Грузовики продвигались вперед не быстрее верблюдов ведущих караваны, а всадники не обгоняли людей идущих пешком. Плохие дороги всех принуждали к одному темпу. Приближался перевал Шиблар, — единственный пролом сквозь исполинские скальные массивы Гиндукуша в этом месте. На высоте 3500 метров его должны были проходить все грузовики, все караваны и все массы людей, передвигающиеся между севером и югом Афганистана.
      С одной стороны — отвесные скалы. С другой — обрыв. Гигантские бесформенные глыбы, что отломились от гранитных исполинов, каменные осыпи перекрывали дорогу. Она поднималась все выше, а ее крутые серпантины и повороты становились все опасней и страшней.
      Погонщики мулов, руководители караванов, пастухи и их стада чувствовали себя здесь не очень хорошо. Воздух был разреженный и режущий, ледяной холод пронизывал все. Но все же их путь был менее опасен: словно цепочка муравьев тянулись они друг за другом вдоль скалистой стены этой дороги.
      Другое дело грузовики. Путь лежавший перед ними был так узок, что бывало, они занимали всю его ширину, и их колеса касались неукрепленного, осыпающегося края обрыва. Одно неверное движение водителя, малейшая невнимательность, отказавший мотор или тормоза — и ржавые, потрепанные временем машины могли рухнуть в пропасть. Из-за своего груза, как обычно превосходящего все возможные нормы в несколько раз, на такой дороге управлять ими было еще сложнее. Но плюс к рядам мешков, пакетов, штабелям ящиков и коробов, тюкам, перевязанных грубыми веревками, грузовики несли свой самый тяжелый и непредсказуемый груз — людей.
      На крышах, поверх мешков, на боках кузовов, и даже на их брезентовых крышах — ехали они. Плотно прижавшись друг к другу, часто лежа или сидя ютились они сверху: их потрепанные концы тюрбанов развивались на ветру, и каждый поворот, каждый толчок, приводил эту, непонятно каким образом сохраняющую равновесие, человеческую пирамиду, почти к полному разрушению.
      В одном из грузовиков, на самой высокой точке такой удивительной пирамиды, сидел древний старик. Он ничего не сделал, чтобы оказаться на ее вершине и произошло это само собой, ибо он был так худ и легок, что плотные слои людей, сложившиеся здесь еще с самого Кабула, вытолкнули его наверх, словно волна, несущая на своем пенном крае невесомое птичье перо.
      Поставив босые ноги на плечи одного соседа и сидя на плечах другого, он, не двигаясь, смотрел на медленно плывущие мимо цепи гор и пики Гиндукуша. Скалы, гребни хребтов, острые зубцы гор были серого, того самого древнего, самого беспощадного серого цвета. Мелкая пыль, напоминающая пепел погребальных костров, покрывала эти горы-гиганты. Каждый их гранитный выступ и каждый их острый скол, вплоть до ледников, лежащих на вершинах пиков бесстрашно целящихся в небеса.
      Все менее разговорчивыми становились путешествующие. Их анекдоты, смешки, шутки и рассказы за которыми эти, любящие посмеяться, люди проводили время, — совершенно утихли. Теперь кто-нибудь лишь глубоко вздыхал или же сбивчиво бормотал молитву.
      Но, в конце концов, смолкли и они.
      В молчании ехали все дальше и только пытались покрепче прижаться к плечу соседа.
      Но в отличие от остальных, древний старик, расположившийся на самом верху — не испытывал ни страха, ни печали. Его глаза видели вместо этого мертвого, лунного пейзажа — зеленые долины, шумные города, жаркие пустыни и бесконечные степи: Афганистан.
      Он знал все его провинции, все его дороги и тропы. Он путешествовал через все его границы: персидскую и русскую, тибетскую границу и границу Хиндустана. Все картины прошедшие перед его глазами сохранил он в памяти. Для него, старика, жить — значило собирать воспоминания.
      Но внезапно линия горизонта и гор резко дернулась, взревел мотор, путешествующие дико завопили, старик потерял равновесие и полетел в самую середину повалившихся людей, которых отбросил назад неожиданный толчок.
      Крики стихли так же внезапно. Испуг уступил место леденящему душу страху. Мотор надсадно заурчал. Водитель безрезультатно пытался завести его снова и снова. Тормоза, изношенные до невозможного, громко заскрипели, но не могли удержать большую, перегруженную машину на круто поднимающейся дороге. Она еще не катилась назад, хотя уже начала покачиваться и сдаваться склону на милость. Но вот, медленно, грузовик поддался к обрыву и прокатился сперва на одну ладонь, затем быстрее и еще быстрее — дальше. Узкая полоса каменистого грунта отделяла грузовик от пропасти и люди в ужасе заголосили опять. Лежащие друг на друге и не видящие ничего, кроме ног и голов своих соседей, они то хрипели, то срывались на крик:
      — Что делает дайда пайнч?
      А другие, судорожно цепляясь за крышу кузова:
      — Дайда пайнч делает все, что может!
      — Кажется, он умный и ловкий!
      — Да поможет ему пророк!
      — Да дарует Аллах ему еще больше силы и ума!
      Все эти сбивчивые и, вроде бы, сумасшедшие пожелания, относились на счет юного парня, почти ребенка, который во время поездки сидел позади всех на огромном деревянном клине, торчащем из кузова наружу и который был такого же размера и веса, как он сам.
      Едва почувствовав первый толчок машины катящейся назад, он соскочил на землю и сейчас лихорадочно отдирал крюки и развязывал узлы, крепящие клин.
      Грузовик покатился к обрыву еще быстрее. Его колеса прокручивались на каменистом грунте, еще чуть-чуть и все будет кончено.
      Дайда пайнч наконец-то заблокировал самое опасное, левое колесо, просунув клин под него.
      Грузовик качнулся один раз, второй, третий… кто-то вскрикнул, горы ответили эхом… и машина остановилась.
      Впереди и позади машины раздались недовольные гудки других грузовиков не могущих проехать. Голова водителя, обмотанная сбившимся на бок тюрбаном, высунулась из окна кабины и прокричала:
      — Все вылезайте! И не смейте садиться снова, пока я не разрешу! А то знаю я вас!
      Путешествующие торопливо спрыгивали на землю. Но когда очередь дошла до древнего старика, его сосед, кузнец с черными, густыми волосами, сказал:
      — Оставайся сидеть, дедушка. Я даже не почувствовал веса твоих костей. Ты же легче, чем птичка!
      Наконец, мотор загудел вновь. Грузовик неуклюже выбрался на дорогу, доехал до следующего подъема и мужчины вскарабкались на его крышу опять.
      Кузнец, — потому что он был сильным и потому, что ему так хотелось, — забрался на самый верх возрожденной пирамиды и устроился рядом со стариком.
      Вздохнув с облегчением, он обернулся к нему довольный:
      — Ну, протиснулся наконец-то… Пришлось толкаться как сумасшедшему, зато хоть немного отошел от страха. Но все равно, я еще очень сильно боюсь.
      — И чего же ты боишься так сильно? — спросил его старик.
      — Смерти конечно! — ответил кузнец.
      — Это неправильно, — возразил старик очень мягко.
      — Тебе легко говорить, — воскликнул кузнец резко, но тут же дружелюбно рассмеялся, — Когда человек, так как ты, дедушка, стоит одной ногой в могиле, тогда конечно и умирать уже не так страшно.
      — Сейчас я стоял к смерти не ближе, чем ты сам, — взглянул на него старик, — но ты, именно ты ее боишься.
      — Как все люди, — передернул плечами кузнец.
      — Да. Это правда, — качнул головой старик, — Но именно в этом великом ужасе, в этом страхе и только в нем, живет человеческая смерть.
      Кузнец в недоумении почесал голову и ответил, озабоченно нахмурившись:
      — Я не понимаю, о чем ты…
      — Это ничего, мой сын… Это бывает, — ответил ему седой собеседник.
      Его лицо казалось изможденным, а кожа была вся изрезана морщинами и они напоминали тесно плетеную сеть, из которой не могли вырваться его ярко-голубые глаза. Но кузнецу показалось, что в этих чертах, — хотя его бескровные губы не двигались, — он увидел притаившуюся улыбку, которая неожиданно осветила это древнее лицо. И, не понимая почему, кузнец тут же успокоился и забыл о своих страхах.
      Еще один толчок тряхнул грузовик, ряды людей снова развалились как карточный домик. Кузнец аккуратно подхватил старика за плечи и мягко сказал:
      — Дедушка, меня зовут Гхолам. А тебя?
      — Гуарди Гуеджи, — ответил старик.
      — Гуарди Гуеджи, Гуарди Гуеджи, — повторил кузнец и заулыбался, — Воробей весит больше, чем ты!
      Ландшафт становился все более пологим. На высоте 4000 метров стал виден перевал Хайбер.
      На первом же повороте по ту сторону высоты, машины остановились.
      Там, с северной стороны перевала, находилось широкое, каменистое плато, огороженное с запада горами, а с востока обрывом, в котором грохотал водопад. Здесь было идеальное место для остановки и отдыха всех грузовых караванов, тянущихся через Гиндукуш. Несколько дюжин грузовиков, стремящихся в противоположных направлениях, всегда стояло здесь. Машины, идущие на север, выстраивались со стороны водопада, а остальные, напротив — вдоль скалы.
      По обеим сторонам плато стояли ряды небольших домиков, так называемых чайхан, где могли передохнуть люди. Там пили исключительно чай, черный или зеленый. Стены их были из смеси глины и соломы, а все архитектурные особенности представляли собой темное помещение внутри и длинную, крытую, веранду снаружи.
      Именно на этой веранде и располагались путешествующие.
      Конечно, снаружи было холодно, и ветер пронизывал до костей, но кто из-за подобных мелочей хотел лишать себя живого представления, которое шло прямо тут же? Яркие картины все прибывающих караванов, новых людей, друзей, которые приветствуют друг друга, встретившись на этом перевале снова…
      Где еще, во всем Афганистане, кроме как на перевале Хайбер, можно было найти одновременно людей из Кабула и Хазара, из Кандагара и Джелалабада, из Газни и Мазари Шарифа? В зависимости от племени и провинции, из которой они были родом, одеты они были различно: широкие рубахи, узкие туники или же длинные и ниспадающие складками, а на голове то тюрбан с широким, выпущенным на плечо концом или же закрученный, как высокая корона, вот персидские шапки-кула, тюбетейки из яркого шелка, или высокие шапки из грубой овечьей шерсти.
      А какое многоголосие говоров, диалектов, споров, новостей и невероятных историй!
      Мужчины, едущие в том самом грузовике, в котором сидел старик, с нетерпением ждали, когда же водитель поставит его в конце ряда других машин со стороны водопада. Торопливо спустились они на землю с брезентовой крыши и заспешили к верандам чайхан. Даже кузнец, едва опустив старика на дорогу, только крикнул ему:
      — Я же тебе больше не нужен, дедушка? — и побежал туда же большими прыжками, ни разу не оглянувшись.
      Старик перекинул через плечо невесомый дорожный мешок и остался стоять.
      Несмотря на свой возраст и сильный ветер, хлеставший его тонкую фигуру, держался он очень прямо. Медленно, словно в глубокой задумчивости, заскользил его взгляд по этому странному плато. Словно потерянное лежало оно между горных пиков этого каменного массива в сердце Средней Азии.
      А старик все думал о том невообразимом потоке людей, для которых эта узкая дорога стала вечной могилой: армии завоевателей шли по ней, религии сменяли друг друга, приходя по ней же…
      Старику казалось, что все это он видел своими собственными глазами.
      А может быть, так оно и было? Он жил уже так долго… Корни его воспоминаний терялись в глубине времен.
      В раздумье направился он в сторону ближайшей чайханы.
      Многие из его соседей по брезентовой крыше уже сидели там. Первый, который торопился больше всех, был высокий и худой как тростинка, конюх, одетый в длинный, набитый овечьей шерстью кафтан, доходивший ему до пят, — чапан, традиционную одежду туркменских и узбекских народов, населяющих степи севера.
      Как только он появился на веранде, то привлек к себе всеобщее внимание своим странным поведением. Хладнокровно расталкивая посетителей, он принялся пробиваться сквозь толпу куда-то вглубь. Многим, сидящим на тонких, потрепанных коврах, брошенных на землю, вокруг подносов с чайниками и пиалами, — он отдавил ноги. Других, примостившихся на убогих табуретках и топчанах, сколоченных из неотесанного дерева, — он оттолкнул в сторону.
      — Неуклюжий болван! — закричали ему вослед люди.
      — Горный воздух ударил ему в голову, и он, видно, совсем свихнулся!
      — Мой ишак и тот ходит осторожнее!
      Но все эти слова, как бы сердито они ни звучали, были сказаны в шутку. Единственным, кто действительно рассердился, был толстый и гладкий мулла, который прокричал, что пророк непременно накажет каждого неверного, но в особенности того, кто посмел опрокинуть на пол его кальян.
      А мужчина в чапане даже не обернулся. Он спешил дальше и его узкие, черные глаза на скуластом лице, не отрывались от цели, к которой он так стремился. Но, наконец, возле маленькой стены отделявшей веранду от дороги, он нашел то, что искал: два чапана. Один пурпурный с черными полосами, другой коричневый с зеленым узором. Молодой конюх никогда раньше не видел их обладателей, — двух старых людей, — но какое это имело значение? Они были все равно, что братья: одевались на один манер, и одна степь была их родиной. Посреди этой пестрой толпы из всех частей Афганистана только они могли разделить его чувства. Пурпурный и коричневый чапаны моментально раздвинулись и дали ему место. Но тот этого и не заметил.
      — Вы едете в Кабул или возвращаетесь оттуда? — сразу же набросился он на них с вопросом.
      — Мы вчера выехали из Мазари Шарифа, — с достоинством ответил ему самый толстый и лысый из обоих.
      — Так значит, вы еще не знаете самую последнюю, самую важную новость! — воскликнул конюх.
      Оба старика медленно повернули к нему свои лица. Интерес, смешанный со страхом, появился в их узких глазах, но их возраст и положение предписывали никогда не показывать любопытство открыто. И толстый спросил, равнодушно позевывая:
      — Что ты, молодой и неопытный парень, понимаешь под важной новостью?
      — Нечто совершенно невероятное! — заволновался конюх, — Вы не поверите своим ушам!
      Он, конечно, хотел бы немедленно рассказать все, что знал, но замолчал, желая подольше насладиться вниманием своих собеседников. Оба они спросили его почти одновременно:
      — Назначили нового генерал-губернатора нашей провинции?
      Конюх отрицательно покачал головой.
      — Подняли налоги на ковры? — озабоченно предположил другой, у которого была ковровая фабрика в провинции Маймана.
      — Повысили налог на каракуль? — спросил его сосед, хозяин больших отар каракулевых овец в степях под Мазари Шарифом.
      — И близко даже не угадали! — довольно воскликнул конюх и, не в силах более сдерживаться, провозгласил торжественно, словно они были на празднике:
      — Представьте себе только, в этом году, в Кабуле устраивают бузкаши!
      Конюх выжидающе посмотрел на своих собеседников и не разочаровался.
      Торговцы, что до этого вели себя с таким высокомерием, потеряли всякую власть над собой и живо подскочили на местах.
      — Как? Бузкаши в Кабуле? — возбужденно закричали они разом.
      — Этого не может быть! Бузкаши в Кабуле!
      — И главное, самое великолепное с тех времен как появились люди! — триумфально дополнил юный конюх.
      — Горный воздух действительно ударил ему в голову… — решил торговец каракулем.
      — А откуда там возьмутся лошади и всадники? — воскликнул торговец коврами.
      — Наши люди поедут туда и лошади тоже! — ответил конюх.
      Поразившись, оба старика замолчали, не находя больше слов.
      Люди, собравшиеся на веранде, с удивлением обернулись к этой группе в чапанах. Громкий разговор и подпрыгивания на месте двух седых, достопочтенных старцев — не прошли незамеченными. Путешественники, сидящие далеко от них и пьющие чай, тоже хотели бы узнать, что за поразительная новость так преобразила этих двоих. Один из их соседей поднялся и побежал от одной группе людей к другой, чтобы рассказать всем то, что услышал. В толпе зашелестело слово: бузкаши… бузкаши…
      Все повторяли его друг другу, но большинство совершенно не знало, что оно означает. Они никогда не бывали по ту сторону Гиндукуша или дальше городов Кундуз и Баглан. Они начали спрашивать, о чем же именно идет речь, и ответ их горько разочаровал:
      — Это игра. Игра, в которую играют в степях на севере!
      Все опустили головы обратно к пиалам с чаем. Они оторвались от интересных разговоров, бегали на холодном ветру, не дослушали анекдоты и истории, чай остыл, и все ради чего: ради какой-то неизвестной игры, в которую играют в чужих и далеких степях на севере?
      Как будто у них, в горах и городах на юге, недостаточно интересных игр!
      — Это бузкаши что, так же искусно и интересно, как соревнование с деревянными копьями? — хмыкнули одни.
      — Так же неистово, как прыжок боевого барана? — скривились другие.
      — Так же жестоко, как бой между волком и волкодавом?
      — Так же величественно, как спор не на жизнь, а на смерть между двумя дикими верблюдами? — презрительно дополнили остальные.
      Так возмущались жители гор. А трое мужчин в чапанах, окруженные еще несколькими путешественниками с севера, гневно запротестовали:
      — Да что вы все понимаете в красоте бузкаши! Вы же не можете отличить мула от чистокровной лошади!
      — Вы даже на лошадях сидите так же, как на своих ишаках!
      Голоса становились все громче, ответы все более колкими и язвительными.
      Теперь речь шла уже не об игре, а о более важной вещи — о чести их родных племен и провинций. И потасовка не заставила себя ждать.
      Хозяин чайханы закусил губу, когда увидел, как на пол полетели первые разбитые чашки, а кипяток из перевернутого самовара с шипением захлестал наружу. У него было широкое, жесткое лицо, крепкая спина и сильные, длинные руки, но что он мог сделать один? Все его бача, а их было трое, не были старше пятнадцати лет.
      Наконец он решил выскочить на улицу и попросить помощи у водителей и хозяев других чайхан. Уклоняясь от пиал летевших ему в голову, и уворачиваясь от людей, орущих и страстно тузящих друг друга, он пробрался к выходу на дорогу, но тут увидел древнего старика, который, перекинув через плечо свой легкий мешок, шел по направлению к его чайхане.
      — Сам Аллах посылает его нам! — воскликнул чайханщик и бросился назад, в толпу дерущихся.
      Он попытался что-то им прокричать, но его не услышали. Он был маленького роста, а его голос стал тонким и слабым от многих лет жизни на такой высоте.
      Самый младший из бача, мальчик тринадцати лет, подбежал к нему и спросил:
      — Может быть, мне принести им новую посуду и самовар?
      — Да подожди ты! — отмахнулся от него хозяин.
      Но через секунду он уже схватил его и посадил на свои широкие плечи.
      — Ты будешь сейчас кричать во всю глотку то, что я буду тебе говорить! — приказал он мальчику.
      Бача приложил ладони ко рту наподобие громкоговорителя и закричал изо всех сил, повторяя слова, что подсказывал ему хозяин.
      — Прекратите! Немедленно прекратите! Хватит!
      Голова ребенка, что возвышалась над всеми, его ясный и чистый голос, ошарашил людей на мгновение. Крики стихли и даже самые гневные лица повернулись в сторону этого юного лица. Бача сделал крошечную паузу и продолжил:
      — Зачем же вы лупите друг друга? К нам идет тот, кто может разрешить все ваши споры! Гуарди Гуеджи!
      Мальчик набрал полную грудь воздуха и выкрикнул так громко, как мог:
      — Предшественник мира!
      Тишина после этих слов, наступила такая, что было слышно, как свистит ветер на пиках гор. И она не имела ничего общего с простым любопытством. Хотя, среди людей собравшихся тут было мало тех, кто встречался с ним лично, но не было ни одного человека, который не знал бы его имени. В каждой части страны, в каждой провинции, деды рассказывали о нем своим внукам. Потому что не было ни одного кишлака, ни одного кусочка земли, где бы этот старик не побывал хоть однажды. А те, кто видели его один единственный раз, — не забывали его потом никогда.
      Хозяин чайханы подбежал к старику и, низко поклонившись, взял его за руку и повел сквозь толпу, которая тут же раздвинулась перед ним. Все глаза с восхищением были устремлены на Гуарди Гуеджи.
      Он был одет в длинную, бесформенную хламиду, ниспадающую складками, которая была такого же цвета, как и длинная сучковатая палка, на которую он опирался.
      Его возраст? Никто не мог назвать определенную цифру.
      Его племя? Его происхождение?
      Единственное, что знали о нем точно: в нем не было ни капли монгольской крови. Он мог быть родом из пустынь Систана или из персидских краев, с границы Индии или Белуджистана. Он мог быть пуштуном, таджиком или нуристанцем. Он говорил на всех диалектах и языках всех провинций. Но он не был ни дервишем, ни гуру, ни шаманом. И все же он путешествовал, словно посвященный, по всем дорогам, тропам, перевалам и ущельям бесконечных стран. Он прошел по долинам, в которых несли свои воды бурные реки, беря начало у горных ледников, он знал берега Амударьи и вечный снег на крыше мира — Памире. И горячий песок пустынь обжег его босые ноги. Как долго странствует он? Какая сила принуждает его к этому, какая мечта? Мудрость или безумие? Вечное беспокойство или неутоленная жажда знаний? Он приходил, уходил и появлялся многие годы спустя, словно из ниоткуда.
      Но где бы он ни останавливался на отдых, он всегда рассказывал новую, чудесную историю. Откуда черпал он свои знания? Никто никогда не видел, чтобы он что-то читал. Но казалось, что он знал все события, произошедшие в степях, горах и долинах Афганистана в этом веке и веке прошлом, и многие столетия тому назад.
      Он рассказывал о Заратустре, словно он сам склонялся к его плечу, о Искандере, словно он сам следовал за ним от победы к победе, о Балхе, матери всех городов, словно он там родился и вырос, и о Чингизхане, словно он сам омылся в крови покоренных народов, словно он сам погиб с защитниками крепостей, разрушенных и превращенных Чингизом в пепел.
      Но не менее захватывающе он рассказывал и о современных временах.
      И в его повестях пастухи, погонщики верблюдов, оружейники или ткачи ковров, музыканты, играющие на дамбуре или горшечники из Исталифа, были такими же живыми и яркими личностями, как герои и легендарные завоеватели древности.
      — Прости, но у меня нет для тебя ни подушки, ни покрывала. На перевале Хайбер бедность, увы, велика, — сказал седовласому старику хозяин чайханы, подведя его к деревянной скамейке у стены веранды.
      Гуарди Гуеджи сел на ее твердый край, зажал палку между коленями и положил на нее подбородок.
      — Не беспокойся, — ответил он хозяину, — только моей голове нужна опора.
      В этот момент раздался резкий и добродушный голос кузнеца:
      — Да, да, я знаю! Воробей весит больше, чем ты!
      Не успел он это сказать, как покраснел от стыда и втянул голову в плечи, потому что все окружающие с возмущением зашикали, а некоторые решились наградить его и подзатыльником.
      — Только что они дрались друг с другом, — обратился хозяин чайханы к Гуарди Гуеджи, — но сейчас терпеливо ждут, ибо верят, что ты можешь разрешить их спор.
      При этих словах страсти вновь завладели толпой.
      — Разве не правда, скажи нам о Всезнающий, что бузкаши, в которую играют эти неотесанные дехкане из степей, и про которую здесь не слышал ни один достойный человек, по сравнению с нашими играми, не стоит и плевка? — закричали одни.
      А другие в ответ на это:
      — О Всезнающий, скажи, ведь все эти грубые игры, о которых говорят неуклюжие болваны из горных долин, не могут сравниться с красотой, силой, отвагой и ловкостью, которая нужна в несравненной игре бузкаши?
      Обе враждующие партии уставились на старика, наивно ожидая, что он немедленно скажет кто из них прав, а кто нет.
      Но вместо ответа он задал им вопрос:
      — Почему же, друзья мои, я должен решать такие важные споры вместо вас самих?
      Мужчины не нашлись, что на это сказать, а Гуарди Гуеджи продолжил:
      — Каждый должен, и может, сам вынести решение по такому вопросу. Но это возможно только тогда, когда человек понимает, о чем идет речь. Так же и с бузкаши. Хотите, я расскажу вам об этой игре?
      Что за волшебное слово! Толпа дружно вздохнула полная благодарности и ожиданий. История. От него! От самого Предшественника мира!
      Кузнецу удалось первому подобраться поближе, и он уселся на корточки у ног старика. Остальные последовали его примеру и, один за другим, мужчины стали рассаживаться на полу. Когда там не осталось свободного места, люди собрались на улице и встали возле веранды.
      Гуарди Гуеджи осмотрелся. На него, ряд за рядом, смотрели тюрбаны, колпаки, шапки, кулы и тюбетейки всех цветов, образуя разноцветный ковер. Лица людей ждущих от него рассказа были столь же различны и точно указывали на их происхождение и историю: пустыни, горы, долины, ущелья… Переселения народов и завоевания. Но все эти лица, какими бы разными они не были, смотрели на него с таким выражением напряжения и любопытства, что напомнили ему детей.
      И старый рассказчик почувствовал ни с чем несравнимое живительное счастье, возможность поделиться своими знаниями с этими внимающими ему людьми, чтобы они передали их дальше, чтобы они переходили из уст в уста, от соседа к соседу, от отца к сыну, и расцветали в разных местах и в разном времени этого мира так, чтобы люди могли хотя бы через них разделить с богами бессмертие, которое те ревниво оставили только для себя.
      Гуарди Гуеджи уронил на пол свою палку, которую тут же благоговейно поднял кузнец, и начал. Его голос был словно шепот, словно дуновение ветра, но он разносился далеко, как звук колокольчика из горного хрусталя.
      — Это началось при Чингизхане.
      И тут же толпа зашепталась, повторяя как эхо:
      — Чингиз…
      — Чингиз…
      Во всем Афганистане, даже в самых дальних, недоступных кишлаках, не было ни одного человека, который не слышал бы этого страшного имени, и хотя прошли столетия, но люди все еще испытывали суеверный ужас, если кто-нибудь произносил его.
      А Гуарди Гуеджи подумал:
      «Как удивительно устроен мир. Великие города, от которых не осталось камня на камне, плодородные долины, превратившиеся в бесплодные пустыни, и народы, что были уничтожены, — принесли больше славы властителям, чем все их благородные поступки, лучшие деяния и прекрасные монументы, которые они воздвигали. Ибо слава сама по себе быстротечна, если только страх не дает ей свои цепкие лапы».
      Гуарди Гуеджи посмотрел в сторону группы рабочих, что стояли у края веранды.
      Они были одеты в рваные рубахи бледно-голубого цвета и теснились сейчас поближе к нему, чтобы не пропустить ни слова. Они опирались на черенки больших лопат, которыми махали на дороге с утра до вечера, засыпая выбоины мелким гравием, который тут же уносил горный ветер. Это были хазары, чьи племена жили в долинах и узких ущельях на восточной стороне Гиндукуша.
      «Вот и пример, — подумал, глядя на них, старик, — Знают ли эти бедняги, что имя их народа происходит от монгольского и означает „тысяча“, потому что именно так завоеватель мира создавал свои непобедимые орды?»
      Оборванные потомки великого завоевателя, которых тот оставил в этих долинах, чтобы они правили ими вечно, не отрываясь смотрели в сторону Гуарди Гуеджи.
      На их смуглых лицах с узкими, раскосыми глазами, лежало бесконечное ожидание.
      Гуарди Гуеджи продолжал:
      — Монголы жили в седле и умирали в седле. А если они играли, то на коне.
      Но из всех конных состязаний, будь то стрельба на полном скаку из лука, скачки, или соколиная охота, — одна им нравилась больше всего. Они называли ее бузкаши, и воины Чингизхана принесли ее во все страны, которые дрожали под копытами их коней. И сейчас, в степях на севере, в бузкаши играют точно так же, как играли монголы семьсот лет тому назад.
      Кузнец у ног Гуарди Гуеджи, не смог удержаться, — а разве не давало ему знакомство со стариком особое право? — и воскликнул:
      — Предшественник мира, не расскажешь ли ты нам, что за правила есть в этой игре и в чем там дело?
      И люди сидевшие за ним его поддержали:
      — О, да, пожалуйста, расскажи!
      — Сначала закройте все глаза, — сказал им старик.
      Кузнец колебался из-за необычности задания. Старик поднял с земли чью-то сандалию и закрыл ею его глаза.
      — Вы тоже, друзья мои! — повторил он толпе снова.
      И после того, как глаза закрыли все, он заговорил опять:
      — А теперь приготовьтесь к дальнему путешествию, потому что я хочу, что бы вы все, те, которые никогда не видели ничего кроме скал, провалов и теней гор — оставили их и увидели перед собой дух великих степей севера.
      Лица людей с закрытыми глазами отражали серьезность и полную сосредоточенность. Они приготовились следовать за словами Гуарди Гуеджи.
      — Хорошо, — сказал тот, — А теперь, представьте себе ровную долину. Долину, в которой вы никогда раньше не бывали. Еще более широкую и длинную, чем самые большие долины, через которые вы когда-либо ходили.
      Голоса людей стали словно шелест:
      — Шире, чем в Газни?
      — Длиннее, чем в Джелалабаде?
      — Или в Кох Дамане?
      Гуарди Гуеджи ответил:
      — Намного больше. А теперь, друзья, сделайте вот что: все те горы, что вы видите по сторонам, прочь их! Те, которые справа и слева, впереди и сзади, двигайте их все дальше… и еще дальше… они становятся все меньше, правда? Вот они сжались, упали, рассыпались и исчезли совсем.
      — Правда… — забормотали люди, — Они пропали.
      — Не открывайте пока ваши глаза, — приказал Гуарди Гуеджи, — А посмотрите на эту бесконечную равнину, которая лежит перед вами и чьи границы только синее небо и горизонт.
      — Мы видим ее, — воскликнули люди, отсутствующими голосами.
      — А теперь, раскиньте на ней вплоть до самого горизонта, ковер из зеленой, густой и высокой травы. И пусть над ней полетит ветер, и погонит эти зеленые волны, и принесет горький запах полыни. Самая горячая лошадь может мчаться по этой равнине, пока не упадет от изнеможения, и самая быстрая птица может лететь, пока ее несут крылья, но никто из них не достигнет ее границ, и не будет вокруг ничего, кроме ковра трав и душистого аромата растений.
      Гуарди Гуеджи тяжело задышал, его голос стал тише:
      — Это и есть — степь.
      — Степь! — восхищенно повторили люди.
      Мужчины в чапанах, выкрикнули это слово громче, чем другие. Не из-за гордости за свою родину, а из-за того, что кто-то другой показал им ее красоту, которую они сами, живя там день за днем, уже совсем не замечали.
      Когда они открыли глаза и увидели вокруг себя горный пейзаж и скалы, которые окружали их словно стены клетки, то не могли прийти в себя от потрясения.
      И, странным образом, даже те, кто всю жизнь провел в тени этих каменных исполинов, испытали похожие чувства.
      Но Гуарди Гуеджи не дал им времени, чтобы окончательно забыть то видение, что их посетило:
      — Вы видели степь, мать бузкаши.
      — Расскажи им про наших коней! — попросил его молодой конюх.
      — Ну, могу сказать, что не у всех из них есть крылья, — чуть улыбнулся старик, — Но богатые беи и ханы северных провинций разводят для бузкаши особых коней. Скаковых, которые быстры как стрела, отважны как самый жестокий волк, послушны как самая верная собака и невероятно красивы. Ледяной холод и палящую жару переносят они одинаково равнодушно, и могут скакать без остановки целый день и не уставать при этом.
      — Сто тысяч афгани стоят некоторые из них! — дополнил конюх.
      — Сто тысяч афгани… — не веря, повторила толпа, так как многие не смогли бы заработать такую сумму и за всю свою жизнь, — Сто тысяч! Невозможно!
      — О, нет, возможно, — возразил Гуарди Гуеджи, — И такой лошади нужен особый наездник, и единственный, который подходит к ней, — это чавандоз.
      — Совсем из немногих людей получаются такие! — снова вставил свое слово конюх.
      — После сотен бузкаши, после тысячи игр и скачек, выбирают только одного всадника-победителя. Но этого еще недостаточно, чтобы назвать его чавандозом. Если слава о нем утвердится во всех трех северных провинциях, против него собираются все старшие чавандозы. И если он сумеет выстоять против них, только тогда он может называться чавандозом сам, и носить шапку, отороченную мехом лисы или волка. Какой-нибудь бей или хан обязательно возьмет его к себе на службу и с этого времени чавандоз занимается только игрой в бузкаши и больше ничем. Самые удачливые из них зарабатывают в год до ста тысяч афгани.
      — Какие деньги… О Аллах, какие деньги! — забормотали люди в толпе печально и отчаянно вздыхая.
      — А теперь слушайте, что это за игра, — сказал Гуарди Гуеджи, — Из стада выбирают козла, забивают его и обезглавливают. Чтобы сделать шкуру тяжелей, ее набивают песком, а песок заливают водой. Затем в земле выкапывают яму и кладут тушу туда. Яма должна быть глубока ровно настолько, чтобы шерсть козла едва из нее выглядывала. Недалеко от этой ямы, гашеной известью рисуют маленький круг — халлал. Это по-туркменски, и означает что-то вроде «круг справедливости». Справа от халлала врывают столб и слева еще один. На одинаковом расстоянии, но желательно, чтобы оно было очень большое. Один час скачки, три или пять, на этот счет нет твердых правил. Судья бузкаши решает этот вопрос, как ему захочется.
      Старый рассказчик бросил беглый взгляд на толпу людей и продолжал:
      — Потом все начинается так: всадники, на своих лучших конях, собираются вокруг ямы, в которой лежит туша.
      — А сколько их? — спросил кузнец.
      — Когда как, — ответил Гуарди Гуеджи, — Бывает, что десять, иногда пятьдесят, а бывает и сто. По сигналу все они пытаются схватить тушу. Одному из них это удается, и он начинает скакать с нею прочь, остальные его преследуют. Всадник пытается доскакать сначала до правого столба, потому что шкура козла должна быть пронесена сначала вокруг правого, затем вокруг левого и только потом брошена в халлал. И победитель лишь тот, чья рука бросит тушу в белый круг. Но до этой победы, какие сражения, преследования, атаки, какая ожесточенная борьба! Игра не для слабых людей. Любые удары разрешены!
      От часа к часу, переходя из рук в руки и от седла к седлу, козлиная шкура приближается к своей цели. Оба столба уже миновали. Но вот один из всадников выхватывает ее из рук противника, избегает других, или сбрасывает их ударом с седла на землю, мчится, держа в руке свой трофей, к белому кругу и бросает в него козлиную шкуру, или то, что от нее осталось…
      — Халлал, халлал! — закричал в эту минуту конюх.
      — Халлал, халлал! — подхватил его крик сосед в чапане.
      — Халлал! Халлал! — повторили горы и скалы перевала Хайбер.
      Когда горное эхо стихло, воцарилась тишина.
      — Вот, теперь вы знаете, какова игра Чингизхана, — закончил Гуарди Гуеджи.
      — Благодарим тебя за твой рассказ, о Предшественник мира, тот, кто знает все! — раздалось в толпе.
      Единственный голос у ног старика не повторил эти слова, а произнес печально и расстроено:
      — Что мне от того, дедушка, что теперь я знаю правила такой прекрасной игры, если я все равно никогда ее не увижу?
      — Он прав… действительно, кузнец прав… — зашептались в толпе люди из горных долин и перевалов.
      В меланхоличной задумчивости мужчины стали подниматься со своих мест один за другим, собираясь вернуться к грузовикам и караванам.
      Но Гуарди Гуеджи поднял свою палку, чтобы задержать их еще на минуту и сказал:
      — Кто из смертных может говорить такие слова, как «всегда» или «никогда» всерьез? И как доказательство, слушайте меня: впервые, с начала времен, вблизи Кабула, по ту сторону Гиндукуша, состоится бузкаши!
      Шоферы прекратили сзывать людей, путешествующие же словно окаменели и не двигались. Наконец, всех их прорвало разом.
      — Как?
      — Почему?
      — Когда?
      — Потому что Захир Шах приказал, — ответил старик, — чтобы раз в году, лучшие игроки в бузкаши, на своих лучших конях из степей, собирались в Баграми, недалеко от Кабула, и играли там в бузкаши, в месяце мизане, в день рожденья шаха.
      — В месяце мизане?
      — Так следующий месяц уже мизан!
      — Я поеду туда!
      — И я тоже!
      — Эх, продам мою последнюю овцу, но поеду!
      — А я топор продам!
      — Продаю чадор моей жены!
      Моторы грузовиков заревели и путешествующие стали забираться на свои места.
      — Теперь я пойду пешком, — обратился кузнец к Гуарди Гуеджи, — Деревня, где справляет свадьбу мой брат, совсем недалеко отсюда. А ты дедушка?
      — Я еду дальше, — ответил Гуарди Гуеджи.
      — А куда?
      — В степь. Решение шаха поднимет много пыли между всадниками, играющими в бузкаши.
      — И что же? — спросил кузнец.
      — Я знаю много, очень много древних историй, — ответил ему Предшественник мира, — И поэтому я хочу пережить еще одну, — новую, которая только что началась.

Турсен

Дьявольский жеребец

Перемена небесных светил

День триумфа

Чайхана