— Когда ты меня нанимал, ты предупреждал, что «Большая Семерка» — фальшивка, просто способ заработать. — Американка прерывисто вздохнула. — Но я все равно не поняла, что это значит.
      — Разве это не очевидно? Я ничего оттебя не скрыл.
      — Яне поняла, что ты сказал это совершенно серьезно.
      Старлиц пожал плечами.
      — Мы устроили аферу на поп-сцене и сшибаем баксы. Почему это тебя огорчает? Ты же американка, черт возьми!
      — Потому что это даже не весело. Я думала, что хотя бы повеселюсь. Но участвовать в стопроцентном надувательстве — это такая нестерпимая скука! Все равно что торговать хот-догами. Летишь на самолете, потом сидишь в автобусе или лимузине, а потом трясешь на сцене задницей и распеваешь эти дурацкие, дурацкие стишки!
      — Неправда, стихи «Большой Семерки» — это гениально, детка. В них использованы фрагменты из всех международных хитов двадцатого века, пропущенные через переводческую программу из четырехсот базовых английских слов. На нас работает высочайшая технология.
      — Я выучила наизусть всю эту чепуху, освоила все танцевальные движения. Но со мной-то как быть? Как насчет меня?
      — В каком смысле? — не понял Старлиц.
      — В прямом. Как насчет меня, артистки Мелани Рей Айзенберг?
      — Пойми, Мелани, проект «Большая Семерка» не имеет к тебе лично никакого отношения. Он сворачивается с наступлением двухтысячного года. После этого ты улетишь к себе в Бейкерсфилд с чеком на крупную сумму. Об этом мы и договорились, помнишь?
      — Эта идиотская сделка не позволяет мне быть самой собой! Я чувствую себя персонажем из детской мультяшки, какой-то куклой, надутой воздухом…
      — Ну и что? Зато ты поп-звезда. У тебя лимузины и массажистка.
      — Я могла бы быть звездой и оставаться собой.
      — А вот и нет! Ты уж прости. — Старлиц изо всех сил замотал головой. — И думать об этом забудь! Это совершенно невозможно по определению.
      Мелани выпятила нижнюю губу.
      — Это все твои речи, твои мысли. Я уже хлебнула музыкального бизнеса и считаю по-другому.
      Старлиц поскреб в затылке.
      — Учти, Мелани, ты хочешь сама подлезть под гильотину, которая мигом покончит с твоей карьерой. Позволь тебя предостеречь. Превратиться в самостоятельную певичку, сочиняющую для себя песенки, — все равно что поставить на себе крест. Ты для такой жизни не приспособлена. Ты — сама нормальность. Ты посредственность.
      — Согласна, я была нормальной посредственностью до того, как за меня взялся ты. С тех пор я проехала с выступлениями Польшу, Таиланд, Словению. Моя жизнь превратилась в сплошной кретинизм.
      Старлиц тяжко вздохнул.
      — Послушай, я хочу тебе помочь. Давай, я набросаю сценарий твоего будущего. Так ты лучше поймешь, что тебя ждет. — Он выпрямился и хрустнул суставами пальцев. — Начнем с выигрышной предпосылки: предположим, ты очень талантлива. Будем исходить из того, что ты исполнительница собственных песен с колоссальным музыкальным дарованием. Сообразительная, упорная, блондинка, родом из Калифорнии, скулы у тебя такие высокие, что за них не жалко жизнь положить. Ну, выигрываешь ты несколько премий «Грэмми», критики тебя обожают, твои записи расходятся лучше хот-догов…
      — Да? — От интереса Мелани привстала. — До чего заманчиво звучит! Класс!
      — Сними розовые очки: время не стоит на месте. Вкалываешь, вкалываешь, расходуешь себя, а потом внешность становится уже не той, голос пропадает. Глядь — а тебе уже сорок. Как женщина ты можешь рассчитывать прожить после этого еще целых сорок пять лет. И годы эти выглядят уже совсем не симпатично, детка. Ты будешь сидеть взаперти в своем замке в Малибу, жечь тайские палочки и малевать плохие абстрактные картины, чтобы совсем не сбрендить. Будешь бродить, от всех скрываясь, как Говард Хьюз, слушать старые альбомы Билли Холидея и размышлять, не сделать ли косметическую операцию.
      Мелани пожала плечами.
      — Но мне уже стукнет сорок! Я уже буду старой.
      — Ничего подобного, какая же это старость? Просто с тобой будет покончено. Журналы уже на захотят помещать тебя на обложках. Твоя жаркая ночь — это ссора и увольнение горничной. Твоя поп-жизнь в прошлом, никто тебя не слушает, никто не покупает твои песни. Для искренних фолк— и рок-песен в исполнении стареющих миллионерш нет рынка сбыта. Тебе остается судиться с владельцами твоей торговой марки, ругаться с критиками, уволить агента и рекламщика. Претензий ко всем вокруг у тебя больше, чем у Сербии. Осталась ты одна, твои старые часы, твой худеющий кошелек. Разве это успех? А все потому, что ты выбрала путь настоящей поп-певицы! Все потому, что всегда сохраняла верность себе.
      — Ты нарочно сгущаешь краски. Я так плохо не кончу.
      Старлиц внимательно на нее посмотрел и пожал плечами.
      — Действительно, ты права, Мелани. С тобой этого никогда не произойдет. Ведь у тебя нет таланта. Более того, у тебя неважное образование и не густо с мозгами. Но все это не беда! Ты молода, у тебя впереди еще шестьдесят долгих лет в новом веке. В «Большой Семерке» у тебя закружилась голова, но непоправимого вреда это тебе еще не причинило. Ты способна оставить этот мелкий эпизод позади.
      От ужасного подозрения она побелела.
      — Что ты имеешь в виду?
      — То, как могло бы сложиться твое будущее. Как ты могла бы его выстроить, ни о чем не сожалея. Как много могла бы получить. Пробудешь с «Большой Семеркой», с нами до конца, до наступления двухтысячного года. Заберешь деньги — большие деньги. И мотаешь домой, а там выходишь замуж за студента-медика.
      — Что?! — От неожиданности она разинула рот.
      — Муж-врач — это большая удача, детка. Достойный итог карьеры поп-исполнительницы. Всю последующую жизнь ты будешь ослепительной звездой, занимающейся шоу-бизнесом для него одного. У тебя хватит денег, чтобы он мог выучиться на доктора. Замечательная возможность, которой глупо не воспользоваться. Ты сможешь выбрать себе самого умного и старательного студента. А уж он-то будет рад до беспамятства, это я почти гарантирую. Ты будешь жить припеваючи, детка!
      — Мне предстоит превратиться в домохозяйку! Я звезда!
      — Забудь ты всю эту чушь, Мелани! Лучше нарожай детей. Ты сейчас очень далека от реальности, но дети вернут тебя с небес на землю. Когда ты женщина с детьми, ты всегда знаешь, кто ты такая и что от тебя требуется. Это именно то, что нужно для посредственности. Два-три малыша, милый домик, муж, который благодарен тебе по гроб жизни и без ума от тебя. У тебя появятся корни, ты будешь полноценным человеком, важным для людей, которые важны тебе. Это и есть счастье.
      — Ты меня пугаешь, — сказала Мелани.
      — Теперь ты знаешь свой наилучший сценарий. Прямой бросок. А наихудший сценарий тебе лучше не знать.
      Она смело уставилась ему в лицо.
      — Знаю я, что ты затеял! Другие не догадываются, а я знаю. Мне сердце подсказывает, что ты меня обкрадываешь. Не знаю, что именно ты у меня воруешь, но уже чувствую себя обворованной. Ты нас подобрал, собрал вместе, разрекламировал и продал, но мы все равно ненастоящие. Мы — пустое место. Ты не позволяешь нам себя проявить.
      — Тебя это не устраивает?
      — Не устраивает, потому что все это подделка. Ненастоящее! Пустота! Мне наплевать, сколько у меня будет денег. К чертям деньги, я не могу больше этого выносить!
      — Как хочешь, — проговорил Старлиц с усталым вздохом. — Позволь, я переведу тебе то, что слышу от тебя. Ты твердишь, что тебе подавай честность.
      — Вот именно! — просияла она. — Именно это я и говорю.
      — Ты хочешь быть искренней с самой собой и отбросить всю эту пустую, бессмысленную, корыстную суету.
      — Да!
      — Что ж, в моем проекте это недостижимо. Я этого с самого начала совершенно не скрывал. Так что ты уволена.
      — Ты не можешь меня уволить, я сама ухожу.
      — Чудесно, так даже лучше. — Старлиц полез в задний карман. — Со счета «Большой Семерки» я не смогу снять для тебя ни гроша, потому что бухгалтер Ник этого не допустит. Но я не зверь, я окажу тебе личную услугу. Держи сто долларов. Этого тебе хватит, чтобы добраться до Стамбула. Оттуда самолеты летают во все концы света. Позвонишь родителям и купишь билет, куда захочешь.
      Она смотрела на смятую стодолларовую бумажку, не веря своим глазам.
      — Минуточку! Ты не можешь просто так дать мне пинка и бросить в чужой стране.
      — Еще как могу! Только этим и занимаюсь.
      — Не путай меня с Японкой, понял? Я американка. Я тебя засужу.
      — Ты будешь не первой, кто попытается это сделать. Но я бы тебе не советовал тратить мамины и папины денежки на панамскую юридическую систему. Хочешь быть честной с собой — умей нести ответственность за свои поступки. Ты внесла хаос в мои дела, подкинула мне массу лишней работенки и беготни, но я это переживу. Я не помню зла. Всего хорошего.
      Старлиц был вне себя. Он разыскал Тургута Алтим-басака и попросил поменять замки в номерах Американки и ее личного персонала. Владелец казино был воплощением любезности и готовности услужить.
      — Я понимаю ваши трудности, мистер Старлиц. Мы все сделаем так, как вы говорите.
      — Миссис Динсмор и ее помощники вышвырнут сегодня на улицу много вещей. Пусть привратники не обращают на это внимания.
      Алтимбасак бесстрастно перебирал четки.
      — Как настроение у мистера Озбея?
      — Почему вы меня спрашиваете?
      — Вы могли бы поговорить с ним обо мне… Вы его деловой партнер, я знаю, что он к вам прислушиваетесь.
      Старлиц нахмурился.
      — Вы предоставили Озбею ваш лучший пентхаус, соседние комнаты для его охраны, личный будуар для любовницы? Лимузины под рукой, факсы гудят, выпивки хоть залейся?
      — Разумеется, все именно так и сделано, как же иначе!
      — Ну, если его даже это не смягчило, значит, его уже ничем не проймешь.
      — У мистера Озбея очень могущественные друзья. — Алтимбасак понизил голос до шепота. — У него много друзей в МНР, в ANAP. Не хочу, чтобы он считал, что я состою в DHKC, тем более в РКК!
      — Конечно, — с готовностью покивал Старлиц. — Вполне оправданное беспокойство. Я сегодня же переговорю с Мехметом и попытаюсь все уладить.
      — Огромное спасибо. — В нетрезвых глазках Ал-тимбасака забрезжила смутная надежда. — Это было бы так чудесно…
      Старлиц поспешил возвратиться в атмосферу праздника. Гонка Уц заканчивала выступление. Она получила записанный аккомпанемент, микрофон и белое атласное платье и ни о чем больше не мечтала. Исполнив наконец свою давнюю мечту — оказавшись в свете рампы, — она, полуприкрыв веками сверкающие глаза, открывала людям глубины своего естества. Ее проникновение в таинство песни напоминало просовывание пальцев в тесную лайковую перчатку: от издаваемых ею томных звуков у людей во всем здании вставали дыбом волосы. У Старлица и без того бегали по коже табунки мурашек.
      Озбей стоял в окружении вооруженной охраны, в задумчивости сложив на груди руки.
      — Старинная песня, — молвил он.
      — Черт! — выдавил Стариц.
      — У нее настоящий талант, — продолжил Озбей с торжествующей улыбкой. — Разве не блестящая идея — отыскать по-настоящему талантливую турчанку? Теперь я ее отыскал — и что же мне с ней делать? Понимаешь, она — глас народа.
      Старлиц заставил себя согласно кивнуть.
      — Турки — великий народ. Надеюсь, теперь ты это видишь. Душа народа — вот что я в ней раскопал.
      — Разумеется, — прохрипел Старлиц и закашлялся от лицемерия. — Я все понимаю. Как не понять!
      — Я рад, что ты со мной согласен. А ты со мной согласен, как может быть иначе! Ты понимающий человек. Гонка Уц — истинная турецкая звезда. Она — новая. Сафие Айла. Или вторая Хамиет Юкисес.
      — Да, ты столкнулся с нешуточной проблемой. Лицо Озбея затуманилось.
      — Напрасно я взял ее себе в любовницы. Я совершил ошибку. Теперь это и мое дело.
      — Да, ты здорово влип.
      — Да. — Влажный взор Озбея выражал откровенность и доверчивость. — Предзнаменования самые дурные. Великое искусство, великая судьба, великая трагедия. Турки — трагический народ. Великую певицу ждет несчастье. Деньги, бизнес мало значат в жизни. Существует честь. Существует гордость. Кто я такой, чтобы перечеркнуть судьбу народной артистки? Ты только прислушайся к ее пению!
      Напоследок Гонка разразилась высокой трелью. Аудитория была покорена: ее энтузиазм не знал пределов. Казалось, теперь вся жизнь слушателей пойдет совсем по-другому. Юные поклонники «рейва» недоверчиво таращились на сцену, бессильно уронив руки: происшедшее было выше их понимания. Финские бойцы миротворческих сил ООН даже отвернулись от бара: удивление помешало им пить. Турецкие политики средних лет не стеснялись слез.
      Гонка с мечтательной улыбкой уплыла со сцены. Она оставляла слушателей голодными: им хотелось еще. Гонка могла бы петь ночи напролет, месяцы, годы. Ее голос запечатлелся бы на пыльном виниле, и многие годы после ее кончины люди при звуках ее голоса удивленно приподнимались бы с кресел, судорожно цепляясь за подлокотники… Но теперь Гонка, к счастью, шагала в сторону гримерной.
      — Мехметкик, — молвил Старлиц, — разработкой этих алмазных копей кто-то непременно должен заняться. Но это не обязательно должен быть ты.
      — Конечно, я знаю, — с достоинством ответствовал Озбей. — У меня есть выбор. Но если любовь и преданность обрекают меня на служение моему народу, значит, я обречен. — На это Старлицу нечего было сказать. — Великий человек, — продолжал Озбей, — избранник судьбы, владыка… Он обязан быть львом. Ему непозволительно оборачиваться свиньей. Ты не согласен? Это же правда, та самая глубинная реальность.
      Озбей ненадолго отвлекся, чтобы выслушать сообщение громадного Али, которое тот прошептал ему на ухо.
      Озбей кивнул и отдал сдержанные распоряжения. Али побежал исполнять приказание, а Озбей вернулся к полюбившейся теме.
      — А теперь, Старлиц, я жду от тебя ценного совета. Признайся, что в этой жизни по-настоящему важно, скажи, что есть реальность. Должно же в твоей жизни существовать что-то, кроме наличности! То, за что ты готов отдать жизнь, умереть. Что это?
      — Сам не знаю, дружище. Я тебя, конечно, понимаю, но мне не так-то просто умереть. — Старлиц пожал плечами. — Да и зачем умирать ради поп-певцов? Брось, все это детство.
      — А как насчет твоей родины? Она для тебя что-нибудь значит?
      — Люди во всем мире люди.
      — Не все могут быть преданными патриотами, — уступил Озбей и подозвал официанта, чтобы взять мартини с лимонной долькой. Некоторое время он цедил напиток, глядя в пространство, потом удовлетворенно вздохнул и принялся откровенничать.
      — Сначала, — начал он исповедоваться, — я подумал, что ты из ЦРУ. Кто еще стал бы гонять труппу по таким никчемным странам? Но потом я увидел здесь, в казино, твоего старого русского бандита. Старый больной человек без волос… Мои ребята не любят русских, Легги. Коммунисты нас раздражают.
      — Принцип «Большой Семерки» — многонациональность. У нас работают люди со всего земного шара. Это новый подход к бизнесу. Так что лучше перестань придираться. Либо ты принадлежишь к катку, либо к дороге, которую он утюжит.
      — Зачем ты прибегаешь к штампам? Ты несерьезно со мной разговариваешь. Человек твоих способностей способен повлиять на судьбу этого несчастного мира.
      — Такое занятие не для меня. Этот проект начался с пари, заключенного в баре на Гуаме, продолжился бронзовой табличкой на здании в Панаме… Хотя важно не это. Признаюсь, все это мошенничество. Но, честно говоря, мне нравится моя работа. Я ею наслаждаюсь. Мы делаем туфли на платформе в Шэньчжене. Поставляем обтягивающие футболки с блестками в Туркменистан по Нахичеванскому коридору. Мне нравится устанавливать эти связи. Нравится управлять всей сетью. Меня это устраивает. Большего я не прошу.
      — Что ты вообще за человек? — скорбно произнес Озбей. — Как бы ты сам себя назвал?
      — Ну, если обойтись одним определением, то я бы назвался системным аналитиком.
      Озбей допил мартини и отдал стакан подобострастному лакею.
      — Что ж, раз так, поговорим о деле. А дело у нас такое: твой проект мог бы приносить гораздо больше. Ты много болтаешь о бизнесе, но действуешь не очень эффективно. Ты поступаешь со своим проектом так, словно это глупая шутка. Ты не зарабатываешь столько денег, сколько мог бы заработать. Ты действуешь не так активно, как мог бы. Я за тебя беспокоюсь, Старлиц. Меня беспокоит, что ты не принимаешь нашу сделку всерьез.
      — Почему ты об этом говоришь?
      — Зачем ты уволил Американку? Почему вышвырнул ее сегодня из отеля? Она была в «Большой Семерке» главной! На нее все глазеют, потому что она — Американка!
      — Я могу заменить эту американку другой.
      — За три дня? Как это может быть? Или ты извлечешь замену из кармана?
      — Нет, просто найму новую американку. Этому определению отвечают четырнадцать миллионов человек.
      — Только не здесь, на турецком Кипре.
      — Я доверяю своим инстинктам в поиске работников.
      Озбей недоверчиво закатил глаза.
      — Почему бы тебе не взять в группу Гонку? Она владеет всеми танцами «Семерки». А вместо ее голоса ты мог бы пустить чужой, по-английски.
      — Эта система так не работает.
      — Заставь ее работать так!
      — Прости, это невозможно. Озбей вздохнул.
      — Мне хочется сделать Гонку счастливой, хотя бы ненадолго. На день-два. Когда она счастлива, она со мной очень великодушна.
      — Мехмет, ты славный малый, и я понимаю твои романтические затруднения. Но не надо меня учить, как мне действовать. Я же не жалуюсь, как ты работаешь в своей части нашей сделки. Например, не поучаю тебя, как тебе обходиться с владельцем этого казино. У него уже двоится в глазах и трясутся коленки.
      Красивое лицо Озбея потемнело.
      — Тургут Алтимбасак жаловался тебе?
      — Я бы назвал это не жалобой. Это больше похоже на паническую мольбу.
      — Алтимбасак проявляет глупое упрямство, мешающее делам моего дяди-министра.
      — Обойдемся без объяснений, Мехмет. Ты не обязан их мне давать, да они мне и не нужны. Это твоя часть сделки. Все эти РКК и МНР — внутренние турецкие трудности, меня это не касается. Я не сую нос в чужие дела. Я стараюсь вести себя воспитанно.
      Озбей хмуро переваривал услышанное. Наконец он выдавил:
      — Ты выведешь свою группу на сцену в Стамбуле?
      — В этом суть нашей сделки. Если у меня не будет получаться, ты первым об этом узнаешь. Я ценю твои вложения. Ты много делаешь для нашего совместного успеха. Я хочу видеть тебя счастливым настолько, насколько могу разумно этому поспособствовать.
      Озбею такой вариант совсем не нравился, однако другого не было.
      — Неважно. Ведь все кончится к двухтысячному году.
      — Именно. Остается задержать дыхание и дождаться конца.
      — Что ж, — проговорил Озбей сумрачно, — ради тебя я готов не дышать.
      В половине второго ночи Старлиц вышел на балкон своего номера на третьем этаже, открыл пачку красного «Данхила» и закурил. Когда он курил не в комнате, то вообще не считал, что курит.
      Уже после второй несильной затяжки спящие где-то в глубине черепа рецепторы очнулись и заставили его думать. Старлиц увидел события этого непростого вечера в несколько ином свете. Уставившись на пустую автостоянку, он задумчиво скреб выпирающее волосатое брюхо.
      Он не все понял насчет разницы между певицей и артисткой, не полностью проник в эти пугающие глубины. «Большой Семерке» предстояло проскочить сквозь всю Турцию, почти зажмурившись. Турецкая часть проекта предполагалась бессмысленной и короткой. В противном случае могли последовать тяжкие последствия.
      Внизу появилось такси. Таксист распахнул дверцу, вылез, пересек стоянку и, преодолев полосу олеандров, утонул в угловатых тенях на стройплощадке у берега. Старлиц выбросил сигарету, натянул рубашку и заторопился вниз.
      Пустое кипрское такси урчало мотором. Старлиц опасливо заглянул в салон. На заднем сиденье помещался огромный пластиковый мешок для мусора. Серый, отталкивающий, зловонный, мешок наводил на мысль, что в него затолкали расчлененный труп. Венчали пакет сломанные темные очки, под ним белели драные кроссовки.
      Старлиц распахнул дверцу, схватил мешок и яростно его встряхнул.
      — Что за фокусы? Ты это брось! Добропорядочные граждане тебя не поймут.
      — Она не вытянула… — пробормотал мешок и разразился горькими рыданиями.
      — Что еще за чертовщина?
      Мешок поднял грязную морщинистую руку, нащупал свои разбитые очки и водрузил их на свою унылую, морщинистую физиономию. Теперь пугало стало хотя бы немного походить на человека. Старлиц убедился, что перед ним папарацци Визел. Вернее, тень прежнего Визела.
      Визел безутешно стонал, его голос походил на завывание ветра на пустыре.
      — Я повез ее в турецкие бани. Они ее отмыли. И от нее ничего не осталось.
      — Кто? От кого?
      — От принцессы Дианы. Она в багажнике.
      Старлиц заглушил двигатель и вынул ключ из замка зажигания. Обойдя машину, он осторожно поднял крышку багажника. В нос ему ударила невыносимая вонь, испускаемая горой увядших кладбищенских роз. Порывшись в куче фотографического инвентаря, Старлиц нащупал урну Принцессы размером со шляпную коробку куклы-переростка. Он взялся было за пластмассовую ручку, но тут же отдернул руку и разразился беззвучной бранью, дуя на пальцы.
      — Какой же ты болван! — Он отступил от багажника. — Ты что, сдавал ее в багаж?
      Визел утвердительно застонал.
      — И ее не задержали на контроле? Трудно поверить.
      Визел наморщил свой низкий лобик и снова зарыдал во всю силу немощной грудной клетки. Старлиц рассеянно перебирал между пальцами водительские ключи, словно четки. Происходившее ему совершенно не нравилось. Давно он не был свидетелем таких душераздирающих сцен.
      — Плохо дело, — изрек он наконец. — Настоящее дерьмо.
      Визел перебросил костлявые ноги из салона такси на асфальт стоянки.
      — Она умерла совершенно счастливой, — сообщил он похоронным тоном. — Видел бы ты ее улыбку. Просто угасла. Мой ангелочек… Как хорошо она выходила на снимках!
      — Я знал, что Y2K она не переживет, — медленно проговорил Старлиц. — Тебе я этого не сказал, но… Не пойму, как все это вышло.
      — Я никогда не сажал ее в скоростные автомобили, — объяснил Визел. — И в Париж никогда ее не пускал.
      — Тебе не в чем себя винить. Рано или поздно приходит сказке конец. Продолжение невозможно. Смирись.
      — Знаю. — Визел был в отчаянии. — Все этот Y2K! Он как стеклянная стена.
      — Ничего не поделаешь.
      — Мне тоже ее не преодолеть.
      — Что еще за глупости? Куда ты денешься? Следующее столетие станет золотым веком для подглядывания. Без нее тебе будет гораздо лучше. После Y2K ты по-настоящему развернешься.
      — Ничего подобного. Мое время вышло. Я устарел. Я остался вместе с парнями на мотороллерах на Виа Венето. Когда папарацци делал снимок в шестидесятые годы, он работал с удовольствием! Публика ждала от него новых фотографий. Тогда были звезды, лица, тогда было… — Визел страдальчески вздохнул. — Тогда было желание! Если в тогдашних бульварных газетах появлялось честное фото, то это означало, что оно кому-то нужно… А сейчас все встало на поток, всюду торжествует проклятый автоматизм.
      Старлиц смолчал, потому что сказать тут было нечего. Опровергнуть Визела было невозможно, тем более в два часа ночи, когда полагается спать без задних ног.
      — Лучше скажи, что ты делаешь здесь? — гаркнул наконец Старлиц. — Чего тебе не сиделось в Стамбуле? Чего тебя понесло в это дешевое турецкое казино? Я-то хоть пытаюсь заниматься здесь каким-никаким бизнесом…
      — Мне надо позаботиться о вечном покое Принцессы. Ведь по большому счету я — единственное, что у нее было в жизни.
      — В твоем состоянии? Ты же ходячее привидение! Как ты до этого дошел? Это непрофессионально.
      Уханье Визела следовало признать смехом.
      — Просто поставь меня на ноги, Легги. И дай мне ее. — Визел копошился, напрягая остатки силенок. — Мне надо на ничейную землю, на Зеленую линию между греками и турками. Там, за колючей проволокой, столько чудесных цветов! И патрули ООН. О лучшем нам с ней не приходится мечтать.
      — Брось! Как же вся твоя техника?
      — Возьми все себе. Я так устал, Легги! Я сам себе опротивел. Клянусь, я уже готов… я хочу, чтобы это кончилось.
      — Опомнись, ты еще здесь. Кончилась она. Все, что тебе нужно, — это новое задание.
      — Говорю тебе, мне осточертел весь этот мир. Осточертел до смерти!
      Внезапно Визел нагнулся, едва не переломившись пополам, его мертвенное лицо лопнуло, как ветхая простыня, явив дыру. Из нее хлынули деньги. Первой он вытошнил тугую пачку турецких лир. Отплевавшись, он захрипел и разразился потоком британских фунтов.
      Старлиц огляделся. Это был кризис: Визел сдавал так стремительно, что помочь ему было уже почти невозможно. Исправить дело могло разве что внезапное— бог из машины — вмешательство со стороны.
      Поэтому в кустах у стены отеля разом возник ошарашенный Виктор Билибин.
      — Матерь Божья! — пробормотал Виктор по-русски, неуклюже застегивая молнию на штанах. — Где мой номер? Где мой туалет?
      — Иди сюда, — позвал его Старлиц тоже по-русски. — Убери свою водку.
      — Это не водка, — рассудительно возразил Виктор, вываливаясь из кустов с бутылкой наперевес. — Это кипрский бренди. Отличная вещь.
      — Мой друг нынче перебрал. — Голос Старлица не терпел возражений. — Помоги донести его вещи.
      — Ладно, — сказал Виктор, подходя ближе. Бутылка с бренди осталась стоять на крыше такси.
      Визел вцепился дрожащими костлявыми пальцами в дверцу машины и, непристойно дергаясь, обдал кроссовки Виктора зловонным потоком дойчемарок.
      — Совсем плох, — сочувственно произнес Виктор, сгреб Визеля за пустое плечо и поднял его одной рукой. — Пошли, старикан. Никогда не сгибайся, когда блюешь, так и задохнуться недолго. Двигай ногами! — Он выволок его из машины. — Шагай сам, не придуривайся!
      Но призыв остался неуслышанным, поэтому Виктору пришлось перебросить обмякшего Визела через плечо, как пальто.
      — Ну и вонь! — пожаловался он. — Он что, лакал одеколон?
      — Кто его знает, что там пролилось в багажнике, — отозвался Старлиц. — Донесешь? Я захвачу всю его репортерскую сбрую.
      — Никуда не денется, — заверил его Виктор. — Мне не впервой.
      Ночной дежурный казино «Меридиен» спросил из дверей на ломаном английском:
      — У вас все в порядке?
      — Напился, — спокойно объяснил Виктор и пнул деньги на асфальте. — Таксиста след простыл. Можете что-нибудь сделать с этими грязными бумажками?
      Дежурный посмотрел туда, куда указывал носок кроссовки, и изменился в лице.
      — Конечно могу. Не извольте беспокоиться. Старлиц сунул ему желтую шляпную коробку.
      — Оставьте это для меня в гардеробе. Старлиц, номер триста один.
      — Разумеется, мистер Старлиц.
      Старлиц поправил на спине штатив и решительно миновал обе раздвижные стеклянные двери.
      — Куда его? — осведомился Виктор, умело транспортируя бесчувственного папарацци.
      — Сначала в лифт.
      Виктор снял со слюнявых губ Визела двадцатидолларовую купюру, вытер ею его рот и брезгливо засунул в серый плащ. Все трое загрузились в зеркальную кабину лифта. Старлиц нажал кнопку «пентхаус».
      — Вы читали Пелевина? — спросил Виктор как ни в чем не бывало. Визела он прислонил к стенке кабины и небрежно подпирал его локтем.
      — А что, надо? — спросил Старлиц.
      — Пелевин — москвич. Он написал «Омон Ра» и «Желтая стрела». — Старлиц сочувственно покивал. — Як тому, — продолжил Виктор задумчиво, — что все это очень по-пелевински.
      Старлиц вместо ответа поскреб затылок.
      — Хохлов близко?
      — Не знаю. Не думаю.
      — Твой дядя часом не напился?
      — Вы разрешили ему выпивать по вечерам, — напомнил Виктор.
      Дверцы лифта неуверенно разъехались. Лестничная площадка пентхауса была устлана пушистым ковром, стены переливались сине-белым турецким кафелем.
      — Ваши друзья-турки косо на меня смотрят, — пожаловался Виктор.
      — А ты притворись, что не говоришь ни на одном языке, — посоветовал Старлиц. — Это самый лучший способ.
      Дверь пентхауса сторожил громила Озбея по имени Дрей. Узнав Старлица, он беспрепятственно впустил всю троицу. Озбей и его свита расслаблялись после вечерних волнений. В воздухе висел синий сигарный дым и музыка Тони Беннетта.
      — Давай его сюда! — скомандовал Старлиц Виктору и положил безжизненное тело фотографа с закатившимися глазами у стены в полосатых обоях. — Видишь сумку «Никон» у меня на спине? Достань оттуда его тридцатипятимиллиметровую камеру.
      Виктор повиновался. Из дыма выплыл Озбей с крохотной чашечкой кофе и тонкой сигарой.
      — Что случилось? — осведомился он, подозрительно разглядывая Визела.
      — Это мистер Визел из британского журнала «Вог». Модный фотограф.
      — Он мертвый? — спросил Озбей с любопытством.
      — Тяжелый перелет из Стамбула, — сказал Старлиц. — Он не знал, что на турецкий Кипр нет прямых рейсов. Пришлось поднажать на успокоительные.
      — Эмбарго на авиарейсы к нам — большое неудобство, — посочувствовал Озбей. — С виду он настоящий труп.
      — Хватит об этом! — повысил голос Старлиц. — Я выписал его сюда для съемки твой подружки. Это услуга, понимаешь? Хочешь увидеть свою Гонку на глянцевом развороте или будешь и дальше прятать ее, как кролика, в своей шляпе?
      Озбей примирительно улыбнулся и указал куда-то в дым, затянувший апартаменты.
      — Она никогда еще не была так хороша.
      — Дайте этому бедняге минеральной воды, — проворчал Старлиц. — Вот что бывает с людьми от перелетов! Может, ему даже надо чего-нибудь нюхнуть.
      — Посмотрим, что найдется у ребят внизу, — бросил Озбей, безразлично пожимая плечами. Ему уже наскучило происходящее, и он торопился уйти.
      — Ничего не получится! — прошептал Виктор. — Он же мертвый!
      — Помалкивай, парень.
      — Вот пустой ящик из-под бутылок. Лучше затолкаем его сюда, — предложил юный русский.
      — Давай сюда эту чертову камеру! — приказал Старлиц.
      Он уже заметил Гонку в толпе мужчин. Она собрала вокруг себя кучку подобострастных политиков и нескольких напуганных радиорепортеров и хохотала, задрав подбородок и по-соловьиному вибрируя горлом. Иногда она умолкала, чтобы кокетливо откусить