По общему признанию, миссис Гарднер одевалась лучше всех в городе, ездила на лучших лошадях в щегольской двуколке, а зимой - в легких, белых с золотом санях. Но она, казалось, не дорожила своим богатством и относилась к нему гораздо равнодушнее, чем ее друзья. Это была высокая, черноволосая, суровая женщина, и ее строгое лицо напоминало своей неподвижностью лица индейцев. Держалась она холодно, говорила мало. Приезжим давали понять, что не они делают честь, останавливаясь в ее гостинице, а им оказывают милость. Даже самые бывалые коммивояжеры считали себя польщенными, если миссис Гарднер задерживалась на минутку поболтать с ними. Завсегдатаи гостиницы делились на две группы: одни видели бриллианты миссис Гарднер, другие - нет.
      Когда я тихонько вошел в зал, за роялем сидел Энсон Киркпатрик, служивший у Маршалла Филда, и наигрывал песенки из оперетты, шедшей в те дни в Чикаго. Энсон был верткий маленький ирландец, страшно тщеславный, уродливый, как обезьянка, но с кучей друзей, а уж возлюбленных он заводил себе везде и всюду, словно матрос. Я знал не всех, кто находился в зале, но заметил торговца мебелью из Канзас-Сити, торговца лекарствами и Уилли О'Рейли - агента ювелирной фирмы, который заодно продавал и музыкальные инструменты. Шел разговор о плохих и хороших гостиницах, об актерах, актрисах и знаменитых музыкантах. Я узнал, что миссис Гарднер поехала в Омаху посмотреть Бута [Эдвин Бут (1833-1893) - знаменитый американский трагик; брат его, также актер, стрелял в Авраама Линкольна и убил его] и Баррета [Лоуренс Баррет (1838-1891) - известный американский актер и режиссер, выступал совместно с Бутом], которые должны выступить там на будущей неделе, и что Мери Андерсон [Мери Андерсон (1859-1940) американская актриса, прославившаяся в роли Джульетты] имела шумный успех в Лондоне, играя в "Зимней сказке".
      Дверь хозяйского кабинета открылась, и появился Джонни Гарднер, он подсказывал Слепому д'Арно, куда идти, - тот не терпел, чтобы его водили за руку. Д'Арно был грузный, плотный, коротконогий мулат, на ходу он постукивал по полу тростью с золотым набалдашником. На поднятом к свету желтом лице блестели в улыбке белые зубы, а незрячие глаза были прикрыты неподвижными, сморщенными, тонкими, как бумага, веками.
      - Добрый вечер, джентльмены! Дам здесь нет? Добрый вечер, джентльмены! Ну что, поиграем немного? Может, кто из вас сыграет мне?
      Голос у д'Арно был мягкий, приветливый, я с раннего детства привык к таким негритянским голосам, в них всегда звучала нотка покорной услужливости. И голова у него была, как у всех негров, - будто совсем без затылка: сразу за ушами она переходила в шею, покрытую складками и заросшую коротко остриженной шерстью. Он выглядел бы отталкивающе, если бы не его лицо - счастливое и доброе. С тех пор, как я уехал из Виргинии, я не видел таких счастливых лиц.
      Постукивая палкой, он прошел прямо к роялю. Как только он сел, я заметил то нервное подергивание, о котором мне говорила миссис Харлинг. Сидел ли он или стоял, он все время то наклонялся, то распрямлялся, как заводная игрушка. За роялем он покачивался в такт музыке, а когда переставал играть, тело его продолжало двигаться, словно жернова на холостом ходу. Он нащупал педали, надавил на них, несколько раз пробежал желтыми пальцами по клавишам, прогремев гаммы, и повернулся к слушателям:
      - Рояль, кажется, в порядке, джентльмены. Ничуть не изменился с тех пор, как я был здесь прошлый раз. Миссис Гарднер - молодец, всегда настраивает его к моему приезду. Ну, джентльмены, надеюсь, голоса у вас у всех хорошие. Давайте-ка вспомним добрые старые песни, что пели на плантациях.
      Гости окружили его, и он заиграл "Мой старый дом в Кентукки". Хор начинал одну негритянскую песню за другой, а мулат покачивался в такт мелодии, откинув голову, обратив желтое лицо к потолку, и его сморщенные веки ни разу не дрогнули.
      Он родился далеко на юге, на плантации д'Арно, где рабства уже не было, но дух его сохранялся. Трех недель от роду мальчик заболел и ослеп на оба глаза. Когда он подрос и смог сам сидеть и ползать, оказалось, что он страдает еще и нервным тиком. Его мать Марта, крепкая молодая негритянка, служившая у д'Арно прачкой, думала, что ее сын "не в себе", и стыдилась его. Она нежно любила мальчика, но он был так уродлив - глаза запали, сам весь дергается, - что она старалась прятать его от людей. Слепому доставались все сласти, которые она приносила из господского дома, и она шлепала других своих детей и награждала их подзатыльниками, если Замечала, что они дразнят брата или хотят отнять у него куриную косточку. Он рано начал говорить, запоминал все, что слышал, и мать стала думать, что не такой уж он убогий. Она дала ему имя Самсон, раз он был слепой, но все на плантации звали его просто Желтый Недоумок. Он был покорный и смирный, но с шести лет завел привычку удирать из дому - и всегда в одну и ту же сторону. Он ощупью пробирался сквозь кусты сирени и вдоль самшитовой изгороди, подходил к южному крылу господского дома, где по утрам мисс Нелли д'Арно играла на рояле. Это сердило мать; стыдясь уродства сына, она больше всего боялась, что его увидят белые. Каждый раз, заметив, что он пытается улизнуть из хижины, она нещадно порола его и запугивала тем, как расправится с ним старый мистер д'Арно, если хоть раз застанет у господского дома. Но чуть только представлялся случай. Самсон убегал снова. Стоило мисс д'Арно на минутку прервать упражнения на рояле и подойти к окну, она тут же видела на лужайке между рядами шток-роз этого уродливого маленького негритенка, одетого в какую-то старую мешковину, который раскачивался, как заведенный, с выражением глупого блаженства на задранном к солнцу слепом лице. Ей часто хотелось сказать Марте, чтобы та не выпускала мальчишку из дому, но воспоминание о его дурашливой, счастливой физиономии почему-то ее удерживало. Она говорила себе, что слух - единственное, что у него осталось, хотя ей в голову не приходило, что слух этот совсем иной, чем у других детей.
      И вот однажды Самсон, по своему обыкновению, стоял у господского дома, когда мисс Нелли занималась с учителем музыки. Окна были открыты. Он услышал, что они встали из-за рояля, поговорили немного и ушли. Услышал, как дверь за ними закрылась. Самсон подкрался к окну и сунул голову в комнату: там никого не было. Он всегда чувствовал, если кто-нибудь находился рядом. Он занес ногу на подоконник и сел на него верхом. Мать много раз пугала его, что, если он будет "шляться" возле дома, хозяин спустит на него огромного мастиффа. Как-то Самсон слишком близко подошел к собачьей конуре и ощутил на своем лице свирепое дыхание пса. Он вспомнил об этом, но перенес через подоконник вторую ногу.
      В темноте он нашел ощупью "ту вещь", ее пасть. Он тихонько коснулся ее, и она тихонько, ласково отозвалась. Он вздрогнул и замер. Потом стал ощупывать ее всю, пробежал кончиками пальцев по гладким бокам, погладил изогнутые ноги, попробовал определить ее форму и величину, место, которое она занимает в сплошной непроглядной ночи. Вещь эта была холодная, твердая и ни на что другое в окружавшем его черном мире не похожая. Он снова сунул пальцы ей в пасть и прошелся ими из одного конца в другой - оттуда раздался густой рокот. Почему-то он понимал, что нажимать надо пальцами, а не кулаками или ногами. Повинуясь чутью, он постигал этот предмет, не имеющий ничего общего с живой природой, и сливался с ним, как будто зная; что благодаря этому инструменту он станет человеком, прославится. Перепробовав все звуки, он начал подбирать отрывки из пьес, которые разучивала мисс Нелли, они уже принадлежали ему, уже засели в его жалкой, вытянутой головенке, настойчивые, как инстинкты животных.
      Открылась дверь; мисс Нелли и ее учитель застыли на пороге, но слепой Самсон, такой чуткий к присутствию посторонних, даже не заметил их. Он подбирал мелодию, которая сама ждала его на этих больших и маленьких клавишах. Когда он на секунду запнулся, потому что звук показался ему неверным и он хотел найти другой, мисс Нелли тихонько его окликнула. В ужасе он круто повернулся, метнулся вперед в темноту, ударился головой об оконную раму и с отчаянным воплем, обливаясь кровью, упал на пол. С ним случилось то, что его мать называла "падучей". Позвали врача, и тот дал ему опиум.
      Когда Самсон очнулся, молодая хозяйка снова подвела его к роялю. С ним пробовали заниматься разные учителя. Они находили у него абсолютный слух и удивительную память. Совсем маленьким он мог на свой лад повторить любую услышанную им мелодию. Пусть он брал не те ноты, основной мотив никогда не ускользал от него, и он передавал его по-своему - необычно и не так, как полагалось. Он приводил своих учителей в отчаяние. Д'Арно не в состоянии был учиться, как другие, его игра не поддавалась шлифовке. Так он навсегда и остался негритянским самородком, играющим варварски, но несравненно. С точки зрения фортепианной техники, он и впрямь играл прескверно, но зато это была подлинная музыка, пронизанная безупречным чувством ритма; развитое у него сильнее остальных чувств, оно обуревало его погруженную во тьму душу и ни на секунду не давало покоя телу. Слушая и наблюдая д'Арно, вы видели негра, наслаждающегося так, как умеют наслаждаться только негры. Казалось, все радостные ощущения, доступные созданиям из плоти и крови, разбросаны по этим черно-белым клавишам, и он, смакуя, вбирает их своими желтыми пальцами.
      В самый разгар бравурного вальса д'Арно вдруг перешел на тихую медленную мелодию и, обернувшись к одному из стоявших сзади, прошептал:
      - Там кто-то танцует. - Он мотнул круглой головой в сторону столовой. Верно, девушки: слышно, что ножки маленькие.
      Энсон Киркпатрик забрался на стул и заглянул в окно над дверью. Спрыгнув, он распахнул двери и выскочил в столовую. Там кружились в вальсе Тина с Леной и Антония с Марией Дусак. Они тотчас отскочили друг от друга и со смехом бросились на кухню.
      Киркпатрик поймал Тину за локоть:
      - В чем дело, девушки? Что же это вы танцуете одни, когда рядом полно умирающих от скуки мужчин? Ну-ка, Тина, представь меня своим подружкам.
      Девушки, все еще смеясь, пытались удрать. Тина казалась встревоженной:
      - Миссис Гарднер это не понравится, - возражала она. - Знаете, как она рассердится, если вы будете тут танцевать с нами?
      - Миссис Гарднер в Омахе, детка. Вас, кажется, зовут Лена, да? А вы Тони и Мария? Ну что, угадал?
      О'Рэйли и другие гости уже ставили стулья на столы. Джонни Гарднер выскочил из кабинета.
      - Тише, тише! - умолял он. - Разбудите кухарку, тогда я пропал. Музыки она не слышит, но стоит передвинуть что-нибудь в столовой, она уже тут как тут.
      - Чего ты волнуешься, Джонни? Уволишь кухарку и пошлешь Молли телеграмму, пусть везет другую. Успокойся, все будет шито-крыто.
      Джонни качал головой.
      - Нет, вы не знаете, - доверительно сказал он. - Стоит мне здесь, в Черном Ястребе, выпить лишнего, Молли это учует даже в Омахе!
      Гости смеялись и хлопали его по плечу:
      - Ничего, с Молли мы сами все уладим. Не вешай нос, Джонни.
      Молли - это была, разумеется, сама миссис Гарднер. "Молли Боун" - было выведено большими синими буквами на блестящих белых боках гостиничной тележки, "Молли" - было выгравировано на кольце Джонни, на крышке его часов и на сердце, несомненно, тоже. Он был любящим мужем и считал свою жену удивительной женщиной; он твердо знал: не будь ее, сидеть бы ему всю жизнь простым служащим в чьей-нибудь гостинице.
      По сигналу Киркпатрика д'Арно распростерся над клавишами и заиграл какой-то веселый танец; его короткие шерстистые волосы взмокли от пота, поднятое кверху лицо лоснилось. Этакий сияющий африканский бог радости хмельная горячая кровь пульсировала в его жилах. Чуть только пары останавливались перевести дух или поменяться партнерами, как он тихо гудел:
      - Кто там сзади ленится? Бьюсь об заклад, кто-нибудь из городских джентльменов. Ну-ка, девушки, покажите ему, что значит - пол горит под ногами!
      Антония сначала, как видно, струхнула и через плечо О'Рэйли вопросительно поглядывала на Лену и Тину. У худенькой аккуратной Тины Содерболл были прелестные ножки со стройными щиколотками, и платья она носила очень короткие. Тина никогда за словом в карман не лезла и держалась непринужденней, чем другие девушки. У Марии Дусак широкое смуглое лицо было слегка тронуто оспой, но это ее ничуть не портило. Густые каштановые волосы Марии вились кольцами над низким гладким лбом, а решительные темные глаза смотрели на мир спокойно и бесстрашно. Она казалась смелой, ловкой, не слишком щепетильной, что, впрочем, соответствовало действительности. Все четверо были хороши собой: яркий румянец играл у них на щеках - недаром они выросли в прерии, а глаза сияли тем блеском, который - увы, не метафорически - принято называть "блеском молодости".
      Д'Арно все играл, пока не появился его импресарио и не захлопнул крышку рояля. Перед уходом слепой показал нам золотые часы, отбивавшие каждый час, и кольцо с топазом, которое подарил ему какой-то русский дворянин поклонник негритянской музыки, услышав его игру в Новом Орлеане. В конце концов, постукивая по полу тростью, д'Арно ушел наверх, раскланявшись со всеми, кроткий и счастливый. Я возвращался домой с Антонией. Мы были так возбуждены, что и думать не могли о сне. Долго-долго стояли мы у ворот Харлингов, тихонько перешептываясь, пока холодный воздух не отрезвил нас.
      8
      И я, и дети Харлингов себя не помнили от радости и блаженства, когда на смену длинной зиме пришла весна. Целые дни мы проводили на нежарком еще солнце, помогая миссис Харлинг и Тони рыхлить землю, устраивать грядки, окапывать фруктовые деревья, подвязывать лозы, подстригать живую изгородь. Каждое утро, проснувшись, но еще лежа в постели, я слышал, как Тони распевает в саду. Когда зацвели яблони и вишни, мы бегали по саду, разыскивая новые птичьи гнезда, кидались комьями земли, играли в прятки с Ниной. А между тем лето, которому суждено было все переменить, приближалось с каждым днем. Когда дети растут, жизнь не стоит на месте даже в самых тихих, захолустных городках, а растут дети неизбежно, хочется им того или нет. Только их родители всегда об этом забывают.
      Стоял, вероятно, июнь, потому что миссис Харлинг с Антонией заготавливали на зиму вишню, когда однажды утром я заглянул к ним сказать, что в городе появился танцевальный павильон. Я только что видел, как две подводы провезли со станции парусину и пестро раскрашенные шесты.
      В тот же день на улицах Черного Ястреба я увидел трех веселых любопытных итальянцев и с ними статную черноволосую женщину с длинной золотой цепочкой для часов на шее и черным кружевным зонтиком. Итальянцы с особым интересом приглядывались к детям и незастроенным участкам. Когда я догнал их и заговорил, они отвечали очень любезно и охотно. Объяснили, что зимой работают в Канзас-Сити, а летом разъезжают по маленьким городам, разбивают свой павильон и дают уроки танцев. Когда дела начинают идти хуже, перебираются на новое место.
      Танцевальный павильон поставили рядом с Датской прачечной на свободном участке, окруженном высокими, развесистыми тополями. Павильон напоминал карусель - по бокам открыт, на шестах полощутся веселые флаги. Не прошло и недели, как все тщеславные мамаши начали водить детей на уроки танцев. В три часа дня по дорожкам, ведущим к павильону, спешили девочки в белых платьях и мальчики в рубашках с круглыми воротниками по моде того времени. У входа их встречала миссис Ванни в неизменном бледно-лиловом платье, щедро украшенном черными кружевами, с внушительной золотой цепью на груди. Волосы у нее были зачесаны наверх, наподобие черной башни, укрепленной красными коралловыми гребнями. Улыбаясь, она обнажала два ряда крепких неровных желтых зубов. Младших учила танцам она сама, старших - ее муж, игравший на арфе.
      Мамаши часто брали с собой рукоделье и во время урока сидели в тени навеса. Торговец воздушной кукурузой подкатывал ближе тележку, ставил ее под большим тополем и грелся на солнышке, зная, что когда урок кончится, от покупателей отбоя не будет. Хозяин Датской прачечной, мистер Иенсен, приносил со своей веранды стул и усаживался на лужайке. На углу, под белым зонтом, торговали шипучкой и лимонадом со льдом мальчишки-оборванцы со станции, строя рожи чистюлям; обучающимся танцам. Скоро эта лужайка стала самым веселым местом в городе. Даже в жару шелестевшие тополя отбрасывали прохладную тень, пахло воздушной кукурузой, растаявшим маслом и увядающими на солнце мыльнянками. Эти отважные цветы сбежали из сада хозяина прачечной и розовели в траве посреди лужайки.
      Супруги Ванни во всем соблюдали образцовый порядок, и каждый вечер танцы оканчивались точно в назначенный городскими властями час. Когда по знаку миссис Ванни арфист начинал наигрывать "Дом, милый дом", все в Черном Ястребе знали, что уже десять. По арфе можно было проверять часы так же спокойно, как по гудку паровозного депо.
      Наконец-то молодым людям было куда пойти в длинные свободные летние вечера, когда супружеские пары, точно изваяния, сидят на своих верандах, а юношам и девушкам остается только слоняться взад-вперед по деревянным тротуарам - к северу, до самой прерии, к югу - до станции и обратно, мимо почты, мясной лавки, киоска с мороженым. Наконец появилось место, где девушки могли щегольнуть новыми платьями, где можно было громко смеяться, не боясь услышать в ответ осуждающее молчание. Молчание, которое, казалось, сочится из самой земли и повисает в темной листве кленов среди теней и летучих мышей. Теперь его нарушали легкомысленные звуки. Сперва раздавался глубокий рокот арфы мистера Ванни, серебристые трели рассыпались в пахнущей пылью ночной темноте, их подхватывали скрипки одна из них пела совсем как флейта. Они зазывали так лукаво, так соблазнительно, что ноги сами несли нас к павильону. И почему супруги Ванни не приезжали в Черный Ястреб прежде?
      Этим летом танцы стали таким же общим увлечением, как в прошлом году катание на роликах. "Клуб игроков в покер" договорился, что по вторникам и пятницам в павильоне танцуют только они. В другие дни здесь могли танцевать все, кто внес плату за вход и вел себя прилично - служащие железной дороги, механики из паровозного депо, мальчишки - разносчики, мороженщик, работники с ближайших ферм, кому не трудно было добраться до города после работы.
      Я не пропускал ни одной субботы. В эти дни павильон был открыт до полуночи. Парни съезжались со всех ферм, расположенных в восьми или десяти милях от города; приходили и все девушки-служанки - Антония, Лена, Тина, девушки из Датской прачечной со своими подругами. Не один я находил, что танцы здесь куда веселей, чем в других местах. Не пропускали суббот и молодые люди из "Клуба игроков в покер", они приходили в павильон попозже и кружились в вальсе с девушками-служанками, рискуя навлечь на себя гнев своих невест и общее осуждение.
      9
      Странное создалось положение в Черном Ястребе. Все молодые люди потянулись вдруг к свежим, здоровым девушкам, которые приехали в город на заработки. Чуть ли не каждой из них нужно было помочь отцу выпутаться из долгов или дать образование младшим детям.
      Эти девушки росли в трудные времена, и самим им учиться не довелось. Однако, когда теперь я встречаю их "образованных" младших братьев и сестер, они кажутся мне далеко не столь интересными и содержательными, какими были девушки-служанки, приносившие ради них такие жертвы. Старших сестер, помогавших родителям распахивать целину, учила сама жизнь, их учила бедность, они многое почерпнули у матерей и бабок, души их, так же, как у Антонии, рано созрели, а восприятие обострилось из-за того, что все они еще детьми, покинув родину, переселились в незнакомую страну. За годы, прожитые в Черном Ястребе, я хорошо узнал многих девушек, находившихся в услужении, и о каждой из них могу припомнить что-нибудь необычное и занятное. Внешне они казались чуть ли не существами другой породы - работа на воздухе закалила их, а когда, пожив в городе, они преодолели первую робость, в них появились та живость и уверенность, что сразу отличали их от других жительниц Черного Ястреба.
      В те времена в школах еще не увлекались спортом. Если какая-нибудь из учениц жила дальше, чем в полумиле от школы, все ее жалели. В городе не было теннисных кортов, и считалось, что девушкам из состоятельных семей не пристало заниматься физическими упражнениями. Многие школьницы были хорошенькие и веселые, но зимой они безвылазно сидели дома из-за холода, а летом - из-за жары. Танцуя с ними, вы не чувствовали их движений; казалось, их мышцы просят лишь об одном - чтобы не нарушали их покоя. В памяти моей запечатлелся этакий сонм херувимов - одни только лица веселые, румяные или бледные и сонные лица, да плечи, будто срезанные крышками парт, которые были заляпаны чернилами и такие высокие, что, казалось, их специально поставили, чтобы грудь у нас сделалась впалой, а спина ссутулилась.
      Дочери лавочников в Черном Ястребе были свято уверены, что они "тонкие натуры", и деревенским девушкам, "зарабатывающим на хлеб", до них далеко. В наших краях фермерам-американцам приходилось так же трудно, как их соседям, приехавшим из других стран. И те, и другие очутились в Небраске с небольшими деньгами, ничего не зная о земле, которую им предстояло покорить. И те, и другие занимали под землю деньги. Но как бы туго ни было выходцу из Виргинии или Пенсильвании, он не допускал, чтоб его дочери шли в услужение. Если они не становились учительницами в сельской школе, то прозябали дома в нищете. Скандинавские же и чешские девушки учительницами стать не могли, ведь у них не было возможности овладеть английским языком. Если они хотели помочь родителям рассчитаться за участок, у них был один выход - наняться в прислуги. Некоторые из них и в городе оставались такими же скромными и тихими, как в те дни, когда ходили за плугом или пасли скот на отцовской ферме. Другие, подобно трем Мариям-чешкам, старались наверстать упущенное. Но все они делали свое дело и посылали домой доллары, достававшиеся им так тяжело. Девушки, с которыми я был знаком, только и думали, как бы побыстрей заплатить за плуги да жатки, как откормить быков и свиней.
      В результате этой семейной сплоченности фермеры-иммигранты в нашей округе первыми добились успеха. Когда отцы рассчитались наконец с долгами, дочери вышли замуж за сыновей соседей, за парней обычно той же национальности. Так девушки, служившие когда-то кухарками в Черном Ястребе, стали хозяйками больших ферм, у них прекрасные семьи, и дети их обеспечены лучше, чем дети тех жительниц Черного Ястреба, у кого они прежде находились в услужении.
      Отношение горожан к этим девушкам казалось мне совсем неумным. Если я рассказывал однокашникам, что дедушка Лены Лингард был в Норвегии всеми уважаемым священником, они недоумевающе смотрели на меня. Ну и что из того? Все равно, мол, все иностранцы невежды, раз не умеют говорить по-английски. В Черном Ястребе не было никого, кто по уму, образованности, не говоря уже о душевном богатстве, мог бы сравниться с отцом Антонии. Однако для горожан, что она, что три Марии, были просто "чешками", "девушками-служанками".
      Я всегда предчувствовал, что доживу до тех дней, когда эти девушки-служанки возьмут свое, и не ошибся. Лучшее, на что сейчас могут надеяться неуверенные в завтрашнем дне торговцы из Черного Ястреба, это поставлять продукты, сельскохозяйственные машины и автомобили зажиточным фермам, где хозяйками стали те самые стойкие чешские и скандинавские девушки из первого поколения приезжих.
      Юноши в Черном Ястребе знали, что их ждет женитьба на девушках из Черного Ястреба и жизнь в новеньком домике с дорогими стульями, на которых не положено сидеть, и с ручной работы фарфоровым сервизом, которым не положено пользоваться. Но иной раз такой молодой человек подымал голову от бухгалтерских книг или бросал взгляд сквозь решетку в окне отцовского банка и уже не мог оторвать глаз от Лены Лингард, когда она проплывала мимо своей ленивой, покачивающейся походкой, или от Тины Содерболл, пританцовывавшей по тротуару в короткой юбочке и полосатых чулках.
      Девушек с ферм считали прямо-таки угрозой общественному порядку. Уж слишком ярко сверкала их красота на фоне скованной условностями городской жизни. Но встревоженные матери напрасно волновались. Они переоценивали пыл своих сыновей. В юношах из Черного Ястреба почтение к установленному порядку вещей было сильнее любых соблазнов.
      В нашем городе молодой человек из хорошей семьи был вроде наследного принца: мальчишка, подметавший пол у него в конторе или развозивший его товары, мог сколько угодно дурачиться с веселыми девушками-служанками, ему же самому приходилось проводить вечера в гостиной среди обитой плюшем мебели, где разговоры тянулись до того вяло, что на помощь являлся глава семьи и неуклюже пытался оживить обстановку. Возвращаясь домой после такого унылого свидания, наш молодой человек встречал на дороге о чем-то шепчущихся Тони и Лену или трех чешек Марий в длинных плюшевых пальто и в капорах, шествующих с таким достоинством, что слухи о них представлялись ему еще пикантнее. Заходил молодой человек в гостиницу поговорить с приезжим коммивояжером, а там его встречала грациозная кошечка Тина. Забегал за воротничками в прачечную - ему улыбались склонившиеся над гладильными досками четыре юные датчанки - розовощекие, с белыми шейками.
      Три Марии были героинями скандальных историй, которые любили рассказывать старики, сидя в аптеке возле стойки с сигарами. Мария Дусак служила экономкой у приехавшего из Бостона скотовода-холостяка и, проработав несколько лет, вынуждена была на время скрыться от людских глаз. Потом она снова появилась в городе и устроилась на место своей подруги Марии Свободы, с которой случился такой же конфуз. Считалось, что взять к себе в услужение одну из трех Марий, все равно что держать на кухне взрывчатку, и тем не менее этим Мариям не приходилось долго искать себе место - уж очень хорошо они готовили и вели хозяйство.
      В танцевальном павильоне Ванни девушки-служанки и городские юноши встречались на нейтральной почве. Сильвестр Ловетт, служивший кассиром в банке у своего отца, не пропускал ни одной субботы. Он танцевал с Леной все танцы, которые она соглашалась оставить для него, даже набирался смелости и провожал ее домой. Если в такие "общедоступные" вечера среди публики в павильоне оказывались его сестры или их подруги, Ловетт не танцевал, а, стоя в тени тополей, курил и не сводил с Лены страдальческих глаз. Я несколько раз натыкался на него в потемках, и мне становилось его жаль. Он напоминал мне Оле Бенсона, который когда-то, сидя на пригорке, смотрел, как Лена пасет свое стадо. Летом Лена на неделю поехала домой проведать мать, и Ловетт, как я узнал от Антонии, отправился в такую даль за ней следом и катал ее по прерии на дрожках. Я наивно считал, что Сильвестр женится на Лене, и всем девушкам-служанкам сразу станет легче жить в городе.
      Сильвестр так увлекся Леной, что в конце концов начал делать на службе ошибки, и ему приходилось допоздна сидеть в банке и выправлять счета. Он совсем потерял голову, и это знали все. Чтобы как-то выпутаться из этого сложного положения, Ловетт удрал с одной вдовой, владелицей порядочного земельного участка, которая была на шесть лет старше его. Судя по всему, это его излечило. Больше он не смотрел на Лену, а встретившись с ней случайно на улице, не поднимая глаз церемонно касался шляпы кончиками пальцев.
      Так вот они какие, негодовал я, эти клерки и бухгалтеры - белоручки в крахмальных воротничках! Я издали прожигал взглядом молодого Ловетта и жалел только об одном, что никак не могу дать ему почувствовать мое презрение.
      10
      Вот в этом-то павильоне Ванни Антонию и заметили! До сих пор ее не причисляли к девушкам-служанкам, считая скорее воспитанницей Харлингов. Она жила в их доме и почти не выходила со двора, казалось, ее мысли не устремляются за пределы этого маленького мирка. Но когда к нам приехал павильон Ванни, она зачастила туда с Леной, Тиной и их подружками. Сами Ванни часто говорили, что Антония танцует лучше всех. Я иногда слышал, как шептались в толпе, глазевшей на танцы: мол, доставит эта девушка Харлингам хлопот. Молодые люди, перекидываясь шуточками, уже называли ее Тони Харлингов, как остальных - Анна Маршаллов, Тина Гарднеров.
      Антония теперь бредила танцами. С утра до ночи она напевала танцевальные мотивы. Если ужин запаздывал, она так торопилась поскорее вымыть посуду, что роняла и била тарелки и чашки. При первых же долетавших до нее звуках музыки она становилась сама не своя. Если у нее не хватало времени переодеться, она просто срывала, с себя фартук и кидалась за дверь. Случалось, и я сопровождал ее; стоило ей завидеть огни павильона, она, как мальчишка, пускалась бежать во всю прыть. Кавалеры всегда поджидали ее, и она начинала танцевать, не успев отдышаться.
      Успех Антонии не остался без последствий. Теперь мороженщик, завозя Харлингам лед, мешкал в коридоре и никак не мог уйти. Мальчишки-разносчики, доставлявшие продукты, застревали в кухне. Молодые фермеры, приезжавшие в город по субботам, шагали через двор Харлингов к заднему крыльцу, чтобы условиться с Тони о танцах или пригласить ее на пикник или на вечеринку. Лена и норвежка Анна частенько забегали помочь Тони по хозяйству, чтобы вечером она пораньше освободилась. Парни, провожавшие ее домой после танцев, бывало, болтали и смеялись у задней калитки, и будили едва успевшего заснуть мистера Харлинга. Надвигалась гроза.
      В один из субботних вечеров мистер Харлинг спустился в погреб за пивом. Поднимаясь в темноте обратно, он услышал на заднем крыльце какую-то возню, а потом звонкую пощечину. Он выглянул за дверь в тот миг, когда две длинные ноги перемахнули через забор. Антония стояла на ступеньках взволнованная и рассерженная. В эту субботу в павильон Ванни явился с друзьями молодой Гарри Пейн, который в понедельник должен был жениться на дочери своего хозяина, и танцевал весь вечер. После ганцев Гарри попросил у Антонии разрешения проводить ее домой. Она подумала, что раз он знакомый мисс Френсис, значит, порядочный молодой человек, и согласилась. На крыльце он полез целоваться, а когда она воспротивилась - ведь у него в понедельник свадьба, - Гарри сгреб ее в объятия и стал целовать так, что она с трудом высвободила руку и влепила ему пощечину.