Хлоя задумалась.
      — И что же ты будешь делать с этими фотографиями амишей?
      — Ничего особенного. Пока что мои снимки — это куча хлама. Я не фотограф, а жалкий подмастерье, у меня скверная камера. Но это даже хорошо, мне нужно больше практиковаться. Особенно если речь идет о правильном фоне…
      Сухэйри и Хлоя обменялись понимающими взглядами. Затем Хлоя сказала:
      — Мамочка, Гарри и я думаем, что тебе стоит уехать с нами в Джакарту. На время.
      — С какой стати?
      — У нас просторный дом, и в Азии можно куда лучше устроиться. Там тебя легче поймут.
      — Неплохо сбежать в Индонезию, — улыбаясь, заметил Сухэйри. — В Европе все сумасшедшие. Они никогда не умели отдыхать, никто, даже богатые. В европейцах есть какой-то природный изъян. Они просто не знают, как надо жить.
      — Вы действительно хотите, чтобы ваша зловредная теща жила у вас под крышей, Гарри?
      — Вы безвредное существо, — ласково произнес Сухэйри. — Вы мне всегда нравились, Миа, даже когда меня особо не жаловали.
      — Нет, я не могу. Не поеду. Простите.
      — Мамочка, но ведь кто-то должен за тобой присматривать. Позволь нам хоть немного о тебе позаботиться. Ты заслужила, сама знаешь. Ты для меня очень многим пожертвовала. Отдала мне долгие годы.
      — Забудь об этом.
      Хлоя вздохнула.
      — Мамочка, но тебе же почти сто лет. И тебя лишили всякой медицинской помощи!
      — Неужели я кажусь тебе такой жалкой и немощной? Я протяну еще лет двадцать. Конечно, если бы я вернулась в лабораторию и бросилась им в ноги, то прожила бы еще дольше, но мне и этого хватит. Со мной все в порядке. Никаких глупостей я теперь не делаю. Я правильно питаюсь, сплю как сурок, выполняю разные упражнения. Видишь, какие у меня крепкие ноги!
      — Мамочка, послушай. Ты живешь как бродяга, как нищенка. Разве не так? Ты все делаешь будто назло и совершенно безответственно. Другие люди, которых оперировали и лечили, как и тебя, тоже ведут себя довольно странно. Я считаю, что вам всем нужно обратиться в суд и возбудить дело против этих врачей. Вы должны отстоять свои права, как жертвы неправильного лечения. Вам нужно действовать по надежным каналам. Ты совсем не виновата в том, что с тобой случилось, ты не виновата. Тебе нужно все это организовать.
      — Дорогая, если бы мы сами могли организовать, то не вели бы себя так странно. Это во-первых.
      — Тебе нужно переговорить с другими. Связаться с ними по Сети.
      — У меня нет доступа к Сети. И могу поручиться, что у них тоже его нет.
      — Мамочка, почему нет? Ты могла бы нам позвонить. Мы с Гарри о тебе так беспокоились. Правда, Гарри?
      — Это верно, Миа, — любезно подтвердил Сухэйри. — Мы о вас много думали.
      Хлоя тяжело вздохнула.
      — Я могу понять, что ты уже больше не человек, и готова с этим согласиться. Такое бывает. Но ты моя мать. Ты не можешь сбежать и бросить нас. Это безрассудно.
      — Твой отец это сделал.
      — Нет, не сделал. Папа бросил тебя, но меня он никогда не бросал. Он говорил со мной, когда я просила его со мной поговорить. И уж, во всяком случае, я знала, где он живет. Но теперь я не знаю, где ты находишься. И никто этого не знает. Тебе известно, сколько дней мы искали тебя, сколько дорог объездили по этому захолустью?
      — Вы долго меня искали?
      — Довольно долго, — улыбнувшись, откликнулся Сухэйри. — Слишком долго. Ваша дочь и я очень терпеливые люди.
      — Ты же могла нам позвонить. И нам не пришлось бы так волноваться. Прошу тебя, мамочка, пожалуйста! Ты можешь гулять, сколько тебе хочется, я не возражаю, но пойми, ты никогда не уйдешь от своей дхармы и кармы, мамочка.
      — Знаете, у меня вообще нет с собой денег.
      Сухэйри сунул свои смуглые руки в карманы шортов.
      — Это не проблема. Двадцать марок в неделю. Это не слишком много, как по-вашему?
      — Двадцать марок? — обрадованно переспросила Майа.
      Сухэйри удовлетворительно кивнул.
      — Это мелочь. Что здесь такого? Для нас это не обременительно, а для вас, Миа, это скромное пособие. Помощь от семьи. Мы же ваша семья. Нам будет приятно.
      — И что я должна сделать, чтобы получать эту помощь?
      — Ничего. Просто звонить нам. Говорить с нами. Иногда. Вот и все. Неужели мы много просим?
      Хлоя согласно кивнула.
      — Кто-то должен за тобой присматривать, мамочка. Мы теперь будем это делать. Мы можем открыть небольшой счет на твое имя. Сделаем это прямо сейчас…
      — Что же…
      — Ты согласна? Правда? Мамочка, ты это для меня сделаешь? Помнишь, как ты мне помогла, когда я была на стажировке?
      — Разве? — Майа помедлила. — Что же, полагаю, в этом есть свой смысл. Хорошо, пусть будет по-вашему.
      Хлоя сентиментально всхлипнула:
      — Все теперь хорошо… Любопытно было увидеть тебя такой красивой…
      Помощь дочери заметно изменила ее жизнь. Майа не могла похвалиться аккуратным обращением с деньгами, но регулярные еженедельные поступления мало-помалу помогли ей подняться. Оставив положение нищей бродяжки, она влилась в низшие слои общества. Вещей у нее не прибавилось, да и они мешали бы в ее странствиях, зато теперь она чаще мылась, лучше питалась, а иногда могла подключаться к Сети.
      Однако контакты в Сети бывали рискованными. Именно через Сеть собака отыскала ее в Де Мойне. Майа решила, что Де Мойн гораздо приятнее, чем о нем писала пресса. В Де Мойне были очень интересные здания, и там чувствовалось влияние Индианаполиса. Теперь она поняла, что Поль довольно цинично и поверхностно судил о современной архитектуре. Когда ваш глаз привыкал к современным зданиям, вы могли обнаружить следы архитектурных традиций, проступавшие в старых городских структурах: здесь карниз, там дверь, вазоны для цветов на окнах и даже отделка потайных дверей и ходов…
      Она заметила постсобачьего пса и его продюсера, когда выходила из отеля. Они завтракали. Майа узнала пса и почувствовала к нему жалость. Она сразу поняла, что собака последует за ней, как только она покинет отель. Но Майа не боялась пса, она больше никого и ничего не боялась. Собака и продюсер так печально и уныло смотрелись в дешевом отеле Айовы, среди булочек и специальных разноцветных сиропов.
      Майа подошла к ним.
      — Привет, Аквинат.
      — Привет, — поздоровался изумленный пес. Его обычно безупречный костюм теперь казался мятым, возможно, из-за ошейника. Его продюсер был слеп.
      Продюсер поправил переводчик, прикрепленный к ушной мочке. Это был пожилой любезный немец.
      — Садитесь, пожалуйста, Майа. Вы уже поели? Ели? Съели?
      — Все в порядке. — Майа села.
      — Мы хотим взять у вас интервью, — заявил Аквинат. Он говорил по-английски отрывисто и без ошибок.
      — Правда?
      — Мы уже беседовали с господином Кабаннэ и с синьориной Барсотти.
      — С кем?
      — С Полем и Бенедеттой, — пояснил пес.
      Упомянутые имена взволновали ее до глубины души.
      Она соскучилась по ним, словно по собственному сердцебиению.
      — Как поживают Поль и Бенедетта?
      — Конечно, они сейчас очень знамениты, хотя, к сожалению, у них много проблем.
      — Как они поживают?
      — Им удалось избежать обвинений в незаконной деятельности. Для них это настоящая удача. Но в их окружении громкий скандал. В их художественном движении произошел раскол. Разве вы об этом не слышали?
      К ним подошла обычная, нормальная официантка. Обслуживающий персонал из людей и внимание к клиентам были характерной чертой Де Мойна.
      Майа заказала вафли.
      — Мы можем поговорить об этом с вами перед камерой?
      — Я не слышала ни о каком расколе. Я ни с кем не общалась и вообще живу одиноко. Так что я ничего не могу сказать.
      — Они так хорошо о вас отзывались. Они уговорили нас к вам приехать. Даже помогли вас тут отыскать.
      — Я поражаюсь тому, как вы прекрасно говорите по-английски, Аквинат. Я слышала, как вы говорили по-немецки и перевод вашей речи на честину, но…
      — Все зависит от качества перевода, — скромно произнес пес. — Перевод — это выше моего понимания. У Карла есть для вас подарок от наших друзей. Принесите его, Карл.
      — Хорошая мысль, — сказал Карл. Он встал, взял белую трость и, опираясь на нее, неуверенно пошел.
      — Я не смогу участвовать в вашем шоу, — отказалась Майа. — Я больше не желаю играть никаких ролей.
      — Вы стали своего рода идолом, — проговорил пес.
      — Я совсем не чувствую себя идолом. И во всяком случае, остаться идолом можно, избегая внимания общества. Это лучший способ. Не так ли?
      — Вы настоящая Грета Гарбо, — заметил пес.
      — А вы любите старые фильмы? — удивилась Майа.
      — Честно признаться, я терпеть не могу старые фильмы. Я даже не люблю свои собственные старые телепередачи. Но меня страшно интересуют механизмы популярности.
      — Я еще никогда не вела таких умных разговоров с собакой, — призналась Майа. — На ваше шоу я не приду, Аквинат. Надеюсь, вы поймете. Хотя мне нравится с вами говорить. В жизни вы гораздо меньше, чем выглядите по телевидению. И с вами действительно интересно. Я не знаю, кто вы — собака с искусственным разумом или кто-то еще, но в вас есть какая-то удивительная жизненная сила. Вы умны. Разве не так? Я думаю, вам нужно бросать мир поп-культуры. И быть может, написать книгу.
      — Я не умею читать, — сознался пес.
      Майе принесли вафли. Она попробовала их.
      — Как неприятно приехать в Де Мойн и вернуться ни с чем, — попытался убедить ее пес.
      — Но вы же сначала хотели взять у меня интервью, — отозвалась Майа, продолжая жевать.
      — Не думаю, что это получится.
      — Возвращайтесь в Европу и побеседуйте с Элен Вакселль-Серюзье. На равных.
      — Зачем мне это? — спросил пес и навострил свои мохнатые уши. — И где я смогу ее найти?
      Карл вернулся к столику со свертком. Подарок, присланный ей Полем и Бенедеттой. Майа отложила в сторону вафли, открыла коробку и сняла обертку. Там была старинная камера. Ручная камера, в которую когда-то вставляли цветную пленку. Старый аппарат был реконструирован и дополнен цифровой платой и набором сетевых разъемов. Камера была тяжелой, прочной и приятной на вид. В сравнении с современными камерами она выглядела солидной и надежной.
      К ней была приложена карточка, написанная от руки.
      «Не верь ни одному слову, сказанному о нас в Сети и в прессе», — нацарапала Бенедетта.
      «Мы всегда будем любить и прощать наших вероотступников», — написал Поль своим аккуратным и красивым почерком.
 
      Дэниэл жил теперь в Айдахо. Он решил обосноваться на ферме, стать поближе к земле.
      Она прикинула границу его небольших владений. Наверное, у него было акров двенадцать. Никакой изгороди или забора, очертания поместья чувствовались лишь на взгляд. По следам. Или в особенностях садоводства.
      Способен ли разум хозяина заставить деревья расти быстрее?
      Деревья, кусты, птицы, даже насекомые — они чувствовали себя здесь необычно. Они ощущали на себе огромное, прямо-таки неимоверное внимание. Ветви разных оттенков, птицы, поющие волшебными голосами. Ее бывший муж вскапывал землю лопатой. Дэниэл ссохся, стал маленьким, не выше четырех футов. И хотя его мускулы одрябли — он, конечно, состарился, — но был удивительно силен. Казалось, лопата могла сломаться в его руках.
      — Хэлло, Миа, — поздоровался он хриплым от долгого молчания голосом.
      — Хэлло, Дэниэл.
      — Ты изменилась, — покосившись, заметил он. — Давно ли это случилось?
      — Для меня давно.
      — Сейчас ты похожа на Хлою. И я бы принял тебя за Хлою, если бы не знал.
      — Я по-прежнему думаю о тебе как о Дэниэле, — призналась она. — Сама не знаю почему.
      Дэниэл ничего не ответил. Он пошел в свою хижину.
      Она последовала за ним в его грубо сколоченное, тесное жилище. Пол был покрыт ветвями, сухими листьями и, возможно, гигабайтами в паутине мицелия. Он пустил здесь, в Айдахо, глубокие корни. Он слился с природой этой земли, словно пророс в ней. Он сам себе стал genius loci, духом этого места. Каждое дерево, каждый куст, каждый цветок, каждое насекомое были крепко связаны с ним. Он не просто ухаживал за домом и садом, в каком-то глубинном смысле он стал этим домом и садом. Стал маленьким клочком Айдахо. А в зимние месяцы погружался в спячку.
      — Хочешь воды? — просипел Дэниэл.
      — Нет, спасибо.
      Он глотнул несколько капель росы из сложенного лодочкой листика.
      — Какие у тебя новости, Дэниэл?
      — Новости… — задумался он. — Ну что же, новости всегда найдутся. Они говорят, сделай что-нибудь с небом. Расчисти его. Спорами.
      — Спорами… — повторила она.
      Он попил еще, вытер свои необычайно густые брови и, казалось, оживился.
      — Да, небо может на какое-то время изменить цвет и стать бурым или коричневым, как шляпка у гриба. И тогда мы увидим интересные закаты. Техника починки атмосферы. Очень полезно. Предусмотрительно и очень мудро. Хорошая практика для мужей.
      Дэниэл прилагал все усилия, чтобы заговорить на понятном ей языке. Они оба были прямостоящими существами, ходящими под небом и живущими под солнцем. Эти общие свойства роднили их.
      — Я не могу поверить, что в обществе до такого додумались — засеять небо грибами. Не думаю, что можно реализовать такие фантазии.
      — Ладно, пусть у общества не хватит фантазии, но это и не его мысль. Другие люди так или иначе испортят небо. Это ответ. Новое чудовище против старого чудовища. Мы совсем как боги, Миа. И можем этим воспользоваться.
      — А ты чудовище, Дэниэл? И кто сказал тебе, что ты был богом?
      — А что ты думаешь?
      Он повернулся к ней согбенной спиной, вышел из хижины и вернулся к работе. Да, он был богом, решила она. Но когда они жили вместе, он еще не стал богом. Тогда он был просто человеком, и хорошим человеком. Но теперь он уже не человек. Дэниэл превратился в маленького божка. Очень маленького, с паровым двигателем. Божок-амфибия, с трудом, но добросовестно погружающийся в грязь ради нового класса рептилий. Самый-самый маленький божок, вроде садового гнома, дриады или амулета. Он пользовался официально разрешенной технологией, и самой этой имевшейся разрешенной технологии ему вполне хватило. Машины стали такими вездесущими. Машины просто ворвались во Вселенную, взорвали Божий мир. С их появлением люди перестали быть людьми. Но люди не перестали рождаться и производить себе подобных.
      — Я хочу снять тебя, Дэниэл, — сказала она ему. — Встань, пожалуйста, к свету, я тебя сфотографирую.
      Он не возражал. Она подняла свою новую камеру. Навела на него объектив. И внезапно поняла, что достигла цели. Это будет ее первый по-настоящему хороший кадр. Она увидела это, когда он наклонился. Увидела этот поразительный пейзаж, который он называл своим лицом. Твердость живой души, порвавшей с необходимостью. Она поняла и себя, и его. Мир тут же начал вращаться вокруг них в ярком, горячем пламени. Ее первый правдивый кадр. Подлинный и прекрасный.
      Камера щелкнула.