Глава X

Ветер прекратился, но дождь все лил как из ведра. В горах еще раздавались отдаленные раскаты грома. Город был окутан водяной завесой. Стоя на носу баркаса, Алан в пятидесяти футах от себя мог видеть только серую стену. Вода потоками стекала с его резинового плаща. С седой бороды Улафа лило, как из мокрой швабры. Не взирая на непроницаемую мглу, швед развил максимальную скорость, и «Норден»с быстротою торпеды мчался по морю.

Находясь еще в хижине Улафа, Алан услышал от последнего, что было бы безумием надеяться найти тело Мэри Стэндиш. Между рекою Айяк и Каталла тянется берег, окаймленный скалами и подводными рифами, а рядом лежит целый архипелаг островов, среди которых флот пиратов мог бы найти сотню убежищ. За все двадцать лет пребывания в этих местах Эриксен не помнил случая, чтобы волны прибили утопленника к берегу. И он высказал определенную уверенность, что тело девушки покоится на дне моря. Но это нисколько не поколебало решения Алана начать поиски. По мере того, как «Норден» рвался вперед, ловко и искусно взбираясь на гребни волн, это решение все усиливалось в нем.

Даже раскаты грома и дождь, хлеставший в лицо, поощряли его идти дальше. Он не находил ничего абсурдного в тех поисках, которые он затевал. Это было, по его мнению, единственное, чего, по меньшей мере, требовал от него долг. И была также некоторая надежда, что они найдут ее. Надежда вообще ни на минуту не покидала Алана даже тогда, когда он боролся без всяких шансов на успех. И он побеждал. И теперь в сером рассвете в нем жило убеждение, что он выйдет победителем, что он найдет Мэри Стэндиш где-нибудь в море или около берега между рекою Айяк и ближайшими островами, куда ее тело прибьет течением. А когда он найдет ее…

Алан раньше не задумывался над вопросом, что произойдет дальше. Но сейчас эта мысль овладела им, и перед ним предстал образ девушки, который он старался выкинуть из головы. Ее смерть придала необычайную ясность его воображению. Перед его глазами стояла белая полоса берега, а на ней в ожидании его лежало стройное тело Мэри Стэндиш. Ее бледное лицо было обращено к восходящему солнцу, а длинные волосы разметались по песку. Это видение потрясло его. Алан всеми силами старался стряхнуть его с себя. Если он найдет ее такой, то он знает теперь, что ему нужно сделать. В нем произошла какая-то перемена: прежний Алан Холт, эгоизм и намеренная слепота которого послали Мери Стэндиш на смерть, был сломлен.

Действительность, казалось, издевалась над ним и хлестала его бичом за его неуязвимость и спокойствие, которым он так эгоистично гордился. Девушка пришла к нему в минуту душевного смятения, хотя на «Номе» было еще пятьсот человек помимо него. Она поверила в него, она дарила его своей дружбой и доверием и, наконец, отдала свою жизнь в его руки. А обманувшись в нем, она не обратилась к другому. Она сдержала слово, доказав ему, что она не лгунья и не обманщица. Только теперь Алан понял, сколько храбрости может быть в женщине, и как справедливы были слова девушки: «Вы поймете — после завтрашнего дня».

В его душе продолжалась все та же борьба. Улаф ничего не замечал. Заря быстро занималась и переходила в день. В напряженных чертах лица Алана и в угрюмой решительности его взгляда ничего не изменилось. Улаф больше уже не пытался доказать ему безумие их затеи. Он правил прямо в открытое море, развивая все большую скорость, и наконец со стороны острова Хинчинбрук показались туманные очертания материка.

С наступлением дня дождь пошел на убыль. Некоторое время еще моросило, а потом дождь совсем прекратился. Алан сбросил свой плащ и стал протирать глаза и волосы. Молочно-белый туман понемногу рассеивался, и сквозь него пробивались розоватые лучи солнца. Улаф выжимал свою бороду и одобрительно ворчал. Из-за вершины гор выглянуло солнце, а когда туман рассеялся, прямо над головой показалось ясное голубое небо.

В ближайшие полчаса наступила чудесная перемена. После бури воздух стал свежим и действовал опьяняюще. Запах соленой влаги поднимался с моря. Улаф встал, потянулся и, отряхиваясь, жадно вдыхал живительный воздух. На берегу начали обрисовываться горы, выплывая одна за другой, как живые существа; лучи солнца ярко играли на их гребнях. Темная громада лесов переливчато заблестела. Зеленые склоны выступили из-за завесы клубящегося тумана. И внезапно, вместе с окончательным торжеством солнца, показался во всем своем величии берег Аляски.

Швед протянул перед собой свободную руку, выражая этим жестом свое восхищение. Его бородатое лицо сияло гордостью и радостью жизни, когда он улыбнулся своему спутнику. Но лицо Алана не изменилось. Когда солнце, поднявшись над могучими цепями гор, осветило море, он, конечно, не преминул заметить красоту дня, но чего-то ему недоставало. Все это потеряло смысл, былой трепет восторга исчез. Алан почувствовал весь ужас этого, и его губы сурово сжимались даже тогда, когда его взгляд встретил улыбку Улафа. Он больше не старался закрывать глаза на правду.

Об этой правде начал смутно догадываться и Эриксен, когда он увидел лицо Алана при безжалостном свете дня. Через некоторое время он окончательно понял, в чем дело. Поиски не были только вопросом долга, и отнюдь не по инициативе капитана «Нома» (как дал ему понять Алан) производились они. Лицо его спутника носило не просто суровое выражение; какая-то странная душевная мука светилась в этих глазах. Немного спустя швед заметил, каким напряженным, ищущим взглядом впился Алан в слегка волнующуюся поверхность моря.

— Если капитан Райфл был прав, то девушка упала за борт в этом месте, — сказал наконец Алан, указывая пальцем.

Он встал.

— Но сейчас она уже не может быть здесь, — добавил Улаф.

В глубине души, однако, он был уверен в том, что она тут прямо под ними, на дне моря. Он направил свое судно к берегу. В трех-четырех милях от них выплывала из тени гор песчаная полоса берега. Четверть часа спустя можно было различить дымок, струившийся над скалами, подступавшими к самому морю.

— Это жилище Мак-Кормика, — заметил швед.

Алан ничего не ответил. В бинокль Улафа он нашел хижину шотландца. Санди Мак-Кормик, если верить Улафу, знал каждый водоворот и каждую отмель на протяжении пятидесяти миль, и он с закрытыми глазами найдет тело Мэри Стэндиш, если только его прибило к берегу. И пока Эриксен бросал якорь на отмели, Санди сам уже спускался им навстречу.

Алан и Эриксен выскочили и по колено в воде добрались до берега. В дверях хижины Алан заметил женщину, с удивлением смотревшую на них. Санди был молодой краснощекий парень и больше походил на мальчика, чем на мужчину. Они поздоровались. Алан рассказал ему о той катастрофе, которая случилась на борту «Нома», и о цели своего приезда. Ему стоило больших усилий говорить спокойно, но он надеялся, что ему удастся владеть собой. В его холодном бесстрастном голосе не слышалось ни малейшего признака волнения, но в то же время ни от кого не могла ускользнуть трагическая серьезность его тона. Мак-Кормик, у которого были весьма скудные средства к существованию, выслушал почти с ужасом цифру вознаграждения за его услуги: пятьдесят долларов в день за поиски и пять тысяч долларов вдобавок, если он найдет тело девушки.

Для Алана эта сумма ничего не значила. Он не намеревался высчитывать доллары, — он с таким же успехом мог бы предложить десять или двадцать тысяч. У него было как раз столько в банках Нома, даже немного больше. В случае надобности он охотно предложил бы свои стада оленей, если бы только ему дали гарантию, что тело Мэри Стэндиш будет найдено.

Мак-Кормик уловил взгляд, который бросил ему Улаф, и это в некоторой степени объяснило шотландцу положение. Алан Холт отнюдь не лишился рассудка. Он вел себя так, как вел бы себя всякий другой, кто потерял самое дорогое, что было у него в мире. И, приняв предложенные ему условия, Мак-Кормик совершенно бессознательно посмотрел на маленькую женщину, стоявшую в дверях хижины.

Алан подошел к ней. Это была спокойная миловидная молоденькая женщина. Она с серьезным видом улыбнулась Улафу и подала руку Алану. Когда она услышала, что произошло на «Номе», ее голубые глаза расширились от ужаса. Алан покинул всех троих и вернулся к берегу.

Когда он ушел, швед, набивая трубку, высказал свое предположение, что эта девушка, тело которой море никогда не прибьет к берегу, была для Алана Холта всем на свете.

В этот день он и Улаф обшарили берег на протяжении многих миль, между тем как Санди Мак-Кормик в легком баркасе обыскал острова на восток и на юг. Он был парень себе на уме и с шотландской предприимчивостью заключил выгодную сделку. В десятке хижин он рассказал подробности несчастного случая и предложил вознаграждение в пятьсот долларов тому, кто найдет тело девушки. Таким образом, еще до наступления ночи около двадцати мужчин и мальчиков и с десяток женщин отправились на поиски тела.

— И помните, — говорил Санди каждому из них, — существует возможность, что ее прибьет к берегу в ближайшие три дня, если ее только вообще прибьет.

Когда наступили сумерки первого дня, Алан оказался в десяти милях от хижины. Он был теперь один, так как Улаф Эриксен взял противоположное направление. Тот человек, который сейчас наблюдал, как заходящее солнце погружается на западе в море, между тем как золотистые склоны гор отражали его величие, нисколько не походил на прежнего Алана Холта. Казалось, что он перенес тяжелую болезнь; и от родной земли медленно поднималось в его душу и тело новое понимание жизни. Лицо его носило более мягкое выражение, чем раньше, хотя на нем было написано отчаяние. Жесткие складки вокруг рта — знак непреклонной воли — сгладились, а глаза больше не пытались скрывать печали. Что-то такое в его манерах говорило о внутреннем огне, сжигавшем его.

Когда Алан возвратился, уже начали сгущаться сумерки. С каждой милей обратного пути в нем нарастало то, что пришло к нему через смерть, что никогда уже не могло покинуть его. Сознавая эту перемену в самом себе, он, казалось, слышал, как мягкий трепет ночи нашептывал ему: море никогда не возвращает своих мертвецов.

В полночь, когда он вернулся в хижину, Улаф и Санди Мак-Кормик с женой были уже там. Алан чувствовал сильное утомление, которое он объяснил семимесячным пребыванием в Штатах, изнежившим и его. Он не стал расспрашивать о результатах поисков. Он знал и так. Глаза женщины все сказали ему в ту минуту, когда она показалась в дверях; он уловил в ее лице почти материнскую жалость.

Кофе и ужин были поданы на стол, и Алан заставил себя есть. Санди сообщил, что им было сделано за день, а Улаф пыхтел трубкой и пытался непринужденно говорить о том, что завтра будет прекрасная погода. Никто не упоминал имени Мэри Стэндиш.

Алан чувствовал напряженное состояние всех присутствующих и знал, что причиной тому был он. Поэтому, покончив с ужином, он зажег трубку и заговорил с Элен Мак-Кормик о величии гор, расположенных вдоль реки Айяк, и о том, как она должна быть счастлива, живя в этом маленьком райском уголке. Он уловил в ее глазах кое-что такое, чего она не высказывала: место было слишком уж пустынное для женщины, не имевшей детей. Алан, улыбаясь, заговорил с Санди о детях. Они непременно должны иметь детей, целую кучу! Санди покраснел, а Улаф громко расхохотался. Но лицо женщины не покрылось румянцем и хранило то же серьезное выражение; только глаза выдали ее, когда она пристальным взглядом, словно умоляя о пощаде, посмотрела на мужа.

— Мы строим новую хижину, — сказал Санди, — и там будет две комнаты, специально для ребят.

Гордость звучала в его голосе, когда он делал вид, будто зажигает Уже раскуренную трубку, и гордость была в его глазах, когда он взглянул на свою молодую жену.

Несколько секунд спустя Элен Мак-Кормик проворно прикрыла передником какой-то предмет, лежавший на маленьком столе около Двери, через которую должен был пройти Алан в отведенную ему комнату. Улаф подмигнул ему, но Алан ничего не видел. Он знал только одно: здесь жила настоящая любовь и здесь должны быть дети. Раньше такая мысль просто не могла прийти ему в голову.

На следующее утро поиски возобновились. Санди вытащил грубую карту некоторых скрытых уголков на восточном берегу, куда течением всегда выбрасывало обломки кораблей после кораблекрушения. Алан вместе с Улафом, снова сидевшим за рулем «Нордена», отправились вдоль берега. Только к закату солнца они вернулись. В тишине чудесного вечера, когда горы навевают покой на душу, Улаф решил, что настало время открыть то, что было у него на уме. Сначала он заговорил о дьявольских шутках вод Аляски, о странных, непонятных ему силах, таившихся в глубине ее вод, о том, как он однажды уронил в море бочонок и неделю спустя наткнулся на него, когда его уже уносило течением в сторону Японии, Он особенно подчеркнул исключительное непостоянство и переменчивость встречных нижних течений.

Потом Улаф резко перешел к сути дела. Лучше будет, если тело Мэри Стэндиш никогда не прибьет к берегу. Пройдут дни, а возможно и недели — если это вообще когда-нибудь случится, — и Алан уже не сможет узнать девушку. Лучшее место вечного успокоения — это глубина моря. Он так и сказал, что морское дно — это «желанное место мирного успокоения». В своем стремлении облегчить горе Алана, он — начал описывать весь этот ужас: во что может превратиться тело, выброшенное на берег, после многих дней пребывания в воде.

Алан почувствовал желание стукнуть его кулаком и заставить замолчать. Он очень обрадовался, завидев Мак-Кормика.

Санди поджидал их, когда они вброд шли от баркаса до берега. Что-то необычайное можно было прочесть в его лице — так, по крайней мере, показалось Алану, — и на одно мгновение его сердце замерло. Но шотландец отрицательно покачал головой и подошел к Улафу Эриксену. Алан не заметил взгляда, которым те обменялись между собой. Он направился к хижине, а когда он вышел, Элен Мак-Кормик взяла его за руку. Никогда еще она этого не делала. В глазах молодой женщины светился огонь, которого Алан не видел вчера; ее щеки пылали; когда она заговорила, в ее голосе послышались новые странные нотки. Казалось, она с трудом сдерживает свое возбуждение.

— Вы… вы не нашли ее? — спросила она.

— Нет. — Голос Алана звучал устало и даже как-то старчески. — Думаете вы, что я когда-нибудь найду ее?

— Не такой, как вы предполагаете, — спокойно ответила Элен. — Такой она никогда не вернется к вам.

Она, очевидно, делала невероятные усилия над собой.

— Вы… вы многое дали бы, чтобы вернуть ее, мистер Холт?

Вопрос звучал по-детски абсурдно, и Элен, как ребенок, смотрела на Алана в этот момент. Он заставил себя улыбнуться.

— Конечно. Я отдал бы все, что у меня есть.

— Вы… вы… любили ее?

Ее голос дрожал. Казалось весьма странным, что она задает такие вопросы. Но эти расспросы не причиняли боли Алану. Не женское любопытство было причиной тому, просто успокоительно-мягкий голос молодой женщины доставлял ему удовольствие. Он прежде не отдавал себе отчета в том, как жаждал он ответить на этот вопрос, — не только самому себе, но и кому-нибудь другому… и вслух.

— Да. Любил.

Его почти изумило собственное признание. Такая откровенность была странной при всяких обстоятельствах, а тем более после такого короткого знакомства. Алан не прибавил ни слова, хотя в лице и в глазах Элен Мак-Кормик светилось какое-то трепетное ожидание.

Он прошел в маленькую комнату, служившую ему спальней, и вернулся с вещами. Саквояж, в котором находилось имущество Мэри Стэндиш, он передал Элен. Теперь вопрос шел о деле, и он старался говорить деловым тоном:

— В саквояже ее вещи. Я взял их из каюты. Если после моего отъезда вы найдете ее, они вам пригодятся. Вы, конечно, меня понимаете. А если не найдете, сохраните их для меня. Когда-нибудь я вернусь.

Ему, очевидно, нелегко было давать эти простые наставления. Алан продолжал:

— Я не собираюсь больше задерживаться здесь. В Кордове я оставлю чек, с предписанием выдать его вашему мужу, если она будет найдена. Если вы ее найдете, позаботьтесь сами о ней. Вы это сделаете, миссис Мак-Кормик?

Элен Мак-Кормик, чуть запинаясь, обещала ему исполнить просьбу. Алан говорил себе, что всегда будет помнить ее — это маленькое существо, полное сочувствия. Полчаса спустя, дав инструкции также и Мак-Кормику, он пожелал им счастья. Когда он пожимал Элен на прощание руку, пальцы молодой женщины дрожали. Алан удивился ее волнению. Спускаясь к берегу, он сказал Санди, какое огромное счастье послала ему судьба, дав ему такую жену.

Звезды мерцали на бархате темного неба, когда «Норден» снова заскользила по волнам, направляясь в открытое море. Алан смотрел на звезды, и его мысли уносились в лежавшую за ними бесконечность. Никогда раньше он не задумывался над этим. Жизнь была всегда слишком полна. Но теперь она казалась ему такой пустой, а его тундры находились так далеко, что чувство одиночества охватило Алана, когда он оглянулся назад — на белесоватую полоску берега, выступавшего из тени нависших гор.

Глава XI

Этой ночью в хижине Улафа Алан Холт снова вступил на прежний путь. Он не пытался умалять размеров трагедии, ворвавшейся в его жизнь. Он знал одно: что бы ни случилось в последующие годы, следы этой трагедии никогда не сотрутся, и Мэри Стэндиш всегда будет жить в его мыслях. Но Алан принадлежал к тем людям, которые даже под ударами судьбы не дают заглохнуть и умереть порывам своей души. Прежние планы ждали его, а равно прежние стремления и мечты. Теперь они казались безжизненными, но лишь потому, что его собственный огонь на время погас. Он понимал это и сознавал необходимость снова зажечь его.

Первым делом Алан написал письмо Элен Мак-Кормик и вложил в него другое письмо, тщательно запечатанное. Последнее следовало открыть только тогда, когда Мэри Стэндиш будет найдена. В письме говорилось о том, чего он не смог выразить словами в хижине Санди. Эти слова, произнесенные вслух, показались бы другим избитыми и даже вымученными, но для него они означали многое.

Потом Алан закончил последние приготовления к поездке с Улафом на «Нордене»в Сюард, так как пароход капитана Райфла был уже далеко на своем пути в Уналяску. Мысль о капитане Райфле побудила его написать еще одно письмо, в котором он кратко сообщал о неудаче поисков.

На следующее утро Алан к великому изумлению для самого себя обнаружил, что совершенно забыл про Росланда. Пока он занимался в банке своими делами, Улаф разузнал, что Росланд спокойно лежит в госпитале и вовсе не собирается умирать. Алан не имел желания видеть его; ему не хотелось слышать всего, что тот мог бы рассказать о Мэри Стэндиш. Было бы святотатством связывать имя Мэри Стэндиш, какой она представлялась ему теперь, с этим человеком. Подобное решение показывало, как велика была совершившаяся в нем перемена, перевернувшая вверх дном все устои прежнего Алана Холта. Тот, прежний, обязательно пошел бы с деловым видом к Росланду, чтобы исчерпать вопрос до конца и, сняв с себя ответственность, оправдаться в собственных глазах. Повинуясь чувству самосохранения, он дал бы Росланду возможность холодными фактами разрушить образ, бессознательно сложившийся в его мозгу. Но нового Алана такая мысль возмутила. Он хотел сохранить этот образ, хотел, чтобы он жил в его душе, не оскверненный правдой или ложью, которую скажет ему Росланд.

Они рано пополудни покинули Кордову и к закату солнца расположились на ночлег на лесистом островке, в миле или двух от материка. Улаф знал этот остров и выбрал его, руководствуясь особыми соображениями. Там была нетронутая природа и масса птиц. Улаф любил птиц. Их веселое пение и щебетание вечером перед сном благотворно подействовали на Алана. Он схватил топор. Впервые за семь месяцев его мускулы напряглись. Старый Эриксен развел костер и, громко насвистывая, бубнил себе в бороду отрывок дикой песни. Он знал, каким лекарством была для Алана природа, снова захватившая его во власть своих чар. А Алану казалось, что он находится вблизи от дома. Похоже было, что много столетий, целая бесконечность прошла с тех пор, как он слышал шипение сала в открытом котелке и бульканье кофе над углями костра, вокруг которого тесно смыкался таинственный темный лес. Нарубив сучьев, Алан набил свою трубку, сел и принялся наблюдать за Улафом, который возился с полуиспеченной овсяной лепешкой. Ему вспомнился отец. Тысячи раз эти двое располагались таким вот образом на ночь в ту эпоху, когда Аляска была молода и не существовали еще карты, по которым можно было узнать, что находится за ближайшей цепью гор.

Улаф все еще чувствовал себя в роли целителя. После ужина он сел, прислонившись к дереву, и начал рассказывать о былых днях, как будто это было вчера или третьего дня, о тех днях, когда в нем жила надежда непременно завтра напасть на следы золота — «у подножия радуги», так сказать, — золота, которое он искал тридцать лет. Ровно неделю тому назад ему исполнилось шестьдесят лет, говорил швед. Он начинает сомневаться, пробудет ли он еще долго в Кордове. Его начала манить к себе Сибирь, этот заповедный мир приключений, тайн и колоссальных возможностей, что лежит по ту сторону пролива, всего в нескольких милях от полуострова Сюард. В своем воодушевлении Улаф забыл про трагедию Алана. Он начал ругать русские законы, возбранявшие въезд американцам. В этой стране было больше золота, чем люди когда-либо смели мечтать найти на Аляске. Даже горы и реки и те еще не имеют наименований. Если он, Улаф, проживет хотя бы еще год-другой, он непременно отправится туда на поиски богатства — или смерти! — в горах Станового Хребта и среди чукчей. После смерти старого товарища он дважды делал попытку пробраться в Сибирь, и дважды его выгоняли. На этот раз он уже лучше будет знать, как попасть туда, и он приглашал Алана отправиться вместе с ним.

Прежний боевой пыл снова заиграл в крови Алана: он еще долго смотрел на пламя костра, который поддерживал Улаф, и, казалось, он что-то видел в нем. Образ Мэри Стэндиш, ее спокойные прекрасные глаза, устремленные на него, ее бледное лицо — все это рисовалось ему в клубах дыма от пылавшей березы. В багрянце пламени она вдруг вставала перед ним такой, какой он видел ее в Скагвэе, когда она слушала его повесть о предстоящей борьбе. Алану приятно было думать, что будь она еще жива, она приняла бы участие в борьбе за Аляску. При этой мысли его сердце до боли сжалось, потому что видения, которых не мог видеть Улаф, кончались образом Мэри Стэндиш. Она снова стояла перед ним в его каюте. Вот она прислонилась к двери, ее губы дрожат, глаза мягко блестят от слез из-за сломленной гордости, заставившей ее обратиться в последнюю минуту с мольбой о спасении.

Алан не мог сказать, как долго спал он в эту ночь. Он беспокойно ворочался во сне, то и дело просыпался и опять принимался смотреть на звезды, стараясь ни о чем не думать. Несмотря на печаль в его душе, его сны были приятные, словно какая-то жизненная сила делала свое дело в нем, сглаживая следы пережитой трагедии. Мэри Стэндиш опять была с ним среди гор Скагвэя; они шли рядом в сердце тундр; солнце играло в ее блестящих волосах и глазах. Их окружали чарующая красота шиповника, ярко-красные ирисы, белое море Цветущей осоки и ромашки, пение птиц, опьяненных радостью лета… Алан слышал пение птиц. Он слышал голос девушки, в котором звучало счастье. Сияние ее глаз делало и его счастливым.

Он проснулся с легким криком, точно кто-то кольнул его ножом. Улаф разводил костер. За горами розовым светом занималась заря.

Глава XII

Эта первая ночь и утро в сердце дикой природы, новая жизнь, блеснувшая с могущественных вершин гор Чагач и Кеннэй, ознаменовали собою начало возрождения Алана. Он понимал теперь, как мог его отец на протяжении многих лет чтить память женщины, умершей, как казалось Алану, бесконечно давно. Сколько раз замечал он по глазам отца, что тот снова видит перед собою ее образ. А однажды, когда они стояли и глядели на залитую солнцем горную долину, Холт-старший сказал:

— Двадцать семь лет тому назад, двенадцатого числа прошлого месяца, твоя мать, Алан, проходила со мной через эту долину. Видишь ты тот маленький изгиб реки около скалы, залитой солнцем? Там мы отдыхали — тебя еще не было тогда на свете.

Он говорил об этом дне, как будто все происходило лишь накануне. Алану вспомнилось выражение необычайного счастья на лице отца, когда тот смотрел куда-то вниз, в долину, и видел что-то такое, чего никто, кроме него, не мог видеть.

И счастье, непостижимое для ума, вызывающее боль в душе, счастье постепенно вселялось рядом с печалью в сердце Алана. И никогда уже в его сердце не будет больше ощущения пустоты, никогда уже не будет он чувствовать себя снова одиноким. Он понял наконец, что память о прошлом, отдаваясь в душе сладкой болью, всегда будет жить в нем, как она жила в его отце, и будет придавать ему бодрость и согревать надеждой.

В течение целого ряда дней, следовавших за первым, перемена, совершившаяся в Алане, все усиливалась, но ни один человек не мог бы догадаться о ней. Это была тайна, хранившаяся в глубине души, меж тем как в наружности его проявлялось лишь обычное стоическое спокойствие, которое некоторые назвали бы холодным безразличием.

Улаф мог видеть больше других, так как отец Алана был самым близким его товарищем, почти братом. Холт-старший тоже был такой ровный, спокойный, и улыбка играла на его губах в моменты борьбы. Таким видел его Улаф перед лицом смерти. Он был свидетелем того, как, потеряв жену, отец Алана со сверхчеловеческим мужеством продолжал бороться, хотя весь его мир, казалось, обратился в пепел. В те дни, когда они двигались вдоль берега Аляски, Улаф замечал в глазах Алана тот же взгляд, что когда-то в глазах отца. С той лишь разницей, что Алан шептал про себя имя Мэри Стэндиш, меж тем как его отец свято хранил в своем сердце имя Илизабет Холт. Улаф хорошо помнил своего товарища, и его поражало, до чего сын похож на отца. Но благоразумие сдерживало его язык, и он не высказывал мыслей, проносившихся в его голове.

Улаф говорил о Сибири, все время о Сибири, и не торопился в Сюард. Алан и сам не особенно спешил. Дни стояли теплые, ибо чувствовалось уже дыхание чересчур раннего прихода лета, ночи — холодные и звездные. Над их головами все время высились горы, наподобие неприступных замков с башнями, достигавшими до затянутого облаками неба.

Они плыли меж островов, держась близко от материка, и каждый вечер рано располагались на ночлег. Птицы тысячами летели на север; от костра Улафа несся приятный аромат супа и жареной дичи.

Когда они наконец достигли Сюарда и Улафу пришло время возвращаться назад, глаза старого шведа подозрительно мигали и блестели. И в утешение Алан повторил ему, что наступит, возможно, день, когда они вместе отправятся в Сибирь.

Он долго смотрел вслед «Нордену», пока маленькое судно не скрылось в далеких волнах.

Оставшись один, Алан почувствовал сильное желание поскорее добраться до своей страны. Ему повезло: уже через два дня после его прибытия в Сюард пароход, доставлявший почту и съестные припасы ряду поселений, разбросанных вдоль побережья Тихого океана, покинул бухту Воскресения, увозя с собой Алана. Вскоре бесчисленные острова северной части Тихого океана остались позади, а прямо на севере показались серые утесы полуострова Аляски. На нем стеною возвышались горные цепи, местами такие высокие, что их снежные вершины терялись в облаках. Повсюду виднелись ослепительные ледники; кое-где дымились вулканы. Заглянув сначала в Керлок, потом в Айяк и Чигник, где были расположены рыбно-консервные фабрики, почтовый пароход навестил поселение на острове Унча, а отсюда пустился в дальний путь, быстро покрыв расстояние в триста миль до порта Голландского и Уналяски. Снова Алану повезло: через неделю он уже плыл на грузовом судне и 12 июня высадился в Номе.

Алан никого не предупредил о своем возвращении домой. Подъезжая к берегу на маленькой лодке, он все яснее различал очертания серого городка и почувствовал в своем сердце трепет восторга. Чем-то родным повеяло на него от характерных темных зданий с морем труб, из которых только две были кирпичные. Одна из этих единственных двух фабричных труб на всю Северную Аляску предстала перед ним сейчас, вся залитая солнцем. Позади города, в пятидесяти милях от него, подымались зубчатые утесы хребта, носившего название Пилы. Горы казались такими близкими, что до них, чудилось, можно добраться в полчаса.