Глава XVI

Напряжение, которое было написано на лице Смита, огромные усилия, которые он делал над собою, чтобы выразить словами то, что скопилось у него на душе, все это отнюдь не взволновало Алана, и он спокойно ждал обещанных разоблачений. Вместо подозрений, он скорее испытывал чувство удовлетворения, так как предвидел, о чем будет идти речь. Все, что он недавно пережил, сделало его менее требовательным к человеческой нравственности, в то время как прежде непреклонность его принципов граничила с бесчувственностью. Он думал, что реальная суровая необходимость толкнула Мэри Стэндиш на Север, но все же готов был теперь опровергнуть все, что говорило не в ее пользу.

Алан хотел знать правду, но в то же время боялся того момента, когда девушка ему сама откроет ее. Тот факт, что «Горячка» Смит каким-то путем обнаружил эту правду и собирается ею поделиться с ним, могло значительно помочь выяснить положение.

— Начинайте, — сказал он наконец. — Что вы знаете о Мэри Стэндиш?

Смит облокотился на стол. В его глазах можно было прочесть страдание.

— Это бесчестно. Я знаю. Человек, который оговаривает женщину, как это делаю я, заслуживает пулю в лоб. Если бы речь шла о чем-нибудь другом… то я, пожалуй, держал бы про себя. Но вы должны знать. И вы не можете сейчас понять, как это бесчестно с моей стороны. Вы не ехали вместе с ней в карете во время урагана, опрокинувшего на нас Тихий океан, и вы не проделали с ней всего пути от Читины сюда, как это сделал я. Если бы вы это испытали, Алан, то чувствовали бы желание убить того человека, который скажет что-нибудь против нее.

— Я не спрашиваю вас о ваших личных делах, — заметил Алан. — Они касаются только вас.

— В том-то и беда, — возразил Смит. — Это касается не меня, а вас. Если бы я угадал правду прежде, чем вы добрались до вашего ранчо, то все было бы совсем по-иному. Я как-нибудь избавился бы от нее. Но кто она такая, я обнаружил только сегодня вечером, когда относил музыкальную машину Киок к ней в дом. С тех пор я все не переставал думать, что мне делать. Если бы она убежала из Штатов, преследуемая полицией, как карманщица, фальшивомонетчица, шулер в юбке или еще что-нибудь в этом роде, то мы могли бы простить ей. Даже если бы она убила кого-нибудь… — Он сделал безнадежный жест. — Но она не то, она хуже! — Смит немного ближе придвинулся к Алану и с отчаянием закончил: — Она — орудие Джона Грэйхама и послана сюда, чтобы подло шпионить за вами. Мне очень жаль, но я имею подлинные доказательства.

Он протянул руку через стол, медленно разжал ее, а потом убрал: на столе осталась лежать скомканная бумажка.

— Я нашел ее на полу, когда отнес назад граммофон, — объяснил он. — Она была сильно скомкана. Не знаю, почему я развернул ее, — чистая случайность.

«Горячка» внимательно следил за тем, как понемногу сжимались челюсти Алана, и ждал, пока тот прочтет несколько слов, написанных на клочке бумаги.

Через минуту Алан швырнул бумажку, вскочил и подошел к окну. В доме, принявшем Мэри Стэндиш в качестве гостьи, уже больше не виднелось света. Смит тоже встал со своего места. Он увидел вдруг, как еле заметно заходили плечи Алана. Последний нарушил наконец молчание.

— Яркая иллюстрация, не правда ли? Теперь так просто объясняется многое. Я вам очень благодарен, Смит. И вы чуть было ничего не сказали мне.

— Чуть было, — согласился тот.

— Я вас не корю за это. Она принадлежит к тем людям, которые вселяют уверенность, что все сказанное против них — ложь. И я готов верить, что эта бумажка лжет… До завтра. Когда вы уйдете, передайте Тотоку и Амок Тулику, что я буду завтракать в семь часов. Скажите им, чтобы они пришли ко мне со своими отчетами к восьми. Потом я отправлюсь осматривать стада.

«Горячка» кивнул головой; Алан хорошо держал себя, как раз так, как он ожидал. Ему стало немного стыдно слабости и неуверенности, в которых он признался. Конечно, они ничего не могут сделать с женщиной; такое дело нельзя решить оружием. Но можно будет еще об этом подумать потом, если только они правильно поняли содержание записки, лежавшей на столе. Взгляд Алана выражал те же мысли.

Смит открыл дверь.

— Я прикажу Тотоку и Амок Тулику быть здесь к восьми. Покойной ночи, Алан.

— Покойной ночи.

Прежде чем подняться, чтобы закрыть дверь, Алан смотрел вслед Смиту и ждал, пока тот скроется.

Теперь, оставшись один, он уже больше не старался сдерживать волнение, которое вызвало в нем неожиданное открытие. Едва затихли шаги Смита, он снова схватил бумажку. Очевидно, это была нижняя часть письма, написанного на листе бумаги обычного делового формата. Клочок был небрежно оторван, так что остались только подпись и с полдюжины строчек, набросанных твердым мужским почерком.

То, что осталось от письма, за обладание которым Алан дал бы многое, гласило:

«…Если, собирая сведения, вы будете вести себя осторожно, держа в тайне ваше настоящее имя, то мы в течение одного года захватим в свои руки всю индустрию страны».

Под этими словами красовалась твердая, характерная для Джона Грэйхама подпись.

Десятки раз видел Алан эту подпись. Ненависть к этому человеку и жажда мести, которые сплелись со всеми его планами на будущее, — эти чувства были причинами того, что подпись Грэйхама неизгладимо запечатлелась в его памяти. Теперь, когда Алан держал в руках письмо, написанное его врагом, врагом его отца, теперь все то, что он постарался скрыть от зорких глаз «Горячки» Смита, вспыхнуло внезапной яростью на его лице. Он отшвырнул бумажку, как будто это было что-то грязное, и так заломил руки, что в тишине комнаты послышался хруст суставов. Он медленно подошел к окну, из которого несколько минут тому назад смотрел на дом, где жила Мэри Стэндиш.

Итак, Джон Грэйхам исполнил свое обещание, смертельное обещание, данное им в час торжества отца Алана. Тогда Холт-старший мог избавить человечество от гада, если бы в последний момент не помешало ему отвращение, свидетелем которого был его сын в эти ужасные минуты. А Мэри Стэндиш была орудием, которое Грэйхам выбрал для достижения своей цели!

Алан не мог сомневаться в абсолютной правильности мыслей, бушевавших в его голове, и не мог успокоить волнения в сердце и в крови. Он не пытался отрицать, что Джон Грэйхам написал это письмо и адресовал его Мэри Стэндиш. Она по неосторожности сохранила его. Наконец, она решила уничтожить его, но «Горячка» Смит случайно нашел маленький, но весьма убедительный клочок от него. В сумбуре своих мыслей Алан объединил все случившееся: ее усилия заинтересовать его с самого начала, решительность, с которой она стремилась к своей цели, смелость, с которой она пришла в его страну, и явное старание втереться в доверие, — с подписью Джона Грэйхама, смотревшей на него со стола. Все это казалось окончательной, неопровержимой, очевидной истиной.

«Индустрия», упоминавшаяся в письме, могла означать только скотоводство — его и Карла Ломена. Они положили начало этому разведению оленей и боролись за его развитие; а Грэйхам со своими друзьями, мясными королями, старались его уничтожить. И умная Мэри Стэндиш явилась принять участие в этой разрушительной игре!

Но зачем она бросилась в море?

Казалось, что в душе Алана заговорил какой-то новый голос, который настойчиво выделялся из хаоса мыслей, поднимаясь против всей аргументации и требуя последовательности и смысла, вместо безумных подозрений, овладевших им. Если миссия Мэри Стэндиш заключалась в том, чтобы разорить его, если она — агент Джона Грэйхама и послана с этой целью, то какие же основания были у нее для такой трагической попытки — создать во всем мире впечатление, что она покончила с собой, утонув в море? Конечно, такой поступок нельзя связать с интригой, которую она вела против него. Воздвигая здание ее защиты, Алан не старался отрицать ее связи с Джоном Грэйхамом. Он знал, что это невозможно. Эта записка, ее поведение и многое из сказанного ею самой — все это были звенья, неизбежно связывавшие девушку с его врагом. Но те же самые события, когда Алан начинал их теперь перебирать одно за другим в своей памяти, проливали новый свет на их связь между собой.

Разве не может этого быть, что Мэри Стэндиш работает не на руку Джону Грэйхаму, а наоборот, против него? Может быть, между ними произошел конфликт, который послужил причиной ее бегства на «Номе»? Не из-за того ли, что она встретила там Росланда, самого преданного слугу Джона Грэйхама, она выработала отчаянный план спасения, бросившись в море?

Наряду с борьбой двух противоречивых течений в своем мозгу, Алан чувствовал какую-то гнетущую тяжесть, вызванную одним сознанием, в справедливости которого нельзя было сомневаться. Если даже предположить, что Мэри Стэндиш ненавидит теперь Джона Грэйхама, то все же она в свое время, и не особенно давно, была его орудием; письмо, которое он ей написал, служило тому бесспорным доказательством. Что вызвало предполагаемый Аланом разрыв, что побудило ее бежать из Сиэтла, а позднее вызвало стремление похоронить прошлое при помощи мнимой смерти, — этого он, возможно, никогда не узнает. В данную минуту у него не было большого желания взглянуть в лицо всей правде. Достаточно ему знать о ее прошлом и о всех прочих событиях только то, что она кого-то боялась и в отчаянии, преследуемая самым умным агентом Грэйхама, пришла в его каюту. Не добившись от него помощи, Мэри Стэндиш взялась за дело. И в тот же самый час произошло чуть не увенчавшееся успехом покушение на жизнь Росланда. Конечно, факты показали, что она не принимала прямого участия в преступлении; но он никак не мог отделаться от навязчивой мысли, что оно было совершено почти одновременно с прыжком девушки в море.

Алан отошел от окна, затем открыл дверь из дому. Холодный ветер громко бренчал раскачивавшимися бумажными фонариками. Флаги, развешанные Мэри Стэндиш, тихо хлопали в холодном воздухе. В этих звуках было что-то успокоительное для его напряженных нервов, нечто такое, что напоминало ему день, проведенный в Скагвэе, когда Мэри Стэндиш шла рядом с ним и нежно держала его под руку, а ее глаза и лицо были полны вдохновения, навеянного горами.

Не все ли равно, кто она или что она. В ней таилось что-то неизъяснимо-восхитительное, какое-то очарование. Она показала себя не только умной. В ней была бездна смелости — смелости, которую Алан вынужден был бы уважать даже в таком человеке, как Джон Грэйхам. А в стройной хрупкой девушке это качество казалось ему добродетелью, чем-то чрезвычайно ценным, вне зависимости от тех целей, на которые эта смелость направлена. С самого начала это было всего удивительнее в ней — ясная, быстрая, непоколебимая решимость, одолевавшая все преграды, перед которыми оказались бы в тупике его собственная воля и рассудок. Это было единственное в своем роде мужество — мужество женщины, которое не знает слишком высоких преград или слишком широких пропастей, хотя бы смерть сторожила с противоположной стороны. Несомненно там, где имелось все это, должны существовать более глубокие и тонкие побуждения для приведения в исполнение человеческих планов, чем разрушение, материальные выгоды или просто долг.

Алан снова взглянул на флаги, развевавшиеся над его домом. Настойчивая мысль о непричастности девушки и страстное желание уверовать в это не покидали Алана, и он чуть было не начал говорить вслух. Мэри Стэндиш отнюдь не то, чем выставляло ее открытие Смита. Произошла какая-то ошибка, невероятная бессмыслица. Завтра выяснится необоснованность и несправедливость их подозрений. Он пытался убедить себя в этом.

Снова зайдя в дом, Алан лег спать, продолжая повторять себе, что великая ложь создалась из ничего и что он должен благодарить судьбу, сохранившую Мэри Стэндиш в живых.

Глава XVII

Алан крепко спал в течение нескольких часов, но напряжение предыдущего дня не помешало ему проснуться ровно в назначенный им самим час. В шесть часов он вскочил с постели. Вегарук не забыла своих старых обязанностей, и его уже ждала полная ванна холодной воды. Алан выкупался, побрился, одел свежий костюм и ровно в семь часов сидел за завтраком. Стол, за которым он обыкновенно ел один, помещался в маленькой комнате; из ее окон можно было видеть большую часть жилищ ранчо. Дома нисколько не походили на обычные эскимосские лачуги, а были искусно построены из небольших бревен, заготовленных в горах. Подобно деревенским избам, они красиво вытянулись в определенном порядке, образуя единственную улицу. Море цветов колыхалось перед ними. На самом краю, на небольшом холмике, за которым находилась одна из топких лощин тундры, стоял домик Соквэнны, не уступавший по размерам жилищу Алана. Соквэнна был самый мудрый старейшина общины. С ним жили Киок и Ноадлюк, его приемные дочери, самые хорошенькие девушки из всего племени, — вот чем объяснялись размеры его избы.

Сидя за завтраком, Алан время от времени смотрел в ту сторону, но не видел признаков жизни, если не считать дыма, который тонкой спиралью поднимался из трубы.

Солнце уже высоко стояло в небе, проделав больше половины своего пути до зенита. Оно представляло в своем роде чудо, ибо вставало на севере и подвигалось на восток, а не на запад. Алан знал, что мужское население уже несколько часов тому назад отправилось на отдаленные пастбища. В поселке всегда бывало пустынно, когда олени переходили на более возвышенные и прохладные луга плоскогорий. После вчерашнего празднества женщины и дети еще не проснулись к жизни длинного дня, для которого восход и заход солнца так мало означают.

Встав из-за стола, Алан снова взглянул на дом Соквэнны. Одинокая фигура показалась у лощины и стала на краю лицом к солнцу. Даже на таком расстоянии и несмотря на то, что солнце ослепляло его, Алан узнал в ней Мэри Стэндиш.

Алан стоически повернулся спиной к окну и закурил трубку. В течение получаса он рылся в своих бумагах и книгах, готовясь к приходу Тотока и Амок Тулика. Часы показывали ровно восемь, когда они явились.

По улыбающимся темным лицам своих помощников Алан понял, что месяцы его отсутствия прошли благополучно. Надсмотрщики за стадами разложили бумаги, на которых они каракульками записали отчет обо всем случившемся за зиму. В голосе Тотока, когда он медленно отчеканивал слова, стараясь безошибочно говорить по-английски, звучала сдержанная нотка удовлетворения и торжества. А Амок Тулик, привыкший говорить быстро и отрывисто, редко употребляя фразы длиннее трех или четырех слов, и любивший, как попугай, повторять жаргонные слова и ругательства, пыжился от гордости, зажигая свою трубку, и потирал руки.

— Очень хороший и удачный год, — ответил Тоток на первый вопрос Алана об общем состоянии стад. — Нам очень повезло!

— Чертовски хороший год, — скоропалительно поддержал его Амок Тулик. — Хороший приплод. Здоровые копыта. Мох — много. Волков — мало. Стада жирные. Этот год — персик!

После такого вступления Алан погрузился в дела. Прежний трепет радости от сознания достигнутого, гордость пионера, отмечающего новые границы, и творческий огонь, вызванный успехом, — все это достигло в нем высшего предела. Он забыл о времени. Нужно было задать сотни вопросов, а на языке Тотока и Амок Тулика вертелось много новостей, о которых они хотели рассказать. Их голоса наполнили комнату гимном торжества. В течение апреля и мая, когда оленьи самки телятся, стадо увеличилось на тысячу голов. От скрещивания азиатской породы с диким канадским лосем получилось около сотни великолепных молодых оленей, мясо которых через несколько лет заполнит рынки Штатов. Никогда еще под зимним снегом не бывало таких сочных залежей мха. Рекордная цифра рождений была побита. Молочное хозяйство на краю полярных стран не являлось больше экспериментом, а определенным достижением: у Тотока было уже семь оленьих самок, дававших два раза в день по одной кварте молока каждая, почти такого же густого, как лучшие коровьи сливки; больше двадцати оленьих самок давали за удой до полкварты. Амок Тулик сообщил о поразительных достижениях упряжных оленей: Коок, трехлетний олень, за тринадцать минут сорок семь секунд пробежал с санями пять миль по рыхлому снегу; Коок и Оло вместе, запряженные в одни сани, пробежали десять миль за двадцать шесть минут сорок секунд, а в другой раз эта пара, во время испытаний на выносливость, сделала девяносто восемь миль. А вместе с Ино и Сотка, лучшими и самыми сильными экземплярами, полученными от скрещивания с дикими канадскими лосями, Коок возил груз в четыреста килограммов в течение трех дней, делая по сорок миль4 в день. Из всех ранчо в Фэрбенксе, Танане и на полуострове Сюард приходили агенты быстро развивавшегося оленеводства и предлагали по сто десять долларов за голову смешанной породы. Пастухами Алана было поймано в тундре и лесах семь молодых бычков и девять телок более крупной канадской породы, которых они хранят на племя.

Для Алана все это было победой. Его мало интересовал рост его личного богатства. Он знал, что обширные незаселенные пространства, к которым с презрением относился в своей слепоте стомиллионный народ Штатов, сами вознаградят и прославят пионеров. Глубоко скрытые силы великой страны проснулись и пришли в движение. Сознание того, что он принимает посильное участие в этом длительном, связанном с борьбой процессе развития могучей страны, переполняло Алана гордостью.

Тоток и Амок Тулик уже давно ушли, а сердце Алана все еще было полно радостью успеха.

Он посмотрел на часы и удивился, как быстро пролетело время. Когда, покончив с бумагами и книгами, он вышел из дому, была уже пора обедать. Он услышал голос старой Вегарук, доносившийся из темного отверстия ледника, устроенного в глубине промерзшей подпочвы тундры. Алан подошел к леднику и, спустившись при свете свечи своей старой экономки по нескольким ступенькам, вошел в большое четырехугольное помещение. Оно находилось на глубине восьми футов, где земля оставалась крепко промерзшей в течение нескольких сот тысячелетий. Вегарук имела привычку разговаривать сама с собой. Но Алану показалось странным, что она вдруг сама себе объясняет, что почва тундры, несмотря на почти тропическое великолепие лета, никогда не оттаивает глубже, чем на три-четыре фута, а дальше идут промерзшие слои, которые лежат уже там испокон веков — «даже духи не запомнят, с какого времени».

Алан улыбнулся, когда услышал, что Вегарук упомянула о «духах», которых она не могла забыть, несмотря на все старания миссионеров. Он собрался было дать знать о своем присутствии, как вдруг чей-то голос раздался так близко, что до говорившего, казалось, можно было достать рукой.

— Доброе утро, мистер Холт!

Это была Мэри Стэндиш. Алан с удивлением всматривался напряженно в темноту.

— Доброе утро, — ответил он. — Я как раз шел к вам, но голос Вегарук привел меня сюда. Поверите, даже ледник кажется мне другом после моего пребывания в Штатах. Ты за мясом, Мамми? — громко крикнул он.

Коренастая сильная Вегарук повернулась, чтобы ответить ему. Когда старая женщина, ковыляя, приблизилась к нему, свет от свечи, вставленной в банку из-под томатов, упал на Мэри Стэндиш. Казалось, что луч света, прорезав темную бездну, внезапно осветил девушку. Ее глаза и волосы — не их красота и очарование, а что-то совсем другое, — вызвали в Алане неожиданный, непонятный трепет. Этот трепет остался и тогда, когда они вышли из мрака и холода на солнце, не дожидаясь Вегарук, которая задула свой «фонарь»и выбиралась теперь на свет с мясом в руках. Волнение не покинуло Алана и тогда еще, когда он и Мэри Стэндиш шли по тундре, направляясь к дому Соквэнны. Это был странный трепет, вызванный чувством, которого он не мог ни подавить, ни объяснить. Ему казалось, что девушка знает причину его состояния. С лицом, залитым румянцем, несколько смущенная, она сказала, что ждала его, что Киок и Ноадлюк предоставили в их распоряжение весь дом — и он может допрашивать ее без помехи. Несмотря на мягкий блеск глаз и пылающие щеки, вызванные чувством неловкости, в лице Мэри Стэндиш нельзя было заметить ни малейшего признака страха или колебания.

В большой комнате дома Соквэнны, устроенной по образцу его собственной, Алан уселся среди массы ярких цветов, распространявших нежный аромат. Девушка села около него и ждала, пока он заговорит.

— Вы любите цветы, не правда ли? — произнес Алан, сам тоже в некотором замешательстве. — Я хочу вас поблагодарить за цветы, которые вы принесли в мою хижину. И за другие вещи.

— Цветы — моя страсть, — ответила она. — И я никогда не видела таких цветов, как здесь. Ни таких цветов, ни таких птиц. Я никогда не думала, чтобы их так много было в тундре.

— Так же, как и весь мир не знает этого. Никто ничего не знает об Аляске.

Алан смотрел на девушку, пытаясь понять что-то необъяснимое в ней. Она знала, о чем он думает: его глаза выдавали странное волнение, овладевшее им. Постепенно краска сбежала с ее лица. Губы чуть-чуть сжались. И все же в выражении ее лица, когда она в нерешительности ждала допроса, больше не было намека на смущение, ни следа страха, ни малейшего признака, что наступил момент, когда ее тайна должна обнаружиться. В продолжение этих мгновений Алан не думал о Джоне Грэйхаме. Ему казалось, что Мэри Стэндиш опять напоминает ребенка, который пришел в его каюту и стоял там, прислонившись к двери, умоляя о помощи. Со своими мягкими блестящими волосами, светлыми прекрасными глазами, с сильно бьющейся жилкой на белой шее, она представлялась ему чуть ли не неземным существом. Девушка, судьба которой сейчас находилась в его руках, ждала момента, когда он будет разбивать ее хрупкие оправдания.

Несоответствие между видом девушки и тем, что он безжалостно, с намеренной грубостью собирался сказать и сделать, поразило вдруг Алана. И под влиянием внезапного отчаяния он протянул к ней руки и воскликнул:

— Мэри Стэндиш! Ради всего святого, скажите мне правду! Скажите, почему вы пришли сюда!

— Я пришла, — ответила девушка, глядя ему прямо в глаза, — потому, что знала, что такой человек, как вы, однажды полюбив женщину, будет защищать ее, хотя бы она и не была его женой.

— Но вы этого не могли знать… до… до того, что произошло в роще!

— Нет, я знала. Я узнала это в хижине Элен Мак-Кормик.

Она медленно встала. Алан тоже поднялся с места, смотря на нее, как человек, оглушенный ударом. Первые проблески понимания странной тайны, окружавшей ее в то утро, заставили Алана пережить еще большее волнение. Он удивленно воскликнул:

— Вы были у Элен Мак-Кормик! Она дала вам это!

Мэри Стэндиш кивнула:

— Да. Мое платье, которое вы захватили с собой с парохода. Пожалуйста, не браните меня, мистер Холт. Будьте ко мне снисходительны после того, как вы выслушаете то, что я сейчас вам расскажу. Я была в хижине Мак-Кормик в тот день, когда вы вернулись в последний раз после поисков моего тела в море. Мистер Мак-Кормик не знал, но она знала. Я немного солгала, совсем немного для того, чтобы она, будучи женщиной, обещала не говорить вам, что я была там. Понимаете, я потеряла большую часть моей веры, все мое мужество почти покинуло меня — и я боялась вас.

— Вы боялись меня?

— Да. Я боялась всех. Я была в комнате, позади Элен Мак-Кормик, когда она задала вам… этот вопрос. И когда вы ответили, я окаменела. Я была удивлена и не поверила, так как не сомневалась, что после всего случившегося на пароходе вы презираете меня и предпринимаете поиски моего тела исключительно из чувства долга. Только через два дня, когда пришли письма к Элен Мак-Кормик и мы прочли их…

— Вы вскрыли оба?

— Конечно. Одно должно было быть прочитано сейчас же, а другое — как только меня найдут. А я нашлась. Может быть, это было не совсем благородно, но вы не можете требовать от двух женщин, чтобы они удержались от такого соблазна. А кроме, того — я хотела знать.

Делая это признание, Мэри Стэндиш не отвернулась, не опустила глаз, а стойко выдержала взгляд Алана.

— И тогда я поверила. Я поняла по этому письму, что вы единственный человек в мире, который поможет мне, защитит меня, если я к нему приду. Но теперь во мне уже нет той решимости, и когда я кончу, то вы, вероятно, прогоните меня…

Алан снова увидел слезы в широко раскрытых глазах, слезы, которых девушка не пыталась скрыть. Но вдруг она улыбнулась так, как ни одна женщина никогда прежде не улыбалась ему. Несмотря на ее слезы, казалось, что ее охватила гордость, вознесшая ее выше всякого смущения. Воля, смелость и женственность рассеяли темные тучи подозрений и страха, накопившиеся в душе Алана. Он пытался заговорить, но язык плохо повиновался ему.

— Вы пришли… потому что знали, что я люблю вас… А вы?..

— С самого начала вы внушили мне большую веру в вас, Алан Холт.

— Это должно быть что-то большее, должны были быть другие причины, — настаивал он.

— Их две, — произнесла Мэри Стэндиш, и слезы исчезли из ее глаз, а щеки покрылись ярким румянцем.

— И это?..

— Одну вы не должны знать. Другая, если я вам скажу, заставит вас презирать меня. Я в этом уверена.

— Это имеет какое-нибудь отношение к Джону Грэйхаму?

Она склонила голову.

— Да, к Джону Грэйхаму.

В первый раз длинные ресницы скрыли от Алана ее глаза. В первое мгновение ему показалось, что решимость девушки исчезла. Она стояла, подавленная последним вопросом Алана. И все же ее лицо не только не побледнело, но даже загорелось еще ярче. Когда она опять подняла глаза, в них светился огонек.

— К Джону Грэйхаму, — повторила Мэри Стэндиш, — человеку, которого вы ненавидите и хотите убить.

Алан медленно направился к двери.

— Я сейчас же после обеда еду осматривать стада. А вы — желанная гостья здесь.

Он на одно мгновение остановился в дверях, заметив, как прерывисто вырывается дыхание из ее груди и что в ее глазах засветилось что-то новое.

— Благодарю вас, Алан Холт, — тихо произнесла она. — Благодарю вас!

Внезапно с губ девушки сорвалось легкое восклицание, которое заставило Алана остановиться. Казалось, она наконец перестала владеть собой. Алан обернулся, и несколько секунд они молча стояли друг перед другом.

— Я очень жалею. Очень жалею о том, что я таким тоном говорила с вами в ту ночь на «Номе». Я обвиняла вас в грубости, несправедливости и даже во многом еще похуже этого. Мне хотелось бы взять свои слова назад. Вы — исключительный, чистый, прекрасный человек. Вы готовы уйти и говорите, что я желанная гостья здесь, зная, что я запятнала свое имя связью с человеком, причинившим вам столько зла! И я не хочу, чтобы вы уходили. Вы заставили меня пожелать рассказать вам, кто я и почему я пришла сюда. И я надеюсь, что, выслушав меня, вы отнесетесь ко мне так великодушно, как только сможете.