В темнице он анализировал себя. Это было довольно просто, он был недоволен собой. В ярости он начал ругать деспотов.

Его упрекали, что позже в своем сочинении в защиту Венеции («Confutazione… «, Амстердам, 1769 — в действительности отпечатано в Лугано), которое должно было помочь ему вернуться домой из все сильнее давящего изгнания, он оправдывает этот деспотизм. Но не является для деспотов нужда в хвалебной халтуре самой острейшей их критикой?

Действительно в «Confutazione» более спокойно, но с не меньшей силой, чем в мемуарах, Казанова изображает деспотизм венецианской государственной инквизиции.

«Государственная тюрьма, которую называют „I Piombi“, это маленькие запертые комнатки с зарешеченными окнами под крышей Дворца Дожей. Про заключенных там людей говорят, что они под свинцовыми крышами, потому что крыша этого дворца покрыта свинцовыми плитами на балках из лиственницы. Свинцовые плиты сохраняют в камерах холод зимы и жару лета. Там дышат хорошим воздухом, получают достаточно еды, все для естественных потребностей, чтобы уютно спать, одеваться, менять белье по желанию; дож следит, чтобы служители постоянно присутствовали там; врач, хирург, исповедник и аптекарь всегда наготове.

Заключенный получает там тройное наказание: во-первых, ему обычно не дают никакого отчета, за что его заперли, ни даже о сроке его заключения, что заставляет его думать, если он сам не очень отчетливо знает свой проступок, что тюремщики, посадившие его в эту маленькую камеру, знают еще меньше чем он.

Второе наказание состоит в том, что заключенному не дают свиданий, не позволяют ни получать, ни писать письма. Горячую пищу можно есть лишь на рассвете, когда тюремщик приносит еду.

Самым худшим является третье наказание, а именно скука изоляции, отсутствие занятия и необходимость терпения, с которым он должен ждать конца своего наказания, причем он не знает надо ли надеяться или страшиться. Он живет в постоянном страхе худшего; этот страх есть настоящее мучение, пытка сознания, причина кошмарных снов, творящих действенное устрашение.»

21 августа 1755 года, четыре недели спустя после заключения Казановы, следующая запись появляется в журнале секретаря инквизиции: «Трибунал узнал тяжелые проступки, совершенные Джакомо Казановой, главным образом публичное поношение святой религии, потому Его превосходительство приказал его арестовать и посадить под Свинцовые Крыши».

Заметка на полях от 12 сентября гласит: «Вышеназванный Казанова приговорен к пяти годам под Свинцовыми Крышами». Приговор был подписан тремя инквизиторами: Андре Диедо, Антонио Кондулмер, Антонио да Мула.

Несмотря на гнев, голод, жажду и твердый пол, Казанова заснул, чтобы проснуться через два часа. Он лежал на левом боку и не переворачиваясь протянул правую руку за платком, который по его разумению должен был там находиться. Он нащупал во тьме и схватил ледяную руку. Его волосы встали дыбом. Наконец он убедил себя, что стал жертвой обмана чувств. Однако, правой рукой он снова схватил ледяную кисть. От ужаса у него вырвался пронзительный крик.

Когда он немного успокоился и снова смог думать, ему почудилось, что в камеру подложили труп задушенного, чтобы подготовить его к судьбе. Ярость и отчаянье охватили его. Он в третий раз схватил ледяную руку и хотел встать, причем облокотился на левый локоть и наконец заметил, что правой рукой держит собственную левую руку, которая онемела от тяжести тела и твердости пола и до локтя потеряла тепло, подвижность и ощущение.

Так комично было это приключение и так мало его развеселило. Он был в таком месте, где ложь казалось правдой, а правда должна казаться ложью, где разум теряет половину своих привилегий и с помощью фантазии делается жертвой химерических надежд или чудовищного отчаянья. Он принял решение вооружиться от этого; впервые в жизни в тридцать лет он призвал на помощь философию.

«Я думаю», пишет Казанова, «что множество людей умирают без того, чтобы когда-либо размышлять, не из-за недостатка духа или разума, но потому что они никогда не получали необходимый шок от чрезвычайных обстоятельств.»

Он сидел, пока не рассвело. Точное предчувствие говорило ему, что в этот день его отпустят домой. Он горел жаждой мести, видел себя во главе народа, истребляющего правительство и безжалостно убивающего всех аристократов. Он бредил. Он знал виновников своего несчастья и не щадил никого. В гневе он строил кровавые воздушные замки. Пол-девятого скрип замка и шум откинутой задвижки прервал страшную тишину. Тюремщик грубым голосом крикнул в окошечко камеры: «Нашли время подумать, чего хотите есть?»

Счета Басадоны сохранились и были опубликованя в итальянском издании «Побега». Однако первый от 1 августа 1755 года отсутствует, но Р.Фуллен нашел, что последний счет выставлен от 1 октября 1756 года. Общий расход составляет 768 венецианских лир. Ежедневная еда обходилась вначале в две лиры, позднее лишь в тридцать су.

Казанова заказал рисовый суп, жареную говядину, жаркое, хлеб, вино, воду. Басадона был удивлен тем, что Казанова ни на что не жаловался и не потребовал ни постель, ни других необходимых принадлежностей. Если он думает, что будет находиться здесь лишь один день, то жестоко заблуждается.

«Так принесите мне все необходимое!»

«Где мне это потребовать? Напишите мне все!»

Казанова указал, где он должен получить рубашки, брюки, постель, стол и стул, напоследок потребовал книги, которые забрал мессир Гранде, а также бумагу, перья, зеркало, бритву и т.п.

Ему пришлось прочесть все это тюремщику, потому что тот не мог читать. «Вычеркните, вычеркните, господин, вычеркните книги, перья, зеркало, бритву и так далее; все это запрещено. Теперь давайте мне деньги, чтобы купить вам обед!»

У Казановы было при себе три цехина, он дал один. В полдень тюремщик пришел с пятью сбирами, обслуживающими государственную тюрьму. Они принесли белье, мебель и обед, оставили постель в нише и еду на маленьком столике. В качестве столового прибора он получил ложку величиной в локоть, которую купил Лоренцо. Любые острые инструменты, нож или вилка, были запрещены. Тюремный служитель спросил, что он хочет есть утром. Секретарь принесет подходящие книги: те, которые просит Казанова, запрещены.

«Поблагодарите их за милость запереть меня в одиночку.»

«Зря острите.»

«Разве не лучше быть одному, чем вместе с преступниками?»

«Преступники? Здесь лишь порядочные люди, которые должны быть изолированы от общества по основаниям, известным только их превосходительствам. Смахивает на наказание, что вы посажены в одиночку».

Он скоро это заметил. Когда в камере сидишь скрючившись, раз в день видишь только тюремщика, не можешь ничем заняться в темноте, то пожелаешь общества самого дьявола. Скоро он захотел разделить свое одиночество с убийцей, с заразным больным, с медведем. Если литератор получит бумагу и чернила, его мучения уменьшаются на девяносто процентов; но палачи отказали ему.

Он едва мог съесть пару ложек супа. Он чувствовал себя больным. День он просидел в кресле. Ночью он не смог сомкнуть глаз от ужасного шума крыс и часов Сан Марко, которые слышал в камере. Тысячи блох пили его кровь и доводили его до спазматических подергиваний.

В начале каждого нового дня приходил начальник тюрьмы. «Заметка» от 10 июня 1757 года свидетельствует: «Лоренцо Басадона, бывший начальник тюрьмы „Piombi“, которой сидит в Камеротти (тюрьме мягкого режима), за пренебрежение долгом, выразившимся в возможности побега монаха отца Бальби и Джакомо Казановы 1 ноября прошлого года, из-за незначительного разногласия совершил убийство Джузеппе Оттавиани, который тоже был приговорен к заключению в Камеротти. После судебного разбирательства и признания виновного случай оказался очень тяжелым. Хотя он заслуживает более тяжелого наказания, мудрость трибунала сотворила милость: Лоренцо Басадона приговорен к десяти годам в „Pozzi“ (тюрьма строгого режима)».

Лоренцо устроил постель Казановы, перевернул все в камере, почистил, сбир принес воду для мытья. Казанова тем временем хотел походить по чердаку, это было запрещено. Лоренцо принес две толстые книги, которые Казанова из боязни выдать возбуждение открыл, только когда Лоренцо оставил его. Он быстро съел суп, прежде чем тот остыл, и жадно открыл книги, подойдя к окошку, где было достаточно света для чтения. Название одной книги гласило: «Мистический Град Божий сестры Марии, называемый Агреда», впервые напечатанный в Виго в 1690 году, в четырех томах. (Французский перевод попал в Индекс.). В ней автор доказывал, что святая дева обладала способностью мышления уже в чреве своей матери.

Другую книгу написал иезуит Винсент Каравита (1681—1734), который доказывал, что сердце Иисуса было ценнейшей частью его тела и поэтому должна почитаться наибольшим образом, для этого он предлагал совершенно новую манеру обожания. Книга была чудовищно скучной.

Через десять дней у Казановы не осталось денег; когда Басадона спросил, где ему брать деньги, Казанова ответил: нигде. Лаконизм Казановы рассердил болтливого, жадного до денег и любопытного начальника тюрьмы; но на следующий день он сообщил, что трибунал предоставил ему пятьдесят сольди (по акту лишь тридцать) ежедневно, для чего Басадона в конце каждого месяца будет давать ему счет; сэкономленные деньги Казанова может тратить по своему усмотрению.

Казанова хотел дважды в неделю получать «Лейденскую газету», которая выходила с 1680 года и пользовалась авторитетом в Европе; это было запрещено.

Казанове не надо было семьдесят пять (или сорок пять) венецианских лир в месяц, так как из-за страшной жары, недостатка движения и воздуха, плохого питания и изнурения у него не было аппетита. Это были собачьи дни. Он сидел, как в парилке, голым на стуле, пот ручьями тек с него справа и слева.

После четырнадцати дней в этом аду он не мог больше сидеть на стуле. Природа требовала свое. Он чувствовал, что наступает его последний час. Геморроидальные вены так распухли, что причиняли непереносимую колющую боль. Начиная с этого времени он страдал геморроем.

На пятнадцатый день у него началась сильная лихорадка. На следующий день он не прикоснулся к еде. Лоренцо привел врача.

«Если Вы хотите остаться здоровым», сказал врач, «то отгоните печаль!» Врач обещал оздоровительные книги, приготовил легкий лимонад, прописал бульон и лекарства, дал клистирный шприц, и послал хирурга, сделавшего кровопускание. Кавалли прислал Боэция, римского философа, который в темнице перед казнью написал «Утешение философа». Казанова говорит благодарно, что Боэций более ценен, чем Сенека, воспитатель Нерона, которого Нерон принудил к самоубийству.

В один из дней Лоренцо разрешил ему выйти на чердак, пока убирали камеру. Десять минут Казанова ходил взад-вперед так резво, что разбегались крысы. Лоренцо посчитал, что должен ему тридцать лир, на которые Казанова просил заказать мессу. Казанова предполагает, что Лоренцо заказал мессу в остерии.

Со дня на день Казанова надеялся на свободу, в конце концов он начал ждать ее к первому октябрю, когда вступают в должность новые инквизиторы. Это были Алвизо Барбариго, Лоренцо Гримани, Франческо Сагредо — тот Сагредо, который позже разрешил Казанове вернуться из изгнания. Секретарь инквизиции должен представить своим новым господам записку об их предшественниках и персонале, о тюремщиках и заключенных, и об отпускаемых на них средствах.

Секретарь Казанову не допрашивал, не проверял, не уличал и не объявлял ему приговора; поэтому Казанова думал, что с новыми инквизиторами его заключение окончится. Он считал невероятным, что его могли приговорить без его участия и не сказав ему причины. Достаточно, что инквизиторы пошли на то, чтобы сделать его виноватым. О чем с ним говорить? Раз он приговорен, зачем сообщать ему приговор? Мудрость не дает отчета; венецианский трибунал приговаривает и осуждает молча. Казанова знал, каков этот суд, но впервые выступал жертвой его тирании.

Первого октября Лоренцо пришел, как обычно, и ушел как обычно. Через пять дней бушующих сомнений Казанова наконец понял, что его приговорили к пожизненному заключению. Это понимание заставило его рассмеяться; он почувствовал себя свободным: бежать или умереть, «deliberata morte ferocior», как говорит Гораций в «Одах».

В начале ноября он окончательно решил силой вырваться с того места, куда заключен силой. Это стало его идей фикс. Он составил сотни планов. Однажды он стоял в камере, глядел на чердачное окно и толстые балки, и увидел, что они колеблются, толчком смещаясь вправо и медленно равномерно возвращаясь на свое старое место. Он потерял равновесие и понял, что это удар землетрясения. Лоренцо и сбиры, которые были на службе, тоже покинули свои каморки, чувствуя колебания. Он почувствовал радость, но не позволил ее заметить. Через четыре-пять секунд толчок повторился. Казанова закричал невольно: «Un altra, un altra, gran Dio! ma рiu forte! — Еще, еще, великий боже, только сильнее!»

Сбиры, ужаснувшись гнусности мнимого безумца, убежали. Однако в его положении свобода это все, а жизнь — ничто или очень мало. В сущности, он начинал сходить с ума.

Землетрясение было дальним отголоском того, которое разрушило Лиссабон 1 ноября 1755 года в девять часов двадцать минут утра. Гугитц, однако, не верит, что его можно было почувствовать в Венеции.

Чтобы понять побег из-под Свинцовых Крыш, надо прежде всего представить себе место события. Всегда, когда Казанова рассказывал об этом великом деянии, ему требовалось по меньшей мере два-три часа на детали места, участников, обстоятельства. Лишь в деталях заключено напряжение, как в большинстве хороших историй.

Под Свинцовые Крыши можно было войти только через ворота Дворца Дожей, либо через здание, где содержались обычные заключенные, либо через Мост вздохов. Ход шел через зал, где заседали государственные инквизиторы; только у секретаря был ключ, который он лишь на короткое время доверял привратнику, обслуживающему заключенных на рассвете. Прислужники тюрьмы не должны были показываться людям, которые вели дела в Совете Десяти, собиравшихся каждый день в смежном зале, называющемся «буссола», через этот зал должны были ходить и прислужники.

Тюремные камеры были распределены между стропилами двух фасадов дворца. Три смотрели на запад, среди них и камера Казановы, четыре на восток. Желоб западной стороны вел во двор дворца, другой вертикально в канал, называемый Рио-ди-Палаццо. Эти камеры были очень светлыми и достаточно высокими по сравнению с камерой Казановы, которая по гигантской опорной балке звалась «ла траве»; ее пол был потолком зала инквизиторов, которые обычно собирались только ночью, немедленно после заседания Десяти.

Казанова знал место заседания и обычаи инквизиторов. Единственный путь наружу вел сквозь пол его камеры в зал инквизиторов. Поэтому он нуждался в инструментах, которые в месте, где были запрещены посещения и письма, достать было очень тяжело. У него не было денег, чтобы подкупить одного из сбиров. И если бы даже Казанова голыми руками задушил бы ключника и двух тюремщиков, то третий вахтер всегда стоял перед дверью коридора, открывая ее лишь по паролю тюремщиков.

Казанова больше не читал Боэция. Он верил, что человек с идеей фикс может достичь всего, стать великим визирем или папой, или свергнуть монархию, если только начнет в правильное время и обладает достаточной настойчивостью и умом; поэтому счастье презирает старость; а без счастья нельзя ничего достичь. «И поэтому старики ни для чего не годятся».

В середине ноября Лоренцо сказал, что новый секретарь Пьетро Бузинелло послал нового заключенного в наихудшую камеру, то есть в камеру Казановы. Бузинелло был на пути в Лондон в качестве посланника, когда Казанова встретил его в Париже, как он пишет в «Мемуарах»; он встретил его и в Лондоне во время «изгнания».

После полудня Лоренцо и два сбира привели очень красивого молодого человека со слезами на щеках. Он был камердинером у графа Марчезини в Венеции, и ежедневно причесывал племянницу графа, которую в конце концов соблазнил. Любовники хотели убежать, но были открыты. Он оплакивал лишь потерю подруги. Казанова разделил с юношей свой обед. Лоренцо мог экономить деньги на питании и за это разрешил им ежедневно полчаса прогуливаться по чердаку. Это было очень полезно для здоровья Казановы и для его побега одиннадцать месяцев спустя.

В одном из углов чердака валялась старая мебель, два ящика со старыми актами процессов о соблазнениях девственниц, детей на исповеди, учеников и опекаемых, а также водяная грелка, кочерга, старый фонарь, какие-то горшки, наконечник клистира и очень прямая железная задвижка, толщиной в палец и в полтора фута длиной.

Казанова был опечален потерей молодого друга, когда через несколько дней за ним зашли, чтобы отвести в подземную тюрьму, называемую «I quatro», где горели масляные лампы. Однако Казанова мог продолжать получасовые прогулки по чердаку. Он получше исследовал кучу и нашел кусок черного полированного мрамора, толщиной в дюйм, шесть дюймов в длину и три дюйма шириной, и спрятал его под одеждой. Вскоре Лоренцо объявил о новом товарище по камере, так как в других шести камерах уже сидело по два человека.

По этому случаю Лоренцо спел похвалу самому себе. «Я не вор и не скряга, я не злой и не грубый, как мой предшественник. От бутылки вина во время жажды я становлюсь только бодрее. Если бы отец научил меня читать и писать, я был бы сегодня мессиром Гранде. Господин Андреа Диедо ценит меня. Моя жена, ей всего двадцать четыре года, все дни готовит для него и ходит к нему, когда хочет, он позволяет ей входить запросто, даже когда лежит в постели — благосклонность, которую он не оказывает никакому сенатору. Милость трибунала беспримерна, господин. Он находит запрет писать и принимать посетителей жестоким: но всему свое время. Он не может ничего сделать, но о других мы не можем ничего утверждать».

На другой день пришел новый заключенный и отвесил Казанове глубокий поклон, вероятно из-за его бороды, которая уже была длиной в четыре дюйма; брить бороду было запрещено, но Казанова привык к этому, как привыкают ко всему. Временами он выпрашивал у Лоренцо ножницы, чтобы постричь ногти.

Новичок, около пятидесяти лет, высокий, сутулый, худой, с большим ртом, гнилыми зубами, маленькими серыми глазами под большими бровями, что придавало ему вид совы, с готовностью разделил с Казановой еду, но не сказал ни слова. Казанова тоже молчал. В конце концов новичок рассказал свою историю, все так делают. Сгуальдо Нобили (его акты тоже еще сохранились в Венеции) был сыном крестьянина, который выучился писать и читать, продал маленький дом и пару акров земли, оставленных ему отцом, и уехал в Венецию, где стал брать заклады и быстро многократно умножил свое состояние, особенно после того как он взял в заклад книгу, после того, как прочитал ее заглавие: «Мудрость»; это был Пьер Шаррон.

«Тут я увидел», рассказывал Сгуальдо Нобили, «какое это счастье уметь читать. Потому что эта книга, господин, которую вы вероятно не знаете, уравновешивает все книги мира, содержит все ценности знаний и освобождает от предрассудков, от веры в ад и других ужасов о смерти. Можно узнать путь к счастью и стать мудрее. Достаньте себе эту книгу и смейтесь над всеми дураками!»

Казанова узнал этого человека.

Столкнувшись с ростовщиком, Пьер Шаррон освободил его от последних угрызений совести. Через шесть лет у него было шесть тысяч цехинов. Казанова не следовало удивляться; в Венеции тогда было полно игроков, влюбленных бездельников и расточителей!

Казанова воспринимал это точно так же, как и мы. Он писал: «Избегайте человека, который читает только одну книгу».

1 января 1756 года Казанова получил новогодний подарок: спальный халат на лисьем меху, шелковое одеяло на вате и ножной мешок на медвежьем меху. Казанова страдал от холода, как ранее от жары. Секретарь велел ему сказать, что он может теперь каждый месяц по своему желанию тратить шесть цехинов, и может покупать все книги, какие хочет, и получать газету. Все это подарок господина Брагадино.

В первую секунду Казанова, тронутый благодарностью, простил своих подавителей и был близок к тому, чтобы отказаться от планов побега. Так легко несчастье унижает человека.

Лоренцо рассказал Казанове, что Брагадино пал на колени перед тремя инквизиторами и со слезами на глазах умолял об этой милости, если Казанова еще жив.

Как-то утром Казанова понял, каким хорошим оружием является задвижка от чердака. Он взял ее, спрятал под одеждой и унес в камеру, где пристроил в углу.

Эта работа была ему внове. Но ему нужно было оружие для защиты и для нападения. Почти в темноте он тер задвижку перед окном своим куском мрамора, держа его в левой руке. За восемь дней он отшлифовал восемь пирамидообразных скосов, которые сходились так, что образовывали настоящее острие; скосы были длиной в полтора дюйма. С острием задвижка превращалась в восьмигранный стилет, весьма тонкой выделки. Это была тяжелейшая работа с тех пор, как ее изобрели тираны Сицилии.

Правая рука Казановы стала столь натруженной, что он едва мог ею двигать. Суставы левой руки почти лишились кожи и образовали одну большую рану из-за многочисленных волдырей. Окончание своего труда стоило ему больших страданий. Он уже был горд своим оружием, хотя еще не знал, для чего оно может пригодиться. (Казанова всю жизнь хвастал своим побегом. Казаротти писал в одном из писем: «Мне кажется, он теперь не может даже пообедать без того, чтобы не положить кусок свинца из Венеции, как Агафокл, став королем, не мог забыть о своих горшках.»).

Его первой заботой было найти убежище для задвижки, чтобы ее не обнаружили при тщательном обыске. После многочисленных попыток он спрятал ее под сидением кресла. «Я был горд этим, я признаю. Но мое тщеславие шло не от успехов; ибо тогда удача играла большую роль, но особенно от того, что я смог устроить побег и имел мужество совершить его, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, которые в случае провала чрезвычайно ухудшили бы мою ситуацию и сделали бы невозможным освобождение».

После трех-четырех дней напряженных размышлений он решил сделать дыру в полу под кроватью. Он знал, что комната под его камерой, где он видел господина Кавалли, каждое утро открывается, и он надеялся с помощью веревки из простыней, которую он привяжет к ножке кровати, спуститься вниз, чтобы спрятаться за большим столом трибунала и как откроется дверь, убежать. Если сбир стоит на вахте, он уложит его своим стилетом. Но как мог он помешать тюремщикам убирать его камеру и обнаружить дыру и щепки? Кроме того, покусанный блохами, он требовал, чтобы ее убирали ежедневно.

Не найдя никакого основания, он тем не менее стал запрещать уборку. Через восемь дней Лоренцо спросил его о причине. Пыль заставляет его чудовищно кашлять и может довести до смерти, ответил Казанова.

Лоренцо обещал влажную уборку.

Это еще хуже; влажность приведет к чахотке. На целую неделю Казанова обрел покой. Потом Лоренцо приказал все прибрать, вынести кровать на чердак и зажечь свечу, чтобы можно было убраться получше. Казанова признается, что кровь застыла у него в жилах. На следующее утро он порезал себе палец, окровавил основательно платок и сказал Лоренцо, что от кашля у него разорвался сосуд в легких и ему нужен врач.

Доктор подтвердил разрыв сосуда и выписал рецепт. Казанова пожаловался на уборку, доктор также подтвердил опасения Казановы, как раз сейчас еще один молодой человек по той же причине лежит при смерти. Лоренцо обещал никогда не убирать. Сбиры поклялись убирать камеры только самых ненавистных заключенных.

Длинными зимними ночами Казанова проводил девять-десять часов во тьме; в туманные дни, которые зимой весьма часты в Венеции, было так тускло, что он не мог читать. Поэтому он решил поставить себе лампу. У него был горшок, где он делал яичницу-глазунью. Для салата он просил покупать оливковое масло. Фитиль сделал из хлопка, надерганного из стеганого одеяла. От сильной зубной боли он просил Лоренцо дать ему кремень, который днем лежал в уксусе. Стальная пряжка на его ремне служила кресалом. Так как врач прописал ему серную мазь от зуда, вызванного краснухой, он просил Лоренцо достать ему серы и серных нитей, масло для мази у него было. Теперь не хватало только трута. Он вспомнил, что велел портному положить на плечи нового костюма губку от пота. Новый костюм висел перед ним.

Но портной мог позабыть о губке. Казанова колебался между страхом и надеждой. Шаг, жест и он узнает. Он подошел к костюму, но не осмеливался потрогать, а упал на колени и пылко взмолился господу, чтобы портной не забыл о губке. Потом разорвал подкладку и нащупал губку. Вне себя от радости, он поблагодарил господа.

Чуть позднее он посмеялся над собой. Только под Свинцовыми Крышами он мог возносить такие безрассудные молитвы. Недостаток физической свободы привел к упадку духовных способностей.

Вскоре у него была лампа. На первый понедельник поста он назначил начало работы. Он боялся, что карнавал принесет ему сотоварища по камере. В самом деле, в воскресенье масляницы прибыл Габриэль Шалон из Падуи, который занимался запрещенным ростовщичеством с молодыми людьми из хороших семейств и знал Казанову. Шалон поздравил Казанову с тем, что он получил его в качестве товарища, и был уверен, что будет отпущен в тот же день. Казанова, рассказавший как он день за днем надеялся на освобождение, развеселился по поводу аналогичного заблуждения. Конечно он не отважился рассказать о каких-либо приготовлениях к побегу. Кроме того, болтливость Шалона мешала ему читать. Шалон был суеверен и хвастлив. Он непрерывно жаловался, что арест подорвет его доброе имя. Через четырнадцать дней после пасхи Габриэля отослали в Кватро.

Теперь Казанова приступил к делу. Он отодвинул кровать в сторону, зажег лампу, опустился на пол и стал складывать щепки на платок, рядом с собой. Острием пики он ковырял доски, отломил первые две щепки толщиной с пшеничный стебель, скоро они стали толще. Доска была из лиственницы в шестнадцать дюймов ширины. Он начал на месте, где сходились две доски.

Так как там не было ни гвоздя ни железной скобы, то все шло гладко. Через шесть часов он завязал платок в узел, чтобы на следующее утро спрятать щепки под кучами бумаги. За первые три недели он окончил три доски, но добрался до слоя мрамора, который в Венеции зовется «terrazzi marmorin». Такой пол распространен в лучших домах Венеции, заменяя самый хороший паркет.

В отчаяньи он вспомнил рассказ Тита Ливия, как Ганнибал, пробивавший путь через Альпы, вначале размягчал скалы уксусом, а потом дробил их. Поэтому Казанова вылил в дыру фляжку крепкого винного уксуса и покончил с мрамором, то ли от уксуса, то ли от новой силы, с которой он острием задвижки крушил замазку между кусками мрамора.

Однако в 1791 году Казанова написал графине Ламберг: «Читают у Тита Ливия, что Ганнибал победил Альпы уксусом. Только слон может сказать такую глупость. Тит Ливий? Ни в коей мере. Тит Ливий не был дураком. Тит Ливий сказал aceta, то есть топором, а не aceto, не винным уксусом».

Через четыре дня мозаика была разрушена. Под слоем камня снова находилась доска. Она должна быть последней, или, если считать от потолка, первой. Работать над ней было тяжело, так как дыра была уже глубиной в локоть. Тысячу раз он молился. После молитвы он становился сильнее.

25 мая в Венеции праздновали явление святого Марка в символической форме крылатого льва в церкви дожей, праздник продержался до конца девятнадцатого века.

В этот день Казанова лежал на животе нагим и истекающим потом и работал, рядом стояла зажженная лампа. Вдруг с ужасом он услышал задвижку первого коридора. Он погасил лампу, бросил пику в дыру, туда же полетел платок со щепками, проворно подвинул кровать на место, швырнув на нее мешок с соломой и матрас. Потом как мертвый он упал на постель. Дверь открылась. Лоренцо почти наступил на него; когда Казанова вскрикнул, Лоренцо сделал шаг назад и сказал: «О боже, господин, я вам сочувствую, здесь можно задохнуться, как в печке. Вставайте и благодарите господа, что он дает вам сотоварища. Входите Ваше превосходительство!», сказал он несчастному новому заключенному.

Тот в ужасе отступил при виде нагого человека, пока Казанова впопыхах искал рубашку.

Новому показалось, что он попал в ад: «Где я? Великий Боже, что за дыра! Жарища! Вонь! Кто там?»

Но едва разглядев, он воскликнул: «О! Это Казанова!»

Казанова сразу узнал аббата графа Томмазо Фенароли из Брешии, любезного и богатого человека пятидесяти лет, любимца хорошего общества. Он обнял Казанову, который сказал, что ожидал увидеть здесь кого угодно, только не его, причем граф и Казанова растроганно прослезились. Когда они остались одни, Казанова сказал, что предложит ему свою постель в присутствии Лоренцо, но он должен отклонить ее, а также не ждать, что камеру будут убирать, он позже скажет ему о причине. Блохи, сверепствовавшие ночью, принудили Казанову признаться, почему он не позволяет убираться. Он все ему показал.

Какое тщеславие! Чтобы не быть принятым за грязнулю, он бросает жизнь на кон и выдает тайну своей жизни и смерти.

Когда графа Фенароли через восемь дней освободили, они поклялись в вечной дружбе. На следующий день Лоренцо произвел расчет. Казанова получил четыре цехина, которые подарил жене Лоренцо. 23 августа он увидел свою работу оконченной и назначил побег на день святого Августина, на 27, потому что в этот день собирался большой совет и в «буссоле», в комнате, рядом с которой он должен был прокрасться, чтобы спастись, не оставалось никого.

Но днем 25 случилось нечто ужасное. Через сорок лет он дрожал от одной мысли об этом. Он услышал шум задвижки, у него началось столь сильное сердцебиение, что он подумал, что умирает. Он упал на стул. Лоренцо сказал через глазок: «Поздравляю! Хорошая новость!»

Он подумал, что освобожден, и уже боялся, что находка дыры в полу вернет его назад. Лоренцо вошел и приказал идти за ним.

«Подождите, пока я оденусь.»

«Не надо! Вы только перейдете из этой гнусной камеры в другую, где через два окна будете видеть пол-Венеции и сможете ходить в полный рост».