Глава первая

Два отца и мать

Джакомо Казанова родился 2 апреля 1725 года в Венеции. Для сына счастья то был верный час и верное место, чтобы провести жизнь полную любви и наслаждения.

Но счастье не было ему подарено. Этот человек из народа был богат на слова и беден счастьем! Если бы он стократно не помог сам себе и не поправил бы счастье удачей, то стал бы несчастнейшим из людей и погиб вместе с отбросами своего времени.

Он был дитя любви и нелюбимым ребенком. У него было два отца, один бедный и законный, а другой незаконный и богатый; ни один о нем не заботился. У него была юная прелестная мать, делавшая карьеру на сценах и в постелях, от Лондона до Дрездена, но этого ребенка она отдала чужим людям, как только ему исполнился год; с того времени он более никогда не жил с нею вместе. У него было пять братьев и сестер, а он рос как сирота.

Его детство было отвратительным. До девятого года жизни он болел. Думали, что он вскоре умрет, и не больше не обращали на него внимания.

Нищета продолжалась всю юность. Если вдуматься, у него была ужасная жизнь, какую едва бы вынес другой.

Однако в воспоминаниях этот человек смеется день и ночь, бродит по миру, играет, любит и ведет прекрасную жизнь, принимая восхищение тысяч мужчин и любовь тысяч женщин.

Счастье и несчастье — и то, и другое правда.

Джакомо был дитя театра, — и мать, и оба отца вышли оттуда. Джованна, которую в семье звали Дзанетта, а в театре ла Буранелла, девушка из Бурано, была дочерью сапожника Фарузи. Она поспешно вышла за актера Гаэтано Казанову, который жил напротив и похитил ее пятнадцатилетней. Они обвенчались против воли родителей у патриарха Венеции (27 февраля 1724 года). Она изменила ему с директором своего театра, нобилем Микеле Гримани, и принесла ребенка. Это случилось через тринадцать месяцев после свадьбы.

За день до рождения Джакомо у его матери возникло страстное желание креветок. Джакомо любил всю жизнь — креветок, а не мать.

Год спустя Дзанетта отдала своего сына Джакомо Джеронимо (так он был окрещен) своей матери Марсии и уехала с мужем в Лондон. Обоими ногами прыгнула Дзанетта в Лондоне на сцену и упала в постель принца Уэльского, ставшего потом в Англии королем Георгом II. Говорили, что второй сын Дзанетты, Франческо, которого она родила в Лондоне в девятнадцать лет, был от него. Франческо стал известным художником-баталистом, членом Парижской Академии, и много раз зарабатывал и проматывал миллионы.

Дед Казановы, уважаемый сапожник Фарузи, который считал профессию комедианта бесчестной, умер как жертва уязвленной профессиональной чести: от разрыва сердца после свадьбы единственной дочери с комедиантом. Вдове Марсии комедиант Гаэтано Казанова торжественно поклялся, что никогда не станет склонять ее единственную дочь Дзанетту к театральной игре, и сразу же взял ее в театр, как прежде в постель — подходящий отец для будущего соблазнителя.

Он происходил из Пармы. В 1715 году с девятнадцатилетней субреткой он убежал в Венецию. Ее звали Фраголетта, «Земляничка», из-за родинки на груди. Она его оставила, он стал танцором, а пять лет спустя в Венеции комедиантом — без успеха. В 1723 он играл в театре Сан-Самуэле. Лишь после свадьбы на соблазненной дочери сапожника он внезапно стал вхож в лучшие дома и сделал своей жене шесть детей за десять лет. Как многие рогоносцы, Гаэтано стал снобом.

Из Лондона он привез юную жену назад в Венецию и Дзанетта играла в театре Сан-Самуэле, где ее муж был актером, а ее друг Гримани директором. Для своих третьего и четвертого сыновей в качестве крестных отцов она нашла патрициев. (Джамбаттиста стал директором академии в Дрездене, Дзанетто, бездельник, окончил чтецом канцелярии в Риме. Одна дочь умерла в четыре года от оспы, другая танцевала в Дрездене в балете и вышла замуж за придворного учителя музыки Августа.)

В тридцать шесть лет бедный комедиант Гаэтано Казанова заболел гнойным воспалением среднего уха, врач прописал капли и противосудорожные средства. Тогда комедиант предусмотрительно собрал у своего ложа пять сыновей, молодую беременную жену и знатных братьев Гримани (Микеле, Дзуане, Алвизе). Прежде всего он попросил трех братьев оставаться друзьями его жены. Потом он обратился к прелестной жене, истекавшей слезами, и попросил торжественно поклясться, что никого из детей она не потащит в театр, где он испытывал лишь пагубные страсти.

Дзанетта поклялась. Владельцы театра Сан-Самуэле, трое братьев Гримани (Микеле, Дзуане, Алвизе), торжественно подняли руки как свидетели клятвы. Два дня спустя бедный Гаэтано умер от судорог (18 декабря 1723).

Джакомо Казанова описал в воспоминаниях сцену клятвы и смерть отца с остроумием и без малейшего сочувствия. Что он обязан Гаэтано Казанове лишь именем, а жизнью Микеле Гримани, Казанова упомянул не в мемуарах, а в памфлете, который опубликовал в Венеции в 57 лет. «Нет Женщин — Нет Любви, или Очищение Авгиевых Конюшен». В главе «Нарушитель супружеской верности» Казанова обвиняет свою мать в связи с Микеле Гримани, а жену Гримани в связи с двоюродным братом Гримани, и пишет с курьезным триумфом: «Итак, каждый из нас был бастардом». Сообразно с этим Джакомо Казанова был отпрыском знатного нобиля Гримани и должен был наследовать его имя и деньги. Он не наследовал ничего.

О своем отце, Гаэтано Казанове, Джакомо говорит, что он гораздо больше выделялся своими нравами, чем талантами, обладал техническими знаниями, чтобы делать оптические игрушки, и оставил после себя родовое древо знаменитого семейства Казанова.

Вместо Дзанетты, которая шла из театра к кавалерам, от кавалеров на роды, и снова в театр и опять к кавалерам, о детях заботилась бабушка Марсия, вдова сапожника.

Джакомо, болезненный ребенок без сил и аппетита, «выглядел идиотом». Он всегда держал рот открытым, вероятно, у него были полипы в носу.

Кровотечение из носа составляет его первое воспоминание, «начало апреля 1733», ему восемь лет и четыре месяца, он стоит в углу комнаты, прислонившись к стене, держит голову обеими руками и пристально смотрит на кровь, капающую из носа.

Бабушка повезла его в гондоле на остров Мурано в жилище ведьмы с черной кошкой на руках и пятью кошками вокруг. Ведьма уговорила ребенка не бояться и заперла его в сундук. Там Джакомо слышал смех, плач, пение, кошачье мяуканье. Потом ведьма освободила ребенка, раздела и положила на постель, сожгла корешки и, снова одев с заклинаниями, дала пять сахарных облаток и приказала под страхом смерти молчать обо всем, обещав ему ночное посещение феи.

Ночью из камина пришла фея в пышной юбке и в короне. Она долго декламировала, как все феи Казановы, поцеловала его в лоб и исчезла. Казанова вскоре забыл бы ее, если бы бабушка под страхом смерти не приказала ему молчать. Не было людей, с которыми можно было поговорить. Болезнь сделала его печальным. Никто, кроме бабушки, не занимался им. «И родители не говорили мне ни слова.» Старый Казанова, описывая колдовское лечение, думает не о ведьме, а о ее психологическом успехе.

Проснулась ли его память так поздно из-за полипов? Или у Казановы ее вытеснили тяжелое детство и равнодушие родителей? О семье он сообщает только злобные или гротескные анекдоты, но нежно бережет бабушку, чьим любимцем он был. Показывая развитие своего характера, Казанова говорит о проделке, которую он устроил отцу и брату Франческо «через три месяца после поездки на остров Мурано и шесть недель до смерти отца», как пишет он с предательской точностью.

Отцу для его оптических игрушек нужен был отшлифованный кристалл. Восьмилетний Джакомо и шестилетний Франческо наблюдали. Когда отец встал, Джакомо схватил кристалл, глянул сквозь него и пораженно увидел многократное преломление мира. Он захотел владеть этим чудом и сунул его в карман. Отец спросил, куда делся кристалл. Дети отрицали, отец грозил. Джакомо притворился, что ищет кристалл во всех углах, а сам сунул его в карман брату. Он сразу же пожалел об этом. Отец нашел кристалл в кармане у Франческо и ударил невиновного. Через год Джакомо обо всем рассказал Франческо, но тот не простил ему и «не упускал случая отомстить».

Это единственное воспоминание Казановы об отце, который считал его идиотом, и которого Казанова обманул играючи, как и брата Франческо, хоть и младшего по возрасту, но всегда игравшего роль «старшего брата». Именно Франческо был «знаменитым Казановой» во все время жизни братьев.

У таких юмористов, как Казанова, запутанные мотивы чувств и поступков. Стал бы он холостяком, не будь мрачного семейного опыта?

Глава вторая

Голод и любовь

В девять лет Джакомо впервые выехал в большой мир. Казалось, это его последнее путешествие.

В десять вечера сели на суденышко для восьмичасового путешествия в речной карете, ведомой по берегу лошадью — ребенок с оливково-зеленым лицом, веселая вдова Дзанетта, уже двадцатипятилетняя, и оба ее кавалера: аббат Алвизе Гримани, опекун ее шести детей и скупец уже в тридцать два года, и сорокалетний Джорджо Баффо, нобиль и автор двусмысленных стихов, впервые опубликованных посмертно в четырех томах.

Венецианские врачи предсказывали, что Джакомо истечет кровью. Баффо «спас жизнь Казановы»: врач из Падуи, с которым Баффо письменно проконсультировался, посоветовал смену воздуха. Гримани разыскал в Падуе дешевый пансион.

Мать и сын спали в одной, кавалеры в другой каюте. Под утро Дзанетта открыла окно. Джакомо со своей нижней койки увидел деревья, марширующие вдали по берегу, как зеленые солдаты.

«Деревья ходят?», спросил он, как только появились кавалеры. «Это мы плывем», ответила Дзанетта, вздыхая.

Тогда Джакомо открыл гелиоцентрическую систему мира: «Значит солнце тоже стоит, а мы движемся с запада на восток.»

«Идиотик!», закричали актриса и аббат. Однако Баффо сказал: «Правильно, Джакомо! Вращается земля, а не солнце. Всегда думай логично и заставишь людей смеяться!»

«Какая глупость!», объявила Дзанетта. Тогда Баффо сделал целый доклад о Копернике.

Через шестьдесят лет Казанова написал, что его первым настоящим удовольствием в жизни было то, что «идиотик» оказался правым перед матерью и опекуном. Без Баффо он стал бы трусливым конформистом. Баффо помог ему найти наслаждение в собственном разуме. Оно развлекало его в одинокие часы. Оказывается, пресловутый соблазнитель Казанова был интеллектуалом. Он был им даже в объятиях любви.

Джорджо Баффо, о котором говорили: «Он высказывается, как девственница, а думает, как сатир», — был последним в семье патрициев. Человек некрасивый и в жизни чрезвычайно застенчивый в своих скабрезных стихах был безудержно дерзким. Это первый поэт, которого Казанова видел и слышал въявь, он был первым покровителем Казановы, он первым распознал в ребенке следы духа. И вероятно именно с него взял Казанова свои представления о поэтах и кавалерах: чувственный поэт стал образцом для чувственного автобиографа.

Актриса, аббат и двусмысленный поэт быстро сдали больного ребенка в дом одной хорватки, которая выглядела как переодетый солдат. За шесть месяцев отсчитали шесть цехинов. Напрасно старуха ворчала, что этого слишком мало за еду, жилье и уход. Второпях они приказали ребенку слушаться и исчезли.

«Так они избавились от меня», пишет Казанова, через шестьдесят лет все еще полон горечи.

Хорватка показала ему каморку под крышей, где стояло пять кроватей в ряд: для него, еще троих детей и служанки.

На обед давали водянистый суп и треску, вечером доедали остатки супа. В общей миске дети торопливо шарили ложками, пили из одной кружки. Ночью их кусали общие вши, клопы и блохи. Даже крысы бегали. Когда утром Джакомо попросил свежую рубашку, его высмеяли и дети и служанка. Они были привычны к нищете.

Во второй половине дня его повели к доктору Гоцци, молодому священнику, которому хорватка ежемесячно платила сорок сольди за уроки, двенадцатую часть ее цехина. Доктор Гоцци посадил Джакомо за свой стол. Уже через месяц ребенок перешел в класс грамматики. Новая жизнь, голод и воздух Падуи вылечили его. Ночью из коптильни хорватки он крал копченую селедку и колбасу, пил яйца в курятнике. Он тащил все и в кухне Гоцци. Он стал тощим, как селедка.

Через четыре или пять месяцев он был первым учеником и исправлял работы тридцати одноклассников. От голода продажный, он получал от нерадивых учеников жареных рябчиков и цыплят, он брал даже деньги и шантажировал хороших учеников, пока не был выдан, разоблачен и отстранен.

По совету Гоцци он написал бабушке что умирает от голода, но может за два цехина в месяц перейти в дом своего учителя. Бабушка, которая писать не умела, приехала посмотреть на доктора Гоцци. Это был красивый священник двадцати шести лет, круглый и почтительный. Она оплатила пансион за год и купила Джакомо наряд аббата и парик, так как из-за вшей его остригли наголо. Как обещал доктор Гоцци, Джакомо будет спать вместе с ним на его широкой постели, «и за это благодеяние я был ему очень благодарен».

Доктор Гоцци, говорит Казанова, был лицемер, хотя в семейном кругу становился веселым, любил кружечку пива и хорошую постель.

Мать Гоцци была бранливая крестьянка, восхищавшаяся сыном, отец — сапожником, говорившим только по праздникам, когда он заполночь возвращался из кабака и пел песни на стихи Тассо.

Сестра Гоцци, Беттина, тринадцати лет, красивая, «une riense de premier ordre» (насмешница первого сорта) и заядлая читательница романов, сразу же понравилась маленькому Джакомо, «я не понимал почему». Она бросила, говорит Казанова, в его сердце первые искры той страсти, которая впоследствии им завладела.

В следующие два года Казанова выучил все, что знал Гоцци: логику Аристотеля, небесную систему Птолемея, латынь и немного греческий, он читал классиков и играл на скрипке. Кроме того, он выучил нечто, чего не знал доктор Гоцци. Днем и ночью он читал все напечатанное и среди прочего латинскую порнографию, например, Мурсия.

Своему учителю Казанова выносит тяжелый приговор. «Доктор Гоцци не был философом.» Фигура философа была идеалом восемнадцатого века и Казановы. Век понимал под этим скептическую оппозицию аристократии мантии и короны. Казанова же под этим понимал людей, похожих на себя, бонвиванов с широкими познаниями и смелостью в суждениях.

Доктор Гоцци осуждал все суждения, в которых был так силен Казанова. Они рождали сомнение, мрачнейший грех после плотского греха. Молодой священник, не расположенный к женщинам, настроил против Казановы других своих учеников.

Дзанетта невольно содействовала первой любви Джакомо и его литературному честолюбию. Она выступала на античной арене Вероны в комедии с музыкой «La Pupilla» («Опекаемая»), которую написал ее земляк Карло Гольдони специально для нее и ее нового директора Имера, побуждаемый комической связью директора со своей субреткой. Старый Гольдони писал в автобиографии изданной на французском языке в Париже: «Дзанетта Казанова была прелестной и очень ловкой вдовой. Не умея прочесть ни единой ноты, она пела очаровательно и нравилась!» Ее гравированный портрет появился в венецианском издании трудов Гольдони: крупная женщина с острыми чертами лица, хорошей фигурой и прекрасной осанкой.

Перед турне в Санкт-Петербург она позвала Джакомо и его учителя на два дня в Венецию, где снимала дом с большим залом, в котором принимала своих кавалеров и грабила их за игорным столом. Там ребенок Джакомо увидел жизнь, которую вел впоследствии: игорные страсти и радости, легкомыслие и сладострастие; и людей своей жизни: театральных дам и литераторов, кавалеров и аббатов.

Доктор Гоцци опускал глаза долу перед открытой грудью Дзанетты. Аббат Гримани и поэт Баффо делали ему комплименты за отличное здоровье и разум его ученика. Дзанетта бранила светлый парик Джакомо, который не подходил к его черным глазам и бровям и к оливковой коже. К всеобщему хохоту Гоцци пробормотал, что его сестре было бы легко следить за ребенком.

«Она замужем?», спросила Дзанетта, и Джакомо громко крикнул, что Беттина самая красивая девушка квартала и ей уже четырнадцать лет. Дзанетта обещала подарок Беттине, если она согласиться причесывать Джакомо. Тем она сделала детей ближе друг к другу.

За столом литератор-англичанин обратился к доктору Гоцци на латыни. Ко всеобщему веселью доктор Гоцци ответил, что не понимает по-английски. Джакомо вмешался. Смеющийся англичанин процитировал латинский дистих с вопросом из грамматики: в каком случае латинские вокабулы для мужских родовых частиц являются женскими, а для женских — мужскими. Джакомо с места ответил латинским пентаметром, что раб носит имя хозяина. Дзанетта все точно перевела. Громкие аплодисменты сделали ее сына счастливым. Англичанин подарил ученику свои часы, Дзанетта учителю — свои. Она также разбудила в Джакомо литературное честолюбие. Так пишет он в своих воспоминаниях. Восхваленный и одаренный за латинскую непристойность, он расточал еще много непристойностей и разбрасывал латинские цитаты всю свою жизнь, но за это ему уже часов не дарили.

В Падуе он передал Беттине подарки Дзанетты: пять локтей черного шелка и дюжину пар перчаток. С тех пор Беттина причесывала его каждый день. Через шесть месяцев он больше не нуждался в парике. Ему было уже двенадцать лет, он быстро вырос и рано созрел.

Во время причесывания он полулежал в постели. Она умывала ему лицо, шею и грудь и ласкала его со всей невинностью детства. Это волновало, но она была на три года старше — слишком много по его мнению, чтобы его полюбить.

Смеясь садилась она на постель. «Ты опять подрос», говорила она, и щекотала и целовала его, и смеялась над его застенчивостью. Тогда он стал отвечать на ее поцелуи. Но когда его желания росли, он в смущении отворачивался. Почему оно могла делать с ним все так спокойно, а ему было так тревожно? Каждый раз он пытался заставить себя пойти дальше, но не хватало решимости.

Когда Гоцци взял в дом трех других пансионеров и среди них пятнадцатилетнего крестьянского невежу по имени Кордиани, который быстро подружился с Беттиной, Джакомо почувствовал, что в нем растет благородное презрение к Беттине. Однажды утром он уклонился от ее ласк. «Ты ревнуешь к Кордиани», сказала она со смехом.

Как-то она захотела примерить ему пару белых чулок, которые для него связала, но вначале вымыть ему ноги. Она села на постель, намылила его ноги, но простерла свои прекрасные усилия немного дальше чем следует, что вызвало в нем сладострастное чувство, которого еще никогда не было, потому что она не делала этого раньше.

Он почувствовал себя виноватым и сокрушенно попросил у нее прощения. Такого она не ожидала. Она мягко сказала, что сама виновата и больше не будет так делать.

Тогда Джакомо отчетливо понял, что нарушил законы гостеприимства и обманул доверие семьи; только женитьбой он сможет искупить свое преступление, конечно если Беттина захочет взять в мужья такого развратника.

Таким невинным был когда-то Казанова.

Беттина его больше не навещала, и он догадался, что она любит его, и написал ей, чтобы смягчить муки ее совести и воодушевить ее любовь. Но она не пришла.

Однажды, когда сапожник и его ученый сын уехали в деревню к умирающему двоюродному брату, Джакомо попросил, чтобы Беттина навестила его ночью, он оставит дверь открытой. Напряженно он ждал ее в темноте. Снег бился в окно. За час до рассвета он в носках спустился по лестнице. Вдруг ее дверь открылась. Оттуда выскочил Кордиани и так ударил его в живот, что Джакомо согнувшись упал на снег через распахнувшуюся входную дверь. Когда Джакомо снова подбежал к двери Беттины, та была заперта. Залаяла собака. Джакомо побежал в свою комнату и униженный лег в постель. Он хотел отравить Кордиани или Беттину, или донести на них ее брату. Но мать Беттины вдруг закричала, что ее дочь при смерти.

У постели Беттины Джакомо нашел всех домочадцев. Полуобнаженная, она била руками и ногами. Наконец пришли врач и акушерка. Они констатировали судороги.

В сумочке Беттины, которую он бесцеремонно обыскал, Джакомо нашел записку Кордиани, что он как обычно придет ночью. Джакомо понял, что его предают.

Мать Гоцци думала, что Беттину заколдовала старуха-служанка. Доктор Гоцци надел облачение и перед постелью Беттины заклинал дьявола. Врач повторил, что у Беттины судороги, и недовольный ушел. Вдруг Беттина стала произносить латинские и греческие слова. Тут все поняли, что она в самом деле одержима бесом. Мать привела старого уродливого капуцина, который был знаменитым экзорцистом. Но Беттина лишь издевалась над ним. На другой день пришел второй заклинатель дьявола, тридцатилетний доминиканец, красивый, как Аполлон, но печальный. Про патера Манция ходил слух, что он обуздывает каждую одержимую женщину.

Он побрызгал на нее святой водой. Она, увидев красавца-мужчину, зажмурилась в ожидании. Патер надел ритуальное облачение и столу, положил святую реликвию на нагую грудь Беттины, призвал присутствующих преклонить колени и полчаса молился. Затем он попросил оставить его наедине с одержимой девушкой. Дверь оставалась приоткрытой. Но кто отважился бы их потревожить? Три часа подряд царила глубокая тишина.

В полдень монах созвал семейство. Беттина лежала тихая и чуть-чуть утомленная. Заклинатель дьявола сказал, что он надеется на лучшее.

В воскресный полдень все семейство ушло в церковь. Лишь Джакомо, поранивший ногу, остался лежать в постели. Вдруг вошла Беттина, села не постель и спросила, не сердится ли он на нее. Он вернул ей взятую когда-то предательскую записку Кордиани и обещал хранить ее тайну. И тут Джакомо разразился очень длинной речью, что он не любит ее больше, и что если она соблазнила Кордиани, как и его, то по меньшей мере не должна делать Кордиани несчастным.

Беттина возразила, что это Джакомо ее соблазнил, что она ненавидит Кордиани, который с чердака просверлил дыру в потолке Казановы, все подсмотрел и грозил, что расскажет брату и родителям, если она не проделает с ним то, что делала с Джакомо. Поэтому она не могла больше приходить к Джакомо, и чтобы задержать Кордиани должна была раз в неделю ночью говорить с ним через дверь. В ту роковую ночь Кордиани все время уговаривал ее сбежать с ним в Феррару к его дяде и там пожениться. Если бы она отдалась Кордиани, то он через час ушел бы удовлетворенный, но лучше ей умереть, сказала она, и начала плакать.

Джакомо был растроган, но не убежден. Беттина печально взглянула на него и сказала, плача: «Ах, я бедная и несчастная!» После обеда служанка сообщила, что у Беттины лихорадка, ее постель перенесли в кухню. Джакомо расценил это как новую злую шутку. Но на четвертый день у Беттины выступили оспины. Только Джакомо, у которого уже была оспа, осмелился остаться с ней. Хотя болезнь ее сильно обезобразила, он перенес свой стул и стол к постели Беттины. На девятый день она получила причастие, на двенадцатый ожидали ее смерти. Никто не ухаживал за ней, кроме Джакомо. Она лежала в поту и грязи — никто не осмеливался мыть ее. Она выглядела ужасно, но вызывала у него чистую нежность. Он любил ее как никогда. «Сердце человека — это бездна», говорит Казанова.

До пасхи она не могла встать с постели. С той поры три оспины остались на ее лице. Она выздоровела. Они любили друг друга, но оставались в границах. Потом он очень сожалел об этом; она вышла замуж за сапожника, который растратил ее приданное и бил ее, пока брат не забрал ее обратно.

Когда в 51 или в 52 года Казанова разыскал своего старого учителя, он нашел Беттину смертельно больной старухой, которая умерла через двадцать четыре часа после его появления.

Она была первой в галерее его возлюбленных. Он прожил с ней дольше, чем с какой-либо женщиной позднее, хотя и «не сорвал ее цветка» — как он (или его издатель) написал на поэтическом языке старомодных развратников.

Казанова пишет, что Беттина представлялась ему чудесной, как героини романов. Из романов она заимствовала свою психологию, говорит он, и советует читать хорошие романы. Это сложное любовное приключение ранней молодости, пишет он, было хорошей школой для него, однако всю жизнь женщины водили его за нос, и даже ближе к 60 он хотел жениться в Вене на легкомысленной особе. Казанова подробно изображает истерию Беттины и даже называет ее помешанной на мужчинах. Она наполовину совратила его и плохо кончила.

На пасху 1737 Дзанетта возвратилась из Санкт-Петербурга в сопровождении знаменитого арлекина. В Падуе она пригласила сына и его учителя на ужин в гостиницу и подарила Беттине рысью шкуру, а Гоцци — шубу.

Через шесть месяцев она снова вызвала сына и учителя в Венецию перед отъездом в Дрезден в придворный театр и, конечно, в объятия Августа III, тогдашнего курфюрста Саксонии и короля Польши, большого любителя комедии и комедианток. Контракт Дзанетты в театре был пожизненным. Сыну Дзанетто, которого она взяла с собой, было восемь лет и он горько плакал при прощании, тогда как его брат Джакомо равнодушно расстался с Дзанеттой и Дзанетто.

После прощания с матерью Казанова возвратился в Падую. Вскоре он поступил в университет, где завел дружбу с известными, а мы скажем — дурнейшими, студентами: игроками, пьяницами, кутилами, драчунами и развратниками. В таком обществе он научился держаться свободно. Вскоре он начал играть и делать долги. Его опыт с Беттиной предостерег его от дурных женщин. Чтобы уплатить долги, он заложил и продал все что имел, и написал бабушке просьбу о новых деньгах. Легкая на подъем, она приехала и забрала его в Венецию.

Доктор Гоцци на прощание «весь в слезах» подарил ученику реликвию, которая Джакомо «и в самом деле спасала в большой нужде, когда он относил ее в ломбард — она была оправлена в золото».

Впрочем, в университете ему пришлось много выучить, много прочесть, много увидеть. Наряду с чужими городами и женщинами он везде и всегда изучал старые и новые книги, и любил их, и со своей замечательной памятью из каждой что-нибудь да помнил. Его жажда знания и истины всегда была так велика, как и его голод по жареной и по нарумяненной плоти. Уже в молодые годы он был ученым, свободно цитировал классиков, знал Горация наизусть и всегда выглядел сведущим.

Глава третья

Господин аббат

В пятнадцать лет Казанова увидел родной город Венецию словно впервые. Тысячелетняя патрицианская республика жила в зеркальном свете ушедшего величия. Еще дож надевал тиару на голову и торжественно брал в жены море. Но море уже слушало новых господ и торговля Венеции угасала.

На каждом углу стояла церковь, но прихожане приходили с игры и шли на разврат. Более четырехсот мостов было простерто через сто пятьдесят каналов. Город на сотне островков посреди лагуны в четырех километрах от материка был кипучим предместьем Европы. Шулеры в масках встречались здесь с настоящими королями. Художники и матросы были замечательно живописны. На всех улицах и во всех театрах играли импровизированные комедии. Не только в ложах играли в азартные игры, но и в салонах, казино и кофейных домиках. Весь мир казался влюбленным.

С фальшивыми окнами, с бесчисленными причалами и гондолами, с никуда не ведущими переулками, с неожиданно открывающимися кулисами, с беззвучно закрывающимися потайными дверцами, с тысячами балконов и сотнями тайных ходов Венеция была раем авантюристов и влюбленных. Каждые полгода устраивали карнавал. Sior maschera (господин в маске) — звали дожа, sior maschera — гондольера.

От церковного алтаря на площадь Риальто, от святыни к проституткам, с запада на восток, с маскарада под свинцовые крыши тюрьмы всегда был только шаг. Лестница Гигантов вела к месту флирта. Траты на искусство были колоссальны, как и любовь к жизни.

В самой реакционной из республик Европы, где бедность и богатство шествовали неприкрыто и локтями задевали друг друга, Казанова был никем и ничем, внук вдовы сапожника, наследник умершего танцора, сын комедиантки, уехавшей заграницу.

В соборе святого Марка патриарх творил отлучения, на площади танцевал народ. В театральных ложах пировали аббаты с женами аристократов и дочерьми плебса. Панталоне проказничал, Арлекино хихикал. Карло Гоцци писал сказки, Карло Гольдони поставил две сотни комедий. Гондольеры пели песни на слова Тассо и Ариосто. Сладострастие шествовало обнаженным и под маской. Сладострастие изображал Джамбаттиста Тьеполо. Бальдассари Галуппи смеялся над ним в семидесяти комических операх. Сладострастие звучало из открытых дверей церкви в тающих мелодиях церковных хоров, днем и ночью лилось в баркаролах, разносящихся над водой. В Венеции Гендель и Глюк писали оперы. Моцарт шел на карнавал.

О небесных голосах венецианских певцов мечтали Гете и Руссо, чья Джульетта вероятно была той, что обменивалась с Казановой рубашками, панталонами и поцелуями. Месье де Брос грезил о земной любви венецианских монахинь. Каналетто, Гуарди и Лонги изображали венецианские дворцы и обычаи, тающие краски вечеров и «felicissima notte» (счастливейшей ночи) этого нептунического города.

Джакомо вернулся из Падуи на краешке юбки своей бабушки. Желая стать врачом, он изучал ненавистную юриспруденцию, потому что мать и опекун хотели определить его в адвокаты. Но бабушка желала чтобы он стал проповедником. Поэтому священник Тозелло дал ему должность в своей церквушке Сан Самуэле, где когда-то его окрестил. Патриарх Венеции, бывший матрос, принял его постриг. Через двенадцать месяцев Казанова принял четыре нижних посвящения. Он был уже господином аббатом, находясь на нижней ступени длинной церковной карьеры.

Священник Тозелло ввел его в палаццо богатых сенаторов Малипьеро.

С самого начала жизни Казанова доказал свое искусство нравиться людям. У него рано опредилилась склонность к великим мира. Он искал любого случая, который вел его к богатым или влиятельным людям. Он во многом был обязан их рекомендациям. Всю жизнь он собирал рекомендательные письма. Он использовал каждый случай. Он хотел полностью раскрыться. Он не сдавался. Он не позволил вести себя на поводу. Он никогда взаправду не отдавался. Более всего он любил свободу. Полный эгоист — без жены, без семьи, без родины, принципов или законов — он искал полной независимости. Но из этого буйного кружения случайностей в конечном счете возникла профессия, качество, определенное явление, характер, точный и предопределенный жизненный путь, от которого он отказался лишь в самом конце и с чрезвычайными усилиями, и на котором с самого начала он превратил свою мнимую свободу в служение. Так сильны условности жизни, так подавляют формообразующие силы цивилизации. И так все мы находимся в заключении. Так основательно высмеивается наша мнимая свобода.

Малипьеро, беззубый подагрический холостяк семидесяти шести лет, который «отрекся от всего, кроме себя», любил молодежь за ее талант к счастью. Он заботился о молодых и учил их, как удержать счастье при помощи разума.

У Малипьеро уже были две любимицы. Августа, пятнадцатилетняя дочь гондольера Гардела, писаная как на картине, позволяла хитроумному старцу на пути к счастью учить себя танцам. Прелестная и причудливая семнадцатилетняя Тереза Имер, дочь директора театра и любовника Дзанетты Казановы, за его деньги была ученицей в театре. Ее мать, старая актриса, ежедневно утром вела ее к мессе, а после полудня к Малипьеро. Однажды при матери и Казанове Малипьеро просил Терезу о поцелуе. Тереза отказала, так как утром приняла причастие и господь наверное еще не покинул ее тела. Мать Терезы выбранила жадного старца.

Каждый день Казанова был свидетелем подобных эротических сцен. «Какое зрелище для меня!», восклицает он. Едва Тереза и ее мать уходили, старик пересказывал мальчику философские максимы. «Почему вы не женитесь на Терезе?», спросил Джакомо. Старец ответил, что она его побьет.

«Надо брать женщин силой, или ты их упустишь!» Старцу не хватало прежде всего физической, а не моральной силы. Джакомо закричал: «Вы убьете Терезу!»

Сенатор советовал вместо Аристотеля читать Гассенди, проповедника счастья и ученика Эпикура. Казанова не должен высказывать в обществе какие-нибудь взгляды, он слишком юн, чтобы иметь их. Малипьеро позволил ходить на свои званые вечера, где прекрасные дамы сидели рядом с остроумными философами красоты. Так Казановы изучил и хорошее и плохое общество Венеции. Он познакомился с матронами, которые брали его на проповедь в церковь со своими дочерьми и племянницами. «Молодой незначительный аббат» мог даже посещать юных девушек в их комнатах.

«Так много приятных знакомств с дамами comm il faut», пишет Казанова, придавало ему стремление нравиться элегантной одеждой и приятным видом. Вскоре он стал тщеславным модником, каким и оставался всю жизнь. Священник Тозелло порицал его прическу и ароматную помаду, ссылаясь на экуменический указ 1721 года, который проклинал клириков, ухаживающих за своими волосами. Однажды утром с согласия бабушки священник Тозелло проник к постели спящего Джакомо и большими ножницами состриг его прекрасные локоны. В маске Джакомо побежал по улицам к адвокату, который рассказал, как он разорил целое семейство всего лишь из-за отстриженных усиков одного словенца. Если Джакомо за кражу локонов хочет вчинить иск священнику, ему надо только сказать.

Но Малипьеро помирил его со священником, и на вторую ночь рождества Джакомо произнес проповедь в церквушке Сан Самуэле на тему строфы Горация. Проповедь ли или молодой проповедник так понравились, но служка нашел в чаше для подношений 50 цехинов для молодого проповедника и — к возмущению благочестивых — много любовных записочек. Казанова уже собирался стать властелином кафедры. Не был ли он для этого слишком тощим?

В интересах нового поприща он каждый день ходил к священнику и влюбился в его прелестную племянницу Анджелу. Однако чересчур разумная девушка не отвечала ему ни малейшей благосклонностью; она выйдет за него лишь когда он получит духовный сан. Он же хотел победить без такой жертвы со своей стороны, и, как он говорит, влекомый роком влюбился еще больше; поэтому из-за Анджелы он втянулся в две другие любовные истории, а потом и еще во многие другие, чтобы под конец взаправду получить духовный сан и стать «жертвою женщин».

Вторая проповедь Джакомо в Сан Самуэле была его последней проповедью. Перед ней он пообедал с графом Монте Реале, который жил в том же доме. Когда его позвал церковный служка, он поднялся на кафедру с полным желудком и красным лицом и запнулся на первых же предложениях; паства засмеялась; он упал в обморок — настоящий или притворный.

Дома он надел короткую сутану сельского священника, уложил рубашки, взял у бабушки денег и поехал к доктору Гоцци в Падую, готовиться к докторской степени.

Осенью он приехал по приглашению графини Монте Реале в ее поместье в Пассано. Утром, когда он еще лежал в постели, очень молодая девушка принесла кофе. Ее белая кожа, ее черные волосы, ее огненные глаза, развитая фигура и невинный облик склонили его взгляд на ее грудь, полуприкрытую рубашкой, и на ее голые ножки, совсем не прикрытые юбочкой.

Она сказала, что ее зовут Люсия, что она дочь домоправителя и будет каждое утро приносить кофе. Люсия помогла ему надеть халат, присела на постель и болтала, пока он пил свое кофе. Пришли ее родители. Она весело выбежала, вернулась одетой и бросилась отцу не колени.

На другое утро он нашел невинность Люсии столь возбуждающей и двусмысленной, что — из психологического любопытства — отважился на смелую ласку. Она отстранилась и вся ее веселость исчезла. Из страха неправильно понять его или обычаи мира, она тотчас снова приблизилась, полная невинности и новой радости. Он решил каждое утро систематически соблазнять ее страстными чувственными речами и вкрадчивыми приемами.

Когда она пожаловалась на утренний холод, он предложил свою постель. Милый ребенок боялся, что к нему не вовремя зайдут. Он успокоил ее, но сам боялся вмешательства матери. Тогда она успокоила его, сказав что мать об этом не станет думать.

Когда он снова пригласил ее в постель, она искренне его предупредила. Не будет ли он неразумным, останется ли он аббатом? Он попросил ее запереть дверь. Она отказала. Так каждый мог подумать бог знает о чем. Болтая, она прилегла к нему. С большими усилиями он остался неподвижным, чтобы не нарушить ее сладкой безопасности.

На следующее утро для такой сдержанности он почувствовал себя слишком слабым и попросил ее остаться сидеть на постели. Она послушалась, покраснев. Тут он заметил, что она просто ангел, предназначенный в жертву первому встреченному развратнику.

Он развратником не был. Он берег ее и свою честь, и немного — прекраснодушное доверие родителей. Чтобы дольше наслаждаться ее видом и милым голосом, он попросил ее приходить пораньше. Она слушала его речи, а он страдал от наслаждения и наслаждался муками. Один поцелуй казался ему достаточным, чтобы совратить обоих. Через десять или двенадцать дней он совершенно отчетливо увидел, что либо она не осмелится больше прийти, либо он станет ее любовником.

Когда Люсия, ласкаясь, прижала свои щеки к его щекам, он отвернулся, как когда-то от поцелуев Беттины. Невинное создание спросило, не боится ли он. «Такого ребенка, как ты?», ответил он вопросом. Два года разницы между ними, полагала она, ничего не значат. Тогда он решил попросить, чтобы она больше не приходила, но отложил это на следующее утро и надеялся, что она восхитится его героической моралью.

На следующее утро она сразу спросила, отчего он так подавлен и, войдя, заперла дверь. Он пробормотал, что не хочет объяснять. Тогда она не говоря ни слова сразу прилегла к нему. Мог ли он ее оттолкнуть? Она, не дослушав основания его благонравного отречения, неосторожно сняла платочек, прикрывавший грудь, чтобы осушить его слезы, которые текли у него от страдания, и приоткрыла то, что ввело бы в искушение самого проверенного учителя добродетели.

С огненной невинностью она утешала его. Неужели одна и та же любовь ему приносит боль, а ей такое блаженство? Неужели он отталкивает ее из страха перед любовью, чтобы наказать ее, а ведь она ему нравится? И все это ее прегрешение? От чистой любви она стала радостной. Опасностям любви можно сопротивляться, это знает неученая девушка, а ученый аббат не знает?

Пять-шесть раз за ночь она просыпается, когда ей сниться, что она лежит с ним, и так как это на самом деле не так, она хочет сразу же заснуть снова, чтобы приснить себе то, что кажется таким приятным. Неужели любимый аббат не создан для любви? Она сделает все, что он хочет, кроме одного: она никогда не станет слушать, что не должна любить его. Он может не любить ее, если это действительно надо. Лучше жить без любви, чем от чистой любви к ней умереть! Он должен был раньше подумать, нет ли другого болезненного лекарства.

Тут Джакомо живо заключил Люсию в объятия и сказал… все то, что говорят всегда! Они целовались целый час, пока она не прошептала, что ее сердце не выдерживает и она должна быстро уйти…

Чтобы побыть вместе подольше, в следующий раз она пришла еще до рассвета. Двенадцать ночей они лежали в одной постели. Он совсем не владел ею, лишь разгорался его пыл. Люсия, чья возбуждающая близость стала и жизненно важной и непереносимой, всеми средствами хотела соблазнить его. Наконец, она сказала, что он может наслаждаться всем. Он знал это сам.

Прелестный ребенок был печален при расставании. Он обещал вернуться в начале года. Он снова увидел ее лишь двадцать лет спустя в одном из веселых домов Амстердама. Она его не узнала. Он не открылся.

В Венеции он устремился к Анджеле, жадный сделать с ней все, что делал с Люсией. Он продолжал думать, что порядочней будет соблазнить девушку только наполовину. У него была «разновидность панического ужаса перед возможными последствиями для дальнейшей жизни, которые могут испортить ему удовольствие». Позднее он оставил эти страхи. Под конец жизни он верил, что в молодости обладал деликатными чувствами, но не был уверен полностью, что был порядочным человеком. Он смущенно констатировал, что опыт и философия как раз таки не способствуют настоящей добродетели, так как уменьшают моральные сомнения.

Чувственные огненные уверения Джакомо отскакивали от добродетели Анджелы, но возбудили сердце ее прелестной подруги, шестнадцатилетней Нанетты и ее пятнадцатилетней сестры Мартины. Они были сиротами, приемными дочерьми графа Саворгана, в доме которого жил Казанова; они жили в доме их тети Орио.

Священник Тозелло по настоянию племянницы просил Казанову прекратить свои каждодневные визиты, но Казанова передал записку ее подруге Нанетте, которая через день принесла ему записку Анджелы.

Казанова утверждает, что эти и другие письма, о которых он говорит и которые цитирует в тексте воспоминаний, он сохранил во всех путешествиях и превратностях своей авантюрной жизни и пользовался ими при написании мемуаров. В самом деле письма и дневники вместе с заметками самого Казановы могли служить ему для воспоминаний. В его обширном наследии в Дуксе можно найти многочисленные письма к нему и много черновиков писем Казановы, среди них сорок два письма его невесты Манон Балетти, тридцать три письма графини Сесиль Роггендорф, его «последней любви», письма швеи Франчески Бусчини, его последней венецианской подруги, письма рекомендательные, например, письмо кардинала Альбани папскому нунцию в Вене или письмо банкира Боно из Лиона, дружеские письма, манускрипты, документы и пр.

Создатели мемуаров во все времена имеют простодушную привычку хранить даже компрометирующие их письма многолетней давности, чтобы цитировать их страницами в написанных воспоминаниях. Авторы придуманных воспоминаний цитируют придуманные письма. Однако, именно те письма, которые Казанова приводит в своих воспоминаниях, почти все утеряны.

Нанетта сказала другу Анджелы, что нет в мире ничего, чего бы она не сделала для своей подруги. Скоро она это доказала.

По праздникам Анджела обедала за столом у тети Орио и спала в постели с сестрами. По совету Нанетты Джакомо подействовал на своего покровителя Малипьеро, чтобы старая благородная шестидесятилетняя тетя Орио была внесена в список благородных вдов, получающих пособие. Ее давний обожатель прокуратор Роса провел в ожидании долгие годы, чтобы после смерти своей жены взять в жены тетю Орио.

Когда Джакомо передал тете послание Малипьеро, Нанетта сунула ему записку, что он должен прийти после ужина, она посветит ему на лестнице, прямо с улицы он должен тихо проскользнуть на третий этаж в комнату девушек и, когда господин Роса уйдет, а тетя направится в постель, придут три девушки и Джакомо всю ночь сможет говорить со свей Анджелой…

Когда наконец три девушки пришли, Анджела села с ним на софу. Добиваясь поцелуя, два часа он проговорил напрасно. Он не мог уйти среди ночи, ключ от двери был у тети, а она открывала только к ранней мессе. После полуночи погасла последняя свеча. Как только он попытался обнять Анджелу, она ускользнула. На ощупь в темноте он находил только Мартину или Нанетту. В изнеможении он рухнул на софу, рыдая от ярости, умоляя, проклиная, притворяясь что под утро убьет Анджелу и, когда тетя открыла входную дверь, он наконец ушел.

Днем он откровенно рассказал о своем неудачном приключении сенатору Малипьеро. Обманутые любовники, семидесятишестилетний и шестнадцатилетний, утешали друг друга подходящими к случаю максимами Цицерона и Эпикура.

Чтобы забыть Анджелу, Казанова уехал в Падую и, как он сообщает, сделал докторскую работу в двух областях права: по гражданскому праву на тему «De testamentis» («О завещаниях»), и по каноническому праву на курьезную тему «Могут ли евреи строить новые синагоги?» Казанова не сообщает выступал ли он за религиозную свободу и почему он вообще проявляет так много интереса к евреям.

Из архива падуанского университета неопровержимо следует, что действительно Казанова на двенадцатом году жизни был записан на юридический факультет и жил у священника Гоцци. Главное же, что сообщает Казанова в мемуарах, то есть его юридические штудии, многими критиками ставятся под сомнение. Утеря экзаменационных листов Венецианской коллегии юристов в Падуе за годы с 1742 по 1744 делает невозможным точное документальное доказательство его юридического докторского экзамена.

Когда он вернулся в Венецию, Нанетта в доме тети Орио передала ему записочку Анджелы, что он не должен печалиться и может провести с ними вторую ночь. Нанетта просила, чтобы он обязательно пришел. Он пришел отомстить ханжески стыдливой Анджеле соей полной холодностью. Как и в первый раз он проскользнул в спальню, но нашел там лишь двух сестер. Анджела его одурачила?

Он опять был заперт на всю ночь. Сестры предлагали ему их широкую постель, а сами хотели устроиться на канапе в соседней комнате. Это предложение затрагивало его честь. Вместо этого он достал из карманов плаща копченый язык и две фляжки кипрского вина. Сестры принесли хлеба, воды и пармезана, и все вместе поели. Вино кружило им головы. Они смеялись все дольше. Он сел меж ними на софу, жал их руки. Постепенно впал в меланхолию и спросил, как они смотрят на манеры Анджелы.

Сестры со слезами на глазах говорили о его любовных мучениях. Он просил их видеть в нем брата и обменяться с ним братским поцелуем. Они не могли отказать в такой малости, но ощутили больше, чем ожидали. Пораженные смотрели они друг на друга с внезапно посерьезневшими лицами.

В это мгновение Джакомо понял, что страстно любит обоих сестер. Разве они не прелестнее Анджелы? И Нанетта тотчас процитировала Ариосто. Но обе девушки были невинны и принадлежали знати. Казанова, который знал, что можно, а что нельзя, был вначале в сомнении, подарившем ему некое моральное удовольствие.

Он не хотел упустить случай, давший ему в руки двух девушек. Но он не был столь суетен, чтобы воображать, что девушки, разгоряченные кипрским вином и поцелуями, любят его. За долгую ночь искусными приемами он мог бы соблазнить невинных девушек к определенным далеко идущим любезностям. Это умозаключение напугало его. Он хотел дать себе слово, что при всех обстоятельствах сохранит их невинность. Его целомудренные намерения растрогали его. Целый час он говорил, что Анджела не любит его. «Но она любит тебя», сказала наивная Мартина, «когда она лежала с нами в постели и обнимала меня, она пылко шептала: “Мой маленький аббат!”»

Покраснев и смеясь, Нанетта прижала руку ко рту Мартины. Мартина оправдывалась, что ведь они заключили братский союз, а Джакомо достаточно умен, чтобы не знать, чем занимаются девушки вместе в постели. Эти невинные признания возбудили Джакомо. Нанетта тоже играла мужа Анджелы? Мартина ответила, что Анджела играла мужа Нанетты. Что говорила Нанетта в постели? Нанетта быстро крикнула: «Этого никто не узнает!»

«Ты любишь кого-нибудь?», спросил Джакомо и внезапно утвердился в подозрении, что Нанетта соперница Анджелы и любит его. Неужели он всю ночь должен провести «бесполезно»?

Тотчас он начал зевать, словно сраженный усталостью. Девушки снова предложили ему свою постель, канапе слишком плохо для него. Мартина предложила, чтобы все трое спали в постели одетыми. Одетым он спать не любит! И его честь требует, чтобы все трое спали в постели раздевшись. Любое недоверие обижает его. И разве их не двое против одного? И разве они не видят, что он смертельно устал?

Наконец сестры пообещали лечь в постель раздетыми, когда он уже заснет. Тогда он повернулся к ним спиной, торопливо разделся, лег в постель, притворясь будто засыпает, и в самом деле заснул.

Он проснулся, когда девушки легли, перевернулся на другой бок и притворялся спящим, пока они не заснули или не сделали вид что заснули.

Девушки потушили свет. Когда он осторожно повернулся к лежащей справа, то не знал, была ли это Нанетта или Мартина. Тщательно избегал он малейшего намека на насилие. С дружеской заботой о девичьей стыдливости он осторожно зашел так далеко, что она отдалась ему без сопротивления и в конце концов предоставила ему свободу действий, как будто во сне. Как продолжает Казанова, скоро подействовала природа и помогла ему. Уже без сомнений, хранить ли ему девственную невинность, он достиг цели своей мечты.

Старый Казанова довольно спокойно замечает по этому случаю, что тогда он впервые овладевал молодой невинной девушкой, и что только пустые предрассудки заставляют нас преувеличивать ценность девственности.

Тогда он с восторгом впервые завершил акт любви.

Без малейшей потери времени он со свежей энергией обратил свои чувства и усилия на девушку по другую сторону, которая тихо спала, лежа на спине. С чрезвычайной заботливостью стараясь не разбудить ее, он придвигался к ней гибко и настойчиво и нежно поглаживал, чтобы подольстить ее чувствам, и понял, что она замерла в ожидании.

Наконец, ему показалось, что почва подготовлена. Он завершил объятие. В одно мгновение добрая девушка пробудилась ото сна, пылко обняла и поцеловала его, и разделила его экстаз, пока их «души», как говорит Казанова, «не растаяли в сладострастии».

По пылкости он узнал Нанетту и назвал ее по имени. Она откликнулась, что она (и Мартина) будут счастливы, лишь бы он оставался верным! (Ей? Мартине? Обоим?)

Они зажгли свечу и все трое насладились своим видом. Смеясь, они умылись. Новый жар погнал его в объятия Нанетты. Мартина светила им свечой. Потом они поклялись в вечной дружбе и доели остаток копченого языка.

В следующий раз Нанетта тайком достала ему восковый оттиск входного ключа, чтобы с помощью копии он мог приходить к ним по желанию. Она написала, что Анджела ночевала у них, все разгадала, и, оскорбленная, поклялась никогда не приходить. Сестер это не тронуло. Счастливый случай, пренебрежительно говорит Казанова, через пару дней освободил их от Анджелы, когда ее отец, художник по фрескам, увез ее в Виченцу.

Итак, могущественный впоследствии соблазнитель Казанова был впервые соблазнен девочками, и первых женщин, отдавшихся ему, он познал анонимно, в темноте, одну за другой.

Казанова, приверженец группового соблазнения, часто соблазнял одновременно сестер или подруг. В своих воспоминаниях, подлинной энциклопедии соблазнителей, он ясно учит, что двух женщин вместе легче соблазнить, чем одну. Одна освобождает другую от стыда и соперничает с другой, из ревности или в насмешку. Двоим легче пренебречь опасностью и неосторожно достичь пункта, где более стыдно отступать, чем двигаться дальше, и порыв становится сильнее, чем стыд.

На пасху он приехал в имение под Пасеано и узнал от плачущих родителей Люсии, что незадолго до того она исчезла со скороходом графа, парнем по имени л'Эгле.

Пораженный, ушел он в ближний лес и оплакивал себя целый час, цитируя при этом подходящее место из «Неистового Роланда» Ариосто, и был особенно безутешен тем, что несчастная девушка вероятно ненавидит его и проклинает как первого виновника своих несчастий; если б он не раздразнил ее, ее возможно не соблазнил бы л'Эгле.

Поэтому он решил отныне не щадить невинность девушек. К старости он понял, что «эта новая система впоследствии часто заводила его слишком далеко».

Его боль была так велика, сообщает он, что оставалось либо убежать, либо оглушить себя; поэтому за столом он с намеренно бешеной веселостью влюбился в прелестную девятнадцатилетнюю крестную дочь графа, которая, хотя и была замужем за богачем-арендатором, ревновала к своей сестре, знала множество пословиц, и уверяла Казанову, что никогда не совершит смертный грех внебрачного прелюбодеяния с аббатом.

Казанова напрасно осаждал ее четырнадцать дней, до тех пор пока на Вознесение целое общество не выехало на природу к знаменитой поэтессе Луизе Бергали, дочери венецианского сапожника и супруги литератора графа Гаспаро Гоцци, который был на десять лет младше ее. Когда вечером возвращались домой, Казанова устроил, что молодая арендаторша села в его двухместную коляску и приказал кучеру ехать дальней дорогой через лес.

Через полчаса поднялась гроза и испуганная арендаторша попросила вернуться, но обратно было далеко и кучер продолжал путь. Под гром и молнии дождь полил потоками и молодая женщина вскрикивала от страха. Казанова снял плащ, чтобы прикрыть ее ноги, молния ударила в ста шагах от них, лошади встали на дыбы, молодая женщина судорожно вцепилась в Джакомо.

Он нагнулся поправить перекрутившийся плащ, и воспользовавшись случаем поднял ее юбку; когда она хотела его оттолкнуть, новая молния сковала ее руки. Укутывая ее плащем, он, наполовину следуя движению коляски, притянул ее к себе, и она склонилась на него в самой счастливейшей позе. Он не терял времени и изготовился. Она начала упираться. Тогда он стал грозить, что кучер все увидит, если она совсем тихо не изобразит обморок. Напрасно она бранила его бездельником. Он достиг полной победы, которую «когда-либо получал атлет». Дождь и ветер били им в лицо. Она не могла уклониться от него, говоря только о своей чести и его совести. Он пригрозил, что отпустит плащ, и напомнил о кучере.

Посреди экстаза она спросила, доволен ли он по крайней мере. Он занимался ею до конца грозы. Она клялась, что до конца жизни он сделал ее несчастной, и спрашивала, чего он еще хочет. Потоки слез! Она звала себя погибшей и позволяла все. Он лишь просил у нею извинения и молил, чтобы она разделила его страсть. «Я чувствую ее», сказала она, «и да, я прощаю вас». Тогда он наконец ее оставил, и хотел знать, любит ли она его. Но она не стала скрывать, что он скатится в ад. Небо опять стало голубым.

Как утверждает Казанова, ни к одной женщине насилия он больше не применял.

Месяц спустя Дзанетта написала сыну, что больше не рассчитывает на свое возвращение и должна отказаться от наемного жилья в Венеции. Гримани выкупил обстановку и отдал ее в пансион сестрам и братьям Джакомо.

Джакомо, который для покрытия многочисленных долгов уже тайно превратил в серебро часть мебели, тем не менее решил продать остаток, не обращая внимания на часть, причитающуюся родственникам.

Через четыре месяца мать написала, что после ее ходатайства королеве Польши ученый монах-минорит из Калабрии был возведен в сан епископа, и что этот епископ Бернардо де Бернардис в следующем году будет проезжать через Венецию в Калабрию, возьмет с собой Джакомо и будет обращаться с ним как с сыном. Она надеялась, что через двадцать лет увидит Джакомо епископом. Джакомо, практичная натура из распутного семейства, уже видел тиару на голове и толпу аббатов и служителей вокруг епископа Джакомо.

Сенатор Малипьеро советовал ему следовать богу («sequere deum»), как стоики, или как Сократ — даймону, «saepe revocans, rare impellens», редко поощряясь, часто тревожась, или следовать стезе судьбы. «Fata viam inveniunt.» Казанова знал соответствующие места: Цицерон «De divinatione», Платон, «Энеида» Вергилия.

Несмотря на эти мудрые девизы, он все же потерял благосклонность сенатора. После одного из обедов с сенатором, Августой Гардела, и Терезой Имер, он остался сидеть с Терезой за маленьким столиком, Гардела ушла на урок танцев, а сенатор на сиесту. Тереза и Джакомо сидели спиной к кабинету, где покровитель почивал во сне. Хотя Джакомо никогда прежде не ухаживал за Терезой, в обоих неожиданно проснулся непреодолимый естественный интерес к различным частям тела обоих полов, и они витали как раз между тихим разглядыванием и ощупывающим исследованием, когда тычок в спину Джакомо тотчас прервал пикантные поиски истины. Несправедливый, как бог, Малипьеро замкнул для Казановы свою дверь, а для Терезы свои поцелуи.

Через некоторое время по поручению опекуна Гримани в жилище Казановы пришел загорелый человек сорока лет в черном парике и ярко-красном плаще по имени Антонио Рацетта и опечатал комнату судебной печатью, пока Казанова не выкупит из залога остаток мебели. Джакомо переехал в один из других домов Гримани, где жила известная танцовщица ла Тинторетта. У нее был ум и она любила поэзию. Не торопясь стать епископом, он в нее влюбился, говорит Казанова.

Актриса Дзанетта написала аббату Гримани, что не годиться, если ее сына епископ найдет в одном доме с танцовщицей.

Гримани посоветовался со священником Тозелло и сунул Джакомо в семинарию Сан Киприано на острове Мурано. Джакомо надел наряд семинариста. Вероятно, у Гримани были наилучшие намерения. Но даже в старости Казанова с яростью замечает, что он до сих пор не знает, был ли его опекун Гримани «добр по глупости или глуп по доброте». Нельзя нанести остроумному молодому человеку более мрачного удара, чем сделать его зависимым от дураков. Казанова отослал пакет с книгами и рукописями (у него уже были литературные зарисовки) госпоже Манцони. Она была на двадцать лет его старше, подруга с материнским чувством, которую он уважал всю жизнь, как свою бабушку Марсию Фарузи или позднее Сильвию Балетти. Дочь госпожи Манцони была влюблена в Казанову. Казанова ее не упоминает. Госпожа Манцони пророчила ему со смехом, что в семинарии он не выдержит и месяца, как впрочем и у епископа. Казанова возражал. Тогда она сказала: «Ты не знаешь себя».

Последнюю ночь на свободе он провел с сестрами Нанеттой и Мартиной. Он всегда спал с обоими. Очевидно, они были для него двойной фигурой, двухголосой, двухлонной.

Джакомо было уже семнадцать, он был смугл, как мавр, и высок. Чтобы выглядеть моложе, он еще не брился. В семинарии он присоединился к одному умному пятнадцатилетнему парню, с которым читал Горация и Петрарку. Через четыре дня они уже ревновали друг друга. После ужина семинаристы маршировали в спальне под руководством префекта, который спал в конце зала. Один большой фонарь освещал постели. В голове каждой стояла молитвенная скамеечка, стул и сундук семинариста.

Однажды ночью кто-то нырнул в постель Джакомо, это был его молодой друг. Фонарь был погашен. Но как только послышались шаги префекта, юный друг выскользнул, послышался звук падения, ворчание и угрозы префекта, который зажег фонарь, ничего не обнаружил и завалился спать. Впрочем, в собственной постели каждый был свободен; Казанова с одобрением цитирует ученого немца, который неистовствует против онанизма, приводящего к страшным последствиям.

Расследование на следующее утро было безрезультатным. Через несколько ночей Казанову посетила причуда из вежливости нанести ответный визит юному другу. Он выкрутил фитиль лампы. Друг встретил его с радостью. Однако вскоре они услышали префекта. Казанова нырнул в свою постель — и нашел ее занятой. Префект зажег фонарь. Казанова притворился спящим. От третьего толчка префекта он и незнакомый ученик встали, и тот объявил, что вернувшись из туалета он нашел постель пустой и принял ее за свою. Казанова сказал, что знает свою постель по распятию и не заметил другого семинариста.

Ранним утром их выслушал ректор. Их руки были связаны за спиной. Они должны были встать на колени перед большим распятием и получить от служителей по семь ударов тростью. Казанова поклялся перед распятием, что невиновен и что будет жаловаться патриарху. Его заперли в келье.

На четвертый день священник Тозелло привез его в Венецию, где и оставил, сообщив, что Гримани приказал вышвырнуть его, если он появится. Джакомо, снова в костюме аббата, владел лишь одеждой и собственным телом. Обедал он у госпожи Манцони, ужинал у брата Франческо, который вздыхал от тирании художника Гуарди в его пансионе, ночью спал с Нанеттой и Мартиной.

У него не было ни сольди на кофейню и перед обедом он пошел в библиотеку при соборе Сан Марко, а на выходе был затащен солдатом в гондолу. В гондоле поднялся занавес, там сидели Рацетта и офицер. Все молчали. Через полчаса гондола пристала к форту Сант'Андреа ди Лидо на выходе в Адриатику, где в день Вознесения дож на Буцентавре обручается с морем.

Комендант майор Пелодоро дал ему красивую комнату на первом этаже с видом на море и Венецию, и три с половиной лиры — недельное жалование солдата. Впервые в жизни Казанова стал заключенным.

Однако внутри крепости он был свободен. Комендант приглашал его к ужину. К местному обществу принадлежали также красивая невестка коменданта и ее муж, знаменитый певец и органист в соборе Сан Марко Паоли Вида, который ревнуя свою жену заставил ее жить в крепости. Джакомо, спросив о причине ареста, три часа подряд рассказывал свою историю так весело и откровенно, что все смеялись и предлагали свои услуги.

Во всех тяжелых обстоятельствах, говорит Казанова, ему было достаточно рассказать добрым людям правдивую историю своих несчастий и своей жизни, чтобы получить их помощь. Правда всегда была его лучшим оружием. Большинство людей слишком малодушны, чтобы всегда говорить правду, однако и они могут пользоваться этим безошибочным колдовством. Только рассказчик должен быть молодым, по крайней мере до пятидесяти. Старик имеет против себя природу.

Чтобы достать денег, Джакомо продал духовное облачение и для многих альбанезских офицеров писал прошения венецианскому военному министру. Тогда в форте жило около двух тысяч так называемых кимариотов с пятью или шестью тысячами жен и детей, и у всех карманы были полны золота. У Джакомо скоро оказалось сорок цехинов.

2 апреля 1743 года в его день рождения, который, как он считал, часто был днем его судьбы, к Джакомо пришла красивая гречанка с прошением военному министру. Она была женой фенриха, который хотел стать лейтенантом, и капитан которого при этом напрасно требовал от него некоей любезности. Джакомо обещал написать прошение, и так как она была бедной, то заплатила милому молодому человеку той самой маленькой любезностью, и еще раз в полдень, когда получила прошение, и еще раз вечером, когда она появилась то ли сделать исправление, то ли потому что вошла во вкус.

Через три дня испуганный Джакомо заметил печальные последствия. Он устыдился. Он тотчас обрушил упреки на гречанку, но она со смехом возражала, что дала ему лишь то, что имела.

Через день прекрасная госпожа Вида призналась ему, что уже четыре года муж оставляет ее спать одну. Смущенный сознался он в своем несчастии, она возмутилась и сказала ему все, что при таком оскорблении может сказать порядочная женщина.

Шесть недель лечения и диеты, уверяет Казанова, восстановили его.

Он попросил Гримани переслать летнюю одежду. Рацетта передал ее в присутствии коменданта со словами: «Вот твои лохмотья». Казанова предположил, что Рацетта пойдет на галеры, Рацетта в свою очередь, что Казанова кончит на виселице. Комендант разнял их. Казанова, который был так же безусловно верен друзьям, как ненавидел врагов, вынашивал в душе возмездие.

За один цехин лодочник, привозивший в форт провиант, с наступлением ночи тайно отвез его на Риа деи Скьявони, откуда Казанова в плаще лодочника с капюшоном пошел к Сан Сальваторе и попросил содержателя кофейни показать ему дом Рацетты. У ближайшего моста он ждал до полуночи, чтобы узнать каким путем Рацетта предпочитает возвращаться домой. Потом он поплыл назад.

На другой день с двенадцатилетним сыном адъютанта Цена он прыгал с бастиона и постарался слегка вывихнуть ногу. Лекарь вправил сустав и предписал постельный режим. Джакомо вытерпел множество визитов к больному и оставил одного солдата в комнате спать за себя, а сон его усилил водкой.

В половине одиннадцатого он выскользнул из бота своего лодочника, купил в Венеции за одно сольди палку и ждал в подворотне между домом Рацетты и близлежащим каналом.

Четверть двенадцатого степенно шагая появился Рацетта. Первый удар Джакомо нанес по голове, второй — по руке, а третьим свалил его в канал. Вышедшего из дома слева форланца с фонарем (так в Венеции называют слуг, происходящих в основном из Форли) Джакомо стукнул по руке, фонарь упал на землю, форланец с криком убежал.

Джакомо выбросил палку, побежал к мосту, прыгнул в свой бот, который при хорошем ветре быстро довез его прямо до его окна. Он был дома, когда била полночь. Он разделся, скользнул в постель и заорал как резаный так, что разбудил солдата, который побежал за хирургом, пока Казанова притворялся, что умирает от колики. Исповедник, спавший над комнатой Казановы, принес ему лечебного отвара. Через полчаса Казанова, уставший от своих гримас и криков, объявил, что отвар (который он незаметно выплеснул) ему помог. Комендант, пришедший утром, уверял, что колика от дыни, которую он ел прошлым вечером.

Форланец и Рацетта, у которого был сломан нос, размозжена рука и выбито три зуба, пожаловались на Казанову военному министру. Через три дня прибыл комиссар с судебным писцом. Капеллан, лекарь, солдат и многие другие, которые ничего не знали и не слышали, поклялись, что видели Казанову в форте до полуночи с растянутым сухожилием и коликой. Рацетте и форланцу было отказано и они должны были оплатить судебные издержки.

Казанова добился встречи с военным министром и восемь дней спустя был освобожден.

Епископ Бернардо приехал в Венецию. Гримани хвалил ему Джакомо, как хвалят драгоценность. Епископ, остановившийся в монастыре миноритов, носил на груди епископский крест; это был красивый человек сорока четырех лет. Джакомо нашел, что он похож на патера Манция, заклинателя ведьм из Падуи.

Коленопреклоненно он принял благословение человека, «который был епископом милостью бога, святого престола и моей матери».

Бернардо, говоривший с Гримани на итальянском, а с Джакомо — на латыни, назвал его своим любимым сыном и обнял. Гримани поможет Джакомо доехать до Анконы, там монах-минорит Лазари даст ему денег на дорогу до Рима и римский адрес епископа, который возьмет его с собой через Неаполь в Калабрию.

На пути домой Гримани дал своему подопечному длинное наставление, он особенно предупреждал от любых усердных штудий в густом воздухе Калабрии, чтобы не заболеть чахоткой.

На следующее утро Джакомо пил шоколад с епископом. Епископ молился с ним три часа подряд. Джакомо видел, что епископу он не нравится. Ему епископ нравился. Этот человек выведет его на вершину жизни. Джакомо решил делать карьеру.

Джакомо, радостный избавлению от опекуна, прощался с подругами, друзьями и братом Франческо, который уже был учеником театрального художника Антонио Йоли. Франческо менял мэтров, как Джакомо профессии.

Бедный Франческо был одарен единственным талантом, которого хватило чтобы стать всемирно известным и миллионером. У Джакомо было сто талантов и не хватало терпения ни для одного. Он смотрел на себя и верил, что достаточно мужествен, чтобы завоевать мир. Он считал себя умнее всех, кого знал. Никто лучше него не знал Горация наизусть. Все относились друг к другу слишком серьезно, особенно к самим себе. Джакомо видел насквозь этих больших сенаторов и адвокатов, священников и аббатов, поэтов и певцов, откровенных обманщиков, сильнее всего лгущих самим себе. Никто не был тем, кем хотел казаться. Казанова смеялся над всеми.

И прежде всего над женщинами! Над племянницами, которые обманывали теток, над матерью, которая сводничала собственной дочерью, над подругой, предавшей подругу, над сестрой, соблазнявшей сестру, над тем, кто за неделю до свадьбы оставляет невесту и платит сто тысяч дукатов за гетеру. Как печален этот мир, если им не наслаждаться. Как радостен, когда над ним смеешься.

Последнюю ночь в Венеции он провел в лоне своих обеих «ангелов», Нанетты и Мартины. Позже он жаловался, что они не научила его дальнейшей жизни. Они были слишком бескорыстны, слишком счастливы. Корысть и несчастье он, очевидно, считает настоящими учителями.

У своей подруги-матери госпоже Манцони он прочитал почти все запрещенные книги и новые сочинения. Как каждый начинающий литератор, он был подавлен растущим потоком исписанной и напечатанной бумаги. Это умная женщина на основе простого знания людей предсказала ему возвращение в течении года и смеялась над влюбленным Уленшпигелем.

С Пьяцетты он отплыл в пеоте венецианского посланника Андреа да Лецци, который по просьбе Гримани взял его да Анконы. Гримани подарил десять цехинов для карантина в лазарете Анконы. С сорока другими цехинами, которыми он владел тайно, Джакомо чувствовал себя богачом. Радостный и без малейшего религиозного чувства он покинул родину, чтобы стать епископом. Храбро начал он свои странствия по миру. Путешествия в конце концов стали всей его жизнью. Он был счастлив. Ему было восемнадцать.

Глава четвертая

Закадычный друг нищего

Его несчастья начались в гавани Хиоццы. Еще много раз Казанова сам ввергал себя в несчастье.

Уже на первом шаге в мир он потерял деньги, имущество, здоровье и некоторые иллюзии и поэтому, вероятно, пошел бы на дно, если б не с большими жертвами, усилиями и хитростями словно за собственные волосы не вытащил себя из болота. Он думал, как он говорит о себе, что нуждается лишь в собственном остроумии, чтобы сделать из себя что-нибудь в этом мире. Думать так мог только очень молодой человек.

В кофейне Хиоццы он встретил длинного, одноглазого монаха-якобита Корсини, который привел его на обед в Академию Макарон, где на пари ели макароны, и на комический манер сочиняли макароническую поэзию, смешивая многие языки и диалекты в полном вавилонском столпотворении. Казанова съел множество макарон, сочинил экспромтом десять стансов и был провозглашен князем макаронников. Затем он последовал за монахом прямо в бордель, который мог бы найти и без него, из похвальбы лег там с самой безобразной женщиной, а потом пошел в трактир, где компания монахов выиграла у него все деньги. Обманутый сочувствием, хорошо разыгранным монахом, и подстрекаемый к новой игре, Казанова на следующий день принес свой сундук ближайшему ростовщику и заложил одежду, белье и т.п. за тридцать цехинов, причем проницательный ростовщик с трудом уговорил его забрать назад три рубашки и скатерть, потому что у Казановы были верные предчувствия, что вечером он отыграет все потерянные деньги. Вечером в компании тех же монахов он потерял свои тридцать цехинов, а на пути домой с испугом заметил, что опять заразился, второй раз за год.

Много лет спустя Казанова в отместку издал памфлет против предчувствий; если делать лишь дурное, все дурным и кончится.

В следующей гавани, Осара, он свалился бы от голода и раскаянья, если бы не молодой монах ордена босоногих брат Стефано из Беллуно, которого лодочник взял даром из уважения к Франциску Ассизскому, пригласивший его на трапезу, вымоленную им у прихожанки. Там Казанова встретил священника, который пригласил его на ужин и ночлег и читал ему свои стихи, которые Казанова хвалил. Там он целовал молодую домоправительницу священника, принесшую утренний кофе, а ночью два часа подряд наслаждался ею. Как вспоминает Казанова, единственный раз в жизни он имел сношение несмотря на острую венерическую болезнь. В гавани Полы он осмотрел римские древности.

В Анконе он должен был двадцать восемь дней проходить карантин в лазарете, так как в Мессине свирепствовала чума.

Казанова и его нищенствующий монах надеялись жить один за счет другого. Казанова уже выступал с апломбом мошенника, требуя без единого су в кармане комнату для себя и монаха, и в то время как монах был горд и мог спать на соломе в углу комнаты Казановы, он без монаха умер бы с голоду. Наконец Казанова прямо сказал монаху о своей нужде, однако представил ему, что в Риме он, как секретарь венецианского посланника, будет купаться в деньгах. Монах спросил только, может ли он писать; сам он мог написать лишь свое имя и то помогая себе обоими руками. Как сообщник нищенствующего монаха Казанова должен был ежедневно писать восемь прошений; францисканец был убежден, что надо стучать в восьмую дверь, если в семь дверей стучался напрасно. Женщины требовали писать латинские цитаты. «В наше испорченное время», жаловался монах, «уважают только ученых».

От написания прошений пошли кучами съестные припасы, и бурдюки вина. Но Казанова, чтобы излечиться, пил только воду, держал двухнедельную диету и не покидал постели. Как-то раз он прогуливался по двору лазарета вместе с турецким купцом из Салоник, стариком с трубкой во рту, который был владельцем первого этажа, двора и людей, среди которых была поразительно красивая греческая рабыня.

Казанова уставился на нее. Когда их взгляды встретились, она опустила красивые глаза. Она была высокой, гибкой, черноволосой, у нее была белая кожа и сладострастный вид в греческой одежде.

Казанова уронил ей под ноги записку. Он молится на нее. Он будет ждать всю ночь на балконе. Если она поднимется на тюки материи, сложенные под балконом, то через узкое отверстие в полу они смогут друг с другом шептаться.

Она пришла в полночь. Он лег на пол. Она стояла на балке, опираясь рукою о стену. Они говорили о любви. Ненасытно целовал он ее руку, которую она просунула в отверстие. Когда он просунул свою руку и ласкал ее груди, она целовала его локоть.

На следующий день Казанова заметил, как по приказу гречанки рабы положили под его балкон широкие тюки с хлопком. Тогда большими клещами он вытащил четыре гвоздя из доски в полу балкона.

Когда она пришла в полночь, он поднял слабую доску и они смогли просунуть голову и руку. «Ее рука поглощала все мое существо.»

В следующий раз она просила выкупить ее, ведь она христианка. «У меня нет денег», сказал он. Она тихо вздохнула.

На следующую ночь она предложила ему взять ящичек с алмазами, каждый из которых стоит две тысячи пиастров; она стоит всего две тысячи пиастров, он сможет выкупить ее с выгодой, а на остаток они смогут жить в радости. Турок ничего не заметит или не заподозрит ее. Казанова просил время на раздумье и объявил на следующую ночь, что любит ее, но не может участвовать в воровстве. Она тихо вздохнула. «Ты хороший христианин, но не любишь меня так, как я тебя.»

Это была его последняя ночь в лазарете. Она просила: «Подними меня.» Он схватил ее за руки, поднял наверх и почти овладел ею, как почувствовал удар кулака по плечу, услышал голос охранника и дал ей ускользнуть. Она убежала в свою комнату. Он хотел убить охранника и еще несколько часов лежал на балконе.

Утром он пошел к патеру-минориту Лазари, который дал ему римский адрес епископа Бернардо и десять цехинов. Казанова расплатился с долгами, купил башмаки и голубой плащ, и без брата Стефано поехал в Нотр Дам де Лорето, где была хорошая библиотека. Через несколько дней прямо на улице он неожиданно встретил брата Стефано, который в восхищении промыслом божиим сказал, что святой Франциск будет заботиться о них обоих.

Стефано был тридцатилетним, сильным, рыжеволосым крестьянином, который стал монахом из лени и убежал из своего монастыря, он говорил о религии и женщинах с остроумием арлекина, бесчувственного к той и другим, а за столом обсуждал такие неприличные вопросы, что краснели старики. Все сексуальное казалось ему сверхсмешным. Как-то в деревенской церкви, когда слегка навеселе, он читал мессу, не зная ритуала, брал исповедь сразу у целой семьи и не давал отпущения грехов красивой тринадцатилетней девушке, грозя ей адом, Казанова дал ему пощечину, и они расстались. «Этот болван», говорит возмущенный Казанова, «считал себя всех во всем превосходящим».

В девять утра он впервые въехал в Рим. В кармане было семь паоли. Он пошел к Монте-Маньяпополи, где получил адрес епископа в Неаполе и деньги на дорогу. Он спал до самого отъезда. В монастыре миноритов в Неаполе он узнал, что епископ отбыл в Мартирано, не оставив указаний для Казановы. С восемью карлино он остался в пятидесяти милях от Мартирано, не зная здесь ни души. Мог ли он добраться туда попрашайничая, как брат Стефано?

Уже в Портичи «его ноги» против воли привели его в гостиницу, где он хорошо поел, а на следующее утро уверил хозяина, что поедет осмотреть замок и вернется к обеду.

У входа в замок он встретил человека в восточном костюме из тафты, который провел его по замку и спросил, не желает ли он купить мускатное вино. Казанова пожелал, и был приглашен к обеду, чтобы вино оценить. На продажу были также минералы, например, в Неаполе — сто центнеров ртути, и Казанова пожелал купить и ртуть.

Казанова, который хвастает грехами, а многие ошибки выдает за достоинства, часто не видит необходимости в оправданиях перед читателями за определенные деяния. Он говорит, что ему не нравилась ужасная бедность и он выступил в роли купца не как сознательный лжец, но и не как попрошайка, а только из тщеславия.

В самом деле, Казанова был тщеславнейший человек. Тщеславие было его движущим мотивом. Еще за обедом он вспомнил, что ртуть смешанная со свинцом и висмутом, вырастает в объеме на четверть, и эту «тайну» он смог немедленно продать человеку из тафты. Такие маленькие надувательства он совершал в основном больше из остроумия, чем для выгоды. Обман конечно грех, но честная хитрость — только мудрость, которая, выйдя на свет, разумеется, часто слегка напоминает жульничество

Казанова купил у человека в тафте бутыль с десятью фунтами ртути, у аптекаря — два с половиной фунта свинца и столько же висмута, и смешал все в одной большой бутыли. При греке он процедил смесь, вновь наполнил бутыль грека и получил на четверть ртути больше, через слугу он вновь продал ее аптекарю, за что тот отсчитал пятнадцать карлино. На прогулке после обеда они наслаждались видом Везувия. Вечером грек пригласил его на ужин и спросил, не желает ли он получить еще 45 карлино от трех других бутылей со ртутью. Казанова вежливо возразил, что он всего лишь хотел поделиться с ним опытом.

«Вы богаты?», спросил грек. «Нет», ответил Казанова; он работал со своим дядей над размножением золота, но это оказалось слишком дорого. Казанова расплатился с хозяином и заказал коляску на утро.

Грек пришел рано утром, чтобы выпить с ним кофе и купить другие «тайны» Казановы. Казанова потребовал две тысячи унций, грек дал ему задаток: чек на пятьдесят унций в банке рядом с гостиницей. Казанова немедленно получил деньги. Грек выставил ему вексель на две тысячи цехинов, подлежащий оплате в течении восьми дней. За это Казанова научил его своим «тайнам». Грек был опьянен надеждой, но вечером вернулся печальным. Операция удалась, но ртуть больше не была чистой.

Казанова закричал, что грек его обманывает, что его «тайны» он хочет выжулить ни за что. Он пожалуется на него в Неаполе, он сделает его всеобщим посмешищем. Он высокомерно предложил забрать пятьдесят цехинов и был счастлив, когда грек их не взял. Вечером в гостинице они ужинали за разными столами. Утром грек предложил еще пятьдесят цехинов в обмен на вексель. После двух часов переговоров Казанова согласился и получил вдобавок расписку на бочку мускатного вина в Неаполе и роскошный футлярчик с дюжиной серебряных опасных бритв. Они расстались в полной дружбе.

В Салерно Казанова приоделся. В Козенце он нанял легкую повозку и въехал в Мартирано как молодой благородный господин. По пути он думал о цветущих колониях древних греков. Здесь Пифагор обучал послушников гармонии сфер, переселению душ, глубокому смыслу чисел, ключам к природе и миру. Как странно выглядела голая нищета этих мест, которые славились в древности своим плодородием.

Бернардо де Бернардис, епископ Мартирано, неудобно сидел за убогим столом и писал, когда вошел Казанова и преклонил колени для благословения. Епископ обнял его, вздохнул и трогательно извинился за бедность. Он приказал слуге поставить третий прибор. Ко двору епископа принадлежали лишь женщина канонического возраста и неграмотный священник. Просторный дом был так плохо построен и так убого обставлен, что для постели Казановы епископ был вынужден отдать один из двух своих матрацев. Трапезы были из постной пищи на прогорклом масле.

Приход давал пятьсот дукатов в год, а у епископа было долгов на шестьсот дукатов. Вздыхая, он сказал, что его единственная мечта это избавление от каракулей монахов, которые последние пятнадцать лет доводят его до адского бешенства. Казанова был потрясен.

Во всей округе не было ни литераторов, ни хороших книг, ни настоящего книготорговца, ни литературного общества, никакого общения с научно образованными людьми, и едва ли один обыкновенный читатель газет. Должен ли Казанова в восемнадцать лет жить далеко от культуры, без духовного соперничества?

Глядя на сокрушения Казановы, епископ грустно улыбнулся и обещал все, что может сделать его счастливым.

На другой день во время службы Казанова увидел весь клир и большую часть общины. Люди таращились на его тонкую одежду и выглядели настоящими быками и коровами, женщины были безобразны, мужчины глупы.

Тогда Казанова заявил епископу, что в этом городе он за несколько месяцев определенно умрет от тоски.

«Дайте мне ваше благословение и отпустите меня! Или лучше уедем вместе! Я обещаю, что мы оба найдем наше счастье!» Над этим предложением епископ смеялся целый день.

Потом во искупление греха он сказал Казанове, что отпускает его и, так как у него нет наличных, он дает ему рекомендацию к неаполитанцу Дженнаро Поло, который должен будет отсчитать Казанове шестьдесят дукатов на путевые расходы. Казанова с трудом уговорил епископа принять в дар дюжину серебряных бритв; святые братья оценили их в шестьдесят дукатов.

Пять его спутников выглядели бандитами, и он вел себя, как у него нет денег; в постели не раздевался и рекомендует это всем молодым людям на дорогах южной Италии, классической стране любви к мальчикам.

16 сентября 1743 года (одна из немногих точных дат Казановы, который слишком часто не придерживается абсолютной истины) он приехал в Неаполь. Господин Дженнаро Поло, которому епископ представил Казанову как превосходного молодого поэта, пригласил его в свой дом, так как его сын тоже был поэтом.

Во всех превратностях жизни Казанова выступает дилетантом. Без всяких необходимых средств или талантов он сразу хватался за самое трудное. Быстро удовлетворенный, от так же быстро разочаровывается и мигом отвлекается. Он хотел сделать из своей жизни большой роман и ублажал себя мириадами мелких эпизодов. С бесконечными усилиями он добрался до Мартирано, первой ступени его большой церковной карьеры, и при первом же плохом впечатлении отступил. Неверная цель! Излишние усилия! Какой мрачный поворот для возвращения назад!

Он вскоре понял свой экстравагантный характер экстремиста, который с колоссальными затратами добивается простейшего и так драматизирует обыденное, как будто это чудовищное. Он был авантюристом по складу характера и внутренней склонности, из страха перед привязанностью и из жажды свободы, человек, который не только сделал из авантюризма профессию, но и мчался за любыми приключениями, сам из всего творил приключения, даже там, где для них не было повода.

При всем при том он был, вообще говоря, практическим человеком. Как только он чувствовал безнадежность или неблагоприятность дела, он без долгих приготовлений и без больших жертв все прерывал и с новой энергией решительно устремлялся к новым целям.

Ничто не устрашало его больше, чем перспектива здоровой, нормальной, тихой жизни, и не то чтобы он сомневался в реальности таковой, наоборот, он был слишком в ней убежден. Такой нормальной жизни, которую он представлял себе и которой страшился, в действительности не было вовсе.

Едва появившись в Мартирано и представив себе такую перспективу нормального существования, он убежал в паническом ужасе. Равным образом он содрогался перед постоянной профессией, постоянным домом, перед нормальным браком с детьми и с адресом на земле.

Глава пятая

Секретарь кардинала

В Неаполе началась его удача. Рекомендательное письмо, один сонет и сказки о своих предках привели его из деревенских трактиров и пригородных борделей в дома богачей, в салон герцогини, к великим ученым.

Друг-хозяин Казановы доктор Дженнаро Поло смеялся сердечно, но слишком часто. Казанова изображал нищету Калабрии. Доктор Дженнаро рассыпался в смехе. Его красивый четырнадцатилетний сын Паоло написал оду своей родственнице герцогине де Бовино, которая назавтра должна была надеть покров монахини. Казанова тотчас написал сонет для молодой послушницы. Паоло отнес оду и сонет в печатню. На следующий день оба получили наивысшую похвалу.

Неаполитанец дон Антонио Казанова пришел увидеть поэта Казанову. Джакомо рассказал, что он правнук знаменитого поэта Маркантонио Казановы, умершего в 1528 году в Риме от чумы; неаполитанец заключил своего венецианского «двоюродного брата» в объятия, а доктор Дженнаро так бешено смеялся над этой «сценой узнавания», что его жена боялась самого худшего, так как дядя Дженнаро уже когда-то умер от смеха.

Дон Антонио Казанова пригласил обоих поэтов на ужин, у своего портного заказал для Джакомо элегантный костюм и голубой сюртук с золочеными пуговицами, чтобы представить его герцогине де Бовино, и подарил трость с золотым набалдашником ценой в двадцать золотых унций. Казанова знал точный денежный эквивалент всех подарков, так как рано или поздно относил их в ломбард.

У доктора Дженнаро Казанова познакомился с маркизой Галиани, сестрой аббата Галиани, знаменитого противника Иоганна Иоахима Винкельмана; у герцогини де Бовино — с ярким доном Лелио Караффа, который предложил ему стать воспитателем племянника, десятилетнего герцога де Маддалони.

Казанова верил, что может найти свое счастье в Неаполе, но судьба позвала его в Рим. Он попросил у Караффы рекомендательное письмо и получил два: к кардиналу Аквавива, и к отцу Джорджи.

Чтобы избежать аудиенции у неаполитанской королевы, саксонской принцессы, он ускорил отъезд: ведь она знала, «что моя мать была в Дрездене».

Он уже знал силу предрассудков. Страх осмеяния преследовал его, как и многих других юмористов, которые лучше знают, как смешны могут быть люди.

От одного насмешливого взгляда донны на свой новый костюм Казанова потерял все самообладание и весь вечер просидел, проглотив язык. Этот замечательный проходимец, который всю жизнь в любом обществе чувствовал себя как дома (но нигде дома не был), признается читателям, что в любом обществе ему было не по себе, когда кто-нибудь пристально его разглядывал. Таким неуверенным был человек, построивший всю свою карьеру на наигранной уверенности.

Дон Антонио подарил ему золотые часы, доктор Дженнаро Поло среди непрерывного смеха — шестьдесят дукатов, его сын Паоло — обещание вечной дружбы. У почтовой кареты «их слезы смешались с моими».

В почтовой карете он нашел господина лет сорока-пятидесяти, который на неаполитанском диалекте болтал с двумя красивыми молодыми дамами, отвечавшими ему на римском диалекте. Казанова молчал пять часов подряд.

В Капуе по старому итальянскому обычаю все четверо получили одну комнату с двумя постелями. Неаполитанец объявил, что будет иметь честь спать в одной постели с господином аббатом. Казанова с серьезной миной ответил, что господин может делать все по своему желанию. Дамы засмеялись: Казанова ответил лучше. Он увидел в этом хороший знак. К чему? Так быстро бежали его мысли к единственной цели. Кучер шепнул ему, что адвокат Кастелли едет с женой и невесткой.

В Террачине они получили три постели, жена адвоката, спавшая с сестрой на средней постели, лежала на расстоянии протянутой руки от постели Казановы. Весь день он шутил со всеми и смеялся. Но как только он отважился скользнуть к ним в постель, она встала и легла с мужем. Ревнивый Казанова на следующий день дулся на нее. В Сермонетте, идя к обеду, она взяла его под руку. Адвокат и невестка следовали в отдалении. Казанова и супруга объяснились намеками, он поцеловал ее руку, а когда она засмеялась — ее губы, пьяный от счастья.

В Велетри, где кишели солдаты, они получили комнату с альковом для дам и с отдельно стоящей постелью. Когда адвокат захрапел, Казанова направился в альков, но адвокат проснулся и начал его искать, заснул снова и полчаса спустя повторил ту же игру при новой попытке Казановы.

Вдруг они услышали ружейные выстрелы, шум на лестнице, крики на улицах, в дверь застучали. Адвокат затряс Казанову, испуганно говоря: «Что такое?» Дамы громко просили света. Казанова перевернулся на другой бок. Адвокат выбежал из комнаты за светом. Казанова запер дверь, защелкнув замок так, что его нельзя было открыть без ключа. Чтобы успокоить дам, он пробрался в альков и уже было начал использовать удобный случай, так как у супруги нашел лишь слабое сопротивление, но вдруг от тройной тяжести постель развалилась. Тут постучал адвокат. Сестра побрела к двери. Казанова, уступив просьбам супруги, нащупал дверь и закричал, что нужен ключ. Когда адвокат ушел за ключом, Казанова перед дверью дерзнул схватиться с обоими, и был немилосердно отвергнут одной, но весьма дружественно принят другой. Наконец заскрипел ключ, все трое пошли в свои постели, адвокат вошел со светом и с облегчением засмеялся, когда увидел дам в развалившейся постели.

Он позвал Казанову посмотреть на беспорядок и рассказал, что немецкие солдаты напали в местечке на испанские войска, что привело к обмену пулями. Все уже было тихо. Адвокат поблагодарил Казанову за хладнокровие и улегся рядом с ним.

(Нападение на Велетри произошло на самом деле, однако в другом году, чем нападение Казановы на супругу адвоката, из чего многие критики заключили, что он приделал исторические украшения к эротическому приключению, которое либо запомнилось ему не таким приятным, либо было хуже на самом деле. По своему обыкновению, рассказывая историю, он бросил на нее сияющий глянец.)

За завтраком сестра дулась, а супруга смеялась. Казанова насмешливо называл адвоката папашкой, пророчил ему сына, а сестре прекрасной Лукреции делал множество комплиментов с намеками; она ехала в Рим, чтобы выйти замуж за служащего банка Святого Духа, адвокат ехал на процесс, Лукреция, бывшая замужем уже два года, ехала к матери, в чьем доме они остановятся и куда пригласили Казанову.

В Риме Казанова остановился в гостинице на площади Испании. Наконец он был в Риме, восемнадцатилетний, с рекомендательными письмами, украшениями, опытом, хорошо снабженный одеждой, так себе — деньгами, свободный, в возрасте когда каждый пытается построить свое счастье, даже если имеет только приятное выражение лица. Он чувствовал себя способным ко всему. В Риме каждый из ничего мог достичь всего.

Конечно, говорит старый Казанова, каждый должен «быть в Риме хамелеоном, протеем, Тартюфом, непроницаемым комедиантом, должен поступать подло, все скрывать и в страшном пекле выглядеть холодным». Кто презирает лицемерие, должен ехать в Англию, считает Казанова.

Он разыскал отца Джорджи, врага иезуитов, которые устроили на него покушение. Патер пригласил заходить регулярно, чтобы все объяснить, советовал больше молчать в кофейнях, учить французский и не ходить к кардиналу Аквавиве в костюме франта.

Дон Гаспаро Вивальди, которому Казанова принес рекомендательное письмо от дона Антонио Казановы, по его поручению отсчитал сто римских дукатов. Казанова «не мог их отклонить, да и не хотел». Римляне и чужаки ругали в кофейнях папу и иностранные войска дерзко, как нигде, и в постный день ели мясо. Римляне боялись только инквизиции, как парижане своих lettres de cachet.

1 октября 1743 года Казанова впервые в жизни побрился и отметил в воспоминаниях день и час.

Кардинал Аквавива осмотрел его и не прочитав рекомендательного письма отправил к аббату Гама.

Траяно Аквавива из старой неаполитанской семьи был тогда сорока семи лет и уже двенадцать лет кардиналом, самым могущественным и великолепным господином в Риме и, как писал Шарль де Броссе, «un grand debrideur des filles» (большим любителем девушек), был директором испанских дел при курии, владел епископатом Монреаля и другими большими доходами.

Аббат Гама, веселый сорокалетний португалец, сказал Казанове, что он будет жить в Испанском дворце и обедать вместе с двенадцатью аббатами, сплошь секретарями. Для занятий французским он рекомендовал адвоката Далакуа, живущего напротив палаццо ди Спанья. Домоправитель выплатил ему содержание за три месяца, шестьдесят талеров, и показал, где входная дверь. Лакей провел в отведенную красивую комнату на третьем этаже.

Однажды утром после мессы Казанова встретил молодого человека, который вместе с ним брал уроки у Далакуа и ухаживал за его красивой дочерью Барбарой, часто заменявшей отца.

В крытой галерее близлежащего монастыря молодой человек рассказал, что уже шесть месяцев любит Барбару, уже три месяца обладает ею, но пять дней назад Далакуа застал их в постели, его выгнал, а дочь запер. Написать он ей не может, к мессе она не пришла ни разу. Он не может к ней посвататься, у него нет доходов, у нее тоже нет ничего. Казанова посоветовал забыть ее. На мосту через Тибр юноша подозрительным образом уставился в поток.

На другой день Барбара, уходя после занятий, уронила письмо. Казанова поднял, оно предназначалось любовнику. Он решил, что на следующий день вернет письмо, но она не пришла. Однако в своей комнате он нашел любовника, образ подлинного горя, и отдал ему письмо. Из сентиментальности он совершил первую ошибку. Любовник попеременно целовал то Казанову, то письмо, и попросил передать совершенно невинный ответ. Так Казанова стал postillon d'amur (почтальоном любви).

В воскресенье Казанова повел свою Лукрецию с семейством на прогулку к вилле Лудовичи. Перед обедом они гуляли в саду. Адвокат сопровождал тещу, Анжелика — жениха, Лукреция взяла под руку Казанову.

Он признался: «Ты первая женщина, которую я люблю».

«В самом деле? О, несчастье, ты меня покинешь! Ты — первая любовь моего сердца.»

Они сели на траву и поцелуями стирали слезы друг друга. «Как сладки слезы любви!», вздыхает старый Казанова.

Она лежала перед ним «в восхитительном беспорядке». Он спросил, не подозревает ли кто об их любви?

Муж — конечно нет, мать — может быть. Анжелика знает все с тех пор, как постель развалилась под ними, и жалеет ее. Без него Лукреция никогда не узнала бы настоящей любви. К супругу она чувствует лишь ту любезность, к которой ее обязывают супружеские узы.

Все утро они сотни раз говорили друг другу, как велика их любовь и как она обоюдна.

После еды они снова ходили парами в лабиринте виллы Альдобрандини. Ему казалось, что он видит Лукрецию в первый раз. Ее глаза сверкали любовью к жизни. «Бессознательное желание привело нас в уединенное место.» Посреди широкой лужайки за густыми кустами высоко росла трава. Они окинули взглядом большую открытую лужайку, которую не мог незаметно пересечь даже заяц. Пешком до них нельзя было дойти даже за четверть часа.

Безмолвно они совлекли друг с друга все покровы. Они любили друг друга два часа подряд. В едином порыве под конец они радостно воскликнули: «Любовь! Благодарю тебя!»

Смешно, что Казанова хуже всего пишет там, где изображает любовь, острое и краткое наслаждение или (иногда) любовь продолжительную. Тогда он хватается за первые попавшиеся фразы. Он теряет всю наглядность. Его язык становится сдавленным. Возможно, разумеется, что эти места были в оригинале ясными и прозрачными, а мы читаем только плохую перезапись добродетельного обработчика.

Возвращаясь, Лукреция и Казанова провели два сладких часа визави в двухместной коляске. Они вызвали природу на соревнование и должны были прервать пьесу перед заключительным актом уже в Риме. («Я вернулся домой немного уставшим.»)

Далакуа был болен, и две недели подряд уроки французского давала Барбара. Казанова открыл в себе новое чувство к юным и красивым девушкам: сострадание. Он начал побаиваться любовной истории Барбары. Но было поздно.

По совету своего кардинала как-то утром он поехал в Монте-Кавальо, летнюю резиденцию папы, и вошел в комнату, где в одиночестве сидел Бенедикт XIV — Просперо Ламбертини, друг литературы. Казанова поцеловал крест на туфле его преосвященства.

«Кто ты?», спросил Бенедикт. «Я слышал о тебе. Как ты попал в дом такого высокопоставленного кардинала?»

И вот Казанова уже посреди рассказа, у папы от смеха выступают слезы, а Казанова все рассказывает одну историю за другой так живо, что святой отец просит его приходить снова и дает ему разрешение читать любые запрещенные книги (к досаде Казановы лишь устное).

Во второй раз он увидел папу на вилле Медичи, Бенедикт подозвал его, с удовольствием слушал его остроты, и освободил (опять устно) от запрета скоромной пищи во все постные дни.

В конце ноября жених Анжелики пригласил всю семью и Казанову в свой дом в Тиволи. Лукреция сумела устроить так, что вместе с сестрой Анжеликой они провели ночь в комнате рядом со спальней Казановы. Адвокат спал с пятнадцатилетним братом Лукреции, донна Чечилия со своей младшей двенадцатилетней дочерью. Жених Анжелики, дон Франческо, взяв свечу, проводил Казанову в его спальню и торжественно пожелал доброй ночи. Всю свою жизнь Казанова любил комедию.

Анжелика не знала, что Казанова был их соседом, но он и Лукреция с проницательностью влюбленных тотчас поняли все. Его первым порывом было поглядеть на них через замочную скважину. Он увидел жениха с фонарем, сопроводившего сестер. Тот зажег ночник, пожелал спокойной ночи и ушел. Обе красавицы сели на софу и начали вечерний туалет. В этом счастливом климате спят нагими. Лукреция велела сестре лечь к окну. Поэтому девушка нагой прошла через всю комнату и Казанова насладился ее видом.

Лукреция погасила свет. Казанова мгновенно разделся. Он открыл дверь и нырнул в объятия Лукреции. Она прошептала: «Мой ангел! — Спи, Анжелика!»

Казанова любил зрителей своей радости. Позже он пригласил читателей в театр своих воспоминаний.

Наконец любовная пара уснула, чтобы с рассветом «ринуться в новую битву». Тут Казанова вспомнил о свидетельнице и попросил Лукрецию взглянуть на нее. Не могла ли Анжелика невольно увидеть и рассмотреть то, что ей не следовало видеть?

Лукреция была уверена в сестре. «Обернись», сказала она, «посмотри, какое счастье ожидает тебя, когда ты впервые полюбишь.»

Семнадцатилетняя девушка, достаточно натерпевшаяся ночью, обняла сестру и среди множества поцелуев сказала, что не сердится.

Лукреция сказала: «Обними ее, милый друг!» Она толкнула его к Анжелике, которая неподвижно замерла в его объятиях. Из приличия, так как он не хотел ничего отнимать у Лукреции, он дал ей новое доказательство своего пыла, лишь подстегнутого возбуждением от Анжелики. Анжелика впервые видела любовную борьбу. Изнемогающая Лукреция умоляла его закончить. Он был неумолим и она уклонилась от него. В тот же миг он обнял Анжелику, которая принесла Венере свою первую жертву. Лукреция восхищенно целовала любовника и воспламененную сестру, которая трижды изнемогла в объятиях Казановы.

Согласно всегда самодовольному Казанове, Анжелика в его объятиях была столь же счастлива, как и ее сестра. Он быстро процитировал ряд классических стихов, полных мифологической игривости, и ускользнул в свою комнату. Вскоре он услышал рядом жизнерадостный голос адвоката, который смеялся над сестрами-засонями, он постучал и в дверь Казановы и весело грозил, что пошлет к дамам делать им прическу.

После завтрака Казанова ласково упрекал Лукрецию: не надо так гордиться тем, что она посвятила сестру. После ее отъезда он должен унаследовать Анжелику. Муж вряд ли в течении недели закончит дела. Казанова был опечален и утешался тем, что жениха ждут свадебные разочарования.

Возвращаясь с Лукрецией в коляске визави Казанова три часа подряд доказывал ей свои чувства. После ее отъезда он занялся делом. В своей комнате он усердно делал выписки из дипломатической корреспонденции.

Вместо морального Казанова всегда видел лишь комическое. В восемнадцать лет его поведение не выглядит необычным. Но он оставался таким же и в пятьдесят и в шестьдесят.

Когда он желал женщину, а это случалось часто и быстро, он действовал так, как будто на земле есть только он и эта женщина, как будто есть только его внимание и чувство, причем широкое именно настолько, насколько нужно для ее завоевания. Физическая любовь казалась ему исключительным делом двух индивидуумов, которое направляется лишь по их теперешнему страстному желанию.

В рождественскую ночь любовник Барбары пришел в комнату Казановы и бросился на софу. Барбара носит под сердцем плод любви. Она хочет покинуть Рим или умереть, если любовник ей не поможет.

«Вы должны не ней жениться», объявил Казанова, который знал как давать моральные советы другому.

Любовник снял жилище, примыкающее к дому Барбары и по ночам проникал к ней через чердачный люк.

Через восемь дней около одиннадцати вечера он пришел в комнату Казановы с незнакомым аббатом. Казанова узнал Барбару. «Вы хотите войти?»

«Да! Аббат и я… мы проведем ночь вместе.»

«Желаю счастья! Но отсюда, пожалуйста, уходите!»

Когда через несколько дней около полуночи Казанова хотел запереть дверь, в нее ввалился аббат и бездыханный упал в кресло. Это была Барбара. Он резко упрекнул ее и приказал уходить.

Со слезами она бросилась к его ногам.

Коляска любовника ожидала во тьме. Час назад она со служанкой ускользнула сквозь чердачный люк в комнату любовника, переоделась для бегства и заспешила по улице. Служанка с узелком прошла вперед, Барбара на углу завязывала распустившийся шнурок и видела, как служанка садится в коляску. Вдруг тридцать сбиров окружили коляску, один влез на козлы, натянул вожжи, и коляска с любовником, служанкой и сбирами умчалась. Первый импульс толкнул ее к Казанове. Она ко всему готова, даже к смерти. И поток слез.

Он увидел перед собой бездну. Но эти слезы! Ее прекрасные глаза! «Моя бедная девочка», пробормотал он, «а когда настанет день?»

Смертельно побледнев, она опустилась на пол. Он расшнуровал ее лиф, сбрызнул водой лицо и грудь, лучше, чем лучший чичисбей. Она пришла в себя. Она замерзла. Ночь была холодной. У него не было огня. Она должна лечь в его постель. Он ведь поклялся беречь ее.

«Ах, господин аббат, единственное чувство, которое я пробуждаю, это сострадание.» Она была беспомощна от слабости, он раздел ее и отнес в постель, лучше, чем лучшая горничная. Он открыл, что сострадание может быть сильнее, чем обнаженные прелести. Он спал рядом в одежде и разбудил ее на рассвете. Она оделась. Он повел ее на верхний этаж, в одно не очень приличное место, которое однако никто не посещал.

Там он заставил ее написать свинцовым карандашом по-французски: «Монсиньор, я приличная девушка, но переодета аббатом. Ваша светлость, я умоляю Вас принять меня; я скажу свое имя наедине. От Вашего великодушия я жду спасения своей чести.»

Он наставлял, что когда по этому письму ее позовут к кардиналу, она должна преклонить перед ним колени и откровенно рассказать свою историю, только не то, что она провела ночь в постели Казановы; пусть она была всю ночь на верхнем этаже.

Кардинал конечно убережет ее от позора, и так или иначе соединит с любимым.

Аббаты за столом говорили только об этом. Молчал один Казанова. Позже Гама рассказал, что около девяти часов очень красивый аббат, похожий на переодетую женщину, передал через камердинера письмо для Его светлости, а он попросил провести аббата во внутренние комнаты и там оставил.

Казанова выказал определенную меру холодного интереса. Он верил, что все уже в прекрасном порядке, что кардинал взял Барбару под свою защиту. На другое утро Гама сияя от радости пришел к Казанове. Кардинал уже знает, что соблазнитель Барбары — друг Казановы. Он думает, что Казанова равным образом друг Барбары, так как он брал у нее и у отца уроки французского. Они убеждены, что Барбара провела ночь в постели Казановы. Они удивлены нескромным поведением Казановы. Казанова напрасно уверял Гаму, что видел Барбару шесть недель назад, что ему смешна мысль о том, что она могла спать с ним. «Тем не менее эта история вам повредила», сказал Гама.

Вечером оперу не давали, и Казанова без стеснения пошел к кардиналу. На другой день Гама рассказал, что кардинал отправил Барбару в монастырь и заплатил за переезд. Ее история скоро стала темой болтовни в Риме. Казанове приписывали главную роль. Он, естественно, все отрицал. Отец Джорджи наставлял его, что все зависит от случайностей и от мнения людей, а не от правды. Если Казанова в сорок лет будет на конклаве выдвинут в папы, эта история может ему повредить.

Когда в начале поста разговоры поутихли, кардинал Аквавива пригласил его в кабинет. В Риме утверждают, что он и Казанова из корысти покровительствуют любовнику Барбары. Вообще говоря, эта болтовня его не трогает. Тем не менее ни один кардинал такую болтовню не игнорирует. Поэтому Казанова должен покинуть свой дом и Рим, конечно под каким-нибудь благовидным предлогом или даже с важным делом. У кардинала везде друзья. Благодаря его рекомендации Казанова найдет место. Утром на вилле Негрони он должен назвать ему цель своей поездки и через восемь дней уехать.

«Уходите», сказал он, когда Казанова пустил слезу. «Не показывайте мне своего отчаянья.»

Два часа Казанова ходил по садам виллы Боргезе. Он был в отчаяньи. Он полюбил Рим. По дороге к счастью он упал в пропасть. Что было его главной ошибкой? Слишком большая любезность.

На другой день он доверил кардиналу всю драму влюбленных. Весь в слезах целый час он говорил о своем горе. Кардинал спросил только: «Куда?»

От гнева у Казановы высохли слезы: «В Константинополь!»

Кардинал помолчал немного и сказал со смехом: «Я благодарен, что не в Исфахан! Тогда у меня были бы затруднения. Вы получите специальный паспорт, потому что в Романьи на зимних квартирах стоят две армии.»

Дома Казанова сказал себе, что он либо свихнется, либо доверится вдохновению своего доброго ангела.

Через два дня кардинал вручил ему паспорт и запечатанное письмо к Осману Бонневалю — паше Карамании, жившему в Константинополе. Венецианский посланник да Лецце дал рекомендательное письмо к богатому турецкому другу.

Донна Чечилия при расставании сказала, что Лукреция скоро станет матерью. В первый раз Казанова хвастается отцовством. Анжелика конечно не пригласила его на свадьбу.

Папа послал привет Бонневалю; свое благословение он едва ли мог послать, так как Бонневаль, происходивший из древнейшего французского графского рода и бывший генералом принца Евгения, стал мусульманином и генералом янычаров. Однако, папа благословил Казанову и подарил золотой венок с розами из агата — стоимостью в двенадцать цехинов.

Аквавива вручил ему кошелек с семьюстами цехинов. Казанова ехал в почтовой карете, рядом были мать и дочь; они были уродливы, путешествие скучным.

Глава шестая

Беллино и фенрих Казанова

В Анконе он начал жизнь авантюриста. Семь месяцев назад он приехал сюда, чтобы возможно стать папой. С венком каменных роз от папы он снова появился в Анконе на пути в Турцию.

Тогда, несмотря на сверкающие перспективы, он был вынужден жить на милостыню нищенствующего монаха, сегодня у него не было перспектив, но была тысяча цехинов. В Калабрии он отказался от карьеры из страха перед скукой, в Риме он разрушил ее состраданием к беременной женщине; вместо того чтобы начать новую карьеру, следующие двадцать лет он смеялся над серьезностью жизни, из-за игры слов уехав в Константинополь, где его ждали только приключения и чужой замкнутый мир.

Именно потому, что он жил без плана и профессии, он стал искателем эротических приключений. Вплоть до двадцати лет его эротические авантюры были достаточно скромными. Он познал двух полудевочек-полуженщин. Он любил две пары сестер и при удобном случае заимел молодую сестру. Это последовательность указывает на будущего соблазнителя, неохотно упускающего что-либо. Юморист вывел бы из этого новое психологическое правило.

Все его случайные победы над захваченной врасплох арендаторшей и кухаркой священника в Осаре глубоко устыдили Казанову, получившего отказы от графини Бонафеде, от маркизы Дж., от племянницы священника Анджелы, от куртизанки Джульетты, и вероятно также от госпожи Вида и Барбары Далакуа.

К двадцати годам у него были лишь две настоящие возлюбленные: шестнадцатилетняя Нанетта, восемнадцатилетняя Лукреция. Обе покорились слишком быстро, если не сказать что сами соблазнили его. На первой же девушке, захваченной им настойчивостью и дерзостью, он сразу же хотел жениться и только обстоятельства предотвратили это.

Он остановился в Анконе в лучшей гостинице, поругался с хозяином, который в постный день не хотел подать ему мясо и рассказал кастильскому поставщику испанской армии в Италии Санчо Пико, с которым познакомился в гостинице, что он секретарь кардинала Аквавивы, кем уже больше не был.

Многие критики утверждали, что он там не был, и что его пребывание в Калабрии, Неаполе и Риме протекало по-другому. Все даты были перепроверены и было найдено, что он не слишком ими манипулировал. Следуя Густаву Гугитцу, Казанова возвратился в Анкону не 25 февраля 1744 года, как написано в воспоминаниях, а в начале 1745 года, когда уже шла война за австрийское наследство между испанскими и австрийскими войсками в северной Италии. К счастью в своем окружении Казанова встречал меньше скептиков, чем в потомках.

«Вы любите музыку?», спросил Санчо Пико. «Рядом живет примадонна.» Казанова последовал за ним, он любил примадонн.

За столом сидела пожилая женщина, две хихикающие девушки и два картинно-красивых мальчика. Старший, кастрат, и был «примадонной», ему было самое большее семнадцать лет. Как и во всем церковном государстве, в Анконе певицы театра тоже ценились за невыносимое побуждение к греху. Младший сын, Петронио, выступал в качестве танцовщицы. Чечилия учила музыку, Марина занималась танцами; Казанова, который из молодых женщин всегда ценил и предпочитал самых молодых, давал им одиннадцать и двенадцать лет.

Семейство происходило из Болоньи, жило своими талантами и было по обычаю болонских комедиантов столь весело, что Казанова был опьянен их яркой радостью. Кастрат Беллино сел к клавиру и чарующе спел. Он был похож на Лукрецию и на маркизу Дж., у него была красивая грудь, жгучие глаза и Казанова мог поклясться, что Беллино — женщина в мужском платье.

Чтобы разрешить эту эротически смущающую загадку, Казанова откладывал отбытие со дня на день, тратил цехины на детей и на мать, страдавших от бедности и от злости театрального директора, по просьбе Беллино взял Петронио слугой, приглашал семейство на кофе, на обед, на кипрское вино и тем не менее находил у Беллино холодный отклик. Он получил только поцелуй от Петронио, который прикоснулся полуоткрытыми губами, но когда Казанова объяснил, что это не в его вкусе, этот Гитон, этот профессиональный сладострастник совершенно расстроился.

Джакомо всего лишь хотел безвредно провести время с молоденькими девушками и распределял за столом кипрское вино и поцелуи направо и налево Марине и Чечилии, и ко взаимному удовольствию ощупывал их сверху донизу, при этом он ухватился за кружевное жабо Беллино и открыл красивейшую грудь, как он говорит «доказательство пола Беллино».

«Этот недостаток», возразил Беллино, «я разделяю с товарищами по судьбе». Когда же Казанова запечатлел на этой груди поцелуй, Беллино убежал.

Когда перед сном Казанова запирал дверь, пришла Чечилия, уже наполовину раздетая. Не возьмет ли господин Беллино с собою в Римини, где тот выступит в опере?

Только если он получит желанное объяснение!

Чечилия убежала и сразу вернулась. Беллино уже в постели, но завтра утром он выполнит желание господина, если господин отсрочит отъезд еще на двадцать четыре часа.

Только если Чечилия проведет с ним ночь!

«Вы любите меня?», восхищенно спросила девушка. Он очень ее любит. Она побежала к матери, спросить разрешения, и вернулась сияя от радости — мать считает его благородным человеком. Она считает его щедрым. Чечилия поклялась, что девственница, мигом заперла дверь и бросилась в его объятия. Она была милой, но он не был влюблен. Утром он осчастливил мать, подарив Чечилии три дублона.

Из-за этого днем дулась Марина. Ночью он спал с Чечилией. Утром он уедет с Беллино. Ею пренебрегли.

«Ты хочешь денег?», смеясь спросил Казанова.

«Речь идет о любви», возразила она.

«Ты еще слишком мала.»

«Я сильнее Чечилии и еще не имела возлюбленного.» Он наполовину пообещал. Радостная она побежала к матери за свежими простынями на утро, чтобы в гостинице ничего не заметили. Удивленный плодами театрального воспитания, он нашел свою шутку весьма удавшейся.

На прогулке с Беллино они забрели в гавань и из любопытства взошли на турецкое судно. Первой, кого они увидели на борту, была греческая рабыня из лазарета. Она стояла рядом со старым капитаном. Не подарив ей даже взгляда, он спросил капитана, что у него на продажу, и капитан провел Казанову и Беллино в свою каюту. Казанова сделал вид, что не находит ничего существенного, и наконец попросил прекрасную жену капитана выбрать для него что-нибудь. Турок засмеялся. Она что-то сказала по-турецки. Тогда он вышел из каюты.

В следующее мгновение она бросилась на шею Казановы и вскричала: «Вот он, миг счастья!» Он сразу принял подходящую позу и в спешке сделал с ней то, что ее господин пять лет не делал. Прежде чем он закончил, она услышала, что идет турок, со вздохом освободилась и так искусно встала перед Казановой, что он смог привести свою одежду в порядок, иначе это приключение стоило бы ему многих денег или даже жизни. Несмотря на свое возбуждение, он втайне смеялся над Беллино, который дрожал всеми членами от неожиданности и смущения.

Позднее Беллино объяснил, что это невероятное представление дало ему особое понимание характеров гречанки и Казановы. Казанова же не объяснил ничего. Беллино должен был понять, что любовный акт для Казановы значит мало.

Вечером Казанова ужинал с семейством, Чечилия и Беллино пели неаполитанские песни. В полночь Казанова попросил Беллино объясниться. Но Марина уже ждала под дверью. Она вошла боязливо, думая что Казанова может быть не в духе, сомневаясь в ее девственности. Казанова успокоил ее, дал ей утром три дублона и пошел к своему банкиру. Ему нужны были деньги для Беллино, если тот окажется женщиной. Вечером после ужина, после кипрского вина и песен он предпринял новую атаку на Беллино и с отвращением отдернул руку. Ему показалось, что он наткнулся на мужчину. Он отослал его, утром он с ним уедет, Беллино больше нечего бояться.

Они отправились со слезами девушек и благословением матери, которая с венком из роз в руках бормотала «Отче наш», повторяя: «Dio provedera» (Помоги, Господь). Господь помог уже скоро. Многие из тех, кто живет запрещенным промыслом, контрабандисты и сводницы, обладают таким прекрасным доверием к богу. Уже у Горация воры просят помощи у богов.

По дороге Казанова опять забыл все свои намерения и сказал Беллино: «Признайся, что ты — женщина!» Он угрожал насилием. Беллино расплакался и хотел выйти. Казанова растрогался. Но перед Синигалией его опять разобрало. Сомнение грызло его. Беллино избегал любой проверки; тогда Казанова захотел сделать кастрата женщиной в постели или самому стать ему женщиной в противоестественном разврате.

«Мои муки были невероятны», наивно говорит Казанова. Он признается, что любовь и гнев приводят к фальшивой логике.

В Синигалии он остановился в лучшей гостинице и так как в комнате была только одна постель, спросил «с очень спокойным лицом», не хочет ли Беллино развести в соседней комнате огонь. Когда Беллино мягко возразил, что хочет разделить постель с Казановой, тот сдержал радость. Он твердо решил оставить кастрата в неприкосновенности. Он узнает силу своей воли.

За столом Беллино сладострастно смеялся. Казанова нетерпеливо встал. Беллино принес ночник, скромно разделся и лег в постель. Когда Казанова улегся, Беллино прильнул к нему, поначалу безмолвно. Их уста слились и Казанова был на вершине наслаждения, которого никогда еще не испытывал. Влечениями Беллино говорила чистая любовь. Новый пыл, море наслаждения. Казанова удвоил свое счастье счастьем Беллино. Следуя своей арифметике, он находит четыре пятых своего наслаждения в наслаждении, которое он доставляет возлюбленной. Старость потому отвратительна, что еще наслаждаясь сама, не может более доставлять наслаждение.

«Ты рад? Я была достаточно влюблена?», спрашивала Беллино. «Я не ошибаюсь?», спрашивал Казанова. Какая неожиданность и какая прелесть.

Беллино начала рассказывать: «Меня зовут Тереза.» У ее отца, бедного чиновника в Болонье, жил знаменитый кастрат Салимбени, который дебютировал в Милане в опере Хассе. Молодой и красивый, он обучал двенадцатилетнюю Терезу. Целый год она аккомпанировала ему на клавире и в постели. Уже целый год она была его возлюбленной, когда ее отец умер, а Салимбени «плача» сообщил, что должен ее покинуть. Она плакала. Салимбени решил отправить ее в Римини в пансион учителя музыки, где уже жил мальчик по имени Беллино в возрасте Терезы, которого изувечил его многодетный больной отец, чтобы после смерти отца мальчик содержал других детей своим певческим искусством. В Римини Салимбени узнал, что мальчик Беллино днем раньше умер. Тогда Салимбени отдал Терезу под видом кастрата в пансион матери Беллино, чтобы там она выучилась петь и через четыре года под видом кастрата приехала в Дрезден, где он будет выступать в королевской опере. Никто в Болонье ее не знал. Братья и сестры Беллино помнили его только маленьким. Мать ублаготворилась деньгами. Тереза надела одежду мальчика, обещала ни в чьем присутствии не раздеваться и назвалась именем Беллино. Когда развилась грудь, это приписали увечью. С помощью маленькой штучки, которую дал Салимбени, она создавала иллюзию, способную устоять перед поверхностным ощупыванием. За год до того, как она узнала Казанову, Салимбени умер, а их мать нашла в театре Анконы место для Беллино-певца и для Петронио-танцора.

Тереза призналась, что покорялась Салимбени лишь из благодарности, что Казанова первым превратил ее в женщину, что он ее первый настоящий возлюбленный. Ради него она хотела бы снять фальшивую одежду, сменить фальшивый пол, фальшивое имя, и зарабатывать свой хлеб как певица. Она сыта преследованиями мужчин, которые подозревают в ней женщину, и тех, которые ищут удовлетворения с кастратом. Он должен спасти ее. Она хочет жить благонравно и будет ему верна.

Казанова пролил слезу, смешавшуюся с ее слезами. Он обещал, что никогда не покинет ее.

«Как ты могла допустить, чтобы я спал с твоими сестрами?», спросил он.

«Вспомни нашу бедность! И разве я не видела твое легкомыслие с греческой рабыней? Ты ветреный, без чувства верности. Ты обижал меня не сто ладов, любимый.»

Наконец, она сказала ему правду.

Он просил, чтобы в Венецию она приехала с ним в женском костюме. Она была готова ко всему. После счастливой ночи он смотрел на спящую женщину. Он решил жениться на Беллино.

Ее талант был золотым источником. Он не хотел жить на него. Он устроил ей испытание. Едва она открыла глаза, он начал длинную речь. Он хочет, чтобы она знала всю правду. Когда он истратит деньги из кошелька, у него в этом мире не останется более ничего. Его происхождение еще незначительнее, чем ее. У него нет никакого таланта, никакого места, никаких шансов на деньги, нет родителей или друзей, никаких прав на что-либо, никакого плана в жизни. Короче, у него есть лишь здоровье и молодость, храбрость и ум, прекрасные убеждения и литературные знания. По крайней мере он лично независим и не знает страха перед несчастьем или судьбой. Однако, он мот. «Прекрасная Тереза! Так выглядит твой муж. Что ты теперь скажешь?»

Его оскорбило, что Тереза сразу поверила всему плохому. Она могла бы из вежливости хоть немного посомневаться. Она тотчас призналась, что подозревала это уже в Анконе. Она думает, что это правда. Если он беден и расточителен, то не пренебрежет ее подарком, то есть ею самой и ее талантом. Она призналась, что хочет заботиться о нем. Беллино нет больше. Она — Тереза. Ее таланта хватит на обоих в Венеции или везде, где он хочет.

«Мне надо в Константинополь», объявил он.

Она была готова. «И если ты боишься моего непостоянства, то женись на мне!»

«Завтра утром в Болонье я поведу тебя к алтарю.»

На следующий день они сидели в Песаро за завтраком, когда какой-то унтер-офицер с двумя фузилерами потребовал документы и Казанова не нашел свой паспорт. Его привели к маркизу де Гагу, главнокомандующему испанской армии в Италии во время войны за австрийское наследство. Знаменитый генерал, стоящий среди офицеров штаба, сказал что из милосердия не расстреляет его, а только задержит, пока из Рима не придет новый паспорт. Только дезертиры теряют паспорта во время войны. Кардинал Аквавива должен знать, что таким как он не дают поручений.

Казанова просил Аквавиву прислать новый паспорт в военное бюро в Песаро, дал Терезе сто цехинов и два поцелуя, и обещал, что через десять дней будет с ней в Римини.

Его привели на гауптвахту в Санта Мария и он спал на соломе между каталонскими солдатами. На соломе он стал философом. Его «философией» был безграничный, бешено самодовольный оптимизм эгоиста.

Ночь на гауптвахте принесла ему «небольшой проигрыш» (расставание с Терезой), «и большой выигрыш» (никогда больше он не терял паспорт).

Новый вахтенный офицер, очаровательный француз, предоставил утром стол, стул, постель и обслуживание, выиграл у него в пике три или четыре дуката и дал хороший совет: не играть следующим вечером в фараон, так как банкомет — грек. В самом деле, грек выигрывал целый вечер, только по своему выговору он был неаполитанец и звался дон Бене иль Кадетто. Француз объяснил Казанове: «греком» на жаргоне игроков зовется шулер. Так наивен был Казанова в двадцать лет, так рано он столкнулся с шулерами. Пять дней спустя проигравший игрок ударил «грека» палкой, причем тот сделал вид что ничего не заметил и спокойно считал выигрыш. Несмотря на физиономия висельника, он был приятным человеком. Через девять лет, когда Казанова вновь увидел его, он был капитаном на службе королевы Марии-Терезии и звался д'Аффлиссо; когда Казанова увидел его спустя еще десять лет, он был полковником и миллионером; еще позже он стал заключенным на галерах.

Всю жизнь Казанова встречал таких авантюристов, шарлатанов и мошенников с талантами и без оных. Они были его друзьями и врагами, он жил в их обществе, беспрестанно ездившим от двора ко двору, с коронации короля на следующий спектакль, с конгресса на воды, они вместе работали и интриговала друг против друга, они делили выигрыши в шулерской игре или предавали один другого. Казанова изучал их с симпатией, антипатией или со смешанными чувствами восхищения и презрения, он ощущал себя с ними солидарным и в чем-то превосходящим их.

На разных этапах жизни человек имеет разные взгляды на себя, на мир и на других людей. Самая распространенная ошибка — думать, что человек развивает себя и свои возможности к лучшему. Человек — один в молодости, другой в старости. С каким многообразием различных ощущений рассматривал Казанова в своей длинной приключенческой жизни этих авантюристов, их головокружительные восхождения и крушения, их блеск и нищету! В старости, из тихого места он подвел баланс всему с неожиданной строгостью и с тайной симпатией.

На гауптвахте в Санта Мария Казанову, как пеструю птицу, узнала половина войска. Он ждал паспорта уже девять или десять дней. Однажды утром около шести часов он отошел за сто шагов от часового, как один офицер спрыгнул с лошади, чтобы на три минуты исчезнуть в кустарнике. Казанова импульсивно схватил уздечку лошади, которая спокойно ждала хозяина, сунул ногу в стремя и неожиданно сел в седло, первый раз в жизни. Внезапно кобыла, которую он вероятно потревожил ногой или палкой, рванулась как дьявол, и Казанова вцепился в нее руками и ногами. На оклик последнего форпоста он при всем желании не мог ответить и услышал свист пули возле уха. В конце концов он остановился у первого форпоста австрийцев и возблагодарил господа, когда смог слезть. «Куда вы так спешно?», воскликнул гусарский офицер.

«Я скажу только князю Лобковицу», возразил Казанова, не подумав, что же он должен сообщить генералу, командующему австрийской армией. Два гусара взяли Казанову в галоп и поскакали в Римини к генералу.

Ничего не прося, Казанова с удовольствием рассказал всю историю. Генерал захохотал. Рассказ не очень правдоподобен и он должен бы его задержать. Но чтобы избавить его от неприятностей, он прикажет своему адъютанту отвезти его к цезенским воротам и там отпустить. Он должен только не появляться в Римини без паспорта.

Чтобы не бросаться в глаза, он квартировал в Болонье в скромнейшей гостинице, купил свежее белье и одежду и внезапно пришел к мысли одеться как офицер. Портной по имени Морте сделал ему роскошный мундир несуществующей армии. Мундир был белым, куртка — голубая с золотыми и серебряными аксельбантами. С ним он носил длинную шпагу с рукояткой из золотых и серебряных нитей. Он купил длинную искусственную косу, на которую прикрепил дерзко вздернутую шляпу с черной кокардой. С элегантной тростью в руке он прогуливался по улицам Болоньи. Теперь он переехал в лучшую гостиницу. Этим он был обязан мундиру. Часами он восхищался отражением в зеркале. «Я с восторгом нравился сам себе.»

В кофейне из-за газеты он тайком наблюдал, как им восхищаются посторонние. Он был счастлив. В одной из газет он причитал заметку: «Господин Казанова, офицер королевского полка, дезертировал, после того как на дуэли убил капитана. Никто не знает точных обстоятельств, известно лишь, что этот офицер прискакал в Римини на лошади другого офицера, который остался лежать мертвым.»

После этого Казанова почувствовал недоверие к газетам и к исторической правде. Он смеялся над тем случайным обстоятельством, что как только набрел на идею сшить мундир, так другой офицер по имени Казанова устроил дуэль. Конечно, это газетное сообщение уже распространилось в Венеции.

Он решил съездить туда, насладиться триумфом в качестве дуэлянта и жениться на Терезе. Тут он получил от нее толстое письмо. Герцог Кастропиньяно, пятидесятилетний неаполитанский генерал, услышал ее пение и тотчас предложил годичный контракт в оперу Сан Карло за тысячу золотых унций и дорожные расходы. Она попросила на раздумья восемь дней. К письму приложен контракт, который она подпишет только по желанию Казановы, так как ее подлинной обязанностью является пожизненное служение Казанове. Если он хочет поехать с ней в Неаполь, она встретит его, где он хочет. Иначе она порвет контракт и поедет с ним, куда он захочет.

Первый раз в жизни он тщательно обдумывал свое решение. Он просил курьера заехать за ответом только на следующий день. Он колебался между тщеславием и любовью. Может ли Тереза потерять такой шанс? Может ли он вернуться в Неаполь как жиголо некой певицы, туда, где семь месяцев назад он играл роль молодого господина, отпрыска старой аристократии? Должен ли он закабалить себя в двадцать лет? Отречься от большого будущего, которое он считал таким близким?

Чтобы выиграть время, он написал Терезе, что в июле после возвращения из Константинополя он конечно разыщет ее в Неаполе. (Тем временем живи так, чтобы я не краснел за тебя.) Благодаря красоте она может сделать быструю карьеру, как и благодаря своим талантам. Однако, он не станет играть роль терпеливого супруга или услужливого любовника.

Неделей раньше он был готов на совсем другое. Время, признается Казанова, и в любви играет главную роль. Тереза ответила покорно и печально. Она будет ждать — пока он будет ей писать. Это было его предпоследнее письмо. Через четыре дня он уехал в Венецию.

Как позже Фабрицио — герой стендалевских «Пармских фиалок», Казанова блуждал там и сям меж двух враждующих армий. Юный солдат Стендаля посреди битвы при Ватерлоо тщетно ищет битву. Казанова в разнообразных сюртуках и юбках искал удовольствий и находил их. Как на венецианском маскараде менял он маски, так двадцать лет подряд Казанова менял профессии, мундиры и женщин, во все и во всех влюбленный, и особенно в самого себя.

Перед отъездом он заплатил пятьдесят дублонов за похищенную лошадь, получил паспорт и сундук.

В Венецию он прибыл 2 апреля 1745 года. Это был его день рождения. Десятки раз в его жизни решающие события происходили в день его рождения. (Он говорит, впрочем, что шел 1744 год.)

Казанова пошел на биржу, чтобы взять каюту на венецианском судне, идущем на Корфу, так как до следующего месяца ни одно судно не шло прямо в Константинополь. Он навестил своего опекуна, аббата Гримани, который вскрикнул от сюрприза, увидев вместо священника офицера. Казанова посетил госпожу Манцони, предсказавшую так верно, и госпожу Орио, у которой за пятнадцать цехинов он на четыре-пять недель снял комнату рядом со спальней ее племянниц Мартины и Нанетты, причем он там же и питался. Племянницы сочли, что он стал красивее. Три часа подряд, разумно отбирая, он рассказывал свои приключения за последние девять месяцев. Обе «маленькие женщины» опять завоевали его сердце, несмотря на любовь к Терезе, «которую он всегда видел глазами своей души». Совместное проживание с племянницами представлялось ему лишь «как преходящая незначительная неверность и никакого непостоянства».

В военном министерстве он встретил майора Пелодоро, который посоветовал ему вступить на военную службу. Некий лейтенант хочет продать патент за сто цехинов и Казанова может получить его, если согласится военный министр. Он также может поехать в Константинополь вместе с венецианским посланником шевалье Франсуа Венье. Он отъезжает самое позднее через два месяца.

В конце месяца Казанова поступил фенрихом на службу республики Венеции в полк Бала, стоящий на Корфу. Кроме этого он получил разрешение несколько месяцев сопровождать в Константинополь байли или посланника.

5 мая 1745 года с пятьюстами цехинов и со множеством красивых нарядов он взошел на борт судна «Богоматерь в розовом венке». Когда на следующее утро оно пристало в Орсера, он с удовольствием гулял в своем мундире по бедному захолустью, где девять месяцев назад был голоден и болен.

Тереза была забыта. Был забыт и путь в церковь. Была забыта прошлая нищета. Он был молодым офицером и через десять лет вероятно будет великим генералом. И разве он не с удовольствием, как сыновья знатных венецианцев, путешествует в Константинополь? С пятьюстами золотых в кармане Казанова верил, что скоро ему будет принадлежать полмира. И он получит его весь, половину за половиной.

На Корфу целый месяц Казанова ждал прибытия посланника Венье. Вместо того, чтобы изучать страну и людей, он днем и ночью сидел в кофейне, за исключением времени, когда был в карауле, и просадил деньги в фараон. В конце концов он заложил или продал ценные вещи. Каждый может подолгу проигрывать в азартной игре, объясняет Казанова, который был тогда так называемым умным игроком, что хватает удачу мастерством, не приобретая репутацию обманщика. Прежде чем стать шулером, Казанова был игроком из страсти. Жозеф Ле Грас утверждает, что игра была самой сильной страстью Казановы, сильнее, чем любовь к любой женщине. На Корфу его утешало, что при каждом большом проигрыше банкомет говорил, что Казанова такой прекрасный игрок.

Наконец прибыла «Европа» с семьюдесятью двумя пушками на борту. Казанова получил шесть месяцев отпуска. В Константинополь Казанова вез письмо кардинала Аквавивы Бонневалю, которого звали Осман (или Ахмет), он был пашой Карамании. На полстолетия старше Казановы, такой же авантюрист, но в чинах и славе, в элегантном французском придворном костюме он, несмотря на свое брюхо, был еще красивым мужчиной.

Что же может сделать, спросил он смеясь, константинопольский паша для протеже римского кардинала?

Казанова рассказал историю своей жизни. Он пригласил Казанову на обед, мероприятие, где восемь гостей за столом были итальянцы, а кухня французской. Один эфенди упомянул своего венецианского друга Андреа да Лецце. Казанова достал рекомендательное письмо последнего благородному турку, оно было адресовано этому эфенди. Тот поцеловал письмо, обнял Казанову и пригласил на обед. В его павильоне с глазу на глаз он угостил его тем, что не пришлось по вкусу Казанове.

Бонневаль объяснил, что по турецкому обычаю эфенди Исмаил хотел дать ему доказательства своей дружбы, и что Казанова должен посетить его еще раз. У Бонневаля Казанова заполучил и другого друга, Юсуфа Али, богача шестидесяти лет. Казанова тоже рассказал ему всю свою жизнь. Турок был фаталистом. Они вели длинные философские беседы. Много месяцев Казанова регулярно ходил к нему.

Юсуф Али в третий раз взял в жены молодую женщину, от второй жены у него была пятнадцатилетняя дочь по имени Зелми. Она будет его наследницей.

Юсуф Али и Казанова говорили о жизни, о религии, об онанизме, о внебрачных связях, о талантах Зелми. Зелми будет прекрасной женой — если Казанова всего лишь за год у одного из родственников Юсуфа Али в Адрианополе выучит обычаи, язык и религию турок и захочет обратиться в ислам. Кроме красивой жены, он будет наслаждаться обставленным домом, рабами, богатейшими доходами и мудрыми разговорами с Юсуфом Али. Задумайся!

Казанова ходил как во сне. Он ждал какого-нибудь знака. Он говорит, что всегда следовал Богу, а следовал каждому искушению. После пятнадцатого визита он все еще ждал вдохновения свыше. Он был рад, что еще не видел Зелми. А вдруг он влюбится, а потом пожалеет о своем обращении? Разве он не может добыть богатство в христианской Европе? Он стремится к славе в европейской литературе. Должен ли такой блестящий рассказчик, как он, целый год подряд в провинциальном Адрианополе учить варварский язык, которым он может и не овладеть?

На званном ужине у эфенди Исмаила Казанова танцевал с венецианской рабыней двенадцать форланов — венецианский танец на шесть восьмых или шесть четвертых, такой же быстрый и буйный как тарантелла.

Эти двенадцать форланов были «единственным настоящим удовольствием» Казановы в Константинополе.

Светлой лунной ночью эфенди и Казанова сходили на рыбалку, ели потом жареную рыбу и через окно павильона в белом сиянии луны увидели, как три нагие нимфы купались в пруду и показывали себя на мраморных ступенях во всех позах сладострастия.

Через несколько дней Казанова пришел к своему другу Юсуфу Али и встретил в павильоне женщину, которая тотчас закрыла лицо. У окна молчаливая рабыня сидела за пяльцами. Казанова хотел уйти, но дама указала ему на подушку и уселась поблизости на другую со скрещенными ногами. Это была жена Юсуфа, восемнадцатилетняя хиотинка, платье которой не скрывало ни форму лодыжек, ни сладострастные бедра, ни подрагивающие груди. Он пожирал ее взглядами. Вне себя он протянул было руку, чтобы совлечь покрывало. Она резко воспротивилась и пригрозила карой Юсуфа. В ужасе он бросился к ее ногам. Она успокоилась. Он может снова сесть. Она так небрежно скрестила ноги, что он увидел прелести, вновь вскружившие его. Он проклинал свою поспешность. Она со смехом спросила: «Ты воспламенен?» Он схватил ее руку.

В это время пришел Юсуф Али. Он обнял Казанову и проводил жену к двери, где она подняла покрывало поцеловать супруга и как бы невзначай показала свой красивый профиль. Юсуф признался, что она девственна, что он не может иметь от нее детей.

Бонневаль хохотал над рассказом Казановы. Он дал красавице превратные представления о способностях молодых итальянцев. Если б он сам был моложе… Зачем он засмотрелся на нос хиотинки? Надо всегда стремиться к центру!

«Она же девственна!», вскричал Казанова. Бонневаль хохотал. Хиотинки знамениты своим искусством казаться девственницами.

Юсуф Али не забыл на прощание приготовить богатые подарки, подарки сделал ему и эфенди.

На Корфу губернатор острова господин Андреас Дольфин обещал при первой возможности сделать его лейтенантом. Именем Венеции Дольфин правил неограниченно и с большим великолепием. Ему было пятьдесят семь, но Казанове он не нравился и за это он сделал его семидесятилетним. Дольфин любил получать комплименты дам, Ежедневно он принимал за столом двадцать четыре персоны, при этом кокоток и шулеров.

Командир полка господин да Рива — Д.Р., как следуя литературной сдержанности называет его Казанова в воспоминаниях — сделал его своим адъютантом, дал комнату в своем доме и солдата-денщика, крестьянина из Пикардии, пьяницу и мота, который едва мог накарябать свое имя. Но он был хорошим парикмахером, знал массу двусмысленных анекдотов, и Казанова учился у него языку французского народа.

Казанова промотал турецкие подарки за пятьсот цехинов, а свои же заложенные ценные вещи выкупил и продал; так хотелось ему стать умным игроком. Он дал эти деньги профессиональному игроку по имени Мароли (или Марулли), тому самому, которому когда-то проиграл. На этот раз они играли совместно. Казанова становился крупье, когда Маролли отказывался. Чаще крупье был Маролли, а Казанова держал карту, так как Маролли не любил выдавать свои карточные приемы.

Казанова внушал доверие. На выигрыше он не был жадным, а проигрывал со смехом. Своей любезностью он нравился игрокам. Шулер должен выглядеть честным. Так Казанова в двадцать лет стал профессиональным игроком, а Мароли его учителем в тех областях, без знания которых нельзя участвовать в азартных играх.

Два последних месяца на Корфу были для Казановы пыткой.

Дважды он прибывал на Корфу богатым, дважды покидал его нищим. Последний раз он кроме того оставил за собой долги, которые так и не оплатил, но «не по злой воле, а по беззаботности».

«О, люди!», восклицает он. «Меня избегали как неудачника, как будто я был заразным.» 14 октября 1745 года он прибыл в Венецию, где судно поставили на карантин.

Казанова писал восточную главу в 1797 году, за год до смерти, и предсказывал, что в Венеции всегда будут галеры. Что иначе должна делать Венеция с преступниками, приговоренными к галерам?

Глава седьмая

Молодой человек

В Венеции Казанова сразу пошел к госпоже Орио. Дом стоял пустым. Она вышла замуж за господина Росу и жила у него. Он пошел туда. Его Нанетта стала графиней Р. и жила в Гуасталье с мужем. Мартина стала монахиней в Мурано.

Два года спустя Мартина написала ему, что во имя Христа и богоматери он никогда не должен ее разыскивать. Его грех, то есть свое совращение, она ему простила, и раскаянье обеспечивает ей по крайней мере будущее блаженство избранных. Она никогда не перестанет молиться о его спасении.

Он никогда не видел ее более, но через девять лет она видела его, он это не заметил. В сорок четыре года он встретил старшего сына Нанетты, офицера пармского герцога.

Аббат Гримани встретил его дружески. Сестра Казановы уехала к матери в Дрезден; брат Франческо в форте Сан-Андре копировал батальные картины Симонини по заказу майора Спиридиола, одного из закадычных друзей Раццеты.

«Франческо арестован?», спросил Казанова и пошел в форт, где встретил брата с кистью в руках; Франческо не был ни обрадован, ни удручен. «В чем ты провинился?», спросил Казанова. Вошел майор. Казанова по-военному приветствовал его и спросил:

«По какому праву вы его задержали?» Он просил Франческо взять свою шляпу и пойти с ним пообедать.

Майор со смехом воскликнул, что стража задержит Франческо.

На следующее утро Казанова посетил военное министерство. Он хотел освободить брата и отказаться от места фенриха. За полчаса все уладилось. Казанова с Франческо расположились в одной меблированной комнате. Он получил отставку и сто цехинов от своего заместителя. Радостно он снял мундир и решил взяться за профессию игрока в карты. Через восемь дней он проиграл последнее сольди.

Надо было жить и он за талер в день стал скрипачом в театре Сан-Самуэле, выстроенном в 1655 году одним из Гримани.

С тех пор как он «утонул так глубоко», он не ходил больше в благородные дома. Его предупреждали, что он будет стыдиться, обдуманно став бездельником и наслаждаясь этим.

Привлекательный, здоровый, талантливый, знающий, развитый, он стал второсортным скрипачом, после того как представлялся своим знакомым доктором обоих прав, священником, секретарем римского кардинала и офицером. Так много банкротств в двадцать лет делало его смешным. Он кончил там, где могли бы начать даже неуклюжие. Его честолюбие дремало.

Как и его товарищи, после спектакля он шел в кабак и в бордель. Они дрались с гуляками и ложились с женщинами, не заплатив. Они отвязывали гондолы у берега, по ночам посылали акушерок к благородным дамам, которые не были беременны, они посылали священника для последнего причастия к молодоженам, звонили как на пожар в колокола домов и церковных башен, на площади Сан Анджело свалили мраморный памятник, убегали из гондол, не заплатив. Их было семеро, часто они брали с собой Франческо.

Случай спас Казанову от плохого конца. В середине апреля он играл на благородной свадьбе, продолжавшейся три дня. На рассвете третьего дня, уставший, он покинул оркестр, чтобы пойти поспать, как увидел сенатора в красной мантии, спускавшегося по лестнице, который на пути в свою гондолу достал платок и выронил письмо. Казанова поднял письмо и отдал сенатору, который настойчиво просил Казанову забраться в гондолу, чтобы в благодарность отвезти его домой. Когда Казанова уселся рядом на скамеечку, сенатор попросил его потрясти и помассировать ему левую руку, которую он не чувствует. Казанова тряс изо всех сил. Вдруг сенатор сказал ему неясным низким голосом, что уже отнялась вся левая половина и он чувствует, что умирает.

В ужасе Казанова откинул полог и схватил фонарь. Он увидел умирающего с перекошенным ртом. Он понял, что это удар. Он приказал остановиться и побежал за хирургом. Они были на той самой площади, где три года назад он до полусмерти побил Раццету. Узнав в кофейне адрес врача, он потащил его в гондолу прямо в халате. После того как хирург пустил сенатору кровь из вены, Казанова разорвал свою рубашку на полоски и перевязал его. Потом он приказал грести изо всей силы, быстро прибыл к Санта Марина, разбудил слугу и отнес почти безжизненного сенатора в постель. Казанова взял все в свои руки и приказал позвать еще врача, который сделал второе кровопускание и одобрил при этом первое. Казанова расположился рядом с постелью сенатора.

Часом позже в большой тревоге один за другим прибыли два патриция, друзья больного, и расспросили Казанову. Они были достаточно тактичны, чтобы не спрашивать кто он такой, и он окутал себя скромным молчанием. Больной едва показывал признаки жизни, разве что дышал. Ему делали компрессы. Священник ждал его кончины. Казанова отсылал всех посетителей. Два патриция и Казанова молча сидели у постели больного. В середине дня в той же комнате они немного поели.

Вечером старший патриций сказал весьма учтиво, что если у него есть дела, он может удалиться; они же останутся на ночь на матрацах у постели больного. Казанова сказал, что расположится в кресле; больной может умереть, если он его покинет.

Оба господина выглядели пораженными. Поздно вечером все трое поели. Господа рассказали, что их друг — сенатор Маттео Джованни Брагадино, единственный брат прокуратора. Ему пятьдесят семь лет.

Сенатор Брагадино, маркиза д'Урфе и граф Вальдштайн станут тремя большими покровителями Казановы.

Брагадино происходил из прекрасной семьи. Из-за своей веры один его предок был сожжен турками, другой (алхимик) — повешен христианами.

Маттео Джованни Брагадино, красивый, ученый, очень мягкий и остроумный, приверженец черной магии, был известен красноречием и большим талантом политика, а еще как галантный мужчина, совершивший много безумств ради дам, как и дамы ради него. Он был игроком, много проигравшим. Его свирепейшим врагом был его брат, прокуратор Венеции.

Однажды прокуратор был при смерти, как утверждали три врача, от того самого яда, от которого так же болел и умер его сын. Прокуратор обвинил в отравлении брата, но Совет Десяти единогласно признал его невиновным.

Пострадавший от злого брата, который похитил у него половину доходов, он жил «как любезный философ в лоне дружбы». Два преданных друга, породнившиеся между собой и происходившие из благородных семейств, господин Дандоло и господин Барбаро, печально сидели у его постели.

Когда врач Ферро растер ему грудь ртутной мазью, чтобы возбудить циркуляцию крови, больному к радости обоих друзей наконец стало лучше, но еще двадцать четыре часа его мучил сильнейший прилив крови в голову. Он был весь в жару и в смертельно-опасном возбуждении. Казанова видел, что глаза Брагадино уже закатывались и он едва мог дышать. Он разбудил друзей и объяснил, что больной умрет, если они немедленно не удалят мазь. Он тотчас обнажил грудь Брагадино, отлепил пластырь и заботливо вымыл его теплой водой. Тут Брагадино задышал легче и впал в тихий сон.

Утром врач был весьма удовлетворен, увидев больного в хорошем состоянии. Но когда господин Дандоло посоветовал ему удалить пластырь, доктор гневно раскричался, что это сведет больного в гроб; кто осмелился вмешаться!

Тут Брагадино сказал: «Доктор, человек, освободивший меня от ртути, что меня давила, это врач, понимающий больше, чем вы.» Он имел в виду Казанову.

Казанова и врач уставились друг на друга в полном изумлении. Казанова молчал, чтобы не пуститься в смех. Врач презрительно смотрел на него, как на шарлатана. Наконец он холодно сказал, что раз уж так пошло, то наука может освободить место. Его поймали на слове.

Так Казанова стал врачом сенатора. Он был восхищен. Он объявил больному, что его вылечат природа и диета.

Отставленный врач рассказывал сумасшедшую историю всему городу. Многие удивлялись, что Брагадино взял врачом дешевого скрипача. Он объяснял всем, что без Казановы задохнулся бы; один умный скрипач может знать больше, чем все врачи Венеции.

Думал ли Казанова, что выступает наполовину шарлатаном, как когда-то наполовину совратил женщину?

Он стал оракулом Брагадино и двух его друзей. Он был настолько дерзок, что как каждый второй ученый говорил о книгах, которых никогда не читал, и цитировал медицинские теории, которые понимал лишь наполовину. Брагадино уверял, что для молодого человека он слишком учен. Нет ли у него каких-либо сверхъестественных знаний? Он может тихонько сказать правду.

От дерзости к надувательству был только шаг. Чтобы не разочаровывать Брагадино в его вере в чудесное, он признался, что в самом деле владеет магическими знаниями. Когда он переводит какой-нибудь вопрос в числа, он получает ответ в числах, которых ни один человек на земле, кроме него, не может понять верно.

Брагадино тотчас отгадал, что это — Ключ Соломона, как зовет обычный народ Каббалу. Кто передал ему эту науку?

Отшельник с горы Карпанья, которого Казанова узнал случайно, когда он был пленником испанской армии.

Дружбой с этими тремя людьми он восстановил уважение земляков. Никто в Венеции не мог понять, как трое таких умных, благородных, высокоморальных людей, которые по возрасту уже отказались от связей с женщинами, могут жить с таким бездельником.

К началу лета Брагадино снова смог ходить в сенат. Днем раньше он сказал Казанове: «Я обязан тебе жизнью, глупыш, хотевший, но не смогший стать священником, юристом, адвокатом, солдатом и даже скрипачом. Ангел господень привел тебя в мои руки. Я тебя изучил. Я знаю, как тебе отплатить. Если ты хочешь стать моим сыном, я оставлю тебя жить в моем доме до самой своей смерти. Твое жилище уже готово, осталось перенести вещи. Ты получишь слугу, собственную гондолу, свободный стол и десять цехинов в месяц. В твоем возрасте я не получал больше. Не думай о будущем, развлекайся и вот тебе мое слово: ты всегда найдешь во мне друга.»

«Так из дешевого скрипача я стал большим господином», говорит Казанова.

Шпион Мануцци удостоверял в 1755 году, что Казанова обладает доверием Брагадино и разоряет его. «Но как может человек, играющий такую большую роль, общаться с таким бездельником?», спрашивает Мануцци. Шпик на редкость разбирался в шарме своей жертвы. В 1748 году из-за каббалистических обманов, которые он предпринял с Брагадино, Казанова должен был временно удалиться из Венеции.

Но до тех пор, пока 14 октября 1767 года Брагадино не умер в семьдесят лет, он любил Казанову и доверял ему, и Казанова в своих «Confutatione» посвятил ему прекрасную надгробную речь.

Марко Барбаро, холостяк, оставил Казанове пожизненную ренту в шесть цехинов ежемесячно. И Марко Дандоло, холостяк, в своем завещании определил ему столько же.

Глава восьмая

Христина

В двадцать один год Казанова сделал религией удовольствие. Однако в тридцать он сидел под свинцовыми крышами как член подрывной организации вольных каменщиков, и, как Сократ, был обвинен в развращении молодежи.

Его живой портрет, выписанный м воспоминаниях, выглядит привлекательным. Он живет пышно, он отважный игрок и непревзойденный мот, дерзкий остряк и в высшей степени нескромный праздношатающийся, который бесстрашно преследует всех женщин, обманывает других любовников и ценит лишь то общество, в котором может развлекаться.

Брагадино предостерегал. Он тоже в юности был бешеным. Казанова в старости тоже будет каяться. Точно в указанный срок Казанова назвал его мудрым. Впрочем, он находил много мудрых отцов-заместителей своему настоящему безрассудному отцу, которого едва узнал: Гоцци, Баффо, Малипьеро, Юсуф Али, и даже целое трио: Брагадино, Дандоло, Барбаро. Брагадино ласково советовал не играть на слово или по крайней мере не уплачивать такие проигрыши, потому что лучше за игрой быть банкометом, чем банкомету понтировать. Банкомет может отгадать, поэтому у него всегда преимущество против игрока.

В это время брат Казановы Франческо через Венецию проезжал в Рим, где стал учеником весьма известного тогда Рафаэля Менгса. Братья и сестры Казановы уже усердно и успешно продвигались по своим гражданским профессиям. Но память о них еще живет только потому, что их брат был авантюристом.

Замечательный соблазнитель Казанова хвастает тем, что не только делает женщин счастливыми, когда их любит, но часто создает их счастье тем, что предохраняет их от стыда или от бессовестного совращения, находит им супругов или богатых любовников, дарит им переживания большой любви или спасает честь их семейства.

Летом в Венеции слишком жарко и три покровителя с Казановой поехали в Падую, где три-четыре недели подряд возлюбленной Казановы была знаменитая венецианская куртизанка Анчилья, одна из великих оперных танцовщиц того времени. Президент де Броссе проезжавший через Италию в 1739—1740 годах называл ее красивейшей женщиной Италии. Ее официальным любовником был тогда граф Медини, «бесстрашный игрок и вечный враг удачи».

Граф Томмазо Медини, из старого словенского военного рода, штудировал юриспруденцию и беллетристику, и был выслан инквизиторами Венеции за то, что избил кредитора, а когда тайно вернулся, был заключен в крепость, из которой сбежал. Королева Мария-Терезия сделала его «capitano della guistizia» («капитаном справедливости») в Мантуе. Инквизиторы разрешили ему возвратиться в Венецию и снова выслали, когда он снова избил кредитора. Он потерял службу в Падуе и завоевал в Вене дружбу Метастазио, который хвалил стихи Медини. Высланный из Вены и других мест как шулер, он в 1774 году в Мюнхене напечатал перевод «Генриады» Вольтера, сделавший его знаменитым. Он умер в долговой тюрьме Лондона.

На досуге Казанова понемногу проигрывал свои деньги Медини в салоне Анчильи, вплоть до того дня, когда вынул пистолет и угрожал застрелить Медини, если тот не вернет деньги, похищенные шулерской игрой. Анчилья упала в обморок. Медини отдал деньги, но потребовал, чтобы они вышли на улицу со шпагами.

В Прато-делла-Валле при лунном свете они вынули шпаги. Казанова уколол графа в плечо. Медини, который не мог поднять руку, запросил пощады.

Это была первая дуэль Казановы — против заведомого шулера и против литератора. Он пошел домой, спал великолепно и утром покинул Падую по настойчивому совету своего «отца» Брагадино.

Дороги Казановы вели тогда из игорного зала в закладную контору, на пути он встречал прелестных женщин, влюблялся, нуждался в свежих деньгах и потому шел снова в игорный зал из чистой скупости, хотя был расточителен, объяснял он; так как у него ничего не было, он должен был выиграть, а игорный выигрыш он ни ставил ни во что и с удовольствием тратил его на женщин. Веселая жизнь! Однако, у него всегда были долги, потому что он не мог остановиться, ни когда выигрывал, ни когда терял. Брагадино дал хороший совет. В казино в Ридотти держать банк имели право только нобили, с большими париками на голове, в мантиях и без масок.

Однажды серым утром января 1747 года Казанова был на пути в Тревизо, где хотел заложить бриллиантовое кольцо стоимостью в пятьсот цехинов, потому что у ростовщиков в Венеции деньги обходились дороже. Он был должен двести цехинов и обратился за советом к госпоже Манцони, ее содействием одна дама одолжила ему кольцо.

На набережной он увидел гондолу с двумя гребцами, которая вот-вот отправлялась в Местре, с богато разодетой молодой женщиной, которую он так страстно разглядывал, что гондольер кивнул, поняв что Казанова ищет дешевой оказии в Местре.

Казанова пристально посмотрел в прелестное лицо женщины, взошел в гондолу и заплатил двойную цену за проезд, чтобы не взяли никого больше, поэтому гондольер называл его экселенца, а старый священник хотел уступить место рядом с женщиной; Казанова вежливо отказался так как не был нобилем.

«Но вы наверное священнослужитель?»

«Нет, барышня, я только писец адвоката!»

«Я рада. Мой отец всего только арендатор. А это мой дядя, священник из Пр. (Преганциоло? Предацци?) Там я родилась и выросла, единственный ребенок и наследница отца, который умер, и матери, о которой врач к моему горю сказал, что она уже не поднимется.»

«Милая Христина», сказал священник, «наверное, ты тревожишь господина?»

«Но разве я не взошел сюда, привлеченный красотой вашей племянницы, дорогой священник?»

Дядя и племянница при этом громко засмеялись, и он посчитал этим людей немного простоватыми. Дядя, несмотря на ее протесты, рассказал, что она заметила: «Посмотри-ка на этого приятного молодого человека, он гневается, что не едет с нами.»

Она толкнула дядю на этих словах.

«Я не думал, что нравлюсь вам, но после этих слов отваживаюсь сказать, что нахожу вас прелестной.»

«Многие венецианцы делали мне комплименты, но ни один не посватался. Я была в Венеции четырнадцать дней, чтобы найти жениха. Я хотела бы жить в Венеции.»

«У этой девушки четыре тысячи дукатов», сказал дядя. «Хорошая партия! Но кто ей нравится, тот не сватается. Кто сватается, тот не нравится.»

«Четырнадцать дней в Венеции! Это же слишком мало!», воскликнул Казанова. Он был бы счастлив взять в жены эту девушку на этом самом месте, даже если бы у нее не было пятидесяти тысяч талеров. Но вначале он должен узнать ее характер.

«Характер?», спросила она. «Вы имеете в виду красивый почерк?»

«Нет, мой ангел. Она заставляет меня смеяться. Я имею в виду свойства сердца. Уже три года я ищу жену, и хотя нашел несколько почти таких же прелестных девушек, все с хорошим приданным, но через два или три месяца у них выявлялись недостатки.»

«Что же вам не нравилось?»

«Одна не выносит детей, другая слишком тщеславна, третья — монашка, четвертая глупа, пятая печальна. Одна не хотела целоваться, другая чересчур красилась.»

На каждом пункте Христина серьезно уверяла, что у нее этого недостатка нет. Она носила в черных косах золотые заколки и шпильки, золотую шейную цепочку двадцатикратного переплетения и широкие, массивные, золотые кольца, всего больше чем на сто цехинов.

Священник хотел идти в Тревизо пешком, но племяннице нужно место в коляске. Тогда Казанова предложил им «свою» четырехместную коляску. В Манджера он приказал подать завтрак, а тем временем нанял красивую коляску. Священник пошел к мессе. Казанова попросил помолиться за них и дал ему за это серебряный дукат, за что священник хотел поцеловать ему руку.

Наконец Казанова подал руку племяннице, иначе он прослывет неучтивым. Она взяла его руку. «Что же станут говорить теперь?»

«Что мы влюблены и составляем прекрасную пару!»

«А если нас увидит ваша подруга?»

«У меня нет ни одной, я никого не хочу, во всей Венеции нет никого красивее вас.»

«Жаль, я не приеду больше в Венецию, и уж конечно не на шесть месяцев нужных вам, чтобы изучить кого-нибудь.»

«Я возмещу все издержки!»

«Тогда скажите это дяде!»

«За шесть месяцев вы хорошо изучите меня.»

«Я уже хорошо знаю вас.»

«И вы сможете ко мне привыкнуть?»

«Наверное.»

«И полюбить меня?»

«Очень, если вы станете моим мужем!»

Он был поражен, восхищен. Ее шелковое платье, золотое шитье и браслеты, ее фигура, красивая грудь, красивые ноги, тонкие лодыжки, ее походка, свободные движения, очаровательный взгляд — переодетая принцесса! А как она наслаждается тем, что нравится ему! Она четырнадцать дней была в Венеции, и не нашлось никого, кто бы женился на ней или по крайней мере соблазнил?

Ее прелестям он хотел «принести блистательное почитание на свой лад».

В Тревизо он пригласил их на ужин и обещал поездку в Пр. при луне в своей коляске. Он разжег огонь, заказал хорошую еду, и уговорил священника отнести в ломбард бриллиантовое кольцо, так как он не хочет показываться в ломбарде. Так на целый час он остался наедине с Христиной. Несмотря на свои желания, он не пытался получить даже единственный поцелуй. Он лишь возбуждал ее легкомысленными речами и чувственными историями. Священник вернулся с кольцом, из-за праздника Пресвятой Девы его можно заложить лишь послезавтра. Казанова уговорил добряка снова сходить туда: когда другой человек принесет то же самое кольцо, может возникнуть подозрение. Священник пообещал.

Казанова остерегался использовать в этот день даже малейшую ее благосклонность, чтобы не лишиться доверия. Он хотел уговорить священника поместить племянницу за счет Казановы в приличный дом в Венеции. Священник согласился. Казанова обещал все устроить за восемь дней. В это время он будет ей писать и надеется на ответ. Она призналась, что умеет только читать, но не писать. Ни одна девушка в ее деревне не умеет писать.

Но в Венеции высмеивают людей, не понимающих по-писанному. Христина печально сказала, что за восемь дней ей не научиться. Священник утверждал, что за четырнадцать дней это возможно. Она обещала быть прилежной.

Кристина была засоней и Казанова уговорил священника выехать за час до рассвета, так он сможет вовремя попасть к мессе. Он попросил хозяйку разжечь для него огонь в соседней комнате. Но священник возразил, что вполне удобно он может спать с племянницей в одной постели, а Казанова в другой. Они не будут раздеваться, а Казанова может и раздеться и утром остаться полежать.

Христина возразила, что может спать только раздевшись. Ей нужно только четверть часа для ночного туалета.

Не будет ли она спать с дядей нагою? «Телесный разум» Казановы противился этому представлению. Он заказал самый лучший ужин. Когда он вернулся, Христина гладила щеки своего семидесятилетнего дяди. Добряк смеялся.

«Она ласкает меня, потому что хочет дождаться здесь моего возвращения. Говорит, что завтра утром вы будете как брат и сестра. Я верю ей. Но она не подумала, что может быть вам в тягость.» Казанова успокоил его. Он уверил дядю, что утром она будет под его защитой.

Казанова был так возбужден, что кровь ударила ему в голову. Четверть часа у него шла носом кровь. До конца дня священник уехал по своим делам. Казанова не выказывал ни малейшей свободы. Он рассказывал слегка завуалированные сладострастные истории, а когда она что-нибудь не понимала, то притворялась, что понимает все. За ужином он учил дядю и племянницу есть устриц и трюфели. Они пили вино из Гатты, которое веселит, но не опьяняет. Легли около полуночи.

Казанова проснулся засветло, когда священник уже ушел, а Христина все еще спала в постели. Он весело пожелал ей доброго утра. Она проснулась, засмеялась и приподнялась на локтях.

«Моя дорогая подруга. Ты прекрасна, как ангел. Я умираю от желания поцелуя.»

«Дорогой друг. Подойди и поцелуй меня!»

Он выпрыгнул из постели. Из приличия она откинулась назад. Утро было холодным. Он был влюблен. Стихийным движением он лег в ее объятья. Они отдались друг другу, не успев осознать это. Она была счастлива и слегка смущена. Он сиял, удивленной победой, достигнутой без сопротивления. Не в силах говорить, на несколько минут она отдалась его поцелуям. На мгновение она стала серьезной. Но природа и страсть затопили все.

Через час они нежно посмотрели друг на друга.

«Что мы сделали», спросила она мягко.

«Мы поженились.»

«Что скажет дядя?»

«Он узнает об этом только после того, как обвенчает нас в церкви.»

«Когда?»

«Когда все будет готово.»

«Это долго?»

«Наверное, месяц.»

«Во время поста не венчают.»

«Я получу разрешение.»

«Ты не обманешь?»

«Нет. Я преклоняюсь перед тобой.»

«Тебе не нужно много времени, чтобы узнать меня?»

«Я знаю тебя всю. Ты сделаешь меня счастливым.»

«А ты меня?»

«Я надеюсь на это.»

«Мы пойдем к мессе. Кто мог подумать, что не в Венеции, а на пути оттуда я найду мужа?»

Днем оба стали серьезными. «Почему?», спрашивали они друг друга.

Он не сказал ей всю правду. Он стал перед обязательством, «которое не было ему не по вкусу», но выглядело слегка поспешным. Он уже раскаивался. Это его огорчало. «Доброе создание» не должно стать из-за него несчастным. Она сделала себе маску, он повел ее в комедию, в игорное казино. Впервые она видела игорный банк. Он дал ей десять цехинов и показал, как надо ставить. Она не знала карты, но за час выиграла сто цехинов. В своей комнате они сосчитали деньги. Когда она поняла, что все принадлежит ей, все это казалось сном.

Они радостно поели и любили друг друга. Под утро он ушел в свою постель, чтобы священник не застал их вместе. Он разбудил Казанову, который дал ему кольцо, и через два часа вернулся с деньгами. Молодые люди сидели у огня. Христина подбежала обнять дядю и показать выигранные деньги. Он благодарил господа. Разве этим детям не предопределено сделать друг друга счастливыми?

Так иронически показывает Казанова жизнь и мир. Наивный обманутый всегда говорит меткие сентенции. Слепой не нуждается в правде. Заблуждающийся напрасно ищет плоды мудрости.

К началу поста Казанова хотел приехать в деревню. До того она не должна никому выдавать его имя и его намерения. Священник дал ему метрику Христины и опись ее приданного.

Влюбленным ехал Казанова в Венецию, решив сдержать свое слово. Дандоло и Барбаро уже беспокоились, ведь он опаздывал на три дня. Брагадино успокаивал их, говоря что Казанова стоит под защитой ангела по имени Паралис.

На следующее утро Казанова решил, что лучше устроить счастье Христины, а не жениться на ней. Старания, которые он затратил после этого, доказывают, что он был совсем не ординарный соблазнитель и не совсем пропащий человек.

В те десять или двадцать часов, когда он любил ее больше себя, он хотел на ней жениться. «После наслаждения мое себялюбие стало сильнее, чем любовь.» Представление, что можно жениться из себялюбия, было ему совершенно чуждым.

Но ведь Христина дала залог своей любви. Бросить ее на произвол судьбы было для него так же непосильно, как и жениться на ней. Поэтому он должен найти ей мужа. Она была красива, имела в деревне хорошее имя и четыре тысячи дукатов.

Он заперся на совещание с тремя своими покровителями. Ангел Паралис повелел: доверяй каждую знакомую девушку Серенусу. Серенус было каббалистическое имя Брагадино. Поэтому Казанова попросил его получить у святого отца разрешение на брак во время поста для сельской девушки. Он дал ему метрику Христины. Паралис же разыщет ей супруга.

Богатый связями сенатор тотчас написал венецианскому посланнику в Риме и представил это государственным делом.

Брагадино пророчествовал, что ангел Паралис определит в супруги одного из трех друзей или Казанову. Казанова еле удержался от смеха. Он должен поженить Христину с каким-нибудь патрицием. Оракул приказал господину Дандоло найти для девушки молодого, умного и красивого супруга, состоящего на службе республики. Конечно Дандоло должен при этом следовать советам Казановы. У него в запасе четырнадцать дней. У девушки четыре тысячи дукатов. Брагадино радовался от сердца, что ангел Паралис не доверил ему столь сложную задачу, и так же от сердца смеялся над редкостными интересами ангела Паралиса.

Были ли патриции дураками? Мудрость не защищает от сумасбродства! Мы все позволяем временами слегка нас обманывать, особенно любезным молодым людям. А суеверия лишь меняют одежду.

Казанова передал свои заботы ангелу Паралису и трем покровителям и использовал остаток карнавала, чтобы найти деньги. Счастье улыбнулось. Он выиграл тысячу цехинов. Он заплатил долги. Через десять дней из Рима пришло разрешение. Казанова возместил Брагадино сто римских талеров, столько стоило разрешение. Ему не хватало «пустяка»: супруга. Наконец Дандоло нашел подходящего: милого молодого человека хорошего поведения двадцати двух лет. Карло был писцом в морском ведомстве, сиротой и крестным сыном породнившегося c Дандоло графа Альгаротти. Карло на приданное хотел выкупить место писца.

Казанова не хотел сам выкупать кольцо из ломбарда в Тревизо и вызвал туда священника с племянницей. Она обняла его как невеста. И как только священник удалился он, несмотря на благородные намерения, снова взял ее в постель.

Он вручил священнику папское разрешение. Христина, как наивно объясняет Казанова своим читателям, не могла знать, что оно выписано на другого. В ее присутствии он не решался от нее отказаться и не хотел пока ее разочаровывать. Он дал священнику деньги и закладную на кольцо, и занял другую комнату.

Когда на следующее утро он зашел в комнату Христины, священник уже ушел в ломбард. Христина нежилась в постели. Так как он хотел переубедить ее, он нежно ее обнял, «но остался разумным», целый час борясь с собой. Она недоумевала, но была влюблена и не противоречила. Она безропотно оделась. Дядя принес кольцо. После веселого завтрака втроем, Христина писала под его диктовку. Она в самом деле научилась писать. Казанова обещал вернуться через восемь-десять дней.

Дандоло пригласил Карло на ужин. Молодые господа читали друг другу свои стихи. Казанова курьером сообщил священнику, что приедет с другом. Между тем он рассказал Карло, как на пути в Местре он познакомился со священником и девушкой, на которой он хочет жениться, если найдет место. Более он ничего не хотел говорить молодому человеку.

За два часа до полудня они приехали к священнику. Через четверть часа пришла Христина, обрадовавшись при виде Казановы. Она мельком кивнула Карло и поинтересовалась, умеет ли он тоже писать. Потом она предложила Казанове и его другу еще раз испытать ее в новом для нее искусстве письма.

У матери Христины они увидели врача, который поздоровался с Карло, так как был врачом его сестры. Когда Карло вышел проводить врача, Казанова очень хвалил своего друга и называл его будущую жену счастливой. Мать считала, что он выглядит хорошим юношей.

Казанова не хотел терять времени и просил Христину быть за столом внимательной. По-видимому, Карло станет ей небом назначенным супругом.

«Мне назначенным?»

«Вам! Вы будете с ним гораздо счастливее, чем со мной.»

«Представьте себе мои муки», пишет Казанова, «когда я говорил ей это…». Он пишет о своих мучениях!

Внешне девушка осталась спокойной. А у него слезы наворачивались на глаза!

Он увидел, что не знает сердца Христины. Он советовал ей не возбуждать подозрений об их связи.

«Все это очень странно», ответила Христина. «Мой дядя знает?»

«Нет.»

«И если я ему понравлюсь, он захочет на мне жениться?»

«Через восемь или десять дней. Я предусмотрел все. Через неделю ты снова увидишь меня.»

Когда Карло вернулся, она отвечала не его вопросы с наивностью, вызывающей смех, но чаще с большим разумом.

После обеда Карло сказал, что она создана, чтобы осчастливить принца.

Она ответила, что будет рада, если он будет достойным, чтобы сделать ее счастливой.

Эти слова должны были обрадовать Казанову, а вместо этого опечалили. Карло был восхищен и тотчас обнял Казанову. На обратном пути он только и говорил о своем счастье. Он влюбленно смеялся от радости (или от неожиданности?), когда Казанова рассказал о папском разрешении. Так доверчивы были жертвы интриг Казановы, именно нехватка недоверчивости превращала их в жертвы.

Когда Казанова снова приехал в деревню, он советовал Христине, как держать себя с будущим мужем, его сестрами и теткой. Покраснев, он говорил, что мужу надо оставаться верной, и с некоторым стыдом просил прощения за то, что соблазнил ее.

«Когда вы обещали мне жениться, вы уже тогда хотели оставить меня?»

«Клянусь, нет.»

«Поэтому вы меня не обманули. Я благодарна за то, что вы нашли мне мужа. Что я должна сказать вашему другу в свадебную ночь?»

«Карло достаточно деликатен, чтобы не задавать таких вопросов. Но все же скажите, что у вас не было любовников: все девушки так делают. Даже опытные обманываются в этом.»

«Обними меня в последний раз», просила она. Он не решился. Они были одни. Его добродетель была слаба.

Тогда она сказала: «Не плачьте, милый друг. На самом деле меня это не трогает.»

Тогда он снова засмеялся.

Карло пригласил его на свадьбу. После некоторого колебания он пришел, гордый своим делом, но также ревнуя и завидуя. На свадьбе, увидев ее, он заплакал. В сельском наряде она была очень красива. Карло выказывал благодарность. Казанова подчеркивал, что он не при чем, а в воспоминаниях продолжает скромным тоном: «Для меня настоящая радость — приносить счастье людям.»

На утро после свадебной ночи Карло обнял его. Христина перед всеми протянула ему руку и сказала: «Господин Казанова. Я счастлива, и рада благодарить вас.»

Господин Брагадино весело смеялся над этой свадьбой. «Весьма ученый господин сделал сотню как глубоких, так и абсурдных рассуждений об этом брака. Я смеялся про себя; только я владел ключом к тайне, только я видел весь комизм.» Так пишет юморист.

Как Руссо мечтал о «дитя природы», так Казанова мечтал о чарах наивной сельской девушки. Через некоторое время он снова увидел Христину в венецианском костюме, ее черные волосы покрывал белый напудренный парик, она уже говорила на венецианском диалекте и показалась ему гораздо менее прелестной. Через год после свадьбы она родила сына. При встрече она рассказала Казанове, Карло признался, как кто-то сообщил ему, что два дня подряд она оставалась наедине с Казановой. Она считала Карло ангелом. Казанова называет его порядочным человеком и через двадцать пять лет берет у него взаймы.

Как богатый молодой господин едет Казанова на площадь святого Марка. Локоны белы от пудры. Шпоры, кольца и глаза сверкают. Платье пестро. Во всех карманах звенят дукаты. Он проигрывает и выигрывает во всех казино. Он спит с танцовщицами, графинями, деревенскими девушками. Он маг в палаццо Брагадино. Три влиятельных покровителя балуют его как собственного сына.

Таков он в двадцать три года: игрок понарошку, домашний колдун, гуляка с литературными интересами, добродушный соблазнитель, опьяненный сладострастием. Он нравился молодым девушкам и большим господам. Он нравился и самому себе.

Только его проделки становятся все сомнительней, пока две выходки не переполняют чашу.

Осенью 1747 года Теньоло де Фабрис ввел его в сельское семейство, где все любят карты и женщин и каждый устраивает проделки каждому. Кто не смеется над тем, что постели разваливаются и появляются призраки, что девушек кормят вспучивающими сахарными пастилками, того называют педантом. Эти шутки заходят слишком далеко, так по крайней мере считает старый Казанова.

Грек — торговец овощами, в лучшие года звавшийся Деметрио, у которого Казанова увел хорошенькую горничную (еще одна горничная в донжуанском списке Казановы!), тайком подпилил доску над грязной канавой на излюбленном пути Казановы. Казанова с несколькими молодыми женщинами по уши оказался в нечистотах. Их вытаскивали крестьяне. Его вышитый по новейшей моде наряд, кружева, чулки были безнадежно испорчены. Но когда девушки еще подавленно молчали, он уже смеялся, чтобы не прослыть педантом.

Деньгами и угрозами выявив зачинщика, он долго думал над достойной отплатой, пока не устроил его ложные похороны. После полуночи он прокрался на кладбище, выкопал недавно погребенного мертвеца, и не без труда, как он говорит, охотничьим ножом отрезал мертвую руку до плеча.

Боялся ли он? Но ради своей чести он стократно рисковал жизнью. Этот нежный юноша, которого каждое расставание, каждое тонкое чувство доводило до слез, в ярости мог превозмочь свои недостатки. Тогда он не боялся ни мертвецов, ни призраков. Однако Густав Гугитц замечает, что Казанова совершенно не страшится заимствовать эту историю из седьмой новеллы Антофранческо Граццини.

На следующий вечер с мертвой рукой под мышкой он тайно прокрался под кровать грека и стянул с него одеяло. Когда грек со смехом сказал, что не верит в привидения и снова натянул одеяло, то через пять минут Казанова повторил трюк. Грек потянулся за рукой, утаскивающей одеяло, Казанова подсунул руку мертвеца, за которую грек смеясь ухватился, тогда Казанова резко выпустил руку и грек безмолвно повалился на постель. Казанова ускользнул в свою комнату.

Утром его разбудили шум и беготня. Хозяйка сказала, что на сей раз он перестарался: господин Деметрио лежит при смерти.

Казанова был огорчен. Но разве та выходка не могла стоить ему жизни?

Главный священник прихода подал в епископскую канцелярию в Тревизо формальное обвинение против Казановы. «Поскучневший от упреков» возвратился Казанова в Венецию. Через пятнадцать дней он получил вызов в суд. Барбаро выяснил, что речь идет не только об осквернении могилы, но и об изнасиловании. Одна женщина из Цуекки обвиняет его в том, что он запер ее дочь и опозорил. «Это было обычное вымогательство», говорит Казанова.

Барбаро в суде защищал Казанову. Тот пригласил мать и дочь в сад к изготовителю лимонада. Когда девушка затопорщилась, а мать объявила, что она невинна, он пообещал им шесть цехинов. Назавтра мать сама привела ему дочь в Цуекку и радостно получила свои шесть цехинов. Однако, в саду девушка, вероятно наученная матерью, была достаточно умела, чтобы полностью уклониться от него.

Объяснение не помогло. Был вынесен приговор о заключении, в это время тот же суд прислал ему вызов по поводу осквернения могилы. Тогда мудрый Брагадино посоветовал уехать. Через год история порастет травой, а в Венеции все идет на лад, стоит только людям забыть.

С большим сожалением он не покидал Венецию никогда. Он был влюблен и счастлив. Он чувствовал себя дома так уютно, так высокомерно.

Глава девятая

Анриетта — женщина из Прованса

Он уехал в Верону ночью без слуги. Он был в лучшем расположении духа, ему было двадцать три года, у него были деньги, красивая одежда, и он наслаждался цветущим здоровьем.

В Милане он приказал подать на стол роскошный обед. «Это всегда надо делать в самой лучшей гостинице.» Потом он гулял, бродил по кафе. В театре он увидел Марину. Она танцевала гротескные танцы и нравилась публике. После представления он пошел к ней. Она как раз сидела с каким-то господином, отбросила салфетку и упала в его объятья. Казанова попросил его представить. Он оскорбился, когда господин не встал из-за стола.

«Это граф Чели, римлянин и мой любовник.»

«Поздравляю, господин граф. Марина — почти моя дочь!»

«Шлюха она», ответил граф.

«В самом деле он мой сутенер.»

Чели швырнул в нее нож, она отпрянула, он кинулся к ней. Казанова приставил к груди Чели острие шпаги и крикнул: «Стой или ты мертвец!», и попросил Марину посветить на лестнице. Но Марина накинула плащ, схватила его за руку и умоляла увести ее.

Граф сказал, что завтра будет ждать его в яблоневом саду.

«В четыре», ответил Казанова. Местечко в паре миль от Милана было известно постоялым двором для паломников и самой лучшей остерией.

Казанова привел Марину в гостиницу и заказал комнату рядом со своей. За столом она рассказала, что мнимый граф Чели — профессиональный игрок, с который она познакомилась в Милане. Став ее любовником, он поселился с ней и требовал от нее любезностей для всех, кого хотел одурачить. Теперь ей хватит. Она любит только Казанову, она останется с ним, пока не поедет в Мантую, куда ее пригласили на место первой танцовщицы. Или он любит другую? Или он больше не любит ее? У нее только триста цехинов. Утром он их получит. Он не желает денег? Тоже хорошо!

Назавтра Казанова на всякий случай рассовал все свои ценности по карманам, нанял фиакр и поехал в сад. Было глупо всерьез принимать честь негодяя, но ему хотелось подраться.

Эти субъекты с краев «хорошего общества» передразнивали обычаи светского общества, чтобы лучше его эксплуатировать. Карманные воры дрались на дуэлях с танцорами. Сутенеры со шпагой в руках защищали свою честь против шулеров.

Пока Чели не появился, Казанова разговорился в кафе с молодым французом, чье лицо ему понравилось. Чели пришел через четверть часа с неким субъектом, который выглядел как головорез и нес шпагу сорока дюймов длины. Казанова попросил пойти с ним француза, который принял все за розыгрыш. Они вышли. Чели и его спутник медленно шли следом. Через десять шагов Казанова вынул шпагу и призвал Чели защищаться. Француз тоже вынул шпагу.

«Как?», закричал Чели. «Двое на одного?»

«Пусть подойдет ваш друг. У него тоже есть шпага.»

«Да», сказал француз. «Мы устроим двойную партию!»

«Я не дерусь с танцорами!», крикнул головорез.

Тогда француз ударил его шпагой плашмя, Казанова тоже вытянул Чели, и эти двое убежали.

Казанова пригласил француза на обед в гостиницу и назвал ему имя, под которым там записался. Он ездил тогда под чужим именем, наверное страшась венецианской инквизиции.

Марина, которой Казанова описал дуэль, узнала во французе своего будущего партнера в Мантуе, танцора Балетти.

Антонио Стефано Балетти, сын и племянник знаменитых актеров, был на год старше Казановы и стал его ближайшим и полезнейшим другом.

Уже с восемнадцати лет он играл молодых любовников в Итальянской Комедии в Париже, четыре года назад приехал в Италию, в двадцать четыре года стал балетмейстером в Милане, а год назад в Мантуе, которую вынужден был покинуть из-за долгов. Гольдони видел его в Венеции и писал: «Этот сын итальянца и француженки прекрасно владеет обоими языками и обладает талантом.» Казанова часто жил у него или его родителей в Париже, как показывают многие адреса на письмах Казанове. Его имя часто появляется в письмах Манон, сестры Балетти, которая стала невестой Казановы.

Казанова пригласил нового друга ежедневно приходить на завтрак. На третий день он заметил взгляды Марины в сторону Балетти, и так как эта связь могла стать ему полезной, он способствовал ей и в Мантуе поселился в другой гостинице, нежели они. Как-то в Мантуе он прогулялся в книжную лавку посмотреть новинки, и должен был заночевать в караульне, так как шел в темноте без фонаря или факела; он проиграл пару цехином молодому капитану О'Нилану и потерял здоровье с двумя девицами, которых нашел в караульне. Он лечился диетой в пятый раз.

Каждый вечер Казанова ходил в оперу и каждое утро завтракал с Балетти, который влюбился в Марину.

Он часто рассказывал Казанове об одной знаменитой старой актрисе, игравшей двадцать лет назад. Однажды он повел к ней своего друга Казанову. Она приходилась Балетти бабушкой.

Ее сморщенной лицо было набелено и нарумянено, она сверкала фальшивыми зубами, руки ее тряслись, она передвигалась в облаке амбры со взглядами и движениями поломанной куклы.

«Ее своеобразный костюм», пишет Казанова, «двадцать лет назад мог быть очень модным» — этими же словами через сорок лет Шарль де Линь опишет костюм Казановы.

Балетти сказал, как его друг восхищен, что время не может заставить увясть прекрасную землянику на ее груди. Это была родинка. Она обязана ей своим именем — Фраголетта. «Я всегда была Фраголеттой», гордо сказала она, «и всегда ей останусь.»

Казанова почувствовал ужас. Из-за этой Фраголетты его отец был выслан из Пармы, приехал в Венецию к Дзанетте, матери Казановы, и стал его отцом. Она, можно сказать, была поводом к его существованию. Она поинтересовалась, как его зовут.

«Я — Джакомо Казанова, сын пармезанца Гаэтано.» Пораженная, она шагнула к нему. Она молилась на его отца. Беспричинная ревность вскоре исчезла. Она уже смотрела на Джакомо, как на сына. «Обними меня, как свою мать», просила она. Все еще точными жестами актрисы она поднесла к увлажнившимся глазам кружевной платочек. «Единственным недостатком твоего отца была неблагодарность.»

Похоже, у сына был тот же недостаток. Он больше не ходил к ней.

Именно благодаря хорошим связям с полусветом и миром театра входит Казанова в большой мир. Итальянские художники и артисты считались лучшими в Европе. Итальянские певцы, танцоры, актеры, архитекторы, музыканты и писатели в восемнадцатом веке вызывали фурор при всех дворах и во всех столицах. Женщины итальянского театра, видевшие у своих ног половину аристократии Европы, любили длинноногого сорванца с родины, выступавшего, как большой господин, расточавшего любовь и деньги, всегда забавного и услужливого. На яркой сцене его жизни они образовали хор и эскорт, иногда они играли роли его первой, второй, третьей, четвертой любовницы, напоминали ему о родине и на чужбине открывали многие двери.

Как только он пускался в путь, сразу начиналось его новое приключение и захватывало его прочно, но ненадолго. Так шел он по жизни. Один случай вел к другому. Каждый каприз становился судьбой. Своенравие, повторяясь, стало чертой характера.

Шум у двери стал новым поворотом. В соседней комнате он нашел орду сбиров, этой «итальянской напасти, непрестанной чумы». Человек в постели ругал — на латыни — хозяина. Хозяин объяснил Казанове, что это иностранец, раз знает латынь. Под одеялом пряталась женщина, сбиры хотели посмотреть на свидетельство о браке. Если они не женаты, то окажутся в заключении, кроме того господин должен заплатить вожаку сбиров три цехина. Казанова захотел поговорить с господином…

«Это что, разбойники?»

Казанова заговорил на латыни. Человек в постели не желал никому давать ни талера. Он был офицер. Персона рядом с ним прошла в гостиницу в форме офицера.

Казанова уже загорелся. Женщина под одеялом! Интрига! Казанова попросил офицера довериться ему и дать свой паспорт. Это был капитан венгерского полка императрицы Марии-Терезии на пути из Рима в Парму с письмом кардинала Алессандро Альбани к М. Дютильо, министру герцога Пармы.

В красивом платье и причесанный поспешил Казанова в епископский дворец и, вопреки лакеям и слугам, к постели епископа, который направил его в свою канцелярию. Начальник канцелярии спросил Казанову, почему он вмешивается в чужие дела, ему надо обратиться к руководителю сбиров.

«Ничего подобного, господин аббат!», воскликнул Казанова. «Ничего подобного!»

Обрадованный прекрасной суматохой, которую он так быстро устроил, Казанова пошел в гостиницу к венгру и сказал, что все идет великолепно. Кто-нибудь другой был бы напуган затруднениями с епископом и полицией, но Казанова с удовольствием и страстью к сенсации, характерным для типичного бездельника, вмешивался во все, что его не касалось. Он действительно ненавидел полицию и был готов с первого взгляда влюбиться в романтическое существо под одеялом.

«Из какой страны ваша спутница?», спросил он венгра.

«Из Франции, она говорит только по-французски.»

«Значит, вы тоже говорите по-французски.»

«Ни слова!»

«Пантомима — тяжелое искусство?»

«Мы понимаем друг друга.»

«Могу ли я с вами позавтракать?»

«Спросите лучше сами.»

Казанова спросил. Прекрасная головка молодой женщины в мужском спальном колпаке внезапно вынырнула из-под одеяла. Казанова сказал, что восхищен ею, она кокетливо ответила, он пошел за кельнером. Когда вернулся, она была одета в голубой сюртук и причесана по-мужски. За завтраком венгр непрерывно говорил с ним. Казанова непрерывно смотрел на француженку.

Потом он пошел к графу Спада. Генерал, не обрадованный вмешательством священников в свою епархию, приказал адъютанту вначале пригласить офицера со спутником на обед, а потом потребовать от епископа удовлетворения в соответствии с притязаниями капитана.

Когда Казанова пришел с адъютантом, сбиры ретировались. Капитан пожелал — и получил — тридцать цехинов и коленопреклоненное извинение хозяина и сбиров. Часом позже Казанова с венгром и француженкой пришли к графу Спада. Поездку в Неаполь он отложил. Капитан был близок к шестидесяти, француженке было двадцать и она была обворожительна. В Парму Казанова хотел ехать с ней, венгром он уже был сыт.

За столом графа Спада прекрасная француженка выступала, как мужчина. Но синьора Квирини плавилась от ревности. Старый аббат уверял, что хозяин и сбиры приходили по заданию инквизиции: инквизиция не желает, чтобы мужчина спал с кем либо, кроме своей жены.

Через двадцать лет в Испании Казанова обнаружил, что комнаты в гостинице запираются снаружи, словно тюремные камеры. Из этого обстоятельства он проницательно заключил, что наступает угроза падения монархии, которая и в самом деле рухнула — двести лет спустя и по другим причинам.

«Можно ли жить вместе, не понимая ни слова?», спрашивала синьора Квирини. (Уже Монтень писал об итальянских куртизанках, которые требуют разговоров так же, как и любви.)

Француженка возразила, что для ее дел не требуется ни слова.

«Но ведь ничего не возможно без слов или писем», вскричала Квирини.

«Игра тоже?»

«Вы и играете вместе?»

«Мы не занимаемся ничем другим, мы играем в фараон и я держу банк.»

Джульетта Квирини рассыпалась в смехе.

«Велик ли выигрыш у банка?», спросил генерал.

«Ах, выигрыш такой неопределенный, что не стоит разговора.»

Никто не перевел венгру этот ответ. Казанова был очарован «пикантным» тоном. Он уже думал над «путями и средствами» завоевания француженки. Неужели венгр выиграл ее без единого слова? Он предложил ему свою коляску, очень удобную, с двумя свободными задними сидениями. Когда они согласились, он пошел в кофейню, где собирались аристократы, и за двести цехинов купил коляску у графа Дандини, сына того профессора из Падуи, у которого Казанова слушал пандекты.

За ужином Казанова разговаривал с Анриеттой и обнаружил поразительные добродетели: тонкость, такт, хорошее воспитание. Она все более превращалась для него в загадку. Она еще обмолвилась, что венгр не был ей ни отцом, ни супругом.

Честный венгр оплатил расходы на поездку до Пармы. Казанова переводил шутки Анриетты, над которыми они непрерывно смеялись, на латинский, но в переводе соль терялась и добродетельный капитан из вежливости только улыбался.

В Форли Казанова не отважился спать во второй постели в их комнате из страха, что посреди ночи Анриетта придет из постели венгра в его постель, а он не знал точно как это воспримет венгр. У нее из одежды была лишь форма, и она носила рубашку капитана. Все казалось ему загадочным.

В Болонье он спросил за ужином: «Как вы стали подругой этого роскошного старика?»

«Спросите его, но пусть он ничего не пропускает!»

Капитан ушел в шестимесячный отпуск, чтобы с другом посетить Рим, он думал, что в Риме все образованные люди говорят на латыни, как в Венгрии, однако даже итальянские священники могут писать на латыни, но не говорят на ней.

Не въезде в Чивита-Веккью с возницей, понимавшем латынь, венгр увидел старого офицера и эту девушку в форме, выходящими из трактира. Она понравилась ему с первого взгляда, но он конечно забыл бы ее, если б снова не увидел эту пару из окна комнаты. Рано утром он увидел, как офицер уезжает. Тогда венгр послал своего чичероне к девушке и велел спросить, не проведет ли она за десять цехинов час с ним наедине. Она ответила по-французски, что после завтрака уезжает в Рим, где господин может легко ее найти. На следующий день венгр получил депеши, деньги и паспорта до Пармы.

Он уже больше не думал о прекрасной авантюристке, как его чичероно сказал, что у него есть ее адрес, но она все еще со старым офицером. Венгр просил его передать, что на следующий день уезжает. Она ответила, что у городских ворот он сможет посадить ее в свою коляску.

Она пунктуально стояла у Порто дель Пополо. Жестами она дала понять, что хочет есть. Они поели в ближайшей гостинице, и много говорили, не понимая друг друга. После десерта они поняли друг друга превосходно. Он посчитал дело сделанным и вручил ей десять цехинов, которые она неожиданно вернула, и ему стало понятно, что она не хочет назад в Рим, но в Парму, в Парму!

Он обрадовался. Он мог лишь болтать с ней и участвовать в ее приключениях, не имея понятия, кто она, зная только, что ее зовут Анриетта, что она француженка, кроткая, как овечка, здоровая и с хорошими манерами. Ее ум и храбрость он видел в Риме. С помощью Казановы он очень хотел узнать ее историю. Ему будет тяжело расстаться с ней в Парме. Казанова должен перевести, что в Парме он отдаст ей тридцать цехинов епископа из Чезены. Будь он богат, он дал бы больше.

Казанова спросил, не будет ли точный перевод ей неприятен. Она просила не пропускать ничего, только покраснела и велела сказать венгру, что не станет ни рассказывать свою историю, ни брать у него тридцать цехинов, и в Парме должна остаться одна; если он ей случайно встретится, он должен сделать вид, что ее не знает. Потом она обняла его с чувством, большим чем нежность. Казанова должен сказать ей, что венгр лишь тогда послушается, когда будет уверен, что это ей не во вред. Казанова должен сказать ему, что ни в коем случае он не должен больше думать о ее судьбе.

Все трое печально помолчали. Наконец Казанова пожелал им доброй ночи.

В своей комнате он начал громко рассуждать сам с собой. Он устал от латыни. Кем была эта женщина, соединявшая тонкие чувства с циничной безнравственностью? Она хотела жить в Парме своими прелестями? Ждала мужа, возлюбленного? У нее почти ничего не было, но она не хотела ничего брать у человека, которому не краснея уже оказывала любезности. Она была без средств и без языка в чужой стране. Почему она не объяснила венгру, что использовала его только для того, чтобы избавиться от офицера в Риме? Что она хочет от Казановы? Она знает, что он едет вместе с ними только из-за нее. Она играет в добродетель?

На следующее утро он должен потребовать от нее тех доказательств любви, которые она так быстро предоставила венгру, или в Парме он выкажет ей резкое презрение.

Ночью он так страстно мечтал о ее объятиях, что превратил бы их в действительность, не будь их комната заперта. Долгий чувственный сон сделал его совершенно влюбленным. Еще до отъезда он должен получить ее обещание, или не поедет с ними дальше.

Думаете, он придает слишком большое значение такой мелочи?, спрашивает Казанова. Старость смирила его страсть, сделав его бессильным, но сердце остается молодым, память свежей, и самое большое горе, что женщины больше его не любят.

Он прямо сказал венгру, что влюблен в Анриетту, и не станет ли тот противодействовать, когда он будет уговаривать Анриетту стать его возлюбленной? Ему нужно полчаса наедине с ней. Капитан вышел. Казанова спросил, хочет ли она, чтобы он, как и венгр, покинул ее в Парме?

«Да», сказала Анриетта.

«Я не могу оставить вас в чужом городе без денег. Я слишком люблю вас. Обещайте мне полюбить меня в Парме, иначе в поеду в Неаполь, чтобы забыть вас. Сделайте выбор. Капитан знает все.»

«Знаете ли вы, что когда объясняетесь в любви, то выглядите очень гневным?», спросила Анриетта, и сказала смеясь: «Да, поедем в Парму!»

Он целовал ее колени. Вошел капитан, поздравил и сказал, что приличия заставляют его ехать в Парму одному. Завтра вечером в Парме он хотел бы с ними поужинать. «Благородный человек!», отзывается Казанова.

За ужином Анриетта и Казанова были смущены, почти печальны. Она знала, что они проведут эту ночь вместе?

Только через четыре дня он отважился спросить, чего она хочет в Парме. Она ответила, что разочаровалась в браке. В его распаде повинны муж и свекор. Это чудовища.

В гостинице у ворот Пармы он записался под именем Фарузи, Анриетта написала: Анна д'Арчи, француженка. В гостинице он поцеловал ее и вышел погулять.

В Парме сменилась власть. Войска императрицы Марии-Терезии ушли. Испанский инфант дон Филипп после мира в О-ла-Шапель получил герцогство Пармы, Пьяченцу и Гуастилью, и 9 марта 1749 года занял их. Все кишело шпионами и контршпионами.

Казанова впервые был на родине отца и никого не знал. На улицах громко говорили по-французски и по-испански. Итальянцы лишь шептались.

Он нашел меняльную лавку. Меняла рассказал, что приехала мадам де Франс, дочь Людовика XV и супруга инфанта дона Филиппа. В Парме уже правит гнусная смесь испанской суровости и французской наглости.

Казанова купил тонкого полотна на двадцать четыре дамские сорочки, бархат на нижнюю юбку и лиф, муслин и батист на платочки. Прачка рекомендовала швею, швея привела дочь; кроме того, он купил шелковые чулки и посетил сапожника. Учителем итальянского сапожник рекомендовал фламандца пятидесяти лет, сапожник называл его ученым человеком, он брал всего шесть лир за два часа. Швея рекомендовала другую швею, говорившую по-французски, и ее сына на роль слуги; его звали Кауданья, как тетку Казановы. «Забавно», сказал Казанова Анриетте, «если эта швея — моя тетка, то Кауданья — мой двоюродный брат! Но мы промолчим!»

Анриетта пожелала, чтобы швея обедала с ними. Казанова дал Анриетте кошелек с пятидесятью цехинами на карманные расходы. Он выступал как миллионер. Венгерский капитан, которого Анриетта звала папочкой, три дня приходил на обед.

«Не тратишь ли ты слишком много?», спросила Анриетта, когда он купил ей четвертое платье. «Если для того, чтобы завоевать мою любовь, то ты зря теряешь деньги, потому что сегодня я люблю тебя так же, как и вчера, и всегда всем сердцем. Если ты не богат, то я стану упрекать себя.»

«Дозволь мне иллюзию богатства! Не думай, что можешь меня разорить. Ты рождена для моего счастья. Обещай лишь не покидать меня.»

«А ты свободен? Я — нет. Если меня обнаружат — это конец. К счастью, никто не знает меня в Парме. Офицер в Риме был моим тестем, и вез меня в монастырь. Поэтому я убежала с венгром, оценившим меня в десять цехинов. Мне казалось долгом отвечать на его ласки, которые он предпринимал вероятно тоже из чувства долга, невзирая на свое здоровье. Только в Парме и только с тобой я стала счастлива. Большего я не хочу рассказывать.»

После счастливой ночи они были влюблены как никогда. Об Анриетте, которой Казанова поклоняется, он делится с читателем каждой эротической деталью (если они не сокращены издателем). «И так мы горели три месяца в радостном упоении счастья.»

В девять утра явился учитель итальянского, учтивейший человек «превосходно образованный на старомодный манер». Очевидно, уже с 1749 он в образовании пошел под гору.

У портнихи Казанова узнал, что дядя ее мужа — настоятель собора по имени Казанова. Таким образом эта портниха тоже была его двоюродной теткой.

Учитель итальянского уверял, что мадам обладает весьма обширным образованием и знает геральдику, сферическую геометрию, историю и географию.

Его звали Валентин де ла Айе и по его словам он был инженер и профессор математики. В жизни Казановы он сыграл заметную роль. Двадцать три года спустя аббат Боллини писал Казанове: «Де ла Айе стал глухим и проповедует мораль в кофейнях.»

Казанова особенно любил Анриетту за ум. Человек, который не может все двадцать четыре часа в сутки делать женщину счастливой, не имеет права обладать такой женщиной, как Анриетта. С ней Казанова стал абсолютно счастливым, а в разговорах с ней счастливее, чем в ее объятиях. Она была начитанна, обладала логикой математика и грацией ребенка. Ее смех придавал ее замечаниям налет фривольности. Даже неумные люди в ее обществе становились остроумными. Она завоевывала все сердца.

В общем, говорит Казанова, он мало ценит красоту, не сопровождаемую умом. Остроумная дурнушка могла удерживать его дольше, чем глупая красавица. При этом он не был феминистом, не любил ученых женщин, и был убежден, что ни одна женщина не преуспеет в науке так, как мужчина.

Анриетта все еще носила форму. Когда портниха принесла новое платье, Казанова не решился присутствовать при превращении, пошел прогуляться и во французской книжной лавке встретил господина 38 лет в парике с буклями, Мишеля Дюбуа-Щательерольта, гравировщика, который был директором монетного двора герцога Пармы, хотя герцог и не имел собственной монеты. Казанова целый час болтал с господином, показавшим ему многие свои гравюры.

В гостинице его уже ждал венгр, пришедший к обеду. Дверь отворилась. Очаровательная дама грациозно приветствовала их. Капитан и Казанова «потеряли всякое самообладание».

«Разве я не та же самая?», спросила Анриетта.

Казанова хотел пасть к ее ногам, чтобы вымолить прощение за недостаток почтения прежде. Добрый капитан вначале окаменел и смотрел не нее смущенно, а потом беспрерывно благоговейно кланялся. Она блестяще играла хозяйку дома, обращаясь к капитану как к другу, а к Казанове как к любимому супругу.

Театрал Казанова был восхищен этой сценой преображения.

Счастье было слишком совершенно, чтобы длиться долго. Музыка была ее страстью. Но она никогда не слушала итальянскую оперу. Она боялась быть случайно узнанной, и он взял ложу во втором ярусе, где не зажигали свечей. Давали комическую оперу Буранделло. Она восхищалась финалом и Казанова достал ноты. Он хотел купить клавир, но она не играла.

На четвертый или пятый раз в их ложу пришел Дюбуа. Казанова его не представил, но заказал золотой медальон. Когда на следующий день они сидели за столом с де ла Айе, Дюбуа принес медальон и его представил де ла Айе.

Через месяц Анриетта бегло говорила по-итальянски. Казанова же выучил с ней французский больше, чем с Далакуа в Риме. Они десятки раз ходили в оперу, но не заводили знакомств, выезжали на прогулки в коляске, но ни с кем не заговаривали. Де ла Айе ежедневно обедал с ними, часто заходил Дюбуа.

«Анриетта философствовала лучше, чем Цицерон в Тускулануме.» Они жили лишь друг другом и не скучали ни минуты.

Когда закончился оперный сезон, Дюбуа пригласил их на концерт в свой дом. Среди господ сплошь среднего возраста Анриетта была единственной дамой. Когда закончил играть виолончелист, Анриетта попросила попробовать его инструмент. Казанова побледнел от ужаса. Но она повторила номер виртуоза, вызвав всеобщие аплодисменты, и сыграла еще шесть пьес. Казанова был восхищен и в некоей лихорадке должен был выйти в сад, чтобы там заплакать. Переход от страха к радости был слишком силен. Она рассказала, что выучилась играть в монастыре, причем по приказу настоятельницы девушки могли играть на виолончели лишь в каком-то странном положении. На следующее утро он купил виолончель. Ее игра очаровала его.

Несколько недель спустя они с Дюбуа поехали в Колорно, где в часть двора был иллюминирован парк. На вечерней прогулке с ними заговорил кавалер из свиты инфанта Луи и спросил Анриетту, не имеет ли он чести быть ею узнанным. Анриетта отрицала. Позднее Дюбуа сообщил, что господин д'Антуан думал, что узнал Анриетту. С глазу на глаз она сказала Казанове, что д'Антуан — знаменитое имя в Провансе. Она стала неспокойна. Казанова предложил уехать в Геную, а потом в Венецию. Она колебалась. Через четыре дня курьер принес письмо господину де Фарузи и подождал ответа. Д'Антуан просит встречи у Казановы, где передаст ему запечатанное письмо для госпожи д'Арчи. Он просит прощения у Казановы за этот шаг. Если господин д'Антуан заблуждается, то госпожа д'Арчи может не отвечать.

Она возбужденно читала письмо. В нем было четыре страницы. «Не думай обо мне дурно, милый друг», сказала она, «но честь двух семейств требует, чтобы я не показывала тебе письмо. Я вынуждена встретиться с господином д'Антуаном, который утверждает, что является моим родственником.»

Казанова воскликнул: «Итак, начинается последний акт! О, я, несчастный!»

«Сдержись», просила она, «и пригласи письмом господина д'Антуана назавтра в три часа. На несколько минут ты оставишь нас одних. Господин д'Антуан знает всю мою историю, мои упущения. Если он не примет все мои условия, я не стану возвращаться во Францию и мою дальнейшую жизнь посвящу тебе. Но если я сочту необходимым расставание, мы оба должны быть сильными. Верь мне. Я возьму себе большую долю несчастья, если отрекусь от наверное единственного человека, которого нежно любила.»

Дует двух эгоистов! Он боялся ее любви до гроба, а она держалась за него лишь faute de mieux (за недостатком лучшего).

Он сделал, как она хотела, но она стала печальной, а печаль убивает любовь. Они часами сидели молча друг перед другом и вздыхали.

Пришел господин д'Антуан, Казанова провел в своей комнате шесть смертельно длинных часов будто бы за письмом. Дверь между их комнатами оставалась открытой. В зеркало они могли видеть друг друга. Д'Антуан и Анриетта провели время в разговорах и переписке. Они говорили так тихо, что он не понял ни слова.

Когда д'Антуан ушел, слезы стояли в ее глазах. Она хочет уехать с ним, но через пятнадцать дней снова быть в Парме. Он проклял день, когда выбрал Парму. В Милане они видели лишь хозяина и портного. Он купил ей рысью шубу. Она никогда не спрашивала, сколько у него денег. Но и он не выдавал, что они на исходе. После возвращения у него оставалось лишь триста-четыреста цехинов.

На следующий день д'Антуан напросился на обед и после кофе снова провел шесть часов с ней наедине. Потом Анриетта разрешила бедному Казанове отвезти ее в Женеву. Он нанял камеристку. Д'Антуан дал ему в Женеву запечатанное письмо.

В Турине наняли слуг и пересекли Монт Ченис в паланкине. В долину спускались на горных санях. На пятый день остановились в Женеве в «Весах». Банкир Тропчин по письму дал тысячу луи, достал коляску и двух слуг. Она дала Казанове пятьсот луи — он пишет, это было слабым утешением его сердцу. Последние двадцать четыре часа она вздыхала. В полном соответствии с формулой поведения галантных подруг Казановы она просила никогда ее не разыскивать и если они случайно встретятся, делать вид, что он ее не знает. Очевидно, общение с ним часто было компрометирующим.

Она дала ему письмо к д'Антуану, не спрашивая, хочет ли он вернуться в Парму. Она управляла им с твердостью, которую он не ожидал от изящных дам. На рассвете она отправилась, рядом сидела спутница, на запятках стоял лакей, курьер бежал сзади.

Он еще долго следил за ней взглядом, даже когда коляска исчезла в клубах пыли. Весь мир исчез для него. Он упал на постель и заплакал. Позже почтальон принес письмо. Там стояло лишь два слова: «Адью. Анриетта.»

В комнате он провел один из самых тяжелых дней своей жизни. Вечером он обнаружил, что на оконном стекле вырезано острой гранью брильянта, который подарил он: «Tu oublieras aussi Henriette» (Ты тоже забудешь Анриетту.)

«Нет!», пишет старый Казанова. «С седой головой я думаю о тебе, и это бальзам для моего сердца. Только наслаждаясь воспоминаниями, я понимаю, что моя жизнь была чаще счастливой, чем несчастной.»

Сомерсет Моэм замечает в «Summing Up», что он наблюдал, как люди, в основном посвятившие свою жизнь отношениям между полами, в конце не считают ее напрасной и не знают сожалений.

Несмотря на плохое время года Казанова на муле пересек Сен-Бернар. Шесть других мулов везли его слугу, чемоданы и тащили коляску. Он не ощущал ни голода, ни жажды, ни мороза, ни ветра. В Парме он остановился на плохом постоялом дворе. Случайно он получил комнату рядом с де ла Айе. На следующий день он отнес письмо д'Антуану.

Анриетта писала, что три месяца подряд они приносили друг другу абсолютное счастье. Воспоминаниями об этом она будет наслаждаться, как если бы они еще лежали грудь на грудь. Пусть он радуется тому, что до конца своих дней она будет счастлива, как только можно быть счастливой вдали от него. «Я не знаю, кто ты», писала она, «но никто не знает тебя лучше меня. У меня в жизни больше не будет ни одного любовника.» (Ей было двадцать лет. Многие критики всю историю считают новеллой.) Она желает ему новой любви, да — второй Анриетты. Через пятнадцать лет он снова видел ее и не узнал.

Апатично он улегся в постель. Еще дважды в своей жизни он был так подавлен: в 1755 году в первую ночь под Свинцовыми Крышами в Венеции и в 1768 году в тюрьме Бонретиро в Мадриде.

Через сорок восемь часов он почти умирал от истощения. Пришел де ла Айе, догадался о происшедшем и принудил его выпить чашку бульона. Избегая упоминать Анриетту, он говорил о суетности мира и о неприкосновенности жизни. Он устроил небольшой ужин, Казанова поел, де ла Айе воскликнул: «Виктория!», и весь следующий день пытался развеселить его. В конце концов Казанова выбрал жизнь. Ему было двадцать четыре года. Он верил, что жизнью обязан де ла Айе и заключил с ним дружбу.

Через пару дней в комедии он встретил молодого сицилийца по имени Патерно, влюбленного в актрису, которая принимала его в любое время, но во всем отказывала. Патерно из-за нее разорился. Казанова сказал, что ей цена пятнадцать-двадцать цехинов. Патерно высмеял его. Казанова пошел в ее ложу, она выпроводила посетителя, заперла дверь и грациозно присела на его колени.

«В подобном положении не найдется храбрости обидеть женщину.» Он не нашел ни малейшего сопротивления, которое обостряет аппетит, и дал ей двадцать цехинов, слишком много для грызущего раскаянья, когда через три дня он почувствовал дурные последствия. Де ла Айе нашел хирурга, который был и дантистом. Казанова начал приносить жертвы богу Меркурию (то есть проходил курс лечения ртутью) — и вынужден был провести в постели шесть недель в конце 1749 или в начале 1750 года. Это было в шестой раз.

Во время лечения де ла Айе заразил его другой отвратительной болезнью — ханжеством. Он приписывает свою восприимчивость к ней воздействию ртути. Он принял решение начать новую жизнь. Он плакал с де ла Айе, который доказывал, что это — причина его излечения. Де ла Айе говорил о рае с подробностями очевидца. Казанова не раз смеялся. По мнению Казановы де ла Айе был тайный иезуит. Как-то раз де ла Айе рассказал ему свою жизнь. После того как он двадцать пять лет преподавал в Парижском университете, он служил в армейском инженерном корпусе, анонимно издал множество школьных учебников, чтобы в конце концов закончить службу и стать воспитателем. Сейчас он жил без места, но с верой в бога. Четыре года назад молодой кальвинист, барон Бавуа из Лозанны, сын генерала, стал его учеником. Он обратил его в католичество, представил в Риме папе Бенедикту XIV, который добыл барону место лейтенанта у герцога Модены, где Бавуа из-за своих двадцать пяти лет получает лишь семь цехинов в месяц. На это он прожить не может. Родственники ничего отступнику не дают. Поэтому де ла Айе вынужден поддерживать его милостыней чужих людей, он, который сам беден и без места. Добрый юноша пишет ему дважды в неделю. Казанова плакал, когда читал эти письма. Де ла Айе отошел к окну, чтобы осушить свои слезы. Казанова растроганно плакал вместе с ним и просил пользоваться его кошельком бессчетно в интересах благочестивого юноши.

«Фанатиком я стал на пустой желудок. Ртуть сотворила мой религиозный фанатизм.» Он превратился в иезуита, не заметив этого, и тотчас заразил своих трех покровителей, которым предложил пригласить в Венецию де ла Айе и его протеже.

Ежедневно со своим наставником он ходил в церковь к мессе и глотал каждую проповедь как лекарство.

Брагадино написал, что его дело забыто и он может тихо вернуться.

Три покровителя Казановы после года разлуки, когда он был вдалеке, приняли его как ангела спасения. Новые нравы Казановы поразили их в высшей степени. Каждый день он ходил к мессе, часто ходил на проповедь, не посещал казино и был лишь в тех кофейнях, где сидели люди благочестивые. Когда он не был у трех покровителей, то целыми днями читал книги. Он выплатил долги без помощи Брагадино.

Молодой барон Бавуа конечно был в восхищении от Казановы, которому пришлось восемь дней подряд пристально изучать его, чтобы разглядеть насквозь. Это был хорошо развитый, светловолосый, красивый молодой человек возраста Казановы, надушенный и остроумный, благодаривший Казанову словесным водопадом. Но в конце концов Казанова понял то, что без приступа благочестия увидел бы сразу: Бавуа любил женщин, игру и расточительство, находился в бедности в основном по милости женщин, не имел никакой веры и не скрывал этого.

«Как вы можете обманывать де ла Айе?», спросил Казанова.

«Упаси меня бог, обманывать людей. Де ла Айе мудр. Он меня знает. Он влюблен в мою душу. Я благодарен ему за его благодеяния. Но у нас договоренность, что он никогда не надоедает мне спасением моей души и своей верой. Поэтому мы живем как добрые друзья.»

Казанова покраснел от стыда, что иезуит смог его околпачить. Он немедленно вернулся к старым привычкам.

Как-то раз, когда три патриция, Казанова, де ла Айе и другие гости сидели за столом, появился восьмидесятилетний судебный курьер государственной инквизиции — пресловутый Игнасио Бельтраме, и передал Казанове, что семидесятилетний судья и инквизитор Контарини даль Цаффо на следующий день будет в таком-то доме возле церкви Мадонна дель'Орто и хочет поговорить с ним. Казанова был поражен.

Брагадино, как член Совета Десяти, был когда-то государственным инквизитором и знал порядки. Он объяснил Казанове, что пока бояться нечего, ведь судебный курьер пришел не в служебной форме и инквизитор вызывает его не на службу. Однако при всех обстоятельствах Казанова должен говорить только правду.

Густав Гугитц считает возможным, что Казанова покинул Венецию из-за этих опасных разговоров с инквизитором. Так же возможно, что де ла Айе донес на Казанову государственному инквизитору, из-за чего позднее в своих воспоминаниях Казанова так жестоко с ним обходится. Де ла Айе открыто говорил позднее, что он передал Казанове предостережение инквизиторов. Однако такое предостережение не исключает доноса.

На карнавале 1750 года Казанова выиграл в лотерею три тысячи дукатов. Осенью он держал банк в казино, где не решался играть ни один венецианский нобиль, так как банкометом был офицер родом из Испании. Казанова много выиграл и, как сообщает Мануцци, написал на это сатиру.

Казанова решил уехать в Париж к Балетти.

Своим покровителям он обещал вернуться через два года. Брата Франческо, который учился у батального художника Симинини иль Пармеджано, он обещал вызвать в Париж и сдержал слово. Де ла Айе стал воспитателем молодого нобиля и уехал с ним в Польшу.

В двадцать пять лет Казанова опять пустился в мир, вначале в Реджио, пока там проходила ярмарка, потом в Турин, пока там праздновали свадьбу герцога Савойского с дочерью короля Испании Филиппа V, а потом в Париж на самый великолепный праздник, намечавшийся на ожидаемое рождение дофина. Но не только ярмарки, княжеские свадьбы и дни рождений были у него в голове там, куда стекались праздношатающиеся всей страны, очевидно поводы были большими — для кого? Для профессионального игрока? Соблазнителя? Веселого друга праздников?

1 июня 1750 года Казанова выехал в пеоте из Венеции в Феррару и остановился в самой лучшей гостинице «Сан Марко». Начиналось новое приключение.

Глава десятая

Годы учения в Париже

Никто не чернил Казанову сильнее, чем сам Казанова. Часто кажется, что он силится сделать себя хуже.

Писатель Казанова и его литературное тщеславие виноваты, что развитие его жизни оставляет столь двусмысленное, а иногда неприятное впечатление. Он часто хвастает своими грехами с таким преувеличенным рвением, что можно предположить, что недостойные склонности раздувает заплутавшее честолюбие. Конечно, у него было много поводов для самообвинений. Однако в его огненной фантазии прослеживается комедийная идея Uomo universale (человека всеобщего) Ренессанса. У него были также ложные представления о сатанинском блеске аморалиста, впрочем скорее, имморалиста. Он хотел быть специалистом в сотне областей, он хотел все знать, все уметь, обо всем говорить, быть героем женщин и тысячасторонним художником, выглядеть как ангел и дьявол одновременно, хвастать достоинствами и грехами, стыдясь длящегося литературного поражения.

Если бы он изобразил свою жизнь как протекающее бытие некоего литератора, который не думает ни о чем, кроме своего труда, который хочет лишь развить свой талант, он мог бы рассказать ту же самую жизнь, с теми же приключениями, с тем же материальным и моральным банкротством, и это было бы достаточно трогательно, обладало бы настоящей поэтической силой, чтобы стать историей страстей литератора-неудачника, который узнал новые времена и чувствовал себя вправе пополнить ряды писателей, имевших больший успех, нежели он.

Казанова слишком мало преуспел своими книгами и пьесами, переводами и стихами. Поэтому он вынужден был хвастать бешеными успехами в других областях.

Должен ли был он открыто высказать, что напрасно творил, напрасно всю жизнь мыслил, напрасно писал стихи? Тогда лучше выдать себя за успешного афериста, за непобедимого шулера, за бесподобного соблазнителя.

У Вольтера и Руссо была слава и тиражи. А Казанова мог колдовать, как Калиостро и граф Сен-Жермен. Он был профессиональным игроком, как Джон Лоу, финансовым спекулянтом, как знаменитые братья Пари, у него был гарем, как у Великого Турка, он вел сенсационную дуэль с кронмаршалом Польши Браницким, из его постели женщины переходили в постели короля Франции Людовика XV и кайзера Римской империи Германской нации Йозефа II. Он показывал, как легко великие господа, кичившиеся своим превосходством, были водимы им за нос. Он посещал некоего Вольтера, некоего Руссо, Альбрехта фон Халлера, Фонтенеля, и приходил к ним не как мелкий литератор, а как могущественный господин. Шевалье де Сенгальт болтал с кайзерами и королями, с царицей и папами. Великий Кребийон был его учителем французского. Аббат Галиани с ним обедал. Мадам де Помпадур смеялась над его остротами и помнила их через двенадцать лет. Герцогиня Шартрская внимала его предсказаниям. Кардинал де Бернис делил с ним монахиню М.М. Князь де Линь, граф Ламберг, лорды, маршалы, художник Рафаэль Менгс, герцог Курляндский, исследователь древностей Винкельман были его лучшими друзьями. Маркиза д'Урфе слепо слушалась его. Он был большим господином, между прочим занимавшимся литературой. Франческо Казанова, знаменитый батальный художник, был всего лишь братом великого Джакомо Казановы, шевалье де Сенгальта. Как легко он обращался с властителями! Маршал Кейт, паша Карамании, кардинал Аквавива, маркиза дю Румен, герцог Маталоне, принц Боргезе, известная писательница супруга австрийского посла графа Розенберга, и сотни других подобных кукол в театре Казановы. Как основательно он наслаждался своей жизнью!

Казанова охотнее играл литературного дилетанта, чем признавался, что между двадцатью пятью и двадцатью семью годами своей жизни он напрасно трудился в Париже, стремясь сотворить литературную карьеру, и что в Итальянской Комедии в Париже он поставил оперу, которая провалилась. При этом он не лжет, или лжет лишь в мелочах, которые не важны. Он говорит правду. Но так много способов сказать правду. Существует также много правд. Кто так одинок. кто живет так интенсивно, с такой фантазией и такой чувственностью, тот соединяет воедино множество жизненных путей. Но при всем многообразии возможностей и преднамеренных сдвижках всегда остается истинным полнота жизни этого индивидуума, его колоссальное чувство жизни, интенсивность его радости бытия и ощущения счастья, которые собственно и делают людей и писателей единственными в своем роде.

Что говорили о герцоге Орлеанском, регенте при Людовике XV, подходит и Казанове: его жизнь была непрестанным упоением, прерываемым учеными штудиями и интенсивной духовной жизнью. Поэтому его жизнь выглядит так, как он ее изобразил. Он видел цель бытия в успехах и наслаждениях, в соединении оргии и духа, тихих занятий и буйного сладострастия. Его безнравственность и его интеллект равным образом годились для страсти. Враг революции, он был одним из типов, которые ее подготовили. Он писал: «Единственная система, которую я имею, состоит в том, чтобы заставить меня шевелиться. Мои окольные пути, вероятно, научат вдумчивого читателя, как можно парить над пропастью. Это зависит лишь от наличия мужества.»

Казанова был в прекраснейшем возрасте, когда впервые приехал в Париж. Париж был столицей мира. Людовик XV (Многолюбимый), правнук и наследник Людовика XIV (Великого), думал, как и его прадед, что он наместник бога на земле, абсолютный монарх, который говорит: «Cela durera bien autant que moi» (Пока я есть, все будет точно таким же.) Когда он умер, радость народа была безграничной.

Людовик XV в тяжелые моменты всегда прибегал к решительным мерам. Его девизом было: кто не отваживается, тот не выигрывает. У него, как и его прадеда Людовика XIV, было честолюбие играть первую роль среди королей Европы. Он думал, что французскому королю милостью Господа проститься все, лишь бы он защищал и приумножал католическую церковь. Среди его многочисленных возлюбленных выделялись Помпадур и, на двадцать лет моложе, Дюбарри. Парижанка Помпадур была только на одиннадцать лет моложе его и умерла за десять дней до него, оставив ему долги Семилетней войны и расцвет литературы.

Личные и общественные пороки короля Людовика XV, его абсолютизм в политике, религии и экономике, многочисленные войны, которые он проиграл из-за ложной внешней политики, потеря Канады и Индий после Семилетней войны, сделали политические и социальные реформы требованием дня. Философы критиковали злоупотребления старого режима, социальные преимущества привилегированных сословий, духовного и дворянского, которые не исполняли соответствующей службы. Кроме философии расцвели также музыка, живопись, литература.

Правили дамы, а с ними сентиментальность, la sensibilite, которая нашла свое сильнейшее выражение в 1761 году в «Новой Элоизе» Руссо.

Монтескье писал: «Ни при дворе, ни в городе или провинции не существует дела, которое не держала бы в руках женщина.»

Кребийон-сын писал (в «La Nuit et le Moment»: «Ночь и мгновение»): «Никогда не были женщины столь непритворны в обществе, никогда столь мало не играли в добродетель. Можно нравиться, можно обниматься. И если наскучили друг другу, то расставались со столь же малыми церемониями. И обнимались заново с той же живостью, что и в первый раз, и опять расставались не ссорясь.»

В такой Париж приехал Казанова. Он плыл в золотом, продажном потоке и оставался критичным республиканцем из Венеции. Но в Париже он принял меру большого света. Эта мера ему подходила. Он приехал в Париж как плут, а покинул его как сноб.

Балетти и Казанова встретились в Турине, где впервые увидели вблизи короля (короля Сардинии, герцога Савойского) и были удивлены, что король был сутулый и имел самый обыкновенный вид. В театре танцевала Жоффруа, о которой Казанова сообщает, не объясняя когда, где и как, что мадам стала его сотой метрессой.

За пять дней они добрались до в Лиона, где Казанова встретил знаменитую куртизанку Анчилью и стал вольным каменщиком.

Ложи вольных каменщиком, вероятно последний настоящий мистический союз Европы, происходили из средневековых цехов строителей соборов, и объединяли людей без различия религии, расы, сословия или государственной принадлежности, которые называли себя братьями и с помощью достойных ритуальных деяний стремились достичь духовного углубления, нравственного благородства и истинной человечности. Они делились друг с другом таинствами, секретными ритуалами и обычаями, словами и знаками. В реликвиях вольных каменщиков узнают ритуалы рождения и плодородия, культ умирающего и воскресающего бога, стремление к мистическому соединению с высшим существом. В восемнадцатом столетии они удовлетворяли глубокую потребность в гуманности, терпимости, всемирного братства, но также и в протекции, тщеславии, таинственности.

Император Франц и король Фридрих II Прусский, Вольтер и лорд Честерфилд, Гайдн и Моцарт, Лессинг и Гете были вольными каменщиками, как многие друзья Казановы, как князь де Линь, граф Ламберг и Опиц.

От «Волшебной флейты» Моцарта и Шикандера и стихов каменщиков Гете, до «Эрнст и Фальк. Разговоры с вольным каменщиком» Лессинга, о вольных каменщиках было опубликовано много глубокомысленного и еще больше вздорного. Их обвиняют во Французской и в других революциях. Они хотели завершить воспитание человечества. Их упрекают в замышлении заговоров и организации покушений. Впрочем, вольные каменщики действительно сильнейшим образом поддерживали один другого.

Казанова был введен в ложу господином, с которым познакомился у коменданта Лиона генерал-лейтенанта маркиза де Рошбарона, брата кардинала де Ларошфуко. Смеясь, говорит он о выдуманных пустяках масонства. Он стал в Париже братом и мастером, а позднее, как он говорит, достиг еще большей степени посвящения. Каждому молодому человеку хорошего рода, который, путешествуя, хочет узнать мир, Казанова советует стать вольным каменщиком. Но он должен хорошо выбрать ложу.

По этому случаю Казанова цитирует из Плутарха историю Алкивиада, который был приговорен к смерти и конфискации имущества за то, что в своем доме с Политианом и Теодором высмеивал Великие Мистерии. Его должны были проклясть жрецы и жрицы, но одна жрица сорвала это, заявив: я жрица, чтобы благословлять, а не проклинать.

Казанова жалуется также на «космополитов», «временщиков», для которых нет ничего святого, все они рассматривают как незначительное и безрезультатное. Он высказывает обычные моральные жалобы каждого поколения, которое слабости человечества приписывают собственному времени.

После возвращения в Венецию Казанова тоже посещал ложи и даже вербовал на родине новообращенных. Масонство было одной из причин его ареста государственной инквизицией. После побега он выступал в Париже в роли масонского мученика.

Многие исследователи Казановы, например Жозеф Ле Грас, выдвигают гипотезу, что Казанова был агентом Великой Ложи, он должен был поддерживать международные связи лож, передавать тайные приказы, составлять собрания, организовывать пропаганду и защищать тайный союз. Однако власти повсюду уже поднимались против франкмасонов, хотя многие властвующие сами были вольными каменщиками. Еще в 1737 году Флери, министр Людовика XV, запретил собрания масонские собрания. В 1738 году папа Клеменс XII буллой in eminenti исключил вольных каменщиков из церкви. Во всех странах масоны усиленно преследовались. Были путешествующие шпионы лож и против лож.

Ле Грас убежден, что с 1760 года Казанова становится путешествующим агентом вольных каменщиков, ведь именно после этого начинаются долгие необъясняемые и ничем другим необъяснимые неожиданные путешествия Казановы; причины, которые он выдвигает для поездок, совершенно неопределенны. Со дня на день он отказывается от планов, любовных приключений, мест пребываний, когда новый приказ Великой Ложи посылает его в другое место с новым заданием. С 1760 года деньги тоже перестают играть какую-либо роль для Казановы, и он расходует большие суммы, никак не объясняя их происхождение. Он путешествует и одевается с роскошью, дает великолепные обеды и состязается в расточительстве с князьями. Игра, аферы, даже выручка от маркизы д'Урфе не дают достаточного объяснения для таких трат. В отличие от более раннего времени, с 1760 года он также не упоминает больше вольных каменщиков. Вероятно, как агент он получал от ложи очень большие суммы, и может быть ошибался в доверенный ему средствах; поэтому случилось, что когда он впал в бедность, ложи в свою очередь совершенно перестали помогать ему.

Казанова и Балетти за пять дней со спешной почтой доехали от Лиона до Парижа; Казанова считал эту чудовищную скорость опасной для жизни и был измучен морской болезнью. Он восхищался во Франции всем: улицами, манерами, официантами и кухней — Франция была родиной иностранцев.

За две мили до Парижа их встретила мать Балетти, знаменитая Сильвия, и пригласила Казанову на обед.

С помощью своего друга Балетти с первого шага в Париже он, со своей склонностью к литераторам и гетерам, был в веселом и остроумном мире итальянских комедиантов. Через дочь комедиантов он попадает в общество графов, маркиз, герцогиней, он попадает ко двору и мадам Помпадур.

В 1680 году итальянские комедианты располагались в Отель де Бургонь, ставшим знаменитым после Мольера. В конце столетия они уехали, но в 1716 году герцог Орлеанский дал актеру Риккобони, известному в Италии под именем Лелио, поручение составить новую труппу. Лелио и его зять Марио Балетти играли любовников, их жены, Фламиния, которая была также известным автором комедий, и Сильвия — любовниц. В 1723 году они получили титул «comediens ordinaires du roi» (обычная комедия короля). С 1750 года в Париже расцвела Комеди Итальен; они играли все что угодно: итальянские и французские комедии, особенно Мариво и Гольдони, трагедии, оперы, пародии, зингшпили, пантомимы, дивертисменты, парады, балеты.

На узкой улице Моконсиль едва могли разминуться кареты. Кучера выкрикивали имена благородных хозяев. Балетти жили рядом с театром, Казанова в Отель де Бургонь.

Зал, где играли, был узок, задымлен, полон шума. Молодые люди из публики и из актеров устраивали массу безобразий. По четвергам, в их премьерный день, было так битком набито, что карманники пачками крали часы и табакерки. Сильвия сверкала в комедиях своего друга Мариво, который из-за нее предпочитал Комеди Итальен вместо Театр Франсе. Она была идолом Парижа.

Казанова, который стал добрым другом всего семейства, кроме Фламинии, выписывает в воспоминаниях восторженный портрет Сильвии, которая в сорок девять лет стояла на вершине своей славы. На ее лице не было ни одной особенно красивой черты, говорит он, но нечто неописуемо интересное хватало вас с первого взгляда. У нее был ум, элегантная фигура, любезные манеры. Каждый чувствовал ее неотразимое притяжение, говорит Казанова, и любил ее.

Ее поведение было безупречно. У нее были друзья, но не было любовников. Ее соратницы осмеивали такую добрую славу, но это выглядело жалко. Дамы высшего ранга были ее подругами. Она не освистывалась капризным партером Парижа.

За два года до ее смерти от свинки Казанова видел ее в роли Марианны из пьесы Мариво; несмотря на возраст и болезни Сильвия в пятьдесят шесть лет создавала полную иллюзию юной девушки. Она умерла на руках дочери Манон, на глазах Казановы; за пять минут до кончины она дала ей последние советы.

Этот гимн буржуазной добродетели актрисы в стиле Ричардсона, Дидро или Лессинга весьма редок у Казановы, художника сладострастия и убийцы невинности. Он ценит мать своей невесты Манон? Или свою возлюбленную, если верить рапортам парижского полицейского комиссара Мезнье? Там написано: «Девица Сильвия живет с Казановой, итальянцем, о котором говорят, что он сын актрисы. Она содержит его…» («Архив Бастилии», 17 июля 1753 года и далее).

Сильвия после тринадцатилетнего брака с Марио начала раздел имущества, так как вино и игра ввергли его в большие долги. Он был приговорен вернуть ей приданное в пятнадцать тысяч ливров, но они и дальше жили под одной крышей в доме богатой вдовы Жанны Калло де Понткарре, маркизы д'Урфе.

Сильвия пригласила Казанову ежедневно обедать в ее доме. Там он встретил Лелио и Фламинию, которые относились к нему свысока и порицали его произношение итальянских гласных. Когда он доказал их неправоту с помощью рифмы Ариосто, они стали всюду называть его мошенником, что делает честь их острому взгляду.

Там он встретил Карлино Бертинацци, арлекина, с которым мать Казановы когда-то проезжала из Санкт-Петербурга через Падую, где Казанова с ним виделся, хотя Джакомо был тогда еще ребенком.

Он встретил Панталоне Веронезе, богатейшего итальянского комедианта, который был автором тридцати семи пьес и отцом двух знаменитых актрис Коралины и Камиллы. Когда Жан Жак Руссо был в Венеции секретарем французского посла, то с помощью государственных инквизиторов он в 1744 году привез нарушившего договоренность Веронезе в Париж, чем хвалился позднее во втором томе своей «Исповеди». Незадолго до смерти Казанова вспоминал комические проделки Карлино, любимца Парижа, в рукописи под заголовком: «Леонарду Спетлажу, доктору прав Геттингенского университета, от Жака Казановы, доктора прав Падуанского университета, 1797.»

Казанова был в восхищении от обоих дочерей Веронезе. Он нашел Коралину красивее, Камиллу жизнерадостнее. У обоих любовниками были принцы. Казанова, «человек незначительный», как он себя называет, временами, когда Коралина мечтала в задумчивости, ухаживал за нею; когда появлялся любовник, он уходил. Но иногда его просили остаться, чтобы прогнать скуку парочки.

Уже в свой первый день в Париже Казанова посетил Пале-Ройяль, где графини и жрицы радости, карманные воры и литераторы прогуливались, завтракали и читали газеты. Аббат за соседним столиком, который заговорил с ним и назвал ему каждую девушку, представил молодого человека, которого назвал знатоком итальянской литературы. Казанова обратился к нему по-итальянски, он отвечал остроумно, но на итальянском языке времен Бокаччо. Через четверть часа они были друзьями. Он был поэт. «Я тоже был им», признается Казанова. Он горел любопытством об итальянской, Казанова — о французской литературе. Они обменялись адресами.

Это был Клод-Пьер Пату, адвокат Парижского парламента, родившийся в Париже в 1729 году. Он владел домом в Пассу, писал комедии, переводил английские пьесы и умер в тридцать лет в поездке в Италию. Казанова считал, что Пату со временем стал бы вторым Вольтером. Когда Казанова познакомился с ним, Пату еще ничего не опубликовал.

В четырех главах о своем первом пребывании в Париже Казанова рисует связную картину нравов. Он был восхищен всей страной, даже скорее всей изображаемой эпохой, которая ко времени Французской революции, когда он писал свои мемуары, была уже страшно далеко позади. Казанова изображает все, от своего наемного слуги, который был столь остроумен, что Казанова дал ему имя Эспри, до Людовика XV. Он изучает характер французов, в особенности парижан, всех сословий и классов. Его эротические приключения служат лишь фоном его истории.

У Сильвии он также встретил Кребийона-старшего, конкурента Вольтера и бывшего любимца мадам Ментенон. С восьми лет, признался Казанова, он был вдохновлен им и желал с ним познакомиться, при этом он декламировал свои итальянские переводы белыми стихами прекраснейших тирад из «Зенобии» и «Радамиста». Сильвия радовалась удовольствию Кребийона. Семидесятишестилетний автор владел итальянским, как французским, и читал те же стихи в подлиннике. Это было сцена достойная дома, полного актеров. Кребийон называл переводы Казановы лучшими, чем оригинал, но его французский язык — переодетым итальянским, и предложил ему изучать с ним французский, за что хотел плату, как учитель. Казанова согласился переводить с ним итальянских поэтов.

Кребийон был колоссом шести футов ростом, «на три дюйма выше» Казановы и весом соответствовал росту. Хотя из-за своего остроумия он ценился в любом обществе, Кребийон выходил редко и не принимал посетителей. Он всегда держал трубку во рту и играл со своими двадцатью кошками. У него были кухарка, слуга и старая домоправительница, державшая в руках его деньги и не дававшая ему отчетов. Он выглядел, как кот или лев. Он был королевским цензором, что доставляло ему удовольствие, говорил он Казанове. Домоправительница читала ему вслух выбранные сочинения и подчеркивала места, где она выдела необходимость в цензуре. Часто они были различного мнения и начинали длинные горячие диспуты. Казанова однажды слышал, как домоправительница отослала автора: «Приходите на следующей неделе, у нас еще не было времени выправить вашу рукопись!» Целый год Казанова трижды в неделю ходил к Кребийону. Но он так и не смог избавиться от итальянизмов. Он показал Кребийону свои стихи, которые тот хвалил, но называл мертвыми. Кребийон много рассказывал о Людовике XIV, говорил о своих драмах и обвинял Вольтера в плагиате.

Казанова увидел во Французском Театре пьесы Мольера; сколько бы он их не смотрел потом, ему казалось, что он видит их впервые. Он легко сходился с молодыми актрисами. Он ходил с Пату во французскую оперу за сорок су (два ливра!, говорит Гугитц) в партер, где можно было постоять в высшем обществе. Он видел Дюпре, учителя великого танцора Вестриса, и знаменитую Камарго, которая танцуя не надевала панталон (о чем со многими деталями писал знаменитый театральный критик Гримм. Также и суровый Гугитц считает это, вообще говоря, возможным, по крайней мере в начале своей карьеры она танцевала без них).

Манеру дирижеров Казанова нашел просто отвратительной. Они «как бешеные» стучали палочками налево и направо, как будто заставляя звучать все инструменты силой только своих рук. Позднее в Венеции Гете тоже порицал дирижерскую палочку, которую к тому времени итальянские дирижеры переняли у французских.

Казанова восхищался также тишиной французов во время музыки. В Италии публика затихает только когда выходят танцоры, словно она смотрит ушами, а слушает глазами.

Когда двор выехал в Фонтенбло, Казанова поехал с ними как гость Сильвии, которая снимала там дом. (Казанова повторяет в воспоминаниях некоторые описания этого события, которые он уже давал в сообщении «Il Duello ovvero saggio della vita di Giacomo Casanova Veneziano») Все иностранные послы и театр следовали за двором. В эти шесть недель осени Фонтенбло выглядел ярче Версаля. Там Казанова изучил двор и познакомился с иностранными послами, среди них с венецианским посланником Морозини.

Казанова имел право сопровождать венецианского посланника в оперу. Он сидел на паркете прямо напротив ложи мадам Помпадур, не зная, кто она. Красивой дочери пекаря, Жанне-Антуанетте Пуассон, маркизе де Помпадур, было тогда двадцать восемь лет. (Казанова чрезмерно хвалил ее в своем сочинении «Confutazione …».)

В первой сцене вышел знаменитый Ле Мауре и начал с такого сильного и неожиданного крика, что Казанова засмеялся. Кавалер с голубой орденской лентой сидевший рядом с Помпадур сухо спросил, их какой страны он приехал. Казанова ответил в том же тоне: «Из Венеции.»

«Я был там и очень смеялся над речетативом ваших опер.»

«Я думаю, месье, и даже уверен, что там не было людей, которые препятствовали вашему смеху.»

Этот дерзкий ответ заставил рассмеяться Помпадур. Она спросила, в самом ли деле он приехал оттуда снизу?

«De la-bas, Madam?» (Откуда, мадам?)

«Из Венеции!»

«Венеция, мадам, лежит не там внизу, а там вверху…»

Этот ответ показался еще остроумнее. Вся ложа заспорила, лежит ли Венеция вверху или внизу. Нашли, что он прав. Так как у Казановы был насморк, тот же господин — это был маршал Ришелье, чего Казанова не знал, спросил, хорошо ли закрыто его окно. Казанова возразил, что его окна утеплены; все в ложе засмеялись и он тотчас понял, что имел в виду calfeutre, а из-за насморка произнес calfoutre. (cal foutre — замазаны калом).

Через полчаса Дюк де Ришелье спросил его, какая из актрис по его мнению красивее?

Казанова указал.

«Но у нее некрасивые ноги!»

«Это ничего не значит, месье; кроме того, когда я пытаюсь проверить красоту женщины, то ноги — первое, что я отбрасываю в стороны.»

Тут герцог спросил посланника Морозини, кто этот остроумный господин в его свите. Морозини представил Казанову герцогу.

Казанова познакомился также с лордмаршалом Шотландии Кейтом, послом короля Пруссии.

Казанова видел Людовика и королевскую семью, причем восхищается обнаженной грудью принцесс. В галерее он увидел короля, опиравшегося рукой на плечо министра д'Ардансона. В другом зале он увидел дюжину придворных и вошел. Стол для двенадцати персон был накрыт на одну. На это место села королева Франции, Мария Лещинская, дочь польского короля Станислава. Она была без румян, просто одета, носила высокую шляпу, выглядела старой и благочестивой. Две монахини поставили перед ней тарелку с маслом, двенадцать кавалеров стояли в почтительном молчании полукругом в десяти шагах от ее стола. Казанова остался среди них.

Королева ела, не обращая ни на кого внимания. Какое-то блюдо она попросила подать еще раз, осмотрела господ и сказала: «Месье Левендаль.» Знаменитый завоеватель Берген-он-Зума выступил вперед и сказал: «Мадам?»

«Я думаю, что это куриное фрикасе.»

«Я того же мнения, мадам.»

Ответ был дан с полной серьезностью. Маршал Левендаль пятясь вернулся на свое место. Не проронив больше ни слова королева закончила завтрак и ушла.

Казанова, любопытствующий литератор и сверхработоспособный бездельник, всегда был без ума от людей. Страстный посетитель комедий всегда имел вкус к Человеческой комедии.

Чем жил он в эти два парижских года? Они были прелестны, пишет он, только иногда была нужда в деньгах. Жил ли он за счет Сильвии? Он был ее гостем за столом и в Фонтенбло. Его парижские любовные приключения были недороги. Он прекрасно гулял, но не слишком привязывался к дебютанткам жизни и любви, которые вероятно составляли контраст к перезревшей Сильвии.

В свои двадцать пять — двадцать шесть лет он поразительно часто несчастливо влюбляется. Коралина и Камилла, племянница художника Самсона, герцогиня Шартрская.

Курьезным образом он ничего не говорит об игре.

Однажды друг Пату повел его на ярмарку в Сен-Лорен, чтобы пообедать с фламандской актрисой по имени Морфи. Казанова не находил прелести в этой женщине, но «кто же возражает другу?» Тогда как Пату хотел провести ночь в постели комедиантки, у Казановы не было желания возвращаться одному и он хотел проспать ночь на канапе.

Сестра Морфи, маленькая неряха тринадцати лет (на самом деле ей было уже четырнадцать или пятнадцать) предложила за малый талер свою постель и привела к мешку соломы на четырех планках в своей каморке.

«И это ты называешь постелью?»

«У меня нет другой.»

«Эту я не хочу, поэтому ты не получишь малого талера.»

«Вы хотите раздеться?»

«Конечно.»

«Что за причуда! У нас нет простыней.»

«Ты что, спишь в одежде?»

«О, нет!»

Тогда он пообещал малый талер, если она раздетой ляжет в постель и позволит на себя посмотреть. Он конечно ничего не станет с ней делать. Он увидел законченную красоту. За шесть франков она по его желанию смеясь принимала разные позы. Так как кроме грязи он не нашел в ней ни одного изъяна, то за шесть других франков собственными руками вымыл ее с ног до головы. Малышка была уступчива во всем, кроме единственного пункта. Ее сестра рассчитывала, что она может получить за это двадцать пять луи. Он обещал поторговаться в следующий раз. Она охотно предоставила ему все остальное и он обнаружил рано созревший талант.

Маленькая Элен (комиссар Мезнье и другие называют ее Мари-Луиза) отнесла выручку сестре. Прежде чем Казанова удалился, пришла сестра и предложила ему определенный предмет дешевле, так как ей нужны деньги. Он засмеялся. Он решит утром. Пату ничего не знал о его большом открытии, но по желанию Казановы убедился воочию в совершенстве форм малышки. Она была светлой и голубоглазой, и имела все, что только может дать природа. Ее портрет работы Буше показывает соблазнительную красивую девушку.

Казанова нашел цену за все слишком высокой и договорился с сестрой, что за шесть франков будет приходить и рассматривать малышку в ее каморке, пока не почувствует желание выложить требуемые шестьсот франков. Это было чистым ростовщичеством, но Казанова обрадовался. Сестра думала надуть его, так как за два месяца получала от Казановы триста франков.

Он нашел немецкого художника, который за шесть луи написал малютку. Как и на портрете, написанном Буше, она лежала на животе, опираясь рукой и грудью на подушку и показывала лицо, бедро и задик. Последняя часть была написана художником с таким искусством и правдой, что лучшего не мог пожелать ни один любовник. Казанова был восхищен и подписал под картиной «О'Морфи» греческими буквами, что выглядит красивее.

Пату заказал копию. Художник, которого вызвали в Версаль, выставил там кроме всего прочего и этот портрет, а господин Сен-Квентин, сводник Людовика XV, показал его королю, который сразу пожелал увидеть оригинал. Привести модель приказали художнику, который пришел к Казанове. Он пошел к сестре, та задрожала от радости, приказала малышке надеть ее новое платье и пошла с художником к королю. Камердинер запер девушку в павильоне, художник дожидался в ближайшем доме. Через полчаса король один прошел в павильон, спросил О'Морфи, в самом ли деле она гречанка, выдвинул портрет, сравнил с моделью, посадил малышку на колени и ласкал. Король собственной рукой убедился в ее невинности. Тогда он одарил ее поцелуем. О'Морфи засмеялась, ибо он как две капли воды был похож на свое изображение на шестифранковой монете. Людовик спросил, не хочет ли она остаться в Версале. Это зависит от сестры, сказала она. Сестра была согласна. Король снова запер ее, через полчаса пришел Сен-Квентин, передал малютку камеристке, пошел с сестрой к немецкому художнику и дал ему пятьдесят луи, а Морфи ничего, взяв однако ее адрес. На следующий день она получила тысячу луи (Мезнье говорит, что родители малышки получили двести дукатов). Добрый немец дал Казанове за свой портрет двадцать пять луи, пообещав ему копию с копии Пату, и обязался писать для Казановы даром портреты всех женщин по его желанию.

О'Морфи, говорит Казанова, была исключительно пропорциональна и прелестна. Король отправил ее в свой «Олений парк», она получила гувернантку, двух камеристок, кухарку, двух лакеев и сына, которого, как и всех внебрачных детей Людовика XV, воспитали в провинции в полной тайне. Через три года О'Морфи впала в немилость, получила четыре тысячи франков приданного и бретонского офицера. Через тридцать один год Казанова встретил в Фонтенбло красивого молодого человека двадцати пяти лет, сына от этого брака — точную копию матери. Казанова вписал свое имя в записную книжку молодого человека и попросил поздравить мать от своего имени. Этот молодой человек, сражавшийся при Вальми, бросился в объятья революции. Сын метрессы Людовика XV дал барабанщикам приказ заглушить голос короля Людовика XIV, который перед казнью хотел обратиться к народу. Позднее молодой человек стал депутатом от Па-де-Дом и инспектором наполеоновских конюшен.

Потом граф Монфорт через Камиллу попросил Казанову разъяснить ему два вопроса с помощью искусства каббалы. Казанова составил два многозначительно темных ответа. На следующий день Камилла привела его в Пале-Рояль и по маленькой лестнице провела в покои герцогини Шартрской. Через четверть часа вошла герцогиня и сказала Казанове, что ответы слишком темны. Казанова возразил, что каббалу он может лишь спрашивать, но не толковать. Но если она хочет задать новые вопросы, которые допускают ясные ответы, то все разрешится, только каждый вопрос можно ставить однократно — оракул отвечает на вопрос лишь один раз. Она написала семь или восемь вопросов и просила держать их в секрете. Он дал ей честное слово и нарушил обещание в своих воспоминаниях (если не раньше).

Он просил на работу три часа. Он должен отдать запечатанные ответы ее доверенной даме госпоже де Полиньяк. Герцогиня принесла подсвечник и заперла его. Через три часа он отдал запечатанные ответы и ушел.

Герцогине Шартрская, дочери принца Конти, было двадцать шесть лет, она была умной, живой, без предрассудков и остроумной. Свою долгую жизнь она провела в удовольствиях. Ее девиз гласил: быстро и хорошо. Она была милой, к прискорбию своего учителя танцев Марселя обладала плохой осанкой, и несмотря на это была очаровательна. Из-за болезни крови, от которой она впоследствии умерла, у нее были прыщи на лице.

Марсель, который как учитель танцев пользовался большой славой, поставил также известную оперу «Карнавал» и стараниями князя де Линя стал учителем танцев Казановы. Понятовский в своих воспоминаниях описывает этого учителя танцев, которому было уже восемьдесят лет, он носил гигантский парик и давал уроки со своего fauteuil (кресла), где он двигался в такт и мяукал; все ходили к нему, думали, что без него не будут пользоваться успехом на балах.

Прыщи герцогини были похожи на акне, против которого он рекомендовал тогда свое излюбленное средство. В знаменитом стихотворении того времени «Foutromanie» (1780, песнь III) говориться, что герцогиня получила сифилис от одного арфиста и передала его своим любовникам Мельфорту и л'Эгле, обоим красивейшим мужчинам столетия.

Герцогиня спрашивала оракула Казановы о своих любовных историях и своих прыщах. Любовь была ее божеством.

На другой день Камилла письмом просила его быть в той же комнате Пале-Рояля в пять часов. Его ждал старый камердинер. Через пять минут вошла герцогиня с ответами Казановы и множеством новых вопросов, в основном о своих прыщах. Казанова советовал верно. Он терпел те же неудобства и «достаточно понимал в медицине» чтобы знать, что такую кожную болезнь нельзя вылечить известными средствами. Надо было минимум восемь дней, чтобы устранить прыщи с лица, лишь строгая диета в течение года могла вылечить герцогиню. Она три часа расспрашивала оракула, из любопытства она пошла на все и за восемь дней прыщи с лица сошли. Казанова прописал ей ежедневно принимать мягкое слабительное, подготовил ей диету и запретил все косметические средства; она должна была утром и вечером умываться чемеричной водой и делать клизмы.

Он был в опере тем вечером, когда герцогиня появилась без прыщей и все друзья ее поздравляли. Проходя мимо него она засмеялась. Казанова был «в высшей степени счастлив» и горд своим успехом. На следующий день она позвала Казанову и приняла его в ванной рядом с будуаром, но «в полной благопристойности». Когда она покинула ванну, то показала ему новые точечки на лбу и подбородке, и дала листочек с новыми вопросами. Вопросы были краткими и он позволил себе найти ответы с помощью числового оракула. Выяснилось, что она пила ликер и ела ветчину, то есть нарушала диету.

Вошел ее любовник Мельфорт. Он «выглядел как конюх». Герцогиня сказала, что Казанова обучает ее каббале. Числовая пирамида, составленная ею под руководством Казановы, к изумлению герцогини разрешила множество вопросов. Мельфорт вышел вместе с Казановой и дал ему в подарок табакерку, портрет герцогини и сверток с сотней луи, «чтобы вставить портрет». Мельфорт рассказал ему историю герцогини. Хотя она была мила, но из-за множества прыщей на лице герцог не хотел обнимать супругу, хотя она желала стать матерью. Аббат де Броссе вылечил ее некой помадой. С новым и прекрасным цветов лица она пришла во Французский Театр. Герцог, не зная что его жена в театре, находился напротив нее в ложе короля. Не узнав, он нашел ее прелестной и осведомился, кто эта дама. Он никак не мог поверить, что это его жена, делал ей комплименты и сообщил наконец, что в ту же ночь нанесет ей визит. Девять месяцев спустя она родила Луи Филиппа Жозефа, герцога Орлеанского, которого впоследствии называли Филипп-Эгалите. Во время беременности ее лицо сохранялось чистым, потом прыщи появились вновь. Помада больше не помогает.

Герцогиня звала Казанову еще много раз, но у нее не было силы придерживаться диеты. Часто она позволяла ему по пять-шесть часов работать над каббалой, она приходила и уходила, и присылала с камердинером обед. Речь в основном шла о тайных делах, «и временами она находила правду, которую я сам не знал», с иронией сообщает Казанова. Через Мельфорта она предложила ему место с доходом в двадцать пять тысяч франков, если он обучит ее всем тайнам каббалы. Это было всего лишь надувательство и он не позволил себя потревожить.

Герцогиня умерла в 1759 году в тридцать два года. Все семейство Орлеанов ценило мистицизм. Все занимались алхимией, заклинанием духов, изгнанием бесов, каббалой, астрологией.

Казанова влюбился в герцогиню до безумия, но не позволял ей это заметить, «обжигался ею, но только вздыхал». Он боялся, что ее гордость унизит его. У нее не было предрассудков и, вероятно, у него были шансы. Но его тщеславие было слишком сильно. Уже в старости он раскаивался, что из-за глупой боязни, вероятно, упустил свое счастье.

Брат Казановы Франческо, написав серию картин, хотел показать их маркизу де Мариньи в Лувре. Казанова и брат поставили одну картину в прихожей и ожидали появления Мариньи. Это была картина во вкусе Бургиньона, французского батального художника семнадцатого века.

Между тем пришли посетители. Первый же, посмотрев картину, назвал ее убогой халтурой. Двое других смеялись и объявили все ученической работой. Франческо исходил кровавым потом. В четверть часа прихожая была полна людьми, острившими над картиной. Франческо благодарил бога, что его никто не знает. Казанова хотел отвести его в другую комнату. Господин де Мариньи конечно оценит картину. Но Франческо оттолкнул его и уехал в коляске. Домой он прислал слугу, тот принес картину и он разрезал ее на двадцать кусков. Он решил покинуть Париж и изучать свое искусство, где-нибудь в другом месте, где его оценят. Оба брата решили уехать в Дрезден. Казанова до карнавала (1753 или 1754 года) оставался в Дрездене. Чтобы сделать приятное комедиантам и особенно своей матери, он написал трагикомическую пьесу, в которой выставил двух арлекинов, пародию на «Братья-враги» Расина. Король смеялся над комическими местами. Граф Брюль дал ему золотую табакерку, наполненную дукатами. В издании Вильгельма фон Шютуа говорится однако, что он получил этот подарок за «Зороастра».

Бельгийская фигурантка Рено очень ему понравилась. Она содержалась графом Брюлем и было похоже, что обманет графа только очень за большую сумму. Казанова говорит, что к своему большому несчастью он утолил свои желания только семью годами позже.

Единственное рекомендательное письмо в Вену Казанова получил к знаменитому поэту Метастазио. Казанова очень жаждал этого знакомства. На второй день он пошел к поэту и пробыл целый час. Он нашел поэта весьма скромным и эрудированным, как и показывают его сочинения. Метастазио читал свои стихи, которые Казанова называет чистой музыкой, и сам хвалил или порицал те или иные места. Когда Казанова упомянул учителя Метастазио Гравина, то поэт прочел пять или шесть неизданных стансов, которые он сочинил на смерть Гравина. Тронутый воспоминаниями и собственными стихами, он спросил со слезами на глазах: «Скажите мне правду: можно ли сказать лучше?»

Метастазио показал пять или шесть страниц со многими зачеркнутыми местами, чистыми отходами, чтобы выковать четырнадцать строк. Казанова уже знал, что стихи, кажущиеся легчайшими, стоят поэту многих трудов.

Метастазио насмехался над высказыванием Вольтера, что легче написать сорок хороших итальянских стихов, чем четыре хороших французских. Метастазио не мог сочинять больше четырнадцати — шестнадцати хороших строк в день.

Дружески смеясь, он спрашивал, не слышал ли Казанова в Париже его оперы и оратории в прозаическом французском переводе. Когда Казанова сообщил, что один французский издатель разорился на этих переводах, Метастазио засмеялся еще сильнее. Нельзя переложить стихи в прозу. Так же осмеял он утверждения Рамо, что он пишет музыку, под которую любой поэт может легко адаптировать свои стихи.

Казанова описывает как заурядно смешанное общество: театральные дамы и танцоры, монархи, шулеры и аристократы.

В воспоминаниях он набрасывает мрачную картину лицемерия императрицы Марии-Терезии, после того как в сочинении 1769 года «Confutazione …» опубликовал целый гимн в ее честь. Полиция высылала из Вены в каторжные тюрьмы Темешвара целые караваны влюбленных девушек. Императрица против воли супругов бросала в тюрьму изменяющих браку жен. Молодых женщин, которые шли по Вене в одиночку, задерживала тайная полиция, и если они не могли дать точного отчета, из доставляли в участок, где тотчас отнимали все украшения и деньги.

Об императоре Йозефе II Казанова пишет резко. Йозеф II не любил авантюристов. Кроме того между Казановой и императором произошел небольшой скандал. Некая Катон М., подруга Казановы, вероятно та, на которой он в Вене почти женился, пишет ему из Вены 26 июля 1786 года, что она сыграла с ним шутку (Казанове тогда был уже шестьдесят один год!): «Молодая маленькая Кашпер, которую Вы когда-то так любили, пришла ко мне и просила адрес своего верного господина де Казановы, которому она хочет написать нежное письмо и притом благодарное; я была бы слишком нелюбезна, чтобы такой милой женщине, которая когда-то была любимицей моего друга, отказать в подобной незначительной просьбе; итак я сказала ей адрес, только назвала город, который очень далеко от Вас. Не правда ли, любимый друг, вы охотно захотите узнать название города, чтобы оттуда переслали почту? Но Вы можете положиться на мое слово, что Вы его не получите, пока не напишете мне очень длинное письмо, в котором очень смиренно попросите открыть Вам точное место, где находится божественное письмо с достойными поклонения предметами Ваших желаний. Вы прекрасно можете принести эту жертву молодой женщине, которой интересовался сам император (Йозеф II); известно, что после Вашего отъезда из Вены он пожелал учить французский и музыку; очевидно он встретился с трудностями, чтобы удержать ее самостоятельно; поэтому она часто ходит к нему, чтобы поблагодарить за милости, которые он ей оказывает; но я не знаю в какой форме она выражает свою благодарность.»

Итак, «молодая маленькая Кашпер» (о которой кроме этого ничего не известно) была подругой императора, после того как она была подругой Казановы. Поэтому Казанова сохраняет анонимность? Или Казанова был лишь посредником, как для Людовика XV?

Казанова рассказывает, как «семь лет назад» в замке Лаксенбург император Йозеф II говорил ему с явным презрением об одном человеке, который за мельчайший дворянский титул истратил громадные суммы и весьма пресмыкался.

«Совершенно верно», ответил Казанова императору, «но что можно сказать о том, кто продает такие дворянские титулы?»

Тогда император повернулся к нему спиной и удалился.

Императору Йозефу II очень нравилось слушать аплодисменты анекдотам, которые он рассказывал. Он рассказывал прелестно, но смотрел на каждого, кто не смеялся, как на дурака.

Здесь один яростный рассказчик анекдотов издевается над другим. В одном из писем архива в Дуксе Казанова по-другому излагает свою первую встречу с Йозефом II. «Его Величество остался вчера стоять, чтобы более получаса говорить со мной тет-а-тет. При первых же словах императора я начал дрожать перед его импозантным достоинством и монарх это заметил; потом я отвечал глупым голосом, тупыми и сдавленными предложениями.»

В общем Казанова был восхищен и Веной, и своими «фройнляйнс», как он называет их немецким словом.

Кроме того, он познакомился с танцовщицей из Милана, которая была умна, начитана и вдобавок очень мила. У нее он познакомился с графом Эрдеди и князем Кински. Казанова несчастливо влюбился в танцовщицу Фольяцци, позднее жену балетмейстера Анджолини, в которого она была влюблена. Казанова за ней ухаживал, она над ним смеялась.

Влюбленная театральная актриса, говорит Казанова, это крепость, в которую невозможно проникнуть иначе, чем по мосту из золота. Но Казанова не отчаивается, а она любит его общество. Он украшает половину ее писем. За день до своего отъезда он крадет ее миниатюру.

Казанова отправился из Вены почтовой каретой. Он прибыл в Венецию после полудня на троицу 1753 (или 1754) года. Как точная дата из этого времени существует венецианский документ, по которому Казанова 15 марта 1754 года стал крестным отцом дочери Кроче.

Глава одиннадцатая

Монахини из Мурано

В двадцать девять лет он снова в Венеции; у Казанова нет денег, но есть три старых покровителя. Он, «получив определенный опыт», «зная законы чести и вежливости» и ощущая себя «преодолевшим все свои положения», тоскует, однако, по старым привычкам, только хочет быть более предусмотрительным.

По возвращении из Падуи, куда он сопровождал Брагадино, он увидел, как вблизи Бренты перевернулся кабриолет и женщина заскользила по покатому круто падающему берегу; он спрыгнул с катившейся коляски и «скромной рукой» задержал падение и поправил завернувшуюся юбку. Он «действительно увидел то, что женщина никогда не показывает неизвестному». Ее спутник, офицер в австрийской форме, поднялся невредимым. Красавица стыдливо сидела в траве и называла Казанову ангелом-спасителем. Слуги поставили кабриолет на колеса.

На следующий день он надел маску, чтобы пойти на праздник Бучинторо — венчания дожа с морем, и когда с открытым лицом пил кофе в кофейне под прокурациями на площади святого Марка, красивая маска легко ударила его веером.

«Почему Вы ударили меня?», спросил Казанова.

«Чтобы наказать спасители, который меня не узнал.»

Он предложил им на свадьбу дожа свою гондолу, если конечно они не члены чужих посольств, так как гондола несет герб патриция. Cпутник ответил, что они венецианцы. В гондоле Казанова сел рядом с дамой, проявив определенную дерзость так, что она отодвинулась.

По возвращении офицер пригласил его на обед в «Дикаря».

За едой она сняла маску. Он нашел ее очень милой. Кем приходился ей офицер: супругом, любовником, кузеном, содержателем? Рожденный для приключений, он тотчас хотел знать условия новой авантюры.

Их поведение вызвало его уважение. После обеда он отвязался от какого-то короткого дела и купил ложу в опере буффа; потом пригласил ее на souper (ужин) и в своей гондоле отвез домой, причем под покровом темноты получил от красавицы все свидетельства ее благосклонности, которые можно получить в присутствии ничего не подозревающих свидетелей.

Утром пришел офицер, Пьетро Кампана (Казанова называет его П.К.; Герман фон Ленер нашел настоящие имена). Его отец богат, рассказал он, но рассорился с ним. Дама была женой маклера Колонда, урожденная Оттовиани, ее сестра Роза — жена патриция Марчелло (Казанова пишет: О., К., М.). Госпожа Колонда так же порвала со своим мужем, как он со своим отцом.

Кампана носил форму австрийского капитана благодаря патенту, но не служил. Он занимался поставками скота в Венецию и доставлял скот из Венгрии и Штирмарка, что давало ему десять тысяч гульденов в год. Чужое банкротство и другие несчастливые обстоятельства привели его к денежным затруднениям. Казанова может оказать большую любезность и акцептировать три векселя, которые он не может выкупить; потом Кампана даст ему одновременно три векселя, которые будут выкуплены, прежде чем у других векселей истечет срок, и кроме того он заложит ему дело с доставкой скота.

Казанова сразу отклонил предложение. Кампана пригласил посетить его и дал адрес отца, в чьем доме жил без позволения.

На следующий день «злой дух» потащил Казанову в дом Кампаны. Тот за три векселя хотел взять его в долю. Это будет подарок в пять тысяч гульденов в год. Казанова попросил больше не говорить об этом. Кампана оставил его на пару минут и вернулся с матерью и сестрой, которым представил Казанову. Мать выглядела наивной и респектабельной, дочь была сама красота. Наивная мать через четверть часа удалилась. Дочь в какие-то полчаса совершенно полонила его. Катарина выходит лишь с матерью, которая благочестива и снисходительна. (Ленер установил, что Катарина Кампана родилась 3 декабря 1738 года. В архиве Дукса не найдено ни одного письма от К.К., как называет Казанова в своих воспоминаниях Катарину Кампана).

В то время он впервые после возвращения пошел к госпоже Манцони, которая рассказала, что Тереза Имер вернулась из Байрейта, где маркграф устроил ее счастье. Тереза жила напротив и госпожа Манцони тотчас велела позвать ее. Тереза пришла через пару минут с картинно-красивым мальчиком на руках. Изумление и радость Терезы и Казановы были велики. Они вспоминали о своей юности в доме сенатора Малипьеро. Два часа она рассказывала свои приключения и пригласила на обед домой. Хотя маркграф велел присматривать за ней, но такой старый друг как Казанова стоит вне всяких подозрений. Таков стиль речи всех галантных дам, говорит Казанова, который проведал ее на следующий день спозаранку и нашел еще в постели с сыном. Когда Казанова расположился возле постели, хорошо воспитанный ребенок оставил их одних. Казанова провел там три часа, последний — так ему помнится — был превосходным. «Читатель увидит последствия через пять лет», пишет Казанова. Но так называемые последствия, дочь по имени Софи, уже тогда народилась на свет.

Когда Казанова увидел Имер через несколько лет, он не желал ее больше. Гораздо позднее в письмах к Пассано она говорила о нем дружественно: «Я встречала от господина Казановы только добро, вежливость и дружбу, и знаю о нем лишь то, что доказывает его честь и честность.»

Тогда же Казанова занимался своим младшим братом, пресловутым Гаэтано или Дзанетто, который хотел стать священником; поэтому он нуждался в ренте. Казанова называет его невеждой с милым лицом. Казанова добился у аббата Гримани, который все еще не отдал долг Дзанетто за проданную мебель из наемного дома, что Гримани перевел на Дзанетто пожизненное владение одного дома. Это был фиктивный доход, так как дом был перегружен закладными. Два года спустя Дзанетто был посвящен в сан помощника священника ad titulum patrimoniae.

Кампана, которого Казанова встретил на улице, рассказал, что его сестра непрерывно говорит о нем. Мать от него в восхищении. Сестра — хорошая партия для Казановы, она получит приданное в десять тысяч серебряных дукатов. Он пригласил его на следующий день на чашку кофе с матерью и сестрой. Казанова решил не ходить туда больше — и пошел. Три часа он болтал с прелестным ребенком и сказал при прощании, что завидует человеку, кому она станет женой.

Он боялся собственного чувства. Он не осмеливался к ней приближаться ни как честный человек, ни как развратник. Чтобы рассеяться, он пошел играть. Игра — отличное средство против любви. Он шел домой с кошельком набитым золотом, когда на дальней улице столкнулся с человеком, согнутым не столько старостью, сколько бедностью. Это был граф Бонафеде. Он попросил у Казановы цехин, на который он с семьей будет жить пять-шесть дней. Казанова, торопясь, дал ему десять цехинов. Граф заплакал и сказал на прощание, что вершина его несчастья это дочь, которая обладает красотой, но отказывается приносить жертвы. Казанова подумал, что понял отца, и взял адрес.

Он пошел туда на следующий день, нашел дом почти без мебели и застал графиню одну. Она была прекрасно сложена, красива, жива, любезна, как когда-то в форте Сен-Андре. Она в высшей степени обрадованно обняла его уже на лестнице, провела в свою комнату и с новой силой предалась счастью видеть его. Полнота поцелуев, даваемых и получаемых из чистой дружбы, за четверть часа завела их так далеко, как он не мог и пожелать. Казанова вежливо сказал, что это лишь первое доказательство его большой любви. Она поверила или сделала вид и описала бедственное положение семейства и свое отвращение продаваться, после чего он протянул ей двадцать цехинов, и потом всегда сожалел, что не дал тогда вдвое больше. Бедность и несчастье графини и в особенности поток сетований расстроили его.

На следующий день Кампана, сияя от радости, сообщил, что мать разрешает ему повести малютку в оперу, где она еще не была. Если у Казановы есть желание, они могут встретиться. Казанова обещал заказать ложу. Кампана больше не заговаривал о векселях. Так как Казанова больше не интересовался подругой Кампаны, но был влюблен в его сестру, то Кампана составил прекрасный план продать ее Казанове. Итак, один за другим Казанова встретил отца, предлагающего дочь, и брата, предлагающего сестру.

Казанова счел долгом пойти туда, пока брат не нашел менее застенчивого кавалера. С Казановой Катарина по крайней мере была в безопасности. Угрызения совести у Казановы возникали в основном перед соблазнением, в отличие от других развратников, у которых угрызения совести приходят потом. Казанова же после события думал лишь о повторении наслаждения, либо о расставании и бегстве.

Он снял ложу в опере Сан-Самуэле. Брат пришел в форме, сестра — в маске. Казанова взял их в свою гондолу и отвез брата к госпоже Колонда, которая будто бы была больна. Казанова остался с Катариной наедине. Он просил ее из-за жары снять маску. Они плыли в гондоле. Безмолвно он смотрел на нее. Она сказала. что в его обществе чувствует себя свободнее, чем с братом, она доверяет ему, разве только он не женится; она думает, что его жена станет счастливейшей в Венеции.

Он был влюблен. Он мучился оттого, что не осмеливался ее поцеловать. При этом он был счастлив, что она его любит. «Мы были бы счастливы», сказал он, «если бы соединились навеки; но ведь я мог бы быть вашим отцом».

«Мне уже четырнадцать», сказала она.

«Мне двадцать восемь!»

«У какого же двадцативосьмилетнего есть четырнадцатилетняя дочь?»

Казанова был тронут такой невинностью. К невинности у него было пристрастие развратника. Но и рафинированных он тоже любил. Однако, у нашего соблазнителя была совесть. Очень редко он был действительно коварен с женщинами, с которыми спал. Наоборот, главным образом он трудился, чтобы на свой манер быть великодушным, беречь их чувства, предостеречь их от осложнений и беды, быть им полезным и до и после, по возможности сделать их счастливыми без своей причастности, привести их под венец, короче, сотворить все наслаждения, а не разрушить. Все время, пока он был вблизи, он делал приятное и давал возможность делать приятное; наслаждался и дарил наслаждение.

Казанова и Катарина пошли в оперу, брат подошел к концу. Казанова пригласил их в ресторан и радовался аппетиту малышки. Больной от любви, он едва говорил и оправдывался зубной болью.

После еды Кампана сказал сестре, что Казанова влюблен и сразу почувствует себя хорошо, если она согласится поцеловать его. Со смеющимися губами она повернулась к Казанове и из почтения поцеловала в щеку.

«Разве это поцелуй! Дети, поцелуйтесь настоящим любовным поцелуем!», воскликнул Кампана. Бесстыдный сводник рассердил Казанову, но Катарина печально наклонила голову и сказала: «Не торопи его, я не имею счастья ему нравиться». Тут Казанова принял ее в объятья и дал ей долгий пылающий поцелуй в уста. Брат зааплодировал. Она смущенно надела маску.

На следующее утро пришел Кампана и рассказал, торжествуя, что сестра сказала матери, как они с Казановой любят друг друга, и как она хочет выйти за него замуж. Однако отец не хочет давать разрешения, но он стар, между тем они любят друг друга. Мать позволила втроем ходить в оперу. Кампана сразу попросил всего лишь об одной маленькой услуге: он может купить большую бочку кипрского вина за вексель сроком на шесть месяцев. Но купец требует поручительства, но захочет ли Казанова подписать его вексель?

Казанова подписал. Он купил дюжину перчаток, дюжину шелковых чулок и пару вышитых подвязок с золочеными пряжками. Он пришел вовремя, брат с сестрой уже ждали. Кампана оставил их наедине. Было еще рано и по предложению малышки они пошли в один из садов на Цуэкке, который он арендовал на весь день. Они сняли маски. Катарина надела лишь блузку и юбку из тафты. «Я видел даже ее душу.» Малышка весело прыгала вокруг, смеялась, бегала с ним наперегонки. Он выговорил приз, когда проигравший делает все, что скажет выигравший. Она выиграла и спряталась за дерево. Он должен теперь найти ее кольцо. Она спрятала его на теле и предоставила себя его рукам. Он исследовал ее карманы, складки ее лифа и юбки, ее туфли, ее подвязки выше колен. Он не нашел кольца и искал дальше.

В конце концов он нашел его на ее груди. Когда он выуживал кольцо, рука дрожала.

«Почему вы дрожите?», спросил невинный ребенок и дал ему реванш. Он выиграл и велел обменяться с ним подвязками. Он преподнес новые подвязки и, так как ее чулки были коротки, то подарил и новые чулки.

Смеясь, она пообещала, что брат не возьмет ее позолоченные пряжки! Он стал еще влюбленней и поэтому хотел хранить ее невинность. Обрадованная подарками, она уселась на его колени и поцеловала его, как целовала отца. Он с трудом подавил желание.

Вечером они в масках пошли в оперу, а на обед с Кампаной и его подругой в казино Кампаны. Дамы поцеловались. Госпожа Колонда показала себя с Катариной весьма любезной, хотя она очень ревновала к Катарине, потому что предпочитал ее Казанова. Кампана отпускал шаловливые шуточки.

За десертом он обнял подругу и пригласил Казанову обнять Катарину. Когда Казанова сказал: «Я люблю вашу сестру и разрешу себе вольности только тогда, когда буду иметь на это право», то Кампана засмеялся и с госпожой Колонда, которая уже была навеселе, повалился на канапе. Дальнейшее было бесстыдством. Казанова увлек Катарину в оконную нишу и встал перед ней. Однако она все видела в зеркало и была пунцовой.

На следующий день Кампана извинился, он думал, что Казанова уже имел его сестру.

Казанова с каждым днем становился все влюбленнее. Он описывает, как бесстыдно мог брат выдать свою сестру Катарину кому-нибудь менее педантичному.

Здесь мастер нежного, постепенного, психологического соблазнения возмущается брутальным подрывателем нравов. Осторожный Казанова вынужден притворяться перед Кампаной. Он узнает, что Кампана оставил в Вене жену и детей, сделался банкротом, а в Венеции так компрометировал отца, что тот выгнал его из дома; и поэтому все делается, чтобы он не узнал, что сын снова живет в его доме. Он соблазнил замужнюю женщину (неодобрительно замечает соблазнитель Казанова!), которую супруг не хочет больше видеть (это более всего не нравится Казанове — ведь он делал супругов друзьями и укреплял брак!), он растратил все деньги своей метрессы и толкал ее на проституцию, так как не знал, как помочь себе другим способом. Его бедная мать, которая молится на него, отдает ему все, даже свои украшения. Казанова решил не верить ему больше. Его мучило подозрение, что бедная Катарина должна стать невинной причиной разорения Казановы и оплатить распутство брата.

Захваченный «чувством, которое было так непреодолимо, что можно назвать его совершенной любовью», Казанова уже на следующий день пошел к Кампане, чтобы снова упрекнуть его; вошли мать с дочерью, Казанова заявил матери, что он любит ее дочь и надеется взять ее в жены, поцеловал руку матери и был так взволнован, что лил слезы; мать тоже плакала.

Казанова бросал брату горчайшие упреки за преступление, которое сам Казанова вскоре повторил против той же жертвы. Аморальный в деяниях, он постоянно обнаруживал более или менее правильные моральные убеждения. Он хорошо знал, что делал дурно. Он не был бесчувственный преступник, а всего лишь слабый человек!

Мать оставила брата с сестрой наедине с Казановой. Катарина сказала брату, что его поведение бесчестит обоих. Кампана заплакал, он был господином своих слез. На следующий день после троицы он хотел отвести сестру на встречу и дать Казанове ключ от двери, причем после ужина он мог бы отвести сестру домой.

У Казановы не было сил отклонить ключ. Малышка полагала, что по обстоятельствам ее брат мог бы вести себя в высшей степени порядочно.

Казанова страстно желал того, что должно было совершиться на следующий день. Это совершилось. Он снял ложу в опере, перед этим они пошли в сады на Цуэкку и взяли апартамент, потому что в саду сидело множество мелких кампаний. Они хотели послушать лишь конец оперы и насладиться хорошим ужином. У них было семь часов. Малышка сняла маску и уселась на его колени, он почти наслаждался ею и тем, что бережет ее; это добродетельное заявление было приправлено все более пламенными поцелуями.

Тут он принял серьезное выражение и сказал, что умирает от острого желания. Она чувствует так же, сказала она, но думает, что выживет. Он сказал, что через восемь-десять дней он пошлет свата к ее отцу.

«Так скоро? Он скажет, что я слишком молода.»

«Наверное, так и есть?»

«Нет! Я убеждена, что смогу быть твоей женой!»

Он больше почти ничего не понимал. «Любимая», воскликнул он, «не думаешь ли ты, что я способен обмануть тебя? И не будешь ли ты раскаиваться, когда станешь моей женой?»

Она была уверена; разве хочет он сделать ее несчастной?

Он предложил ей сделаться мужем и женой немедленно. Пусть бог станет единственным свидетелем их клятвы. Могут ли они найти свидетеля лучше? После согласия отца церковная церемония лишь укрепит их брак.

Она тотчас поклялась всю жизнь быть ему верной супругой.

Он поклялся в том же. Они обнялись. Она вздохнула. Неужели она так близка к счастью? Он пошел сказать хозяйке, чтобы она подавала еду только тогда, когда ее позовут. Малышка бросилась на постель одетой. Покровы мешают любви, сказал он, и в один миг раздел ее. Ее кожа была белой, волосы черны, как эбеновое дерево. Бедра, груди, большие глаза, красивый рот — все было совершенно. Он был настолько вне себя, что боялся проснуться от чудесного сна и узнать, что наслаждение осталось незавершенным. Но она спросила, есть ли закон, который запрещает супругу раздеваться. Он разделся. Она смотрела на него с любопытством. Все ей было внове.

Катарина стала его женой героически. Чрезмерность любви даже боль делала для нее драгоценной. Через три часа он попросил ужин. Они безмолвно рассматривали друг друга. Они были счастливы, и думали, что такое счастье можно обновлять вечно.

Он решил, что сватом оракул выберет господина Брагадино, остаток дня пошел играть и проиграл.

На следующее утро пришел Кампана, сияя уверенностью, что Казанова спал с его сестрой. Хотя она и не призналась. Он приведет ее позднее, но взамен просит о новой услуге. Он мог бы купить кольцо в двести цехинов в обмен векселя на шесть месяцев, и тотчас получить эту сумму продажей кольца, так как он нуждается в деньгах. Ювелир, однако, хочет поручительства Казановы, его кредиту он доверяет. (Казанова дает читателю понять, что он тоже не был достоин никакого кредита, у него не было ничего.)

Казанова предвидел, что потеряет деньги, но он сильно любил сестру Кампаны и поручился. В полдень Кампана привел сестру, и так как тоже хотел доказать свою честность — побуждение, присущее только обманщикам — то вернул вексель на кипрское вино.

Казанова повел Катарину в сады на Цуэкку, она казалась еще более красивой. Она просила быстрее обратиться к матери, как если бы в его власти было то, чтобы ей не запретили замужество. Они повторили радостную партию только дважды, так как приближался конец карнавала. Как будут они любить друг друга дальше? Он хочет в следующую среду прийти к ее брату, будет ли она там?

На следующий день в палаццо Брагадино на обед пришел де ла Айе с красивым молодым человеком, своим учеником Кальви, который подражал учителю во всем, как обезьянка, ходил, говорил и смеялся как де ла Айе, повторяя даже правильный, но сухой французский язык тайного иезуита. Воспитание юношества было страстью де ла Айе. После еды Казанова попросил господ Брагадино, Барбаро и Дандоло уделить ему два часа и выслушать в укромной комнате. Он влюблен в Катарину Кампана и решил похитить ее, если они не добьются, чтобы отец отдал ее в жены. Поэтому Брагадино должен найти ему хорошее место и гарантировать десять тысяч дукатов приданного.

Они с удовольствием были готовы выслушать все инструкции Паралиса. Два часа подряд они составляли пирамиды. Господин Брагадино был лично выбран оракулом в качестве свата и им же был призван гарантировать приданное своими доходами. Отец Катарины был в селе, ждали его возвращения. Когда Казанова пришел к Кампане, ему сказали, что его нет, но мадам хочет говорить с ним. Мать и дочь вошли с печальными лицами. Кампана сидит в долговой тюрьме. Долги слишком велики, чтобы легко освободить его. Мать, плача, показала письмо Кампаны — она не может оплатить даже его личные расходы в тюрьме. Кампана написал Катарине, что о помощи она должна просить Казанову. Казанова не мог ничего сделать. Однако дал матери двадцать пять цехинов, которые в два или три приема она должна отдать Кампане на его содержание.

Он рассказал о своих хлопотах по поводу Катарины. Мать благодарила, но боялась, что муж выдаст Катарину только в восемнадцать лет и лишь за торговца. Катарина сунула в руку записку. Он должен в полночь безбоязненно прийти с ключом в комнату Кампаны, там он найдет ее. Он был вне себя от радости. Дома он побудил Брагадино тотчас написать отцу.

В полночь он был в объятиях Катарины. Когда она узнала, что на следующий день придет письмо, по ней пробежала дрожь нехорошего предчувствия. Они были вместе два часа, он обещал прийти снова на следующую ночь. Позже он узнал, что письмо Брагадино забеспокоило отца. Вскоре Казанова пожалел о своем поспешном шаге. Катарина не смогла солгать, когда отец расспросил ее. На следующий день старый Кампана пришел к Брагадино и провел два часа с другом Казановы. Старик хотел на следующие четыре года запереть дочь в монастырь. Если Казанова в это время сможет получить солидную профессию, он может согласиться. Казанова был сражен. Ночью он нашел маленькую дверь запертой. Расстроенный, он вернулся домой. Он думал о похищении. Но все было слишком тяжело, особенно то, что Кампана сидел в долговой тюрьме. Он не мог даже переписываться со своей маленькой женой — ведь она была его женой, как если бы их повенчал священник.

Он посетил госпожу Кампана и узнал, что она уехала в село — не знали, когда она вернется. Это поразило его, как молнией. От отчаянья он пошел в тюрьму к Кампане, тот ничего не знал, Казанова ничего не объяснил ему и оставил два цехина.

Он со злостью упрекал себя. Он виноват в несчастье Катарины. Он пишет, что был очень близок к тому, чтобы потерять аппетит.

Три его друга из-за жары на три месяца уехали в Падую. Он одиноко сидел в палаццо. Чтобы рассеяться, он пошел играть, снова сильно проигрался и должен был продать все ценные вещи, был кругом в долгах, пришлось просить помощи у трех друзей, перед которыми он опозорился.

Бреясь перед зеркалом, в двадцать восемь лет, в самое счастливое время, в расцвете «величайшей любви», будучи женихом — он серьезно думал о самоубийстве.

Так далеко завела его первая обывательская любовь. Он хотел жениться и получить от тестя приданное, а от трех друзей — должность. Жестокий отец ввел нас в театр женатого Казановы.

Слуга привел женщину с письмом. Он узнал печать, которую подарил Катарине. Чтобы успокоиться, он попросил женщину подождать, пока не добреется. До тех пор он не был в состоянии читать. Катарина писала, что она пансионерка в монастыре Мурано, очень хорошо себя чувствует и здорова, несмотря на волнение. Они не могут видеться и она не может получать писем, но ему она станет писать. Она не сомневается в верности своего любимого супруга и сделает все, что он посоветует, она принадлежит ему полностью. Мурано, 12 июня. (Гугитц думает, что все даты Казановы вымышлены.)

Он почувствовал себя спасенным от смерти.

Женщина была одной из семи прислуживающих монахиням Мурано. В свой день недели каждая ездила по надобностям в Венецию, она всегда в среду. Через семь дней в тот же час она сможет принести ответ на письмо, которое он сейчас напишет. Она была неразговорчивой и ходила туда лишь за хлеб и плату, так как была бедной вдовой с восьмилетним мальчиком и тремя красивыми девочками, из которых старшей шестнадцать. На Мурано он может увидеть ее семью, она живет рядом с церковью за садом. Девушка очень ловко передала ей письмецо в присутствии трех монахинь.

Казанова хотел написать подруге лишь пару строк, но не имея времени писать так коротко, написал четыре страницы. Ее письмо спасло ему жизнь. Как могут они увидеться? В печати этого письма она найдет цехин; он пошлет столько денег, сколько ей нужно. Она обязательно должна писать каждую среду, никакое письмо не будет для него слишком длинным. Не хочет ли она разорвать свои цепи? Он весь принадлежит ей. Ей надо сделать так, чтобы все монахини ее полюбили, но никому не доверяться, сжигать его письма, часто ходить на исповедь, но не выдавать себя, а писать ему про все свои горести, которые еще более лягут ему на сердце, чем ее радости.

Он дал женщине цехин и она даже всплакнула над такой большой суммой. Она хотела бы получать каждый раз по цехину.

Казанова считал вполне возможным похитить Катарину. Гораздо тяжелее казалось ему провести следующие семь дней. Только игра могла его рассеять, но все светское общество было в Падуе. Он поплыл в Фузине и во весь опор поскакал в Падую. В палаццо Брагадино в Падуе они обедали с господином де ла Айе, который до того два часа просидел запершись с Дандоло. Вечером Дандоло подошел к постели Казановы. Казанова должен немедленно спросить оракула о важном деле. Надо ли согласиться с предложением де ла Айе? Оракул ответил: «Нет!»

Обескураженный Дандоло задал второй вопрос: почему гений Паралис сказал нет? Казанова построил каббалистическую числовую пирамиду. Казанова был против любого плана де ла Айе и ответ гласил, что гений не хочет больше слышать об этом.

Сила иллюзий! Дандоло обрадованно вышел. Казанова совершенно не знал, зачем он приходил. Но «иезуитский интриган» де ла Айе не должен начинать чего-либо с тремя его друзьями без совета с ним; ему следует понять, что влияние Казановы сильнее, чем его. Казанова надел маску, пошел в оперу и за игрой в фараон проиграл все деньги. Утром пришел де ла Айе и сладко спросил, почему он противится его планам.

«Что за планы?»

Дандоло наверное сказал ему.

«Возможно, но как секрет!»

Тогда де ла Айе рассказал, он узнал, что госпожа Тьеполо, которая сейчас стала вдовой, имеет желание сделаться госпожой Дандоло, причем господин Дандоло десять лет подряд, когда еще был жив муж, сильно ухаживал за ней. Он думает, что и господин Дандоло желает этого. Вчера Дандоло хотел вынести окончательное решение и внезапно сказал нет, ссылаясь на Казанову.

Казанова, как он объясняет, боялся, что при горячем темперамента господина Дандоло в браке с такой дамой, как вдова Тьеполо, жизнь Дандоло сократится. Де ла Айе сказал определенно, что он не женился из таких же опасений и поэтому поддерживает целибат; кроме того Казанова боялся потерять большую часть своего кредита, когда эта женщина заполучит его друга. «Пока я буду жить с тремя друзьями, у них не будет других жен, кроме меня.» (Не этот смелый образ сделал его любимчиком трех старых патрициев?)

С этого времени по мнению Казановы де ла Айе стал его тайным врагом и весьма способствовал, чтобы два года спустя не открытыми обвинениями, а темными намеками среди благочестивых людей привести его под Свинцовые Крыши. На этом месте Казанова впадает в настоящую ярость. Читатель может не читать дальше воспоминания, если он уважает такое отродье!

О женитьбе Дандоло больше не было и речи. Дандоло и далее ежедневно ходил к своей прекрасной вдове.

После де ла Айе к Казанове пришел молодой миланец, с которым они познакомились в Реджио, дон Антонио Кроче, большой игрок и отъявленный корректор фортуны. Он наблюдал за проигрышами Казановы и предложил пополам с ним устроить фараон-банк в доме Кроче; там будут семь-восемь поклонников его жены, очень богатые иностранцы. Казанова должен вложить в банк триста цехинов и стать крупье. У Кроче тоже есть триста цехинов, но они не потребуются, так как он сильный игрок. Один из поклонников жены, швед по имени Гилленспетц, вероятно может проиграть двадцать тысяч цехинов.

Казанова очень хорошо определяет аморальность предложения Кроче, он не знает лучшего оправдания, чем всемирно-исторический аргумент: если не он это сделает, то кто-нибудь другой гораздо злее ограбит любовника госпожи Кроче. Он не был моральным ригористом, говорит он.

Антонио Кроче и Джакомо Казанова в течении многих лет встречались во многих местах Европы. Казанова дважды влюблялся в покинутых метресс Кроче. Шарль де Линь рассказывает во «Фрагментах о Казанове» о многократных визитах Кроче к Казанове в замок Дукс. «Их беседы, прежде всего из рассказы, повторялись до тех пор, пока они не заметили, что это стало для меня вещью комической. Этот авантюрист и есть тот самый Ла Круа или Кроче, который часто упоминается в воспоминаниях Казановы.»

Из писем Терезы Казановы к своему дяде Джакомо следует, что в конце восемнадцатого века Кроче приехал в Дрезден. В Дуксе нашли два письма Кроче к Казанове из Дрездена, написанные в 1795 и 1796 годах. Кроче пишет в одном из них: «Ваша рукопись доставила мне особенное удовольствие сладкими воспоминаниями наших старых взаимоотношений, единственных воспоминаний, которые не могут поблекнуть и за пятьдесят лет».

Нужда сделала его пайщиком щелкопера и Казанове, как он говорит, надо было раздобыть еще триста цехинов.

Брагадино, который сам сидел на мели, нашел ростовщика, ссудившего под поручительство Брагадино тысячу венецианских дукатов под пять процентов ежемесячно.

В первый вечер Казанова выиграл свою часть — восемьсот цехинов, на второй день швед Гилленспетц проиграл две тысячи цехинов, английский еврей Мендекс тысячу цехинов, в воскресенье банк выиграл четыре тысячи цехинов. В понедельник к началу игры подошел ефрейтор полиции подеста, забрал Кроче и сказал, что игра должна быть прекращена. Красавица упала в обморок, игроки скрылись, Казанова тоже скрылся, успев увести половину золота со стола. Кроче получил приказ покинуть Падую, он был сильно опорочен, но все таки составил игорный банк в конкуренцию опере; главными держателями банка были венецианские нобили.

Монтескье пишет в «Персидских письмах» (LVI): «…»

В отвратительную погоду Казанова поехал назад в Венецию, чтобы поспеть к прибытию посланницы Катарины. По дороге он упал с лошади, его лошадь захромала, он взобрался на лошадь курьера, причем сначала ему пришлось выстрелить в воздух, потому что курьер не хотел отдавать лошадь. В час ночи в Доло он взял новую лошадь. К рассвету он прискакал в Фузине. Перевозчики предупреждали о новой непогоде, но он взял лодку и насквозь промокшим добрался домой. Пару минут спустя посланница из Мурано принесла письмо на семи страницах и через два часа хотела зайти за ответом.

Катарина писала, что после возвращения отца из палаццо Брагадино она призналась, что видела Казанову четыре-пять раз в комнате брата, там Казанова посватался к ней, она же отослала его к родителям. Отец ответил, что она слишком молода, а у Казановы нет профессии. Маленькую дверцу отец запер, а ее с теткой-послушницей велел отвезти в монастырь, где она должна оставаться до брака. Ее постель и одежду отослали в монастырь. Надзирающие монахини под страхом папского отлучения, вечного проклятия «и некоторых других мелочей» запретили ей получение писем и прием посетителей, но дали книги, бумагу и чернила. Катарина писала Казанове по ночам. Впрочем, самая красивая из монахинь, богатая, щедрая, двадцати двух лет, дважды в неделю дает ей уроки французского языка и очень влюблена в нее. Когда они одни, она так нежно целует ее, что Казанова мог бы ревновать, если бы монахиня не была женщиной. С похищением Катарина была совершенно согласна, но вначале она должна лучше узнать все возможности для этого в монастыре. Она просит его миниатюрный портрет, тайно вставленный в кольцо. Ее мать выздоровела и каждый день ездит на утреннюю мессу в монастырскую церковь. Мать будет рада встретиться с ним и сделает все, что он хочет. Впрочем, Катарина надеется, что через несколько месяцев ее положение раскроется, так что дальнейшее пребывание в монастыре вызовет скандал.

Казанова дал посланнице Лауре ответ, цехин и пакет с перьями, бумагой, сургучом и огнивом.

Он снова не знал, что ему делать в Венеции целую неделю. Постоянная скука, постоянное стремление развлекаться, желание общества, вечная неспособность заняться самим собой, почти невозможность просто работать, кружили его волчком. Приказ о высылке Кроче его не касался и он вернулся в Падую. За четыре вечера игры у Кроче он получил пять тысяч цехинов, оплатил все долги, выкупил все ценности.

Он пошел в оперу и после первого балета в четырех частях выиграл пятьсот цехинов. Полумертвый от усталости и голода, он пошел в палаццо Брагадино, где пришедший в гости Бавуа выманил у него пятьдесят цехинов, которые никогда не вернул.

Художник из Пьемонта сделал миниатюру Казановы и святой Катерины, покровительницы К.К. (таким мнимо-окольным путем Казанова намекает, что его невеста К.К. зовется Катариной). Ювелир из Венеции сделал кольцо, на котором можно было видеть только святую Катерину; нажатие кончиком иглы на почти незаметную голубую точку на белом эмалевом ободке с помощью пружинки меняло картинку на портрет Казановы.

В Венеции Казанова разыскал мать Катерины в церкви и преклонил колени рядом с ней. Незаметно он дал ей кольцо и десять цехинов для дочери. Он чувствовал сострадание к бедной матери: дочь была в монастыре, сын — в тюрьме.

Через месяц после ареста Кампаны ювелир выставил его вексель с подписью Казановы. Казанова заключил сделку.

Кроче содержал в Венеции большой дом и держал банк игры в фараон. Вскоре его выслали, так как Сгомбро, венецианец пятидесяти одного года из семейства Гритти, влюбился в Кроче, а тот не был жесток. Друзьями супруги Сгомбро, знаменитой поэтессы Корнелии Барбаро, были Баффо, Метастазио, Гольдони, Альгаротти и английский посол Халдернесс. Кроме Кроче Сгомбро совратил обоих своих молодых сыновей и заразил младшего, который пошел к хирургам и признался, что не имел мужества отказать отцу в послушании. Один из этих сыновей, Франческо, стал знаменитым поэтом и переводчиком. Казанова хвалит красоту и стихи жены Сгомбро.

После высылки Кроче Казанова стал крестным отцом его сына — так пишет Казанова, на самом деле это была дочь.

В один из понедельников пришла Лаура, посланница из Мурано. У Катарины сильное кровотечение после выкидыша, нужно много белья. С Лаурой он купил постельное белье и двести салфеток, упаковал все в один сверток и сопровождал ее до Мурано. В дороге он написал Катарине, что останется в Мурано, пока она не будет вне опасности. В своем жилище Лаура предоставила ему маленькую бедную комнату с земляным полом. Это было все равно что запереть волка в овчарне.

Лаура унесла столько белья, что шла согнувшись, и убитая горем вернулась через час. Катарина потеряла много крови, она лежит в постели бледная и изнуренная. Но улыбается: пока он близко, она не умрет. Ему стало приятно. Так мало надо людям для утешения. Позднее Лаура принесла почти не читаемую записку Катарины. Если бы она могла увидеть его еще раз, то тихо бы умерла.

Он жестоко упрекал себя, шесть часов метался в постели, не ел, не спал, был полон отвращения к себе и отклонял всякую помощь дочерей Лауры.

Утром Лаура сообщила: Катарина боится, что не переживет день. Он написал ей, раздираемый раскаяньем.

Врач, который ничего не знал, прописал подкрепляющие средства и покой. Лаура стала сиделкой Катарины. Казанова дал ей шесть цехинов, а каждой дочери по одному, и улегся в одну из двух убогих постелей. Вскоре обе младшие девушки без стеснения разделись и улеглись в постель, стоявшую рядом. Как только старшая уснула в соседней комнате, у нее появился любовник. В этот раз Казанова не был «обуян демоном плоти» и оставил девственниц спать невинными.

Поутру Катарине стало лучше. Он был как пьяный. Еще восемь дней он оставался у Лауры и ушел только после повеления подруги.

В Венеции он жил целомудренно. Письма Катарины были его радостью. Он всем сердцем желал увидеться с ней. Переодетый в монахиню, он вместе с другими богомолками пошел в монастырь и неожиданно встал в четырех шагах от Катарины, которая вздрогнув уставилась на него. Он нашел, что она выросла и похорошела. Они лишь обменялись взглядами. Он ушел последним.

Через три дня он получил от нее пылающее письмо. Она так пламенно описывала наслаждение его видом, что он обещал каждый праздник приходить на мессу в Мурано в капеллу монастыря святого Джакомо ди Галициа (Казанова не называет монастыря, но его топографические описания не оставляют сомнений).

Пять недель спустя Катарина написала, что от старейшей монахини до самой юной пансионерки — все тронуты, когда он приходит. Думают, что он скрывает большое горе. Он в самом деле похудал, так как не был создан для жизни без возлюбленной. Со скуки он играл и выигрывал. По совету Брагадино он снял казино и вместе с партнером держал там банк фараона. Это «касини» (напоминавшее парижские «petites maisons») находилось вблизи площади святого Марка, в небольшом изолированном домике. Вначале оно служило патрициям, желавшим уединения, потом было квартирой приезжавших гостей, наконец — салоном тайного игрока. Даже женщины владели казино. С 1704 года до конца республики инквизиция вела войну против казино. Ни в одном городе, говорит Дютен в своих мемуарах (1806), распутство не было столь распространено и бесстыдно, как в Венеции.

Именно тогда, когда Казанова был в самом добродетельном периоде жизни, когда он решил наконец жениться и целомудренно ждал невесту, живущую в монастыре, случается то, что редко происходит даже с Казановой: красивая, богатая, молодая женщина, увидев его лишь издали, желает его, бросается ему на шею, соблазняет его (вместе с невестой) и развращает обоих.

Когда в День Всех Святых 1753 года после мессы в Мурано он хотел сойти в гондолу, то увидел, как одна женщина долго смотрела на него и намеренно уронила рядом письмо. Он его поднял. Письмо было без адреса. Он прочитал его в гондоле.

Монахиня, которая два с половиной месяца видит его в капелле во все праздники, хочет познакомиться с ним. Брошюра, которую он забыл в церкви, а она подняла, позволяет ей думать, что он говорит по-французски, но он может ответить ей и по-итальянски, ей нужен лишь точный ответ. Она укажет одну даму, которая его не знает и будет сопровождать его в разговорную комнату, где он мог бы увидеть эту монахиню; даме можно не представляться, если он этого не желает. Но монахиня могла бы назвать ему казино в Мурано, где в семь часов он мог бы найти ее одну и поужинать с ней или же уйти через четверть часа, если у него другие дела. Или он желает поужинать с ней в Венеции? Тогда она выйдет из гондолы в маске на том месте, в тот день и час, который он укажет, только он должен стоять на берегу один, в маске и с фонарем. Она уверена, что он ответит и ожидает с нетерпением. Завтра он должен дать ответ той же женщине за час до полудня в церкви Сан Канциано у первого алтаря справа. Она никогда не решилась бы на этот рискованный шаг, если бы не доверяла его благородному сердцу и высокому духу.

Казанова в Дуксе переписал это письмо слово в слово. Оригинал не найден. Он пошел в свою комнату, чтобы тотчас ответить. Тон письма поразил его больше, чем содержание. Может, это подруга его Катарины? Он ответил по-французски, он боялся мистификации, поэтому отважился лишь прийти с неизвестной ему дамой в разговорную комнату. У него есть деликатные причины, чтобы не называть себя. Он дает честное слово хранить тайну. Он венецианец и отвечает за свои слова. Утром на том же месте в тот же час он будет ждать ответа. Письмо и цехин он отдал женщине. На следующий день она вернула цехин и передала письмо, она вернется за ответом через час. Монахиня сообщала, что она написала графине Секуро. (Казанова пишет С., но из дальнейшего рассказа и из «Истории моего побега» следует, что это графиня Секуро.) Если он согласен, то может отдать письмо в запечатанном виде графине и узнать, когда сможет сопровождать ее в гондоле в Мурано. Ему можно не представляться, только назвать ее имя, чтобы еще раз прийти в разговорную комнату, куда ее позовут будто бы для графини Секуро. Если он знаком с графиней, то должен сказать это посланнице.

Записка гласила: «Я прошу тебя, любимая подруга, посетить меня, когда у тебя будет время, и взять с собой маску, которая принесет эту записку. Он будет точен. Прощай. Я буду очень тебе обязана.»

Из второго письма стало ясно — она уверена, что он может откликнуться, если вначале увидит ее, значит она молода и красива. Из любопытства он ответил. Его удивило, что монахиня может приехать в Венецию и поужинать с ним.

Он отдал записку графине и на следующей день в три часа пришел снова в маске, они спустились в гондолу, к решетке она попросила позвать монахиню М.М. (Эти две буквы скрывают монастырское имя монахини Марии Маддалены. Бартольд, который видел оригинал рукописи воспоминаний в Лейпциге, смог, несмотря на стертое место, отчетливо прочитать в манускрипте под буквами М.М. имя Мария Маддалена. Непонятно, хотел ли Казанова совсем скрыть имя от читателя, или наоборот раскрывал тайну. У него, конечно, были опасения, поэтому князь де Линь писал ему 24 января 1796 года: «Вы можете раскрыть М.М. и К.К., потому что А.С. умер.»)

В соответствии с актом патриаршьего архива от 10 октября 1766 года монастырь Сан Джакомо ди Галициа в Мурано насчитывал тогда шестнадцать монахинь, из которой двенадцатой была Мария Маддалена Пазини, родившаяся 8 января 1731 года, то есть в ноябре 1753 года ей было двадцать два, почти двадцать три года, как и говорит Казанова. В 1785 году она стала аббатисой монастыря. Впрочем Казанова в воспоминаниях неожиданно называет имя Матильды в тот момент, когда рассказывает о своем аресте мессиром Гранде. Матильда дала ему рукопись «Военной философии». Гугитц и биографы кардинала Берниса считают весь эпизод с М.М. вымышленным. Другие верят ему, как например Стендаль, который в «Прогулках по Риму» пишет: «Мемуары Мармонтеля и Дюкло скажут вам, что было сутью кардинала Берниса, а воспоминания Казановы — чем он занимался в Италии. Кардинал де Бернис ужинал с Казановой в Венеции и на курьезный манер соблазнил его своей метрессой.»

Прежде всего, недопустимо не доверять Казанове из-за ошибочной хронологии, если он писал сорок лет спустя, в основном по памяти. Мемуары кардинала де Берниса, которые тот опубликовал еще при жизни и где он естественно не мог выставить напоказ свое распутство, не являются контрдоказательством, и очевидные исторические и психологические натяжки Казановы в мелочах не являются ключевым свидетельством против всего случившегося.

Итак Казанова услышал о монахине Марии Маддалене. Она вошла в маленькую разговорную комнату. Вскоре пришла еще одна монахиня, подошла прямо к разговорной решетке и нажала на кнопку, поднялись четыре секции и открылось широкое отверстие. Подруги поцеловались. Окошко снова закрыли. В венецианских монастырях решетка была не такой частой, как в других итальянских городах, можно было просунуть руку, каковое обстоятельство вредило репутации венецианских монахинь. Графиня уселась напротив монахини, Казанова сел чуть в стороне. Он увидел красивую женщину. Это вероятно была подруга Катарины. Он был так очарован, что не понимал ни слова из разговора. Красивая монахиня не подарила ему ни взгляда, ни слова. Ростом чуть выше среднего, кожа белая, благородные, решительные черты лица, выражение его было мягким и улыбчивым, голубые глаза, великолепные зубы, губы влажные и чувственные, брови светлокаштановые, волосы спрятаны под чепчиком. Но он не раскаивался, что отказался от ночного свидания, он был уверен, что скоро овладеет ею.

На обратном пути графиня сказала, что его молчание слегка скучно, ведь Мария Маддалена красива и остроумна.

Первое он видел, сказал Казанова, другому верит. Графиня заметила, что Мария Маддалена не сказала ему ни слова. Он смеясь ответил, что она наказала его за то, что он не хотел представиться. Возле своего дома графиня простилась.

Казанова был удивлен свободными нравами монахинь. Президент де Броссе заметил, что свободные манеры венецианских дам уменьшают доходы монахинь, которые раньше имели, как говорится, эту галантерею со всей роскошью. Лично он предпочитает дамам монахинь.

Письма господина фон Пельница (Франкфурт, 1738) тоже описывают свободные нравы венецианских монахинь. Любовник монахини Манеджино был постоянной фигурой итальянского кукольного театра. «Частные письма об Италии» де Броссе (Париж, 1769) рассказывают, что три женских монастыря спорили в Венеции за честь, из которого из них будет выбрана нежная подруга нового нунция.

Казанова заключил из ее предложений — свидание в Мурано или ужин в Венеции — что у монахини есть любовник, удовлетворяющий ее капризы. В мыслях он уже был неверен Катарине, не чувствуя угрызений совести. В Венеции говорили, что загадка, почему Мария Маддалена выбрала монашеский покров, она молода, красива, богата, умна, хорошо сложена и обладает свободным духом.

Назавтра он надел маску, позвонил у дверей монастыря Мурано и с бьющимся сердцем от имени графини Секуро потребовал монахиню Марию Маддалену. Его провели в другую разговорную комнату, он снял маску, сел, сердце стучало. Он ждал целый час, позвонил, спросил, сообщили ли о его появлении, и услышал, что да. Наконец пришла беззубая старуха. Мать Мария Маддалена целый день будет занята. Прежде чем он сказал что-нибудь, она исчезла.

Ужасный миг для Казановы! Полный ярости, он презирал и ее, и себя. Она, должно быть, безумна и бесстыдна. Оба письма страшно ее компрометируют. Пылая местью, дома он написал письмо, оставил его лежать двадцать четыре часа, разорвал, написал Катарине, что не может больше ходить к мессе, на следующий день составил и разорвал новое письмо Маддалене; ему казалось, что он не может больше писать. Сотни раз он собирался к графине Секуро и отказывался от этого. Через десять дней он написал пылающее пожаром письмо, которое посчитал очень умеренным, и приложил оба ее письма. Он советовал в следующий раз быть предусмотрительнее, иначе она никогда не добудет кавалера. Он не станет больше ходить в капеллу, это ему ничего не стоит. (Кроме разочарования Катарины!)

Он надел маску, дал одному форланцу пол-цехина и пообещал еще половину, если все правильно сделает и вернется. В любом случае он должен дождаться ответа.

Он уже начал забывать это дело, как вдруг, возвращаясь из оперы, увидел форланца и спросил: «Ты меня узнаешь?» Тот рассмотрел его сверху донизу и отрицательно потряс головой. Тогда Казанова спросил: «Хорошо ли ты выполнил мое поручение в Мурано?»

Тогда форланец возблагодарил господа. Он все сделал очень хорошо, но не нашел Казанову. Форланец, стоявший у монастырских ворот, сказал ему на другое утро, что ключница хочет срочно с ним поговорить. Его провели в разговорную комнату к красивой монахине, которая задала ему сто вопросов о Казанове. Она дала ему письмо Казанове и обещала две цехина, если он сможет его доставить. Казанове надо только поставить на письме два слова и тогда форланец заработает свои два цехина. Он точно описал монахине одежду, шпоры и фигуру Казановы и уже десять дней разыскивает его, он должно быть сменил свою одежду, сейчас он узнал только шпоры!

Казанова не мог устоять. Он пошел с форланцем в его жилище, с письмом зашел в гостиницу, взял комнату, приказал натопить, открыл письмо о обнаружил оба письма от Марии Маддалены, которые он возвращал. Его сердце забилось так сильно, что ему пришлось сесть. Она писала, что просила графиню об ответе, который он дал на обратном пути, и должна была получить ответ утром, так как ждет ее визита после полудня. Но письмецо графини пришло лишь через полчаса после того как ушел Казанова. Первое роковое обстоятельство. У нее до того не было силы принять его, чудовищная слабость. Второе роковое обстоятельство. Она сказала прислужнице, что будет целый день больна, старуха по глупости сказала: занята. Третье роковое обстоятельство. Потом она ждала следующего праздника, но он не пришел, как решил. Она снова вкладывает свои письма, потому что разбирается в лицах лучше него. Он будет виновен в ее смерти, если не оправдается. Он должен прийти и забрать назад все, что написал; если он не понимает как его письмо может подействовать на нее, то не понимает человеческого сердца. Она уверена, что он придет, если только его найдет форланец. Она ждет от него жизни или смерти.

Казанова был в отчаяньи. Мария Маддалена права. До рассвета он писал письмо. В одиннадцать был в монастыре. Она тотчас вышла в разговорную комнату. Он бросился на оба колена. Много минут они сидели в молчании и лишь глядели друг на друга. Он умолял о прощении, она протянула сквозь решетку руку, которую он покрыл поцелуями и слезами.

Он сказал, что далек от того, чтобы бояться расходов, он любит их, и что все принадлежит вымоленной им. Она ответила, что тоже богата и знает, что любовник ей ни в чем не откажет.

У нее есть любовник?

Да! Он сделал ее богатой, он ее абсолютный господин и она рассказала ему все. Когда она и Казанова послезавтра, оставшись одни, отдадутся друг другу, она расскажет больше о своем любовнике. Есть ли у него возлюбленная?

Есть одна, но ах, ее отняли у него. Уже шесть месяцев он живет в воздержании. (Впрочем, в Дуксе найден набросок рукою Казановы одного из приведенных писем, другие существуют лишь в тексте воспоминаний. Таким образом, Казанова либо реконструировал письма по памяти, либо придумал их, как придумывали греческие и римские историки речи своих героев.)

Мария Маддалена спросила: «Вы еще любите свою возлюбленную?»

Казанова ответил, что когда думает о ней, то любит. В ней почти столь же много очарования и колдовства, как в Марие Маддалене, но он предвидит, что после Марии Маддалены забудет ее.

«Если я наконец завоевала ваше сердце», сказала Мария Маддалена, «то я не хочу никого вытеснять оттуда».

«Что скажет ваш любовник?»

«Он будет восхищен, что у меня такой нежный друг. Такой у него характер.» Она спросила о его жизни в Венеции. (Что рассказал он? Жизнь бездельника: театр, казино, светское общество, кофейни.) Она спросила, посещает ли он иностранных посланников. Ему нельзя это делать, потому что он связан с патрициями, но они знают многих иностранцев, герцога Монталегре из Пармы, графа Розенберга из Вены, монсиньора де Берниса, посла Франции, приехавшего два года назад из Парижа.

Она просила прийти послезавтра в тот же час, чтобы договориться об ужине. Он молил о поцелуе, она отворила решетчатое окно. В следующие два дня он едва ли ел или спал. Она дала ему ключ от казино в Мурано. Он должен прийти в маске через два часа после заката и войти через зеленую дверь в освещенные апартаменты. Там она либо будет его ждать, либо появится через пару минут. Он может снять маску и найдет хорошие книги и огонь. Она придет в монашеском платье, но там есть полный гардероб, даже маскарадная одежда. Она покинет монастырь через маленькую дверцу, от которой у нее есть ключ, и приплывет в гондоле друга.

Сколько лет другу?

Ему за сорок и у него все качества, чтобы быть любимым: красота, ум, мягкий характер и благородные манеры.

И он прощает ваши причуды?

«Любовник покорил меня год назад. До него я не знала мужчину. Вы первый возбудили мой каприз. Когда я сказала ему об этом, он вначале удивился, потом засмеялся и стал предостерегать меня, чтобы я не проявила бестактности. По меньшей мере я должна знать кто вы. Я поручилась за вас. Он конечно смеялся, что я ручаюсь за мужчину, имени которого не знаю. Позавчера я призналась во всем и показала ваши письма. Он считает, что вы француз.»

Мария Маддалена и Казанова обещали друг другу не выяснять, кто он и кто ее любовник.

(Рафинированность этого обстоятельного любовного романа заключается в игре Казановы, по которой он, незадолго до того называвший себя законченным прожигателем жизни из Венеции, мастером соблазнения, был соблазнен господином де Бернисом и монахиней М.М. вместе со своей пятнадцатилетней невестой!)

Вечером он пришел в казино. Она уже сидела там, в высшей степени элегантная, в костюме дамы. Там были свечи, зеркала, гирлянды, множество книг и картин. Она показалась ему новой и законченно прекрасной. Он встал перед ней на колени. Сначала он восхищенно целовал ее руки. Она слегка противилась. Он же видел в этом разжигающие отказы влюбленной женщины, которая лишь оттягивает мгновение счастья. Уверенный в победе, он заменял стремительность обстоятельностью, перейдя вскоре к пылающим поцелуям в уста. Через два часа вступительной борьбы они затихли. Они инстинктивно понимали друг друга. Она призналась, что проголодалась. Не хочет ли он поужинать?

Пожилая женщина принесла чудесные приборы севрского фарфора и серебра. Он узнал французскую кухню и вновь с любопытством подумал о любовнике. Когда она приготовила пунш, он предложил ей назвать свое имя, если она назовет ему имя любовника.

Она обнадежила его на будущее. Она носила брелок, который был флаконом с драгоценной розовой водой, у Казановы тоже было такой брелок. Они вели свое происхождение от короля Франции. Мадам де Помпадур послала небольшой сосуд послу Венеции в Париже господину де Мочениго с господином де Бернисом (Казанова пишет лишь Б.), тоже послом, но только Франции в Венеции. «Вы его знаете?»

«Я обедал с ним в доме господина Мочениго в Париже.» Казанова хвалит его ум, его происхождение, его стихи. Была полночь. Время было дорого. Он торопил, она противилась. А ее обещание? Уже время идти в постель.

Тогда она, дернув за рукоятки, двумя движениями превратила канапе в широкую постель, повязала ему большой платок на голову (из-за парика, от пудры), он исполнил ей ту же службу. Он быстро разделся. Она была сильной, обняла его и относилась к делу серьезно. Он сдерживал свое нетерпение. Он развязал пять-шесть бантов, обрадованный, что она доверяет ему это. Вначале он наслаждался прекрасной грудью, покрыв ее поцелуями. Но это стало границей ее благосклонности. Его огонь пылал, его усилия множились. Напрасно. Измученный, он уснул в ее объятиях.

Утром она оделась, поцеловала его и обещала послезавтра у разговорной решетки сказать, которую ночь она сможет провести с ним в Венеции, когда они станут до конца счастливыми.

В полдень в маске он пошел к Лауре, где нашел письмо от Катарины. Проходя по монастырю, она уронила зубочистку, сдвинула в сторону табурет и через щель в стене увидела в разговорной комнате свою подругу Марию Маддалену в оживленном разговоре с Казановой. Какое изумление и радость! Как он с ней познакомился? Мария Маддалена первой принесла ей белье после выкидыша. Так Мария Маддалена узнала, что у Катарины был любовник, а она знает, что и Марии Маддалены он есть. Очевидно, Казанова и Маддалена любят друг друга. Катарина не ревнует, но сожалеет, потому что ее страсть остается неусмиренной. Он может снова приходить в капеллу.

Казанова заставил себя солгать невесте. Он пришел познакомиться с Марией Маддаленой по ее вызову и назвался фальшивым именем. Катарина не должна выдавать ни его имя, ни их связь. Но конечно Маддалена и Казанова не любят друг друга.

В день святой Катерины Казанова снова пришел к мессе, чтобы обрадовать Катарину. К разговорной решетке подошла Маддалена, раскрасневшаяся от радости. Он просил ее прийти на площадь Сан Джованни и Сан Пауло, позади памятника скульптора Бартоломео Коллеони знаменитому Бартоломео из Бергамо. Она сказала, что любовник проводит ее.

Казанове нельзя было терять время; у него не было казино. Он не экономил деньги и быстро нашел одно — элегантное, в квартале Корте Барацци в округе Сан Моисе, которое английский посол Холдернесс при отъезде задешево отдал собственному повару. В восьмиугольной комнате потолок, стены и пол были из зеркал. К назначенному часу приплыла барка, из нее вышла фигура в маске. Это была Мария Маддалена.

Они пересекли площадь Сан Марко и пошли в казино, меньше ста шагов от театра Сан Моисе. Она сняла маску и восхитилась всем, рассматривая себя в зеркалах. Она носила костюм из розового шелка с золотым шитьем, модный тогда жилет с очень богатой отделкой, черные атласные брючки до колен, пряжки с бриллиантами на туфлях, очень ценный солитер на мизинце и кольцо на другой руке. Она позволила рассмотреть себя и он ею любовался. Он изучил ее карманы и нашел золотую табакерку, бонбоньерку, украшенную перламутром, золотой маникюрный приборчик, роскошный лорнет, батистовый платок, двое часов с алмазами, брелок и пистолет, образец английского огнестрельного оружия из красивой полированной стали.

В соседней комнате она распустила корсет и волосы, достигавшие колен. Они уселись к огню. Он расстегнул бриллиантовую пряжку на кружевном воротничке. Есть ощущения, уверяет он, которые не могут быть разрушены временем, он имеет в виду ее груди. Более красивых он никогда не видел и не касался. В женской одежде Мария Маддалена была похожа на Анриетту из Прованса, в мужской — на парижского гвардейского офицера по имени л'Эторьер. У нее была фигура Антиноя.

Он пылал от желания, она же была голодна. Он сказал, что она первая женщина, которую он принимает в казино, что она не первая его любовь, но станет последней. Ему было двадцать девять лет.

Любовник нежен и добр, но оставляет ее сердце пустым, призналась она. Эта ночь станет ее первой любовной ночью. Любовника она любит лишь по дружбе, любезности и в благодарность. Истинная чувство отсутствует. Впрочем, любовник похож на него, только, наверное, богаче.

Опишет ли она эту ночь своему любовнику? Она сделает это. После ужина у них было лишь семь часов. Он подарил ей ночной чепчик, разделся в салоне и ждал, пока она позовет. Пьяный от любви и счастья, он упал в ее объятья и в течение семи часов давал ей положительные образцы своего пыла. Он варьировал наслаждение «на тысячу ладов» и не научился от нее никакому новому любовному искусству, лишь новым вздохам, восторгам, экстазу, нежным ощущениям. Она открыла для себя сладострастие. Когда будильник напомнил о времени, она подняла глаза, чтоб поблагодарить бога. Кружевной чепчик она хотела сохранить на всю жизнь в память этой ночи.

Когда он пришел в монастырь, она отослала его, потому что доложил о себе любовник. Он увидел гондолу посла Франции. Он увидел входящего господина де Берниса. Он был восхищен. То, что она была возлюбленной французского посланника, увеличило ее ценность в его глазах. Он не хотел выдавать ей свое открытие. На другой день он пришел к ней.

Любовник уехал в Падую, но она может приходить в его казино когда захочет; он знает все. Он лишь тревожится о беременности.

Казанова сказал, что лучше умрет, чем это допустит. А разве она не испытывает тот же риск со своим другом?

Нет, это невозможно.

«Не понимаю», сказал Казанова. В будущем им надо быть умнее. Вскоре конец маскарадной свободы, когда в казино он может прибывать по воде. Придет ли он в пост? Она говорила, как вольнодумец, расспрашивала его о сочинениях лорда Болингброка, о деистах, о критиках Библии; читал ли он «Traite de la sagesse» (Трактат о мудрости) Пьера Шаррона, который так же скептичен, как Монтень, и является отцом новых мыслителей; Казанова очень сурово обходится с ним в «Истории моего побега».

В воскресенье они снова встретились в ее казино. Он пришел раньше и удивлялся эротической библиотеке, сочинениям против религии, сладострастным картинам и английским гравюрам к знаменитым порнографическим книгам.

Он решил остаться жить в ее казино до возвращения де Берниса. Она дала ему ключ от двери, выходящей на канал. Он читал, писал Катарине, он стал к ней нежнее и мягче. Он признается, что не знал о возможности любить одновременно два существа в равной мере.

Мария Маддалена написала: она хочет, она должна ему признаться, что любовник был свидетелем их первого свидания в казино, он находился в маленьком кабинете, откуда можно все видеть и слышать, не обнаруживая себя. Могла ли она отказать любовнику в этом странном желании, после того как он пошел ей навстречу? Должна ли она была предупредить Казанову? Он стеснялся бы и, вероятно справедливо, отказался бы. Поэтому она рискнула всем для всего. В предновогодний вечер ее друг оставался запертым в кабинете до раннего утра, чтобы быть свидетелем их любви. Он их видел и слышал. Казанова не должен видеть его и будто бы ничего об этом не знает, он должен также казаться или быть нестесненным, чтобы у любовника не возникло подозрения. Главным образом, он должен следить за своими словами, но может свободно говорить о вере, о литературе, путешествиях, политике, можно также свободно рассказывать анекдоты. Готов ли он показать себя другому мужчине в упоении сладострастия? Да или нет! Если нет, она будет действовать соответственно; но она надеется на его самообладание. Если он не сможет играть свою роль достаточно пламенно, она убедит друга, что любовь Казановы уже миновала вершину. Казанова признается, что это письмо «поразило» его. Конечно, он нашел собственную роль лучшей и начал смеяться.

Он писал: «Пусть твой друг насладится божественным зрелищем. Я сыграю свою роль не как новичок-любитель, а как мастер. Почему человек должен стыдиться показаться другому в тот миг, когда природа и любовь равно соответствуют друг другу?»

Казанова свои грехи превращает в достоинства. Гордый неординарным умом, он хвастает своими соблазнениями, мошенничествами, везением в игре, своим атлетическим любовным искусством.

Шесть свободных дней он провел с друзьями-покровителями в Ридотто, здании с 1676 года отданного для азартных игр, где стояли шестнадцать-восемнадцать игорных столов, и где лишь патриции могли держать банк в официальной одежде и без масок, в то время как игроки были в масках; патриции работали в основном для капиталистов и игорных обществ и им платили повременно: за год, за месяц, даже за час. Это были нобили, чьи дворцы пришли в упадок и где все предлагалось на продажу иностранцам; бедные патрицианки стояли у церковных ворот, их собственные братья были сводниками, их называли «барнаботто» (обедневшие аристократы, чье название шло от церковного шпиля Сан Барнабо, где многие из них жили); поэтому эти патриции почти весь год ходили в черных масках, в театре и в церкви, на улицах и в учреждениях, в вечных карнавальных шествиях. В 1774 году Ридотто было упразднено и использовалось лишь для маскарадных балов. В Дуксе нашли итальянский сонет 1774 года на упразднение Ридотто. Казанова потерял там дни и ночи и четыре-пять тысяч цехинов, то есть все, что имел. Проигрывают те, говорит он, кто всегда ставит и не держит банк. В предновогодний вечер Мария Маддалена была особенно элегантна, соглядатай еще не был на посту. Она показала ему на канапе возле стены. В цветочном рельефе находилось отверстие, через которое можно было наблюдать. В кабинете есть постель, стол, другая мебель. Она кивнула ему, что друг пришел. «Комедия началась».

Он попросил ее вначале поужинать. За целый день он съел лишь чашку шоколада и салат из крутых яиц с оливковым маслом и винным уксусом.

Нужны ли ему возбуждающие?, — спросила она. Играя в непосредственность, он перерыл все выдвижные ящики, пока она раздевалась, и нашел коробку с резиновыми футлярами для предотвращения зачатия; она просила ими воспользоваться.

Только Аретино мог бы изобразить сцены, которые следовали до восхода солнца, говорит Казанова. Она была сильной партнершей. Оба оказались совершенно истощены. В последний раз она увидела кровь на своей груди и испугалась. Он отогнал страх многими безумствами и успокоил ее, проглотив эту каплю крови. Она покинула его в одежде монахини, но только через полчаса он услышал, как она выходит из дома, значит она была еще и у своего любовника.

Мария Маддалена просила его портрет в медальоне. Тот же художник сделал новый портрет в виде Благовещания: ангел Гавриил в черных локонах и светлая Мадонна, протягивающая ему руки. Двенадцать лет спустя в Мадриде ту же идею использовал для своего Благовещания Рафаэль Менгс.

Мария Маддалена написала, что друг провел великолепную ночь и влюбился в Казанову. Она же до сих пор, пока не узнала Казанову, лишь существовала, а не жила. Есть ли хоть одна женщина, которая останется в его объятьях бесчувственной? Она молится на него, она его обожествляет. Она посылает ему ключ от шкатулки с украшениями, там он найдет сверточек, на котором написано: «Моему ангелу»; это подарок ему, по желанию ее друга.

Он нашел второе письмо и кожаный футлярчик с золоченой табакеркой, в которой под разными секретными заслонками были два изображения; одна представляла ее в виде монахини, а другая — нагой, в позе корреджиевой Магдалины. В шкатулке лежали брильянты и четыре кошелька с цехинами. Он восхитился ее благородным доверием, запер шкатулку и честно поставил все на место, чему сам удивляется и о чем ясно рассказывает. Во втором письме она писала, что ни одна женщина не смогла бы быть влюбленнее ее. Восхищение друга Казановой лишь разожгло ее любовь.

В вечер трех волхвов она в маске ходила в оперу и в Ридотто, где с любопытством разглядывала патрицианок, которые сидели совершенно открыто. Она сыграла в паре с ним и быстро сорвала банк. Дома он все пересчитал, она выиграла две тысячи дукатов. Он повесил ей на шею медальон. Она долго искала тайную кнопку, и нашла портрет весьма схожим. У нее было только три часа и он просил ее раздеться. Она предупредила об осторожности. Если бы она стала матерью, Казанова был бы безутешен, как он признается, но похитил бы ее и женился на ней в Англии. Ее друг в таком случае планировал найти подходящего врача, который под предлогом болезни направил бы ее на воды. Но она предпочла бы разделить жизнь с Казановой. Есть ли у него за границей богатые средства?

Ему пришлось ответить отрицательно.

В следующую среду он нашел у Лауры письмо от Катарины. Мария Маддалена носит медальон, который может быть только его и конечно с его портретом. Она узнала работу ювелира и художника, но не сказала ей, чтобы не устыдить. Маддалена догадалась о портрете в кольце Катарины, она дала посмотреть кольцо, но Маддалена вернула его и сказала, что не смогла найти портрет. «Мой любимый супруг, как я обрадована! Ты любишь Марию Маддалену. Как жаль, что ты не можешь доказать ей свою любовь. Если бы ты был на моем месте, ты был бы вдвое счастливее.»

Он ответил, что она угадала, но чувство к Маддалене не может умалить чувства к ней.

От Лауры он узнал, что в большой разговорной комнате монастыря состоится бал. Он оделся как Пьеро, чтобы неузнанным своими подругами, сравнить их между собой. В Венеции во время карнавала женским монастырям разрешалось это невинное удовольствие. Разговорные комнаты монастырей, где сидели дочери нобилей, и дома куртизанок, где (вместе с полицейскими шпиками) сидели сыновья нобилей, были единственными местами, где собиралось венецианское общество; в обоих местах вели себя с одинаковой свободой. Музыка, застолье, галантность и танцы господствовали во время долгого карнавала как в разговорных комнатах женских монастырей, так и в казино. Пьеро Лонгли изобразил эти сцены. Публика танцевала в разговорной комнате, монахини наблюдали из-за решеток.

Бал состоялся в тот день, когда вечером он хотел встретить Марию Маддалену в казино.

Разговорная комната была полна, но так как в Венеции редко видели Пьеро, то ему нашлось место. Он танцевал с красивой арлекиной — менуэт в двенадцать форланов. Некий Пульчинелло наступил ему на ногу. Казанова упал вместе с девушкой, обругал Пульчинелло и покинул монастырь. Вспотевший, он прыгнул в гондолу и поплыл в Ридотто, где играл два часа и вернулся в Мурано с карманами полными серебра и золота.

Он увидел любимою у камина в одежде монахини. Он подкрался к ней, пригляделся — и окаменел. Это была Катарина. Он боялся вздохнуть. В смущении он упал в кресло.

Неужели Маддалена сыграла с ним такую шутку? Катарина выдала его? Или это любезность Маддалены, но тогда это выглядит презрением. Неужели она так легко отказалась от ночи с ним? Он долго молчал. Влюбленный в Маддалену, он не мог обнять Катарину, хотя преклонялся перед ней. Он не мог, однако, всю ночь оставаться немым Пьеро. Лучше всего он ушел бы. Но мог ли он так оскорбить свою невесту? Поэтому он снял маску.

Катарина облегченно вздохнула. Он не был готов встретить ее? Нет? Поэтому он так зол на нее? Но на ней нет вины.

Наконец он обнял ее. Он счастлив видеть ее. Она уже много раз покидала монастырь?

Нет, в первый раз. Сестра-служанка уже два дня болеет, поэтому аббатиса разрешила ей спать с Маддаленой, в первый раз. Сегодня Маддалена хотела уйти, а утром вернуться в монастырь, поэтому послала Катарину через заднюю дверь в сад, а оттуда в гондолу, где сказала лишь одно слово: «В казино». — Там вы должны ждать. — Кого? — Вы должны довериться. Она поужинает вечером и ляжет спать, когда захочет. Смеясь, она отправилась в неизведанное приключение. Через три четверти часа она увидела входящего Пьеро. Сердце сказало ей, что это Казанова. Но Пьеро отшатнулся, увидев ее. Неужели это другой? Она боялась пошевелиться. Запертая уже восемь месяцев, она не смела обнять его. С тех пор, как он знает это казино, счастлив ли он? Маддалена единственная женщина, с которой она сможет разделить его. Не хочет ли он обнять ее наконец?

Он и в самом деле обнял ее за плечи и уверял многократно, что не думает больше, о ее вине — вместо того, чтобы извиняться. Это выворачивание моральной ситуации так же абсурдно, как и вполне вероятно. Маддалена сыграла с ним злую шутку, уверен он.

«Маддалена хотела сделать нас счастливыми», возразила Катарина, «потому что создала нам то, о чем любящие горячо мечтают. Очевидно, она обнаружила нашу связь».

«Наше положение различно», сказал он. «У тебя только я. Я же свободен и безмерно влюблен в нее. Маддалена это знает. Она из мести совершила замену».

Чем меньше я обижаюсь, сказала Катарина, на то, что Маддалена и он любят друг друга, тем меньше обижается Маддалена, что влюблены Казанова и Катарина. Казанова знает, что она любит Марию Маддалену, и Катарина часто становится ее женой или ее маленьким мужем, и делает ее такой счастливой, как может. Ему же от этого ничего не перепадает. Поэтому и Маддалена не хочет слыть ревнивой.

Казанова сказал, что дело обстоит совсем по-другому. На Маддалене он не может жениться, но уверен, что возьмет в жены Катарину. И тогда любовь между ними вспыхнет заново!

Домоправительница принесла ужин. Была уже полночь. Он не прикоснулся, она ела с хорошим аппетитом. Ее совершенная красота оставляла его холодным. Он всегда держался мнения, что нет заслуги оставаться верным, когда действительно влюблен. Два часа спустя они уселись возле камина. Она оставалась нежной, без упрека или соблазна. Что она расскажет Маддалене?

Правду.

Он был оскорблен несправедливостью. Она хочет снова помирить его с Маддаленой. Она пошлет ему письмо через Лауру.

Ее письма всегда остаются дорогими.

Она любит его не меньше, призналась она, хотя он за всю ночь не дал ей ни одного доказательства своей любви.

Он любит ее всем сердцем, но болен от печали в этой ситуации…

Ты плачешь, мой друг?

Будильник зазвенел. Он поцеловал ее и дал свой ключ от казино, чтобы она от своего имени вернула его Маддалене. Гондола повезла ее в монастырь. Когда он наконец нашел гондолу для себя, то они поплыли под сильный ветер на открытой воде. Казанова бросил пригоршню монет в лодку и велел гребцам задраить верх, после чего лодка доставили его прямо к палаццо Брагадино на Рио ди Мария.

Через пять часов его залихорадило. Лаура принесла письмо, он смог прочитать его лишь вечером. Внутри он с удовольствием нашел ключ от казино. Мария Маддалена просила забыть ее ошибку. Она хотела лишь доставить ему удовольствие. Его и Катарину она видела и слышала из тайного кабинета; но за час до его ухода она к несчастью заснула. Он должен прийти завтра вечером.

Катарина просит его помириться с Маддаленой. Маддалена провела адскую ночь. Без него, говорит ей Маддалена, она не может больше жить. Только Катарина знает его имя, адрес и может ей помочь. Маддалена думает, что она отнимает у Катарины любовника. Катарина должна ее ненавидеть, но она любит ее. Маддалена сейчас знает, как сильно может любить Казанова. Утром ей сказали в монастыре, что Пьеро утонул; Маддалена упала в обморок. Тетушка рассказала, что Пьеро чуть не утонул, и что гондольеры говорят — он сын Брагадино. Катарина пришлось открыть имя Казановы и то, что он сватался к ней.

К концу письма Казанова был почитателем Катарины и пылким любовником Маддалены.

Через шесть дней он выздоровел. Еще через два дня, 4 февраля 1754 года, он снова был вместе с Марией Маддаленой. Оба чувствовали себя виноватыми и не сговариваясь упали на колени друг перед другом. Безмолвно они поцеловались. Не отрываясь друг от друга, они упали на софу и смеялись, когда она заметила, что он любил ее прямо в плаще и в маске.

Она призналась теперь, что Бернис тоже подслушивал его и Катарину из кабинета. Бернис восхищен Катариной, которая совершенно невинно сыграла роль адвоката дьявола.

Маддалена напросилась со своим другом на обед в казино Казановы, так как друг умирает от любопытства познакомиться с Казановой; она призналась, что это французский посланник, господин де Бернис.

Он был горд дать обед послу Франции. Казанова хвалит остроумие и элегантность матери Берниса.

«Я много поездил», пишет он, «я изучал людей поодиночке и скопом, но настоящую обходительность нашел лишь у французов, они знают, как шутить».

В разговоре Маддалена набросала портрет Катарины. Бернис сделал вид, что слышит о ней впервые и сожалел о ее отсутствии. Маддалена вызвалась пригласить Катарину и Казанову на ужин, так как в эти дни они спят в одной келье, то это легко осуществить.

Казанова, несмотря на неприятное чувство, пришлось выказать благодарность, но он ведь просил снисхождения для девушки пятнадцати лет. Непосредственно после этого он рассказывает историю О'Морфи…

Через день он написал Катарине, что она должна во всем слепо следовать Марии Маддалене; но не сообщил ей о присутствии Берниса.

Маддалена писала ему, полная угрызений совести. Наверное ему не нравится этот ужин вчетвером? Чтобы его не компрометировать, она может расстроить все предприятие. Из ложного стыда он ответил ей неискренно. Даже это рассчитала Мария Маддалена.

«Я ждал этого письма, любимая», писал он, «потому что ты знаешь меня, мои слабости и софизмы. Я доверяю тебе мою невесту. Она не знает опасностей общества. Надеюсь ты не приведешь ее к тому, чтобы забрать ее вуаль? Я был бы безутешен…»

Был ли у Маддалены план скомпрометировать Катарину, чтобы переманить у девушки Казанову? Игра и контригра! Какой талант у Казановы к интригам и противоинтригам!

Но ему уже казалось невозможным отступить. При этом он видел насквозь, что Бернис влюблен в Катарину и кичится своим знанием человеческого сердца часто и невпопад; он мнил себя себя великим психологом; а не должен ли соблазнитель и быть таковым?

Маддалена, очевидно, не могла противиться Бернису, который признавался ей, как влюблен в Катарину, да, она должна была только помогать ему. Она снова нуждалась в содействии Казановы, но побаивалась предложений, которые пришлось ему сделать. Несомненно Бернис и Маддалена оговорили заранее свою тактику, чтобы загнать Казанову в западню. Бернис понимал толк в интригах. Казанова пришлось лишь делать хорошую мину в плохой игре. Маддалена, напротив, боялась, что Казанова в конце концов потеряет свое расположение к обоим женщинам. Поэтому она быстро предложила ему такое, от чего он не может отступить, так как его тщеславие сильнее его ревности. Человек, который достаточно глуп, чтобы хотеть казаться одухотворенным, не должен показывать себя ревнивым перед человеком, кажущимся более великодушным, чем есть.

Когда на следующий день Казанова посетил Берниса в том самом казино, они доверительно разговаривали, пока не пришли Маддалена и Катарина. Катарину захватил врасплох незнакомец мужчина, но Казанова принял ее так сердечно, что вскоре она радовалась комплиментам, которые делал ей Бернис на французском языке. Несмотря на ревность Казанова был еще достаточно тщеславен, как сильно Катарина нравиться послу. Каждый играл здесь принятую роль, лишь Катарина была наивна и естественна. Через пять часов Бернис выглядел самым счастливым, а Катарина самой довольной.

Прощаясь, Бернис сказал, что это самый приятный обед в его жизни; тотчас Маддалена пригласила его на следующий вечер поужинать. Бернис между прочим спросил у Казановы: придет ли он тоже?

На следующее утро у Казановы не было сил разгадать все расчеты Берниса. Хотя он ни в какой мере не хотел преувеличивать свою любезность, Казанова предвидел, что его обманут и сделают Катарину жертвой. Ни соглашаясь, ни противясь, он не мог решиться. Наконец он положился на то, что Катарину соблазнить тяжело. Простодушное решение видавшего виды соблазнителя!

Его лихорадило борьбой интриг, он страшился последствий и при этом был уязвлен злосчастным любопытством и тем фатальным желанием мнимого решения, конца ужасов, который ускорит ненавистный процесс. Он предвидел, что второй ужин будет иметь большие последствия, чем первый, но верил в свою тонкость, как он изображает это, его честь требовала, чтобы он ничего не менял в договоренностях. Но как он не мог страшиться нехватки опыта у Катарины? Его преувеличенная вежливость может привести эту послушницу к падению. Теперь он возлагал свои последние надежды на Маддалену, которая не должна его предавать, потому что знает, что он хочет женится на Катарине. Так безрассуден умнейший, когда противоречит сам себе. Он беспомощно позволил прийти в движение всему.

В казино он нашел только своих подруг. Он снял маску и, сев между ними, дал обоим сотню поцелуев, не предпочитая одну другой и не становясь слишком непристойным, хотя обе все знали. Целый час он был очень горд своим хорошим поведением, мешая милые нежности с весенними разговорами и почувствовал наконец, что остается неудовлетворенным. Он сильнее желал Маддалену, но не хотел расстраивать Катарину, так как обязан ей большим вниманием. Принесли записку от Берниса, к сожалению ему помешали, курьер из Парижа, дела денежные; может ли он надеяться на новый ужин в том же обществе в пятницу?

«Ты придешь в пятницу?», спросила Маддалена.

«С удовольствием», ответил Казанова и спросил Катарину, которая вдруг расстроилась.

«Ты опечалилась, потому что Бернис не пришел?»

Вместо ответа Катарина уселась на колени Маддалены и назвала ее любимой женой. Женщины ласкали друг друга, пока он заходился от смеха. Он наслаждался зрелищем.

Маддалена взяла папку с похотливыми эстампами. Казанова понял ее намерения и, пока подруги готовили пунш, сказал, что груди у Катарины стали полнее. Маддалена расшнуровала подругу и для сравнения — себя, Казанова воспламенился, они пошли в спальню, и Казанова положил на стол перевод порнографического сочинения семнадцатого века с 36 гравюрами. Маддалена поняла его намерения и, пока он смеялся от удовольствия, обе женщины разделись. Вскоре все трое нагими лежали на постели. Вначале была борьба амазонок, пока он не принял в ней участие и одну за другой расплавил их любовью и счастьем.

На следующее утро он во всем раскаивался. Маддалена делала ему комплименты. Она быстро поняла его слабости. Как может он отказывать в чем-то подобном Бернису, который устроил ему столь драгоценную ночь? Бернис и Маддалена хорошо рассчитали и победили. О Катарине они не волновались. Она была игрушкой в руках Маддалены.

«Бедная молодая женщина!», вздыхает Казанова. Он видел Катарину на пути к греху и это была его работа. Как раскаивался он теперь в оргии прошлой ночи!

Что делать? Пойти на ужин и сделать себя смешным, выглядеть ревнующим, неблагодарным, невежливым? Пойдет он или нет, Катарина для него потеряна.

В маске он разыскал отель посланников и попросил швейцара передать курьеру письмо в Версаль. Никакого курьера не было. Это было всего лишь предлогом. Он убедил себя, что возврата нет. Катарина должна сама защищать свою невинность. Ее не насиловали.

Он написал Маддалене, что дела с Брагадино к сожалению не позволяют ему прийти на ужин. В дурном настроении он пошел играть и проиграл вчистую. На следующий день он получил совместное письмо от Катарины и Маддалены; обе женщины уже были во всем заодно.

Катарина писала, что Бернису удалось развеселить их несмотря на неожиданное отсутствие Казановы, особенно после того как они выпили пунша с шампанским. Он не может себе представить, как буйны они были, и как приятна была ночь втроем. Бернис сделал все, чтобы они его полюбили, но конечно он во всем не достигает Казановы. Любимый должен быть уверен, что она всегда будет любить его, что он всегда останется господином ее сердца.

Несмотря на досаду он посмеялся над письмом невинной развратницы.

Маддалена писала, что хорошо знает, что он лишь из вежливости отговорился тем, что занят; он понял, чего от него ждали. Но она принадлежит Казанове и всегда будет ему принадлежать. Все-таки она сожалеет, что он не пришел; с Бернисом они смеялись меньше; у него есть некие предрассудки. Поэтому Катарина была настолько свободной, как и они все; и Казанова должен благодарить Маддалену, так воспитавшую и сформировавшую Катарину, чтобы она вернулась к нему с достоинством. Она мечтала, чтобы Казанова присутствовал тайным соглядатаем в кабинете. Как бы он насладился! В следующую среду она будет принадлежать ему в казино одна и без помех!

Казанова цитирует Мольера: «Tu l'a voulu, Georges Dandin!» («Ты этого хотел, Жорж Данден!»). Он говорит, что не мог решить был ли его стиль тогда фальшивым. Он имел наглость, как он сам это называет, делать комплименты Катарине и предлагать ей Маддалену в качестве непревзойденного образца. Он хвалит Марию Маддалену за мастерское искусство, с которым она воспитала Катарину, но сознается, что как зритель он не вытерпел бы муки.

В среду вечером Маддалена пришла переодетая мужчиной и потащила его в Ридотто, не заходя в театр. Они вместе проиграли двенадцать тысяч франков. Чтобы развеселить его, она во всех подробностях изобразила ночь с послом и Катариной. Обычное заблуждение; подставляют собственные ощущения другому. Ее чувственные детали мучили тем сильнее, из-за боязни, что станет с ней импотентом; а если любовник начинает сомневаться в своей силе, его сила становиться сомнительной.

Наконец Мария Маддалена попросила его сыграть на деньги из ее шкатулки — каждому по половине. Он взял все деньги и играл в мартигал, в котором все время удваивал ставки; до конца карнавала он выигрывал ежедневно. Но не разу не проиграл шестой карты, приносящую две тысячи цехинов. В шестой сдаче Казанова рискнул пятидесятью тысячами франков. Смелая система! Это ему удалось, сокровище его подруги умножилось.

В «понедельник роз» вчетвером ужинали у Маддалены. Это был его последний ужин с Катариной. Он решил заняться лишь Марией Маддаленой, Катарина подражала ему без всякого смущения и посвятила себя новому любовнику. После ужина Бернис предложил сыграть в фараон, чтобы девушки могли научится, потому что в Ридотто играли лишь в бассетт. Бернис положил на стол сто двойных луидоров и подстроил так, что Катарина выиграла все. Это были ей деньги на булавки. После этого каждая пара ушла в свою комнату. Казанова провел ночь тихого наслаждения с Маддаленой. Невесту в объятиях другого он забыл.

В следующей главе он холодно сообщает, что его чувства и мнения резко переменились после повторной неверности Катарины. Он более не думал женится. Но так как он чувствовал себя ответственным, он решил оставаться ее другому. Только в старости он понял, что был рабом предрассудков, о которых воображал, что выше них.

На следующий день великого поста Маддалена написала, что умерла мать Катарины и что Катарина и Маддалена снова разделены, так как выздоровела сестра-служанка Маддалены. Поэтому Бернис больше не может ужинать с Катариной. Маддалена просила Казанову на следующих ужинах с ней и с Бернисом в каждую пятницу приходить на два часа позже Берниса, который взамен будет уходить в полночь, оставляя Маддалену и Казанову спать в алькове. Казанова понял, что Бернис хочет насладиться первым.

Катарина написала Казанове, что он ее единственный друг и защитник. Она поклялась ему оставаться верной Маддалене.

В страстную пятницу Бернис сообщил, что должен на месяц уехать в Вену. Он оставил Маддалене казино, предупредив, что пользоваться надо осторожно. Нельзя доверять гондольерам: государственной инквизиции известна дружба между Бернисом и Марией Маддаленой, они смотрят на все сквозь пальцы только по государственным соображениям; но когда он уедет, отпадут все препоны.

Маддалена в слезах одна улеглась в постель. Тогда Бернис открыл свое сердце Казанове и будто бы сказал, что будет торговаться с австрийским кабинетом о договоре, про который будет говорить вся Европа.

Утром Казанова написал Марии Маддалене, что в будущем она должна жить целомудренно. Ее ответ звучал отчаянно. Она не может больше обойтись без сладострастия. Как недавно Катарина, так теперь Маддалена сказала, что он ее единственный друг и защитник.

На следующей неделе Бернис возложил устройство казино на Казанову. Договорились о прощальном ужине. Когда Казанова пришел, Маддалена была бледна. Он уехал, сказала она. Она просила Казанову дважды в неделю приходить к разговорной решетке монастыря. Оба еще были сильно влюблены. Она полагается на верность садовницы. Одновесельная лодка с надежным гребцом легко доставит ее в казино. Казанова отметил со смущением: она подозревает, что он становится холоднее.

Тогда же Казанова познакомился с патрицием Марко Антонио Зорзи, юристом, политиком, остроумным местным поэтом, писавшем куплеты на венецианском диалекте, который перевел Вольтерову «Девственницу», имел красивую жену и литературных врагов. Зорзи написал тогда комедию, которая по его мнению была освистана в Венеции коварством аббата Пьетро Кьяри, придворного поэта герцога Модены и сочинителя для театра Сан Анджело. Поэтому Зорзи набрасывался как враг и преследователь на все сочинения Кьяри, а пьесы и романы Кьяри были тогда распространены широко и часто переводились; Кьяри был в венецианском театре врагом и преемником Гольдони.

Казанова чувствовал, что легко стать приверженцем Зорзи, у которого был выдающийся повар и милая жена. Мария Тереза Дольфин Зорзи и ее муж долго переписывались с Казановой. Одно из писем госпожи Зорзи 1757 года напечатано в четырнадцатом томе воспоминаний Казановы — «Письма женщин Казанове», издательство Георг Мюллер, Лейпциг и Мюнхен, 1912. Это письмо, как и еще одно (не напечатанное) письмо Зорзи, адресованного господину Паралису, у г. Балетти, итальянского актера, улица Львенка, Париж. Паралис было каббалистическое имя Казановы и его гения. Письмо подписано: Ваша возлюбленная служанка.

Зорзи оплачивал клакеров, которые без пощады, без смысла и понимания освистывали пьесы Кьяри написанные свободным стихом. Одна такая сатира находится в архиве Дукса. Даже в 1797 году Казанова сделал выпад против Кьяри в своих «Письмах к Снетлажу».

Из-за Кьяри врагом Казановы стал также Антонио Кондулмер, совладелец театра Сан Анжело, так как после провалов Кьяри театральные ложи можно было продать лишь задешево. Кроме того, Кондулмер ухаживал за женой Зорзи, пока Казанова не завладел всей ее благосклонностью.

Антонио Кондулмер ди Пьетро, кроме того, был врагом Гольдони, хотя и посвятил ему свою пьесу «Близнецы из Венеции», и был членом Совета Десяти (который, вообще говоря, состоял из семнадцати членов: десяти собственно советников, шести советников дожа и самого дожа). Как советник дожа 15 февраля 1755 года пятидесятитрехлетний Кондулмер стал «красным инквизитором» на восемь месяцев. Кондулмер, который считался маленьким святым, потому что каждое утро плакал перед распятием на мессе в Сан Марко, был ростовщиком, игроком, бабником, говорит Казанова.

Между тем стал известен большой альянс между Францией и Австрией, продолжавшийся потом сорок лет. Кауниц, Помпадур и Бернис имеют в этом наибольшие заслуги. Бернис в 1757 году стал министром иностранных дел.

Через девять месяцев после отъезда из Венеции Бернис, как рассказывает Казанова, поручил ему продать казино и передать выручку Марии Маддалене. Только сладострастные книги и картины надо было переслать в Париж Бернису.

Теперь у Маддалены и Казановы не было казино. У нее было около двух тысяч цехинов и драгоценности, которые она позднее продала, чтобы купить пожизненную ренту. Игорную кассу она отдала Казанове для совместного владения, он сам имел в ней три тысячи цехинов. Маддалена и Казанова виделись лишь у разговорной решетки. Сверх того она тяжело заболела и отдала ему на сохранение шкатулку со всеми алмазами, письмами и предосудительными книгами. Катарина пришлось писать за нее, и письма были его единственным утешением. Оба плакали. Он любил ее как «богиню».

Он обещал и ей тоже жить в Мурано до ее выздоровления. Посланница Лаура устроила ему дешевое жилище у одного старика и прислала дочь Тонину, прелестного ребенка пятнадцати лет, в качестве домохозяйки. Он тотчас решил, что не зайдет так далеко, как, очевидно, желает мать. Тонина принесла письмо Катарины, она писала, что у Маддалены лихорадка. Когда Тонина вечером накрыла стол, он попросил поставить второй прибор, так как хотел, чтобы она составила ему компанию. «Я сам не знаю, почему, собственно, я так делал: у меня не было… никаких задних мыслей…»

Когда он смотрел, закрыта ли входная дверь, то пришлось пройти через прихожую, где в постели лежала Тонина и спала или делала вид, что спит. Ему было тридцать, ей пятнадцать. Он понял величину своего горя по собственному равнодушию к этой красивой девушке в постели. Он давал ей ежедневно цехин на обед, она экономила от него три четверти. Она целовала ему руки, а он остерегался обнять ее, чтобы не засмеяться и не унизить своей боли.

Вечером он позвал ее, чтобы дать письмо, которое надо было доставить ранним утром, она пришла в нижней юбочке. Невольно он сказал себе, что девушка очень красива. Мысль о том, как она легко могла бы его утешить, огорчила его. Его страдание было ему дорого. Тонина не была лекарством. Он решил попросить Лауру о менее соблазнительной домоправительнице, но он был слаб и не хотел, чтобы Тонина была наказана за его слабость.

Пятнадцать дней ждал Казанова сообщения о смерти Марии Маддалены. Во вторник на масляницу Катарина написала, что Мария Маддалена получила последнее причастие и у нее нет больше сил читать его письма. Он писал письма и плакал, оставаясь весь день в постели. Тонина ухаживала за ним и покинула его только к полуночи. Утром он получил письмо Катарины, доктор дает Маддалене только пятнадцать дней жизни. Он боялся сойти с ума; Тонина умоляла его на кончать с собой от горя. Весь день она осушала его слезы.

Он написал Катарине, что не сможет пережить смерть Марии Маддалены. Как только она выздоровеет, он ее похитит, а иначе умрет. У него есть четыре тысячи цехинов, алмазы Маддалены стоят шесть тысяч. С этим они могли бы жить в Европе всюду. Маддалена ответила через Катарину: она согласна. Так обманывались оба в честных убеждениях, и оба выздоровели. Вскоре он шутил над наивными речами Тонины.

В конце марта Маддалена написала, что думает на пасху покинуть больничную комнату. Он ответил, что останется в Мурано, пока не увидит ее у решетки и не договорится о похищении.

Уже семь недель Брагадино не видел его, он, вероятно, тревожился. Без плаща Казанова поплыл в Венецию; там он надел домино. Он провел сорок восемь дней в комнате, в слезах и в горе, много дней без еды, много ночей без сна. Юная девушка, мягкая как ягненок, влюбленная в него и, чтобы ему понравится, готовая провести всю ночь в кресле возле его постели, ухаживала за ним, несмотря на свои пятнадцать лет, как мать, ни разу не поцеловав его, не раздевшись в его присутствии. Он вел борьбу сам с собой. Ныне победитель был горд. Ему лишь не нравилось, что никто не поверит в эту победу, ни Катарина, ни Мария Маддалена, ни Лаура.

В «Истории моего побега» Казанова пишет: «В марте месяце 1755 года я снял квартиру в доме одной вдовы. Настоящая причина, по которой я покинул палаццо Брагадино, заключалась в желании стать соседом одной женщины, которую я любил».

Однажды Казанова получил анонимное письмо. Вместо того, чтобы наказать аббата Кьяри, пусть он лучше подумает о себе, ему грозит непосредственная опасность. Казанова же угрожал отколотить Кьяри из-за его романа.

В это время с ним познакомился некий Жан Баптист Мануцци. Он был продавцом драгоценных камней, шлифовщиком алмазов и шпионом государственной инквизиции. Он вызвался устроить кредит на алмазы Казановы, посещал его, смотрел книги, особенно манускрипты о магии, как-то пришел позднее обычного и уверял, что некий покупатель, которого он не мог назвать, хотел бы уплатить Казанове тысячу цехинов за пять книг о сношениях с элементарными духами, но он сперва хочет убедиться, подлинные ли они. Мануцци обещал, что вернет их в двадцать четыре часа, и уверял на следующий день, что незнакомец считает их фальшивыми. Лишь позднее Казанова узнал, что Мануцци носил их секретарю инквизиции и донес на него, как на колдуна.

Мануцци следил за ним по приказу инквизиции. Его первое сообщение было от 11 ноября 1754 года:

«Говорят, что он литератор; но, прежде всего, он обладает гением интриги; он втерся к Его превосх. Зуану Брагадино в Санта Марино и стоил ему многих денег; он съездил в Англию и в Париж, где появлялся в обществе кавалеров и женщин, от которых получал запретные выгоды; его обычаем было всегда жить за чужой счет… он любил распутство… он игрок. Он знает патрициев, иностранцев и людей любого сословия. В настоящее время он посещает Его превосх. Бернандо Менно, с которым почти всегда вместе. Его превосх. Бенедето Пизани говорил мне, что Казанова „iperbolano“ (хвастун). Он вытянул из его превосх. Зуане Брагадино много денег, ибо заставил его верить, что станет „ангелом света“, и Пизани удивлен, что человек играющий важную роль в политических кругах, используется таким аферистом. В настоящее время Казанова посещает кафе Менегаццо, и его содержатель Филиппо говорил мне, что этот самый Казанова ведет много разговоров с Его превосх. Марком Антонио Зорзи, Бернардо Меммо и Антонио Брайда; он также думает, что они готовят сатиры на аббата Кьяри. Филиппо узнал все, когда сервировал кофе Его превосх. Антонио Кондулмеру, защитнику Кьяри, в Боттеда Баттинелли».

Следующие рапорты от 16 и 30 ноября 1754 года заняты лишь литературными раздорами. Мануцци, похоже, забыл свою жертву. Только четыре месяца спустя, 22 марта 1755 года, посылает он новый рапорт, очевидно побуждаемый Кондулмером, который уже с 15 февраля был красным инквизитором.

«Сильвестро Бонкузен, содержатель отеля, который знает Казанову, сказал мне, что после того как тот снял рясу, он был виолончелистом в Германии, служил в бюро адвоката Марко да Лецце… и что он не знает, какой религии Казанова принадлежит… Дон Джованни Батта Цинни из церкви Сан Самуэле, друг Казановы, сказал мне…, что считает Казанову готовым ко всему, кроме шулерства; что он без зазрения совести знакомится с иностранцами, чтобы приводить их играть с патрициями. Цинни сказал мне, что дружба Казановы с Зорзи и братьями Меммо идет от того, что все они философы одного сорта. Я нажал на него, чтобы он объяснился лучше. Он признался, что они большие эпикурейцы… Я затратил много стараний, чтобы добыть эти сведения».

После длительного молчания рапорты Мануцци от 17, 21 и 24 июля довели его жертву до краха. Сообщение от 17-го говорит о магических искусствах Казановы, которого Бернандо Меммо по «Млечному пути ввел в религию адептов». Проклятым надувательством розенкрейцеров и «ангелов света» он заколдовал других патрициев, чтобы вытаскивать из них деньги… У него много знакомств среди иностранцев и благородных молодых людей; он посещает многочисленных молодых девушек, женщин и дам другого света, что дает ему возможность развлекаться на все лады… За несколько дней он проиграл в Падуе более шестидесяти цехинов. Мне сообщил Джакомо Капаль и некий Чезарино, игрок в фараон, что в понедельник вечером в таверне «Роланд-триумфатор» Казанова читал атеистическую поэму на венецианском диалекте, над которой он сейчас работает. Я не думаю, что можно хуже относиться к религии или думать о ней; Казанова считает всех, кто верит в Иисуса, придурками. Кто бы не говорил с Казановой, находят неверие, дерзость, бесстыдство и распутство в таких количествах, что содрогаются».

20 июля 1755 года объявляется короткий приказ: «Мануцци должен напрячься, заполучить и доставить эту поэму!»

Мануцци не смог это сделать. В сообщении от 21 июля 1755 года он пишет: «У него множество дурных книг, а внутри стенной ниши редкие предметы, и среди прочих разновидность кожаного фартука, который носят люди в так называемых ложах, зовущие себя каменщиками.»

Казанова в мемуарах не упоминает об этих атрибутах масонства.

Все сошлось в этом злосчастном месяце, чтобы уничтожить его. Мать братьев Андреа, Бернандо и Лоренцо Меммо обратились к старому рыцарю Мочениго, дяде Брагадино, что не могут больше выносить Казанову-совратителя и его племянника. Госпожа Меммо обвинила Казанову, что он совращает ее сыновей атеизмом. Если вмешаются святейшие власти, то Казанова тотчас может кончить аутодафе.

Андреа Меммо, сенатор, падуанский провведиторе (правовед), посол в Риме, потом в Константинополе, вольнодумец, бонвиван, был всю жизнь другом Казановы. Во времена его молодости Казанова был его ментором. Даже как прокуратор республики он придерживался весьма вольного тона в своих письмах, доказывающих большую симпатию к Казанове; некоторое количество их сохранилось и было опубликованно. Казанова вовлек его и его братьев в масонство. Андреа Меммо был другом Гольдони, Бернандо Меммо — протектором Лоренцо да Понте.

От секретаря посольства, с которым Казанова познакомился позднее, он узнал, что три шпиона инквизиции обвиняли его в вере в Сатану. А именно, Казанова не проклинал черта, когда проигрывал. Кроме того, ел мясо в пост и общался с иностранными посланниками, которым за большие суммы, маскируемые под выигрыши, продавал тайны патрициев, у которых он жил. Короче, из Казановы делали заговорщика первого ранга и предателя родины.

Уже много недель знатные друзья советовали ему ускользнуть за границу, так как им занимается инквизиция. Казанова отвечал как глупец, что ненавидит всякие беспокойства, что у него нет ни угрызений совести, ни раскаяния, потому что он невиновен. Он рассуждал как человек, живущий в свободной стране.

Ежедневные неудачи отвлекали его от собственных проблем. Он ежедневно проигрывал, был кругом в долгах и заложил все украшения. Его сторонились.

24 июля 1755 года (эту точную дату Казанова, однако, никогда не узнал) трибунал инквизиции отдал приказ схватить Казанову живым или мертвым.

За три-четыре дня до именин Казановы, Мария Маддалена подарила ему несколько локтей серебряных кружев, чтобы обшить костюм из тафты, который он хотел надеть в первый раз накануне именин. Он пришел к ней в красивом новом наряде и сказал, что вернется на следующий день, чтобы одолжить у нее денег; он не знал этого наверняка. У нее был только их неприкосновенный запас: пятьсот цехинов.

Ночью он играл под честное слово и проиграл пятьсот цехинов. Чтобы успокоится, он пошел в Эрберно на Большом канале — фруктовый и цветочный рынок.

Он был в это время среди молодых господ и дам, которые, проведя ночь в сладострастии и в игре имели моду ходить в Эрберно, чтобы успокоить нервы видом многих сотен лодок с фруктами и овощами и рыночной толчеей. Когда-то венецианцы любили таинственность в любви и в политике. Новые венецианцы любили все демонстративное. Молодые господа показывали свое счастье с молодыми девушками и молодыми дамами, которые этого ничуть не стеснялись. Было хорошим тоном выглядеть совершенно утонченными и по-возможности появляться одетым небрежно.

Когда Казанова через полчаса пришел домой и хотел достать ключ, он нашел входную дверь сломанной, всех жителей разбуженными, а домашнюю хозяйку в плаче. Мессир Гранде с бандой сбиров силой ворвались в дом и перевернули все вверх дном, чтобы найти сундук контрабандной соли. В самом деле, за день до этого гондола доставила сундук, но с бельем и одеждой графа Секуро. Осмотрев сундук, мессир Гранде удалился. Он обыскал и комнату Казановы. Хозяйка хотела потребовать безусловного удовлетворения. Казанова признал ее правоту и обещал в ту же ночь поговорить с господином де Брагадино. Он улегся в постель, но не мог заснуть и через три-четыре часа пошел к Брагадино, рассказал ему все и попросил об удовлетворении для женщины. Три друга были весьма подавлены. Брагадино пообещал ответить после обеда. Де ла Айе обедал с ними, но не сказал ничего. Это должно было показаться ему подозрительным, считает Казанова, даже не получи он дополнительного предупреждения; но если боги хотят покарать кого-нибудь, они карают его слепотой. По этому поводу Казанова признается: «После обеда Брагадино с двумя друзьями провел его в кабинет и хладнокровно заявил, что вместо мести за обиду своей квартирной хозяйке он должен думать о собственной безопасности и бежать.»

«Сундук полный соли или золота был только предлогом. Без сомнения, ищут тебя и думали найти. Ты спасен своим добрым гением, поэтому беги! Завтра, вероятно, будет поздно. Восемь месяцев я был государственным инквизитором и знаю применяемый ими стиль задержания. Из-за ящика с солью не ломают входные двери. Может быть, они знали, что тебя нет в доме и пришли, чтобы дать тебе возможность побега. Доверься мне, любимый сын, тотчас скачи в Фузине и как можно быстрее отправляйся во Флоренцию. Оставайся там, пока я не напишу, что ты можешь вернуться безопасно. Если у тебя нет денег, я дам тебе для этого сотню цехинов. Мудрость велит тебе уехать».

Побледневший Казанова возразил, что чувствует себя невиновным и не боится суда; поэтому он не может последовать этому, конечно мудрому, совету.

«Суровый трибунал может найти тебя виновным в настоящем или придуманном преступлении и не даст тебе возможности оправдаться. Спроси оракула, должен ли ты последовать моему совету».

Все это Казанова нашел слишком смешным. Он ответил, что спрашивает оракула лишь в спорных случаях. Побегом он лишь признает свою вину… Как он узнает, когда можно будет вернуться, если этого не скажет суд? Должен ли он из-за этого распрощаться с ним навсегда?

Тогда Брагадино попросил провести в палаццо по крайней мере этот день и следующую ночь; дворец патриция неприкосновенен; требуется специальный приказ, который выдается очень редко. Господин де Брагадино плакал. Казанова просил избавить его от душераздирающего зрелища. Брагадино тотчас взял себя в руки и обнял его со смехом, полным доброты. Может быть, мой друг, мне предопределено никогда больше не увидеть тебя. Потом он прочитал любимую цитату Казановы из «Энеиды» Вергилия: «Fata viam invenint» (Судьба шествует изобретательно).

Брагадино и в самом деле никогда больше не видел его. Он умер одиннадцать лет спустя. Казанова покинул его безбоязненно, но удрученный долгом чести. Он не решался забрать у Марии Маддалены последние пятьсот цехинов, чтобы ими сразу рассчитаться с игорным долгом. (В шестой книге мемуаров он говорит, что видел ее в последний раз 24 июня 1755 года.)

Он попросил у кредитора восемь дней отсрочки, после этого болезненного шага пошел домой, утешил хозяйку, поцеловал ее дочь и пошел спать. На рассвете 25 июля 1755 года ужасный мессир Гранде вошел в комнату Казановы. Казанова проснулся и услышал вопрос:

«Вы Джакомо Казанова?»

«Да, я Казанова.»

Мессир Гранде приказал одеться, выдать все написанное его или чужой рукой и следовать за ним.

«От имени кого вы приказываете?»

«От имени суда.»

Рапорт мессира Гранде от 25 июля 1755 светлейшим господам инквизиторам гласит: «Следуя почтенному приказу Вашего превосходительства, я выполнил мой долг и арестовал Джакомо Казанову. После очень тщательного обыска его квартиры я нашел все бумаги, которые передаю Вашему превосходительству с глубоким почтением. Матио Варути, капитан Гранде».

Глава двенадцатая

«История моего побега из тюрьмы республики Венеции, называемой „Свинцовые Крыши“»

В тридцать лет Казанова попал в тюрьму. Он не знал ни обвинения, ни обвинителя. Судья не задавал ему вопросов. Он был приговорен к пяти годам темницы. Казанова никогда не узнал этого.

Когда мессир Гранде разбудил его, бумаги Казановы открыто лежали на столе. Мессир Гранде затолкал все в мешок и потребовал «колдовские книги». Лишь тут Казанова понял, что Мануцци был шпионом инквизиции. Мессир Гранде упаковал все: «Ключ Соломона», «Захер-бен», «Пиккатрикс» (мистический манускрипт об искусстве заклинания дьявола, который изучал Панург в университете Толедо, где дьявол Пиккатрикс был ректором дьяволического факультета; граф Ламберг в своих «Воспоминаниях космополита», 1774, тоже цитирует эту книгу), обстоятельный «Календарь планет» и соответствующие заклятия для демонов всех классов.

Этим колдовским книгам Казанова обязан славой великого мага. Мессир Гранде собрал в мешок книги с ночного столика Казановы, среди них Петрарку, Аристотеля, Горация, рукопись «Военной философии» (или чаще «Военный-философ — „ее дала мне Матильда“), „Ночной портье“, Аретино, то есть книгу, которую, должно быть, выдал Мануцци; мессир Гранде спросил о ней отдельно.

Казанова побрился, надел вышитую рубашку и новый костюм, как будто шел на свадьбу. В прихожей находилось почти сорок сбиров.

Казанова цитирует платоновского «Федона»: «Nе Heracules quidem contra duos» — никто не Геркулес против двоих, и констатирует, что в Лондоне посылают одного человека, чтобы кого-то арестовать.

Мессир Гранде доставил его в гондоле в свой дом и запер в комнате, где Казанова проспал четыре часа, пробуждаясь, однако, каждые четверть часа, чтобы помочиться. Позднее в Праге он очень смеялся, когда многие дамы были шокированы этим интересным замечанием, которое он сделал в сообщении о своем «побеге», единственной части мемуаров, опубликованных при жизни, почти всю историю побега он вставил в мемуары. Вначале книга была напечатана анонимно в Праге. Но еще при жизни Казановы ее перевели на немецкий, после его смерти — на итальянский, она появилась на французском в «Colleсtion des chefsd,………», изданным Шарлем Самараном. В самом деле, это мастерская работа.

Около трех часов дня шеф сбиров вошел в комнату Казановы. У него приказ, отвести его под Свинцовые Крыши. Казанова безмолвно последовал за ним в гондолу. Проплыв по множеству окольных каналов, они где-то пристали, поднялись по многим лестницам, прошли по закрытому Мосту вздохов, который вел из дворца Дожей через канал Рио-ди-Палаццо в темницу. Они прошли через галерею и еще через два зала к человеку в одежде патриция, который пренебрежительно посмотрел на него и сказал: «E quello, mettetelo in deрosito — это он, устройте его в камеру».

Это был добропорядочный Доменико Кавалли, секретарь инквизиции. Мессир Гранде передал Казанову начальнику тюрьмы Свинцовые Крыши Лоренцо Басадоне, который с двумя сбирами и огромной связкой ключей провел его по двум маленьким лестницам через две галереи и сквозь дверь в другую галерею, в конце которой он отпер еще одну дверь, которая вела в грязный чердак шесть саженей в длину и два в ширину, освещенный очень слабым светом через очень высокий люк в крыше.

Там Басадона открыл чудовищным ключом толстую, обитую железом дверь в три с половиной фута высотой, имевшую в центре круглое зарешеченное отверстие восьми дюймов диаметров, и приказал Казанове входить.

Казанова увидел железную подковообразную машину, приделанную к стене. Тюремщик объяснил со смехом: «Если его превосходительства приказывают задушить заключенного, его сажают на табуреточку спиной к железному ошейнику, чтобы железо охватывало половину шеи. Шелковый шнур охватывает другую половину шеи и проходит в отверстие, оба конца связываются на стержне поворотного колесика, которое палач вертит так долго, пока осужденный не отдаст свою душу любимому богу; поэтому исповедник не покидает его до последнего вздоха».

Чтобы войти в камеру Казанове пришлось согнуться; камера была ниже, чем он. Его заперли, через зарешеченное отверстие в двери тюремщик спросил, что он хочет есть. Казанова ответил, что об этом еще не думал, тогда тюремщик ушел, заботливо запирая за собой одну дверь за другой.

Наполовину ошеломленный Казанова облокотился на подоконник зарешеченного окна камеры, два фута в высоту и в ширину. Чердачная балка, полтора фута шириной закрывала половину слухового окна и перехватывала свет. Скрюченный, он измерил шагами свою тюремную нору, которая была только пять с половиной фута в высоту — в Казанове было шесть футов — и площадью в полторы квадратных сажени. В одну из стен была встроена ниша, где могла быть постель, но он не увидел ни постели, ни стола, ни стула, только кадку и полку шириной в фут, четыре фута над полом. Он положил на нее свой плащ матового щелка, свой новый костюм, свою шляпу с испанскими кружевами и красивым белым пером. Жара была страшной. Слуховое окно он не мог открыть из-за крыс ненормального размера, начавших прыгать в камеру сквозь оконную решетку. Он быстро закрыл окно. С подогнутыми конечностями следующие восемь часов он провел в тихом размышлении. Когда пробило девять вечера, он очнулся. Ему стало не по себе, потому что никто не нес ему ни еды, ни питья, ни постели, ни даже воды, хлеба и стула. Во рту все пересохло. Он чувствовал горький привкус.

Когда пробило полночь и никто не пришел, он забарабанил руками и ногами в дверь, кричал и проклинал целый час. Была полная тьма. Он растянулся на полу во весь рост. Теперь он думал, что инквизиторы приговорили его к смерти. Он не видел причин для такого приговора. «Я был развратник, игрок, я вел дерзкие разговоры, я привык лишь наслаждаться прекрасными мгновениями. Но был ли я преступником?»

В темнице он анализировал себя. Это было довольно просто, он был недоволен собой. В ярости он начал ругать деспотов.

Его упрекали, что позже в своем сочинении в защиту Венеции («Confutazione… «, Амстердам, 1769 — в действительности отпечатано в Лугано), которое должно было помочь ему вернуться домой из все сильнее давящего изгнания, он оправдывает этот деспотизм. Но не является для деспотов нужда в хвалебной халтуре самой острейшей их критикой?

Действительно в «Confutazione» более спокойно, но с не меньшей силой, чем в мемуарах, Казанова изображает деспотизм венецианской государственной инквизиции.

«Государственная тюрьма, которую называют „I Piombi“, это маленькие запертые комнатки с зарешеченными окнами под крышей Дворца Дожей. Про заключенных там людей говорят, что они под свинцовыми крышами, потому что крыша этого дворца покрыта свинцовыми плитами на балках из лиственницы. Свинцовые плиты сохраняют в камерах холод зимы и жару лета. Там дышат хорошим воздухом, получают достаточно еды, все для естественных потребностей, чтобы уютно спать, одеваться, менять белье по желанию; дож следит, чтобы служители постоянно присутствовали там; врач, хирург, исповедник и аптекарь всегда наготове.

Заключенный получает там тройное наказание: во-первых, ему обычно не дают никакого отчета, за что его заперли, ни даже о сроке его заключения, что заставляет его думать, если он сам не очень отчетливо знает свой проступок, что тюремщики, посадившие его в эту маленькую камеру, знают еще меньше чем он.

Второе наказание состоит в том, что заключенному не дают свиданий, не позволяют ни получать, ни писать письма. Горячую пищу можно есть лишь на рассвете, когда тюремщик приносит еду.

Самым худшим является третье наказание, а именно скука изоляции, отсутствие занятия и необходимость терпения, с которым он должен ждать конца своего наказания, причем он не знает надо ли надеяться или страшиться. Он живет в постоянном страхе худшего; этот страх есть настоящее мучение, пытка сознания, причина кошмарных снов, творящих действенное устрашение.»

21 августа 1755 года, четыре недели спустя после заключения Казановы, следующая запись появляется в журнале секретаря инквизиции: «Трибунал узнал тяжелые проступки, совершенные Джакомо Казановой, главным образом публичное поношение святой религии, потому Его превосходительство приказал его арестовать и посадить под Свинцовые Крыши».

Заметка на полях от 12 сентября гласит: «Вышеназванный Казанова приговорен к пяти годам под Свинцовыми Крышами». Приговор был подписан тремя инквизиторами: Андре Диедо, Антонио Кондулмер, Антонио да Мула.

Несмотря на гнев, голод, жажду и твердый пол, Казанова заснул, чтобы проснуться через два часа. Он лежал на левом боку и не переворачиваясь протянул правую руку за платком, который по его разумению должен был там находиться. Он нащупал во тьме и схватил ледяную руку. Его волосы встали дыбом. Наконец он убедил себя, что стал жертвой обмана чувств. Однако, правой рукой он снова схватил ледяную кисть. От ужаса у него вырвался пронзительный крик.

Когда он немного успокоился и снова смог думать, ему почудилось, что в камеру подложили труп задушенного, чтобы подготовить его к судьбе. Ярость и отчаянье охватили его. Он в третий раз схватил ледяную руку и хотел встать, причем облокотился на левый локоть и наконец заметил, что правой рукой держит собственную левую руку, которая онемела от тяжести тела и твердости пола и до локтя потеряла тепло, подвижность и ощущение.

Так комично было это приключение и так мало его развеселило. Он был в таком месте, где ложь казалось правдой, а правда должна казаться ложью, где разум теряет половину своих привилегий и с помощью фантазии делается жертвой химерических надежд или чудовищного отчаянья. Он принял решение вооружиться от этого; впервые в жизни в тридцать лет он призвал на помощь философию.

«Я думаю», пишет Казанова, «что множество людей умирают без того, чтобы когда-либо размышлять, не из-за недостатка духа или разума, но потому что они никогда не получали необходимый шок от чрезвычайных обстоятельств.»

Он сидел, пока не рассвело. Точное предчувствие говорило ему, что в этот день его отпустят домой. Он горел жаждой мести, видел себя во главе народа, истребляющего правительство и безжалостно убивающего всех аристократов. Он бредил. Он знал виновников своего несчастья и не щадил никого. В гневе он строил кровавые воздушные замки. Пол-девятого скрип замка и шум откинутой задвижки прервал страшную тишину. Тюремщик грубым голосом крикнул в окошечко камеры: «Нашли время подумать, чего хотите есть?»

Счета Басадоны сохранились и были опубликованя в итальянском издании «Побега». Однако первый от 1 августа 1755 года отсутствует, но Р.Фуллен нашел, что последний счет выставлен от 1 октября 1756 года. Общий расход составляет 768 венецианских лир. Ежедневная еда обходилась вначале в две лиры, позднее лишь в тридцать су.

Казанова заказал рисовый суп, жареную говядину, жаркое, хлеб, вино, воду. Басадона был удивлен тем, что Казанова ни на что не жаловался и не потребовал ни постель, ни других необходимых принадлежностей. Если он думает, что будет находиться здесь лишь один день, то жестоко заблуждается.

«Так принесите мне все необходимое!»

«Где мне это потребовать? Напишите мне все!»

Казанова указал, где он должен получить рубашки, брюки, постель, стол и стул, напоследок потребовал книги, которые забрал мессир Гранде, а также бумагу, перья, зеркало, бритву и т.п.

Ему пришлось прочесть все это тюремщику, потому что тот не мог читать. «Вычеркните, вычеркните, господин, вычеркните книги, перья, зеркало, бритву и так далее; все это запрещено. Теперь давайте мне деньги, чтобы купить вам обед!»

У Казановы было при себе три цехина, он дал один. В полдень тюремщик пришел с пятью сбирами, обслуживающими государственную тюрьму. Они принесли белье, мебель и обед, оставили постель в нише и еду на маленьком столике. В качестве столового прибора он получил ложку величиной в локоть, которую купил Лоренцо. Любые острые инструменты, нож или вилка, были запрещены. Тюремный служитель спросил, что он хочет есть утром. Секретарь принесет подходящие книги: те, которые просит Казанова, запрещены.

«Поблагодарите их за милость запереть меня в одиночку.»

«Зря острите.»

«Разве не лучше быть одному, чем вместе с преступниками?»

«Преступники? Здесь лишь порядочные люди, которые должны быть изолированы от общества по основаниям, известным только их превосходительствам. Смахивает на наказание, что вы посажены в одиночку».

Он скоро это заметил. Когда в камере сидишь скрючившись, раз в день видишь только тюремщика, не можешь ничем заняться в темноте, то пожелаешь общества самого дьявола. Скоро он захотел разделить свое одиночество с убийцей, с заразным больным, с медведем. Если литератор получит бумагу и чернила, его мучения уменьшаются на девяносто процентов; но палачи отказали ему.

Он едва мог съесть пару ложек супа. Он чувствовал себя больным. День он просидел в кресле. Ночью он не смог сомкнуть глаз от ужасного шума крыс и часов Сан Марко, которые слышал в камере. Тысячи блох пили его кровь и доводили его до спазматических подергиваний.

В начале каждого нового дня приходил начальник тюрьмы. «Заметка» от 10 июня 1757 года свидетельствует: «Лоренцо Басадона, бывший начальник тюрьмы „Piombi“, которой сидит в Камеротти (тюрьме мягкого режима), за пренебрежение долгом, выразившимся в возможности побега монаха отца Бальби и Джакомо Казановы 1 ноября прошлого года, из-за незначительного разногласия совершил убийство Джузеппе Оттавиани, который тоже был приговорен к заключению в Камеротти. После судебного разбирательства и признания виновного случай оказался очень тяжелым. Хотя он заслуживает более тяжелого наказания, мудрость трибунала сотворила милость: Лоренцо Басадона приговорен к десяти годам в „Pozzi“ (тюрьма строгого режима)».

Лоренцо устроил постель Казановы, перевернул все в камере, почистил, сбир принес воду для мытья. Казанова тем временем хотел походить по чердаку, это было запрещено. Лоренцо принес две толстые книги, которые Казанова из боязни выдать возбуждение открыл, только когда Лоренцо оставил его. Он быстро съел суп, прежде чем тот остыл, и жадно открыл книги, подойдя к окошку, где было достаточно света для чтения. Название одной книги гласило: «Мистический Град Божий сестры Марии, называемый Агреда», впервые напечатанный в Виго в 1690 году, в четырех томах. (Французский перевод попал в Индекс.). В ней автор доказывал, что святая дева обладала способностью мышления уже в чреве своей матери.

Другую книгу написал иезуит Винсент Каравита (1681—1734), который доказывал, что сердце Иисуса было ценнейшей частью его тела и поэтому должна почитаться наибольшим образом, для этого он предлагал совершенно новую манеру обожания. Книга была чудовищно скучной.

Через десять дней у Казановы не осталось денег; когда Басадона спросил, где ему брать деньги, Казанова ответил: нигде. Лаконизм Казановы рассердил болтливого, жадного до денег и любопытного начальника тюрьмы; но на следующий день он сообщил, что трибунал предоставил ему пятьдесят сольди (по акту лишь тридцать) ежедневно, для чего Басадона в конце каждого месяца будет давать ему счет; сэкономленные деньги Казанова может тратить по своему усмотрению.

Казанова хотел дважды в неделю получать «Лейденскую газету», которая выходила с 1680 года и пользовалась авторитетом в Европе; это было запрещено.

Казанове не надо было семьдесят пять (или сорок пять) венецианских лир в месяц, так как из-за страшной жары, недостатка движения и воздуха, плохого питания и изнурения у него не было аппетита. Это были собачьи дни. Он сидел, как в парилке, голым на стуле, пот ручьями тек с него справа и слева.

После четырнадцати дней в этом аду он не мог больше сидеть на стуле. Природа требовала свое. Он чувствовал, что наступает его последний час. Геморроидальные вены так распухли, что причиняли непереносимую колющую боль. Начиная с этого времени он страдал геморроем.

На пятнадцатый день у него началась сильная лихорадка. На следующий день он не прикоснулся к еде. Лоренцо привел врача.

«Если Вы хотите остаться здоровым», сказал врач, «то отгоните печаль!» Врач обещал оздоровительные книги, приготовил легкий лимонад, прописал бульон и лекарства, дал клистирный шприц, и послал хирурга, сделавшего кровопускание. Кавалли прислал Боэция, римского философа, который в темнице перед казнью написал «Утешение философа». Казанова говорит благодарно, что Боэций более ценен, чем Сенека, воспитатель Нерона, которого Нерон принудил к самоубийству.

В один из дней Лоренцо разрешил ему выйти на чердак, пока убирали камеру. Десять минут Казанова ходил взад-вперед так резво, что разбегались крысы. Лоренцо посчитал, что должен ему тридцать лир, на которые Казанова просил заказать мессу. Казанова предполагает, что Лоренцо заказал мессу в остерии.

Со дня на день Казанова надеялся на свободу, в конце концов он начал ждать ее к первому октябрю, когда вступают в должность новые инквизиторы. Это были Алвизо Барбариго, Лоренцо Гримани, Франческо Сагредо — тот Сагредо, который позже разрешил Казанове вернуться из изгнания. Секретарь инквизиции должен представить своим новым господам записку об их предшественниках и персонале, о тюремщиках и заключенных, и об отпускаемых на них средствах.

Секретарь Казанову не допрашивал, не проверял, не уличал и не объявлял ему приговора; поэтому Казанова думал, что с новыми инквизиторами его заключение окончится. Он считал невероятным, что его могли приговорить без его участия и не сказав ему причины. Достаточно, что инквизиторы пошли на то, чтобы сделать его виноватым. О чем с ним говорить? Раз он приговорен, зачем сообщать ему приговор? Мудрость не дает отчета; венецианский трибунал приговаривает и осуждает молча. Казанова знал, каков этот суд, но впервые выступал жертвой его тирании.

Первого октября Лоренцо пришел, как обычно, и ушел как обычно. Через пять дней бушующих сомнений Казанова наконец понял, что его приговорили к пожизненному заключению. Это понимание заставило его рассмеяться; он почувствовал себя свободным: бежать или умереть, «deliberata morte ferocior», как говорит Гораций в «Одах».

В начале ноября он окончательно решил силой вырваться с того места, куда заключен силой. Это стало его идей фикс. Он составил сотни планов. Однажды он стоял в камере, глядел на чердачное окно и толстые балки, и увидел, что они колеблются, толчком смещаясь вправо и медленно равномерно возвращаясь на свое старое место. Он потерял равновесие и понял, что это удар землетрясения. Лоренцо и сбиры, которые были на службе, тоже покинули свои каморки, чувствуя колебания. Он почувствовал радость, но не позволил ее заметить. Через четыре-пять секунд толчок повторился. Казанова закричал невольно: «Un altra, un altra, gran Dio! ma рiu forte! — Еще, еще, великий боже, только сильнее!»

Сбиры, ужаснувшись гнусности мнимого безумца, убежали. Однако в его положении свобода это все, а жизнь — ничто или очень мало. В сущности, он начинал сходить с ума.

Землетрясение было дальним отголоском того, которое разрушило Лиссабон 1 ноября 1755 года в девять часов двадцать минут утра. Гугитц, однако, не верит, что его можно было почувствовать в Венеции.

Чтобы понять побег из-под Свинцовых Крыш, надо прежде всего представить себе место события. Всегда, когда Казанова рассказывал об этом великом деянии, ему требовалось по меньшей мере два-три часа на детали места, участников, обстоятельства. Лишь в деталях заключено напряжение, как в большинстве хороших историй.

Под Свинцовые Крыши можно было войти только через ворота Дворца Дожей, либо через здание, где содержались обычные заключенные, либо через Мост вздохов. Ход шел через зал, где заседали государственные инквизиторы; только у секретаря был ключ, который он лишь на короткое время доверял привратнику, обслуживающему заключенных на рассвете. Прислужники тюрьмы не должны были показываться людям, которые вели дела в Совете Десяти, собиравшихся каждый день в смежном зале, называющемся «буссола», через этот зал должны были ходить и прислужники.

Тюремные камеры были распределены между стропилами двух фасадов дворца. Три смотрели на запад, среди них и камера Казановы, четыре на восток. Желоб западной стороны вел во двор дворца, другой вертикально в канал, называемый Рио-ди-Палаццо. Эти камеры были очень светлыми и достаточно высокими по сравнению с камерой Казановы, которая по гигантской опорной балке звалась «ла траве»; ее пол был потолком зала инквизиторов, которые обычно собирались только ночью, немедленно после заседания Десяти.

Казанова знал место заседания и обычаи инквизиторов. Единственный путь наружу вел сквозь пол его камеры в зал инквизиторов. Поэтому он нуждался в инструментах, которые в месте, где были запрещены посещения и письма, достать было очень тяжело. У него не было денег, чтобы подкупить одного из сбиров. И если бы даже Казанова голыми руками задушил бы ключника и двух тюремщиков, то третий вахтер всегда стоял перед дверью коридора, открывая ее лишь по паролю тюремщиков.

Казанова больше не читал Боэция. Он верил, что человек с идеей фикс может достичь всего, стать великим визирем или папой, или свергнуть монархию, если только начнет в правильное время и обладает достаточной настойчивостью и умом; поэтому счастье презирает старость; а без счастья нельзя ничего достичь. «И поэтому старики ни для чего не годятся».

В середине ноября Лоренцо сказал, что новый секретарь Пьетро Бузинелло послал нового заключенного в наихудшую камеру, то есть в камеру Казановы. Бузинелло был на пути в Лондон в качестве посланника, когда Казанова встретил его в Париже, как он пишет в «Мемуарах»; он встретил его и в Лондоне во время «изгнания».

После полудня Лоренцо и два сбира привели очень красивого молодого человека со слезами на щеках. Он был камердинером у графа Марчезини в Венеции, и ежедневно причесывал племянницу графа, которую в конце концов соблазнил. Любовники хотели убежать, но были открыты. Он оплакивал лишь потерю подруги. Казанова разделил с юношей свой обед. Лоренцо мог экономить деньги на питании и за это разрешил им ежедневно полчаса прогуливаться по чердаку. Это было очень полезно для здоровья Казановы и для его побега одиннадцать месяцев спустя.

В одном из углов чердака валялась старая мебель, два ящика со старыми актами процессов о соблазнениях девственниц, детей на исповеди, учеников и опекаемых, а также водяная грелка, кочерга, старый фонарь, какие-то горшки, наконечник клистира и очень прямая железная задвижка, толщиной в палец и в полтора фута длиной.

Казанова был опечален потерей молодого друга, когда через несколько дней за ним зашли, чтобы отвести в подземную тюрьму, называемую «I quatro», где горели масляные лампы. Однако Казанова мог продолжать получасовые прогулки по чердаку. Он получше исследовал кучу и нашел кусок черного полированного мрамора, толщиной в дюйм, шесть дюймов в длину и три дюйма шириной, и спрятал его под одеждой. Вскоре Лоренцо объявил о новом товарище по камере, так как в других шести камерах уже сидело по два человека.

По этому случаю Лоренцо спел похвалу самому себе. «Я не вор и не скряга, я не злой и не грубый, как мой предшественник. От бутылки вина во время жажды я становлюсь только бодрее. Если бы отец научил меня читать и писать, я был бы сегодня мессиром Гранде. Господин Андреа Диедо ценит меня. Моя жена, ей всего двадцать четыре года, все дни готовит для него и ходит к нему, когда хочет, он позволяет ей входить запросто, даже когда лежит в постели — благосклонность, которую он не оказывает никакому сенатору. Милость трибунала беспримерна, господин. Он находит запрет писать и принимать посетителей жестоким: но всему свое время. Он не может ничего сделать, но о других мы не можем ничего утверждать».

На другой день пришел новый заключенный и отвесил Казанове глубокий поклон, вероятно из-за его бороды, которая уже была длиной в четыре дюйма; брить бороду было запрещено, но Казанова привык к этому, как привыкают ко всему. Временами он выпрашивал у Лоренцо ножницы, чтобы постричь ногти.

Новичок, около пятидесяти лет, высокий, сутулый, худой, с большим ртом, гнилыми зубами, маленькими серыми глазами под большими бровями, что придавало ему вид совы, с готовностью разделил с Казановой еду, но не сказал ни слова. Казанова тоже молчал. В конце концов новичок рассказал свою историю, все так делают. Сгуальдо Нобили (его акты тоже еще сохранились в Венеции) был сыном крестьянина, который выучился писать и читать, продал маленький дом и пару акров земли, оставленных ему отцом, и уехал в Венецию, где стал брать заклады и быстро многократно умножил свое состояние, особенно после того как он взял в заклад книгу, после того, как прочитал ее заглавие: «Мудрость»; это был Пьер Шаррон.

«Тут я увидел», рассказывал Сгуальдо Нобили, «какое это счастье уметь читать. Потому что эта книга, господин, которую вы вероятно не знаете, уравновешивает все книги мира, содержит все ценности знаний и освобождает от предрассудков, от веры в ад и других ужасов о смерти. Можно узнать путь к счастью и стать мудрее. Достаньте себе эту книгу и смейтесь над всеми дураками!»

Казанова узнал этого человека.

Столкнувшись с ростовщиком, Пьер Шаррон освободил его от последних угрызений совести. Через шесть лет у него было шесть тысяч цехинов. Казанова не следовало удивляться; в Венеции тогда было полно игроков, влюбленных бездельников и расточителей!

Казанова воспринимал это точно так же, как и мы. Он писал: «Избегайте человека, который читает только одну книгу».

1 января 1756 года Казанова получил новогодний подарок: спальный халат на лисьем меху, шелковое одеяло на вате и ножной мешок на медвежьем меху. Казанова страдал от холода, как ранее от жары. Секретарь велел ему сказать, что он может теперь каждый месяц по своему желанию тратить шесть цехинов, и может покупать все книги, какие хочет, и получать газету. Все это подарок господина Брагадино.

В первую секунду Казанова, тронутый благодарностью, простил своих подавителей и был близок к тому, чтобы отказаться от планов побега. Так легко несчастье унижает человека.

Лоренцо рассказал Казанове, что Брагадино пал на колени перед тремя инквизиторами и со слезами на глазах умолял об этой милости, если Казанова еще жив.

Как-то утром Казанова понял, каким хорошим оружием является задвижка от чердака. Он взял ее, спрятал под одеждой и унес в камеру, где пристроил в углу.

Эта работа была ему внове. Но ему нужно было оружие для защиты и для нападения. Почти в темноте он тер задвижку перед окном своим куском мрамора, держа его в левой руке. За восемь дней он отшлифовал восемь пирамидообразных скосов, которые сходились так, что образовывали настоящее острие; скосы были длиной в полтора дюйма. С острием задвижка превращалась в восьмигранный стилет, весьма тонкой выделки. Это была тяжелейшая работа с тех пор, как ее изобрели тираны Сицилии.

Правая рука Казановы стала столь натруженной, что он едва мог ею двигать. Суставы левой руки почти лишились кожи и образовали одну большую рану из-за многочисленных волдырей. Окончание своего труда стоило ему больших страданий. Он уже был горд своим оружием, хотя еще не знал, для чего оно может пригодиться. (Казанова всю жизнь хвастал своим побегом. Казаротти писал в одном из писем: «Мне кажется, он теперь не может даже пообедать без того, чтобы не положить кусок свинца из Венеции, как Агафокл, став королем, не мог забыть о своих горшках.»).

Его первой заботой было найти убежище для задвижки, чтобы ее не обнаружили при тщательном обыске. После многочисленных попыток он спрятал ее под сидением кресла. «Я был горд этим, я признаю. Но мое тщеславие шло не от успехов; ибо тогда удача играла большую роль, но особенно от того, что я смог устроить побег и имел мужество совершить его, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, которые в случае провала чрезвычайно ухудшили бы мою ситуацию и сделали бы невозможным освобождение».

После трех-четырех дней напряженных размышлений он решил сделать дыру в полу под кроватью. Он знал, что комната под его камерой, где он видел господина Кавалли, каждое утро открывается, и он надеялся с помощью веревки из простыней, которую он привяжет к ножке кровати, спуститься вниз, чтобы спрятаться за большим столом трибунала и как откроется дверь, убежать. Если сбир стоит на вахте, он уложит его своим стилетом. Но как мог он помешать тюремщикам убирать его камеру и обнаружить дыру и щепки? Кроме того, покусанный блохами, он требовал, чтобы ее убирали ежедневно.

Не найдя никакого основания, он тем не менее стал запрещать уборку. Через восемь дней Лоренцо спросил его о причине. Пыль заставляет его чудовищно кашлять и может довести до смерти, ответил Казанова.

Лоренцо обещал влажную уборку.

Это еще хуже; влажность приведет к чахотке. На целую неделю Казанова обрел покой. Потом Лоренцо приказал все прибрать, вынести кровать на чердак и зажечь свечу, чтобы можно было убраться получше. Казанова признается, что кровь застыла у него в жилах. На следующее утро он порезал себе палец, окровавил основательно платок и сказал Лоренцо, что от кашля у него разорвался сосуд в легких и ему нужен врач.

Доктор подтвердил разрыв сосуда и выписал рецепт. Казанова пожаловался на уборку, доктор также подтвердил опасения Казановы, как раз сейчас еще один молодой человек по той же причине лежит при смерти. Лоренцо обещал никогда не убирать. Сбиры поклялись убирать камеры только самых ненавистных заключенных.

Длинными зимними ночами Казанова проводил девять-десять часов во тьме; в туманные дни, которые зимой весьма часты в Венеции, было так тускло, что он не мог читать. Поэтому он решил поставить себе лампу. У него был горшок, где он делал яичницу-глазунью. Для салата он просил покупать оливковое масло. Фитиль сделал из хлопка, надерганного из стеганого одеяла. От сильной зубной боли он просил Лоренцо дать ему кремень, который днем лежал в уксусе. Стальная пряжка на его ремне служила кресалом. Так как врач прописал ему серную мазь от зуда, вызванного краснухой, он просил Лоренцо достать ему серы и серных нитей, масло для мази у него было. Теперь не хватало только трута. Он вспомнил, что велел портному положить на плечи нового костюма губку от пота. Новый костюм висел перед ним.

Но портной мог позабыть о губке. Казанова колебался между страхом и надеждой. Шаг, жест и он узнает. Он подошел к костюму, но не осмеливался потрогать, а упал на колени и пылко взмолился господу, чтобы портной не забыл о губке. Потом разорвал подкладку и нащупал губку. Вне себя от радости, он поблагодарил господа.

Чуть позднее он посмеялся над собой. Только под Свинцовыми Крышами он мог возносить такие безрассудные молитвы. Недостаток физической свободы привел к упадку духовных способностей.

Вскоре у него была лампа. На первый понедельник поста он назначил начало работы. Он боялся, что карнавал принесет ему сотоварища по камере. В самом деле, в воскресенье масляницы прибыл Габриэль Шалон из Падуи, который занимался запрещенным ростовщичеством с молодыми людьми из хороших семейств и знал Казанову. Шалон поздравил Казанову с тем, что он получил его в качестве товарища, и был уверен, что будет отпущен в тот же день. Казанова, рассказавший как он день за днем надеялся на освобождение, развеселился по поводу аналогичного заблуждения. Конечно он не отважился рассказать о каких-либо приготовлениях к побегу. Кроме того, болтливость Шалона мешала ему читать. Шалон был суеверен и хвастлив. Он непрерывно жаловался, что арест подорвет его доброе имя. Через четырнадцать дней после пасхи Габриэля отослали в Кватро.

Теперь Казанова приступил к делу. Он отодвинул кровать в сторону, зажег лампу, опустился на пол и стал складывать щепки на платок, рядом с собой. Острием пики он ковырял доски, отломил первые две щепки толщиной с пшеничный стебель, скоро они стали толще. Доска была из лиственницы в шестнадцать дюймов ширины. Он начал на месте, где сходились две доски.

Так как там не было ни гвоздя ни железной скобы, то все шло гладко. Через шесть часов он завязал платок в узел, чтобы на следующее утро спрятать щепки под кучами бумаги. За первые три недели он окончил три доски, но добрался до слоя мрамора, который в Венеции зовется «terrazzi marmorin». Такой пол распространен в лучших домах Венеции, заменяя самый хороший паркет.

В отчаяньи он вспомнил рассказ Тита Ливия, как Ганнибал, пробивавший путь через Альпы, вначале размягчал скалы уксусом, а потом дробил их. Поэтому Казанова вылил в дыру фляжку крепкого винного уксуса и покончил с мрамором, то ли от уксуса, то ли от новой силы, с которой он острием задвижки крушил замазку между кусками мрамора.

Однако в 1791 году Казанова написал графине Ламберг: «Читают у Тита Ливия, что Ганнибал победил Альпы уксусом. Только слон может сказать такую глупость. Тит Ливий? Ни в коей мере. Тит Ливий не был дураком. Тит Ливий сказал aceta, то есть топором, а не aceto, не винным уксусом».

Через четыре дня мозаика была разрушена. Под слоем камня снова находилась доска. Она должна быть последней, или, если считать от потолка, первой. Работать над ней было тяжело, так как дыра была уже глубиной в локоть. Тысячу раз он молился. После молитвы он становился сильнее.

25 мая в Венеции праздновали явление святого Марка в символической форме крылатого льва в церкви дожей, праздник продержался до конца девятнадцатого века.

В этот день Казанова лежал на животе нагим и истекающим потом и работал, рядом стояла зажженная лампа. Вдруг с ужасом он услышал задвижку первого коридора. Он погасил лампу, бросил пику в дыру, туда же полетел платок со щепками, проворно подвинул кровать на место, швырнув на нее мешок с соломой и матрас. Потом как мертвый он упал на постель. Дверь открылась. Лоренцо почти наступил на него; когда Казанова вскрикнул, Лоренцо сделал шаг назад и сказал: «О боже, господин, я вам сочувствую, здесь можно задохнуться, как в печке. Вставайте и благодарите господа, что он дает вам сотоварища. Входите Ваше превосходительство!», сказал он несчастному новому заключенному.

Тот в ужасе отступил при виде нагого человека, пока Казанова впопыхах искал рубашку.

Новому показалось, что он попал в ад: «Где я? Великий Боже, что за дыра! Жарища! Вонь! Кто там?»

Но едва разглядев, он воскликнул: «О! Это Казанова!»

Казанова сразу узнал аббата графа Томмазо Фенароли из Брешии, любезного и богатого человека пятидесяти лет, любимца хорошего общества. Он обнял Казанову, который сказал, что ожидал увидеть здесь кого угодно, только не его, причем граф и Казанова растроганно прослезились. Когда они остались одни, Казанова сказал, что предложит ему свою постель в присутствии Лоренцо, но он должен отклонить ее, а также не ждать, что камеру будут убирать, он позже скажет ему о причине. Блохи, сверепствовавшие ночью, принудили Казанову признаться, почему он не позволяет убираться. Он все ему показал.

Какое тщеславие! Чтобы не быть принятым за грязнулю, он бросает жизнь на кон и выдает тайну своей жизни и смерти.

Когда графа Фенароли через восемь дней освободили, они поклялись в вечной дружбе. На следующий день Лоренцо произвел расчет. Казанова получил четыре цехина, которые подарил жене Лоренцо. 23 августа он увидел свою работу оконченной и назначил побег на день святого Августина, на 27, потому что в этот день собирался большой совет и в «буссоле», в комнате, рядом с которой он должен был прокрасться, чтобы спастись, не оставалось никого.

Но днем 25 случилось нечто ужасное. Через сорок лет он дрожал от одной мысли об этом. Он услышал шум задвижки, у него началось столь сильное сердцебиение, что он подумал, что умирает. Он упал на стул. Лоренцо сказал через глазок: «Поздравляю! Хорошая новость!»

Он подумал, что освобожден, и уже боялся, что находка дыры в полу вернет его назад. Лоренцо вошел и приказал идти за ним.

«Подождите, пока я оденусь.»

«Не надо! Вы только перейдете из этой гнусной камеры в другую, где через два окна будете видеть пол-Венеции и сможете ходить в полный рост».

Он чувствовал, что близок к обмороку: «Дайте мне уксусу и скажите секретарю, что я благодарю трибунал за милость, но хочу остаться в моей камере».

«Вы с ума сошли? Вас переводят из ада в рай, а вы отказываетесь? Марш вперед! Я помогу перенести вещи и книги». Он почувствовал себя легче, когда Лоренцо приказал сбиру перенести кресло, где лежало его оружие.

Опираясь на Лоренцо, он прошел по двум коридорам и трем лестницам в большой светлый зал, в левом конце его через маленькую дверь в еще один коридор два фута шириной и двенадцать футов длиной, где в углу была его новая камера. Зарешеченное окошко смотрело на два других зарешеченных окна, освещавшие коридор; через них он мог видеть Венецию до самого Лидо. Лоренцо ушел, чтобы перенести вещи Казановы.

Как статуя сидел Казанова в своем кресле. Он не чувствовал раскаянья, только сожаление от потерянных трудов и надежд. Он считал это карой господней за то, что не убежал три дня назад. Два сбира принесли его постель и ушли. Два часа они не появлялись, хотя дверь новой камеры была открыта. Казанова страдал от целой вереницы мыслей. Он страшился всего и напрягался, чтобы достичь спокойствия духа, с которым можно было вынести все. Кроме Свинцовых Крыш и Кватро, государственная инквизиция владела еще девятнадцатью ужасными тюрьмами, подземными камерами в том же Дворце Дожей для несчастных, которых хотели приговорить к смерти, но не убивать. Их звали колодцами, потому что в них на два фута стояла морская вода.

Наконец влетел Лоренцо, обезображенный яростью, он проклинал всех святых и приказал Казанове немедленно выдать топор и другие инструменты и назвать сбиров, которые ему тайно помогали. Казанова хладнокровно ответил, что не знает, о чем говорит Лоренцо. Басадона приказал обыскать его, но Казанова с решительной миной встал, пригрозив сбирам и разделся догола: «Делайте свою работу, но ко мне не прикасайтесь!»

Они обыскали его матрац, солому, сиденье кресла. «Вы не хотите признаться, чем сделали дыру?»

«Если в моей камере дыра, то я признаюсь, что вы мне дали инструменты, а я их вам вернул.»

Сбиры засмеялись. Басадона топал ногами, рвал на себе волосы и как бешеный выбежал за дверь. Его люди принесли все вещи Казановы, кроме лампы и куска мрамора. До того, как Лоренцо запер камеру, он наглухо забил оба окна, так что воздух больше не проходил. Лоренцо не догадался перевернуть кресло, где он мог бы найти пику.

На следующий день Лоренцо принес тухлую воду, увядший салат, вонючую телятину. Он не позволял убираться, не открывал окна, сбир должен был простукивать палкой стены и пол, особенно под кроватью.

Казанова при этом стоял с каменным лицом игрока. Ему бросилось в глаза, что сбир не стучал в потолок. Этим путем я тоже могу убежать!, сказал себе Казанова. Ему пришлось дожидаться условий, которые он не мог создать сам.

Это были страшные дни. Он не мог не думать, что все потеряно. Допекала жара. Пот и голод ослабляли его тем более, что он не мог ни читать, ни прогуливаться. На третий день он потребовал бумагу и свинцовую палочку, чтобы написать секретарю. Лоренцо лишь засмеялся над этой угрозой.

Казанова уже думал, что все случилось по приказу секретаря, которому Лоренцо послал рапорт. Он переходил от терпения к отчаянью. Он скоро умрет от истощения. На восьмой день его обуяла ярость. Громовым голосом он перед сбирами назвал Лоренцо палачом и велел принести расчет своим деньгам. Лоренцо обещал рассчитаться на следующий день.

Ярость Казановы стихла, когда на другой день Лоренцо принес корзинку с лимонами, которые прислал Брагадино, флягу хорошей воды, аппетитно зажаренного цыпленка, и кроме того велел открыть оба окна. В расчете Казанова глянул лишь на конечную сумму и попросил остаток денег подарить жене Лоренцо, оставив цехин для сбиров, благодаривших его за это.

Когда Лоренцо остался с ним наедине, он спросил, кто дал ему материал для лампы.

«Вы дали мне все своими руками: масло, кремень, серу; остальное у меня было».

«А инструменты для дыры?»

«Я все получил от вас!»

«Безжалостное небо! Разве я вам дал топор?»

«Все это я объясню секретарю».

«Молчите: я бедняк и у меня дети». Он держал голову обеими руками. В интересах Лоренцо, Казанова решил молчать.

Казанова велел купить сочинения драматурга Маффеи. Тюремщик жалел деньги. «Почему вам нужны новые книги?»

«Старые я уже прочитал».

«Я возьму для вас книги взаймы у тех, кто заключен здесь, если вы дадите им свои».

Казанова дал ему «Рационариум» французского иезуита Пето. Через четыре минуты Лоренцо принес ему первый том Христиана Вольфа ученика Лейбница и просветителя. Больше, чем книге, радовался Казанова возможности связи с другими заключенными, имея целью возможный побег. С удовольствием прочитал он на одном листе книги цитату в шесть стихов из сочинения Сенеки: «Calamitosus est animus futuri anxins». Несчастлив тот, кто волнуется перед будущим. Тотчас он сочинил шесть стихов и приписал их снизу. Он отращивал ноготь на мизинце, чтоб чистить им уши. Ноготь вырос очень длинным. Он заострил его и сделал из него перо. Чернилами служил сок тутовника. В уголке книги он записал список своих книг. В большинстве своем книги в Италии были переплетены в пергамент, за корешком получался кармашек. На первой странице он написал: «latet» (здесь спрятано). На следующее утро он попросил у Лоренцо другую книгу. Через минуту он получил второй том Вольфа. Едва открыв книгу, он нашел лист с латинской надписью: «Мы двое в одной камере. Нас радует, что жадность Лоренцо дала нам эту неожиданную привелегию. Я — Марио Бальби, венецианский нобиль и член монашеского ордена; мой товарищ — граф Андреа Аскино из Удино. Все наши книги, список которых вы найдете на корешке, находятся в вашем распоряжении».

У обоих была одна и та же мысль. Казанова прочитал каталог, написал, кто он, как его арестовали, что он ничего не знает о причинах ареста и надеется на скорое освобождение. На это Бальби написал письмо на шестнадцати страницах. Граф Аскино не писал.

Марио Бальби, дважды упомянутый в списках инквизиции, родился в Венеции в 1719 году и арестован 5 ноября 1754 в монастыре Падри-делла-Салюте, вначале помещен в Камеротти, позднее переведен под Свинцовые Крыши.

Андреа Аскино, канцлер Удине в Фриауле был в 1753 году приговорен к пожизненному заключению. Он был обвинен в разжигании противоречий между обоими общественными корпорациями города Удине — парламентом и крестьянами, причем он поддерживал партию крестьян. Аскино, который так проникновенно отговаривал Казанову от побега, сам сбежал среди белого дня 30 января 1762 года с шестнадцатью товарищами, среди которых был красивый парикмахер и соблазнитель графини Марчезини. Пытались заново арестовать графа в Пьяченце, но безуспешно, и он остался на свободе.

Бальби был арестован после того, как заслужил благосклонность трех молодых женщин, которым сделал по ребенку, по дружески окрестив детей своим именем. В первый раз он отделался порицанием от своего приора, во второй раз ему грозило тяжелое наказание, в третий раз его заключили в тюрьму. Отец-настоятель ежедневно приносил ему обед. Бальби называл трибунал и приора тиранами; они не являются авторитетами для его совести, он убежден, что эти три ребенка были от него, и как честный человек не мог лишить их преимуществ своего имени. Кроме того, хотя они могут осуждать его отцовство, голос природы говорит в нем в пользу невинных созданий. Он закончил свои объяснения так: «Нет опасности, что мой приор совершит ту же ошибку; его благоволие достойно его учеников».

После этого он описал Казанове, что без семидесятилетнего графа Аскино, у которого есть деньги и книги, он чувствовал себя гораздо хуже, и описал на двух страницах комические выходки графа. В обложке книги Казанова нашел свинцовый карандаш и бумагу, так что теперь мог писать по своему желанию.

Бальби описал ему истории всех теперешних заключенных и признался, что сбир Никколо покупает ему все необходимое и рассказывает все про других заключенных, поэтому Бальби знает уже все о дыре в полу первой камеры Казановы. Лоренцо понадобилось два часа, чтобы устранить пролом. Он запретил повару, ключнику и всем вахтерам под страхом смерти выдавать тайну. Никколо сказал, что через день Казанова бежал бы, а Лоренцо был бы повешен, потому что, несмотря на свое мнимое изумление, все инструменты он принес сам. Никколо рассказал также, что господин де Брагадино обещал Лоренцо тысячу цехинов, если он поможет бежать Казанове, но Лоренцо обольщался надеждой получить награду ничего не делая, он намеревался с помощью жены добиться у государственного инквизитора Диедо освобождения Казановы. Ни один сбир не решался заговорить об этом из страха быть уволенным.

Всю надежду Казанова перенес на Бальби, но внезапно почувствовал подозрение, что вся переписка лишь уловка Лоренцо, рассчитывавшего таким образом найти инструменты Казановы. Поэтому он написал Бальби, что из оружия у него есть крепкий нож спрятанный в оконном карнизе. Через три дня он успокоился; Лоренцо ничего не узнал о карнизе. Казанова мог с помощью Бальби убежать через потолок. Он мог также полностью довериться Бальби и передать ему свое оружие. Это было очень тяжело.

Он спросил Бальби, хочет ли он такой ценой стать свободным. Бальби ответил, что он и граф ради свободы готовы на все, заполнил однако четыре страницы основательными соображениями, как невозможен этот прорыв. Казанова дал ему слово чести, что он станет свободным, если строго выполнит все его указания. У него есть пика двадцати дюймов длиной. Ею Бальби должен вначале продолбить потолок своей камеры, потом — стену между своей камерой и камерой Казановы, а когда он достигнет этого, они помогут друг другу проломиться через дыру в потолке. Судя по этому описанию камера Казановы находилась рядом с камерой Бальби. «После этого Ваша задача будет закончена, а моя начнется: я освобожу вас и графа Аскино».

Бальби спросил, что произойдет, когда они залезут на чердак?

Казанова коротко ответил, что его план готов. Бальби должен оставить всякие сомнения. Не сможет ли он припрятать пику? Кроме того, он должен купить сорок больших картин на священные темы и завесить ими всю камеру. Этим они не разбудят у Лоренцо никакого подозрения и загородят дыру в потолке. Бальби надо управиться за пару дней. Лоренцо конечно не сможет увидеть утром дыру в потолке. Казанова не может начать эту работу в своей камере, так как он уже на подозрении у Лоренцо.

Наконец к нему пришла еще одна идея. Лоренцо мог бы купить ему библию ин фолио, которая должна подойти. Это была Вульгата, перевод Септуагинты, сделанный святым Иеронимом, очень большая книга, напечатанная в Венеции. В переплете он хотел спрятать пику. Но пика была на два дюйма длиннее библии. Тогда Казанова решил, что 29 сентября в день святого Михаила он пошлет макароны и сыр господину, который был столь любезен дать ему пользоваться своими книгами. Он сказал Лоренцо, что сам хочет изготовить большое блюдо макарон. Лоренцо сказал: если господин хочет читать книгу, это будет стоить три цехина. Об этом Бальби и Казанова уже договорились. Казанова взял у Лоренцо самое большое блюдо, завернул свою пику в бумагу, вставил ее в корешок большой библии, поставил на библию блюдо с очень горячими макаронами, хорошо залитыми горячим растаявшим маслом, так что Лоренцо обращал внимание только на блюдо. Блюдо было гораздо больше библии.

Все прошло хорошо. Бальби трижды высморкался в знак того, что все удалось.

За восемь дней Бальби сделал дыру в своем потолке, которую прикрыл святой иконкой. На восьмой день он написал Казанове, что проработал целый день над разделяющей их стеной, но не расшатал ни одного камня. Бальби преувеличивал свои трудности, Казанова — его безопасность. Вскоре работа стала легче, он смог вытащить тридцать шесть камней.

Когда 16 октября в десять утра Казанова переводил оду Горация, он услышал над собой поскребывание и три коротких удара, долгожданный сигнал. Бальби к вечеру готов закончить работу. Он написал на следующий день, что полностью закончит работу за один день, так как потолок над Казановой покрыт лишь двумя полосками дерева. Он сделал дыру круглой и старался при этом не пробить потолок. Чтобы пробить его до конца ему нужно лишь четверть часа.

Час прорыва Казанова положил через день; со своим товарищем он думал за три-четыре часа сделать дыру в большой крыше Дворца дожей, выбраться наружу и суметь оттуда куда-нибудь спуститься.

В тот день, в понедельник, как он пишет в истории своего «побега» (которую сам отдал печатать и держал корректуру, в отличие от переработанного Лафоргом издания мемуаров, в котором проставлены противоречивые даты, очевидно, по вине Лафорга), в два часа пополудни, когда отец Бальби работал, Казанова услышал, как открывается дверь комнаты рядом с его камерой. Ему показалось, что кровь застывает в его жилах. Он еще успел перед появлением гостей дать два коротких стука, чтобы Бальби скользнул в свою камеру и привел там все в порядок. Тотчас в камеру Казановы вошел Лоренцо и принес извинения, что приходит со столь дурным человеком.

Два сбира сняли кандалы с невысокого, худого, некрасивого, плохо одетого человека лет сорока-пятидесяти.

Лоренцо принес солому. Трибунал назначил новому заключенному десять сольди в день. Казанова пригласил его поесть с ним. Новичок спросил: «Я могу сохранить свои десять сольди?» и поцеловал Казанове руку. Потом он преклонил колена и поискал глазами образ мадонны; он христианин, сказал он. Он, видимо, думал, что Казанова еврей. Его отец, альгвасил, не научил его читать. Он был поклонником Святого Венца из Роз, рассказал сотню историй о чудесах, чтобы не умереть от голода, сожрал все, что было у Казановы, выпил все вино и плакал напившись.

Его единственной страстью был слепой ужас перед богом и республикой. Он всегда с удовольствием подстерегал тайные и дурные дела других, чтобы честно передать их мессиру Гранде. Кроме того, ему за это платили. Но деньги не приносили той же радости, как удовлетворение правотой. Кто назовет ремесло шпиона постыдным? Он друг государства, бич преступников. Поэтому он рассчитывал на дружбу и благодарность. Он часто клялся молчать, чтобы тотчас донести об открытой тайне с чистой совестью! Его духовник, благочестивый иезуит, учил, что ничего не значит, если он клянется с оговоркой.

Следующие три дня Казанова лежал распростертый на своей постели и слушал, как нечестивые заговорщики хотели продать Австрии венецианский остров Изолу. Хотя один из заговорщиков был кумом шпиона, он все же написал имена шести повстанцев в письменном доносе и послал секретарю инквизиции в Венецию. Мессир Гранде послал его с кем-то на Изолу, чтобы он показал главу заговорщиков, некого капеллана. Он это сделал. Потом он пошел брить своего кума; он работал брадобреем. Потом кум угостил его колбасой и бутылкой рефоски и они по дружески трапезничали. Тогда предательство стало томить его душу; плача настоящими слезами он схватил руку кума и советовал ему не признаваться в связях с капелланом и не подписывать покаянное письмо.

Кум поклялся, что ничего не знал, тотчас брадобрей засмеялся и сказал, что он пошутил. Он уже сердился на себя, что последовал кратковременному порыву. На следующий день он не увидел ни кума, ни капеллана; через восемь дней мессир Гранде разыскал брадобрея в Венеции и запер его без всяких объяснений.

Но я благодарю святого Франциска, что попал в общество такого хорошего христианина, сидящего здесь по причинам, которые меня не касаются. Я не любопытен. Мое имя — Франческо Сорадачи. Моя жена — дочь секретаря Совета Десяти. Она все-таки замужем за мной.

Казанова написал здесь пародию на самого себя. Конечно, он не мог себе представить, что позднейшим читателем его мемуаров станут открыты тайные акты инквизиции Венеции и каждый сможет узнать, что Казанова в пятьдесят лет сам стал шпионом инквизиции Венеции, предателем своих друзей, вигилянтом, желающим денег.

Казанова пишет: «Я содрагаюсь от мысли, с каким чудовищем был вместе». Здесь ключ к душе Казановы и к его двоедушию.

Как только Сорадачи заснул, Казанова обо всем написал отцу Бальби. Теперь нам надо ждать. На следующий день Казанова велел Лоренцо купить деревянное распятье, образ святой богоматери и образ святого Франциска, а также прихватить две фляжки святой воды. Сорадачи потребовал свои десять сольди, Лоренцо с презрительной миной дал двадцать. Казанова поручил ему впредь покупать вчетверо больше вина, тоже чеснока и сала, чистого лакомства для брадобрея.

Из рассказов Сорадачи Казанова сделал вывод, что брадобрей будет допрошен. Он решил доверить ему два письма, это нужно ему было лишь для того, чтобы Сорадачи мог выдать их секретарю.

Казанова сильно кормил брадобрея и заставил его поклясться на распятии, что он передаст оба письма Гримани и Брагадино, как только окажется на свободе. Брадобрей с потоками слез дал страшную клятву, которую требовал Казанова, щедро окроплявший во время этой церемонии святой водой камеру и брадобрея. Сорадачи спрятал письма в подкладку на спине своего жилета.

Как-то после полудня Сорадачи был отведен к секретарю и оставался у него так долго, что Казанова уже надеялся более его не увидеть, но вечером он вернулся. Секретарь оставил его под подозрением, что именно он предупредил капеллана. Казанова понял, что он долго будет делить с этим типом камеру. На другой день он потребовал свои письма назад, так как хочет что-то добавить. Тогда «этот изверг» бросился в ноги и признался, что у секретаря он ощущал непереносимое давление в спину в том месте, где зашил письма; это давление принудило его письма выдать.

Казанова преклонил колени перед образом богоматери и торжественным тоном потребовал мести для негодяя, нарушившего священную клятву. Он улегся в постель, повернул лицо к стене, и, проявив выдержку, оставался лежать, несмотря на вопли мерзавца о невиновности. Он превосходно играл комедию, пишет он. Ночью он написал Бальби, что тот должен прийти в час пополудни, минута в минуту, и работать четыре часа но ни одной минутой дольше. Их свобода зависит от его пунктуальности. Он не должен опасаться.

Наступило 25 октября, приближался последний срок. Инквизиторы и секретарь каждый год проводили первые три дня на материке. Лоренцо пользуясь этим напивался каждый вечер, спал долго и утром появлялся поздно. Поэтому их побег будет обнаружен поздно утром. Также и из предрассудка он держался последнего срока. Он спросил «Неистового Роланда» Ариосто. «Я прочел „Неистового Роланда“ сотни раз. С благоговением я относился к чтению великого поэта». Как некогда выбранную наугад строку Вергилия использовали как оракул, так записывает он вопрос, в которой из песен Ариосто он найдет предсказанным свой день освобождения, строит из чисел, полученных из слов вопроса, перевернутую пирамиду и в конце концов получает число девять для песни, семь для станса и единицу для стиха.

Со стучащим сердцем он взял книгу в руки и нашел следующий стих: «Fra il fin d'ottombre e il caрo di novembre». Такое точное соответствие стихов показалось ему чудом. Хотя он в это совсем не верит, но сделает все, чтобы предсказание стало правдой. Между концом октября и началом ноября лежит лишь полночь. С ударом колокола в полночь 31 октября на 1 ноября он покинет свою тюрьму.

Странно, говорит Казанова.

В темнице он стал столь глуповат, что верил в собственные пирамиды. Это наполовину прощает его мошенничество.

Теперь своими рассказами Казанова систематически доводил Сорадачи до обалдения. Сорадачи просил простить его, потому что месть богородицы уже началась, его рот полон язв. Это были типуны. Казанова не знал, лжет ли малый. Он вел себя, как если бы ему верил. Оба хотели обмануть друг друга. Кто был ловчее?

Казанова принял восхищенную мину. Он хотел, чтобы Сорадачи разделил его счастье. На рассвете мне явилась святая дева и велела простить тебя. Ты не умрешь, но вместе со мной покинешь тюрьму.

Сорадачи сел ошеломленный на свой соломенный тюфяк.

Казанова рассказал: «Я провел бессонную ночь. Письма сулили пожизненное заключение. Наконец я задремал и увидел сон. Святая дева, богоматерь, стоит возле меня и говорит: Сорадачи — поклонник моего святого розового венка. Он находится под моей защитой — прости его. За это мой ангел в человеческом облике проломит потолок твоей темницы и через пять-шесть дней ты будешь свободным. Этот ангел начнет свою работу сегодня ровно в час и закончит ее за полчаса до заката; потом он снова вернется при первом свете дня. Если ты, следуя моему ангелу, захочешь покинуть тюрьму, то должен взять с собой Сорадачи и заботиться о его пропитании, предполагая, что он бросил ремесло шпиона. Ты должен все ему рассказать».

Сорадачи сидел, окаменев. Казанова начал все спрыскивать святой водой и в голос молиться. Почти через час Сорадачи спросил: услышат ли они ангела или все это Казанове только приснилось?

О нет! Они услышат голос ангела! А может ли поклясться Сорадачи, что он бросил шпионить?

Вместо ответа Сорадачи тотчас заснул, проснулся через два часа и осведомился, не может ли он поклясться чуть позднее.

Пока не появился ангел; тогда он должен либо поклясться, либо отстать. Так велела святая дева.

Сорадачи выглядел довольным, потому что не верил в появление ангела. За час до срока Казанова пригласил его поужинать, сам он пил лишь воду, Сорадачи выпил все вино и вдобавок сожрал весь чеснок, который его еще больше возбудил. Когда пробило час, Казанова бросился на колени и ужасным голосом велел ему сделать тоже самое. Сорадачи смотрел на него блуждающим взглядом, но послушался. Как только Казанова услышал тихий шорох отца Бальби, пробиравшегося в отверстие, то вскричал: «Он пришел!» Казанова упал ничком, дав Сорадачи хороший удар кулаком так, что тот тоже повалился на брюхо. Ломание досок вызвало большой шум. Так они лежали с четверть часа. Он велел Сорадачи три с половиной часа вымаливать прощение у Розового венка. Он хотел совершено запутать брадобрея. Время от времени Сорадачи засыпал измученный однотонной молитвой и неудобной позой. Иногда он бросал взгляд наверх или на образ девы. Это было невыразимо смешно.

Казанова велел ему, чтобы утром, когда придет Лоренцо, он оставался на соломенном матраце, лицом к стене, без малейшего движения или взгляда на Лоренцо. Если Лоренцо спросит его, он должен отвечать, не смотря на Лоренцо, что не спал всю ночь и хочет отдохнуть.

Сорадачи поклялся на образе Марии. Казанова поклялся тоже, что при первом взгляде Сорадачи вверх задавит его на месте.

Когда Сорадачи уснул, Казанова два часа подряд писал Бальби. Когда работа будет окончена, ему надо прийти только один раз, чтобы проломить потолок, в ночь с 31 октября на 1 ноября. Они будут вчетвером. Он написал это письмо 28 октября.

На следующий день написал Бальби: путь готов, последнюю планку потолка камеры Казановы он сможет проломить за четыре минуты.

Сорадачи сдержал слово. Лоренцо ни о чем его не спросил. Сорадачи и Казанова целый день говорили на божественные темы, Казанова становился все мистичнее, Сорадачи — все фанатичнее, чем больше пил вина, подливаемого Казановой.

Утром 31 октября Казанова видел Лоренцо в последний раз. Он дал тюремщику книгу для Бальби. Он написал ему, что потолок надо проломить в одиннадцать.

Казанова извиняется перед читателями, за употребление имени святой девы, Франциска и т.д. всуе. Он охотно отказался бы от этого, если мог бы добыть свободу иначе! Должен ли он был задушить любимого Сорадачи? Это было бы легче и безопаснее. Он отговаривается тем, что Сорадачи должен умереть естественной смертью. Кто побеспокоится об какой-либо жертве под Свинцовыми Крышами?

Но это — не путь для Казановы. Лучше религиозная проказа, чем труп!

Когда Лоренцо ушел, Казанова сказал брадобрею, что в одиннадцать сквозь потолок придет ангел и принесет ножницы, которыми Сорадачи должен постричь бороды ангелу и Казанове.

«У ангела есть борода?», — спросил Сорадачи.

«Увидишь! Потом мы покинем камеру, пробьемся через крышу дворца дожей, спустимся на площадь Святого Марка и уедем в Германию.»

Сорадачи молчал и ел, Казанова не мог спать и не откусил ни кусочка.

Час пробил. Ангел пришел. Сорадачи хотел пасть на пол. Это не нужно, сказал Казанова. В несколько минут Бальби расширил дыру в потолке. (Счет за починку, найденный аббатом Фулином в актах венецианской инквизиции, опубликованный С. ди Джакомо, очевидно, относится к этой дыре.) Кусок доски упал в камеру. Отец Бальби бросился в объятия Казановы.

«Ладно», сказал Казанова, «Ваша работа сделана, моя начинается». Бальби дал ему пику и ножницы. Казанова велел Сорадачи подстричь обоим бороды, и в голос засмеялся над миной Сорадачи, который с открытым ртом уставился на Бальби, выглядевшего скорее как дьявол, чем ангел. Тем не менее Сорадачи прекрасно подстриг их.

Нетерпеливо, чтобы посмотреть помещение, он попросил Бальби и Сорадачи постеречь в камере, и полез. Он нашел потолок камеры графа Аскино, забрался внутрь и обнял его. Он тотчас увидел, что по своил силам старик не в состоянии вместе с ними бежать по крутой крыше, покрытой свинцовыми плитами.

Луна должна была зайти после одиннадцати, солнце встать около половины восьмого, у них было семь темных часов. Напрасно пытался он занять у графа тридцать цехинов. Граф объявил, что у него нет денег, при этом семь детей и т.д., он плакал. Казанова разделил веревку на два мотка. Отец Бальби уже упрекал его, что у него нет определенного плана. Граф предостерегал со всей говорливостью адвоката, тревожущегося о двух цехинах. Но, может быть, длинная и логичная речь адвоката это только риторический прием Казановы, который устами нейтрального человека еще раз хочет напомнить читателю о всей опасности происходившего.

Свинцовая крыша была крута, семь-восемь люков зарешечены и так далеко стояли от края, что были непроходимы. Веревки бесполезны, так как их не за что было прикрепить. Мог ли вообще человек спуститься с такой высоты? Один мог бы держать веревку и дать спуститься товарищу, но как потом быть с ним? И куда спускаться? На площадь? Там их увидит весь свет. Во двор? Там он попадет в лапы охране. В канал? Он не очень глубок, и в прыжке можно переломать все конечности.

Казанова выслушал его с тихой яростью и терпением. Он ответил, что уверен в успехе, но не может объяснить все подробности. Время от времени Казанова протягивал руку, чтобы убедиться, что Сорадачи все еще там. Внезапно Сорадачи обнял колени Казановы, поцеловал ему руку и плача просил не требовать его смерти. Он конечно упадет в канал; тогда пусть они оставят его там и он будет всю ночь молить за них святого Франциска. Казанова был согласен и велел ему все книги перенести графу, они стоят сотню талеров. Аскино должен получить их за свои два цехина.

Луна зашла. Отец Бальби и Казанова взяли каждый по веревке и по узлу на плечи, надели шляпы на головы и выбрались на крышу, первым шел Казанова. Он цитирует Данте: «E gnindi uscimmo a rimirar le stelle», потом мы вышли, чтоб увидеть звезды. Было облачно. Казанова опустился на четвереньки и воткнул свою пику между двумя свинцовыми плитами, загнув пальцами другой край нависающей плиты; так постепенно он добрался до конька крыши. Монах держался за пояс Казановы, который как вьючное животное на крутой, влажной, скользкой крыше должен был одновременно тащить и толкать.

На коньке они уселись верхом, спинами к маленькому острову Сан Джорджо Маджоре, в двухстах шагах от них были купола собора святого Марка. Казанова попросил Бальби подождать, снял свой узел, и пошел вдоль конька только с пикой. Почти целый час он напрасно исследовал все крыши дворца; нигде нельзя было прикрепить веревку. Наконец он увидел люк на стороне канала. Он был так широк, что не мог быть тюремным, то есть выходил в дворцовые помещения, чьи двери конечно были открыты. Он был уверен, что служитель дворца, даже слуга семейства дожей, скорее способствует, чем обнаружит их побег, так сильно ненавидели венецианцы инквизицию.

Казанова понемногу сполз с конька, пока не оказался верхом на маленькой крыше пристройки. Обеими руками держась за край, он вытянул голову и увидел маленькую решетку, а за ней оконное стекло. Его уже покидало мужество, когда послышался полночный бой часов с башни — он вспомнил предсказание Ариосто, схватил свою пику, протянул ее как можно дальше, вонзил в раму и за четверть часа сломал решетку. Он бросил ее возле люка. (Счет за починку в актах подтверждает это.) Он разбил оконное стекло и поранил руку, она сильно кровоточила. С пикой он вернулся к Бальби, который уже кипел от сомнений. В час он решил вернуться в тюрьму. «Я думал, вы свалились».

Казанова подхватил свои узлы и прокрался с Бальби к люку. Один на веревке мог легко помочь забраться в окно другому. Но как со вторым? Веревку нигде нельзя было привязать к люку. Если второй спрыгнет, он может сломать руки и ноги. Они не знали высоту. Когда он все объяснил Бальби, тот сказал: «Пустите меня вперед, тогда у вас будет время подумать, как последовать за мною». Казанова тотчас развязал свой узел, крепко привязал веревку ему под руки к груди, велел лечь на живот ногами вниз и спускаться, пока он не окажется на люке. Бальби начал спускаться, опираясь руками о край. Казанова позволял ему соскальзывать вниз, лежа на люке и крепко сжимая веревку. Монах мог спускаться безбоязненно.

Достигнув дна, монах отвязал веревку, Казанова втащил ее и нашел, что длина ее составляет десять его рук, около восьми метров.

Казанова снова влез на конек, ожидая наития. Он увидел место возле купола, которое еще не осмотрел, прокрался туда и обнаружил на террасе корыто с раствором, инструменты каменщика и приставную лестницу, которая показалась ему достаточно длинной, чтобы по ней сойти через люк к Бальби. Казанова привязал веревку к первой ступеньке и потащил лестницу к люку. Лестница была длиной в двенадцать его рук, то есть около девяти метров. Теперь он должен был протащить лестницу через люк. Ему снова был нужен монах.

Конец лестницы достиг люка; около трети торчало над желобом крыши. Он соскользнул к люку, вытащил лестницу наружу и завязал конец веревки на восьмой ступеньке. Теперь он снова спустил ее так низко, что только ее конец выдавался над люком. Тогда он попытался протолкнуть ее через люк, но она прошла только до пятой ступени. Ее конец прижимал его к крыше возле люка. Поэтому надо было хватать ее за другой конец. По скату крыши он смог вытащить конец лестницы, а дальше она пошла собственным весом.

Он решил сползти до желоба, чтобы поставить лестницу там. Он отпустил веревку; лестница повисла на желобе на третьей ступеньке. Оттуда, лежа на животе, он подтаскивал лестницу кончиком ноги, чтобы уткнуть ее во что-нибудь. Она уже встала на люк, потому что он потерял тяжесть. Ее надо было вытащить всего на два фута. Тогда он снова лег на крышу, чтобы полностью вытащить лестницу с помощью веревки. Он опустился на колени, соскользнул вниз и задержался, опираясь на крышу только грудью и локтями, тело свисало в пустоту.

Ужасное мгновение! Ему удалось зацепиться. Однако при этом ужасном невезении он вытащил лестницу еще на три фута, где она застряла недвижимо. Ему посчастливилось схватиться так высоко, что вес тела опирался на локти, он сразу попытался закинуть на крышу ногу. Он увидел, что может забросить лишь правую ногу, чтобы встать на желоб вначале одним, а затем другим коленом. Но тут его пронзила болезненная судорога во всех членах. Он висел недвижимо, пока приступ не прошел. Через пару минут он снова предпринял усилия и встал наконец обеими коленями на желоб. Тогда он осторожно поднял лестницу, держа ее на весу параллельно маленькой крыше. С пикой он взобрался на люк и спустил всю лестницу вниз, конец ее принял Бальби в руки. Он сбросил одежду, веревку и осколки окна туда, где стоял Бальби, и спустился по лестнице.

Монах встретил его с радостью и положил лестницу в сторону. Пробуя руками, они исследовали темное место, оно было тридцать шагов в длину и двадцать в ширину.

На одном из концов они обнаружили двухстворчатую дверь, она поддавшись пике, отворилась; вдоль стены они скользнули по новой комнате и натолкнулись на большой стол, окруженный креслами. Они нашли окно, открыли и при свете звезд увидели пропасть между куполами собора. Они закрыли окно и пошли назад к своим узлам.

Душевно и телесно измученный Казанова повалился на пол, засунул узел с веревками под стол и тотчас уснул на три с половиной часа. Его едва разбудили слова и толчки монаха. Уже пробило пять часов. Уже два дня Казанова не ел и не спал. Теперь к нему вернулась прежняя сила и свежесть.

Это была не тюрьма, это был выход. В очень темном углу он нащупал дверь, нашел замочную скважину, тремя-четырьмя ударами пики сломал замок. Они вошли в комнату, где на столе лежал ключ. Однако дверь напротив была открыта. Бальби держал узлы. Они вошли в коридор, ниши которого было заполнены бумагами, это был архив. Они поднялись по небольшой каменной лестнице, нашли еще одну лестницу и спустились по ней к стеклянной двери, открыли ее и очутились в зале, который он узнал. Он открыл окно, они могли бы легко пролезть в него и оказались бы в лабиринте маленьких дворов вокруг собора святого Марка.

На письменном столе они увидели железный инструмент с круглым острием и деревянной рукояткой, он служил секретарю канцелярии для протыкания пергаментов, чтобы вешать на них свинцовые печати на шнуре. Казанова взял его себе. Он подошел к двери и напрасно попытался пикой сломать запор. Поэтому он проковырял дыру в деревянной двери. Бальби помогал толстым шилом, дрожа от шума каждого удара Казановы. Через полчаса дыра была достаточно велика. (В актах инквизиции имеется счет слесаря Пиччини за починку этого повреждения.)

Края дыры выглядели ужасно, она зияла острыми осколками и находилась в пяти футах под полом. Они поставили под дырой две скамейки и встали на них. Бальби со скрещенными руками головой вперед пролез сквозь дыру. Казанова держал его вначале за бедра, потом за ноги и толкал его вперед. Он бросил ему узлы, оставив лишь веревки. Потом он поставил третью скамейку на первые две, так что дыра была на высоте его бедер, протиснулся в дыру до живота, что было очень тяжело, так как дыра была очень узкой, а у него не было опоры для рук и никто не толкал его в спину. Бальби обхватил его руками и бесцеремонно вытащил. Казанову пронзила страшная боль, когда зазубрины разодрали ему бок и бедра, так что кровь хлынула потоком.

Снаружи он взял свой узел, спустился по двум лестницам, открыл дверь в коридор, которая вела к большой двери на королевской лестнице и рядом с которой находился кабинет военного министра. Эта большая дверь была заперта и так крепко, что с ней ничего нельзя было поделать. Он отложил пику, сел спокойно на стул и сказал Бальби: «Садитесь. Моя работа закончена. Бог и удача должны доделать остальное. Я не знаю, вернутся ли сегодня в день Всех Святых или завтра в день Всех Душ дворцовые слуги. Если кто-нибудь придет, я спасусь, так как дверь откроется и вы последуете за мной. Не придет никто — я останусь здесь и умру с голода».

Бальби впал в страшную ярость, обзывая Казанову дураком, совратителем, обманщиком, лжецом. Внезапно пробило шесть часов. Прошел всего час после того, как Казанова пробудился от своего короткого сна. Казанова считал сейчас главнейшим — переодеться. Отец Бальби выглядел как крестьянин, но был не оборван, его жилет из красной фланели и штаны из фиолетовой кожи были целы.

Казанова же был измазан кровью, на коленях — две глубокие царапины от желоба крыши; дыра в двери канцелярии изорвала его жилет, рубашку, штаны, бедра и лодыжки.

Он разорвал несколько платков и закутался насколько мог хорошо. Потом он натянул свой новый костюм, который выглядел достаточно комично в холодный осенний день. Он уложил свои волосы, натянул белые чулки и кружевную рубашку и еще две пары других чулок. Платки и чулки он рассовал по карманам, все остальное бросил в угол. Свой красивый плащ он повесил на плечи монаху, который стал выглядеть, как если бы его украл, в то время как Казанова выглядел кавалером, попавшим после бала в драку. Банты на коленях не вредили элегантности. В красивой шляпе с испанской золотой заколкой и белым пером он подошел к окну.

Когда два года спустя он прибыл в Париж, то оборванец, раненый во дворце дожей, выглядел элегантным господином.

Казанова, которого монах ругал за легкомыслие, услышал скрежет ключа и сквозь узкую щель меж двух створок увидел человека в парике, медленно поднимающегося по лестнице со связкой ключей в руке. Казанова приказал монаху встать и следовать за собой. Свою пику Казанова держал наготове под одеждой.

Дверь отворилась. Человек стоял окаменев. (В «Побеге» Казанова называет его Андреоли). Казанова сбежал по лестнице, Бальби за ним. Быстрыми шагами он направился к Лестнице гигантов, Scala dei Giganti, и хотя отец Бальби шипел: «К церкви! К церкви!», но следовал за Казановой. Церковь была лишь в двадцати шагах, однако не давала убежище никакому преступнику, как думал отец Бальби, страх мешал ему думать. Казанова шел прямо к королевской двери Дворца дожей, рorta de la carte. Никого не увидев и сами не замеченные, они пересекли Пьяцетту, ввалились в первую же гондолу и приказали: «На Фузине! Быстрее второго гребца!» Тот немедленно встал. Как только гондола отчалила, Казанова бросился на среднюю скамью, монах сел на боковое сидение.

Они отчалили от таможни и шли по каналу Гвидекка, который надо пересечь по пути в Фузине, так и в Местре, куда на самом деле хотел Казанова. На полпути он спросил: «Мы будем в Местре до семи?»

«Господин, вы хотели в Фузине!»

«Ты свихнулся. Я сказал в Местре!»

Ему не ответили. Гондольер сказал ему взглядом, что повезет прямо в Англию, если он захочет.

«Браво! Итак в Местре!»

Казанова нашел канал роскошнее, чем ранее, особенно потому, что никто за ними не следовал. Утро было ясное, первые лучи солнца великолепны, оба гондольера гребли легко. Казанова почувствовал пережитую опасность, счастье свободы — и прослезился. Бальби очень неловко пытался утешить его, так что Казанова начал смеяться, но так странно, что Бальби смотрел на него, как на сумасшедшего, но это была всего лишь истерика.

В Местре на почте не оказалось лошадей, но в гостинице было множество возчиков; с одним из них он договорился, что тот доставит их в Тревизо за час с четвертью. Он запряг за три минуты. Казанова оглянулся на Бальби, тот исчез. В ярости он пробежался по легкой галерее, вдоль главной улицы; непринуждено сунул голову в окно кофейни и увидел монаха за столом пьющим шоколад и болтающим с подавальщицей. Он сразу попросил Казанову заплатить за него. Казанова заплатил, ущипнув его так, что монах побледнел, они пошли. Через десять шагов он узнал жителя Местре, Бальби Томази, про которого ходил слух, что он является доверенным лицом инквизиции Венеции. Он вскрикнул: «Вы убежали? Как?»

«Господин! Меня выпустили!»

«Невозможно; вчера вечером я был у господина Гримани и знал бы это».

(Франческо Гримани, сенатор с 1734 года, был дядей государственного инквизитора на 1773—74 годы и одним из протекторов Казановы, который облегчил его возвращение на родину в сентябре 1774 года.)

Казанова завел человека за дом, где их никто не видел, схватил одной рукой пику, а другой — человека за воротник. Тот вырвался, перепрыгнул через канаву и убежал со всех сил, оставив Казанову в определенном преимуществе. Казанова вернулся к карете, думая лишь о том, как отделаться от монаха. В Тревизо он нанял у почтовика двуколку на десять часов, а сам пошел через ворота Св. Томаса, как бы прогуливаясь, и после немногих колебаний, решил более никогда не ступать на улицы республики.

Хозяин хотел устроить ему завтрак, но Казанова не желал более рисковать даже четвертью часа. Если бы его поймали, он всю жизнь стыдился бы. Мудрый человек может помериться силами в чистом поле с войском в четыреста тысяч. Кто не может понять, когда надо прятаться, тот дурак.

Кратчайший путь к границе вел через Бассано, но он выбрал более длинный путь через Фельтре в область епископа Триеста, на случай преследования.

После трехчасового марша он повалился на поле. Он должен поесть или умереть на месте. Он попросил Бальби положить свой плащ и купить что-нибудь поесть в ближайшем крестьянском доме. Хозяйка за тридцать сольди послала служанку с хорошим обедом. После он подремал, но быстро встал и прошел с Бальби четыре часа. За деревушкой в двадцати четырех милях от Тревизо они отдохнули в лесочке.

Казанова устал, его обувь изорвалась, ноги стерлись, был час до заката. Казанова сказал Бальби: «Нам надо в Борго ди Вальсугана, первое местечко по ту сторону границы, где мы сможем отдохнуть спокойно, как в Лондоне. Чтобы дойти туда нам надо разделиться; вы пойдете через леса на Мотелло, я через горы, вы легким и кратким, я — длинным и тяжелым путем. У вас есть деньги, у меня нет. Я вам дарю плащ, вы обменяете его на крестьянский костюм и шляпу, к счастью вы выглядите, как крестьянин. Вот семнадцать лир, оставшихся у меня от двух цехинов Аскино, возьмите их! Послезавтра вечером вы будете в Борго, я прибуду туда на двадцать четыре часа позже. Ждите меня в первой харчевне слева. Если вы полагаетесь на меня, то я ухожу. Эту ночь я должен переспать в хорошей постели и спокойно, что невозможно, пока вы со мной. Нас станут везде разыскивать. Наши личности точно описаны. На каждом постоялом дворе, где мы появимся вместе, нас могут арестовать. Вы видите мое бедственное положение. Я должен отдохнуть десять часов. Идите. Я найду поблизости постель.»

Когда Бальби отказался, Казанова вытащил пику и начал копать яму, потом он посмотрел на Бальби печально и сказал: «Как добрый христианин я должен вас предупредить: готовьтесь к свиданию с Господом; я похороню вас здесь живым или мертвым, если вы не пойдете дальше один». Наконец Бальби уступил, они обнялись и Бальби ушел. В одиночестве Казанова чувствовал себя в большей безопасности.

Неподалеку он увидел пастуха со стадом, спросил у него имя местечка и имена пяти-шести хозяев домишек. К счастью это были честные люди, которых он знал, среди них семейство Гримани, глава которой был одним из трех инквизиторов. Красный дом вдали принадлежал, однако, капитану делла кампанья, шефу сбиров. Механически Казанова побрел туда, хотя имел гораздо больше оснований уйти прочь. Он действовал, исходя из темного инстинкта. Он вошел во двор, спросил ребенка, игравшего в кружочки, где отец, вышла мать, очень приятная, беременная женщина, спросившая, что он хочет от ее отсутствовавшего мужа.

Он спросил о своем куме, и она решила, что он — господин Веттури, который должен стать крестным ее будущего младенца. Казанова попросил о ночлеге; она обещала; муж, к сожалению, за час до этого ушел с тремя сбирами, потому что из-под Свинцовых Крыш сбежали двое заключенных, патриций и человек по имени Казанова, муж будет искать их три дня и три ночи и до этого не вернется.

Она увидела раны Казановы; он сказал, что упал на охоте в горах, она обещала ему хороший обед и материнскую заботу. Она была легковерна: в белых шелковых чулках, в костюме из тафты, без плаща и слуги не ходят на охоту в горы. Он хорошо поел и выпил, старушка сделала ему компресс на колено, он заснул в ее руках, пробудился после двенадцати часов покоя в шесть часов утра, его раны зажили, он встал, дверь была не заперта, он сошел по лестнице и через двор покинул дом, не увиденный двумя парнями, которые там стояли и могли быть только сбирами. Даже через десятилетия он дрожал при мысли, что миновал такую опасность. Он был ошеломлен, что вошел в этот дом, и еще больше, что смог покинуть его. Он прошагал пять часов по лесам и горам и пополудни увидел церквушку на пригорке, куда к мессе спешило множество прихожан. Он почувствовал потребность выразить там свою благодарность, хотя вся природа является подлинным храмом господа; он вошел и увидел Марка Антонио Гримани, племянника государственного инквизитора, со своей женой Марией Пизани. Он поздоровался, они ответили. После мессы он вышел, Гримани последовал за ним.

«Что вы здесь делаете, Казанова? Где ваш спутник?»

Казанова попросил денег. Гримани отказал и посоветовал, так как он на дороге паломников, пользоваться их благодеяниями.

Казанова шагал дальше до вечера; он увидел уединенный красивый дом, где хозяйка сказала, что хозяин на два дня ушел за реку на свадьбу, но поручил ей хорошо принимать всех друзей, которые придут за это время. Так он поел и переночевал прекрасно в доме известного человека, как он говорит, консула Ромбенги; он написал ему благодарственное письмо, которое запечатал. После пятичасового марша он поел в монастыре капуцинов и около трех часов дня подошел к дому, хозяина которого назвали крестьянином. Он был менялой, с которым Казанова ранее часто имел дела. Его провели к господину, который сидел за письменным столом и при виде Казановы отшатнулся от ужаса. Казанова попросил у него шестьдесят цехинов в обмен на расписку, которую оплатил бы Брагадино; друг сказал, что не осмеливается дать ему даже стакан воды из страха перед возмездием трибунала, он должен исчезнуть. Тогда Казанова в ярости схватил его за ворот, вынул пику и пригрозил убить на месте. Дрожа, хозяин достал ключ и открыл укладку с золотом. Казанова велел плохому другу дать ему шесть цехинов. Меняла сказал, что хочет дать ему шестьдесят цехинов, как он желает, но Казанова взял только шесть и обещал написать в Венецию, чтобы ему там возвратили шесть цехинов, и ушел с угрозами.

Он шел два часа до вечера, неважно поел у какого-то крестьянина, спал в стогу, утром купил старый плащ, нанял осла и вблизи Фельтре купил пару сапог. Так подошел он к таможне, стражник не оказал ему чести даже спросить его имя, за что Казанова был ему благодарен.

Он взял коляску с двумя лошадьми и спозаранок выехал в Борго ди Вальсугана, где нашел отца Бальби в указанном трактире, но не узнал его, пока Бальби не заговорил с ним, так изменился Бальби в длинном плаще и мягкой шляпе поверх толстой шерстяной шапочки. Один крестьянин дал ему все это за плащ Казановы, он дошел без неожиданностей, ел и пил хорошо. Он сказал, что уже не ждал Казанову.

Следующий день Казанова оставался в постели и написал более двадцати писем в Венецию, среди них десять-двенадцать циркулярных, где объяснил, почему был принужден взять шесть цехинов силой.

Бальби написал дерзкое письмо отцу Барбариго, своему церковному главе, пяти своим братьям и галантные письма трем дамам, которым обязан был своим несчастьем.

Казанова велел спороть галуны со своей одежды и продал шляпу, чтобы избавиться от бросающейся в глаза роскоши.

Позже Казанова начал литературно-критический процесс, не часто удававшийся автором последующих поколений.

И Казанова и его современники считали побег из-под Свинцовых Крыш наиболее славным его деянием.

Эта темница и этот чудесный побег придали литератору человеческое достоинство, превратили легкомыслие в моральную силу. Они превратили человека, который в столь многих городах Европы оставил свои жертвы, обманутых девушек, обманутых игроков, обманутых простаков, в жертву института, ставшего символом романтической тирании. Циничный виновный стал здесь страдающим невинным, эротический охотник — преследуемой дичью и победившей жертвой инквизиции: Человек, сбежавший из-под Свинцовых Крыш!

Двое заключенных в тайной и тиранической темнице венецианской инквизиции, Бальби и Казанова, сумели наладить переписку между своими камерами; они изготовили оружие; они проделали дыру между камерами, соединились, сделали отверстие в косой крыше, на которую взобрались, вылезли через люк на другую крышу, проломили дверь на парадной лестнице, пересекли Пьяцетту, ускользнули в гондоле, избежали поимки, были не раз узнаны, Казанова переночевал в доме шефа полиции, который искал его повсюду в округе в двадцать миль с бандой конных загонщиков, они убежали за границу!

Они работали в своих камерах во тьме, они проломились во тьму, в кулисы древней Венеции, заключенные ненавистной, ужасной инквизиции.

Однако, один из убежавших, а именно тот, кто неисчислимое количество раз рассказывал историю побега, а позднее напечатал ее и, слегка переиначив, заново рассказал в мемуарах, многим критикам кажется подозрительным.

Прежде всего, от того, кто впадает в крайности, ожидают более чем крайностей, в то время как от заурядных фигур ждут заурядного. Так как Казанова откровенно бахвалился своим цинизмом, ему не верят. Так как он по преимуществу писатель мемуаров, от него требуют предельной точности даже в мельчайших деталях, в то время как от ограниченных или тех, кто больше лжет, требуют меньшего и оказывают меньший кредит.

Друзья-критики Казановы — Да Понте и князь де Линь не сомневались в факте побега. Да Понте пишет в своих мемуарах: «Он чудесным образом убежал из-под Свинцовых Крыш».

Князь Шарль де Линь пишет: «Эта работа носит печать правды, которую впрочем мне подтверждали многочисленные венецианцы».

Несомненно «История моего побега», кроме небольших разночтений и редакционных поправок, правдива и является замечательным примером знаменитых и подлинных побегов.

В тридцать один год Джакомо Казанова снова стал свободным человеком. Он стал политическим эмигрантом. Он стал жертвой ненавистной инквизиции. Он стал в Европе полугероем. Он стал искателем приключений нового типа, решительным и зрелым. Последняя магия юности была позади. Он стал в самом деле новым человеком.

Глава тринадцатая

«Миллионер»

Казанова снова был свободен. Он всегда любил свободу: ходить куда захочет, говорить что думается, любить что нравиться, думать, что думали до него лучшие авторы, а иногда иметь и собственные мысли. Прежде всего, он любил свободу деятельного праздношатающегося, того солнечного типа, который всегда занят делом, всегда в пути, всегда в спешке. Лишь к праздным людям приходят музы, мудрость и удовольствия жизни.

Казанова убежал из страшнейшей темницы и казался свободным для новой мудрости; это была трепетная свобода беглеца, который только что удрал, которая вдвойне слаще от привкуса жестоких воспоминаний.

До сих пор он был путешественником, имеющим определенный дом, молодым господином, познающим мир, но возвращающимся на родину, когда ему захочется, который по меньшей мере всегда мог возвратиться.

Теперь он был как Вечный Жид, непрерывно травимый, без родины и угла, со всей Европой для изгнания. От игорного стола он путешествовал к игорному столу, ездил из замка в замок, из гостиницы в гостиницу, в новые города, в новые страны. Все, что Казанове в юности доставалось, как говориться, играючи, стало теперь прозою жизни: соблазнение и мошенничество, магия и каббала, шарлатанство, секретные союзы, бытие тайного агента, торопливые связи, образ жизни и литература.

Что выглядело произволом, стало непринужденным характером. Предрасположение стало неврозом. Он наблюдал острее, охотился за материальными благами горячее, находил все более глубокими удовольствия от знаменитых людей и от больших гешефтов мира. В столице западной цивилизации, в Париже, который его очаровал, он был теперь решительно настроен встать на «дорогу приключений», и все сильнее оставался беспокойным литератором, смеющимся репортером восемнадцатого столетия, его частных и особенно эротических обычаев. Он все систематичнее путешествовал в интеллектуальном мире. Со своим бешеным беспокойством и нервозным любопытством он действовал, как незаконный предтеча лорда Байрона и Стендаля или некоторых бессонных журналистов от цивилизации и мировых философов двадцатого века.

Что за нетерпение двигало Казановой?

В Бозене он шесть дней отсыпался в постели, пока не пришли сто цехинов от Брагадино. Тотчас он заново одел себя и Бальби, хотя сбежавший монах ежедневно говорил, что Казанова обязан ему половиной свободы и поэтому половиной доходов.

Влюбленный в каждую служанку и уродливый Бальби получал и выносил с монашеским смирением множество пощечин, которые совсем не удерживали его, чтобы через двадцать четыре часа посвататься заново.

Семидесятилетняя графиня Коронини из Венеции добилась у курфюрства Баварии для Казановы, но не для беглого монаха, права убежища в Мюнхене.

В церкви, где Казанова наблюдал чудо покойной императрицы, вдовы Карла VII, у которой даже у мертвой были теплые ступни, в то время как у Казановы всю жизнь мерзли ноги, он встретил танцора Михеля дель Агата, супруга красивой танцовщицы Гардела, с которой он познакомился шестнадцать лет назад у сенатора Малипьеро; она написала своему другу, канонику Басси из Болоньи, который был дискантом в Аугсбурге, и просила его принять Бальби, в то время как Казанова посадил его в коляску до Аугсбурга. Казанова, который после заключения и побега страдал нервами, лечился, как обычно, трехнедельной диетой.

На пути в Париж он задержался в Аугсбурге (что подтверждает заметка в «Augsburger Zeitung») и в доме дисканта Басси встретился с Бальби в одежде аббата в напудренном парике, который, сытый и хорошо устроенный, обрушился на Казанову с упреками, потребовав, чтобы он взял его в Париж.

Три месяца спустя Басси написал Казанове, что Бальби ушел вместе со служанкой, некой суммой денег, золотыми часами и дюжиной серебряных столовых приборов. Позднее Казанова узнал, что Бальби в Шуре, столице Граубюндена, обратился в кальвинистскую веру и получил признание своего брака с соблазненной служанкой, которая, однако, когда вышли деньги, отколотила его и бросила, после чего он уехал в Брешию, город республики Венеция, чтобы объявить губернатору о своем имени, своем побеге и своем раскаяньи, и с его помощью заслужить прощение в Венеции. Подеста скованным доставил его в трибунал, где мессир Гранде заново отправил его под Свинцовые Крыши. Отпущенный через два года в монастырь, еще через шесть месяцев Бальби сбежал оттуда в Рим, где бросился к стопам папы Реццонико, который освободил его от обета монашества, после чего Бальби вел в Венеции бесцельную жизнь в качестве свободного духовного лица.

В среду 5 января 1757 года Казанова прибыл в Париж. Он квартировал на улице Пти Лион Сен Савер у своего друга Балетти под каббалистическим именем Паралис. Все семейство приняло его с открытыми объятиями. «Я никогда не был более искренно любим как в этом интересном семействе». Через пять лет он вновь обнял Сильвию. Он с восхищением увидел ее дочь Манон, которую оставил ребенком и которая теперь была красивой молодой девушкой семнадцати лет (Казанова говорит — пятнадцати), полной таланта и грации. Воспитанная как девушка из знатного дома в монастыре урусулинок в Сен-Дени, она была начитанной, обладала своеобразием, восхитительно танцевала, играла комедию и владела музыкальными инструментами. Казанова снял жилище вблизи Балетти и взял фиакр к отелю Бурбон, чтобы разыскать аббата Берниса, который через пару месяцев стал министром иностранных дел. Бернис был в Версале. Казанова поехал туда. Бернис уже вернулся в Париж, Казанова взобрался в свою коляску и услышал крики слева и справа: «Убили короля!». Казанову забрали на вахту, где за три минуты собралось двадцать человек. Он не знал, что подумать, казалось, что он во сне. Невиновные выглядели смущенными и не доверяли другим. Пять минут спустя офицер отпустил всех. Король был ранен, его отвели в апартаменты, покушавшийся пойман.

На пути домой коляску Казановы обогнали галопом по меньшей мере две сотни курьеров, каждый кричал новейшие сообщения для публики. Последний сообщил, что рана незначительна.

Казанова был влюблен не только в женщин, но и в большие города, особенно в Венецию и в Париж, его «вторую родину, … несравненно прекрасный город», где живут в величайшей бедности, где можно добыть великое счастье.

«Поют на площадях Венеции», пишет в Париже Карло Гольдони, другой венецианский эмигрант и юморист, в своих равным образом по-французски написанных мемуарах, «танцуют на улицах и каналах. Разносчики поют, предлагая свои товары, рабочие, покидая работу, гондольеры — ожидая своих господ или клиентов… Веселье — это душа венецианца, дерзкая шутка — настоящий характер их языка». Веселье и шутка цвели также в Париже Людовика XV и Помпадур.

Чтобы сделать в Париже карьеру, Казанова решил напрячь все физические и моральные силы, познакомиться с большими людьми, обладающими властью, и принять окраску, которая им нравится. Он начал избегать все «плохие компании», отказался от всех старых привычек и претензий, которые делали ему врагов или могли характеризовать его, как несолидного человека. Это было легче в городе, где его хорошо не знали и где за семь лет до этого он уже завоевал друзей и связи. Впервые в жизни Казанова стремился к доброй славе.

Он мог рассчитывать на месячную ренту в сто талеров, которую переводил «приемный отец» Брагадино; в Париже можно было и с меньшими деньгами пускать пыль в глаза, надо было лишь следовать моде и иметь красивое жилище.

Повсюду в Париже он уже рассказывал историю своего побега, «работа почти столь же трудная, как сам побег»; поэтому он определил два часа на рассказ, когда не позволял себе вдаваться в детали; однако ситуация вынуждала его каждому идти навстречу. Конечно, наивернейшее средство нравиться людям, говорит Казанова, это высказывать свою благосклонность каждому.

Бернис принял его любезно и показал письмо от Марии Маддалены с неверными подробностями об аресте, заключении и побеге Казановы и печальными подробностями о браке Катарины. Бернис вложил в его руку сто луи, на которые Казанова обставился. За восемь дней он написал для Берниса правдивую историю своего побега.

Три недели спустя Бернис позвал его; он дал прочитать историю побега маркизе де Помпадур и хочет его представить; возможно, он пойдет к господину де Шуазелю, любимцу де Помпадур, и к господину де Булонь. Впрочем, ему надо придумать нечто полезное для государственных финансов, без осложнений и химеры, если набросок будет коротким, Бернис выскажет ему свое мнение.

Казанова ничего не понимал в финансовых проблемах. Он долго думал над этим. Его не осенило. Господин де Шуазель спросил Казанову о побеге. Финансовый интендант господин де Булонь рассказал Казанове, что Бернис знаменит своими финансовыми познаниями; он ждет от него устных или письменных предложений к улучшению государственных финансов. Потом он представил знаменитого финансиста и нарушителя закона, господина Иосифа Пари-Дюверне. Это был первый интендант Эколе Милитер, основанной по инициативе маркизы де Помпадур в 1751 году, в которой воспитывались для армии пятьсот юных аристократов, у него больше расходов, чем прибыли; сейчас он срочно искал двадцать миллионов.

Казанова бойко утверждал, что в голове у него есть идея, которая принесет королю подати на сто миллионов, а обойдется лишь в издержки выпуска.

«Итак, нация может праздновать приход?», — спросил Пари-Дюверне

Да, но добровольно.

Я понимаю, о чем они думали. Пари-Дюверне пригласил его на следующий день на обед в сельский домик, где предложил ему этот проект.

Казанова пошел прогуляться в Тюильри, чтобы обдумать свое причудливое счастье. Они нуждаются в двадцати миллионах, он говорит, что может сотворить им сто, без малейшего понятия как это сделать, и знаменитый делец приглашает его на обед, чтобы убедить в том, что уже знает проект Казановы. «Это отвечало моему способу действовать и чувствовать».

К сожалению он совсем не знал жаргон финансистов; часто уже по жаргону можно усвоить технику или науку.

Пари-Дюверне представил ему семь-восемь господ как друзей Берниса и де Бургоня. Казанова весь вечер многозначительно молчал.

После десерта Пари-Дюверне провел его в соседнюю комнату, где представил управляющего делами короля Сицилии, господина Кальзабиги из Ливорно, при этом любезно сказал: «Господин Казанова, это и есть ваш проект!», и вручил ему папку ин фолио.

Казанова прочел заголовок: «Лотерея из девяносто чисел, выигрыши в ежемесячных тиражах, который может упасть лишь на пять чисел» и тд.

Он сказал с величайшим спокойствием: «Да, я вижу, что это мой проект».

«Вас опередили, он принадлежит господину Кальзабиги.»

«Почему вы не согласились?»

«Из-за возможных сильных потерь!»

Казанова возразил и провел дискуссию с наглостью шарлатана, с основательным опытом профессионального игрока и с настоящими математическими познаниями. Пари-Дюверне предложил ему защищать план лотереи на совете министров против всех моральных возражений. Казанова тотчас заявил, что готов.

Три дня спустя его разыскал Кальзабиги, предложил долю в лотерее и пригласил на ужин. У дверей Казанова получил записку от Берниса, тот хотел послезавтра в Версале представить его маркизе де Помпадур, где он также познакомится с господином де Булонь.

Казанова показал записку господину Кальзабиги, который с такими связями легко может устроить лотерею. Он и его брат Раниери напрасно пытались устроить это в течении двух лет. Раниери показал Казанове кучу письменных расчетов всех проблем лотереи и торопил его связать себя с ними.

Казанова имел большую охоту к этому; однако он не мог бы справиться с такими трудностями без братьев, он мог лишь создать впечатление, что его долго упрашивали.

На ужин он пошел к Сильвии и был сильно расстроен, несмотря на ежедневно растущую влюбленность в юную Белетти, на золотые перспективы вместо грязных костей или заляпанных карт искусными пальцами проделать целую королевскую государственную лотерею.

В Версале господин де Булонь обещал, что декрет о лотерее должен вскоре появиться, и обещал выпросить для него другие финансовые поблажки.

В полдень Бернис в небольших апартаментах представил его госпоже Помпадур и принцу Субизу. Они сказали, что их очень интересует история побега. Господа «там, наверху» выглядели очень напуганными. Они надеются, что он поселится в Париже надолго.

«Это было моим величайшим желанием, мадам, но я нуждаюсь в протекции, и знаю, что таковая представляется лишь таланту, это придает мне мужество».

«Я, напротив, думаю,что вы можете надеяться на все, потому что у вас хорошие друзья. Я с удовольствием воспользуюсь случаем быть вам полезной.»

Дома он нашел письмо от господина Дюверне, он может на следующий день в одиннадцать часов прийти в Эколе Милитер. Уже в девять часов Кальзабиги прислал большой лист с полным исчислением лотереи. Эти подробные исчисления вероятностей были для Казановы счастливым попаданием. Он пошел в Эколе Милитер, где тотчас по его появлении началась конференция. Председательствовать попросили д'Аламбера собственной персоной, как великого математика. Шарль Самаран утверждает, что и Дидро написал проспект для этой лотереи.

Конференция продолжалась три часа. Вначале полчаса говорил Казанова. Потом все остальное время он с легкостью опровергал все возражения. Восемь дней спустя появился декрет.

Ему дали шесть лотерейных бюро с годовым содержанием в четыре тысячи франков, выделяемых из дохода лотереи. Эти суммы соответствовали налогу с капитала в сто тысяч франков, которые он мог выплатить лишь отказавшись от своих бюро. Казанова тотчас продал пять бюро по две тысячи франков. Шестое он весьма роскошно обставил молодому итальянцу.

Назначили день первого тиража и объявили, что выигрыш будет выплачен через восемь дней в главном бюро. Так как Казанова хотел привлечь людей в собственное бюро, он объявил, что двадцать четыре часа после тиража будет возвращать деньги за невыигрышные билеты. Это дало ему массу клиентов и умножило его доходы; тогда он получал шесть процентов с выручки. Его первая выручка составила сорок тысяч франков. Через час после тиража выяснилось, что он должен получить семнадцать-восемнадцать тысяч франков комиссионных. Общая выручка составила два миллиона, власти получили шестьсот тысяч франков. Лотерея завоевала добрую славу. Кальзабиги сказал, что Казанова достоин первой ренты в сто тысяч франков. При втором тираже Казанове пришлось занять денег для выплаты, так как именно у него кто-то вытянул главный выигрыш.

Казанова всегда носил лотерейные билеты в карманах, которыми подкупал знакомых в больших домах и в театральных фойе. Другие получатели доходов с лотереи не входили в хорошее общество и не ездили, как он, в богатых каретах, что является преимуществом в больших городах, где каждого ценят по производимому блеску. Его роскошь открывала повсюду все входы и давала кредит. В актах комитета Эколе Милитер его имя не упомянуто, но Шарль Самаран подтверждает, что Казанова был одним из устроителей лотереи.

С 15 сентября 1758 года и в течении 1759 года многочисленные судебные документы характеризуют Казанову как «Директора бюро лотереи королевской Военной Школы». Однажды упомянуто его бюро на улице Сан-Мартен; в мемуарах он называет ее улицей Сен-Дени — ошибка Казановы или актов.

Казанова едва ли не месяц пробыл в Париже, как его брат Франческо вернулся из Дрездена, где в знаменитой галерее он четыре года копировал батальные полотна голландцев, особенно Филипа Вовермана.

На этот раз Франческо имел в Париже потрясающий успех. Фовар, который жил в одном доме с Балетти, писал по поводу салона 1761 года, что Франческо блистал в нем метеором.

Дидро писал: «Воистину, у этого человека много огня, много отваги, великолепный цвет… этот Казанова… — великий художник!»

Королевская академия, отклонившая его 22 августа 1761 года, купила одно из батальных полотен и приняла его в члены 28 мая 1763 года. В тридцать шесть лет это была слава. И за последующие двадцать шесть лет Франческо заработал миллионы!

Джакомо побывал с братом у всех друзей и покровителей. Внезапно Франческо влюбился в Камиллу Веронезе и женился бы на ней, если бы она была ему верна. Ей назло он женился на фигурантке с безупречной репутацией из балета Итальянской комедии Мари Жанне Жоливе, которая от своего любовника, управляющего церковным имуществом, получила прекрасное приданное и впоследствии через него же — множество покупателей картин своего мужа. Брак оказался несчастливым. Джакомо писал о любимом брате: «Небо отказало ему в способности служить ей мужем, а она имела несчастье любить его, несчастье, говорю я: потому что она была верна».

Через два года после ее смерти «художник короля» женился на Жанне-Катарине Деламо, двадцатишестилетней женщине с двумя детьми и очень большим приданным от графа Монбари, ее любовника в течении восьми лет, который вскоре стал военным министром и устроил супругу бывшей метрессы квартиру свободного художника в Лувре. Но и этот брак оказался несчастливым. Об этом Дидро писал некоторым критикам, что было опубликовано впервые после его смерти.

Франческо во многих отношениях напоминал старшего брата, у него тоже был талант, ведь все семейство было настоящей семьей художников; их третий брат, Джованни, художник и директор академии в Дрездене, учитель Иоханна Иохима Винкельмана и Анжелики Кауфман, также обладал достаточным талантом, о многообразных талантах матери лучше помолчим.

Однако, Франческо, как и Джакомо, любил отборную роскошь, он был до бешенства расточителен, он жил как большой господин, как и Джакомо с готовностью подписывая множество векселей и попадая в руки зачастую тех же ростовщиков, что и брат. Хотя за картины и картоны, которые он готовил для ковровой мануфактуры в Бовэ, он получал наивысшие цены, его долги и затруднения все увеличивались, пока Джакомо во время своей последней напрасной попытки утвердиться в Париже, как говориться, похитил брата у жены и кредиторов. Он занялся тогда конверсией долгов брата с большим усердием и ходил к финансистам, герцогам и другим миллионерам, чтобы пристроить картины брата.

К этому времени Франческо имел международный успех. В 1767 году в лондонском «Свободном обществе художников» он произвел сенсацию «Ганнибалом в Альпах». Позднее императрица Екатерина II заказала ему написать победу русских над турками для дворца в Петербурге. Принц Астурин тоже покупал его картины.

В 1783 году Франческо поселился в Вене, где нашел протектора в Каунице, в компанию которого он входил и от которого получал много денег не только как художник, но и как maitze de plaisir (распорядитель развлечений).

Франческо жил в Кайзергартене на Видене, содержал трех лошадей, шесть колясок и мадам Пьяццу. После смерти Кауница кредиторы Франческо в 1803 году устроили ему конкурс. Но еще до его открытия он умер в своем поместье в Модлинге 8 июля 1803 года. Его многочисленные полотна — битвы, лошади, ландшафты, портреты и жанровые сцены — все еще находятся в частных собраниях и музеях в Дюльвихе, Бордо, Лине, Париже, Руа, Ленинграде и Вене.

В марте 1787 красивый молодой человек принес ящик со всеми манускриптами Казановы, который он когда-то получил от госпожи Манцони, вместе с ее рекомендательным письмом. Это был двадцатитрехлетний граф Эдоардо Тиретта из Тревизо, где во время карнавала растратил порученную ему ссудную кассу и должен был бежать. У него было лишь два луидора, одежда на теле, железная воля, с которой он был уверен, что далее будет вести жизнь порядочного человека, и никаких талантов, кроме того, что немного играл на флейте.

Казанова обещал помочь вступить ему на правый (то есть плохой?) путь и отдал ему свой черный костюм.

Некий аббат де ла Коста, который соблазнив одну девушку женился на другой и снял сутану священника, чтобы стать агентом финансового вельможи Ла Понелипьера, привел Тиретту и Казанову, который напрасно хотел продать ему в кредит лотерейные билеты, к худой привлекательной даме около сорока лет с многочисленными девичьими ужимками, угольно черными глазами и белой кожей, которая звалась госпожой Ламбертини и была «вдовой племянника папы».

Казанова быстро выяснил, что она не вдова, не племянница папы, известна полиции и обладает страшной привлекательностью авантюристки для крупных вельмож, богатых англичан и сыновей президентов счетных палат.

Граф Тиретта, однако, сразу же остался на ночь; она пригласила его жить с нею. Так как юноша хотел поступить, как посоветует его друг Казанова, она пригласила обоих господ на ужин, приняла их радостно и называла Тиретту своим любимым «графом Sixfois» (шестикратным), в знак признательности его ночных достижений.

После ужина пришла толстая графиня Монмартель с цветущей семнадцатилетней племянницей Терезой де ла Мер. Пока остальные играли в карты, Казанова с девушкой уселся в углу зала у камина и рассказал ей историю графа Шестикратного во всех деталях и с эксгибиционистским иллюстративным материалом и вскоре столь интимно дал волю рукам с малышкой, о чьей невинности при этих обстоятельствах он вовсе не хотел думать, что она вся покраснев наконец стала уверять его, что чувствует к нему отвращение, позволяя при этом пламенно целовать руки. Через месяц ее послали в монастырь.

Тиретта перебрался к Ламбертини. Через несколько дней Казанова получил в лотерейном бюро следующее письмо от девицы де ла Мер:

«Моя тетка набожна, любит игру в карты, богата и несправедлива. Так как я не хочу носить покров монахини, она обещала меня богатому купцу из Дюнкерка, которого вы не знаете. Если вы не презираете меня за то, что случилось между нами, я предлагаю вам свое сердце и руку и семьдесят пять тысяч франков, вместе с такой же суммой после смерти тети. Отвечайте мне в воскресенье через госпожу Ламбертини. У вас будет четыре дня на раздумье. Что касается меня, не знаю, люблю ли я вас; знаю, однако, что по собственной воле предпочитаю вас другому мужчине. Если мое предложение вам не нравится, я прошу вас избегать тех мест, где мы можем встретиться. Вы должны понять, что я могу стать счастливой, либо забыв вас, либо став вашей супругой. Будте счастливы. Я уверена, что увижу вас в воскресенье».

Письмо красивой и, очевидно, умной девушки взволновало его. Он каялся, что почти соблазнил ее, и думал, что станет причиной смерти, отвергнув ее. И приданное тоже было видным. Но он вздрагивал от одной мысли о браке. Он не смог прийти к решению, поэтому пошел к госпоже Ламбертини. Набожная племянница папы была еще на мессе. Тиретта играл на флейте. Бравый юноша вернул ему деньги за черный костюм, но предупредил, что не выдержит здесь долго, так как с отвращением относится к настоящему занятию Ламбертини — заядлому шулерству.

После ужина пришла толстая тетка с Терезой де ла Мер, которая при виде Казановы покраснела от удовольствия. Она была так хороша, что он отбросил свои колебания. Тетушка рассказала, что купец из Дюнкерка приедет в конце следующего месяца. Казанова пригласил дам посмотреть из окна казнь покушавшегося на короля Дамьена на площади де Грев. Когда сели играть партию в пике, он устроился с Терезой у камина и сказал, что она будет его женой, но вначале ему надо обставить дом, она должна спокойно дать отставку купцу, он избавит ее от несчастья. Она объяснилась ему в любви, при этом он чувствовал себя неудобно.

Рано утром 28 марта он заехал за дамами к Ламбертини. Три дамы тесно стали одна к другой у окна на площадь де Грев и опираясь на руки наклонились наружу, чтобы господам стоявшим позади не загораживать вид. Четыре часа они смотрели на зрелище. Казанова пришлось отвернуться и лишь ушами воспринимать крики Дамьена, от которого скоро осталась лишь половина тела. Ламбертини и толстая тетушка не отрывали взгляда. Однако Казанова обнаружил, что всю экзекуцию Тиретта особым образом обходился с тетушкой. Чтобы не наступить на что, он приподнял ее юбку; без сомнения это было учтиво, он лишь поднял свою учтивость чересчур высоко. Два часа подряд Казанова восхищался столь сильному аппетиту Тиретты, его дерзостью и более всего прекрасному безразличию набожной тетушки. На прощание необычно разгоряченная тетушка пригласила Казанову посетить ее и совсем не поблагодарила Тиретту.

Казанова повел Тиретту в знаменитый ресторан Лондель. «Тебе не оказали уважения!», — сказал он.

«Дамы не всегда оказывают уважение, мой друг, ну и что? Разве я не могу рассчитывать на полное взаимопонимание после четырех актов проведенных без малейшего сопротивления? А она не захотела даже говорить об этом».

«Ты не знаешь набожных, особенно если они безобразны. Не представляешь, сколько сладострастия они извлекают из подобных обстоятельств».

Тиретта рассказал, что после драки Ламбертини с одураченным игроком, он решил покинуть его на следующий день. Казанова комментирует: «у Тиретты благородная душа».

Казанова рассказал благочестивой графине Монмартель, что Тиретта снова живет с ним. Она потребовала удовлетворения, особенно за то что у окна на площадь де Грев он занял не ту позицию. Он обещал оплатить долги ее справедливого негодования, но при этом выговорил себе, что может тихо подождать в соседней комнате, пока друг не вернется к жизни. Они полностью поняли друг друга.

После оперы друзья отправились к оскорбленной добродетели. Казанова оправдался быстро. В соседней комнате он нашел племянницу, которой во всех деталях и со многими жестами рассказывал приключение Тиретты, пока целовал ее. Так как Казанова был голоден, она накрыла маленький стол на двоих с рокфором, ветчиной и двумя бокалами Шамбертена. Через два с половиной часа он попросил у нее одеяло, чтобы заснуть на канапе, но вначале хотел посмотреть ее постель. Она показала ему свою комнату. Он сказал, что она чересчур мала. Чтобы показать, как ей уютно, она прилегла. Восхищенно он попросил ее остаться лежать, чтобы дать посмотреть на себя. Нежно гладил он ее груди, она расшнуровалась… «кто же тогда сдержит желание?»

«Мой друг», сказала она, «я не могу защищаться, но ведь потом вы не будете меня любить».

«Всю свою жизнь!» обещал он торопливо и ласкал прекрасные груди, она раскрыла объятия, добившись обещания, что он будет ее беречь… «и кто бы возразил?». Через час влюбленной возни, которая лишь разгорячила неопытную девушку, он понял, что впадет в отчаянье, когда должен будет ее покинуть и вздохнул, огонь в камине погас, она пригласила согреться в ее постели и встала, нагая и влекущая, чтобы разжечь огонь. Он встал за нею, обнял ее, они повторили каждую ласку…. они любили друг друга до утра. Потом она ускользнула в свою комнату.

В полдень вошла толстая графиня в кокетливом неглиже.

«Добрый день, мадам! Ну как мой друг?»

«Он теперь мой друг. Он переселился ко мне. Я вам бесконечно благодарна. Если бы вы знали, как этот молодой человек любит меня! Я дам ему годичный пенсион. Ему будет хорошо. Мы едем сегодня в Ла Вилетт, где у меня красивое поместье и где вы, если вам понравиться, найдете хорошую комнату и прекрасную постель.»

Казанова пошел в Итальянскую Комедию. Конечно он был влюблен в Терезу де ла Мер, но Манон, с которой он имел лишь удовольствие обедать в семейном кругу, ограничивала любовь к Терезе, не давшей ему желать большего. Не желают того, чем владеют, говорит Казанова, и женщины правы, когда отказывают, только почему не отказываются мужчины?

Дочь Сильвии любила его, знала, что он ее любит, не признаваясь ему, потому что не была уверена в своей сдержанности и знала свое непостоянство.

Вначале она была помолвлена с композитором Шарлем Франсуа Клементом, чья оперетта «La Pipee» ставилась в 1756 году в Итальянском театре; три года он давал ей уроки на клавире, был двадцатью годами старше и очень в нее влюблен. Она смотрела на него с восхищением, пока не пришел Казанова. Она ждала объяснения от Казановы и не заблуждалась. Отъезд девицы де ла Мер способствовал его решению. После объяснения они расстались с Клементом. Казанове стало еще хуже. Мужчина, говорящий о своей любви женщине, иначе, чем пантомимически, говорит Казанова, должен еще ходить в школу. Он сам не брал свои максимы всерьез.

Через три дня после отъезда Тиретты Казанова собрал свои пожитки и получил комнату напротив девицы де ла Мер. За ужином толстая графиня обращалась к нему, как к куму, и так играла девочку перед Тиреттой, что ему становилось тошно.

Позже пошли визиты, среди них госпожа Фавар и аббат Вуазен. Казанова едва лег в постель, как появилась его возлюбленная. Эта ночь была лучше первой; удовольствие уже не смешивалось с невинностью неопытной девушки.

Несколько дней спустя Тиретта пригласил своего друга к графине на обед с купцом из Дюнкерка. Казанова был вне себя от горя. Банкир Корнман ввел жениха; красивого, элегантного мужчину около сорока лет. После еды тетушка с двумя господами скрылась на два часа в свою комнату. Потом она пригласила всех назавтра на обед. Тереза вежливо сказала, что будет рада снова увидеть господина П. завтра.

Казанова остался на ночь. Прошло только четверть часа, как он лег в постель, когда вошла Тереза, к его изумлению полностью одетая. Она должна поговорить с ним, прежде чем разденется. Без обиняков, должна ли она выйти замуж за купца?

«Как он тебе?»

«Я не испытываю неприязни.»

«Иди за него!»

«Этого достаточно. Адью. В это мгновение кончается наша любовь; начинается наша дружба. Ложитесь спать. Я пойду в свою постель».

Казанова просил, чтобы их дружба началась с утра.

Она призналась, что очень любит его, но если должна стать женой другого, то должна быть этого достойна. Может быть, она сделает счастливым другого? С явным трудом она оторвалась от него.

Он не мог сомкнуть глаз. Он был сам себе отвратителен. Какая из его вин больше: что он соблазнил ее или что отдал другому? Тем не менее, он остался на обед. Тереза блистала в беседе. Казанова, как обычно, отговорился зубной болью. Она не сказала ему ни слова, не удостоила ни единым взглядом.

После еды графиня с племянницей и купцом ушла в свою комнату. Через час вошла Тереза. Ее можно поздравить. Через восемь дней она после свадьбы уедет с мужем в Дюнкерк. Назавтра все приглашаются к банкиру Корнману, где будет подписан брачный контракт.

Казанова думал, что свалится на месте. Дома он испытывал адские муки. Он должен помешать свадьбе или умереть. Он написал пламенное письмо девице де ла Мер. Через четыре часа он получил ее ответ: «Поздно, мой друг. Вы решили мою судьбу. Я не могу отступить… Наша любовь слишком рано познала счастье… Я умоляю вас не писать мне больше».

Из ревности, из уязвленного тщеславия, полубесчувственный, он думал, что она внезапно влюбилась в купца, и решил убить его, чтобы отомстить неверному чудовищу. Он решил рассказать все купцу; если это не подействует, то вызвать его на дуэль; если купец откажется, то убить его.

Утром он оделся быстро, но очень тщательно, сунул в карманы два заряженных пистолета и пошел к банкиру Корнману.

Купец спал. Казанова подождал с четверть часа, лишь укрепившись в своем решении. Вдруг его соперник появился в шлафроке с распростертыми объятиями и сказал дружеским тоном, что ждал визита Казановы; ведь он друг его невесты и он сам конечно станет другом Казановы и всегда будет разделять чувства Терезы к Казанове.

К счастью, купец говорил целую четверть часа. Вошел господин Корнман, подали кофе, Казанова сказал несколько учтивых слов. Кризис миновал.

Жаркие характеры привязываются друг к другу слишком напряженными нитями, замечает Казанова, и либо раздирают друг друга, либо теряют свою гибкость.

Он ушел и смотрел на себя с большим удивлением, обрадовавшись дружескому разрешению и одновременно униженный тем, что должен благодарить лишь случай, что не стал убийцей.

Бесцельно шатаясь по улицам, он случайно встретил брата. Это полностью успокоило его. Казанова пошел с ним на обед к Сильвии и остался до полуночи. Он вскоре понял, что юная Балетти уже забыла его «неверность».

Казанова верил, что наконец он ухватил счастье. Ему не хватало лишь одного достоинства, пишет он, зато существенного: выдержки.

Господин де Бернис встречал его «не только как друга, но и как министра». Он поручал ему некоторые тайные дела. Казанова был готов ко всему. Шеф министерства иностранных дел аббат де ла Виль пригласил его на обед. За столом он познакомился с секретарем неаполитанской миссии аббатом Фердинандом Галиани, религиозным писателем, который был в дружбе с госпожой д'Эпине, с Гольбахом, Гриммом и Дидро; Дидро писал о нем: «Этот карлик, рожденный у подножия Везувия… Этот Платон с живописью и жестами арлекина». (Галиани впервые приехал в Париж в 1759 году. Казанова познакомился с ним позднее.)

Казанова хвалит талант Галиани, придавая своим серьезным замечаниям комический вид.

Казанова продолжал «платонически, как школьник» любить Манон Балетти. Как он выразительно говорит, его дружба и уважение к семейству запрещали ему соблазнить Манон. Столь морально мог вести себя этот искусный соблазнитель, когда им двигал интерес или настоящее чувство. Он все сильнее влюбляясь в Манон, он сам не знал, чего он собственно хочет.

В начале мая 1757 года аббат де ла Виль дал ему тайное задание выведать секреты восьми-десяти военных кораблей на рейде Дюнкерка и незаметно подружиться с офицерами. Сильвия помогла ему с паспортом. Казанова поговорил в Дюнкерке со всеми офицерами армии и флота. За три дня для каждого капитана он стал хорошим другом, обедал на всех судах, молодые офицеры объяснили ему каждую деталь. Он написал отчет и через месяц после сдачи рапорта получил пятьсот луидоров.

Вместо того, чтобы выбрасывать двенадцать тысяч франков, министр мог бы легко получить такой же отчет даром от первого же хорошего интеллигентного офицера. «Но таковы министры во Франции. Они расточают деньги, которые для них ничего не стоят, чтобы обогатить свои креатуры. Они были деспоты, народ считали ничем; государство было в долгах, финансы истощены. Я думаю, революция была необходимой, но она не должна быть кровавой, а моральной и патриотической, однако аристократы и клир не были достаточно благородны, чтобы принести необходимые жертвы королю, государству и самим себе».

Несмотря на чистую любовь к Манон, он любил также девушек с тротуара и, прежде всего, талантливых женщин, певиц, танцовщиц, актрис. Это было не трудно, знать и иметь их, за деньги, за любовь, одновременно за деньги и любовь, он шел ко многим. Фойе он звал базарами любви.

Чтобы завоевать талантливую женщину, он вначале входил в дружбу с официальным любовником, которому играл себя незначительным и неопасным.

Своей старой любви из первого посещения Парижа, актрисе и танцовщице Камилле Веронезе, много раз бывшей его второй любовницей, он обязан знакомством со своими обоими большими покровительницами и источниками денег — с графиней дю Румен и маркизой д'Урфе.

Камилла владела уютным домом на границе города, где жила с графом д'Эгревилем, который любил Казанову; он был братом графини дю Румен, одних лет с Казановой, он женился в двадцать один год, и о нем говорили, что он имел связь с епископом Сенлисом. (В Дуксе кроме одного письма графа д'Эгревиля нашли много писем Казанове от графини дю Румен, которые опубликованы Альдо Рава и Густавом Гугитцем: «Письма женщин Казанове»).

Камилла не давала отчаиваться никому из своих обожателей. К своим первым любовникам она причисляла графа де ла Тур-д'Овернь. Не очень богатый, чтобы одному обладать ею, он выглядел довольным той частью, что она ему выделяла. О нем говорили прямо, как о втором возлюбленном. Он был племянником маркизы д'Урфе. Как-то Камилла взяла Казанову к графу, который из-за ишиаса лежал в постели. Казанова сказал с серьезным видом, что мог бы излечить его талисманом Соломона и пятью словами. Граф засмеялся и согласился.

В соседней аптеке Казанова купил кисть, селитру, серной мази и ртути. Он взял у графа немного мочи, смешал все инградиенты и попросил Камиллу растирать этим бедра графа во время заклинаний. Абсолютно необходимо, чтобы она оставалась серьезной. Поэтому парочка хохотала бешено. Наконец, поборов себя, Камилла растерла бедра графа, Казанова пробормотал заклинание на несуществующем языке. Он сам еле удерживался от смеха над комическими гримасами Камиллы. Наконец он обмакнул кисть в жидкость и одним движением начертил пятиконечную звезду, так называемый знак Соломона, на бедрах, завернутых потом платком. Он велел графу тихо оставаться в постели двадцать четыре часа, не снимая платка, потом он излечится.

Было очень смешно, смеялись и граф, и Камилла. Но у Казановы было ощущение, что чудо полностью удалось. «Когда часто повторяют ложь, то в конце концов она кажется правдой».

Через несколько дней он совершенно забыл шутку, как услышал, что возле дверей остановилась коляска, и увидел Ла Тур-д'Оверня легко взбегающего в дом.

«Дорогой друг, я должен рассказать о вашем чуде всем моим знакомым. У меня есть тетя, весьма сведущая в абстрактных науках, знаменитый химик, женщина сильного духа с очень большими возможностями, знакомство с которой вам может быть полезным. Она очень хотела вас видеть; теперь она утверждает, что уже знает вас. Она заставила меня поклясться, что я приведу вас к обеду. Я надеюсь, что вы будете добры последовать за мной. Моя тетушка — это маркиза д'Урфе».

Жанна Камю де Понткаре, родилась в 1705 году, дочь первого президента парламента Руана, вышла замуж в 1724 году за маркиза д'Урфе, который тридцатилетним умер в 1734 году.

Связи между Казановой и маркизой доказаны к документами, находящимися в Дуксе и найденными как Шарлем Самараном, так и другими.

Казанова хотел обедать с маркизой только втроем, так как не желал славы мага. Граф уверил, что знает сотню благородных персон с ишиасом, которые могут дать ему половину состояния, если он их излечит. Казанова к сожалению не знал никакого средства. Графа вылечил случай.

Госпожа д'Урфе не смотря на свои пятьдесят два года была еще красивой. Она приняла его с благородной легкостью старого двора времен регентства. Полтора часа они изучали друг друга. Казанова играл невежду без затруднений; таким он и был. Госпожа д'Урфе хотела показать себя посвященной; Казанова был уверен, что она останется им довольным, если будет довольна собой. После десерта Ла Тур-д'Овернь ушел. Теперь госпожа д'Урфе начала говорить о химии, и о магии, бывшей ее культом, ее безумством. Когда она упомянула «Большое Дело» и он из чистой вежливости спросил, знает ли уже она первоматерию, она с грациозным смехом уверила его, что у нее есть даже камень мудрости и что она сведуща во всех Великих Операциях. Потом она повела его в библиотеку, которая принадлежала знаменитому Клоду д'Урфе и его жене Рене Савойской, из-за манускриптов госпожа д'Урфе оценивала ее в сто тысяч франков. Это была знаменитая библиотека, большая часть которой сегодня находится в Национальной библиотеке в Париже.

Врач и алхимик Парацельс был ее любимым автором. По ее убеждению он был ни мужчиной, ни женщиной, а гермафродитом и умер лишь тогда, когда принял чересчур большую дозу своей панацеи или универсального лекарства. Она показала ему маленькую рукопись на французском языке, где очень ясным языком было описано «Большое Дело», она не держала ее под замком, потому что ключом к шифру владела только она. Она подарила Казанове копию.

После библиотеки они пошли в лабораторию, которая прямо-таки ошеломила его. Она показала ему вещество, которое уже пятнадцать лет держит в огне и будет держать еще три-четыре года. Это был порошок превращения, который за одну минуту должен был все металлы превратить в чистое золото. Она показала ему Дерево Дианы знаменитой Талиамеды, чьей ученицей она была. Это была разновидность искусственной металлической вегетации алхимиков, которая возникает при смешении двух металлов с кислотой; смотря по тому, берут ли серебро, свинец или железо, дерево зовется диановым, сатурновым или марсовым. Талиамеда вовсе не умерла в 1738 году в Марселе, как многие думают, а еще жива; с нежным смехом она призналась, что часто получает письма от Талиамеды.

Он похвалился своим знанием всех часов планет и обещал перевести ей с латинского тех авторов, от которых получил свои знания, например Артефиуса, еврейского или арабского философа, жившего около 1130 года, или Сандонивиуса, немецкого врача семнадцатого века, который жил на весах, чтобы собрать сведения о физиологии пищеварения. Казанова уверял, что не может ей ни в чем отказать, так как у нее есть гений, от которого она получила камень мудрости.

Она признала это. Он призвал ее совершить над ним клятву ордена. Это тайная клятва была присягой розенкрейцеров. Госпожа д'Урфе не осмелилась посвятить его, надо знать друг друга гораздо дольше. Кроме того в священных текстах написано: «Он клянется, положив руку на бедро». Но здесь подразумевается не бедро, поэтому никогда не бывает, чтобы мужчина клялся женщине таким образом; ведь у женщины нет вербула.

Она просила его всегда втроем обедать с ее избранником. Почти все они надоели ему. Однако, он был обворожен знаменитым путешественником и алхимиком по имени граф Сен-Жермен. Этот человек ничего не ел, но с начала до конца обеда говорил так увлекательно, что и Казанова вместо еды зачарованно слушал; тяжело говорить лучше этого человека, пишет Казанова, который сам был одним из красноречивейших говорунов всех времен.

Сен-Жермен хотел ошеломлять. Часто это удавалось. Он говорил с решительностью учителя начальной школы и с достоинством мудреца. У него были разнообразнейшие знания, он владел многими языками, был хитрым химиком, обладал архивной памятью, очень приятной наружностью и был виртуозом игры на скрипке и игры с женщинами. Он давал им пудру и косметику для украшения и чудесный элексир, чтобы они (не омолодились, это выше его сил) оставались в том возрасте, который уже достигли. Эту чудесную воду, будто бы доставшуюся ему дорого, он отдавал даром.

Этим элекиром он завоевал благосклонность Помпадур. Мадам дю Боссе, ее камеристка, сообщает в своих мемуарах разговор между Сен-Жерменом и Помпадур, который она подслушала и сразу же записала. Сен-Жермен много говорил о своих личных знакомствах с Марией Стюарт, Маргаритой Валуа и Францем I; когда Помпадур смеясь указала на невероятность подобного, он в ответ возразил, что у него прекрасная память и он прочитал много книг по французской истории; так временами он забавлялся, что не прямо высказывался, но позволял думать, что жил в далекие времена. С определенными людьми он обходился как престидижитатор, который массу трюков показывает некоторым близким людям.

Казанова тоже делал различие между обычными жертвами и жертвами рафинированными, к которым он обращался как к соучастникам со смехом и подмигиваниями.

Лишь редко терял он из-за этого в действенности и авторитете. Напротив, просвещенные жертвы, разгадавшие одну уловку, тем легче поддавались на другую.

Помпадур не верила в легендарный возраст Сен-Жермена, но твердо верила в его чудесную воду.

Казанова с обычной тонкостью замечает, что эта вода или ее даритель в самом деле действовали если не на физику знаменитой метрессы, то на ее мораль. Она поклялась королю, что действительно чувствует, что больше не стареет. Помпадур устроила Сен-Жермену беседу с королем, который быстро очарованный, оборудовал ему уютную лабораторию. При все более грозящей скуке выбора между охотой за дичью и охотой в своем «Оленьем парке», монарх надеялся развлечься изготовлением красок. Он предоставил Сен-Жермену то жилье в Шамборде, которое до этого давал маршалу Саксонскому, как Казанова слышал от самого маршала, когда обедал с ним в Метце.

Король также дал Сен-Жермену сто тысяч франков, так как тот обещал своими экспериментами с красками помочь французским суконным фабрикам побить иностранную конкуренцию.

Этот замечательный человек, созданный обманщиком первого ранга, серьезнейшим тоном и почти мимоходом упоминал, что ему триста лет, что у него есть средства от всех болезней, что он обходиться с природой по желанию и знает тайну расплавления алмазов, из десяти-двенадцати маленьких камней он делает один большой чистейшей воды и того же веса. Такая операция для него лишь забава. Все же Казанова не находил его бесстыдным. Конечно он не мог его так же и уважать, но против воли и лучших пожеланий Сен-Жермен ему импонировал, так же, как в конце столетия им были заинтригованы Шиллер и Гете.

Очевидно, Казанова находил в Сен-Жермене мастера магии, супершарлатана. Этот фантастический мошенник проходил сквозь восемнадцатое столетие как миф, как комета со шлейфом обманутых жертв и фанатичных последователей, почитавших его как божество. Он играл свою комедию, чтобы нравиться, но также и для того, чтобы вводить в заблуждение и словно за пологом скрывать правду, что и называется настоящим мошенничеством. Никто не знает, где, когда и кем был рожден Сен-Жермен.

Казанова был ничуть не снисходителен с ним. Без сомнения он побаивался сообразительного конкурента. На протяжении всех мемуаров он разоблачает, полный злости, все новые его обманы. Другого великого обманщика столетия, Калиостро, он преследовал целым памфлетом.

Графа де Сен-Жермена считали португальским маркизом, испанским иезуитом, эльзасским евреем, пажом сборщика налогов из Сан Джермано в Савойе или потомком князя Ракоци и т.п. Фридрих II называл его человеком, которого никто не может расшифровать. Другие говорили, что он родился в 1706 году в Байоне и является сыном принцессы Марии де Нойбург, жены короля Испании Карла II, и португальского еврея. Уже в 1750 году он появляется под различными именами. Людовик XV посылает его в Лондон в 1750 году к началу мирных переговоров. Но герцог Шуазель написал в Англию и потребовал от Питта высылки Сен-Жермена, потому что он русский шпион. Тем временем Сен-Жермен смог сбежать и при дворцовом перевороте 1762 года, играл в России определенную роль. Орас Уолпол называет его двойным агентом. Из Санкт-Петербурга он отправился в Берлин, под именем графа Заноги, жил в 1774 году в Швабахе и актрисой Клером был представлен маркграфу Карлу Александру фон Айсбах, который взял его в Италию. Через Дрезден, Лейпциг и Гамбург он уехал в Экернферд в Шлезвиге к ландграфу Карлу Гессенскому, который предоставил ему убежище.

Из своей второй поездки в Индию в 1755 году он хотел добыть тайну улучшения драгоценных камней и тайну эликсира жизни. Он утверждал, что не нуждается в пище. Он многократно предсказывал смерть Людовика XV. Временами он бесследно исчезал. Он утверждал, что был посвящен в высшие ступени масонства. Его величайшим талантом было, вероятно, искусство видеть насквозь чужие слабости и использовать их. Несмотря на эликсир жизни он умер, наскучив жизнью, в 1784 году в Экернферде, как считали некоторые, в возрасте ста двадцати четырех лет. Его верному ученику, ландграфу Гессен-Кассельскому, на чьих руках он скончался, было девяносто два года.

Казанова попросил госпожу д'Урфе приглашать его, когда у нее за столом Сен-Жермен. Казанова хотел изучить его и вероятно контролировать его контакты с госпожой д'Урфе. Он не мог любить Сен-Жермена, они были слишком похожи друг на друга и встречались как соперники в некоторых местах и мгновениях их бытия, у маркизы д'Урфе, у Помпадур, при дворе Людвига XV, у герцога Шуазеля, у голландских ссудных агентов.

Оба предъявляли одинаковые притязания, использовали схожие средства для успеха, испытывали одинаковые приключения, дурачили те же жертвы, и делили многие профессиональные тайны. Игра, женщины, масоны, иллюминаты, каббала, интриги, страсть к драгоценностям, гордость фальшивым титулом и мнимым высоким родом, невыносимая страсть говорить о себе, мания вмешиваться в государственные тайны без очевидного личного интереса — характерны как для одного, так и для другого. Только Сен-Жермен гораздо сильнее Казановы имел потребность или нужду стирать свои следы и весь мир вводить в заблуждение.

При французском дворе, у Помпадур и во многих городах Европы Сен-Жермен был более удачлив, чем Казанова. Кроме того, он оскорблял тщеславие Казановы. Оба были чрезвычайно разговорчивыми и занимательными салонными львами, но в присутствии Сен-Жермена Казанова вынужден был молчать. Фантаст и романтик Сен-Жермен был более блестящим рассказчиком, конечно также и потому, что наполовину ставил на дьявола, что щеголял мошенничеством, что употреблял более крепкий табак. Казанова был реалист, даже в своих чудесах он охотнее держался границы рационального; он был не только волшебник, но и юморист, скорее рассказчик анекдотов, чем шарлатан.

Госпожа д'Урфе, очевидно, считала Казанову великим адептом, выступающим анонимно. Через пять-шесть недель ее пердубежденное мнение подтвердилось, когда Казанове удалось расшифровать рукопись, которую она ему дала, и назвать ей ключевое слово. Он сказал, что покров с шифра снял его гений. Перед жертвами своей магии он все бесстыднее выступал как сверхъестественное существо, большой колдун и великий маг, которого по жизни ведет гений, его тайная сила, открывающая ему все чудеса мира. Такой подход позволил ему захватить полностью в свои руки эту ученую, весьма разумную во всем, кроме своих капризов, женщину. Как он признается, он часто дурно использовал свою власть над нею. В старости он краснел от этого, и «чтобы покаяться» в том, что его тяготило, хотел рассказать «всю правду» в своих мемуарах.

Величайшей химерой маркизы была ее слепая вера в возможность связи с элементарными духами, гениями. Обманщик только укреплял ее в этом суеверии и использовал его.

Казанова намекнул о всезнание своего гения Паралиса. Он начал с ней свою старую игру в пирамиды. Он позволял ей самой находить, что она ищет, вначале в цифрах, потом в словах. Она получила, что знала: свой шифр.

Он «увлек ее душу, ее сердце, ее дух и все, что оставалось здравого в ее разуме».

В последующие недели, он почти ежедневно обедал с маркизой д'Урфе наедине; слуги считали его супругом или любовником, так долго они были друг с другом. Госпожа д'Урфе считала его богатым. Она думала, что он стал директором лотереи, чтобы лучше хранить инкогнито. Она верила, что Казанова обладает камнем мудрости, силой, способной общаться с духами первоэлементов, что он мог бы сотрясти мир и принести Франции счастье или несчастье. Инкогнито он держит из боязни быть схваченным, если министр выследит его. Это открытие ее гений сделал ночью. Она не понимала, что Казанова с такой чудовищной мощью мог бы все предвидеть, мог бы все предотвратить, короче, она страдала непоследовательностью во всем, что с помощью чуда, колдовства, веры в бога или веры в разум стремилась сделать себе все подвластным. Ее гений сообщил, что Казанова не может позволить ей разговаривать с духами первоэлементов, потому что она женщина, а с ними могут общаться только мужчины, чья природа совершенна, но Казанова мог бы с помощью определенной операции пересадить ее душу в тело новорожденного мальчика, родом от философской связи либо бессмертного со смертным, либо обычного человека с гением женской природы.

Казанова охотнее бы излечил госпожу д'Урфе от помешательства; но он считал ее неизлечимой и укреплял в безумии, чтобы извлекать из него выгоду.

Розенкрейцеры, теософское тайное общество, особенно процветавшее в семнадцатых и восемнадцатых веках, стремилось ко всеобщей реформе мира в личной и общественной сфере жизни на религиозно-христианской основе. Они приписывали свое происхождение сказочным временам. В семнадцатом веке определенное число индивидуальных реформаторов и исследователей выступали под их флагом, в основном химики, алхимики и другие ученые, утверждавшие, что все науки имеют также и оккультное значение. Розенкрейцеры считали также, что во все времена лишь немногие избранные и адепты владели оккультными и тайными знаниями. Еще и сегодня в мире есть розенкрейцеры.

То, что известная своим знанием, выдающимся положением, гигантским состоянием маркиза д'Урфе считала его могущественным из смертных и розенкрейцером, льстило ему. Она владела восьмидесятью тысячами франков ренты со своих имений и домов в большом Париже и еще большими доходами от акций. Она ни в чем не могла бы ему отказать. Хотя он с самого начала не имел намерения овладеть ее состоянием, его радовала сама возможность.

Много раз она говорила Казанове, что отдаст ему все состояние, если он сделает из нее мужчину. Однажды, чтобы испугать ее, он сказал, что потом она умрет. Но она возразила, что готова умереть от того же яда, что и Парацельс.

Он отгадал, что она думает овладеть панацеей. Она сказала торжествующе: «Недостает лишь ребенка, произведенного на свет от бессмертного. Я знаю, это зависит от вас. Я надеюсь, вы не будетете сострадать моему старому телу.»

Тогда он встал у окна, выходящего на Квай, и добрую четверть часа размышлял над ее безумием. Когда он вернулся к столу, она внимательно посмотрела на него и спросила расстроенно: «Возможно ли это, дорогой друг? Вы плакали?»

Он не захотел ее разочаровывать, взял шляпу и шпагу и вышел со вздохом. Кучер маркизы всегда был к его услугам, он катался по бульварам, пока не подошло время театра.

Банкир Корпиан однажды рассказал, что, ввиду нехватки денег во Франции, генеральный контролер господин де Булонь предлагает передать королевскую движимость объединению амстердамских купцов в обмен на ценные бумаги других стран с лучшим кредитом, который легче реализовать.

На следующий день Казанова пошел к Бернису в Пале Бурбон, который посоветовал ему поехать в Голландию с рекомендательным письмом господина де Шуазеля к господину д'Аффри, послу в Гааге, ему можно было бы отправить несколько миллионов в королевских бумагах, чтобы продать их, если Казанова добьется хороших условий. Он советовал ему быть весьма решительным с господином де Булонем. «Он даст вам все рекомендательные письма, только если вы не будете требовать задатка!»

Господин де Булонь нашел идею очень хорошей и дал записку к герцогу де Шуазелю, он хочет послать двадцать миллионов.

Господин де Шуазель, известный быстрыми решениями, дал ему рекомендации к д'Аффри. Казанова выписал себе паспорт у голландского посла Беркенрооде. Этот паспорт найден среди бумаг в Дуксе, из него следует, что первая поездка Казановы в Голландию состоялась не осенью 1757 года, как он пишет, а в 1758 году. Паспорт от 13 октября 1758 гола выписан для монсиньора де Казанова.

Он попрощался с Сильвией и со всеми друзьями, передал своим заместителям полномочия в лотерейном бюро и получил от госпожи д'Урфе поручение продать акции Индийской компании Готенбурга на шестьдесят тысяч франков, так как на парижской бирже на них не нашлось покупателя и уже три года на них не начислялись дивиденды. (В Дуксе найдена нотариальная расписка Казановы, где он подтверждает получение восьмидесяти тысяч франков для маркизы д'Урфе от голландского банка).

В Гааге он представился господину д'Аффри, который оставил его на обед. Д'Аффри имел задание выручить двадцать миллионов с потерей не более восьми процентов. Он рекомендовал ему богатого банкира Пельса в Амстердаме, а для готенбургских акций представил ему шведского посланника. Тот представмл его господину д'О. в Амстердаме, с единственной дочерью которого Эстер Казанова подружился.

В своих «Фрагментах о Казанове» и в «Мемуарах, исторической и литературной смеси» князь де Линь выдает имя господина д'О., которое ему конечно открыл Казанова: Хопе. Когда Казанова был в Амстердаме, там имелась фирма «Томас и Андриан Хопе»; холостяк Андриан оставил свое состояние племяннику Жану, единственному сыну брата Томаса. У них было еще два брата, которые тогда еще были в фирме: Генрих с сыном и дочерью, вышедшей замуж в 1762 году, и Захариас, одна из дочерей которого вышла замуж в 1754 году, а вторая умерла незамужней. Не было Хопе с единственной дочерью Эстер, но конечно из приличий Казанова мог изменить имена и обстоятельства, как он это часто делал. Томасу, вдовцу, было пятьдесят четыре года, но указания Казановы на возраст совершенно не подходят. Эстер могла бы быть дочерью Томаса Хопе. Но нет никаких точек опоры для этой гипотезы.

Казанова в Гааге принял участие в большом празднике масонов, где увидел элиту Голландии. В Амстердаме он пошел на биржу. Господин Хопе пригласил его на обед. Он обожал свою единственную дочь и наследницу Эстер, ей было четырнадцать лет, она рано созрела и была красивой, зубы слегка несоразмерны, но глаза — чудесны, волосы — черны, манеры прекрасны, она превосходно говорила по-французски, мило играла на фортепиано и страстно любила книги. Он тотчас был пленен. Наступал Новый год. Господин Хопе ушел в контору и оставил их с Эстер наедине. Она сыграла сонату и пошла с ним на концерт. В карете он хотел поцеловать ее руку, она протянула ему губы. На концерте она представила ему господина Казанову из Неаполя. Он происходил их того же родового древа, но смеялся над родовыми дворянами.

После красивой симфонии на гобое выступала итальянская певица госпожа Тренти. К своему изумлению Казанова узнал Терезу Имер. В 1740 году из-за нее он был побит сенатором Малипьеро. В 1753 году он однажды любил ее в Венеции. Она пела восхитительно и ему казалось, что ария тоже подходит: «Eccoti venuta alfin, donna infelice…» (Наконец ты пришла, несчастная женщина…). Эстер рассказала, что Тренти пела во всех городах Голландии, она не получает иных гонораров, кроме тех, что кладут на тарелку, с которой она обходит публику после концерта, самое большее тридцать-сорок гульденов за выступление. Он достал кошелек и отсчитал из муфты двенадцать дукатов, завернув их в листок бумаги. Сердце его билось о ребра, он не понимал, почему.

Когда Тереза подошла ближе, он пристально посмотрел на нее и заметил ее изумленный взгляд. Он положил свою маленькую груду денег на ее тарелку, не глядя на нее. Маленькая девочка четырех-пяти лет следовала за ней и вернулась, чтобы поцеловать ему руку. Он не мог не узнать свое подобие, но скрыл свои чувства. Малышка смотрела на него твердым взглядом. Он подарил ей свою бонбоньерку.

Софи Помпеати или Корнелис, если верить Казанове — его родная дочь, родилась в Байрейте 15 февраля 1753 года, и так как Казанова впервые мог любить Терезу в Венеции в начале 1753 года (или как он справедливо поправляет: 1754), то Софи не может быть его дочерью.

Софи приписывала свое рождение герцогу Карлу Лотарингскому, матерью она считала маркизу де Монперни, отец которой был генеральный директор театра в Байрейте. среди бумаг Казановы в Дуксе найдено короткое письмо от Софи: «Монсиньор, я очень благодарна вам за подарок: он красив и доставляет мне много удовольствия, но монсиньор, я не поняла три слова в вашем письме: аллегория, иероглиф, символ. 10 февраля 1764 года. — Софи Корнелис.»

Она заботливо воспитывалась в римско-католическом монастыре в Халмерсмите, где ее мать владела поместьем, и вошла позднее в элегантный круг. Она показала себя неблагодарной по отношению к матери, приняв другое имя: Софи Вильгельмина Уильямс, она жила у герцогини Ньюкасл в Линкольншире и у леди Спенсер, которая дала ей ренту в Ричмонде. Наконец она стала управляющей благотворительностью на службе принцессы Августы и осталась на ней до своей смерти в 1823 году в Лондоне. В Дуксе найдено стихотворение Казановы, посвященное двенадцатилетней Софи.

«Знаете, эта девочка как две капли воды походит на вас?», смеясь, спросила Эстер.

«Случайность», ответил Казанова.

Когда в отеле он ел с блюда устриц, появилась Тереза с малышкой на руках и упала в обморок, настоящий или сыгранный. Придя в себя, она безмолвно смотрела на него. Он пригласил ее поужинать, она осталась за столом до семи утра, рассказывая свою судьбу. Ей одной потребовалось пять-шесть часов. Под конец Тереза призналась, что Софи, спавшая в постели Казановы, его дочь.

Казанова не страдал помешательством Ретифа де ла Бретона, с романами-исповедями которого так много общего имеют «Мемуары» и который в молодых возлюбленных часто хотел узнать собственных дочерей от прежних любовных связей с матерями.

Казанова думал взяться за воспитание Софи. Тереза вместо этого предложила ему воспитание ее сына: он был отдан в пансион в Роттердаме под залог долга в восемьдесят гульденов. Если Казанова к шестидесяти двум гульденам, подаренным ей на концерте, подарит еще четыре дуката, она сможет освободить сына и на следующей неделе перевезти его в Гаагу.

То, что Казанова взял сына Терезы Имер в Париж и пристроил там, подтверждает его письмо, опубликованное Шарлем Самараном.

Казанова дал Терезе двадцать дукатов. Она выказала благодарность живыми поцелуями и объятьями, но заметив его холодность, вздохнув, пролила несколько слезинок и ушла к Софи. Двумя годами старше, чем он, она была еще мила, даже красива, светловолоса, полна души и таланта, но ее прелесть уже не имела первой свежести. Метресса маркграфа Байрейта, она была уличена в неверности, и вместе с новым любовником, маркизом Теодором де Монперни, уехала в Брюссель, где некоторое время принадлежала принцу Карлу Лотарингскому, губернатору Нидерландов и верховному главнокомандующему австрийской армии до своего поражения в битве при Лейдене. Он устроил ее в качестве особой привилегии управляющей всеми театрами в австрийских Нидерландах. Это было большое предприятие с соответственно большими издержками. Ей пришлось продать все кружева и бриллианты и бежать в Голландию, чтобы не попасть в долговую тюрьму. Ее муж, директор венского балета Помпеати, в помрачении от сильных болей в животе, разрезал себя бритвой и вырвал внутренности.

На следующий день Казанова сидел у Хопе, который купил у него облигации маркизы д'Урфе с пятнадцатьюпроцентной наценкой. Вместо шестидесяти девяти тысяч франков Казанова по кредитному письму Хопе получил на площади Гамбурга за свой умелый арбитраж семьдесят две тысячи франков.

На почте в Гааге он нашел письмо от Берниса, который писал, что если комиссионные не ниже, чем в Париже, то Булонь конечно согласиться. Поэтому его интересы звали его назад в Амстердам.

Тереза Имер не заставила ждать. Она приняла его в комнате на четвертом этаже бедного дома. Две свечи горели посреди комнаты на столе, покрытом черным, словно траурный алтарь. Тереза в черном платье между обоими детьми выглядела как Медея. Роскошь Казановы образовывала резкий контраст с ее бедностью. Ее сын, Иосиф Помпеати, маленький, мило воспитанный двенадцатилетний мальчик с умным лицом, напоминал Казанове, что он его видел у госпожи Манцони, это нравилось Казанове больше, чем замкнутый, искусственный, подозрительный характер мальчика.

На следующий день он получил от госпожи д'Урфе из Боа вексель на двенадцать тысяч франков, ибо она не хотела наживаться на акциях. Казанова не мог отклонить столь благородный подарок. Ее гений объявил, что Казанова вернется из Голландии с ребенком философского происхождения. Хотя Казанова в этом совпадении вероятно не совсем виновен, все выглядит так, словно он читал новейшие книги К.Г.Юнга.

В кафе сын бургомистра Гааги, игравший в бильярд, просил поставить пари на него, и так как он играл плохо, то Казанова поставил против него и смеясь показал ему пригоршню дукатов, которые якобы выиграл. Сын бургомистра вызвал его на поединок прямо на улице при лунном свете и был четырежды ранен Казановой, который тотчас бежал в Амстердам, где навестил Эстер.

Она как раз решала за столом арифметическую задачу. Его «добрый гений» дал каббалистическое решение.

Смеясь, она спросила, почему он так быстро вернулся? Он научил ее, как перевести вопрос в числа, как построить пирамиду и другим церемониям, который позволят ей перевести ответ из чисел вновь на французский. Ответ гласил: из-за любви.

Тогда она захотела научиться игре сама. Он объяснил, что нашел тайну в рукописи, полученную в наследство от отца и сожженную впоследствии. Лишь через пятнадцать лет он может передать тайну одному единственному человеку, иначе его покинет гений этого оракула.

«Для вас больше нет тайн?»

«Ответы часто темны.»

Тереза прислала сообщение, что сын бургомистра лишь легко раненый, умолчал о поединке. Казанова может снова появиться в Гааге.

На следующий день Хопе уверял за обедом, что его наука, о которой ему все рассказала Эстер, есть большое сокровище, и достал из кармана два длинных вопроса: о генеральных штатах, на который Казанова ответил очень темно, и о судьбе кораблей Индийской компании, уже два месяца как пропавших без вести, их искал страховщик, выплативший лишь десять процентов, и не нашел, вдобавок, имеется то ли настоящее, то ли поддельное письмо английского капитана, где он утверждает, что видел тонущие суда.

Безрассудный оракул ответил, что суда невредимы и приплывут через несколько дней.

Хопе затрясся от радости. Надо оставить ответ в тайне. Он по возможности дешевле перекупит страховку.

В ужасе Казанова заявил, что оракул может ошибаться. Он умрет от горя, если оракул станет причиной чудовищных потерь. Оракул часто обманывал его. Хопе задумался и пригласил провести следующий день, воскресенье, в своем доме в Амстердаме.

На пути домой Казанова проходил мимо шумного кабака. Из любопытства он вошел и увидел в подвале мрачную оргию, подлинную клоаку греха. Два-три инструмента, густой дым плохого табака, вонь чеснока и пива, толпа матросов, отбросов общества и девок. Толстый подозрительный малый указал ему на женщину и сказал на плохом итальянском, что это венецианка, с которой он может наверху выпить бутылку вина. Из любопытства, не знает ли он ее, он поглядел на лицо, показавшееся отдаленно знакомым, уселся рядом и спросил, венецианка ли она и когда покинула Венецию.

«Уже восемнадцать лет.»

Принесли бутылку вина. Она просила «опустошить» ее с ним «наверху».

У него не было времени, он дал хозяину дукат, а ей сдачу. Она хотела обнять его из благодарности. Он отстранился.

«Кто тебя соблазнил?»

«Беглец.»

«Где ты жила, в Венеции?»

«Рядом, во Фриауле.»

Он узнал Лусию из Пасеано.

Ему стало очень больно, болезненно не по себе. Он не открылся. Больше, чем возраст, ее разрушил разврат. Нежная, милая, невинная Лусия, которую он очень любил, и чью невинность он тактично берег, была теперь отвратительной девкой в амстердамском матросском борделе и лакала, как матрос, не смотря на него. Он сунул ей в руку несколько дукатов и ушел.

Только под Свинцовыми Крышами у него случались такие ужасные ночи. Думал ли он о Лусии или о Хопе, он чувствовал угрызения совести. Из-за его каббалы Хопе может потерять четыреста тысяч гульденов, отец и дочь станут его врагами. Ему снились Лусия, Эстер, Хопе. С радостью он увидел рассвет. Он разоделся и пешком пошел к Хопе. Роскошная одежда разозлила голландскую чернь. Его освистали.

Эстер увидела его в окно, потянула за шнур, он быстро запер за собой дверь. Поднимаясь, на четвертой или пятой ступеньке он наступил на мягкий предмет, заметил зеленый конверт, наклонился, чтобы поднять и неожиданно для себя столкнул его в щель на ступеньке, так что достать не смог. Эстер сказала со смехом, что в своем великолепии он не похож на себя. Но вскоре он понял, что отец и дочь расстроены. Хопе сказал, что несчастье невелико, у него есть блестящая возможность перенести свои потери с терпением. Он потерял на улице толстый конверт, который лучше было оставить дома, ведь он нужен только завтра. В нем был вексель на большую сумму, который следовало учесть, кроме того банкнота английского банка большого достоинства, деньги будут потеряны, так как все бумаги на предъявителя.

Казанова был весьма доволен, но не показал вида. Он не сомневался, что потерянный конверт тот, что он по несчастью сбросил под лестницу. Его первая мысль была о каббале. Повод был прекрасен. Он покажет хозяину дома возможности своего оракула. Какое чудо может быть так просто устроено?

После кофе он спросил, хотят ли они играть в карты. Эстер хотела строить пирамиду. Этого хотел и Казанова. Она сразу спросила, где отец потерял конверт. Он позволил ей построить пирамиду. Первый ответ гласил, что конверт еще не найден никем. Она повисла у отца на шее. Она уверена, что они найдут конверт.

Но Казанова сказал, что оракул останется нем, если она не поцелует его столько же, сколько и отца. Она с охотой согласилась.

«Счастливое время», вздыхает старый Казанова.

Наконец, с помощью пирамиды они узнали, что конверт упал в щель на пятой ступеньке входной лестницы. Они пошли туда. Господин Хопе показал щель, через которую он мог упасть, зажег свечу и достал конверт между бочками. Открыв его, он показал Казанове сорок тысячефунтовых банкнот. Два он дал дочери, а два заставил принять Казанову, который отдал их на хранение Эстер. Они радостно поднялись и говорили только об оракуле.

Хопе обещал помочь выручить двадцать миллионов, он и Эстер пригласили пожить у них. Когда Хопе ушел в кабинет, он просил Эстер о поцелуе.

«Вы любите меня? Найдите подходящий момент, чтобы посвататься. Можете не страшиться отказа.»

Хопе хотел назавтра купить на бирже судно за триста тысяч гульденов. Казанова спросил оракула. Какой сюрприз! Он сам задал вопрос, сам построил пирамиду, радуясь, какую колоссальную глупость он может предотвратить. Эстер легко могла перевести ответ в слова и сделала это. Ответ гласил: вы не должны ни бояться, ни медлить. Раскаянье было весьма болезненным. Хопе обнял Эстер и обещал Казанове десять процентов дохода.

На другой день он перебрался к Хопе. Эстер овладела им полностью. Но у нее были принципы, а у него нет, он шел от честной неудовлетворенной любви. Четыре-пять дней спустя Хопе от своего имени и от имени семи других купцов предложил за его двадцать миллионов франков в акциях десять миллионов франков наличными и семь миллионов в бумагах, дающих пять-шесть процентов, со скидкой в один процент за посредничество, кроме того отказ от миллиона двухсот тысяч гульденов, которые французская Индийская компания должна Голландской Индийской компании.

Господин де Булонь призвал его вернуться в Париж, если он не заимеет лучших предложений.

Он тотчас бы поехал в Париж, но представился случай быть пророком против своей воли: на бирже узнали, что судно, купленное господином Хопе за триста тысяч гульденов, пришло в Мадрид. Хопе тотчас застраховал на небольшую сумму его плавание от Мадейры до Текселя. Казанова уже мог распоряжаться своими десятью процентами дохода.

«Теперь», сказал ему Хопе, «вы достаточно богаты, чтобы сравняться с нами, и благодаря своей каббале, вы в несколько лет будете еще богаче. Я стану вашим агентом, мой друг, вашим пайщиком, а вы станете моим сыном, если моя дочь захочет этого и вам понравится.»

Эстер сияла от счастья. Но непреодолимое сопротивление любому браку заставило его надолго замолчать, наконец он высказал благодарность и любовь, только вначале он должен быть в Париже из-за своих правительственных дел, после возвращения в Амстердам его судьба решится. Этот длинный доклад понравился всем: Хопе, его дочери и Казанове.

Через восемь дней Хопе предъявил ультиматум: Франция теряет девять процентов, Казанова свои комиссионные.

Казанова написал д'Аффри и Шуазелю, что он не может заработать на таких условиях, и его издержки тотчас должен компенсировать Версаль. Он проводил все дни с Эстер, каждый день все влюбленнее и несчастнее. Она любила его, но больше из принципа, чем из темперамента, и позволяла лишь то, что ничего не значит: поцелуи. Желание приводила его в ярость. Как все так называемые порядочные девушки, она говорила, что он конечно не женится, если она до того даст ему счастье. Как жена она будет принадлежать ему полностью. Наверное, у него есть сентиментальные связи в Париже. Он признался в этом, желая потерять все, лишь бы добиться ее.

Он лгал. Он не мог представить свою жизнь в Голландии. Через десять-двенадцать дней д'Аффри написал, что он должен быть готов продать королевскую движимость частями за восемнадцать миллионов двести тысяч франков.

Наступил час расставания. Эстер дала ему легко доставшиеся: двести фунтов стерлингов, пятьдесят сорочек, пятьдесят платков, вексель отца в сто тысяч гульденов на парижский банк и расписку на двести тысяч гульденов, которые он мог занять у банка.

Не любовь к Манон Балетти, говорит он, а глупое, смешное тщеславие блистать в Париже побудило его покинуть Голландию. Через пятнадцать месяцев после Свинцовых Крыш он все еще не изменился. Некоторые моральные болезни так же неизлечимы, как и физические. Он поклялся Эстер вернуться к концу года.

В Гааге он завершил дело с послом и обедал с Терезой, которая в Роттердаме должна была передать ему сына. Он купил у Боаса бриллиантов и камней на сорок тысяч гульденов. Он любил драгоценности и при случае торговал ими.

В Париже он снял роскошное жилище на улице Монторгейль и разыскал Берниса, который отправил его в Версаль к Шуазелю и Булоню. Он совершил чудо, пусть они удивятся и отстанут от него. Шуазелю он может сказать, что Бернис посылает паспорт Вольтеру, которого король делает своим камергером.

Вместо Версаля Казанова вначале направился к госпоже д'Урфе. Ее гений уже предсказал его появление. Она задрожала от радости при новости, что он привез из Голландии двенадцатилетнего мальчика, которого хочет отдать в лучшую школу Парижа.

«Кто он? Как его зовут? Я должна его видеть! Почему вы не взяли его с собой? Он говорит по-французски?» Казанова хотел привести его послезавтра.

В Итальянской Комедии он нашел Сильвию с Манон в их ложе. На поздравление Сильвии он сказал, что работал в Голландии для Манон. Манон опустила глаза.

В одной из лож амфитеатра но увидел госпожу К.Ц.В. с семейством. Она была гречанкой, вдовой англичанина, от которого имела шестерых детей. По ее настоянию он незадолго до смерти принял католичество, чтобы спасти свою душу, тогда как она и ее дети вскоре после его смерти, стали прихожанами англиканской церкви, чтобы спасти наследство в сорок тысяч фунтов стерлингов.

Пять лет назад в Падуе Казанова был влюблен в старшую дочь, когда они вместе играли комедию в любительском театре. Несколько месяцев спустя госпожа К.Ц.В. отказала ему в Венеции от дома. Но он в то время был занят К.К., М.М. и девушкой К.Ц.В., которой было лишь пятнадцать лет и которая была совершенной красавицей, прекрасно сложенной, ученицей Альгаротти, камергера Фридриха II Прусского.

Густав Гугитц и Шарль Самаран доказали, что под инициалами К.Ц.В. скрывалась Джустиниана Винн, позже ставшая графиней Орсини-Йозенберг, женой австрийского посла в Венеции. Она родилась в Венеции в 1736 году, как дочь Анны Гаццини и сэра Ричарда Винна, который женился на Гаццини только три года спустя.

Джустиниана сразу узнала его, ее мать махнула ему веером, он подошел к ним, они пригласили посетить их в отеле Бретань (как пишет Казанова, или отель Голландия, следуя письму Джустинианы к Меммо). Джустиниана в двадцать лет была очень хороша. Его любовь проснулась одним ударом. Он предложил ей свои услуги. Джустиниана знала о его богатстве из его письма к Андреа Меммо на шестнадцати страницах.

«Мы очень рады», сказала она, «потому что всегда любили вас.»

В это момент пришел господин Ла Попиньер, генеральный арендатор, который в своем замке «Зверинец Пасси» принимал эстетов, финансистов, актеров, музыкантов и прекрасных женщин, а также имел частный оркестр, дирижером которого был Рамо. Он сказал, что Казанова устроил хаос на парижской бирже.

На обед Казанова пришел к Сильвии, где был встречен радостно, как родственник. Ему казалось, что их верной дружбе он обязан всей своей удачей. Он подарил ей бриллиантовые сережки за пятнадцать тысяч франков, которые она сразу передарила Манон. Марио он дал золотую трубку, своему другу Балетти табакерку с эмалью, часы с боем младшему брату, которого он очень любил. Луи Йозеф Балетти стал танцмейстером в Карлшуле в Вюртемберге, где учил танцам Шиллера. (Два его письма из Людвигсбурга найдено в Дуксе).

Шуазель спросил Казанову, не захочет ли он вести переговоры о новом займе под четыре процента, а когда Казанова спросил о своей выгоде, то сказал, весь мир говорит, что он заработал двести тысяч гульденов.

«Полмиллиона франков были бы неплохим началом, но речь не об этом. Я говорю о своем праве на комиссионные.» Но господин де Булонь лишь иронически смеялся над требованием Казановы в сто тысяч гульденов. Известно, что у Казановы триста тысяч гульденов в векселях на предъявителя.

Казанова пошел в небольшие покои, где маркиза де Помпадур проводила балетные пробы. Она его сразу увидела, поздоровалась и сказала, что он удачливый посредник, господа «там внизу» не знают ничего достойного. Она все еще помнила его слова в театре Фонтенбло, сказанные восемь лет назад.

Бернис советовал и далее совершать хорошие сделки для правительства, и сказал, что Ла Поплиньер женится на мисс Винн.

Дома оказалось, что его новый воспитанник исчез: его забрала благородная дама, он понял, что это была госпожа д'Урфе.

Он посетил семейство Винн. Джустиниана за час заняла в его сердце место Эстер, но «только потому Эстер отсутствовала.» Склонность к Манон Балетти не могла удержать его, чтобы не влюбиться в другую. «В сердце соблазнителя любовь умирает, если не получает питания, это разновидность чахотки», признается Казанова. В самом деле, в Дуксе найдено письмо сводницы Брюне тех же лет, которая предлагает ему недавно привезенных в Париж молодых девушек.

Маленького Йозефа он нашел в руках госпожи д'Урфе. Она позволила ему спать с собой, но сразу откажется от этого удовольствия, если он будет непослушным.

Казанова нашел это превосходным, мальчишка сильно покраснел. Позже пришел Сен-Жермен и сел за стол, не есть, а говорить. Он рассказывал невероятные вещи, всегда являясь очевидцем или героем своих историй. Казанова в голос засмеялся, когда Сен-Жермен рассказал, как обедал с отцами города Триента. Казанова говорит в мемуарах, что временами перенимал эту технику Сен-Жермена.

Госпожа д'Урфе рассказала Казанове, что будет ждать созревания Йозефа, когда она наверное возродиться в Йозефе. Она отдала его в аристократическую школу, где были ее племянники, и дала ему имя графа Аранда.

Тиретта посетил Казанову в красивой карете, графиня Монмартель напрасно предлагала ему свои прелести и богатства в приданое, если он на ней женится.

Казанова снял сельский домик за Мадлен, называвшийся «Пти Полонь», Маленькая Польша. Он стоял на небольшом холме, рядом с королевской охотой, позади садов герцога Грамона. Там были два сада, простиравшиеся террасообразно, три большие комнаты, широкая конюшня, прекрасный подвал, баня, чудесная кухня. Владелец Маленькой Польши звался «королем масла», причем так и подписывался, потому что Людовик XV однажды останавливался у него и хвалил его масло. Он оставил Казанове превосходную кухарку, «жемчужину» мадам Сен-Жан. Казанова приобрел доброго кучера, две красивые коляски, пять лошадей, конюха и двух лакеев.

Тогда же через графа д'Эргвиля он познакомился с графиней дю Румен. Она была скорее мила, чем красива, царственно сложена, ее любили за кротость, искренность и любезность к друзьям. Она запрашивала оракула Казановы гораздо чаще госпожи д'Урфе. Казанова любил ее, но не отваживался на объяснение.

Когда венецианец Реццонико стал папой Клементом XI, он дал Бернису сан кардинала. Людовик XV дал Бернису берет и двумя днями позже выслал в Суассон. Такова дружба королей. Казанова потерял своего лучшего покровителя.

У госпожи д'Урфе тогда появилось желание познакомится с Жан Жаком Руссо. Она посетила его с Казановой в Монморенси под предлогом дать ему ноты для копирования, что он делал превосходно. Ему платили вдвое другого копииста, но он гарантировал безошибочную работу. На это он тогда жил.

«Мы нашли человека», пишет Казанова, «простого и скромного вида, говорившего разумно, но в общем не выделявшегося ни как личность, ни духом. Руссо показался нам любезным человеком, но, тем не менее, не обладавшим изысканной вежливостью хорошего общества, поэтому госпожа д'Урфе нашла его неотесанным. Мы видели также женщину, с которой он жил, на виду у которой мы говорили. Но она едва бросила на нас взгляд. Когда мы ушли, удивительное поведение философа стало веселой темой наших разговоров.»

С некоторого времени различные спекуляции духа занимали Казанову, словно против его воли. Этот типичный прожектер восемнадцатого столетия хотел ради разнообразия вложить собственные деньги в большой проект, а именно основать фабрику, печатающую шелковую материю с красивыми рисунками, которую получали в Лионе лишь медленным и трудным методом ткачества. Он надеялся дешевыми ценами добиться большого торгового оборота. Он обладал всеми необходимыми химическими знаниями и достаточными средствами, чтобы достичь предпринимательского успеха. Со знанием дела он следовал схожим экспериментам Сен-Жермена и посетил знаменитую мануфактуру в Аббевиле. Он связался с одним из технических и коммерческих специалистов, которого сделал директором фабрики.

Он сообщил проект принцу Конти, который воодушевился и обещал как свою защиту, так и все желательные налоговые скидки. Это имело решающее значение. В округе дю Тампль он снял большой красивый дом за тысячу талеров в год.

Enclos du Tample был известным убежищем злостных должников, которые при некоторых условиях могли жить здесь нетревожимые юстицией, это было «привилегированное местечко». Торговцы были там свободны от всех сборов в пользу своих товариществ и ремесленников и поэтому теснились в лавках. Весь Париж шел сюда, чтобы купить подешевле и достать товары, которые из-за запретов на ввоз или других препятствий негде было больше взять.

Принц Конти, который жил там в качестве великого приора Франции, был судьей этого округа, он был также любителем удовольствий.

Дом Казановы состоял из большого зала для работниц, помещения склада, множества спален для служащих и красивых жилых комнат для них же. Он определил на службу врача, взяв его управляющим складом, который переехал со всем семейством. Он нанял четырех слуг, служанку, вахтера и бухгалтера, смотревшего за двумя писцами. Директор определил на службу двадцать набожных и очень милых девушек, которые должны были красить материю. Казанова привез на склад триста кусков тафты и камлота. Он все оплатил наличными. Он рассчитывал, что за год до начала продажи израсходует около трехсот тысяч франков, и надеялся на годовой доход по крайней мере в двести тысяч.

Конечно, эта фабрика могла разорить его, если бы он не нашел сбыта. Меньше, чем за месяц, он израсходовал шестьдесят тысяч франков на обстановку дома. Недельные траты достигли двенадцати тысяч.

Литераторы во Франции восемнадцатого века нередко становились промышленниками или филантропами, например, Вольтер или Бомарше.

С удовольствием Казанова обходил свой гарем: двадцать отборных симпатичных фабричных работниц, которые зарабатывали в день лишь по двадцать четыре су. Манон Балетти из-за этого очень серьезно злилась на него, хотя он уверял, что ни одна из девушек не ночует в доме.

Казанова как фабрикант — это должно было кончиться гаремом из работниц, индустриальной опереттой! Увы, это кончилось банкротством.

Фабрика чрезвычайно повысила его чувство собственного достоинства.

В эти парижские годы Казанова вел прямо-таки княжескую жизнь. Однако его расточительство ежедневно приносило ему новые трудности. Его фабрика страдала от всеобщего недостатка денег во Франции из-за несчастливой Семилетней войны. Четыреста покрашенных кусков скопилось на складе. Вплоть до заключения мира он не мог их продать, но мир казался дальше чем бы то ни было. Ему грозило банкротство. По необходимости он написал Эстер, не захочет ли ее отец стать совладельцем. Хопе ответил, что перекупит фабрику и выплатит ему половину дохода, если Казанова переведет ее в Голландию. Но Казанова любил Париж.

Больше, чем вся Маленькая Польша с пышными пирами для маркиз и для ветреных девушек, стоили ему его маленькие работницы, чего никто не знал. Они разорили его. При его потребности к разнообразию двадцать соблазнительных парижанок были опасным подводным камнем. Любопытный до каждой и не обладая терпением, он вынужден был слишком дорого платить каждой за ее благосклонность.

Пример первый послужил всем образцом, чтобы требовать деньги, украшения, мебель и маленький домик. Его влюбленность длилась едва ли неделю, чаще три-четыре дня. Следующая всегда казалась самой лучшей. Как только он желал новую, он больше не смотрел на другую, но всегда удовлетворял ее притязания, и она уходила прочь.

Манон Балетти мучила его ревностью. Она по праву не могла понять, говорит Казанова, почему он все оттягивал женитьбу, если ее действительно любит. Она обвинила его в обмане.

Ее мать Сильвия умерла от свинки на руках у Казановы. За десять минут до кончины она указала ему на Манон. Он совершенно искренне обещал ей жениться. «Судьба решила иначе.» К Сильвии он испытывал самую задушевную дружбу, он считал ее возвышенной женщиной, ее доброе сердце и нравственная чистота заслужили уважение всех. Он три дня оставался с семейством и делил их горе.

Подруга Тиретты тоже умерла от мучительной болезни. За четыре дня до этого, поддавшись попам, она прогнала его с кольцом и двумя сотнями луидоров. Месяц спустя Казанова дал ему рекомендацию к Хопе в Амстердам, который отправил его на корабле в Батавию. Там Тиретта затесался в заговор и должен был бежать. В 1788 году Казанова слышал от родственника Тиретты, что он богачом живет в Бенгалии.

Казанова, похоже, имел интимную связь с любовником герцога Эльбефа, одна из заметок в замке Дукс гласит: «Моя страсть к любовнику герцога Эльбефа. Педерастия с Базеном и его сестрой. Педерастия с Х в Дюнкерке.»

Не исключили ли издатели Шютц и Лафорг некоторые описания гомосексуальных приключений Казановы?

В издании Шютца такая история рассказывает о молодом русском Лунине, любовнике секретаря кабинета Теплова, который был знаменит тем, что мог совратить всех мужчин, и попробовал свои чары на Казанове в присутствии парижанки Ла Ривьер, которая разъединила соперников. Казанова рассказывал ей, что воспринимал Лунина как провокатора, потому что он показывал свою белую грудь и вызывал дам на соперничество показывать свои груди, от чего она отказывалась, юный русский при этом весьма определенно доказал Казанове свою симпатию, Казанова ответил в той же манере, и «они поклялись друг другу в вечной любви и верности.»

С другой стороны, князь де Линь после чтения рукописи первых двух томов мемуаров, упрекал Казанову: «Над третью этих прелестных двух томов, дорогой друг, я смеялся, треть возбудила во мне похоть, треть — задумчивость. За две первые части вас будут бешено любить, последней частью — восхищаться. Вы любили Монтеня. В моих устах это чрезвычайная похвала. Вы убедили меня как искусный „физик“ и превзошли — как глубокий метафизик, но вы разочаровали меня как боязливый антифизик[1] и показали себя менее достойным своей страны. Почему вы отказали Исмаилу, пренебрегли Петронио и стали, наконец, счастливы, лишь когда узнали, что Беллино — девушка?» (Письма князя, без даты — «Труды», 1889.).

В начале ноября за пятьдесят тысяч франков он продал часть своей фабрики некоему прядильщику, который за это взял часть покрашенного материала, за счет торгового товарищества организовал экспертизу и через три дня перевел деньги. Ночью врач и управляющий складом вскрыли сейф и исчезли. Это было тем более тяжко, что обстоятельства Казановы были уже «в беспорядке». Прядильщик через суд потребовал вернуть пятьдесят тысяч и объявил договор расторгнутым. Торговец, который поручился за врача, был банкротом. Прядильщику через конфискацию отошел весь склад, а также Маленькая Польша короля масла, лошади, коляски и другое имущество Казановы.

Казанова уволил рабочих и слуг, и конечно работниц — большая экономия! Cобственный адвокат предал его, не опротестовав денежного начета прядильщика и не послав ему два других судебных решения об оплате, так что внезапно его арестовали за неявку в суд.

В восемь утра он был арестован на улице Сен-Дени в собственной коляске, один полицейский сел к нему, другой к кучеру, третий встал сзади, так они доставили его в тюрьму Фор-Левек.

Через два дня Казанова вышел на свободу и уехал в Голландию.

8 июня графиня Габриель дю Румен пишет «господину де Сенгальту» в ответ на письмо Казановы, которое ей передал Балетти, она огорчена, что предательство, вызванное историей с векселями, не позволяет ему вернуться в Париж. Ее адвокат, обладающий разумом и многими знаниями, уверял, что сто луи могут выкинуть эту историю из памяти света. Она сожалеет, что не может достать ему этих денег, но не мог бы он собрать их у своих должников в Париже? Когда с этим делом будет покончено, он сможет безбоязненно возвратиться. Справедливость всегда ближе, когда вы рядом. Он должен спросить оракула о совсем деле и все чувства говорят ей, что он выиграет. (Том XIV, Георг Мюллер «Письма женщин Казанове»)

В актах торгового суда и парламента находятся и другие жалобы на Казанову от нетерпеливых кредиторов или бедняг, попавшихся на его фальшивых векселях. Среди его обычных сотоварищей по векселям находятся фейерверкер Геновини, художник Франческо Казанова, оба Балетти, отец и сын, имя директора монетного двора в Париже Мореля-Шательро и имя экс-иезуита, короткое время наставлявшего Казанову, Анри де ла Айе.

Действительно, Казанова через несколько лет после этого события приезжал в Париж, но всегда лишь на короткое время. Успокоил ли он своих кредиторов? Заплатила ли за него графиня дю Румен или маркиза д'Урфе?

Во всяком случае в мемуарах Казанова рассказывает, как начальник тюрьмы Фор-Левек сообщил ему, что надо заплатить пятьдесят тысяч франков или найти поручителя на эту сумму, чтобы освободиться.

Он получил чистую комнату, письменные принадлежности и вестового. Он написал своему поверенному, своему адвокату, госпоже д'Урфе и всем своим друзьям, наконец, брату, который как раз женился. Поверенный пришел сразу. Адвокат написал, что подал апелляцию, арест незаконный, необходимо пару дней терпения. Манон Балетти прислала брата со своими алмазными сережками. Госпожа дю Румен прислала адвоката и написала, что могла бы назавтра прислать пятьсот луи, если он в них нуждается. Его брат не пришел. Дорогая госпожа д'Урфе прислала сказать, что ждет его к обеду. Он не думает, что она смеялась над ним, но считает ее сдвинутой.

В одиннадцать его комната была полна посетителей. Наконец ему сообщили о даме в фиакре. Он ждал напрасно. В нетерпении он позвал ключника и узнал, после нескольких справок у тюремного писца, что дама удалилась. По описанию он узнал госпожу д'Урфе.

Потеря свободы была ему очень болезненна. Он вспомнил Свинцовые Крыши, хотя они не шли ни в какое сравнение, однако арест может разрушить его добрую славу в Париже. У него было, говорит он, тридцать тысяч франков наличными и бумаг на шестьдесят тысяч, но он не мог решиться на эту жертву, хотя адвокат госпожи дю Румен советовал ему вырваться из долговой тюрьмы за любую цену. Они еще спорили, когда начальник тюрьмы с огромной вежливостью сообщил, что он свободен и что дама ожидает его у ворот в карете.

Он послал посмотреть своего камердинера Ле Дюка: это была госпожа д'Урфе. После четырех часов очень неприятного заключения он вошел в роскошную карету. (Фактически он был в заключении с вечера 23 августа до 25 августа.)

Госпожа д'Урфе приняла его с большим достоинством. В ее карете сидел президент суда в форменном берете, который извинился за свою службу. Казанова поблагодарил его. Он с удовольствием соберет доход у своих должников, т.е. у прядильщика. Она пригласила его к обеду, но сперва ему надо появиться в Тюильри и Пале-Рояле, чтобы публика видела, как ложен слух о его аресте. Совет был хорош.

После променада он вернул Манон сережки и обедал у госпожи д'Урфе, сходил во Французский Театр и Итальянскую Комедию, и ужинал у Манон, которая была счастлива, что дала ему новое доказательство ее любви, а он ей — новое обещание распустить свою фабрику и свой сераль.

Его арест окончательно подорвал ему удовольствие от Парижа и от судебных дел. С обычной энергией и ясностью мысли он принял решение начать совершенно новую жизнь. На сей раз он хотел солидно работать над созданием состояния, заполучить в Голландии деньги и жениться на Манон! Манон сильно обрадовалась и робко предложила начать новую жизнь женитьбой. Он был готов к этому всем сердцем, но у него были основания, говорившие против.

Он отказался от Маленькой Польши и своего «уморительного» поста устроителя лотереи и получил с Эколе Милитер свой залог в восемьдесят тысяч франков за бюро на улице Сен-Дени. Бюро он подарил своему сотоварищу, для которого нашел женщину, чей друг дал залог, «так делают часто». Чтобы не оставлять госпоже д'Урфе судебный процесс с прядильщиком, он согласился с ним на двадцати тысячах франков и госпожа д'Урфе получила залог назад.

Казанова продал лошадей, коляску, мебель, оставил залог для брата Франческо, распрощался с Манон, горько плакавшей, хотя он клялся, что женится на ней скоро, очень скоро…

Казанова поехал один в почтовой коляске «с сотней тысяч франков наличными и столькими же в бумагах». Его камердинер Ле Дюк, восемнадцатилетний остроумный испанец, превосходный парикмахер, ускакал верхом вперед, добрый лакей-швейцарец, служил ему курьером.

Было 1 декабря 1759 года.

В коляске Казанова читал «Мысли» Гельвеция, вышедшие в 1758 году, знаменитую книгу философа, которая была осуждена Сорбонной и цензурой.

Казанова считал, что книгу переоценили, Паскаль сказал об этом лучше. Он делает автору бойкие упреки, что тот трусливо противоречит всему, только лишь бы не эмигрировать даже против совета собственной супруги, которая все продала и хотела вместе с Гельвецием убежать в Голландию.

В Гааге он остановился в «Принце Оранском» и узнал, что там живут генералы ганноверской армии, английские дамы, князь Пикколомини со своей милой супругой и граф Сен-Жермен.

Князь Пикколомини заговорил с ним как старый знакомый, он видел его в Виченце шестнадцать лет назад. С тех пор он стал графом Пикколомини, что Казанова с большой строгостью отмечал перед собой, перед графом и перед гостями отеля.

Граф Пикколомини, который в Виченце был бедным учителем фехтования, на следующий вечер пригласил Казанову в свою комнату, где он держал банк в фараоне, и предложил ему действовать вместе.

Казанова посетил д'Аффри. Посланник осведомился у него о графе Сен-Жермене, который недавно прибыл в Гаагу будто бы по поручению Людовика XV, чтобы сделать займ на сто миллионов. Д'Аффри считал его мошенником.

В отеле Казанова тотчас дружески отметился у графа Сен-Жермена. У графа были два гайдука в прихожей и он рассказал, что дал слово королю, «которого могу назвать своим другом», найти ему сто миллионов. За три-четыре недели он это устроит. Казанова может войти в дело, сделав что-нибудь в пользу двора, но это будет трудно, голландская биржа возмущена экономическими ляпсусами нового французского министра Оллуетта. Граф Сен-Жермен не хотел ни посещать д'Аффри, ни использовать его, чтобы оставить себе всю славу успеха. Он едет не ко двору, а в Амстердам. Его собственный кредит его удовлетворяет. Он любит короля Франции. Это самый благороднейший человек своей страны.

Эти три года в Париже, 1756—1759, в социальных и финансовых аспектах образуют вершину жизни Казановы.

Глава четырнадцатая

Загадочный путешественник

Казанова любил, как игрок. Комбинации стали постепенно важнее результатов. Его восхищала игра, а не партнерша.

Как игрок тасует карты и ищет триумфа всегда в одной и той же игре, так он поступал с женщинами. Временами он действовал, как порочный директор пансионата. Он воспитатель своих возлюбленных и подруг, маленьких и изящных. Он соблазнил их всех. Конечно, многие женщины восемнадцатого столетия были без сомнения влюблены в любовь и не воспринимали единственную связь трагически. Во всех столетиях есть множество сладострастных женщин. Однако, общественное мнение большинства стран и большинства слоев общества века Казановы в основном шло навстречу этой легкости в любви.

Несмотря на по необходимости субъективное изложение Казановы, который является собственным адвокатом, а временами — адвокатом дьявола, иногда заметно разочарование женщин. Госпожа баронесса Ролль напугана не только опасностями, которых она еще не избежала, но так же и соблазнителем. Упреки и разочарования Дюбуа, ее матери и ее знакомой просвечивают даже сквозь ровные строки Казановы.

Он становится все бездумнее, все автоматичнее. Как игрок и как любовник, он все поспешнее тасует карты, все смелее бросается в авантюры, соблазняет все навязчивее. Еще находясь на вершине, он уже начинает повторять приключения. Он сам ощущает схематизм, даже ограниченность любовного наслаждения, которое было колоссальным скорее не из-за внушительного, несомненно единственного в своем роде количества его подруг, а гораздо более вследствие интенсивности эротического переживания. Этот человек, с его дарованиями и широкими интересами, который не является дополнением к нимфоманкам и совсем не эротоман, но здоровый, жизнерадостный эротик, который, как говорится, занимался спортом, бизнесом в безбрежном океане открытий, исследований, даже научных экспериментов над сексуальными обычаями и любыми эротическими возможностями, что такой остроумный и знающий мир человек, сотрясаемый многими другими большими страстями (например, игрой и литературой), во все примешивает эротику, который между двумя визитами к Вольтеру забавляется с двумя женщинами — это доказывает, что, вместе с его потенцией в любом смысле, он любил женщин так непосредственно, как другой ест или пьет, как утром встает, а ночью засыпает, как гимнаст ежедневно упражняется, как пианист-виртуоз каждый день играет гаммы. Любовь, главная функция и главное деяние Казановы, была ему столь же важна, как какое-нибудь дело деловому человеку,но оно не исчерпывало его жизни, как не делало это ни обжорство, ни литература, ни игра. Он, конечно, ни в коей мере не был похож на ту прослойку мужчин, которые являются забывчивыми любовниками по случаю, и в зрелые годы лишь время от времени вспоминают о любви.

Казанова очень сильно ценил любовь, всегда после того как она прошла, всегда безмерно восхищенный, сожалея лишь о прибывающих годах, о все более уменьшающихся силах и результатах.

Он ненавидел механику жизни, вечное повторение, закон изнашивания материи и сил. Когда он, как всегда, начинал чувствовать сладкое привыкание к месту, к людям, к подруге, его охватывал вид панического ужаса, вероятно страх смерти, переведенный на другой язык, изнанка неистощимой жажды жизни. После честного бегства, из перемены и безумного стремления к новизне возникало новое повторение, вечная механика, та же техника изменений в постоянном коловращении.

Такой охотник за любовью, собственно, охотится за более или менее осознанным идеалом. Чтобы быть занятым тем, чем всегда был занят Казанова, надо быть в сущности таким же праздным человеком, каким всегда был Казанова. Всегда охотясь за случаем, он всегда убегал от времени. Поэтому неумолимый охотник мог легко выглядеть как бедный затравленный зверь. Между двух прихотей его мучила великая скука: taedium vitae. Когда он ничего не делал, он должен был играть; когда играл, он должен был любить и наоборот; когда любил, он должен был путешествовать. Рычащий внутренний мотор толкал этого человека, перпетуум мобиле любви и жизни. Верный нескольким большим страстям, при любой смене объекта он оставался идентичен самому себе. Все более удовлетворенный, он становился тем более голодным и жаждущим, чем более изливался. Почти всегда радостный, даже счастливый, он не был довольным. С течением лет он начал игру и с людьми. Чем больше он обманывал женщин в ощущениях, тем чаще он обманывал их драгоценностями, деньгами и вещами, главным образом стареющих женщин.

Несмотря на автоматизм любви, при столь многих связях с женщинами, он не мог не стать знатоком женщин и даже знатоком людей. С их лиц он считывал их темперамент и их причуды, их нравы и законы. Сверхвоодушевление своих партнерш в любви, которое он знал как искусственно возбудить и возвысить, временами действовало даже на него, так что он был готов к крайностям, заговаривая о женитьбе, после чего быстро и без рассуждений устраивал концовку, как будто бы хотел покарать женщин за то, что они ему, а не он им так сильно нравились.

Казанова есть превосходное доказательство, что очень многие женщины никоем образом не являются прихотливыми в любви, а, напротив, боязливы, инертны, в них отсутствует фантазия, они неопытны. Тот, кто добивается женщины, забывая обо всем, кроме нее и себя, имеет большие шансы ее завоевать. Если женщина нравится мужчине, то в большинстве случаев и он нравится ей. Это очень легко — завоевать благосклонность людей. Большинство людей лишь ждут соблазнения. Странным образом большинство людей вследствие естественной потребности нравиться, не принося при этом жертв и без риска, едва ли готовы при этом к усилиям, чтобы завоевать людей и достичь своей цели.

Казанова везде м всегда выступает тотальным смакователем жизни, одухотворенным дилетантом жизненного искусства. Поэтому он также извлекает из жизни, из игры, и, напоследок, из литературы все, что может извлечь лишь экстраординарный человек. Вместе с другими страстями им двигало также желание мудрости, законное и незаконное любопытство, связанное с извращенным педагогическим импульсом. Он хотел быть учителем мудрости, философом, пророком — не только из обмана. Обманщик обычно слишком гнил, слишком бездуховен, без воображения, слишком общественно несостоятелен, чтобы достичь своей цели законными средствами. Казанова принадлежал к тем редкостным обманщикам в шутку, которые любят игру с людьми из-за ощущения собственного превосходства.

Как и большинство учившихся с удовольствием и любовью, он был также вдохновенным учителем. Этот удивительный педагог был временами сам по себе небольшим университетом, с легким, всегда готовым красноречием, вечно втянутым в диалог, когда нужно — в диалоге с собой, мнимый монологист и неподдельный рассказчик монологов; именно потому великие спорщики часто являются лишь монологическими долгоговорителями.

Но даже шарлатан Казанова из чистой радости диалога временами выдавал свои опаснейшие тайны, как об Эстер Хопе.

Любовь — тоже удовольствие диалогическое. Казанова был соблазнителем не только женщин, ни и бесчисленных мужчин, которых он «соблазнял» не сексуально, а духовно, которых заинтриговал, развеселил, развлек, склонил на свою сторону прекрасно вышколенным шармом, жизненной силой и полнотой бытия, властью своей личности, звучной радостью, остроумием и скабрезностью.

Годы учения Казановы никогда не закончились. Годы странствия Казановы, который хвастал, что «изучил мир в путешествиях», начались в ранней молодости и закончились в старости лишь против его воли.

Ему было сорок четыре года, он был крепок умственно и физически, когда, став в Париже банкротом, поехал в Голландию, чтобы добыть новых денег.

Золото и драгоценности у него все еще были во всех карманах. Его слуга ехал впереди. Его сопровождал швейцар. Казанова читал философскую книгу. В Париже невеста Манон ждала его возвращения. В Амстердаме ждала Эстер, готовая стать его невестой. Наконец, в Париже он оставил изрядно бушующих преследователей, неблагодарных кредиторов и свежие жертвы своего прекрасно найденного «гения»; толпы их искали защиты в торговом суде.

Выпущенный из долговой тюрьмы и убегая из Парижа, чтобы избежать грозящего приказа об аресте, Казанова тем не менее вез с собой твердую рекомендацию министра иностранных дел Франции герцога Шуазеля французскому посланнику в Гааге господину д'Аффри. Не должен ли был он тогда странствовать по свету в светлейшем расположении духа и смеяться над всеми: мошенниками, министрами и женщинами? Странника по свету не так просто разыскать судебным исполнителям и своих ловцов он побил дерзостью. Он обещал Манон добыть для нее состояние, чтобы на ней жениться. Он обещал маркизе д'Урфе найти ей в широком мире необходимые элементы для «Великой Операции» (второго рождения маркизы в виде мальчика с ее умом и ее душой).

Он оставался в Голландии четыре-пять месяцев. Обстановка была менее счастливой, чем в первый раз.

В Гааге за столом Казанова встретил двух французов, один сказал: «Знаменитый Казанова должен сейчас быть в Голландии». Другой ответил: «Если я его встречу, я привлеку его к ответственности».

«Вы знаете Казанову?», спросил его Казанова. «Конечно», самодовольно ответил француз.

«Господин, вы его не знаете, потому что я и есть Казанова.» — «Черта с два!», дерзко возразил француз. «Вы сильно заблуждаетесь, если думаете, что только один Казанова существует в мире!» (Это звучало пророчески.) Дошло до дуэли. «Прямой выпад, который мне не изменил», легко ранил француза в грудь.

Банкир Хопе ввел Казанову в бургомистерскую ложу вольных каменщиков, где он обедал с двадцатью четырьмя господами, располагавшими более чем тремястами миллионами гульденов.

Хопе обратился к оракулу Казановы из-за дела, предложенного ему, как сообщает Казанова, «другом Луи XV», графом Сен-Жерменом. Казанова предостерег от этого дела, стомиллионной ссуды под залог алмазов французской короны без участия французского министра. Хопе пошел с триумфом и через несколько часов возбужденный вернулся, пробежав через все комнаты, ударяя себя по лбу, и принудил Казанову и Эстер обняться и поцеловаться, что Казанова охотно сделал бы и без принуждения. Д'Аффри именем короля потребовал высылки графа Сен-Жермена. В полночь полиция нашла, что птичка уже упорхнула. Очевидно, один из членов голландского правительства сделал намек. Без оракула Казановы Хопе и его друзья выплатили бы сотни тысяч гульденов за прекрасные алмазы короны. Теперь у них остался лишь этот залог. Что с ним делать?

Оракул Казановы объявил, что камни фальшивые. Хопе, закричав что это невозможно, помчался прочь; камни в самом деле оказались фальшивыми. Сен-Жермен сбежал в Англию. Предполагают, что Сен-Жермен был агентом частной политики Людовика XV и Помпадур в Голландии или французским агентом по заключению мира, что подозревал также Вольтер. Друг Казановы граф Ламберг говорит в «Мемуарах космополита» о поддельных алмазах короны, которые Сен-Жермен показывал в Голландии. Бентинк, президент провинциального сословия Голландии, почти в открытую помог Сен-Жермену бежать.

В рождественскую ночь Казанова был в особенно радостном расположении духа, что старухами не считается хорошим предзнаменованием; Казанова, ни о чем не подозревавший, получил письмо и большой пакет из Парижа от Манон, открыл оба и думал, что умрет от боли. Манон Балетти писала: «Будьте благоразумны и хладнокровно примите следующее сообщение. Пакет содержит все Ваши письма и Ваш портрет. Верните мне мой портрет, и если у Вас сохранились мои письма, то любезно сожгите их. Я рассчитываю на Ваше приличие. Забудьте меня! Долг заставляет меня сделать все, чтобы вы меня забыли, потому что завтра в этот час я стану женой господина Блонделя, архитектора короля и члена его Академии. Вы очень меня обяжете, если по Вашем возвращении в Париж будете добры делать вид будто меня не знаете, если мы случайно встретимся.»

Казанова был как в безумии и два часа не мог прийти в себя. Из пакета он вначале достал собственный портрет и, хотя он на нем смеялся, портрет показался ему угрюмым и угрожающим. Он лег в постель в лихорадке, строил тысячи безрассудных планов, набросал двадцать писем с угрозами «неверной» и разорвал их. Он бушевал против неизвестного господина Блонделя, против его отца и братьев. Двадцать четыре часа он провел в бреду. После этого он начал читать письмо Манон.

Он читал: «Наша дружба… может составить в итоге наше счастье и наше несчастье… Это так трудно — любить? … мне снится, что я говорю: Я люблю тебя…

Я нахожу бесконечное удовольствие в том, чтобы беседовать с Вами обо всем, и пусть так будет всегда… Они утверждают, что за месяц я сменю предмет своей любви… Нет, будьте уверены, что я никогда не стану неверна, что я люблю Вас и наконец решилась сказать Вам это… Я чувствую, что сделаю для Вас почти все. А Вы, мой любимый друг?.. Да, я верю, Вы меня любите и я хочу, чтобы Вы были уверены в такой же моей любви; мои чувства могут измениться лишь тогда, когда я буду уверена в Вашей неверности (чего я нимало не предполагаю), а сама я думаю, что никогда не перестану любить Вас. Будьте счастливы, мой любимый, мой друг. Любите меня больше! Пусть Вам это приснится, потом Вы мне расскажете…

Правда я думаю, что Ваша любовь слабеет…

Однако мы пишем друг другу приятнейшие в мире вещи, а когда мы вместе, мы всегда спорим. Хо-хо, должно быть, это правильно и ничего не значит, мой милый друг. Этим вечером мы стали дуться друг на друга исключительно из-за мелочи. Но почему же, любимый, если Вы так сильно меня любите, как говорите, Вы гневаетесь из-за пустяка?»

Письмо Манон даже слишком отчетливо передавало историю их любви. Во-первых, они любили друг друга в тайне и не признавались друг другу. Манон вначале совершенно не осознавала, что она его любит. Она слушала его речи и рассказы, находя его интересным; когда он однажды не пришел, то ей его не хватало, она опечалилась. Она даже испугалась. Она была обручена с музыкантом Клементом, а любила другого, который, как она предполагала, ничего из себя не представлял — какое несчастье!

Потом они признались друг другу в любви и Клемент получил отставку. Теперь они любили тайно от других. Семья ничего не замечала, это было ужасно, писала она, он тоже не должен был открыто держать ее любовные письма — ее брат бывал у него и мог найти письмо. Позднее Сильвия открыла любовь Манон и помогла ей. После смерти Сильвии и отъезда Казановы в Голландию Манон хотела ждать его в монастыре. Вначале ей не хватило мужества уйти в монастырь, потом она не решилась. Ей делали множество предложений, она смертельно скучала, она поклялась Казанове, что выйдет замуж только за него. Они делали друг другу обычные упреки любящих в мрачном состязании любви, неверности, ревности, смене холода и огня, он писал ей недостаточно, он делал ей ненавистные упреки, он обходился с ней холодно, он предпочел ей другую. Она писала, что должна играть в Комеди Франсез. Он пригласил ее в его отсутствие побыть в сельском доме в Пти-Полони.

Вследствие «чудовищных слухов, сообщений, клеветы» и потому что в Париже говорили, что Казанова вместо отъезда скрывается в Пти-Полони, 23 октября 1759 года она покинула его дом. Она писала: «Если бы я не любила Вас так, я погребла бы себя в монастыре… Как плох мир и как я несчастлива. Мой дорогой Казанова, отомстите за меня, отомстите за себя, очиститесь от недостойной клеветы прежде, чем женитесь на мне… Я одна в мире, без друзей, без утешения, Цель всей злобы как Ваших, так и моих врагов. Я боюсь за Ваш испорченный желудок, поэтому не курите так много. Вы счастливы, потому что можете лечиться устрицами, которых я не могу есть… и любите меня всегда. Вершиной моих несчастий будет, когда Вы меня покинете; но нет, Вы к этому неспособны. Вы любите меня, и конечно сделаете все, чтобы обладать мною. Я считаю себя самой несчастной на земле: из-за моего сердца, моей чести и даже моих доходов… Наверное Вам становится скучно всегда выслушивать мои жалобы.»

Когда Казанова в тоске по Манон целыми днями оставался в постели, как-то утром в девять к нему пришла Эстер со спутницей. Ее взгляд сказал ему многое. Он признался, что несколько дней лишь изредка питался бульоном и шоколадом. Так как она не знала причины его горя, то предложила денег и посоветовала спросить своего оракула. Он конечно засмеялся.

Она спросила, обрадуется ли он, если она останется возле него на весь день. Она приготовила ему свое любимое блюдо: кабельжу. Она сказала, что готова к последней жертве, если он откроет ей все тайны своего оракула. Однако, он не мог разделить с ней эту науку, потому что ее не существует. Весь этот прекрасный и радостный день он провел с Эстер и решил, что сможет забыть Манон, что тоже его очень обрадовало. Эстер играла с ним как с игрушкой, она просила, чтобы он оделся, как на бал и позволил причесать себя Ледюку. Вскоре он уже думал, что ненавидит Манон. В старости ему казалось, что Манон страдала более от своего тщеславия, чем от любви. Ледюк уже причесал его, когда печальная Эстер вошла с письмом в руках, прощальным письмом Манон. Она спросила боязливо, должна ли она быть наказана за тяжкую нескромность, ведь она открыла причину его страданий.

Все письма Манон и письма Казановы к ней лежали упорядоченные по датам на его ночном столике. Он показал их Эстер, которая с некоей жадностью начала читать их, пока он причесывался. Наконец Ледюк ушел. Воспитательница тихонько постучала в окно. Эстер сказала, что ничто так не развлекает, как уроки этих писем. Казанова ответил, что эти письма могли бы стать причиной его смерти. По просьбе Эстер он подарил ей все собрание, более двухсот писем, из которых самое короткое было в четыре страницы. (В архиве Дукса найдено только сорок два письма Манон. К двумстам письмам Казанова причисляет и свои.)

По желанию Эстер он показал ей портрет Манон. Как может столь отвратительная душа жить в таком прекрасном теле, спросила Эстер и захотела посмотреть все картины, которые прислала госпожа Манцони вместе с рукописями Казановы. Среди них были и портреты нагих женщин. Ей очень понравились портрет и история О'Морфи. М.М. как монахиня и как Венера рассмешили ее. Но он отказался рассказать Эстер историю М.М. Все же Эстер исцелила его. Она ушла в десять вечера. Они провели счастливейший день без резких страстей. Он пообещал провести с ней следующий день. После девяти часов сна он встал свежим и совершенно здоровым.

Она приняла его в постели. На ночном столике лежала переписка с Манон, которую она читала до двух ночи. Эстер казалась восхитительной. Легкий платок из индийского муслина лишь наполовину прикрывал ее грудь, но она упрямо защищалась от его рук несмотря на сотни поцелуев. Он сел рядом и поклялся, что ее прелесть заставила его забыть всех Манон на свете. Она спросила, все ли тело Манон прекрасно. Он сознался, что никогда не видел Манон нагой. Лишь ее кормилица сказала ему, что Манон безупречна. Эстер спросила, есть ли у него о ней другие представления. Он сказал, что став ее мужем легко мог бы избежать касаться ее родимых пятен. «Я думаю», сказала она, покраснев и обидевшись, «что, если б Вы заметили что-нибудь, то Выше желание уменьшилось бы». (Он пытался соблазнить ее, в то время как она была задета в своем тщеславии.) Однако он прослезился, попросил прощения и осушил ее слезы губами. В одно мгновение оба воспламенились. Мудрость Эстер предотвратили полную победу желания. Они наслаждались три часа в сладчайшем восхищении. Потом Эстер оделась и они пообедали в обществе бедного секретаря Хопе, несчастного поклонника Эстер. Казанова признается, что в спальне влюбленной женщины царит такой сладострастный аромат, что любовник предпочитает эту спальню раю. Казанова словно цитирует слова Фауста в спальне Гретхен. Он говорит, что действительно влюбился в Эстер. В своих чувствах к ней он различал нечто нежное, утишающее и вместе с тем живое, по сравнению с той чувственной любовью, которая несвободна от суматошного возбуждения.

Вечером он повел Эстер на концерт. Она сказала, что на следующий день не покинет своей комнаты и они могли бы там уютно поговорить о свадьбе. Это было 31 декабря 1759 года.

Он пошел на свидание с твердым решением не злоупотреблять доверием девушки. Она лежала в постели. Она выглядела прелестной. После обеда с ее отцом он нашел ее спящей. Когда она проснулась, они читали историю Элоизы и Абеляра и совсем воспламенились. Они говорили о тайнах, которые открыл ему оракул. Она сказала, что лишь тогда смогла бы открыть свое родимое пятно, если он поищет и не сможет его почувствовать. Она разрешила ему это исследование, вначале пальцами, а когда он ничего не обнаружил, то глазами. Далее они не пошли. Он удовольствовался тысячью поцелуев. Счастливый, хотя она не предоставила ему высочайшего наслаждения, после любовной игры, «равной которой нет», он решил сказать ей правду. Его оракул — это мнимая наука. Знанию о ее двух родимых пятнах он обязан теории соответствия родимых пятен человеческому телу. (Лафатер выдвигал такую же теорию.) Эстер лишь сильно восхищалась им и просила принести все книги об анатомии, физиологии и астрологии. Она хочет быстро стать ученой, так как видит, что даже шарлатаны нуждаются во множестве знаний. Вообще говоря, они могли бы любить друг друга до самой смерти, не женясь. Он радостно возвратился в гостиницу.

После этого он решил перед возвращением в Париж устроить маленькое путешествие в Германию. Он добросовестно обещал Эстер еще до конца года посетить ее, но «обстоятельства оказались сильнее».

Письмо д'Аффри с отказом выдать французский паспорт, служило ему в Кельне так же хорошо, как и паспорт. Уже в восемнадцатом веке нужны были паспорта, удостоверения личности, документы, рекомендательные письма за границу, и чем безроднее был человек, чем хуже у него были отношения с властями родины, тем больше бумаг требовалось, точно так же, как и сегодня. Поэтому Казанова набивал все карманы рекомендательными письмами и рекомендовал себя в любом месте всем великим и псевдовеликим. В этом аспекте его мемуары читаются как история современной политической эмиграции и ее паспортных трудностей. Казанову тоже высылали из многих стран, потому что его преследовали родные власти. Он тоже страдал как человек гражданский среди войны людей в униформе, как это описывал в то же самое время Лоренс Стерн смешно и печально в «Сентиментальном путешествии».

С кредитными письмами, пишет Казанова, на более чем сотню тысяч гульденов, с великолепными украшениями и роскошным гардеробом, сопровождаемый слугой Ледюком, ехал он в карете спокойно и весело по Германии в «древний святой Кельн».

Глава пятнадцатая

Визит к Вольтеру

Лишь в несчастье проявляется настоящий Казанова. Он растет среди разочарований. Он ведет поверхностную жизнь праздношатающегося и становится все деятельнее. Чем меньше он делает что-либо сегодня, тем больше он напишет об этом впоследствии. Один за другим он начинает новые проекты и после величайшего напряжения мигом отказывается от всех, когда замечает, что они не могут принести больших результатов. Со все большей легкостью он меняет свои жизненные пути. Как от сильного импульса он все бросает и все начинает заново. Он не попадает в приключения, он создает их. Он ввязывается в них при любом удобном случае. Пока он рассказывает длинные истории любому плуту, изображая все любовные авантюры и удалые приключения, он мало говорит о своих настоящих друзьях, о духовных товарищах, и совсем ничего о развивающемся самовоспитании, о построении собственного мира.

В Кельне бургомистерша довезла его в своей карете до отеля при лунном свете и нежно помогла ему в половине наслаждения.

Красотка убедила его, что не только наслаждается сладострастием, но и дарит его. Граф Кеттлер обошелся с ним плохо и не пригласил на бал. По желанию бургомистерши Казанова пришел без приглашения, генералу представили его, Казанова делал такие комплименты генералу, что понравился ему. Посетив бургомистершу заново, Казанова обнаружил, что домашняя капелла имеет прямой переход к ее комнатам; он составил план через эту капеллу попасть в ее постель (ведь, как известно, дьявол наибольшую власть имеет в церкви!), и это ему удалось. Когда она сказала, что муж должен уехать, он спрятался в исповедальне. Как только пономарь запер церковь на ночь, он через дверцу скользнул на лестницу, где пять часов сидел в темноте на нижней ступеньке среди крыс. Ровно в десять она пришла со свечой. Она была столь неистощима в наслаждении любовью, что даже он — знаток, нашел чему поучиться. Они любили друг друга семь часов подряд. Через пятнадцать дней он наслаждался ею во второй раз; из-за того что супруг спал в соседней комнате, наслаждение было менее велико; надо было соблюдать тишину. Из-за двух любовных ночей он оставался в Кельне два с половиной месяца. Так высоко ценил их Казанова.

Казанова поехал в Кобленц, по дороге в трактире встретил актрису Тоскани, которая выступала в Штутгарте, но ехала их Парижа, где ее очень милая дочь целый год брала уроки у большого танцора Вестриса. Мать с детства воспитывала малютку в метрессы герцогу Вюртембергскому; она должна была стать главной метрессой вместо Гарделы. Она и в самом деле ею стала; в 1766 году она получила на день рождения 20 000 флоринов и грандиозный праздник, уехав с герцогом в Венецию; у нее были кареты, гайдуки, скороходы, лакеи.

Старая Тоскани уговорила Казанову поехать в Штутгарт, где он встретил бы старых друзей, Гарделу и Балетти-брата с молодой женой, Вулкани, которого Казанова знал по Дрездену, и бывшую возлюбленную Казановы Бинетти.

Когда Тоскани хвасталась невинностью дочери, до Казановы дошло, что он должен убедиться в этом собственными глазами, большего не позволит расторопная мамаша. Он мог бы, хотя она оставляла его холодным, погасить с нею тот жар, что зажжет зрелище нагой дочери. Казанова рассчитывал на веселые деньки в Штутгарте. Это было отвратительно.

«Двор герцога Вюртембергского», пишет Казанова, «был в те времена самым блестящим во всей Европе».

Герцог раздавал громадные суммы на строительство театра, французскую комедию и знаменитых французских танцовщиков и танцовщиц, неумеренный в великолепии, расточительстве, наслаждении и тирании. Он продавал своих поданных в наемники, он преследовал Й. Й. Мозера, Шубарта и Шиллера, темный тиран старинного сорта, спавший с дочерьми и женами стражи, отец страны в буквальном смысле слова.

В каждом городе первым делом Казанова шел в театр. Рядом с так называемым хорошим обществом актрисы образовывали собственную ассоциацию, как и ловцы удачи, профессиональные игроки, адепты экзотических верований, розенкрейцеры, гороскописты, и другие авантюристы. Они натягивали свою сеть над Европой, от Москвы до Мадрида, от Лондона до Неаполя и Вены. Это был мир его детства. Когда он лениво стучался в гримерные примадонн и примабалерин, он совершал нечто вроде семейного визита.

В Штутгарте Казанова тоже сразу же пошел в оперу, дававшую даровый концерт для публики, и аплодировал евнухам в присутствии герцога, что противоречило нравам двора. Герцог позвал его в свою ложу, и дал ему однако явное разрешение аплодировать. Офицеру герцога, которого ему хотела представить «мадам» (фаворитка Гардела), Казанова сказал в необдуманном капризе, что она его кузина, «в Штутгарте я совершал лишь тяжелые глупости».

Она пригласила его к обеду, ее мать находила его шутки неуместными, ее родители не желали быть комедиантами. Потом Казанова спросил о ее сестре, которая была толстой слепой нищенкой на одном из мостов Венеции. Когда он выходил из дома Гарделы, портье объявил, что ему навсегда отказано от дома.

На другой день он завтракал у танцовщицы Билетти, подруги австрийского посланника барона фон Ридта, и обещал дамам Тоскани поездку в Людвигсбург.

Три офицера, с которыми он познакомился в кофейне, пригласили его на партию в карты с исключительной итальянской красоткой. В бедной комнате на третьем этаже уродливого дома он увидел обоих племянниц Поччини, бесстыдно повисших у него на шее. Офицеры начали оргию, ложный стыд помешал ему уйти. Подали дрянную еду, он выпил два-три бокала венгерского вина. Играли в фараон. Казанова не знал, что герцог Карл-Евгений имеет доход от игорных банков своих офицеров, что над его армией издевается вся Германия, особенно Фридрих Прусский, что каждый бюргер перед часовым должен снимать шляпу.

Казанова проиграл пятьдесят-шестьдесят луидоров, сколько было при нем. Его голова кружилась. Он чувствовал необычное опьянение. Он хотел уйти, но был слишком слаб, он играл в долг, проигрывая и проигрывая. К полуночи он проиграл сто тысяч франков под честное слово. В гостиницу его несли в портшезе, хотя он не пил больше ни капли. Ледюк сказал, что у него нет ни золотых часов, ни табакерки.

Он отказался уплатить карточный долг, так как его заманили в бордель и одурманили отравленным венгерским вином. Офицеры под предлогом долга хотели отобрать все имущество: коляску, украшения драгоценности, одежду, оружие — и требовали долгового обязательства. Герцог не хотел ничего и слышать о нем, потому что Казанова оскорбил его фаворитку. Казанова три дня проспал в доме Билетти и австрийского посланника, чтобы избежать ареста. Государственный министр фон Монмартен по поручению герцога просил посланника, не давать Казанове приют.

На другое утро в комнату Казановы в гостинице пришел офицер, отобрал шпагу, поставил часового перед комнатой, он оказался под долговым арестом. Он был ошеломлен. Отравленный бокалом вина, ограбленный, оболганный, под угрозой выплатить сто тысяч франков и конфискации имущества, он находил утешение лишь у танцовщиц и танцовщиков, посещавших его. У него было драгоценностей и камней на сто тысяч франков, но он не хотел ими жертвовать. Адвокат, которого он нанял, посоветовал сделку: можно привести свидетелей, что он профессиональный игрок и затащил трех офицеров к своему земляку Поччини. Тогда его вещи продадут с аукциона, потеря будет выше чем сто тысяч франков, остаток уйдет на судебные издержки, иначе эти офицеры для покрытия долга запишут его простым солдатом в пресловутую армию. Казанова окаменел от страха и ярости. Он даже не заметил когда адвокат ушел.

Он написал полицай-президенту и офицерам, что готов к сделке, выиграл этим несколько дней и подготовил бегство со всем добром. Было тяжело, но он был не под Свинцовыми Крышами Венеции. Оба Тоскани, молодой Балетти и его жена, и танцор Билетти под своей одеждой в следующие дни вынесли его одежду, содержимое его шкатулок и его кофр. Ледюк напоил часового, стоявшего в передней у Казановы, и незадолго до полуночи на несколько минут погасил свечу. Казанова проскользнул мимо, сбежал по лестнице и пошел в дом Билетти, примыкавший к городской стене. По веревке из окна Билетти он спустился в ров за городской стеной, куда молодой Билетти привел коляску. Слуга Билетти сидел там, как бы снаряженный в поездку. Пока почтальон пил пиво, Казанова занял место слуги. Возница ехал в через Тюбинген в Фюрстенберг, где Казанова был в безопасности. Когда Ледюк, который из-за своего хозяина на пару дней попал в тюрьму и был избит там, наконец догнал его, Казанова распрощался с красивыми дочерьми хозяина, с которыми он между тем развлекался, и уехал в Цюрих, где остановился в гостинице «У леса».

Он убежал в Штутгарт 2 апреля 1760 года, в свой день рождения. Ему было тридцать пять лет. Он снова убежал на героически-трагический манер. На этот раз он бежал не от инквизиции, а от кредиторов. Хотя это были всего лишь игорные долги, но он сам был игроком и весьма просто загребал свои большие и сверхбольшие выигрыши, даже когда они были достигнуты далеко не безупречными средствами. Когда он проиграл, то завопил: воры и негодяи, потому что его непорочного подпоили. Но какой из людей не ведет временами двойную моральную бухгалтерию? У Казановы была не двойная, а двадцатикратная моральная бухгалтерия.

В цюрихской гостинице «У леса», которая с 1612 года принадлежала семейству Отт, ночевали Моцарт, Маттисон, Гете, Йоханнес Мюллер, Калиостро, Луи Филипп, Луи Наполеон, царь Александр I, кайзер Йозеф II, король Фридрих Вильгельм III, Густав Адольф IV, мадам де Сталь, Шлегель, Фихте, Уланд, Виктор Гюго, Александр Дюма, Карл Мария фон Вебер, Лист, Брамс, Ней, Массена, Дюмурье и Казанова. Большинство имен хвастливо отмечено на фронтоне здания, но не Казанова, который описал гостиницу и сделал ее знаменитой. Но хозяева гостиниц и городов часто неблагодарны.

Он словно упал с облаков. Он совсем не хотел ехать в Швейцарию. Он предался тысячам раздумий о своем теперешнем положении и о прошедшей жизни. Он виновен в собственном несчастье. В последний миг он вытащил голову из силка. Он дрожал от одного представления: он — рядовой солдат проклятого князька! Как всегда в отвратительные моменты жизни, он принял величественное моральное решение. Он не хочет подвергать себя и свою жизнь произволу любой случайности. Он подвел баланс. У него есть триста тысяч франков. Это кажется ему достаточным для начала мирной жизни. Ему снилось ночью, что он гуляет в красивой местности. Он проснулся разочарованным, торопливо оделся и вышел предрассветной ранью из дома без завтрака. По красивой местности меж высоких гор он вышел на плоскогорье, где слева увидел вдалеке великолепную церковь. Он пошел туда, послушал последнюю мессу, пообедал в полдень с аббатом, и узнал что является гостем настоятеля аббатства Нашей Всеблагой Богородицы в Айнзидельне, который одновременно был князем Священной Римской Империи.

Следуя издателю мемуаров Вильгельму фон Шютцу на сорок километров от Цюриха до монастыря Айнзидельн Казанове требовалось шесть часов. Это весьма изрядный марш, даже для такого атлета как Казанова.

Густав Гугитц считает также сомнительным триста тысяч франков, которые Казанова якобы имел по прибытии в Цюрих. Именно он нашел в Дукском архиве Казановы следующую ломбардную квитанцию — «Я, нижеподписавшийся, подтверждаю, что предъявителю сего и восьмидесяти луидоров по указанию господина шевалье де Сенгальта я отдам голубой, отделанный горностаем костюм с жилетом белого шелка и штанами, далее жилет, сюртук и бархатные штаны четырех цветов, меховую муфту, золотую зубочистку, две муслиновые сорочки с кружевными манжетами, пару английских кружевных манжет, кольцо с гербом, печатку с видом Геркулеса, еще с двумя римлянами, еще одну с Гальбой, еще с двумя лицами и с двумя головами, еще пол-магнита, маленькое золотое украшение, золоченый брелок, изображающий две ноги, еще один с тремя башнями, флакон из горного хрусталя с золотом и эмалью, бонбоньерку из горного хрусталя, оправленную в золото, золоченую трость из букового дерева, нож с золоченым и стальным клинками, аметистовую шпильку, украшенную маленьким бриллиантом, золоченый штопор. Все эти вещи находятся в моих руках. Написано в Цюрихе 24 апреля 1760 года. Й. Эшер из Берга».

Гугитц думает, что Казанова хотел стать монахом в монастыре Айнзидельне из бедности. Ф. Вальтер Ильгес утверждает, что Казанова стал кочующим шпионом, который в это время был раскрыт в Швейцарии и заложил одежду и драгоценности в ломбард, чтобы вынырнуть в другом костюме и украшениях и не быть узнанным. Потому в это же время он сменил имя Казанова, от которого зависел, потому что под именем Джакомо Казановы он имел славу в Европе, как жертва венецианской инквизиции и как вырвавшийся из-под Свинцовых Крыш, на новое придуманное им имя шевалье де Сенгальт, как следует из ломбардной квитанции, очевидно после Сент-Галена и наверное под влиянием успешного прототипа в высшем мошенничестве графа Сен-Жермена. Однако уважаемый швейцарский патриций Луи де Муральт в двух письмах к Альбрехту фон Халлеру называет его графом де Сен-Гальт, там же он сообщает фон Халлеру, что по инициативе Казановы Халлер избран в члены римской академии Аркадия, как до того сам Луи де Муральт. Казанова был ее членом под аркадским именем Эуполемо Пантерено. Она была основана в 1690 году для развития поэзии.

За столом в монастыре Айнзидельне Казанова попросил исповедаться у главного настоятеля Николаса Имфельда фон Сарпен. Им овладел непостижимый каприз: он хочет стать монахом. Он передал главному настоятелю письменное прошение.

«Это внезапное решение», пишет Казанова, «было моей причудой, я думал следовать законам своей судьбы».

Казанова планировал вложить десять тысяч талеров в качестве душевой ренты. В то время как он просил разрешения носить одеяние святого Бенедикта, из страха позднейшего раскаянья он просил десятилетнего послушничества и во всех формах говорил, что не стремится ни к какому посту, ни к какому духовному сану, а только к покою!

Настоятель отослал Казанову в своей коляске назад в Цюрих и обещал через четырнадцать дней лично принести ему свой ответ в Цюрих.

Когда Ледюк увидел своего господина он в голос рассмеялся. Казанова заинтересовался причиной веселости слуги. Ледюк думал что Казанова пустился в новую любовную авантюру и едва ли в Швейцарии, так как его два дня не было в отеле.

В Цюрихе каждое утро Казанова три часа учил немецкий язык, его учитель генуэзец Джустиниани, капуцин, был протестантом из чистого отчаяния и жестоко поносил по-немецки и по-итальянски все религиозные братства.

Впрочем, через двадцать пять лет Казанова тоже планировал удалиться от шума мира, когда в шестьдесят лет в Вене он отчаивался и в том и в этом

Учитель языка и взгляд иностранки покончили с набожными намерениями Казановы!

За день до прибытия главного настоятеля, который должен был принести свое решение, он в шесть вечера стоял у окна и смотрел на мост Лиммат, как увидел коляску, заряженную четверкой лошадей, проезжавшую быстрым ходом, где сидели четыре хорошо одетые дамы. Одна, наряженная амазонкой, элегантная и красивая, понравилась ему, это была молодая брюнетка с большими глазами и в шляпе голубого атласа с серебряными кистями над ушами. Он далеко наклонился из окна, она взглянула вверх и смотрела пол-минуты, словно он ее позвал.

Он спустился по лестнице и увидел ее. Случайно она оглянулась но него и вскрикнула от его вида словно от призрака, однако с шаловливым смехом убежала.

Он был так возбужден, что пришлось броситься на постель, чтобы успокоиться. Ему было тридцать пять лет, позади была уже сотня приключений, неизвестная женщина с кокетливыми кисточками и большими глазами посмотрела на него, проходя мимо по деревянной лестнице — и этот атлет должен броситься на постель! Вот это чувственность!

Он тотчас спланировал: похищение, соблазнение, сближение. Он посовещался с официантом и со слугой. Он переоделся официантом и принес дамам обед в комнаты. Его амазонка, баронесса Ролль, узнала истинного официанта по дорогим кружевам. Потом он склонился пред нею, чтобы расшнуровать сапог, пока она спокойно писала за письменным столом. Без приглашения он расстегнул также пряжки на ее штанишках — она носила рейтузы — и ощупывал ее «чудесные» икры, пока она его не прогнала. Такое наслаждение, пишет старый Казанова, он может получить теперь лишь в воспоминаниях. Знаменитое чудовище проповедует раскаянье. Пусть они поговорят! Как часто позволял ему милосердный дорогой сон проводить ночь с его амазонкой.

На следующий полдень прибыл главный настоятель Айнзидельна. Казанова объяснил, что изменил план своей жизни. Настоятель поздравил его. Казанова непрерывно думал о красивой женщине. Он стоял на мосту перед гостиницей и ждал когда она пройдет. Между тем Джустиниани водил его в один дом, где сводница предлагала ему молоденьких работниц. При отъезде в Солотурн амазонка бросила ему взгляд. Поэтому Казанова решил из-за взгляда незнакомки поехать из Цюриха в Солотурн. У него не было более важного дела, чем после пятисот женщин последовать за пятьсот первой с не большей гарантией, чем единственный взгляд. Грозил ли ему отказ, супруг, отец, брат, соперник, жених, незнакомец? Хотя она, очевидно, выдала его переодевание своим подругам, но ее взгляд при отъезде казался грустным, этого было достаточно. Итак, он решил «поехать в Солотурн, чтобы довести приключение до счастливого конца.»

Успех пришел к нему по праву! Он готовился, как генерал-квартирмейстер к зимнему походу. Он взял кредитное письмо, написал маркизе д'Урфе просьбу о рекомендательных письмах, особенно к французскому посланнику господину де Шовиньи, это очень важно для розенкрейцера. Он быстренько посетил еще раз маленьких работниц, но они говорили только на швейцарском диалекте. «Без наслаждений языка наслаждения любви не заслуживают этого имени. Я не могу себе представить более мрачного удовольствия, как с немой, даже если она прекрасна, как богиня.»

С рекомендательными письмами от Луи и Бернарда де Мюральтов он поехал в Рош, к Альбрехту фон Халлеру.

Бернард де Мюральт писал Альбрехту фон Халлеру 21 июня 1760 года: «Дорогой друг, несколько месяцев здесь у нас есть иностранец… который зовет себя шевалье де Сенгальт и которого мне очень тепло представила маркиза де Жантиль на основании рекомендательного письма одной благородной парижской дамы… Он приехал в Лозанну, так как хочет посетить: 1.Вас, 2.Салину… Он заслуживает того, чтобы Вы его увидели. Он будет для Вас редкостью, потому что он загадка, которую мы не можем расшифровать… Он не так много знает как Вы, но знает очень много. Он с огоньком говорит о всем и кажется поразительно много видевшим и читавшим. Он, должно быть, владеет всеми восточными языками… Похоже, он не ищет известности. Каждый день он получает множество писем, каждое утро работает над таинственным планом, что-то о соединениях селитры. Он говорит по-французски как итальянец… Он рассказал мне свою историю, которая слишком длинна чтобы повторять ее здесь. Если Вы пожелаете, он Вам ее расскажет. Он свободный человек, гражданин мира, говорит он, который строго следует законам всех правителей, под которыми живет. В самом деле, он ведет здесь весьма законопослушную жизнь. Как он дает понять, его интересует главным образом естественная история и химия. Мой двоюродный брат Луи де Мюральт, виртуоз, очень привязался к нему и думает что это — граф Сен-Жермен. Он предоставил мне доказательство столь поразительных знаний каббалы, что он, должно быть, колдун, если каббала действительно верна… Короче, это весьма интересная личность… Одет и украшен он всегда по высшему разряду. После визита к Вам он хочет также поехать к Вольтеру, чтобы вежливо указать ему на многочисленные ошибки в его книгах. Я не знаю придется ли столь любезный господин по вкусу Вольтеру. Вы доставите мне удовольствие, рассказав, как он Вам показался.»

Альбрехту фон Халлеру, знаменитому анатому, физиологу, ботанику, врачу и поэту, автору назидательной поэмы «Альпы», было тогда 52 года, он был увенчан почетом и постами, и звался «великим Халлером». Как врач, он выступал антиподом Вольтеру и Руссо, так как заступался за религию и авторитеты, и был решительным противником этих философов. В бернской библиотеке хранится его переписка, около четырнадцати тысяч писем.

Казанова, мастер литературного портрета, набросал выразительный образ великого человека позавчерашнего века: «Господин фон Халлер был… телесно и умственно разновидностью великана.»

У Казановы был талант современного репортера задавать вопросы и дарование салонной дамы участвовать в разговорах. «В то время как Халлер задавал мне тяжелейшие вопросы, у него был вид ученика, жаждущего быть наученным.» Халлер спрашивал столь искусно, что Казанова мог давать точные ответы. Халлер показал переписку, его протестующие письма к Фридриху II Прусскому, который хотел отменить изучение латинского языка. Халлер, бюргер и отец дома, называл добрый пример основой воспитания и хороших законов. Напрасно поднимал Казанова хитрые религиозные вопросы. Казанова оставался у него три дня, однако, судя по письмам Казановы Луи де Мюральту от 25 июня 1760 года о своем визите к Халлеру за день до этого кажется, что он был приглашен Халлером на обед и был там лишь один день. С Вольтером, говорит Халлер, он его познакомит, хотя многие, в противоречии с физическими законами, вдали кажутся ему большими, чем вблизи. Казанова должен написать ему свое мнение о Вольтере, это письмо стало началом переписки между Казановой и Халлером. Казанова владел двадцатью двумя письмами Халлера и последнее письмо было получено за шесть месяцев до смерти Халлера. Не найдены ни эти письма в Дуксе, ни письма Казановы в Берне, однако Херман фон Ленер считает, что набожные наследники могли уничтожить письма компрометирующих корреспондентов.

В этом месте Казанова говорит: «Чем старше я становлюсь, тем больше сожалею о своих бумагах. Это настоящее богатство, которое связывает меня с жизнью и делает смерть еще ненавистнее.» Этот жизнепоклонник ненавидел смерть, как ненавидят ее лишь молодые люди.

В Лозанне Казанова увидел одиннадцати-двенадцатилетнюю девочку, столь красивую, что через тридцать пять лет он при воспоминаниях об девочке пишет эссе о красоте, особенно об одухотворенной красоте женщины, смотрящей на себя в зеркало. При этом он не знает, что есть собственно красота, ommepulchrum difficile.

В Женеве он остановился в «Весах». Было 20 августа 1760 года. внезапно его взгляд упал на оконное стекло, на котором он прочел вырезанные алмазом слова: «Tu oublierae Henriette» (ты забудешь Анриетту). С ужасной силой он вспомнил то мгновение тридцать лет назад, когда Анриетта написала эти прощальные слова и волосы поднялись у него дыбом. Здесь он жил с ней, пока она не уехала в Прованс, а он в Италию. Разбитый упал он в кресло и предался «тысячам мыслей». Где она, нежная Анриетта, которую он так сильно любил? И что стало с ним, с его жизнью, с его лучшей частью себя?

Это один из тяжелейших мигов самопознания в жизни Казановы. Начиная отсюда эти мгновения самокритики и раскаянья возвращаются все чаще, разумеется только мгновения!

Он сравнил себя с тогдашним Казановой. Ему кажется, что он потерян. Разве не стал он менее ценен? Он еще способен любить. Но его тогдашняя нежность исчезла. Сильное чувство, которое могло бы оправдать заблуждение разума, исчезло тоже. Его прежняя кротость характера, его тогдашняя несомненная честность, перевешивавшая многие слабости — все исчезло. Главным образом его ужаснула потеря старой огромной жизненной силы. Лучшая часть его жизни была позади.

Когда необходимо, он способен даже к благороднейшим чувствам, он лишь меняет их в сказочной спешке, с которой меняет подруг. Ничто не остается при нем надолго, ни доброе, ни дурное. Он был калейдоскопической натурой, козлом отпущения всех возможных ощущений и чувственных впечатлений.

Господин Виллар-Шандье привел шевалье де Сенгальта к Вольтеру, где «его ждали несколько дней».

Разговор между Вольтером и Казановой есть блестящее место в мемуарах и один из знаменитых «диалогов» мировой литературы, остроумная комедия двух протагонистов и хора. Он дает замечательные портреты Вольтера и Казановы, живой обзор главнейших тем литературы и политики того времени, насыщен остроумием обоих, массой острот и блестящих описаний, это школа тщеславия и меткая картина поведения двух литераторов на публике и без нее. Это встреча всемирной славы со славой скандальной, француза и итальянца, поэта и авантюриста, встреча двух людей, представлявших два разных мира, но имевших поразительно много общего, встреча миллионера и ловца удачи, двух спекулянтов, каждый из которых назвался не своим именем: не месье Вольтер и не шевалье де Сенгальт. Оба были мнимыми аристократами. Один был предтечей революции, другой — предвестником реакции, и оба революционизировали, каждый по своей мере, на свой манер и на своем поле, застоявшееся мышление Европы.

Казанова литературно ценился очень мало, а тогда почти ничего — неизвестный провалившийся автор. Вольтер был неоспоримый кумир и патриарх европейской литературы, «единственный». К нему устраивали паломничество, и Казанова приехал тоже.

Вольтер принял его не как блестящего «человека моды», но как курьез, который смешон. Казанова быстро понял, чем можно завоевать расположение великого человека, но понял и цену этого! Он оскорбился тщеславием тщеславнейшего, в то время как Вольтер умудрился сделать из своего обожателя пожизненного врага, правда такого, которого он мог игнорировать.

Эдуард Мейналь, написавший основательное исследование этого разговора, сомневается, что о визите Казановы было сообщено заранее, но считает разговор подлинным, с обычным расхождением некоторых деталей и тем с точным текстом Казановы. Но сцена описана точно, ее историческое значение, ее документальность неоспоримы.

Казанова говорит, что провел часть ночи и весь следующий день после разговора с Вольтером, записывая его, получился целый том, из которого теперь он делает только выдержки.

21 августа 1760 года Казанова был представлен точно, когда Вольтер шел на обед. В своем доме он допускал лишь собственный культ. Толпы любопытных путешественников и иностранцев приносили жертвы его европейской славе. Казанова не был обычным гостем. За пять лет до того побег из-под венецианских Свинцовых Крыш сделал его известным. Некоторые салоны спорили из-за него. Министр Бернис, герцог де Шуазель, курфюрст Клеменс Август просили рассказать о побеге. Он был равен в славе Мильсу. Он был одним из первых глобтроттеров, бродяг по миру. У него была также специфическая бойкая слава прожигателя жизни и игрока. Естественно его репутация тем лучше, чем меньше его знали. Со временем больше изнашивалась добрая, чем дурная слава.

Казанова повел себя у Вольтера с большими претензиями. Туда пришел великий Казанова, шевалье де Сенгальт, знаменитый соблазнитель девушек и мужчин, который грацией своего дерзкого духа уже заслужил классическую репутацию. С первого же мига разговор пошел для него плохо. Как многие остряки, он не переносил острот в свой адрес. Этому способствовали вероятно горечь, плохое настроение и резкий тон, которые против всех своих привычек он встретил в доме Вольтера.

Вольтер встретил его посреди целого двора, что было прекрасным спектаклем, но пришлось не по вкусу Казанове, который более блистал в приватном диалоге, чем на большой сцене. Роль звезды Казанова всегда хотел для себя. У него сразу ухудшилось настроение, когда Вольтер испортил ему его первый комплимент. Грация комплиментов была испытанным средством соблазнения у Казановы.

Это прекраснейшее мгновение моей жизни, господин Вольтер, сказал Казанова. С двадцати лет я Ваш ученик. Мое сердце полно радости от счастья видеть моего учителя.

Мой господин, почитайте меня еще двадцать лет и обещайте по истечении этого срока принести гонорар. Охотно, сказал Казанова, если Вы обещаете меня подождать.

Я даю Вам слово, сказал Вольтер, и охотнее расстанусь с жизнью, чем нарушу его. В течение всего следующего разговора у Казановы была только одна мысль, не показать слабость перед остротами противника. Он постоянно стоял в защите. Он был столь оскорблен, что не хотел повторять визита. Только под давлением Вольтера он согласился три дня обедать с Вольтером один на один. Вольтер также стал более дружественным, демонстрировал настоящий интерес, но держался фамильярно.

Пять дней один за другим авантюрист приходил в «Delices» возле Лозанны и имел пять долгих разговоров с Вольтером, которому было тогда шестьдесят шесть лет, на тридцать лет старше Казановы. В письме к Дюкло, безнравственному романисту, большому моралисту и постоянному секретарю Французской Академии, которому Вольтер рекомендовал кандидатуру Дидро, Вольтер тогда писал: «Я слегка прибаливаю».

Более всего может поразить, что Вольтер выглядит много более любопытным к Казанове, чем Казанова к Вольтеру. Вольтер, блестящий журналист, пытался выжать из Казановы все интересное. Казанова хотел только блистать и наблюдать. Со времени знаменитого побега из-под Свинцовых Крыш Казанова привык всюду возбуждать любопытство. Ему нравилось быть в роли героя дня.

Разговор состоит в основном из вопросов и ответов. Так же и Гете, великий журналист от природы, имел привычку задавать равнодушным иностранцам, привлеченным его славой, вопросы из их рода деятельности, чтобы что-нибудь иметь и от них.

Вольтер сказал, что, как венецианец, Казанова должен знать графа Альгаротти. — Большинство венецианцев его не знают, возразил Казанова. — Тогда, как литератор, сказал Вольтер. — Он знал его семь лет назад в Падуе как почитателя Вольтера, сказал Казанова. — Вольтер, который тогда работал над «Петром Великим», попросил Казанову, чтобы тот, будучи в Падуе, призвал Альгаротти послать ему свои «Письма о России», и осведомился о стиле Альгаротти. — Отвратительный, воскликнул Казанова, полный галлицизмов.

Так комично, что Казанова пишет мемуары на французском, полном латинизмами и итальянизмами. Аббат Лаццарини сказал ему, что из-за чистого стиля он предпочитает Тита Ливия Саллюстию. — Это автор трагедии «Улисс великий?», спросил Вольтер. Казанова тогда должно быть был очень молод. (Когда Лаццарини умер, Казанове было девять лет и он учился писать). Вольтер хотел бы знать его лучше, но узнал Конти, друга Ньютона и сочинителя четырех римских трагедий. Казанова тоже знал и ценил Конти. Ему кажется, что он познакомился с ним только вчера, хотя он был весьма молод, когда узнал Конти. Даже перед Вольтером его не смущала эта неопределенность в возрасте. Он с удовольствием стал бы самым молодым из всего человечества.

Тогда Вы были бы счастливее, чем самый старый старик, ответил Вольтер и перешел в атаку после второй тактической ошибки Казановы, который хвастался своей молодостью перед стариком, а до этого хулил друга Вольтера Альгаротти. Может ли он спросить, к какому жанру литературы относит себя господин де Сенгальт?

Так как Вольтер уже показал себя знатоком новейшей итальянской литературы, этот вопрос означает: кто вы, аноним?

Казанова не хотел ссылаться на свою пьесу в Париже, свою оперу в Дрездене, свои стихи в «Меркюр де Франс» и т.д. Он играл благородного дилетанта. Читая и путешествуя, он для своего удовольствия изучает людей. — Превосходно, замечает Вольтер, только эта книга слишком велика. Путь по истории легче.

Да, если бы она не лгала, возражает Казанова ударом на удар господина де Вольтера, который горд быть историком. Моим путеводителем является Гораций, которого я наизусть знаю. — Он любит поэзию? — Это его страсть. — Тогда Вольтер, враг сонета, расставляет ему западню. — Вы написали много сонетов? — Две-три тысячи, хвалится Казанова, из которых десять-двенадцать я особенно ценю. — Вольтер сухо замечает, что в Италии сонетное помешательство. — Склонность придавать мысли гармоническое выражение, возражает Казанова. — Прокрустово ложе, поэтому так мало хороших сонетов, а на французском ни одного, на что Казанова отвечает, что бонмо принадлежит к эпиграммам.

На вопрос о любимых итальянских поэтах Казанова говорит, что Ариосто единственный кого он любит. — Однако, знаете ли вы других? спрашивает Вольтер. — Всех, но они бледнеют перед Ариосто. Когда за пятнадцать лет до этого он прочитал нападки Вольтера на Ариосто, он сказал себе, Вольтер будет переубежден, если вначале прочитает Ариосто.

Вольтер поблагодарил за мнение, что он написал об Ариосто, не читав его! Итальянским ученым он благодарен лишь за свое предубеждение перед Тассо. Сейчас он преклоняется перед Ариосто. — Казанова предложил, чтобы Вольтер вывел из обращения книгу, где он высмеивал Ариосто. — Зачем? спросил Вольтер, тогда все книги надо удалить, и он процитировал разговор Астольфа с апостолом Иоанном, два длинных абзаца, и комментировал эти места лучше, чем самые ученые итальянские комментаторы.

Всей Италии, воскликнул Казанова, он хотел бы сообщить свое истинное восхищение. — Всей Европе хочет сделать Вольтер сообщение о своем новом восхищении перед Ариосто, величайшим духом Италии. Ненасытный на похвалу, на следующий день Вольтер дал ему свой перевод стансов Ариосто. Вольтер декламировал и все аплодировали, хотя никто не понимал по-итальянски.

Племянница Вольтера, мадам Дени, возлюбленная его и многих других, получившая замечательное литературное и музыкальное образование, а к свадьбе с военным министром Дени получившая от дяди 30 000 ливров, жившая с Вольтером с 1749 года до его смерти в 1780 и позволившая ему умереть как собаке, после того как всю жизнь обманывала его со слугами и секретарями, мадам Дени спросила, принадлежат ли эти стансы к лучшим у Ариосто. Казанова подтвердил. Но всех прекраснее другие, однако они не поднимают его в небо. — О нем говорят что он святой? спросила Дени. Все засмеялись, и Вольтер первым, но Казанова удержался. Вольтер спросил, из-за которого места Ариосто зовут божественным. Казанова назвал тридцать шесть стансов, где Роланд становится безумным. Вольтер вспомнил место. Госпожа Дени попросила Казанову почитать их. Вольтер спросил, знает ли он их наизусть. Казанова заверил, что с шестнадцати лет ежегодно два-три раза перечитывает Ариосто и невольно выучил его наизусть. Но только Горация знает он наизусть хорошо, хотя многие эпистолы его слишком прозаичны и хуже, чем у Буало. Вольтер возразил, Буало временами чересчур хвалят. Горация он тоже любит, но знать всего Ариосто наизусть, сорок длинных песен…

Пятьдесят одну, сказал Казанова (сорок шесть, говорит Гугитц, а первое издание «Неистового Роланда» Ариосто 1516 года содержит и в самом деле сорок песен). Но Вольтер промолчал, пишет Казанова. Он начал читать тридцать шесть стансов, не декламируя как итальянцы, не сентиментально как немцы, не манерно как англичане, но как читают актеры ритмическую прозу. Он даже испустил поток слез. Слушатели всхлипывали! Вольтер и Дени обняли его. Казанова с печальной миной принимал комплименты. Короче, сын актера был прирожденным декламатором, прекрасным чтецом и через тридцать лет успех делал его гордым и счастливым. Вольтер обещал на следующий день декламировать то же место и плакать, как Казанова, и сдержал слово. Они говорили о «Schottin». Казанова сказал, что хочет уехать назавтра. Вольтер заявил, что сочтет за оскорбление, если он не останется по меньшей мере на неделю.

Господин де Вольтер, сказал Казанова, я только для того прибыл в Женеву, чтобы увидеть Вас. Вольтер спросил: Вы прибыли, чтобы сказать мне что-то, или чтобы я Вам что-то сказал? Казанова ответил: Чтобы поговорить с Вами и выслушать Вас. Вольтер попросил: Тогда оставайтесь по меньшей мере еще три дня, приходите ежедневно к столу и мы поговорим друг с другом. Казанова не мог отказаться, он пошел в гостиницу, чтобы написать. Вольтер разгадал также, что Казанова создал гораздо больше, чем хотел показать Вольтеру.

Едва Казанова вошел в дом, как пришел городской синдик, который с изумлением присутствовал при стычке между Вольтером и Казановой. Они обедали вместе.

Назавтра Казанова пошел в «De liсеs» герцога де Вильяра, который пришел консультировать доктора Трошена, ученика великого Боерхаава, друга Вольтера, Руссо и Дидро. Этот герцог был педерастом, его называли l'ami de l'homme.

Во время еды Казанова молчал. За десертом Вольтер обрушился на Венецию, но преследуемый Казанова доказал, что ни в одной стране нельзя жить свободно. Вольтер сказал, только если быть немым. Он взял его под руку и показал сад с великолепным видом на Монблан. Казанова, которого каждая чувственная гримаса волновала до слез, смотрел на природу лишь рассеянным взглядом салонного льва. Монблан — гора, он уже видел горы. Вольтер снова перешел на итальянскую литературу, он рассказывал, как говорит Казанова, с большим воодушевлением и чувством множество вздора и судил весьма фальшиво, особенно о Гомере, Петрарке и Данте, которых ценил мало. Казанова позволил ему говорить, проводил его в спальню, где Вольтер сменил парик и шапочку, в кабинет с сотней связок бумаг, около пятидесяти тысяч писем с копиями ответов на них. Казанова цитировал макаронические стихи Мерлина Коччаи, знаменитого Коччаи. Вольтер их не знал. Казанова обещал подарить ему утром свой экземпляр. Снова в большом обществе Вольтер не щадил ни кого своим остроумием, но никого не обижал. Его домашнее хозяйство было в блестящем состоянии, что редкость для поэтов. Шестидесятишестилетний мэтр имел сто двадцать тысяч франков ренты.

Утром Казанова послал Вольтеру письмо белыми стихами вместе с Коччаи (собственно, Фоленго). К обеду он пришел туда, Вольтер не показывался. Дени хотела послушать рассказ Казановы о побеге из под Свинцовых Крыш, он отложил это, так как рассказ займет слишком много времени. Около пяти часов пришел Вольтер с письмом маркиза Франческо Альбергати Капачелли, который ему только что обещал пьесы Гольдони, болонскую колбасу и переводы. Снова бестактно Казанова назвал Альбергати нулем, богатым театральным глупцом, его пьесы несъедобными, он хорошо пишет по-итальянски и является болтуном. Вольтер спросил: А Гольдони? — Итальянский Мольер, сказал Казанова, хороший сочинитель комедий, ничего более, он мой друг, бледен в обществе, очень кроток, очень мягок Ему хотели давать ежегодную пенсию, но отказались из опасения, что он тогда не будет больше писать.

На следующий день Казанова пришел к Вольтеру, который в этот день искал схватки, был язвительно настроен, даже зол. «Он знал, что я назавтра уезжаю».

Четыре часа Вольтер читал Коччаи, четыре часа глупости. Он ставит это рядом с «Pucelle» Шаплена. Казанова тотчас похвалил этот поэтический эпос, хотя знал, что Вольтер тоже написал одну «Pucelle», и сослался в похвале на своего учителя Кребийона-отца, о котором Вольтер отозвался презрительно, и спросил, каким образом он стал учителем Казановы. Он учился у Кребийона французскому, целых два года, и перевел его «Радамеса» итальянским гекзаметром. Он — первый итальянец, который начал писать гекзаметром. Вольтер оспорил эту честь для своего друга Мартелли, Казанова наставлял его, что стихи Мартелли четырнадцатисложные и не являются гекзаметром. Вольтер попросил прочесть отрывок из его перевода «Радамеса», Казанова знал его весь наизусть и читал сцену, которую десять лет назад декламировал Кребийону, после чего Вольтер декламировал сцену из своего «Танкреда»

Казанова цитировал Горация, Вольтер хвалил такое знание стихов. Казанова заметил, что Вольтер не ведет себя по рецепту Горация — contentus pancis lectoribus — быть довольным немногими читателями. Вольтер сказал, что Гораций тоже писал бы для всего мира, если бы его побуждала борьба против суеверий. Казанова назвал всю борьбу ненужной, суеверия необходимы человечеству. Что вы хотите поставить на их место? Вольтер впал в бешеную ярость. Какая странная порочность! Он любит человечество и хочет видеть его свободным и счастливым, как он сам. Суеверие и свобода несовместимы. Сделала ли неволя хоть один народ счастливым?

Желаете ли вы суверенитета народов? спросил Казанова, как если бы это было крайне отвратительным. Великий Вольтер ответил: Упаси бог, пусть я не буду Вольтер. И массой должен править суверен. Но тогда и суеверия необходимы, торжествуя сказал Казанова, без суеверий никто никого не будет слушаться. Но Вольтер хотел правителя для свободного народа, в соответствии с договором, который связывает обоих и хранит от произвола. Казанова напал на Вольтера с его английскими кумирами. Аддисон объявил такого правителя невозможным, но Казанова стоит за Гоббса и за ограниченное зло. Народ без суеверий был бы философом. Философы не желают послушания. Народы счастливы только в цепях.

Вольтер едва терпел это. Как ужасно! И этот Казанова, однако, тоже принадлежит к народу! Если б Казанова читал его, он знал бы, что Вольтер доказал, что суеверия являются врагами короля.

Если бы я читал Вас? спросил Казанова. Читаю и перечитываю, особенно когда не придерживаюсь Ваших взглядов. Ваша главная страсть это любовь к человечеству. Est ubi peccas. Слепая любовь! Человечество не способно воспринять Ваших благодеяний. Любите же человечество таким, как оно есть. Ваши благодеяния сделают его лишь несчастным и извращенным. Никогда не смеялся Казанова сильнее, как над Дон Кихотом, когда тому пришлось защищаться от галерных заключенных, которым из великодушие он подарил свободу.

Вольтеру было жаль, что Казанова столь дурно думает о человечестве. А кстати, был ли он свободен в Венеции?

Казанова, который до тех пор упорствовал, защищая Венецию от Вольтера, на которую он обычно нападал, порицая венецианских литераторов, которых другой обычно восхвалял, наверное его рассердило вольтеровское бонмо о венецианском правительстве, что можно его характеризовать шестью односложными словами: « Tont pour nous, rien pour vous», все для нас, ничего для вас! Казанова придал мало значения тому, что в Англии наслаждаются большей свободой, зато венецианцы более довольны. Вольтер спросил: Даже под Свинцовыми Крышами? Казанова назвал свое заключение в темницу актом деспотии, тем не менее правительство имело право запереть его без всяких формальностей, потому что он злоупотребил свободой. Этим Казанова предстает историческим героем известных процессов при режимах новейших политических диктатур, тех героев, что после фанатических воодушевленных самообвинений несли собственную голову к ногам палачей.

Однако, Вы улизнули! воскликнул Вольтер. Казанова возразил, что он воспользовался своим правом, как те своим. Это удивительно! вскричал Вольтер, таким образом в Венеции никто не свободен. Возможно! сказал Казанова, чтобы быть свободным, достаточно думать, что свободен.

Современный критик должен удивиться предвосхищению современной рабской морали у Казановы, который провел жизнь в условиях неограниченной свободы, по которой как высшую степень свободы расценивал тех софистов, что все приносили в жертву капризу мгновения или нужде часа.

Вольтер пришел к тому же решению как и тот, что сегодня дискутирует с учениками диктаторов о свободе, равенстве и братстве — одно слово, но два понятия, злоупотребление языка, злоупотребление дефиницией, злоупотребление доброй верой. Вольтер сказал, тем не менее аристократы в аристократическом государстве Венеция свободны уехать. Казанова дал классический ответ: есть закон, которому они добровольно подчиняются. Итак, свобода свободного подчинения! Свобода выбрать рабство.

Уставший от дискуссии — но кто же долго вытерпит дискуссию с софистскими автоматами и говорящими машинами диктаторов — он спросил Казанову, откуда он прибыл.

Из Роша, от великого Халлера. В путешествиях от отдает честь всем великим современникам. Вольтер, как говорится, его лучший кусок. У господина фон Халлера он провел три своих прекраснейших дня.

Вольтер сказал, что перед этим великим человеком можно преклонить колени. Казанова был рад услышать столь справедливое суждение Вольтера и сожалел только, что Халлер не так справедливо судил о Вольтере.

Ах, ах! — сказал Вольтер сразу, возможно, что мы оба заблуждаемся!

Эта острота в Готском издании трудов Вольтера 1789 года вложена в уста иностранца. Гримм в своих «Correspondance» предполагает, что это был англичанин. Гугитц думает, что при сочинении разговоров Казанова перелистал и использовал сочинения и переписку Вольтера, которые именно тогда были опубликованы. В двух разных записных книжках в Дуксе найдены замечания Казановы, что он и был этим «англичанином», который не назван, что его лишь забавляет.

Казанова ушел от Вольтера удовлетворенным и, как он думал, победителем; его озлобленность десять лет подряд толкал его все «порвать» с Вольтером. В пожилом возрасте, при написании мемуаров он сожалел об этом. Потомки, которые наверное прочитают мемуары, будут считать Казанову зелотом-отступником, однако он обожатель Вольтера

На самом деле Казанова в обоих своих сочинениях «Scrutinio del libro Eloges de M.de Voltaire…» (Венеция, 1779) и «Confutazione…», (Амстердам, 1769), показал себя ожесточеннейшим противником Вольтера.

Гугитц также не сомневается в самом факте разговоров, только Казанова ограбил «Философский словарь» и переписку Вольтера с Альбергати, Альгаротти, Гольдони, Беттинелли, скорее всего они говорили только о «Макарониконе», основной антологии макаронической поэзии, и Вольтер оценил либо суждения Казановы, либо его перевод «Schottin», отсюда происходит озлобление Казановы.

Эдуард Мейналь, как и Рауль Вез, редактор лучшего издания «Мемуаров», считают разговор в общих чертах аутентичным. Наибольшая несправедливость Казановы заключается в том, что «божественному» Вольтеру он противостоит как коллега. Мейналь («Казанова и его время», Париж, 1910) указывает, что Казанова имеет много общего с Альгаротти и Альбергати, и осуждение этих земляков было скрытым самоупреком и выражало горечь и озлобление судьбой. Казанова в мемуарах с горечью относится к землякам, которые пренебрегают талантом, и особенно к тем, кто заслужил уважение за рубежом. Воодушевление Казановы научной картиной мира и провал его единственного ученого сочинения сделали его желчным. Он изобрел свою собственную химическую реакцию, в то время как ее уже открыл Альгаротти. Венецианца Франческо Альгаротти Вольтер встретил в Берлине при дворе Фридриха II; Вольтер звал его «лебедем из Падуи», которому «небо подарило искусство любить, писать и нравиться». Этот царедворец и литературный сотрудник Фридриха II был энциклопедическим умом, жадным ко всему новому, всем занимавшимся, он много и легко писал, и был популяризатором науки с широко распахнутым умом, со страстью к расточительству и с талантом ассимилироваться со всеми модными идеями, так что Рене де Гурмон называл его «сокращенным изданием Вольтера». Как и Казанова, он страдал от венецианской болезни спешки, которая гнала его по Европе, всегда жадного покрасоваться и соблазнить кого-нибудь. Он расточал жизнь в легких удовольствиях, любезный остроумец, пронесший сквозь Европу элегантные манеры «и постоянный смех». Без сомнения этот «набросок» Казановы имел больше самообладания и деликатности, и не страдал, как другой, всю жизнь от низкого происхождения и сомнительных доходов, но имел ту же потребность ошеломлять, сиять, играть, что составило в итоге суть его короткой жизни. Казанова ревновал к итальянцу, который, как и он, хотел писать и нравиться. Это была зависть ловца удачи к наследнику, к удачливому сопернику. Он не простил умеренного Дон Жуана Альгаротти за то, что тот еще до него получил у венецианцев славу неотразимого любезника, и что во многих городах, где он выступал как соблазнитель, он страдал от воспоминаний о предыдущем соблазнителе из Венеции, память о котором была еще жива в городе и в сердцах женщин.

Казанова плохо относился ко всем венецианцам за рубежом из-за своей озлобленности на родину, его преследовавшую. Альбергати, помешанный на театре миллионер из Болоньи, достаточно знаменитый герой дня в Италии с карьерой, богатой любовными и другими приключениями, тоже раздражал его. Казанова в большинстве случаев не любил любовные истории других.

В доме Вольтера Казанова не захотел ни разу рассказать о своем знаменитом побеге, а хотел быть только литератором. Чтобы показать себе цену, он начал острую полемику, хладнокровно разоблачая заблуждения Вольтера, обвиняя его даже в таких заблуждениях, которых у него не было, и все — чтобы посрамить Вольтера. Казанова взял неподобающий тон.

Казанова и Вольтер остались недовольными друг другом. Оба претендовали на универсальную компетенцию, играли специалистов в каждой области, имели исключительно строгий литературный вкус, выносили абсолютные приговоры в истории и политике, в дискуссии оба быстро достигали высоких градусов и оба были весьма упрямы. Упрямые в критике и быстрые в репликах, в жажде блистать, ревнивые ко всеобщему вниманию и стремящиеся сорвать аплодисменты, они были менее склонны к соглашениям, и даже были готовы к извержениям гнева и к ожесточенному молчанию, вместо признания самого малого и мимолетного поражения. В беседах наедине оба были мягче и дружественней. Оглядка на публику ухудшала поведение обоих.

Другие были мудрее. С Вольтером обходились как с ребенком, как с больным. «Другой большой путаник», князь Шарль де Линь, друг Казановы, провел с Вольтером восемь дней и с большим почтением описал их в своих «Трудах и мыслях», Женева, 1809, «Мое пребывание у господина де Вольтера».

Казанова хотел нравиться и не нравился, потому что не мог забыть о себе.

Глава шестнадцатая

Наперегонки с жизнью

В Савойе в городе Аи Казанова в обществе игроков встретил «сына маркиза Дезармуаза», который тотчас признался, что живет игрой и любит собственную дочь. «Этот человек», пишет Казанова, «не зная меня, так откровенно говорил со мной, не думая о последствиях, когда его гнусности могут вызвать у меня отвращение». Тем не менее своим неизвестным читателям Казанова с удовольствием рассказывает собственные гнусные деяния м желания.

Теперь в жизни Казановы начались необычайно романтические повторения ранних любовных историй. Конечно все они, как большинство повторений чувств, были более слабыми переживаниями. Все звучит как выдуманное, как повторение усталой фантазии, если не просто характеристикой зрелых годов. Опыт жизни уже так богат, а индивидуальная досягаемость судьбы так ограничена природой, что все похоже на повторение или повторяется на самом деле. Это мучение или, в зависимости от темперамента, утешение опыта: дежа-вю. Все видано, все пережито. Уже не так молод, чтобы весь мир выглядел новым. Больше не нов самому себе. Но еще есть силы повторять старые приключения юности и Казанова в середине жизни еще живее и готовее для любого приключения, влюбленнее и сильнее полдюжины юношей. Он еще близок к прежней свежести, близок к прежней силе, но у него нет больше прежнего блеска, прежнего воодушевления, прежней невинности чувств и впечатлений.

Он подписывает кредитное письмо на четыреста луи именем «Сенгальт». Маркиза авизирует ему, говорит Казанова, и в первый раз выдает читателям новое имя, которым он сам себя возвысил в дворянство: «шевалье де Сенгальт». (Является ли оно каббалистическим именем с теми же буквами, что и «Казанова»? Или это слабый омоним от Сент-Галлен, Сан-Грааль, Порта ди Сан-Галло?)

В постели он обдумывал свою ситуацию. Он должен признаться, что чувствует себя счастливым. В полном здравии, в расцвете лет, без долгов, ни от кого не зависим, богат жизненным опытом и золотыми монетами, полон везения в игре и с женщинами. Как Мариво, он может сказать: «Sante, marquis!» (Скачи, маркиз!) Воспоминания о неприятностях и путанице его жизни глубоко покрыты днями наслаждения и счастья. Он может лишь поздравить себя с такой судьбой. Всю ночь он мечтал о счастье.

За несколько недель до этого он был «на весах», и при виде почерка Анриетты чувствовал банкротство жизни. Казанова менял жизненные настроения так же быстро, как возлюбленных.

Во Флоренции Казанова сразу пошел в оперу (не из-за музыки, «я никогда не был ее вдохновенным приверженцом», но из-за артисток и публики) и в первой певице узнал свою Терезу (мнимого Беллино), которую в последний раз видел в 1744 году в Римини. Она показалась ему столь же прекрасной, как и семнадцать лет назад. Она тоже сразу узнала его в зале, махнула веером, за сценой спросила, какое у него теперь имя и пригласила на завтрак в свой дом, где ему открыл дверь ее молодой новоиспеченный супруг Палези в спальном халате и колпаке. Тереза знала все приключения Казановы вплоть до его второго отъезда из Голландии. Когда супруг вышел собственноручно готовить шоколад, Казанова воскликнул как греческая рабыня на турецком корабле, с которой он любился на глазах Беллино: «Пришел миг счастья!», и сразу же оказался «на вершине счастья», причем восхождение облегчали ее спальный халат и его костюм для прогулок. После этого Тереза сказала, что решила никогда не обманывать мужа. Что случилось сегодня — лишь оплата долгов ее первой любви.

Казанова с присущей ему своеобразной мудростью возразил своей возлюбленной. Он доводил до абсурда ловко изобретенное суеверие, по которому мужчина должен отплачивать пожизненной барщиной то чувственное наслаждение, которое ему доставила девушка. Казанова был убежден, что он дарит наслаждение. Например, Розалии он сказал, что она должна лишь дождаться ночи, и тогда он вознаградит ее и сделает счастливой. Он был абсолютно уверен в своем соответствующем таланте. Конечно, женщины тоже делали его счастливым. Но он верил, что дает им больше.

Казанова стоял на прекрасной ступени, с которой довольно молодой мужчина лишь начинает собирать плоды любви и жизни. Вокруг он видел знаки и чудеса, и замечал, что нет ничего нового на земле. Круговорот поколений уже совершился. Настал час полуденного замедления.

Следующее утро он провел в галерее сэра Ораса Мэна, владельца картин, статуй и камей. В полдень аббат Гама предложил ему быть представителем португальского двора на европейском конгрессе, который должен состояться в Аугсбурге, чтобы подготовить мирный договор. Если он хорошо сделает дело, он сможет всего достичь в Лиссабоне. Казанова ответил: «Я готов ко всему.» Это было верно. Он уже узнал большую радость быть посланником.

Тридцать шесть часов спустя через Порто-дель-Пополо Казанова въехал в Рим. На таможне он вручил для просмотра свои книги, почти тридцать, все они были более или менее направлены против религии.

Казанова остановился у Роланда в гостинице «Город Лондон» на площади Испании. Дочь Роланда Тереза стала женой брата Казановы Джованни. Тогда Джованни было тридцать и он уже десять лет был учеником известного художника Рафаэля Менгса, у которого он жил и чья сестра несчастливо любила Джованни. Подружившись в Й. Винкельманом, он набрасывал рисунки для его «Monumenta inedita». Винкельман называл его «величайшим рисовальщиком в Риме после Менгса». Дружба разбилась, когда знаменитый археолог открыл, что Джованни продал ему две картины как работы античных мастеров, хотя написал их сам вместе с Менгсом. Ученые изыскания Винкельмана об этих картинах превратили его в посмешище. После этого он нашел в своих «Monumenta inedita» множество фальшивок, которые «навязал» ему Джованни.

Кроме того, фальшивый вексель на 3850 талеров привел к тому, что Джованни приговорили на десять лет галер, но к тому времени он уже был директором академии искусств Дрездена. Он был ленивым художником с литературным талантом и, как Джакомо, членом римской академии «Аркадия». Он умер в 1795 году, Менгс его писал. Он женился на Терезе Роланд в 1764 году; когда после четырнадцати лет брака она умерла, то оставила ему восемь детей. Джованни был единственным из четырех братьев Казанова, у которого были законные дети, четверо пережили его. Карл в 1782 году жил с дядей Джакомо в Венеции, бездельник даже украл — из мести — деньги у купца Пецци, как он писал Джакомо в 1790 году; позднее он стал австрийским офицером. Его сестра Йоханна-Терезия вышла замуж за придворного казначея барона Рудольфа Августа фон Вессенига, держала «салон» в Дрездене и умерла в 1842 году.

Джакомо и Джованни почти не переносили друг друга. В 1784 году произошло примирение. В 1790 году Джакомо писал своему племяннику Карлу: «С твоим отцом я не разговаривал всю жизнь».

В Риме же в 1760 году Джакомо сидел за столом, когда вошел Джованни. Они обнялись с большой радостью и рассказали свои приключения — «он — свои маленькие, я — свои большие» пишет Казанова. Джованни пригласил Джакомо занять пустующую квартиру в доме рыцаря Менгса, где бесплатно жил Джованни. Потом они вышли осмотреть Рим. Джакомо искал донну Чечилию, она умерла. Сестра Лукреции, Анжелика, «едва смогла вспомнить его». В салоне возлюбленной кардинала Альбани, покровителя Менгса и Винкельмана, его представили аббату: «Это брат Казановы». «Неправда», говорит Казанова, «они должны были сказать, что Казанова — мой брат». Там он встретил Винкельмана, с которым подружился, как и с Менгсом. В 1767 году Казанова снова встретил художника Менгса в Испании.

В Дуксе нашли два письма от Менгса Джакомо Казанове.

Едва устроившись в доме Менгса, Казанова нанял коляску, кучера и слугу в фантастической ливрее. Новые друзья представили его библиотекарю Ватикана кардиналу Пассионеи, который попросил у папы помилования Джакомо венецианской инквизицией. Пассионеи просил его рассказать историю побега из-под Свинцовых Крыш. Но так как пришлось сидеть на табуреточке, то Казанова рассказал коротко и плохо. Пассионеи подарил ему свою надгробную речь на принца Евгения. Казанова в ответ приподнес великолепно переплетенный фолиант «Pandectorum liber unicus». Он пошел в Монте Кавальо к папе Клементу XIII и поцеловал крест на святейшей туфле. Папа сказал, что еще помнит, как Казанова в Падуе, где Клемент был епископом, всегда покидал церковь, как только он запевал «Розенкранц». Потом он дал Казанове благословение, «весьма ходимую монету в Риме», и обещал поговорить с послом Венеции о безопасном возвращении Казановы в Венецию. Он сказал, что Пассионеи пошлет Винкельмана к Казанове с платой за пандекты, или вернет книгу, если Казанова не примет плату. В этом случае Казанова вернет надгробную речь на Евгения. Святой отец от души посмеялся.

На выходе старый аббат спросил Казанову, не он ли бежал из-под Свинцовых Крыш. Это был бывший лодочник Момоло из Венеции, а теперь scopatore segreto, служитель тайной лестницы при папе. Он был тестем Косты, слуги и секретаря Казановы. Казанова пришел к нему и вместе с некрасивыми дочерьми Момоло встретил там бедную и волшебно-красивую девушку-соседку по имени Мариучча, которая сидела рядом с ним, он пожал ей руку и она ответила на пожатие; «мне сразу стало ясно, как пойдет между мной и Мариуччей». Так и пошло.

Святой отец поговорил с венецианским посланником, но помочь не смог; он принял в дар ватиканской библиотеке действительно отклоненный Пассионеи том пандектов. Немного погодя Казанова с Менгсом сидели за обедом, когда пришел камердинер и от имени Его Святейшества принес крест ордена Золотой Шпоры с дипломом и патентом с большой папской печатью, объявлявшим Казанову доктором прав и апостолическим протопотаром «extra urbem».

Казанова был чрезвычайно горд этим орденом, повесил его на широкой карминовой ленте на шею и сделал с помощью Винкельмана отделанный алмазами и рубинами крест. Он хотел похвастаться им в Неаполе, куда хотел уехать на две недели, чтобы весело растратить лотерейный выигрыш в пятнадцать сотен талеров. В это же время Каузак, либретист оперы «Зороастр», которую Казанова перевел в Дрездене, тоже получил этот орден и от невыносимого счастья почти потерял рассудок. Глюк и Моцарт тоже были рыцарями этого ордена, но Моцарт носил его только в Италии. В Вене его можно было получить за один дукат. Пять лет спустя в Варшаве князь Чарторыйский посоветовал Казанове снять орденский крест. «Что вам эти милостыня?», спросил он. «Только шарлатаны рискуют носить его.» Папы тем не менее дарили этот орден посланникам, чьи камердинеры его носили.

Казанова между тем снял комнату, чтобы спать там с Мариуччей, которой подарил приданное в четыреста талеров, потому что на ней хотел жениться молодой парикмахер. Казанова расшнуровал Мариуччу и обнажил ее, не встретив сопротивления. От еще не угаснувшего стыда она смотрела ему только в глаза. «Какое тело, какая красота!»

Так как Казанова заметил, что вторая дочь Момоло любит его слугу Косту, он отправил Косту назад, чтобы он не женился на девушке. Коста боялся, что Казанова присвоит себе jus primae noctis (право первой ночи). Казанова уехал в Неаполь с Ледюком и неким аббатом Альфани, подделывателем древностей.

Когда он вновь увидел Неаполь, где восемнадцать лет назад впервые испытал счастье, его охватило несравненное радостное опьянение.

Глава семнадцатая

Рыцарь радости

«С моего отъезда из Неаполя злой дух повлек меня крещендо от глупости к глупости», пишет Казанова. С 1760 года начинаются немотивированные путешествия Казановы. Начался период бешеного расточения денег и любви. Началась настоящая любовная суматоха. Он начал просто покупать девушек, особенно девушек из народа, которых получал задешево и кучами, дочерей бедняков, которых он подкупал деньгами и роскошью: Розалию, служанку марсельской кокотки; в Генуе горничную Розалии Веронику и ее сестру Аннину; Мариуччу в Риме, которой не хватало в доме хлеба; позже в Лондоне пять ганноверских девушек. Он покупал женщин прямо, дочерей у отцов, сестер у братьев, жен у супругов, любовниц у друзей, дочерей целыми сериями у матерей, невест у женихов, учениц у парикмахерш, любую у любого. Было ли это жизненным полднем чувственного холостяка в путешествиях? Не выбирая, произвольно, непроизвольно он переходил от одной к другой, брал девушек по половине и по целой дюжине, по шестьдесят и по сотне: в Болонье полдюжины подруг Кортичелли; у мадам Ф., парикмахерши из Пармы, полдюжины учениц, с неохотой отказавшись от самой парикмахерши; еврейку Лию он купил у отца и приплатил ей сверху. Граф Трапа представил Казанове жену Ск., которая хотела «склонить его к темному преступлению».

Он не только бежал за всеми женщинами, каждой второй залезая под юбку, вставая со стула, чтобы увидеть в вырезе обнаженные груди, но и все его знакомые и друзья сводничали для него. Он управлял делом, как генерал-квартирмейстер небольшой армии, ревизуя и конфискуя, покупая, торгуясь, инспектируя, посылая послов и фуражиров. Маццони, возлюбленная шевалье Рамберти, посылала ему девушек на выбор. Шевалье де Брез приводил его к красивым дамам. Было похоже, словно он хотел совокупиться со всем женским родом. Никогда ему не хватало. В мыслях у него всегда было это. Время от времени его высылала полиция небольших государств или государств побольше, он был замешан в аферах с фальшивыми векселями, он планировал новые веселые надувательства, он мечтал о новой жизни, о новой карьере, городил новые прожекты, играл та и тут и везде, и — писал все усерднее, стал профессиональным автором, пытался даже жить этим, и все чаще терпел неудачи. Сквозь любовную суматоху все сильнее просвечивал Казанова-автор.

Это были кризисные годы. По отдельности это были очень веселые, но в общем аспекте понижающиеся тусклые годы, году удовольствия, но всегда уменьшающегося удовольствия. Из тонкого ценителя женщин, из гурмэ, предстал гурман-пожиратель.

Миллионер стал нищим, приживальщиком. Соблазнитель стал развратником. Авантюрист стал литератором.

Его выслали из Флоренции из-за аферы с векселями таинственного Иванова, из Турина из-за своего бегства из-под Свинцовых Крыш Венеции, из Модены по неизвестным причинам. Виновного или невиновного, его выбрасывали. В последующее время он действует в двух областях: как португальский агент и как обманщик маркизы д'Урфе. Оба дела темны.

В Рим он прибыл как раз вовремя, чтобы дважды переспать с Мариуччей еще до ее свадьбы, он подарил ей сад и деньги, он подарил ее молодому мужу часы. Несмотря на высылку из Флоренции он отважился остановиться в своем старом отеле у доктора Ванини, вскоре пришла полиция и вызвала его. Поспешно и без багажа в тот же вечер ему пришлось уехать в Болонью, но до того он пошел к матери маленькой бесстыдной танцовщицы Кортичелли, дал ей денег, чтобы устроить ужин, повел Кортичелли будто бы погулять, привел ее на почтовую станцию, вскочил вместе с ней в коляску — и оба с удовольствием смеялись над веселым соблазнением и с удовольствием переспали в первой же гостинице папской области, а потом восемь дней подряд в Болонье с целым выводком юных и на все согласных маленьких подруг Кортичелли. Его слуги Ледюк и Коста пришли с багажом Казановы, а потом появилась вначале вышедшая из себя и гневная, а потом укрощенная деньгами мать Кортичелли и ее братец — и вернулись в Болонью. Для двадцатилетнего это была бы приятная проказа, но Казанове уже было сорок.

В Модене Казанова пошел в картинную галерею, в гостинице уже ждали сбиры с приказов о высылке. Италия стала маленькой и тесной.

Через горы в Шамбери Казанова и двое слуг, испанец Ледюк и пармезанец Коста, три мошенника разных степеней, ехали на мулах.

Из Турина он тоже был выслан. Из Лиона вместе с Ледюком он послал влюбленного в свою дочь Дезармуаза, которому он рассказал, что тоже спал со своей дочерью, в Страссбург, где они должны были ждать его, пока с Костой он съездит в Париж.

Ни один город мира не сравнится с Парижем. Он делался в нем счастливым. Маркиза д'Урфе узнала от оракула Казановы, что она может возродиться заново только после освобождения Кверилинта, одного из трех руководителей ордена розенкрейцеров, из тюрьмы инквизиции в Лиссабоне, но ему нужны деньги на подкуп определенных влиятельных и могущественных особ со связями на мирном конгрессе в Аугсбурге, а также подарки, табакерки и часы, для чего ему нужно солидное кредитное письмо. Маркиза дала все.

Казанова посетил брата Франческо, чья красивая жена призналась, что Франческо к несчастью импотентен, но «об этом я не решился подумать». Из любви к брату? С Франческо он пошел к Ванлоо, жене художника, она сказала, что на обед придут господин Блондель с женой, Манон Балетти, это был сюрприз, но Казанова тотчас ушел, он любил «театральные эффекты», но только те, которые сам устраивал другим. Он знал, что не хочет видеть Манон.

Он хвастает, что с помощью оракула устроил для госпожи Румен запоздалую свадьбу ее дочери с господином де Полиньяком. Он разыскал свою прекрасную перчаточницу, которая прожила с ним целую неделю в Пти Полонь «на природе», господин де Ленглейд соблазнил ее, ее муж сидел в бедности. Красивая Камилла была больна, ее сестра Каролина стала маркизой и метрессой графа де ла Марша. Его друг Балетти покинул театр, женился на девушке из оперы и сейчас искал камень мудрости. С нетерпением и, вероятно, даже со страхом перед кредиторами и полицией Казанова ждал элегантный костюм, заказанный у портного, и крест с алмазами и рубинами для ордена, заказанного ювелиру, но нечаянный случай принудил его уехать сломя голову.

В десять утра он прогуливался в Тюильри и встретил Дазенонкурт, девушку из оперы, которую он ранее безуспешно преследовал с подругой, они пригласили его на обед в Шуази, где встретили двух авантюристов, знакомых Казанове; с двумя подругами Дазенонкурт они обедали всемером. Один из авантюристов, Сантис, попросил Казанову показать ценное кольцо, забыл вернуть и солгал, что его у него нет. Казанова схватил его перед домом. Сантис выхватил шпагу. Пока другие авантюристы сажали четырех девушек в фиакр, чтобы отвезти до Парижа, Сантис и Казанова зашли за дом. Сантис сделал выпад, Казанова парировал и проткнул его. Сантис упал и вскрикнул. Казанова спрятал шпагу, поехал в Париж, упаковал чемодан, попросил госпожу д'Урфе вручить приготовленную ему одежду, подарки и деньги его верному слуге Косте, который должен был догнать его в Аугсбурге.

Казанова дал Косте деньги и точные инструкции и уехал в Страссбург, где его ждали Ледюк и Дезармуаз. Мнимый маркиз привел его к красивой женщине, которую Казанова сразу узнал. Это была танцовщица Катерина Рено, которую Казанова напрасно преследовал в Дрездене в 1753 году, он был тогда беден, а она была подругой безмерно богатого графа Брюля.

Рено, пишет Тренк в «Ежемесячнике» (Альтона), разорила графа Брюля и передала много денег парижскому ювелиру двора Бемеру, сыну ювелира дрезденского двора, который использовал расточительность Дюбарри и выступал в знаменитом процессе об ожерелье, где его жена показывала против Калиостро.

Рено рассказала о матери Казановы, что бедная Дзанетта перед (Семилетней) войной сбежала из Дрездена в Прагу, где у нее почти ничего не шло хорошо, так как она не получала пенсию (бедную, четыреста талеров!). Казанова возразил, что посылал матери деньги. Он делал это? Она умерла в Дрездене 29 ноября 1776 года.

Казанове было обещано большое удовольствие с Рено. Но она обманула его, как лишь немногие до сих пор обманывали, да, она разорила его, как никто до сих пор не разорял.

Он поехал с нею в Аугсбург, где на шесть месяцев снял дом. Конгресс еще не начался и она склонила его поехать в Мюнхен, где будто бы хотела продать свои драгоценности.

В Мюнхене английскому посланнику лорду Стормонту он дал письмо Гамаса, а французскому посланнику — рекомендацию герцога Шуазеля, за которое надо было благодарить д'Урфе. Он был представлен курфюрсту Баварии. Он играл большого господина, к сожалению только играл.

За четыре «роковые» недели в Мюнхене, где собрались многие пресловутые шулера Европы (среди них подлый Афлиджио), Казанова без смысла и разума проиграл все свои деньги, заложил ценные украшения более чем на сорок тысяч франков, которые никогда более не выкупил, исчерпал кредит у банкиров и ростовщиков, потерял свою добрую славу и даже здоровье.

Во всем была виновата Рено, которая властвовала над ним, как ни одна женщина до нее. Он болел из-за нее, но оставался с ней. Да, она помешала ему пойти к врачу и лечиться, когда сказала, что при дворе знают, что они живут как муж и жена, и ее репутация пострадает, если станет известно, что он лечится. И Казанова принес ей в жертву свое здоровье, свой разум, свою гордость, он делал то, что никогда еще не делал. Он нашел себе госпожу, отомстившую Казанове как сто женщин.

Когда она опустошила его, то его отключила, но не только расточительством и роскошью, но — и это было мрачнее и позорнее — она ограбила его с помощью Дезармуаза и завладела его деньгами, драгоценностями, кредитами. Потом она и Дезармуаз играли роль посредников между ним и банкирами с ростовщиками. Они ссужали ему деньги и они же забирали их обратно за игорным столом Дезармуаза, который он и расставил-то в доме Казановы, где Дезармуаз бесцеремонно обманывал и держал банк как партнер Рено, вырывая добычу из Казановы и его гостей, он приглашал людей из дурного общества, жил за счет Казановы, относя все скандалы на счет доброй репутации Казановы. А за всем этим стояла Рено, которая любила игру и была ненасытной вакханкой за столом и в постели, чего Казанова был не в силах выполнить ни умственно, ни физически. В постели он прогонял ее, когда был изнурен. Но в доме он все оставлял ей, хотя все видел, все знал, обо всем догадывался, о том и об этом, вы понимаете.

Мюнхен стал для него адом. Кроме того, он целый месяц ничего не слышал о госпоже д'Урфе, так что уже считал, что она умерла, или хуже, что снова пришла в сознание. Равным образом беспокойным делало его неприбытие Косты и отсутствие вестей о нем. Болезнь, становившаяся все злее, помешала Казанове на пути в Париж. В то время он чувствовал себя таким вялым и слабым, свою волю столь подорванной, а свои моральные и духовные силы столь истощенными, что считал старость уже близкой и обессиливающей его. Так сильны были предрассудки столетию, что этот брызжущий жизнью атлет в тридцать семь лет уже говорил о старости. Но конечно, атлеты быстрее замечают упадок своих наивысших достижений.

Никогда ранее ни одна женщина не делала из великого Казановы несчастного паяца как эта хитрая, бывалая и удачливая кокотка Катерина Рено.

В конце концов Казанова, собрав остатки своей старой решительности, оторвался от этой женщины, отравившей его кровь и его душу. Даже вдова курфюрста Саксонии упрекала его, что он разрушает себя и свою репутацию. Казанова освободился, оставил Рено с Дезармуазом в Мюнхене и уехал с Ледюком в Аугсбург, где его ждали квартира и врач.

В Аугсбурге он наконец узнал о постыдном предательстве Косты. Предательства учащались как и банкротства Казановы. Коста убежал и бесследно исчез вместе с алмазами, часами, табакерками, бельем и вышитой одеждой, с сундуком и сотней луи дорожных денег. (Четверть века спустя Казанова встретил Косту в Венеции в роли камердинера графа Хардегга и хотел довести его до виселицы, но был тронут слезами Косты. Тогда он узнал, что Коста поехал в Рим, увлекаемый игроком в бириби, из-за него все проиграл, женился на дочери Момоло, сделал ее беременной и через год бросил.)

К счастью госпожа д'Урфе через несколько дней после исчезновения Косты раздобыла пятьдесят тысяч франков, которые переслала векселем Казанове в Аугсбург. Он уже впадал в нужду.

В это время он открыл также, что его любимый, веселый, всегда услужливый до самопожертвования слуга Ледюк обворовывает его. Он простил бы его, если б не простоватый образ действия Ледюка не вынудил его вывести дело на всеобщее обозрение, иначе сам Казанова выглядел бы вором. Только проницательность позволила ему уличить Ледюка. Тем не менее он держал его до начала следующего года, пока не вернулся в Париж.

Едва выздоровев, Казанова забыл все несчастья. Он забыл мрачные предчувствия старости и бедности. Он заново начал прежнюю расточительную, разгульную жизнь. Как и ранее, он воспользовался своей влюбленностью в двух девушек, чтобы обоих равно привести к падению, в то время как каждую по отдельности он наверное не заполучил бы; на этот раз это были его молодая, красивая кухарка Анна Мидель и дочь его домашней хозяйки Гертруда, которая тотчас забеременела.

Однако вечера он проводил в приличном обществе графа Макса фон Ламберга и его милой второй жены. Ламберг был главным гофмаршалом князя-епископа Аугсбурга; его мать была сестрой друга Казановы маркиза де Прие. Родившийся в 1729 году в Брюнне, Ламберг учился, путешествовал по Европе и Северной Африке, жил в Париже, Аугсбурге, в поместье и в Брюнне, и умер в 1792 году по вине своего врача, который, как сообщает Казанова, «болезнь, не имевшую никакого отношения к Венере, лечил ртутью».

Ламберг и Казанова познакомились в Париже в 1757 году, оставались друзьями до самой смерти и переписывались тридцать два года. После смерти Ламберга у Казановы остались четыреста шестьдесят его писем; в Дуксе найдено только сто семьдесят два, которые в 1935 году были изданы Густавом Гугитцем, за исключением некоторых, показавшихся ему слишком скабрезными (издательство Берния, Вена-Лейпциг-Ольтен). Это занимательные, остроумные письма, полные пестрой материи столетия, дворцовыми сплетнями, учеными пересудами, античной и современной литературой. Оба друга хвалят один другого в своих сочинениях: Казанова в «Confutazione», 1769, а Ламберг в книге «Воспоминания космополита», 1771.

Среди своих южнонемецких товарищей по сословию Ламберг был почти единственным последователем современной французской философии. Его корреспондентами были Вольтер, д'Аламбер, Ламеттри, Юм, Альгаротти, Альбрехт фон Халлер, Калиостро и Сен-Жермен. Он был членом многих академий, изобретал машины и скоропись, любил физику, натуральную историю, химию и математику, всегда собирал вокруг себя мастеров и художников, которых богато вознаграждал, и занимался благотворительностью вплоть до расточительства. Он опубликовал множество диковинных и остроумных сочинений, среди них несколько на немецком языке.

Казанова был горд продолжительной, интимной, по настоящему нежной дружбой с графом Ламбергом, который в свою очередь ценил его как большую, интересную фигуру. Смешно, учитывая предубеждения Казановы перед немецкой литературой, что оба самых значительных и самых нежных друга Казановы, которых и он ценил в наивысшей степени, были немецкими литераторами. Князь Шарль де Линь и граф Мориц фон Ламберг. Конечно, все три друга, два немца и итальянец, были писателями французскими. Все трое транжирили деньги, остроумие и любовь. Человек, имеющий таких друзей, не мог быть обычным человеком, хотя его друзьями были также мошенники н негодяи (Ruffiane).

Ламберг тоже был вольным каменщиком; письма его и Казановы иногда намекают на их братство по ложе. Ламберг равным образом написал мемуары, которые еще не опубликованы. Он принадлежал к тем друзьям Казановы, которые побуждали его писать свои воспоминания и постоянно принимали участие в продвижении сочинения. В переписке Казановы с другом Ламберга Опицем постоянно идет речь о Ламберге. (Джакомо Казанова, «Переписка с Й.Ф.Опицем», изд. Курт Вольф, Лейпциг, 1913). Казанова пишет: «… кроме наших кошельков, которые мы часто открывали на пари, мы обменивались нашими знаниями… мы постоянно нуждаемся друг в друге… мы совершили почти одинаковые путешествия, оба испытали жестокие несчастья, у нас один возраст и одинаковый опыт, и мы помогаем друг другу нашими добрыми воспоминаниями, чтобы поддержать нас в наших сочинениях… наши письма кишат цитатами и один питается молоком другого…»

Как-то утром Казанова получает вызов к бургомистру, который спрашивает его по-латыни (так как Казанова не говорил по-немецки), почему он носит фальшивое имя. Имя Сенгальт принадлежит ему, возразил Казанова. Алфавит — это всеобщая собственность. Он взял оттуда восемь букв и так их составил, что получилось имя Сенгальт. Так как никто не носит этого имени, никто не может о нем спорить. Ни одно имя не дается навечно. Без малейшего злоупотребления его имя столь подлинно, что банкир Карли выплатил по нему пятьдесят тысяч гульденов. Бургомистр засмеялся и удовлетворился этим.

Вскоре Казанова уехал в Париж. Он въехал туда 31 декабря 1761 года и оставил Ледюка стоять посреди улицы Сен-Антуан, не дав ему даже свидетельства, хотя Ледюк оказывал ему верную службу в Штутгарте, Солотурне, Неаполе, Флоренции и Турине.

Госпожа д'Урфе приготовила ему роскошное жилище на улице дю-Бак. Он едва покинул ее. Для ее возрождения вместе с обменом душ Казанова должен с помощью тайной процедуры розенкрейцеров оплодотворить девственницу, дочь адепта, которая родит ребенка. Госпожа д'Урфе должна сразу после рождения взять ребенка себе в постель и держать там семь дней, а потом умереть, прижавшись ртом ко рту младенца, отчего он получит ее интеллигентную душу, а на третьем году — ее память. Казанова должен воспитать его и посвятить в Великую Науку. Госпожа д'Урфе должна сделать этого ребенка в завещании наследником всего состояния, а Казанову — его опекуном до тринадцатилетнего возраста. Он выбрал мошенницу, Кортичелли. Она и оказалась мошенницей. Богато нагруженный подарками и кредитным письмом д'Урфе, он ждал Кортичелли в Метце, любил там восемнадцатилетнюю оперную певицу Ратон, которая публично потребовала за свою девственность двадцать пять луидоров, и Кортичелли, которая было больше, красивее и нравилась больше.

В замке Понт-Карре, принадлежавшем д'Урфе, маркиза привела в постель Казановы нагую девственницу, «последний побег семейства Ласкарис из Константинополя» (Ласкарис был алхимиком, искателем золота около 1700 года), и как зрительница присутствовала при сотворении ребенка. Однако оракул Казановы через месяц объявил, что операция не удалась, потому что маленький Аранда, сын Терезы Имер, подсматривал из-за ширмы. Необходимо повторить операцию вне Франции. Аранда был отослан в Лион (Казанова вместе с Кортичелли дважды сопровождал ребенка).

Казанова с маркизой д'Урфе, с Кортичелли, ее матерью, с горничной и слугами в больших ливреях поехал в Аахен, где шаловливая Кортичелли, будто бы племянница маркизы, танцевала на аристократическом балу как балерина; она получила от маркизы украшений на сумму в шестьдесят тысяч франков, которые к негодования Кортичелли Казанова у нее, конечно, забрал. Казанова играл на них и проиграл. В противоположность Йозефу Ле Грасу, считавшему, что страсть к игре у Казановы сильнее, чем сексуальный порыв, Норберт Мулен считает (и я склоняюсь к его мнению), что Казанова не был настоящим игроком, каких описывает Достоевский. Подлинные игроки — это мазохисты. Как настоящие пьяницы, они более или менее сознательно желают гибели или проигрыша, которыми болезненно наслаждаются.

Казанова был игроком наивным, который просто хотел выиграть из жадности, как он временами говорит, так как он был мотом, но мотовство не перекрывалось игорными доходами.

Из-за постоянных эротических побед и из-за связанного с ними беспрестанного ощущения счастья и веры в свою стойкую удачу он думал, что должен побеждать везде и всегда. Каждый проигрыш поражал его мучительно, как и каждое эротическое поражение.

Когда в полнолуние между Казановой и Кортичелли должны были состояться новые магические акты творения, у малышки будто бы начались судороги. Она сказала, что они будут продолжаться до тех пор, пока он не вернет украшения. Однако он проиграл так много, что заложил их за тысячу луи. Кортичелли пригрозила открыть все надувательство маркизе. Оракул Казановы тотчас объявил д'Урфе, что графиня Ласкарис забеременела гномом от черного демона и что надо найти новую девственницу. Тем временем Казанова стал пайщиком английского профессионального игрока Мартина и сделал такой хороший гешефт, что выкупил украшения. Кортичелли все открыла маркизе, которая однако знала от Казановы, что та безумна. Из послания от луны или от Селениса — лунного бога, для которого Казанова и д'Урфе вместе нагими взобрались в ванну во время захода луны, и которое они нашли на дне ванны, они узнали, что возрождение перенесено на следующий Новый год в Марсель, где надо ждать прибытия Квирилинта, и что Ласкарис должна быть отослана домой.

В Бад-Зульцбахе Казанова встретил красивую горожанку госпожу Зальцман, родственницу друга Гете нотариуса Зальцмана. Ее обожатель, ревнивый офицер д'Этранже после партии в пикет вызвал Казанову на новую партию; Казанова отказался, так как играл только из удовольствия, а д'Этранже — чтобы выиграть, а когда выигрывал, тотчас вставал. Поэтому они договорились о партии в карты на наличные деньги; кто первый встанет, должен уплатить другому пятьдесят луи. Они начали в три часа, в девять вечера д'Этранже решил пойти на ужин. Казанова не возражал, если он получит пятьдесят луи. Д'Этранже засмеялся. Зрители пошли ужинать, вернулись и застали их в полночь.

В шесть утра пришли курортники пить воды источника и поздравили обоих за выносливость. Казанова проигрывал около сотни луи. В девять пришли госпожа Зальцман, госпожа д'Урфе и граф Шаумбург. Д'Этранже думал, что Казанове скоро конец, и предложил, что проиграет тот, кто удалится дольше чем не четверть часа, кто будет есть или заснет на стуле. Казанова согласился. В четыре пополудни они выпили по чашке бульона. Вечером все заметили, что дело идет всерьез. Госпожа Зальцман предложила разделить пари. Д'Этранже, выигрывавший сто луи, был согласен, Казанова отказался, он выглядел свежим, в то время как д'Этранже был бел как полотно. Казанова сказал, что прекратит, лишь когда он или соперник упадет мертвым со стула. Госпожа д'Урфе, непоколебимо верившая в превосходство Казановы, сказала д'Этранже тоном глубокого убеждения: «Боже мой, дорогой господин, как мне жаль вас!»

Они играли вторую ночь. Д'Этранже расклеился, делал ошибки. Но Казанова тоже чувствовал глубокую усталость. К рассвету он отыграл свои деньги. В девять пришла госпожа Зальцман. Казанова применил психологическую хитрость, он начал спор с д'Этранже, что тот слишком долго отсутствовал, и занялся флиртом с госпожой Зальцман. Принесли бульон. Д'Этранже начал шататься на стуле и весь в поту упал в обморок. Казанова дал кельнеру, который прислуживал им сорок два часа, шесть луи, собрал свои деньги, принял рвотное, поспал пару часов и потом изрядно поел.

В Базеле Казанова снова хотел спать с Кортичелли и застал ее с нагим настоятелем базельского собора графом Б. Казанова достал пистолет и отбросил одеяло. Он был в хорошем настроении и смеялся во весь голос. «Картина, представшая моим глазам, была весьма притягательна, она была комична и, вдобавок, сладострастна», пишет Казанова. Кроме того, он находит вид двух переплетенных тел чувственно возбуждающим. Добрые четверть часа он молча их разглядывал и боролся с искушением улечься с ними третьим. Наконец, он вызвал настоятеля на дуэль, которую тот, дрожа, отклонил. Тогда он выбросил настоятеля вон.

Казанова послал маркизу в Лион и привез Кортичелли в Женеву. Он вызвал Пассано из Турина, так как хотел представить госпоже д'Урфе в качестве адепта человека с привлекательным обликом и рожей настоящего астролога. Госпожа Лебель, бывшая домоправительница Дюбуа, пришла к нему с мальчиком восемнадцати месяцев. Казанова без колебания принял своего сына. Он уже собрал внушительную коллекцию бастардов в Европе. Дюбуа, «одна из десяти-двенадцати женщин, которых я нежнейше любил в счастливом возрасте молодости и на которых я мог бы жениться…» В старости независимость становиться рабством. Казанова снова встретил этого сына через двадцать один год в Фонтенбло. Три часа подряд Казанова рассказывал свои приключения; друзья, люди простые, едва могли рассказать что-либо.

«В течении моей длинной карьеры развратника», говорит этот самый поздний из великого квартета итальянских эротиков, Бокаччо, Аретино, Макьявелли и Казанова, «моя непобедимая тяга к женскому полу побуждала меня применять для совращения все искусства. У меня было насколько сотен женщин, чьи прелести победили мой разум, вскружили голову. И наилучшие успехи я постоянно получал из того, ….. …… …… Я знал уже в молодости, что тяжело соблазнить одну молодую женщину, потому что ей не хватает мужества, в то время как вместе с подругой это достигается легче. Слабости одной вызывают падение другой. Отцы и матери думают иначе. Однако они не правы… Чем невиннее молодая женщина, тем меньше она знает о путях и намерениях соблазнителя… В общем не сожалея о своих любовных приключениях, я не желал бы, чтобы мой пример служил погибели прекрасного пола… мои наблюдения должны быть полезны неосторожным отцам и матерям и доставить мне их уважение…»

Здесь говорит совершенно запутанная смесь зрелого насмешника Казановы: юморист, наигранный моралист, насмешник, циник, преподаватель в школе дьявола, психолог эротики, мастер издевки, балаганный плясун, похотливый старик.

Он однако гордился быть «преподавателем любви». «Мое обучение приносило плоды: обе мои ученицы уже стали мастерицами в искусстве наслаждать и наслаждаться.»

В Лионе он снова вытянул пятьдесят тысяч франков из богатой маркизы д'Урфе. Они были нужны ему, чтобы встретить в Турине Федериго Гуальдо, тогдашнего главу ордена розенкрейцеров (Гуальдо уже в 1688 году было бы четыреста лет). Как вельможный князь, в пышности и с лакеями поехал Казанова в Турин к Гуальдо, он же Погомо, он же Пассано.

Повсюду он обнимал старых подруг, они уже были у него в большинстве городов Европы.

В Турине он устраивает целый эротический водоворот. Читателю мемуаров Казановы очень легко было бы потерять дыхание от непрерывно сменяющихся эротических приключений, если бы каждое новое приключение не было бы все более увлекательным, или комичным, или просвещающим, или по меньшей мере пестрым и авантюрным.

Как мог Казанова все еще различать женщин, когда от часа к часу его запутанные планы эротических кампаний шли как попало? Это относится к ловкости и к громадной памяти как при одновременной игре в шахматы, и естественно к таланту импровизации урожденного комедианта, сына комедиа-дель-арте.

Он уже выполнял свои амуры с осмотрительностью бизнесмена, с равнодушием бывалого чиновника, с точностью и скукой. Дело любви, дело расставания — все имело предписанные методы, конечно с индивидуальными вариантами. Каждый «случай» проводился по-особенному, согласно своим достоинствам, и исполнялся тщательно к полному удовлетворению клиентки. Марколина сказала ему, что он странствует по миру лишь затем, чтобы несчастных молодых женщин делать счастливыми, предполагая, что они красивы. Естественно Казанова знал, что несчастливых жен совращать легче.

Из Лиона Мария де Наирне пишет 28 мая 1763 года господину де Рамзаю, своему жениху, о неизвестном постояльце отеля:

«Этот бешеный путешественник приехал в отель дю-Парк в Лионе в пять вечера. Он сразу же устроил адский спектакль, когда ему не дали комнаты, которую он заказал заранее. Его слуга выглядел еще более медведем, чем он… Но уже за столом он был в прелестном расположении духа, говорил о тысяче различных вещей и искрился сотнями граней остроумия. Мы не могли оторваться от его уст. Шевалье д'Ажи, сидевший рядом с ним, сгорал от желания познакомиться с этой выдающейся личностью… Он был высокого роста, смугл и одет, как благородный господин. Тяжелые кольца блестели на его пальцах. Его иностранный выговор был самым забавным из всех, что можно представить. Очень красивая молодая женщина, такая же смуглая, со сверкающими зубами, с тем же итальянским акцентом, сотрясалась от смеха над историями, которые он великолепно рассказывал для нашего увеселения. Встав из-за стола, он предложил небольшую игру. Господин де Лонжемар держал банк. Шевалье проиграл двадцать луидоров, господин де Лонжемар наверное сотню, а чудесная незнакомка выиграла кучу золота. Перед тем, как мы пошли спать, он предложил дамам бонбон, и только потом шевалье д'Ажи смог, как он хотел, поговорить с ним… Это был господин де Казанова из Венеции…»

Глава восемнадцатая

Шарпийон

В Париже у брата Франческо Казанова встретил аббата Дзанетто — три брата Казановы были вместе. Этому Дзанетто возвращение в Рим оплатил Казанова; Кортичели, которая от венерической болезни жила в нужде, он оплатил лечение, во время которого она умерла; все, кто его предал, «приняли ужасный конец». Так он играет роль литературной Немезиды.

Казанова страстно желал никогда больше не видеть госпожу д'Урфе. С Арандой он поехал в Лондон. «Все в Англии не так, как в остальной Европе. Все имеет свой особенный характер: рыбы, коровы, лошади, мужчины, женщины, вода в Темзе.»

Тереза Имер, которая в Лондоне звалась Корнелис, жила в Сохо в роскошном доме с двадцатью тремя слугами и двумя секретарями. Она имела шестерку лошадей, сельский домик, большие предприятия, давала ежегодно двенадцать званых вечеров и двенадцать балов для аристократии, и столько же — для бюргерского сословия, по две гинеи за вход, и часто имела по шестьсот гостей.

Несмотря на доход в восемьдесят тысяч стерлингов в год, у нее были долги. Тобиас Смоллет в «Хамфри Клинкере» описал праздники Корнелис. Своего сына она встретила нежно, но Казанову — как просителя. Под именем шевалье де Сенгальта с помощью итальянского писателя Мартинелли, которого он встретил в кафе «Принц Оранский», он в первый же день снял дом в Пэл Мэл, красиво обставленный, с домоправительницей и служанкой. (Мартинелли был другом Джона Уилкса и доктора Самуэля Джонсона).

В доме графа Герши, французского посла, Казанова встретил шевалье д'Эона и думал, что, как опытный знаток женщин и масок, распознал женщину в этом шевалье. Он ошибся.

Казанова получил у своего банкира триста тысяч франков. Он посещал театры и бордели, был представлен ко двору, поддерживал отношения с герцогиней Нортумберлендской и с леди Харрингтон, видел лорда Херви, завоевателя Гаваны, и Гаррика. Он посещал балы у Корнелис, где из-за сходства с маленькой Софи Корнелис, его «дочери», он слыл «мистером Корнелис». Он снова встретил старых друзей: танцовщицу Бинетти, которая помогла ему в Штудгарте, и «известного лишь хорошим, шевалье Гудара», писателя и авантюриста, для главной работы которого «Китайский шпион» (1768), подражания «Персидским письмам», Казанова написал пять или шесть писем.

В какой-то пивной Гудар показал ему ирландку-католичку шестнадцати лет, официантку по имени Сара, чудо красоты, которую годом позднее Гудар похитил и хотел в Париже сосватать Людовику ХV, как замену мадам Дюббари; леттр-де-каше предотвратил это; в Неаполе Сара Гудар стала метрессой короля Фердинанда IV. По приказу королевы ее выслали. «Смешанные работы» Сары Гудар появились в двух томах в 1777 году в Амстердаме. Один из томов содержит перевод Гомера, сделанный Казановой («На карнавале в Тоскане»).

Казанова жил уже шесть недель в Лондоне и скучал, потому что шесть недель не имел возлюбленной. «Такого со мной еще не было, и причина оставалась мне неясной». Он пронаблюдал уже пятьдесят девушек, и ни одна ему не понравилась. Тогда он повесил объявление на своем доме: «Сниму меблированную квартиру на втором или третьем этаже, и приглашаю одинокую и независимую молодую девушку, говорящую по-английски и по-французски и готовую к посещениям как днем, так и ночью».

Плакат произвел сенсацию, на него отозвалась газета «Сент-Джеймс Кроникл», он приманил пятьдесят женщин, которых отослал прочь. На двенадцатый день пришла красивая девушка около двадцати лет, которая говорила по-французски, английски и итальянски. Казанова нанял ее, влюбился в нее и понемногу соблазнил.

Казанова предался сплину. На место его слуги Клермона пришел его негр Жарбе.

Вскоре после этого Казанова встретил Шарпийон, которой он когда-то в Париже подарил серьги, в Пале Мартан в присутствии своей перчаточницы. Казанова назвал этот день в Лондоне «днем, когда я начал умирать».

Шарпийон было семнадцать. Ее бабушка Катарина Бруннер, дочь пастора, происходила из Берна и взяла себе фамилию своего любовника, от которого имела четырех дочерей: Аугспургер. Высланная из-за своего неблагонравия, вместе с семьей она в 1759 году приехала в Лондон, где Шарпийон кормила себя и семью своими прелестями. (Два ее письма находятся в книге «Женские письма к Казанове»). Уже в возрасте Казанова писал княгине Клари в 1789: «Женщина хватает меня при первом взгляде. Если я не берегусь, она крадет мое сердце, и тогда я, вероятно, погиб: а вдруг это новая Шарпийон…». Десять лет спустя после приключения с Казановой, Шарпийон стала возлюбленной английского народного трибуна Джона Уилкса. 15 октября 1767 года Уилкс писал Франческо Казанове, что охотно познакомится с Джакомо Казановой. (Архив Дукса).

Она обедала со своей теткой у Казановы и пригласила его на обед в свой дом. Когда он пришел, он сразу узнал ее мать. Еще в 1759 году он продал ей украшений на шесть тысяч франков, получив от нее вексель, при предъявлении которого сестры Аугспургер исчезли. Шарпийон не знала об этом, и говорила о нем не как о Казанове, а как о шевалье де Сенгальте.

Скоро пришли бабушка, тетки и три плута, среди них шевалье Ростан, который называл себя в Лондоне Шарпийоном и вероятно был ее отцом, и писатель Гудар, которого Казанова знал по Парижу. Несмотря на дурную компанию, он не мог удалиться. Она пригласила всю компанию к Казанове на обед. Это ему не понравилось.

Два дня спустя она пришла к нему, чтобы поговорить «о деле». Он должен занять тетке сто гиней на шесть лет, чтобы та могла сделать и продать элексир жизни. Вечером явилась вся компания. Шарпийон предложила игру. Он смеялся над этим. В соседней комнате он сказал ей, что сто гиней уже готовы; он пытался овладеть ей — напрасно. Она сказала: «Вы не сможете взять меня никогда ни деньгами, ни силой, но можете получить все от моей дружбы, когда я найду вас нежным с глазу на глаз.» Она хотела его обмануть. Он решил отказаться. Через три недели он ее забудет, думал он.

Но в восемь утра тетка пришла к нему в дом за сотней гиней. Марианна любит его. Тетка привела его домой и втолкнула его в комнату, где Марианна нагой сидела в ванне. Шарпийон гневно закричала, что он должен выйти. Он пожирал ее взглядами и остался. Наконец он ушел и дал тетке сто гиней за зрелище. Он верил, что с него достаточно.

Как-то днем зашел Гудар и поздравил Казанову. Но страсть лечат не бегством от нее, а скорее перенасыщением. Шесть месяцев тому назад он ввел Шарпийон послу Морозини из Венеции, который нанял ей меблированный дом, платит ей пятьдесят гиней в месяц, а когда проведет с ней ночь, то оплачивает ужин. В награду Гудар получил расписку от матери, что после отъезда Морозини Шарпийон подарит ему ночь; Гудар показал ему расписку. Но его могут и обмануть. Лорд Балтимор, лорд Гросвенор, португальский посланник де Саа и другие имели Шарпийон.

Казанова попросил сказать матери, что даст ей сто гиней за ночь с дочерью. На следующее утро пришла Шарпийон и обрушила на Казанову страшные упреки. Он обходится с ней как с проституткой. Она в один миг поняла, что он любит ее. Она может полюбить его. Но он должен четырнадцать дней подряд ухаживать за ней и приходить каждый день. Напрасно он просил об одном поцелуе, четырнадцать дней подряд принося ей богатые подарки. Наконец она пригласила его к себе, в жилой комнате он увидел постель, устроенную на полу. Мать пожелала ему доброй ночи и спросила, не хочет ли он оплатить сто гиней вперед. Марианна закричала: фу, и мать ушла. Она разделась, потушила свечу, он обнял ее, но она лежала свернувшись в клубок со скрещенными руками, склонив голову к груди, замотавшись в рубашку. Он умолял ее, проклинал, боролся, бил ее, катал ее, как мешок, разорвал ее рубашку, но ничего не достиг. Она оставалась немой и победоносной. Когда он нащупал руками ее горло, ему стало страшно. Он ушел домой.

Целый день он лежал больным. Мать грозила ему судом. Шарпийон писала ему, что она тоже больна, и что он должен встретиться с ней еще раз. Пришел Гудар и предложил ему некий стул, который был сконструирован столь хитроумно, что когда какая-нибудь женщина садилась на него, то освобождались сразу пять пружин, бедра насильно раскрывались и она оказывалась крепко схваченной в положении рожающей. Казанова должен посадить Шарпийон на этот стул, стул стоит сто гиней. Казанова нашел изобретение дьявольским и ведущим к виселице. Гудар приходил ежедневно и рассказывал, что вся семья советуется, как Казанове подступиться к ней снова. На четырнадцатый день Шарпийон пришла одна, попросила завтрак, в первый раз подставила ему щеку для поцелуя, которым он пренебрег, и обнажила всю себя до пояса, будто показывая следы его дурного обращения. Когда она нашла его достаточно отравленным, она снова прикрылась. Она сказала, что здесь, чтобы просить у него прощения, что она виноватее.

Он велел ей уйти. Она просила выслушать. Ей потребовалось два часа, она осталась после полудня и, наконец, ближе к вечеру предложила, что будет принадлежать ему на тех же условиях, что и господину Моросини. Казанова думал, о том дне, когда он сможет иметь Шарпийон и при этом не найдет больше сопротивления. Он был глупцом. Любовь делает иногда весьма ловким, а иногда наоборот. Она была в ярости, когда уходила. Он ею пренебрег.

Гудар нашел дом в Челси. Казанова доплатит матери сто гиней за злосчастную ночь. Шарпийон ляжет в Челси с Казановой и приласкает его. Но когда дошло до дела она защищалась по своему обыкновению. Он «воспринял это спокойно». Но все его усилия не смогли сломить ее сопротивления. Под утро он откинул одеяло и убедился, что она его обманула. Она проснулась, он попытался применить новые приемы и бросился на нее. Напрасно! Он ругался! она начала одеваться и давала ему бесстыжие свои ответы. Вне себя, он дал ей пощечину и пинок, который свалил ее на пол. С криком она топала ногами и устроила чудовищный шум. Пришел хозяин. Кровь текла из ее носа. Она говорила по-английски. Хозяин, говоривший по-итальянски, посоветовал ему ее отпустить, иначе она может сделать неприятности Казанове и хозяину придется свидетельствовать против него. Она ушла. Ее вещи он отослал в фиакре.

Он пошел домой и двадцать четыре часа оставался в постели. Он презирал самого себя и был близок к самоубийству. Она была Demimondane, игравшей Demiviegde. Это было нестерпимо. Пришел Гудар. У Шарпийон опухла щека. Он должен отказаться от своих притязаний; кроме того, женщина обвиняла его в содомии. К вечеру Казанова пошел к Шарпийон, и ходил все дни, пока не исчезли следы пощечин. Его страсть росла. Он посылал подарки, написал любовное письмо. Она пригласила его на ужин, чтобы дать доказательство своей нежности. Пьяный от радости он пришел и вручил ей без ее просьбы оба векселя на шесть тысяч франков, по которым имел право посадить в тюрьму мать и тетку. Он подарит их ей, если она возьмет его в привилегированные любовники. Она похвалила его благородное поведение и спрятала векселя; но когда он захотел любить ее, она крепко обвила его, еще крепче сжала ноги и начала плакать. Переменит ли она свое поведение в постели? Она сказала: «Нет».

Он взял шляпу и шпагу и покинул этот дом. На другое утро она пришла к нему, не принеся однако векселя. У него начался приступ ярости, он ругал ее пока не начал плакать от чистого гнева, задыхаясь от рыданий. Она оставалась спокойной. В ее доме она не могла ему отдаться, и она пришла, чтобы любить его здесь. Она знает точно, что любовь легко переходит в гнев, но гнев — очень тяжело в любовь. Вечером она его покинула явственно больная из-за того, что он к ней не прикоснулся. На другое утро он верил, что она раскаивается, но он больше не любит ее.

Эта злосчастная любовь на тридцать восьмой год его жизни изменила его. В конце жизни, в Дуксе, он разделил свою жизнь на три акта. Дурацкая любовь к Шарпийон была концом первого акта его жизни. Второй акт завершился в 1783 году, когда он должен был второй раз и окончательно бежать из Венеции. Третий акт очевидно закончился в Дуксе, где он развлекался написанием воспоминаний. И если его освистают в конце его трехактной комедии, то он надеялся, что этого не услышит.

В поездку в Ричмонд, на которую он пригласил кампанию, навязалась Шарпийон. Он осыпал ее ругательствами. Она последовала за ним в парковый лабиринт, усадила его на траву, атаковала его страстными словами и ласками, его взгляды молились на ее очарование и прелесть. Любовь и жажда мести изжалили его. Она выглядела такой отдающейся, ее сверкающие влажные глаза, разгоревшиеся щеки, сладострастные поцелуи, ее вздымающаяся грудь, летящее дыхание, похоже она не думала больше ни о каком сопротивлении. Он стал нежен, от избытка любви отбросив всю свою черствость, поверил в приглашение ее взглядов и ее ласкающегося тела, как внезапный толчок отбросил его. Как в безумии он достал складной нож. Она заклинала своей жизнью, что он сможет желать все, что хочет. Но после этого она не встанет, пока ее не унесут, и она всем все расскажет. Он схватил шляпу и трость и быстро удалился. Бесстыдница тотчас подошла и взяла его под руку. Ей было всего семнадцать и она была столь утонченной.

Он отчетливо понял, что он пропащий человек. Он сунул себе два пистолета, чтобы силой вернуть себе два векселя. Когда он был у дома Шарпийон, он увидел входящим ее парикмахера, довольно красивого молодого человека. Он ждал пока парикмахер удалится. Через полчаса дом покинули Ростен и его компания. Пробило одиннадцать, парикмахер все не выходил. В полночь выглянула служанка со светом, как-будто ища что-то. Казанова скользнул в дверь, вбежал в комнату и увидел на канапе: Шарпийон и парикмахер «как сказал Шекспир, делали зверя с двумя спинами».

Казанова ударил парикмахера тростью. На шум выскочили служанки, мать и тетка. Парикмахер приподнялся из пыли. Шарпийон полуголая и дрожащая спряталась за канапе. Женщины как фурии накинулись на Казанову, пока он в бессильной ярости крушил все вокруг: зеркала, фарфор, мебель. В изнеможении он упал на канапе и потребовал свои векселя. Пришел ночной стражник, один-единственный человек с фонарем. Казанова сказал ему: «Go away!» (убирайся!), дал ему пару крон и выставил за дверь. « Мои векселя!», кричал Казанова. Мать сказала, что они у дочери. Служанка крикнула, что Марианна убежала в ночь. Мать и тетка закричали:» Моя дочь! Моя племянница! Дочь! Она погибла! Ночью в Лондоне!»

Казанова испугался. Он просил поискать ее. Женщины упрекали его. Он стоял неподвижным в страхе за Марианну. Как слаб и глуп человек, говорит Казанова, когда он влюблен. Он высказывал раскаяние, просил всех немедленно сообщить, когда она вернется, обещал возместить все расходы и квитировать векселя. Он вернулся домой после двух часов ночи.

В восемь пришла ее служанка. Мисс Шарпийон уже вернулась очень больной. В три он пошел туда. Его не впустили. Марианна кричала в бреду:» Пришел Казанова, мой палач, спасите меня!». В девять снова у ее двери он узнал, что от испуга остановились менструации, врач нечего не гарантирует. Казанова у дверей дал тетке десять гиней. Он кричал: «Проклятый парикмахер!». Тетка имела ввиду юношескую слабость… Он должен сделать вид, что как-будто нечего не видел. На третий день в семь утра он был у ее дома. Он нечего не ел больше, только пил. Через четверть часа мать сказала ему сквозь слезы в дверную щель, что ее дочь лежит в смертельных конвульсиях. Она уже получила последнее причастие, она не проживет и часа.

Казанова почувствовал, что леденящая рука сжимает его сердце. Он шел домой, в отчаянии решив покончить с собой.

Он положил часы, кольца, кошелек и сумку для писем в кассету, которую запер в письменный стол, и написал венецианскому посланнику, что после его смерти его имущество должно отойти к господину Брагадино. Запечатанное письмо он положил к своим брильянтам в кассету. Ключ и серебряную гинею он положил рядом, взял свои пистолеты и пошел к Тауэру, чтобы утопиться в Темзе.

По пути он купил полные карманы свинцовых пуль, чтобы вернее пойти ко дну. Его совесть запрещала ему пережить смерть Шарпийон.

На мосту Вестминстер он встретил шевалье Эдгарда. «Почему вы так мрачны?» Он заметил рукоятку пистолета в кармане Казановы. « Вы идете на дуэль? « Несмотря на все попытки пройти мимо Эдгара не уступал ему дорогу. Тогда Казанова сказал себе, что от одного дня уже нечего не зависит, и пошел с Эдгаром. Они вошли в пивную, где он опустошил свои карманы и вынул свинцовые пули в какой-то ящик. Вскоре он сказал себе, что молодой человек вероятно удержал его от самоубийства. Сердечность Эдгара повлияла на него благотворно. Они пошли в другой ресторан. Эдгар пригласил двух девушек, одна была француженкой. Девушки понаслышке знали его. После ужина Эдгар предложил потанцевать нагими. Наняли слепых музыкантов. Девушки и Эдгар разделись. Казанова может сделать это тоже, когда захочет.

Молодой англичанин заплатил за него; поэтому Казанова отложил свое самоубийство; он не хотел уходить их жизни с неоплаченными долгами; при этом он вскоре с долгами уехал из Англии. Он хотел распрощаться, но Эдгар сказал, что он выглядит уже гораздо лучше, поэтому они должны провести ночь, пьянствуя в Ранела. Из усталости Казанова пошел с ним. По обычаям англичан они зашли в Ротонду с опущенными полями шляп и с руками скрещенными за спиной — посмотреть менуэт. Одна из танцовщиц, танцевавшая очень хорошо, носила одежду и шляпу точь-в-точь такие,как Казанова несколько дней подряд подарил Шарпийон. Ростом и осанкой она тоже похожа на Шарпийон. Казанова хотел увидеть ее лицо. Тут танцовщица повернулась, подняла голову — он увидел Шарпийон.

Он задрожал так сильно, что Эдгар спросил, не судороги ли у него. Казанова не верил своим глазам. Разве Шарпийон не умерла? Наконец танцовщица подняла руки в последнем поклоне. Невольно он подошел к ней, как будто приглашая на следующий танец. Она увидела его и убежала.

Он должен был сесть. Его сердце билось так сильно, что он не смог встать. Но этот кризис не опрокинул его, он его оживил. Он смотрел на себя словно новыми глазами. Прежде всего он почувствовал себя словно пристыженным. Это был знак выздоровления. Он попросил Эдгара оставить его на несколько минут одного. Так как Эдгар не вернулся сразу, он вообразил, что на мосту образ Эдгара принял его как добрый ангел. «Во мне всегда был зачаток суеверия, склонность к спиритизму.»

Когда Эдгар наконец появился, то Казанова сказал ему, что обязан ему жизнью, да! Жизнью! Но он должен, чтобы завершить свою работу, остаться у него на эту ночь и следующий день. Не хочет ли он пойти домой? Эдгар последовал за ним. За завтраком Казанова рассказал ему свою историю, показал завещание.

Он получил письмо от Гудара: Шарпийон не лежит при смерти, а попала в Ранела с лордом Гросвенором. Эдгар был полон возмущения Шарпийон и ее матерью. При этом он объяснил Казанове, что он может посадить ее мать в тюрьму, так как она признает в письме свой долг и добавляет, что дочь получила векселя. Прежде чем Эдгар ушел, они поклялись в вечной дружбе.

Казанова пошел к судье, получил временное распоряжение, вручил его судебному исполнителю, пошел с ним в жилище Шарпийон, он увидел ее сидящей у камина во всем черном отвернувшись от него, увидел еще, как судебный исполнитель касается своим жезлом трех сестер, мать и тетку, и ушел. Его раздраженное рвение, его испуг при виде ее показал ему, что яд еще глубоко сидит в нем. Так же поспешно он убежал уже в Милане из игорного зала, что бы не проиграть последние деньги. Казанова уже был в бегстве от любви, от игры, от самого себя.

Четырнадцать дней подряд Казанова не слышал ничего нового. Шарпийон каждый день ходила в тюрьму, чтобы там пообедать с матерью и теткой. Она обежала полгорода ища деньги для залога, чтобы выпустить из заключения треx сестер. Гудар предлагал свое посредничество. Он рассказал Казанове, что Шарпийон объявила Казанову чудовищем, ни за что она не пойдет к нему и не станет просить, чтобы их освободили. Как признает Казанова, она показала больший характер, чем он.

Как-то утром к Казанове смеясь вошел Эдгар и отсчитал ему семь тысяч франков за векселя Аугспургер-Шарпийон в обмен на квитирование и расписку. Смеясь, он признался, что сам влюбился в Шарпийон. Казанова предостерег его: эта женщина только обманет его.

Однажды вечером Казанова вернулся домой в роскошном праздничном костюме с большого бала у Корнелис в честь наследного принца Брауншвейгского. Едва он въехал на свою улицу, он услышал голос: «Доброй ночи, Сенгальт!». Он высунул голову наружу, чтобы ответить. Он увидел, что его коляску окружили люди с пистолетами. Один из них воскликнул: « Именем короля!».

Они хотели увести его в Ньюгейскую тюрьму. Так как он и даже прохожие протестовали, они устроили его в одном из домов в Сити, где он ждал до утра; потом они повезли его к судье. Он сидел в конце зала и был слеп, с повязкой на глазах; это был Джон Филдинг, а не его брат Генри, знаменитый романист, как думал Казанова. Судья говорил с ним по-итальянски: «Господин Казанова из Венеции. Вы приговариваетесь к политическому заключению в тюрьмах Великобритании. Вы обвиняетесь в том, что хотели обезобразить прелестную женщину и два свидетеля подтверждают это. Эта женщина требует защиты от суда. Поэтому вас посылают на остаток жизни в тюрьму».

Казанова протестовал. Он никогда не поднимал руки на женщин, он никогда не поднимал руки на эту Женщину. Свидетели фальшивые. Он давал мисс Шарпийон лишь доказательства своей нежности.

Судья заявил, что в этом случае он должен представить двух горожан, двух домовладельцев, которые внесут залог в двадцать гиней. Потом он может идти домой. До того его отведут в Ньюгейт, худшую тюрьму Лондона. Толпа заключенных, среди них те, кого должны повесить на этой недели, встретила его насмешками и криками. Он пошел в одиночную камеру. Через полчаса его снова повели к судье. Пришли его виноторговец, и его портной, чтобы поручится за него. В нескольких шагах от него стояли Шарпийон со своим адвокатом, Ростам и Гудар.

Казанова пошел домой «после самого нудного для своей жизни, смеясь над своими неудачами».

Казанова пишет: «Первый акт комедии моей жизни был окончен. Второй начался на следующее утро».

Глава девятнадцатая

Второй акт комедии — и третий

Как и во многих комедиях мировой литературы, первый акт был самым лучшим. Казанова с блестящим разумом и экстравагантным мужеством исследующий самого себя, точно понял и недвусмысленно выразил, что тот Казанова, которого он сотворил своим существованием и своим сочинением, что тот Казанова, который стал легендой, тот молодой, тот единственный или по меньшей мере первый, великий Казанова на самом деле утонул тогда в Лондоне у Вестминстерского моста, но не в Темзе и ее «совсем особенной воде», а скорее в море времени, чтобы таким сияющим вынырнуть снова в меняющихся волнах будущего.

Человек, выглядевший господином, когда нагой шевалье танцевал под музыку слепцов с двумя нагими девушками, был в свои 38 лет не старым, а еще вполне боеспособным, но это был уже другой человек.

Любящим и влюбленным он оставался всю жизнь. Авантюристом он остался даже в замке Дукс, когда десять или тринадцать часов подряд писал историю своих приключений. Старым этот неистощимый источник жизни не был никогда, даже когда он стал немощным, подагрическим, не покидающим постели.

Но он точно знал и недвусмысленно выразил: очарование изменило ему уже тогда в Лондоне на Вестминстерском мосту. Его покинула уверенность всегдашнего победителя. Банкротство следовало за банкротством. Все обманывали его, который в молодости обманывал всех. Тот, кто менял профессии в шутку и в своем расцвете не имел ни одной, стал приживалой и выпрашивал место, пока в старости не нашел видимость места. Неудачи больше не кончались. Где же его знаменитое счастье? Что сделалось с судьбой, за которой он следовал? Боги забыли его. Болезни, отказы молодых женщин, аресты учащались. Деньги не катились больше так царски и наконец совершенно иссякли. Карты слушались плохо или совсем не слушались цепенеющим пальцам. Шпага еще сверкала, но на знаменитую дуэль с Браницким он должен был хорошо уговорить себя, и когда ее счастливо выдержал, то двадцать месяцев подряд носил руку на перевязи, знак дуэли, свидетельство славы.

Женщин теперь надо будет покупать, теряя в качестве. И все чаще он рассказывает сказки. Лишь слово еще слушается его, и перо повинуется ему все лучше и быстрее, неистощимое, как слово.

Революция внутри человека чаще всего не дает видимых следов. Он был другим Казановой после проигранной войны с Шарпийон, но он был и тем же самым Казановой. Все стало другим, все было как прежде. Он был счастлив, он был несчастен, он смеялся, он плакал, женщины и игра, приключения и литература, та же рутина, тот же поток слов и совершенно другое ощущение жизни, новое чувство самого себя.

Казанова купил попугая и с большим терпением научил его говорить: «Шарпийон еще большая шлюха, чем мать». Негр Жарбо все дни предлагал птицу на бирже за пятьдесят луидоров. Пол-Лондона смеялось над умной местью, пока любовник Шарпийон не подарил ей птицу.

В театре он встретил красивую Сару де Муральт с отцом и матерью. Она еще помнила шутку в постели Дюбуа. Ее отец, Луи де Муральт, швейцарский резидент в Лондоне, был в долгах, и менял жилище каждый день. Казанова заплатил судебному исполнителю, взял все семейство в свой дом, предложил кредит на поездку, и сорвал пять минут любви с семнадцатилетней Сарой в комнате, которую отец покинул на пять минут. Он просил ее руки и был отвергнут. Пассано оклеветал его де Муральту. Он хотел любить Сару авансом, но был отвергнут. Неужели у него больше нет успеха у молодых женщин: после Марианны Шарпийон — Сара де Муральт? «Я пришел к выводу, что мои ласки не нравятся им больше.» Он начинает презирать себя, потому что его любовью пренебрегают, и пишет с обнаженной яростью: «Мы, люди, не значим друг для друга ничего». Какое признание знаменитого любовника!

Одна немецкая графиня, которая искала в Лондоне возмещения военных убытков своего ганноверского имущества, возникших по причине британской армии, и впала в долги, не только сама улеглась в постель, но разослала пять прелестных молодых дочерей за деньгами к кавалерам, невзирая на то, что девушкам придется уплатить пагубную цену. Казанова купил девушек по двадцать пять гиней за штуку, а когда мать посадили в долговую тюрьму, освободил ее, взял семейство в свой дом, спал со всеми пятью, истощив свое состояние и себя. Через месяц у него не было больше денег, не было украшений, не было кредита, а было 400 гиней долгов. Он не платил ни за стол, ни за виноторговцу, для экономии обманывал своего негра Жарбо, продал свой орденский крест, чтобы смочь уплыть морем в Лиссабон, отказался от своего дома, взял комнатку подешевле и к несчастью взял фальшивый вексель фальшивого барона по имени Стенау, от любовницы которого он получил венерическую болезнь. Банкир Ли объяснил ему, что вексель фальшив, и дал ему 24 часа для защиты. Стенау убежал на континент. Казанова должен был бежать в тот же день, ему грозила виселица. Он взял вексель на Альгаротти в Венецию, написал Дандоло, что он должен уплатить деньги Альгаротти, инкассировал вексель у какого-то еврея, продал портному золотое шитье от нового костюма, за десять фунтов освободил из долговой тюрьмы канатного плясуна по имени Датури и взял его в слуги на место обманутого Жарбе. Датури был его крестный сын, может быть сын настоящий, он лишь с трудом вспоминал мать Датури, вероятно у них была связь 21 год назад, вероятно она была «одной из тысячи моих возлюбленных.» Он шел по улице и упал, врач сделал ему кровопускание, и он бежал на континент. В Дюнкерке он встретил Терезу де ла Мер с шестилетним мальчиком, очевидно это был его сын. «Я смеялся над собой, что нахожу своих детей рассеянными по всей Европе.» В Турне он в последний раз видел графа де Сен-Жермена. Граф обещал излечить его от скверной болезни пятнадцатью пилюлями за три дня; Казанова предпочел обратиться к хирургу в Везале, которому потребовалось четыре недели. Едва излечившись, он наконец заполучил в постель Редегонду, красивую пармезанку.

В Вольфенбюффеле он провел «в третьей по счету библиотеке Европы» восемь дней, «которые причисляют к счастливейшим в жизни». Добродетель всегда имела для него большую привлекательность, чем грех. Он занимался переводом «Илиады».

В Берлине маршал Кейт посоветовал ему написать королю Фридриху II прошение на должность. Король назначил Казанове встречу в парке Сан-Суси в четыре часа, пришел с чтецом и борзой собакой, не снял шляпу перед Казановой, назвал его по имени и резко спросил, чего он желает. Пораженный грубым приемом, он не мог вымолвить ни слова. «Говорите! Разве вы мне не писали?» — «Да, сир. Но я все забыл в присутствии Вашего величества. Лорд Кейт должен был меня предупредить.» — «Он знает вас? Но о чем вы хотите говорить со мной? Что вы скажете о моем парке?» Фридрих II начал расспрашивать, не давая Казанове времени на ответ: о Версале и проблемах гидравлики, о венецианском флоте и теории лотерей Казальбиги, о боге, уравнениях вероятности и налоговых проблемах. Дуэль двух спорщиков или парад двух дилетантов? Внезапно Фридрих II остановился и смерил Казанову взглядом с ног до головы. «Знаете, вы очень красивый мужчина!» Три дня спустя Кейт сказал, что он понравился королю.

Через шесть недель Казанове предложили место воспитателя в новой кадетской школе для померанских юнкеров, с шестьюстами талеров и свободным коштом. Пять воспитателей на пятнадцать юнкеров должны всегда сопровождать их и появляться при дворе в костюме с галунами. Казанова пришел в заведение в элегантном костюме из тафты с украшениями. Кадеты были грязными двенадцатилетними мальчишками, воспитатели выглядели как слуги. Неожиданно пришел король с Квинтусом Ицилиусом и, как унтерофицер, начал бурчать над полным ночным горшком.

Казанова поехал в Курляндию с новым слугой, изолгавшимся лотарингцем по имени Ламберт, который лишь едва понимал математику, и с двадцатью дукатами, из которых половину он проиграл в Данциге. Когда в четверке он прибыл в Митау, у него в кармане еще оставались три дуката. На другое утро в салоне графа Германа Каузерлинга вследствие внезапной мысли он дал их красивой горничной как чаевые за чашку шоколада, так как никогда не мог противостоять своим причудам.

Когда герцогиня курляндская пригласила его на ужин и маскарад, он не знал как быть дальше. Но тут пришел меняла и предложил ему две сотни ранддукатов, если Казанова согласен вернуть их в Санкт-Петербурге в рублях. Казанова очень серьезно посмотрел на него и возразил, что ему нужно только сто, каковые меняла ему тут же отсчитал, причем Казанова написал ему перевод на петербургского банкира, которому едва ли кто дал на него рекомендацию. Меняла благодарил, а хозяин рассказал слуге Казановы, что все уже знают, как его хозяин дает горничным по три дуката чаевых. Таково было решение загадки.

У герцога Курляндии Бирона Казанова воодушевленно говорил о горных промыслах, тем более безудержно, так как специалистом не был. По просьбам восхищенного герцога Казанова обещал произвести четырнадцатидневную инспекционную поездку по пяти медным и железоделательным заводам в Курляндии. Он рекомендовал экономические реформы, строительство каналов, осушение долин, и получил двести дукатов плюс рекомендацию к сыну герцога, генерал-майору русской службы Карлу Бирону, которому Казанова понравился и который предложил ему свой стол, конюшню, развлечения, общество, кошелек и советы. В Риге Казанова узнал, что барон Стенау казнен в Лиссабоне.

15 декабря 1764 года на шестерке лошадей в пятнадцатиградусный мороз Казанова въехал в Санкт-Петербург. «Язык общения там, особенно среди обычных людей, бел немецкий.» На маскараде при дворе для пяти тысяч гостей он увидел царицу Екатерину II и продавщицу чулок из Парижа Барет. Он купил у крестьянина его четырнадцатилетнюю дочь как крепостную, одел ее, любил ее, бил ее «по русскому обычаю» и позднее оставил семидесятилетнему итальянскому архитектору. Ему было сорок лет и он чувствовал себя прекрасно, хотя уже опускался.

В мае 1765 года он поехал в Москву и за восемь дней увидел все: фабрики, церкви, памятники, музеи, библиотеки — и страдал от геморроя. Он ездил в Царское Село, Петергоф и Кронштадт, «потому что в чужой стране надо видеть все». В Летнем Саду он разговаривал с царицей Екатериной II. Граф Григорий Орлов шел перед ней. За ней следовали две гоф-дамы. Она, смеясь, спросила его, нравятся ли ему статуи в парке. (Статуя молодой женщины была подписана «Сократ», старика — «Сафо».) Казанова хвалил Фридриха II, но порицал его за то, что он не дает никому говорить. Казанова сказал, что не любит музыку, так как слышал, что про царицу говорили, что она ее не любит.

Граф Панин посоветовал ему искать новых встреч с царицей, он ей понравился, может быть он найдет службу. Казанова не знал, к чему он лучше пригоден. Его второй разговор с царицей шел о конных праздниках, Венеции, ее климате, о календарях и Петре Великом. На третьем разговоре царица, а на четвертом — Казанова, демонстрировали свои знания календарных проблем, причем она упрекала венецианцев в склонности к азартным играм.

С актрисой Вальвиль Казанова доехал до Кенигсберга, где она взяла себе его слугу-армянина, которому Казанова задолжал сто дукатов. Для этого Казанова одолжил ей пятьдесят дукатов.

В Варшаву он приехал в конце октября 1765 года и посещал воевод и князей. У князя Адама Чарторыйского Казанова встретил короля Станислава-Августа Понятовского, который в Париже был другом мадам Жоффрен, освободившей его из долговой тюрьмы Форт-л'Эвек, а в Санкт-Петербурге стал любовником Екатерины, посадившей его на польский трон.

Так как у Казановы больше не было денег на театральных красавиц и игру, он пошел в библиотеку епископа киевского и штудировал польскую историю; документы были на латыни. Несмотря на большую экономию через три месяца он был в долгах. Из Венеции он получал ежемесячно пятнадцать дукатов. Коляска, жилье, слуги, хорошая одежда, Заира и die Bapet требовали больше. Он был в нужде, но не хотел никому открываться. Удача должна сама позаботиться о нем, удача была его единственным качеством.

Он обедал у мадам Шмидт,подруги короля, который приходил поговорить о Горации. Казанова пишет следующее: «Тот, кто при короле молчит о своей бедности, получает больше того, кто говорит о ней.» На следующий день на мессе король дал ему сверток с двумястами дукатов и сказал: «Благодарите Горация!»

Бинетти танцевала в Варшаве. Один из поклонников, Ксавьер Браницкий, друг короля, великий маршал Польши, пришел в театральный гардероб, когда Казанова был у нее. Казанова поклонился и пошел к Касаччи. Браницкий пошел за ним и назвал трусом. Казанова гордо посмотрел и схватился за рукоятку шпаги. Несколько офицеров были свидетелями. Едва он повернулся, как за собой услышал, что он — венецианский трус. Перед театром, возразил он, венецианский трус может убить храброго поляка. Он напрасно ждал четверть часа. Он написал вызов, который кронмаршал принял. Браницкий и Казанова выстрелили одновременно. Пуля задела живот Казановы и вышла через левую ладонь. Казанова поразил Браницкого между ребер. Спутники Браницкого хотели убить Казанову, если бы Браницкий не отозвал их. Казанова скрылся в монастырь (Rekollektenkloster). Три польских врача хотели вначале ампутировать кисть, а потом и всю руку, грозила гангрена. Казанова прогнал хирургов. Когда противники вылечились и помирились, Казанова ходил из салона в салон и ездил по всей Польше до Лемберга, Подолии и Волыни, рассказывая, наконец, вместо «Бегства из-под Свинцовых Крыш» новое героическое деяние «Дуэль с кронмаршалом». Это вызвало в Европе сенсацию, напечатанную во многих газетах, в «Фоссише Цайтунг» в Берлине, в «Винер Диариум», в «Паблик Эдвертизер», в «Кельнише Цайтунг», во французских и итальянских листках, и стало темой писем современников. До написания мемуаров Казанова изобразил дуэль с Браницким в «Opuscoli Miscellanei» 1780 года. (Джуз. Поллио перепечатал сообщение: «Il Duello, episodio autografico»; на французском: книга II, «Pages Casanoviennes»).

Но когда Казанова возвратился в Варшаву, король приказал покинуть город в восемь дней. Мадам Жоффрен прибыла в Варшаву и рассказывала каждому, что в Париже Казанова повешен in effigie, что он убежал с кассой лотереи Военной Школы и путешествует по Италии со странствующей труппой. Казанова написал всем друзьям срочные письма о деньгах и поехал с красивой женщиной через Бреслау до Дрездена, где выпросил ей место гувернантки у какой-то баронессы, которую Казанова посетил первый раз в жизни. Не хотите ли стать моей гувернанткой, говорил Казанова, вначале в шутку, потом серьезно, и отвязался от Матон в Дрездене, когда открыл, что она заразила его постыдной болезнью.

«Я жил тогда», пишет он, «не меняя свои привычки, и намеренно не думая над тем, что я уже больше не молод и на любовь с первого взгляда, которая так часто выпадала мне на долю, больше нельзя рассчитывать… Я хотел быть любимым, это было моей идеей фикс.»

В Дрездене он занял весь первый этаж отеля «Сакас». Он посетил свою мать, брата Джованни с женой-римлянкой Терезой Роланд, и сестру — жену Петера Августа. Матон, с которой он жил в отеле, заражала офицеров дюжинами. Тогда он поехал на Лейпцигскую ярмарку и к неудовольствию всего семейства привез возлюбленную Кастельбажака в отель в Дрезден. Кастельбажак тотчас призналась, что она заразилась и он должен вначале ее вылечить, прежде чем лечь с нею.

Он хотел в Португалию, он всегда хотел в Португалию, в Лондоне и Варшаве, в Дрездене, Вене и Париже. Но до сих пор он не видел Лиссабона.

С Кастельбажак он поехал в Вену. Полиция императрицы Марии-Терезии выслала вначале Кастельбажак, которая уехала на свою родину в Монпелье, а потом и самого Казанову, за шулерство, говорит венский полицай-президент граф Шраттенбах, из-за тринадцатилетней «дочери» Поччини, говорит Казанова. Милая малышка пришла однажды в его дом, читала уместные и неуместные латинские стихи и дала свой адрес. Несмотря на свои сорок два года и жизненный опыт, он пошел туда и застал Поччини с двумя славонскими разбойниками, которые отняли у него кошелек. Казанова пошел домой и лег в постель в отчаяньи. Его вызвали в полицию. Казанова записал свое злое приключение. Шраттенбах смеялся ему в лицо. Известно, почему он выслан из Варшавы. Его знают. Он играет в фараон краплеными картами и мечет обоими руками: при этом его левая рука все еще была на повязке. Однако графиня Сальмур уже говорила ему без обиняков, что девять месяцев после дуэли все еще носить руку на повязке это шарлатанство. Домой Казанова шел пораженный. «Ограбленный, обруганный негодяями всех сортов, не в состоянии уничтожить ни того, ни другого, подозреваемый юстицией в преступлениях… Моя левая рука затекала без повязки. Только через двадцать месяцев после дуэли она зажила полностью.»

Но в Аугсбурге, пишет он, он жил игрой, и «я думал так же над тем, как мне добыть возлюбленную; что за жизнь без любви?» Дважды или трижды в неделю он обедал с графом Ламбергом.

Из Спа он написал принцу Карлу Курляндскому и обещал за сто дукатов безошибочный рецепт, как получить камень мудрости и делать золото. Когда принца посадили в Бастилию, это письмо вместе с другими бумагами попало в ее архив и после разрушения Бастилии было напечатано вместе с другими редкостными документами («Memoires historiques et authetiques sur la Bastille») и переведено на немецкий и английский. Опиц пишет в 1790 году Ламбергу, что «Journal de Paris» говорит при этом «о знаменитом авантюристе Казанове». 1 января 1798 года, как пишет Казанова, он решил включить в свои мемуары это компрометирующее письмо.

Казанова поехал в Мангейм и напрасно хлопотал о должности. Он поехал в Кельн и посетил бургомистершу, Милли отказала ему в сватовстве. Он пришел в редакцию «Кельнише Цайтунг», сказал: «Я — авантюрист Казанова!» и побил редактора Жакмота, который в газете назвал его авантюристом.

В его гостиницу въехали маркиз дон Антонио де ла Кроче с женой, камеристкой, двумя секретарями и двумя лакеями. Это был старый шулер Кроче. Он похитил Шарлотту де Ламотт из монастыря в Брюсселе, она была на шестом месяце, блондинка семнадцати лет с прекрасными манерами. Казанова пылко влюбился в беременную Шарлотту, как он уже влюблялся в беременную Джустиниану Вини. Он не понимал, что видели столь многие прелестные молодые женщины в грубом мошеннике Кроче, который не был ни красив, ни умен. Кроче потерял в игре свои последние деньги, всю одежду, драгоценности и украшения Шарлотты, которая продолжала любить его как ангела. Когда у него больше ничего не осталось, он вышел с Казановой за городские ворота Спа. Он пойдет пешком в Варшаву и оставит ему свою жену. Казанова ведь молится на нее, он должен позаботиться о ней и уехать с ней в Париж. У него только три луи серебром. И обливаясь слезами, Кроче ушел без плаща, в одной рубашке, в шелковых чулках, в красивом бархатном костюме цвета зеленого яблока, с тросточкой в руках.

Казанова любил Шарлотту как отец. Кроче часто рассказывал ей о женщине из Марселя, которую Казанова увел и чье счастье он устроил. Но Шарлотта говорила, что если Кроче жив, она любит только его. Часами Казанова держал ее в своих объятьях, но лишь целовал ее глаза. Их отношения обладали чистотой первой любви.

В Париже он остановился с ней в отеле «Монморенси». Париж был словно новый мир: новые улицы, новые знакомства, новые связи, новые вкусы, новые актрисы. 17 октября 1767 года Шарлотта родила мальчика, которого отдали кормилице Ламарр в воспитательный дом, где он умер через тринадцать дней. 26 октября на руках Казановы умерла Шарлотта. Даже в старости он плачет, когда описывает эту сцену. Едва ее предали земле, он получает от Дандоло сообщение о смерти Брагадино. Двойная потеря жестоко поражает его. Три дня он остается в доме брата Франческо. Историю этих двух покинутых возлюбленных Кроче долго считали сказкой, одной из новелл Казановы. Но Эдуард Мейналь нашел записи о рождениях и смертях в 83 регистре подкидышей Парижа с именами отца, матери, кормилицы и точными датами, которые полностью совпадают с именами и датами Казановы.

На пути в Португалию он хотел побывать в Испании и вооружился множеством наилучших рекомендаций. Но вдруг на концерте он услышал позади как молодой человек говорит: «Казанова стоил мне по меньшей мере миллион, который он украл у моей тетки д'Урфе.» Казанова обругал его, вышел и долго ждал напрасно, что молодой человек ответит на вызов.

Когда два дня спустя он обедал у брата Франческо, пришел посланник короля и дал Казанове бумагу с подписью «Луи», где ему предписывалось покинуть Париж в двадцать четыре часа и Францию через три недели. Это было знаменитое леттр-де-каше. Друзья племянника д'Урфе предотвратили таким способом его дуэль с Казановой. 20 октября 1767 года при лунном свете он покидал прекраснейший город Париж. Европа становилась тесной. «Я наслаждался полным здоровьем, но мое жизнеощущение было совершенно иным… Я потерял все свои источники помощи; смерть сделала меня одиноким; я был уже в своих собственных глазах господином определенно пожилым. В этом возрасте уже мало думают о счастье, а о женщинах и того меньше.»

В Испании ему так сильно не понравилась война всюду присутствующей Святой Инквизиции против свободного разума, против книг и против штанов с разрезами, что он объявил испанскую революцию необходимой. Перед Мадридом таможенники конфисковали две его книги: «Илиаду» и Горация. Министр Аранда сказал: «Что же вы хотите в Испании?» В сорок три года он выучил фанданго, «сладострастнейший танец мира», и начал любовную связь с доньей Игнасией, дочерью настоящего благородного холодного сапожника.

Ночью он посетил другую прекрасную соседку, которая нежно обняла его, откинула полог постели, там лежал труп ее неверного любовника, которого она убила. В залог любви Казанова должен был спровадить этот труп. (Эта история стоит лишь в издании Бузони.)

Из-за того что он прятал оружие в своей комнате и был выдан слугой инквизиции, полицейские чиновники вытащили его из дома дворцового художника и кавалера Рафаэля Менгса, чтобы привести в гнусную тюрьму Буэн Ретиро, куда обычно бросали только галерных каторжников. Казанова написал Аранде и некоторым другим грандам неистовые огненные письма и был выпущен. Согласно своим привычкам он оставлял копии своих писем, эти копии можно во множестве найти в Дуксе.

Его судьба так же редкостна, как он сам. Кавалер Менгс пригласил его жить в своем доме. Министр принимает его, то же делают и гранды. Что других разбивает, то для Казановы становится тропой удачи. Он затевает бойкую фабрикацию прожектов. Для колонистов из Швейцарии он подыскивает Сьерру Морену — родину дон Кихота! Казанова набрасывает программу поднятия их духа и морали. Он приносит министру готовый план табачной фабрики в Мадриде. В Испании слишком много праздношатающихся, цыган, гитаристов и нищенствующих монахов? У Казановы есть план внутренней колонизации. Между делом он пишет текст оперы, посещает Толедо и бой быков, порывает с Менгсом, спит с доньей Игнасией, сам выдает Великому Инквизитору свои фривольные крайности, чтобы не быть выданным кем-то еще, общается с шулерами и смертельно оскорбляет своего лучшего друга в Испании, секретаря посольства Венеции в Мадриде графа Мануцци, любимчика посла и сына шпиона инквизиции Джам Батиста Мануцци, того самого, который своими уловками с гадальными книгами Казановы выдал его в лапы инквизиции и привел под Свинцовые Крыши.

Казанова разболтал все тайны своего друга Мануцци какому-то шулеру, что Мануцци мнимый граф, что посол является женой Мануцци, и т.п. Шулер за сто цехинов доказал Мануцци, что его будто-бы друг Казанова является его врагом. А Казанова стыдился знакомства с Мануцци, и еще больше самого себя за гнусное предательство, неблагодарность и болтовню. Мануцци «посоветовал» ему исчезнуть из Испании. Кроме того, у Казановы больше не было ни монетки. В Португалию он не хотел, «так как не получал больше писем». Он уже хотел продать часы и табакерку, когда книготорговец из Генуи занял ему семнадцать сотен франков, которые Казанова не вернул. Он собирался в Константинополь, чтобы сделать там свое счастье, без того чтобы стать мусульманином.

В Валенсии он встретил танцовщицу из Венеции Нину Бергонци, «красивую, как Венера, испорченную, как Сатана», которая содержалась графом Рикла, генерал-капитаном Каталонии, и более или менее открыто терпела Казанову. Она пригласила его в Барселону, он приходил к ней каждый вечер после десяти, когда уходил ее любовник. 14 ноября 1768 года он пришел к Нине и нашел там мужчину, продающего ей миниатюры — это был Пассано. Казанова велел ему убираться. Пассано сказал: «Ты будешь раскаиваться».

Когда на следующий вечер около полуночи Казанова выходил от Нины, на него во тьме напали двое, он закричал: «Убийцы!», ранил одного, потерял шляпу и с окровавленной шпагой пришел к своему швейцарскому хозяину, который посоветовал немедленно бежать. Казанова улегся в постель и на рассвете, несмотря на предъявленный паспорт, был заключен в цитадель, а через четыре дня — в подземную тюрьму, нору, где он не получал ни бумаги с карандашом, ни лампы, ни приличной еды. Находясь сорок два дня в этой норе без книг и источников, как он хочет заставить поверить читателей, он пишет книгу в защиту венецианских порядков «Confutazione…» против работы Амелота де ла Уссе, сатиры на Венецию, которой Уссе каялся, сидя в Бастилии. Позднее Казанова сам создал еще более острую сатиру на республику Венецию в своем «Иксомероне». Кроме нападок на Уссе, «Confutazione» содержит аналогичные нападки на Вольтера и сотни отступлений от темы; мастер отступлений в жизни, в любви и в литературе любил отступление от основного пути почти так же сильно, как и распутство.

28 декабря 1768 года Казанова был освобожден с приказом в течении трех дней покинуть Каталонию. Не поэтому ли он не мог больше мечтать о Константинополе? Не чудо, что от таких душевных потрясений он получил в Аи воспаление легких, которое привело его на край могилы. Он излечился благодаря заботам женщины, которую ни он, ни хозяин, ни врач не звали, и которую не знал никто.

В гостинице он встретил паломника, около двадцати пяти лет, небольшого и хорошо сложенного, и красивую паломницу с распятием в шесть дюймов в руках. Паломника звали Бальзамо. Десять лет спустя Казанова видел его в Венеции; его звали Калиостро или граф Пеллегрини и красивая женщина все еще была с ним. Казанова посоветовал ему ехать в Рим, где его заключили в тюрьму, а его жену заперли в монастырь. Казанова описал Калиостро в памфлете «Soliloque d'un penseur» («Одинокие размышления мудреца»), Прага, 1786.

Маркиз д'Аргенс, друг Фридриха II, подарил Казанове свои сочинения и не советовал ему писать мемуары. Правду нельзя высказать. Казанова знал, что правда — это центральная проблема мемуаристов, да, вероятно, и всей литературы.

На пути в Марсель он въехал в замок Анриетты и узнал, что она уже шесть месяцев находится в Аи и ей он обязан сиделкой, которую узнал в замке. Он написал ей, она ответила, обещала писать и объяснила, что он ее видел и не узнал, потому что она располнела. Она потребовала, чтобы он письменно рассказал свою жизнь, она сделала то же, он получил от нее сорок писем. В Дуксе не найдено ни одного.

Анриетта, «племянница» в Марселе, граф де ла Перуз, Рамберти в Турине — все говорили ему, что он постарел. Ему было сорок пять лет. В Турине он собрал подписчиков на свои «Confutazione», получил три тысячи франков подписных сборов и велел отпечатать это сочинение в Лугано у доктора Аньели тиражом в 1200 экземпляров, работая над корректурой по десять часов ежедневно; он хотел не столько получить деньги за книгу, сколько с ее помощью завоевать прощение инквизиторов Венеции. У него была тоска по дому, как у швейцарца, он устал от Европы. Везде его преследовали полиция и кредиторы. Отовсюду он бывал выслан и везде был заключен. Он тосковал по родине, по венецианской лагуне, по чувственным девушкам, по остроумным господам. Он видел в Венеции земной рай. После четырнадцатилетней ссылки он хотел милости. Он должен был ждать еще пять лет — и терпеть нужду. С его большими успехами было покончено, покончено с его блеском, покончено с его счастьем. Даже с лошади он упал, раны кровоточили, с той поры он больше не ездил верхом. Везде он встречал мошенников, которые брали его в кассу и надували (kujonieren). Всю жизнь Казанова был любимцем трех интернациональных групп: танцовщиц, высшей аристократии и мошенников. С помощью Берлендиса, венецианского резидента в Турине, Казанова официально послал свое сочинение в инквизицию. Она приказала Берлендису строго следить за Казановой. В Турине у него не было больше ни одной любовной связи. Он читал. Он читал, не любя.

Он опускался все ниже. Он поехал в Ливорно с «фантастической идеей». Он хотел помочь завоевать Константинополь флоту русского адмирала графа Орлова, «тогда он, вообще говоря, не знал, чем должен жить», как два года спустя он написал князю Любомирскому. И баронесса Ролль, которую он встретил в Лугано, уверяла его,что он стареет; ужаснувшись, он подавил всякое желание к ней. Он был обречен идти от разочарования к разочарованию. Граф Марулли и господин да Лолио, когда-то друг Дзанетты, оклеветали его перед Орловым, и адмирал не захотел больше знать о нем. В Неаполе один англичанин вызвал его на соревнование в плавании. Он проиграл. Он выпрашивал у князя Любомирского какую-нибудь должность в Польше, но словно говорил с глухим.

Во Флоренции он искал должность секретаря, но напрасно. Он хотел в покое заниматься литературой. Но пришел молодой Морозини из Венеции, заплатил за старого господина и вовлек его в водоворот удовольствий. Потом пришли Зановиц, Дзен и Медини, молодые и старые плуты, обобрали лорда Линкольна на двенадцать тысяч стерлингов и все четверо были высланы из Флоренции: Зановиц, Дзен, Медини и Казанова. Казанова кричал, особенно в мемуарах, что с ним поступили несправедливо.

Он начал повсюду занимать небольшие суммы и все меньшие суммы. У нищенствующего актера, который был парикмахером и звался графом де л'Этуаль, он увел женщину, легендарную англичанку Бетти, школьную подругу Софи Корнелис. В Неаполе Он стал подыгрывать шулерам Гудару и Медини, с которыми рассорился, причем с Медини он дрался на дуэли дважды и трижды. От Агаты он получил назад серьги, которыми когда-то отплатил ей за ее преданность. Агата устроила ему возлюбленную — Каллиену. Он сам отмечает повторение реальности или сюжетных поворотов. «Это было четвертое приключение такого вида.» Его сексуальные страдания были непереносимы. «Мне было сорок пять лет, я все еще любил прекрасный пол, хотя с меньшим огнем, у меня было больше опыта и меньше мужества к дерзким предприятиям; так как я все больше выглядел как папа, чем как юноша, то считал себя имеющим все меньше прав и выдвигал притязания все незначительней.»

В 1771 году он покинул Рим, еще раз решив начать новую жизнь. После тридцати лет бешеной радости он устал от удовольствий. У него больше не было денег. Его старый друг и покровитель Барбаро тоже умер. Он отказался от всякой роскоши. Это был злой счет от жизни. Тем не менее он никогда не был профессиональным соблазнителем. Этим он чванился. Но как странен и как отвратителен его сексуальный порыв, желания стареющего плута. В Неаполе или Салерно он встретил свою настоящую дочь Леониду; она была замужем за импотентом после импотента-друга, герцога де Монталонна, который уже умер. Маркиза хотела ребенка: Казанова любил свою дочь раз, второй, третий, она родила мальчика, он позже видел его, это был красивый юноша.

В Риме он посетил Бернис и ее подругу, княгиню Сан-Кроче, в которую Казанова влюбился; он однако не решился сказать ей это или показать, в то время как княгиня одевалась и раздевалась перед ним, как перед слугой, и, вероятно, у него был шанс.

И в конце своих мемуаров, почти в пятьдесят лет, он снова встретил в Триесте Ирену, дочь графа Ринальди, которую он когда-то лишил девственности; у нее была дочь девяти лет, которая очень ему нравилась и позволяла ласкать себя; девятилетнюю девочку у него увидел также другой любитель детишек, барон Питтони, и тоже выпросил себе посещение малышки и ее матери. И мемуары Казановы кончаются стилистически выдержанно: «Ирена покинула Триест с труппой, три года спустя я снова нашел ее в Падуе с дочерью, которая стала прелестной и с которой я возобновил нежные отношения». Но и отвратительный, опускающийся, стареющий развратник — тоже Казанова и тоже принадлежит картине. Он тоже подданный Эроса.

Эти последние годы перед возвращением в Венецию и годы после второго бегства из Венеции были каруселью страданий, мук, разочарований, унижений и литературных попыток. В Пизе ему пришлось продать крест ордена Золотой Шпоры. В Риме он стал членом академии «Неплодовитых». В Болонье он издал памфлет против двух памфлетов болонских профессоров, из которых один называл uterus животным, а другой ему оппонировал. Он напечатал это в 1772 году, речь шла о психофизических проблемах дам. Во Флоренции он перевел «Илиаду» итальянскими стихами. Другая брошюра, которая утеряна, стала причиной двадцатишестилетней переписки с Пьетро Дзагури и является основным источником сведений о последних годах жизни Казановы. Дзагури два года подряд добивался помилования Казановы. По его совету Казанова приехал в Триест, чтобы быть совсем близко к Венеции. Там он исполнял определенную агентурную службу для венецианского правительства и работал над польской историей: «Istoria delle turbulente della Polonia della mocte di Elisabetta Petrowna fino alla pace fra la Rusia el a Porta Ottomana…», Герц, 1774, 3 тома. Сочинение должно было состоять из семи томов, но другие тома из-за разногласий между автором и издательством не вышли. Из переписки Казановы (изданной Мальменти) следует, что он окончил труд еще в 1771 году.

В Триесте Казанова жил экономно, у него не было денег, только пятнадцать цехинов дохода из Венеции от двух его друзей. Венецианский консул в Триесте поддерживал усилия больного ностальгией Казановы. Наконец Казанова получает охранное письмо от 3 сентября 1774 года, которое разрешает ему свободное возвращение в Венецию. 14 сентября он сходит на берег в Венеции. На этом столь интересном месте Казанова прерывает свои воспоминания в двенадцатом томе.

Его радость была чудовищной, как и его разочарование. Самым худшим было то, что на родине ему было гораздо тяжелее добывать свой ежедневный хлеб, чем на чужбине. От Барбаро он унаследовал месячную ренту в шесть цехинов. Равным образом шесть цехинов он получал от Дандоло. Снова он искал службу, маленькое место, крошечную безопасность. Это была нагая бедность. Это была печальная жизнь. Конечно у него были друзья, он наслаждался родным языком, родным воздухом, родным небом. У него были кофейни, отечественные комедии, он мог, как всегда и везде, говорить обо всех великих князьях и лордах, своих старых друзьях. Он цитировал Дюбарри, царицу Екатерину II, Людовика XV, герцогиню Нортумберлендскую, своего друга, короля Польши.

Он вернулся домой, но слишком поздно, в пятьдесят лет, «старик».

Но у этого старого человека его лучшее время, его величие, было впереди. Пятидесятилетний начал, наконец, свою настоящую карьеру — литературную. Для женщин наслаждением был наверное двадцатилетний, тридцатилетний. Для мужчин он стал приятен только теперь, человек зрелый, человек мудрый, знаток мира, «философ», великолепный рассказчик.

В «Истории моего побега» Казанова рассказывает, как он начинал этим наслаждаться, что показал себя целому городу, став разговором целого города. Он посетил каждого инквизитора, каждый приглашал его к столу, чтобы услышать истории его побега и его дуэли в Польше. Он посетил патрициев, которые его особенно поддерживали: Дандоло, Гримальди, Дзагури, Моросини. Возвращение на родину доставило ему несколько счастливейших часов… Но далее каждый ожидал, что службу ему даст Венеция. Девять лет подряд он утруждался напрасно. Тогда он сказал себе: «Либо я не создан для Венеции, либо Венеция не для меня. Придется провести новую схватку, заново покинуть родину, как покидают приятный дом, где есть злой сосед.»

В 1776 году Казанова становится специальным тайным агентом суда инквизиции, который оплачивается в зависимости от важности своих сообщений. А с 1780 года в пятьдесят пять лет он становится платным шпионом той самой инквизиции, которая когда-то приказала заточить его под Свинцовые Крыши. Он служит инквизиции за пятнадцать дукатов в месяц. Его задачей было доносить инквизиции о проступках против религии и добрых нравов. Он жаловался официально, чаще всего тайно, на частоту разводов, на упражнения пальцев молодых людей в темных ложах театров, на обнаженные модели художественных школ. Он доносил на своих друзей, которые читали Вольтера или Руссо, Шаррона, Пиррона или Баффо, Ламеттри или Гельвеция. Он подписывал шпионские сообщения «Антонио Пратолини».

В конце января 1781 года он теряет и эту службу. И Казанова пишет униженное письмо государственным инквизиторам из-за пары дукатов, суммы, которую он когда-то давал нищему или слуге. Он пишет: «Полный смущения, скорби и раскаянья, я сознаю, что абсолютно недостоин составлять своей продажной рукой письмо Вашему превосходительству, и сознаю, что при всех обстоятельствах я упустил свой долг, но все же я, Джакомо Казанова, взываю на коленях к милости моих князей, я умоляю из сострадания и милости предоставить мне то, в чем не может отказать справедливость и превосходство. Я умоляю о княжеской щедрости, что придет мне на помощь, чтобы я мог существовать и крепко посвятить себя в будущем службе, в которую я введен. По этой почтительнейшей просьбе мудрость Вашего превосходительства может судить, каково расположение моего духа и каковы мои намерения.» Благодаря этому письму он получил еще одно месячное содержание.

В Венеции он также нашел одну постоянную подругу, Франческу Бусчини, маленькую портниху, считавшую Казанову великим человеком, у которого есть сердце, дух и мужество.

В Венеции в 1775-1778 годах Казанова опубликовал перевод «Илиады» рифмованными восьмистрочными стансами, но только три тома, которые кончаются смертью Патрокла. Первый том посвящен генуэзскому маркизу Карло Спиноле, у которого Казанова короткое время был секретарем; второй — графу Тилне; третий — Стратико; в архиве Дукса сохранилась рукопись четвертого тома. Этот архив был позже переведен в замок Хиршберг. Кроме того там находятся переводы отдельных песен «Илиады» на венецианском диалекте. В 1779 году Казанова новый памфлет против Вольтера: «Scrutino del libro Eloges de M. de Voltair par differents auteurs», Венеция, 1789. («Избранное из книг похвалы Вольтеру различных авторов»). В 1780 году появляются «Opuscoli Miscellanei» и театральный журнал «Le Messeger de Thalie» («Вестник Талии»), в 1782 году «Di Anedotti Viniziani» («Венецианские анекдоты») и памфлет «Ne amori ne donne ovvero la Stalla repulita». В нем Казанова нападает на Карло Гримани и других патрициев. В споре и диспуте между неким Карлетти и Казановой Гримани признает Казанову неправым и велит молчать. Памфлет чрезвычайно остр. После него Казанова может покинуть Венецию. Он излечился от своей тоски по родине.

«Мне пятьдесят восемь лет, я больше не могу путешествовать пешком, а теперь идет зима, и как только я подумаю начать снова мою жизнь авантюриста, то смеюсь, посмотрев в зеркало.»

В январе 1783 года он едет в Вену. Он был беден и вызывал подозрение. У него была слава политического эмигранта и мошенника. Он бродяжничал по Австрии, Голландии, Парижу. Всплыли старые большие прожекты: он хотел основать газету, построить канал между Байоной и Нарбонном, устроить путешествие на Мадагаскар, он интересовался братьями Монгольфье. В Париже он пробыл два месяца. В Вене он стал секретарем венецианского посла Фоскарини. Он снова ходил на балы, на праздники, в хорошее общество. В шестьдесят лет он танцевал как юноша и хотел жениться на молодой девушке. Но тут Фоскарини умер. Казанова в бедности сидел в Теплице, когда о нем узнал молодой и очень богатый граф Вальдштайн, племянник князя Шарля де Линя. Оба знали Казанову по Парижу. Вальдштайн сочувствовал Казанове и предложил ему пост библиотекаря в своем богемском замке Дукс (Духов), с тысячей гульденов в год, коляской и обслуживанием.

Благодаря ему старый авантюрист получил сострадание и удовольствия; должно быть молодой граф был его породы, фривольный и двусмысленный, кавалер и игрок, грубый и изящный, полный бравурности и безумства. Граф Ламберг с полным правом поздравил Казанову письмом в марте 1784 года с таким меценатом — такому графу подходил такой библиотекарь. Мать Вальдштайна сердилась, что в тридцать лет ее сын все еще не был серьезным человеком. Лоренцо да Понте, друг, земляк и критик Казановы, сообщает ему в марте 1793 года: «Граф Вальдштайн ведет в Лондоне весьма темное существование: плохо живет, плохо одевается, плохо обслуживается; всегда в пивных, всегда в борделях, всегда в кофейнях, с бездельниками, с ленивцами, с … Но не забудем другое: у него сердце ангела, превосходный характер, но нрав еще бешенее, чем наш.» (Архив Дукса)

Библиотека Дукса составляла сорок тысяч томов. Замок был роскошен. Старый шестидесятилетний итальянец, оставивший позади дюжину жизней, дореволюционный революционер, шагавший по жизни в менуэте, суперромантик с канувшими в бездну (и мнимыми) придворными манерами, с отблеском всей высшей аристократии Европы, из всей Европы высланный, с колоссальным словоизвержением, с гротескной для невежд начитанностью, цитировавший Горация и Ариосто, королей и Вольтера, не подходил к немецко-богемским душам гайдуков и характерам камердинеров. Его претензии не подходили к его должности, его должность не подходила ему. Он был похож на заколдованное существо из сказки, но того воскресшего героя, который раз в неделю, в месяц, в год становится принцем, но выглядит чудовищем. Колдовство начиналось, когда Вальдштайн был в замке, тогда для пиров, охоты, салонных разговоров в замок собирались князья, графы, музыканты, литераторы, иностранцы. Тогда старый авантюрист блистал, почти шести футов ростом, костистый итальянец с широкими жестами, длинной шпагой, поддельными украшениями, элегантными манерами Тальми, навсегда пропавшей в мире любезностью и французской придворной речью, в одеждах с истлевшей элегантностью, с умом, лучащимся, как и у большинства гостей, с остроумием, равным остроумию лучших гостей, например, дяди Вальдштайна, блистательного князя Шарля де Линя, который принадлежал к умнейшим людям и писателям этого остроумного столетия.

С персоналом замка Вальдштайна Казанова был в состоянии перманентной войны, ведущейся на нервах и шедшей весьма пошло, как только и могут эти насекомые души.

Среди графского обслуживающего персонала неопределенная должность Казановы ставила его посередине между слугами и господами. И слуги, и господа рассматривали его как равного. Он жаловался богу и миру на домоправителя Лезера, управляющего Фельткирхнера, врача О'Рейли, курьера Видерхольта, прачку Каролину, на кучера и камердинера, на служанок и графов. Мать Вальдштайна писала ему: «Я сожалею, монсиньор, что Вы вынуждены жить с таким сбродом, в таком плохом обществе, но мой сын не забыл, чем он Вам обязан, и я уверена, что он даст Вам то удовлетворение, лишь стоит Вам его потребовать.»

Казанова писал: Дукс для многих мог бы быть раем, но не для него. Однако, то что стало в конечном счете экстазом его старости, было независимым от его жилища. «Когда я не сплю, я мечтаю, а когда устаю от мечтаний, я черню бумагу, читаю и отвергаю большую часть того, что набросало мое перо.»

Полный сострадания к себе, полный тоски по своей молодости, полный подозрения к новому наступающему девятнадцатому столетию и вспыхнувшей буржуазной революции, полный злобы на свою импотенцию, на разрушения, производимые временем, на невозвратность удовольствий жизни, полный ненависти к смерти, этот сильный, красноречивый, пышущий жизнью старик был в состоянии этой жизнью, остатком этой жизни насладиться стократно, с чудовищным аппетитом к бытию и прекрасным аппетитом за столом, хотя у него и были зубы из фарфора, парик и подагра в костях. Он был гурманом, влюбленным во всех красивых женщин, во всех остроумных мужчин, влюбленным в книги всех времен, влюбленным в большой свет и малый, в королей и герцогов, в шулеров и шарлатанов.

Княжеская роскошь, сверкающие столы и сияющее общество — это было его миром. Экстравагантность Вальдштайна — это был его вкус. И когда этот библиотекарь в кругу князей становился центральным пунктом, когда весь свет с полным правом прислушивался к его знаменитым в семи станах анекдотическим случаям, к его увлекательным рассказам со всего света, к его богатым и глубоко комическим воспоминаниям, к его покалывающим все чувства сексуальным приключениям, тогда старик наслаждался своим первородством со всей могучей суетностью своей натуры. У кого было так много шарма, такая пронзительная память, такие разносторонние и всегда свежие знания, как не у этого попутешествовавшего старца, героя всех приключений, знакомого всех современников, постельного друга многих красавиц столетия!

В жизни прожорливый читатель, он в конечном счете сделал из этого свое счастье — читать, изучать и, более всего, писать обо всем на свете, даже похоронную речь на смерть любимой собачки Мелампиги (Чернозадки).

Неустанно он вел громадную переписку с Ламбергом и де Линем, с подругами последних лет графиней Сесилией Роггендорф и Элизой фон дер Рекке, со своим венецианским постельным сокровищем портнихой Франческой Бусчини, с Опицем и Да Понте, с княгиней Клари и княгиней Лобковиц, с Дзагури и графом Кенигом. Он принимал своих друзей и посетителей графа Вальдштайна, и посетителей знаменитой библиотеки, к которым принадлежали кроме прочих Шиллер и Гете. На богемских водах и в Праге он встречал весь мир.

Очевидно временами великий прототип путешественников больше не выдерживал. Вечный беглец внезапно срывался из Дукса: он искал удовольствий и приключений, женщин и новых людей, новые города и новую работу — в Праге, Гамбурге, Дрездене. Но никто не хотел сделать его директором театра, никто — библиотекарем большого города. Герцог Ваймара совсем не был восхищен, когда некий старый итальянец болтал о Гете и Шиллере. Никто не дарил ему кошельков с дукатами. Бедным и погасшим возвращался он в свою богемскую ссылку и снова писал письма и брошюры, дьявол-отшельник.

Что удавалось ему не полностью и лишь на короткие периоды в его блестящие годы, то удалось теперь: он завоевал уважение и изумление лучших людей своего времени. Шарль де Линь причисляет его к пяти-шести интереснейшим людям, с которыми он познакомился за долгую жизнь.

Опиц нашел в нем одного из тех благословенных философов, чьей родиной является вся земля и которые в королях ценят лишь людей. Граф Ламберг называет его «человеком известным в литературе, человеком полным глубоких знаний». Казанова стал гроссмейстером писательской клики, человеком элиты, тихим гением с мировой славой в самом малом, но в самом лучшем круге.

Он даже начинает любовную переписку или лучше сказать любовную связь по переписке, которая трогательна в старом развратнике и рисует его как доброго человека, как бескорыстного друга, как благодетеля, каковым он достаточно часто представлял себя в мемуарах и во что ему не всегда и далеко не безоговорочно хотели верить.

Как-то в феврале 1797 года Казанова получил письмо из Кашау от молодой девушки двадцати одного года, которое растрогало его до слез. Письмо было от Сесилии, графини фон Роггендорф. Он знал ее отца по Вене. Он знал ее брата Эрнста фон Роггендорфа, веселого бездельника и парасита в замке Дукс, которому Казанова иногда читал моральные проповеди. Этот братец имел легкомыслие восторгаться Казановой перед сестрой. Пока Сесилия просила о благосклонности «переписки». Она сирота, бедная и преследуемая, три месяца как потерявшая жениха, лейтенанта барона Йоханна Вегеи, павшего в битве под Бассано. Казанова стал ее моральным советчиком, ее эпистолярным любовником, защитником, духовным опекуном, протектором, поощрителем и меценатом, ее учителем и другом. Он рекомендовал ее дочери своего старого друга Шарля де Линя княгине Клари. Он рекомендовал ее своему старому другу князю Карлу Курляндскому. Он стал «ее единственным другом, ее единственной любовью». Она писала ему: «Наша любовь так прелестна, мой друг, и так дорога мне». Он звал ее Зенобией, королевой Пальмиры. Она звала его Лонгином, мудрым и верным до смерти советником. Как придворную даму он поместил ее к князю Курляндскому. На пути она хотела посетить его, чтобы впервые увидеться, «чтобы рассказать Вам о моих чувствах и станцевать с Вами маленький менуэт», как писала она в одном из тридцати трех писем, хранящихся в Дуксе. При курляндском дворе она пробыла год и вышла замуж за графа Батьяни-Штретмана, имела от него четырех детей и умерла в 1814 году.

Уже давно Казанова страдал от подагры. В конце 1797 года он вдобавок получил воспаление простаты, болезнь стариков. Он почуял опасность и написал друзьям. Дзагури, Элиза фон дер Рекке, Сесилия фон Роггендорф, графиня Монбуасье, дочь Малетерба и другие друзья откликнулись, советовали медикаменты и посылали старому обжоре самые неподходящие деликатесы.

Князь Шарль де Линь рассказывает в блестящем портрете своего старого друга Казановы, что тот сказал незадолго до смерти: «Я жил как философ и умираю как Христос», — эти апокрифические последние слова фавнообразного сверхнасмешника были бы хорошей последней шуткой, если он их в самом деле произнес.

Джакомо Казанова умер 4 июня 1798 года. Вероятно он погребен на кладбище в Дуксе, его могила исчезла. Очень скоро он канул в забвение и остался лишь в памяти нескольких старых друзей и нескольких странных литераторов, да в сердцах нескольких подруг, чья любовь пережила его.

Потом появились воспоминания. И он стал всемирно известен и живет после смерти дольше, чем большинство современников и литераторов, всю жизнь презиравших и осмеивавших его. Конечно он ведет лишь ненадежную жизнь тени и имеет лишь ненадежную зыбкую славу литературного бытия. Люди, не прочитавшие ни одной книги, произносят его имя и знают — этот венецианец восемнадцатого века был мужчиной, который любил женщин и наслаждался ими, это был соблазнитель, казанова.

Он писал свои воспоминания с 1791 по 1798 год, между шестьдесят шестым и семьдесят третьим годом жизни. Это было счастьем его старости, наслаждением его сердца, мечтой его вечно юной души. Всю свою жизнь он готовился к этой работе, живя и любя, читая и собирая. Для этого всю свою жизнь он хранил материалы: женские письма, письма врагов и друзей, квитанции отелей и старые долговые расписка, фальшивые векселя и настоящие локоны, любовные записки и воспоминания. С наслаждение и страстью он писал свои мемуары, в которых еще раз прожил жизнь, только пламеннее, романтичнее, правдивее. Это было его воскрешением, как говорит Жозеф Ле Грас. Часто он хотел сжечь эти воспоминания, как советовал ему маркиз д'Аргенс, который свои мемуары сжег.

В комнате замка Дукс эта беспокойная душа проделала путешествие сквозь всю свою жизнь, совершила поиск потерянного времени и при этом нашла и правду, и всемирную славу. Потому что посреди своей постыдной развращенности он хранил чувство к великим идеалам жизни и литературы, стремление к человечеству, в особенности к отдельной половине человечества, радость к правде и к полноте жизни, удовольствие от удовольствий.

Он работал по тринадцать часов в день. Он работал одержимо, корректировал и писал заново, в поиске совершенства, красоты и прежде всего правды, потому что правда была идеалом старого шулера, усталого мошенника и сиятельного шарлатана. Он имел в виде литературную правду, так как эта правда гораздо серьезнее чем большинство добродетелей. Что сказал бы этот всю жизнь неудачливый венецианский литератор Казанова, восстав во плоти, как он возродился в духе, и увидев прорву литературы о Казанове, или, лучше, прочитав ее со своим неистощимым любопытством? Чтобы он сказал при этом, он, который не мог пристроить свои книги, принужденный издавать их по подписке и за собственный счет, крошечными тиражами, оставшимися в основном нераспроданными, если бы мог увидеть многочисленные биографии, сотни специальных трактатов, бесчисленные новые издания своих мемуаров?

Он был тем не менее достаточно самоуверен и предсказывал, что в будущем его мемуары будут читать на многих языках. Вероятно, он не был бы столь удивлен, как мы, этим поздним чудом. Вероятно, этот дерзкий и гордый венецианец сказал бы: Какое чудо? Разве я не великий писатель и даже гораздо больше — благодетель человечества? Благодетели человечества отнюдь не всегда моралисты. Оцивилизовывание сексуального влечения задает основу семьи, государства, общества и нашей цивилизации. Но эксцессы этого величественного развития ведут от упорядочения природного влечения к его осуждению и выматывающей нервы борьбе фанатиков против человеческой природы, против чувственных удовольствий и радости жизни, и к войне против земной любви, даже разрешенной законами, и тем более против любви свободной. Она ведет к истериям, к сексуальному безумию и всяческим извращениям, к зелотизму, религиозному помрачению и отчаянью перед жизнью, к онанизму в буквальном и переносном смысле. И если сегодня вы снова живете в условиях определенной сексуальной свободы, то мои мемуары принадлежат к великим освободителям и реформаторам, и я сам, венецианец Джакомо Казанова. Разве не помог я расширить знания сексуальных обычаев и сексуальной жизни моего столетия? Разве я не способствовал расширению знаний людей своими сомнительными, многими поносимыми и многих изумляющими воспоминаниями? Разве не был я со всей своей ложью и фальсификациями, со всеми пародиями и подражаниями верным другом, слугой, поощрителем правды? И Казанова вероятно сказал бы эти или другие похожие слова, но конечно с большим смехом, потому что этот остроумный писатель полон изысканности, комической игры слов и ума.

Конечно и я писал эти строки со смехом. Это ведь хорошая шутка причислить Джакомо Казанову, циника и шарлатана, бесстыдного литератора и бесстыдного соблазнителя, к благодетелям человечества, как было дерзким и комичным, когда он называл себя благодетелем женщин. Но иногда в шутке приоткрывается правда.

Конец