ГЛАВА XIII

Очутившись в своей комнате, закрыв за собой дверь и заперев ее на ключ, Кейт снова почувствовал странную тупую боль, от которой у него защемило сердце и тяжело стало дышать.

«Если бы я не знала, что ты мои брат…»

Эти слова горели в его мозгу, горели и колотились и рвали на части его сердце, смеялись, издевались и торжествовали мрачную победу точно так же, как в последние годы над ним издевались и измывались дьявольские неуемные ветры, которые доводили его до такого кошмарного состояния, что он выбегал из хижины и бросался в ледяные объятия непроглядно-черной ночи и свирепой бури.

Ее брат!

Он так стиснул кулаки, что ногти впились в тело. Нет, об этой стороне борьбы он никогда не помышлял! С этого фланга он был совершенно беззащитен, а между тем главный удар готовился отсюда. Если он проиграет в первой фазе боя, который еще только-только начинается, он поплатится жизнью. Закон неумолим, и его повесят! Если же он выиграет, она будет его сестрой, и только сестрой, на всю жизнь! Ничего другого он не может ждать от нее.

Его сестра!

Нет, желая оставаться правдивым и честным хотя бы с самим собой, он должен был признать, что не как брат он восторгается золотым мерцанием ее волос, сияньем ее глаз и лица и чудесной мягкостью, разлитой во всем ее маленьком, прекрасном теле, — не как брат, а как влюбленный! Безжалостная судьба снова обратилась против него и смешала все карты. Он был Дервент Коннистон, а Мэри-Джозефина — его сестра!

Кейт внезапно почувствовал бессмысленную ярость к тому, что принято называть судьбой. Он понимал, сознавал, чувствовал, что все происходящее с ним нечестно и неправильно, что игра ведется не так, как надо, что жизнь мошенничает и разрешает себе самые гнусные вольности, и, стиснув зубы и сжав кулаки, он гневно воззвал к Богу, требуя правильного и честного боя. Он ничего другого не требует — только честного боя! Он — мужчина и хочет бороться за свою жизнь, за свое счастье, как полагается мужчине! Если бы была хоть маленькая надежда впереди, хоть просвет такой надежды!

Но в такие моменты возмущения и надежда казалась ему чудовищной ложью. Горечь его была так сильна и остра, что он опьянился ею и стал кощунствовать… Какой бы путь он ни избрал, как бы честно и упрямо он ни боролся, все равно у него не оставалось никаких шансов на выигрыш. Начиная со дня убийства Киркстона судьба посылала ему плохие карты — одну хуже другой. Такие же она посылает ему теперь и будет посылать до конца его существования на земле.

Когда-то он верил в этическое начало вещей и явлений на свете и не сомневался, что безличное нечто, более могучее, чем самый могучий человек, принимает незаметное, но благотворное участие в его борьбе за жизнь.

Теперь же от этой веры ничего не осталось! Вместо нее он чувствовал только импульс разъяренного, взбесившегося зверя, дико топчущего все то, что попадается ему на пути. Теперь пришла ложь, пришло презрение ко всему тому, что некогда казалось прекрасным и высоким.

Нет, он никоим образом не мог выиграть! Как бы он ни играл, какой бы путь борьбы ни избрал, он должен проиграть! Ибо он был Коннистоном, а она была Мэри-Джозефиной Коннистон, его родной сестрой… И так должно было продолжаться до конца дней его…

Сквозь закрытую дверь к нему слабо донесся голос поющей девушки, и тогда со стремительностью туго натянутой и отпущенной пружины к нему вернулось осознание своего собственного «я». Его кулаки разжались, напряженные мускулы лица приняли свой обычный вид, и так как Господь Бог, к которому он только что дерзко взывал, наградил его непоколебимым чувством юмора, он несколько иначе посмотрел на вещи, казавшиеся ему дьявольски страшными несколько минут тому назад.

Он даже усмехнулся и вспомнил улыбающееся лицо Дервента Коннистона, одержавшего в последнюю минуту свою лучшую победу над жизнью. Смерть уже занесла над ним руку, а он усмехнулся и нашел в себе силы сказать следующее: «Это странно, дружище, дьявольски странно, и вместе с тем забавно».

Да, конечно, все это очень забавно! Человек, имеющий возможность прямо и здраво взглянуть на создавшееся положение вещей, может позабавиться. Как-то незаметно Кейт вернулся к своей исходной точке зрения. Это была самая грубая и ужасная шутка, которую когда-либо сыграла с ним жизнь!

Его сестра!

Вдруг послышался стук в дверь. Стучала Мэри.

— Дервент Коннистон! — холодно доложила она. — Там какая-то особа женского пола спрашивает вас по телефону. Что прикажете ответить ей?

— Гм… гм… Скажи ей, что… ты моя сестра, что ты Мэри-Джозефина… Это, вероятно, мисс Киркстон. Будь любезна передать ей, что я никак не могу подойти к телефону, что ты хочешь познакомиться с ней… и что вообще на днях увидимся.

— Ах вот как!

— Послушай, Мэри… видишь ли, эта мисс Киркстон…

Но Мэри-Джозефина уже хлопнула дверью и убежала.

Кейт усмехнулся.

К нему вернулся его обычный безграничный и неукротимый оптимизм. Так или иначе, он был страшно рад тому, что девушка находится здесь, рядом с ним, что она любит его, принадлежит ему, что ее дальнейшая судьба во многом зависит только от него. Кто знает, что еще может случиться?

Вооружившись долотом и молотком, он направился к сундучку. Работа была настолько нелегкая, что у него буквально онемели руки, когда он сбил наконец третий замок. После этого он придвинул сундук поближе к свету и открыл его.

В первую минуту он был страшно разочарован. Он даже не мог понять, почему Коннистон так тщательно запер эту рухлядь. Сундук был почти пуст, настолько пуст, что Кейт видел его дно. Первая вещь, бросившаяся ему в глаза, была явно и определенно оскорбительна для его ожиданий: это был старый чулок с огромной дырой на пятке. Под чулком лежала небольшая меховая шапка того типа, что носят к северу от Монрила. Тут же находились собачий ошейник с цепью, старого образца револьвер, огромный кольт и по меньшей мере сто пуль самого разнообразного калибра. На дне притаились старые брюки для верховой езды, а под брюками пара сапог на резиновой подошве.

Ясно было, что все содержимое сундука подбиралось без плана и определенной цели. Какая-то глупая, никому не нужная коллекция! Даже большой кольт никуда не годился. «В крайнем случае, — подумал Кейт, — им можно было бы только оглушить муху на далеком расстоянии».

Он сердито перемешал долотом вещи и только в последнюю минуту увидел нечто, что раньше не бросилось ему в глаза: зарывшись во что-то похожее на спортивную рубаху, спряталась картонная коробка для сапог. Кейт нервно открыл коробку и увидел, что она доверху полна бумаг.

Он преисполнился надежд. Перенес коробку на стол Брэди и основательно уселся на стуле. Прежде всего он занялся исследованием больших бумаг. Здесь было несколько заявок на золотоносные участки в Манитобе, с полдюжины топографических карт, набросанных от руки карандашом и имеющих отношение преимущественно к области Пис-Ривер, большое количество официальных писем из управления «Boards of Trade»с самыми подробными и красноречивыми проспектами и затем ряд вырезок из газет, наклеенных на один лист бумаги.

Пачку писем Кейт оставил под конец, решив раньше просмотреть газетные вырезки. Но едва только он прочел первый абзац из первой вырезки, как задрожал всем телом: до того был поражен и заинтригован.

Всего имелось шесть вырезок, и все они были сделаны из английских газет, причем носили сухой официальный характер. Все вырезки он прочел в три минуты.

Сущность их сводилась к тому, что Дервент Коннистон, принадлежавший к роду Коннистонов из Дарлингтона, обвинялся не больше и не меньше как в грабеже, причем к моменту печатания последнего донесения не был еще арестован и находился на свободе.

Кейт издал невольный крик недоверия. Он снова взглянул на вырезки, словно желая убедиться в том, что глаза не обманывают его. Нет, все было правильно: холодные, бесстрастные буквы говорили, что сообщения вполне соответствуют действительности.

Дервент Коннистон, этот исключительный человек, по которому Джон Кейт измерял качества и достоинства всех остальных, этот высший образец спокойствия, твердости, решительности и отваги, — простой грабитель! Это было до того абсурдно, что казалось глупым, даже не смешным фарсом! Если бы его обвиняли в убийстве, в выдающейся измене, в необыкновенном нарушении того или иного закона, в великом преступлении, на которое его толкнула столь же великая страсть или идея, он мог бы еще понять то, что произошло. Но самый обыкновенный, самый банальный грабеж, который не имеет ничего общего с настоящей авантюрой, — как странно!

Это было просто невозможно!

Кейт в третий раз прочел одну из вырезок, прочел вслух. И все-таки ничего не понял. Ясно было, что печатные строки лгут. Иначе быть не может! Дервент Коннистон был способен на то, чтобы убить дюжину человек, но никогда не пошел бы на взлом несгораемого шкафа. Сама мысль об этом была кощунственна…

Он принялся за письма.

Все они были помечены: Дарлингтон, Англия. Его пальцы дрожали, когда он открыл первое письмо. Это было именно то, на что он надеялся, чего он ждал. Письма были от Мэри-Джозефины. Он расположил их — всего девять писем! — по числам и отметил про себя, что девушка написала их на протяжении восьми лет таким образом, что каждый промежуток равнялся одиннадцати месяцам. Они были написаны таким четким почерком, что моментами казалось, что они напечатаны.

Когда он стал читать второе письмо вслед за первым, третье — вслед за вторым и так далее, он совершенно потерял представление о месте и времени и позабыл о том, что его ждет Мэри-Джозефина.

Вырезки из газет сообщили ему основное, а отдельные отрывки из писем — одна строка здесь, несколько строк там, то предложение, бросающее новый свет на все дело, то фраза, снова ввергающая в прежний хаос, — мало-помалу разрывали перед его мысленным взором пелену тайны, сомнения, неуверенности. Из отдельных кусочков, из почти незаметных, незначительных сегментиков, склеенных воедино, составлялось нечто целое, реальное, живое и до того понятное, что внезапно по всем жилам Кейта пронеслась могучая волна восторга и возбуждения.

Наконец он взял в руки последнее, девятое письмо. Оно было написано как будто другим почерком, отличалось кратким содержанием, и снова кровь застыла в жилах Кейта, когда он читал его.

Не выпуская этого письма из рук, он встал из-за стола, и совершенно невольно, быть может даже бессознательно, с его уст сорвались слова Коннистона:

— «Это странно, дружище, дьявольски странно и вместе с тем забавно!»

Но ничего забавного не было в тоне, каким он произнес эти слова. Глаза его затуманились, а голос звучал резко и жестко. Он глядел назад, глядел в невыразимый, дьявольский мрак полярной пустыни, и ему казалось, что перед ним как живой стоит Дервент Коннистон.

И вдруг под влиянием властного импульса он схватил газетные вырезки, чиркнул спичкой и с угрюмой усмешкой следил за тем, как подожженная бумага свернулась, завилась и, наконец, превратилась в пепел.

Какая ложь — вся жизнь!

Какая уродливая вещь — человеческая «справедливость!»

Какое чудовищное изобретение — та ересь, которую люди сами выдумали, сами изготовили и назвали законом!

И снова и снова Кейт ловил себя на том, что он повторяет слова покойного англичанина.

«Это странно, дружище, дьявольски странно и вместе с тем забавно».

ГЛАВА XIV

Ровно через четверть часа с Мэри-Джозефиной по правую руку он спускался по зеленому откосу, направляясь к Саскачевану. Там был безграничный лес, там лежала сверкающая на солнце долина, и широкая дорожка приглашала как можно дальше и глубже забраться в прерии.

Город оставался в стороне от них, и Кейт искренне радовался этому: быть как можно дальше от Смита, Мак-Довеля и Мириам Киркстон. Ему необходимо было сориентироваться в орбите новой мысли, к которой он еще не привык, которую еще не вполне усвоил себе.

Больше чем когда бы то ни было он хотел остаться наедине с Мэри-Джозефиной, почувствовать еще большую уверенность в ней и окончательно убедиться в том, что ради него она готова на все…

Он отчетливо сознавал всю близость и всю значительность надвигающейся драмы. Знал, что сегодня во что бы то ни стало должен повидаться со Смитом, снова подвергнуться обстрелу со стороны Мак-Довеля и что ему придется, как рыбе, попавшей в предательские воды, тщательно, старательно и умело обойти расставленные сети, готовые поймать и задушить…

Сегодня был настоящий день! Сцена была готова, занавес с минуты на минуту мог взвиться в воздух и пьеса должна была начаться.

Но пьесе предшествовал пролог, и этим прологом являлась Мэри-Джозефина.

На полпути к подножию холма они остановились, и во время этой краткой паузы Кейт стоял на расстоянии шага позади девушки; таким образом, она не видела его, и он мог свободно наблюдать за ней. Она стояла с непокрытой головой, и Кейт снова подумал о том, до чего прекрасны женские волосы, насколько прекраснее они всех остальных женских прелестей… Искусно закрученными, манящими жгутами лежали они на голове Мэри, а солнце, играя, превращало их то в темную медь, то в свежее золото. Ему хотелось протянуть вперед руки, погрузить пальцы в это дивное богатство и снова почувствовать. как кровь теплым, стремительным, бурливым потоком разливается по всему его телу.

А затем, подавшись немного вперед и наклонившись, он заглянул под ее ресницы и увидел, какая неизбывная трогательная радость теплится в ее глазах, жадно впитывающих изумительную панораму, раскинувшуюся там внизу, в западном направлении…

Дождь, выпавший ночью, освежил все вокруг. Солнце низвергало свои пламенные лучи, и аромат земли явно свидетельствовал, что в недрах ее пробудились тысячи жизней, которые неудержимо рвутся на поверхность. Даже Кейту казалось, что река никогда не выглядела столь прекрасной, как сейчас, и никогда до сих пор он не испытывал такого властного порыва спуститься к реке и идти вдоль ее берегов все дальше и дальше, до того места, где горы подымаются так высоко, что встречаются с небом, до того места, где река берет свое начало.

Он слышал, как Мэри-Джозефина, радостно подавленная всем тем, что открылось ее взору, тихо и нежно произнесла:

— О, Дерри!

Его сердце до краев переполнилось радостью. Он понял, что она видит то же самое, что видят его собственные глаза. Она чувствует эту волшебную страну. Ее рука, ища его руку, коснулась ладонью ладони, и ее пальцы нежно прильнули к его пальцам. И он всем существом почувствовал дрожь чудесного откровения, которое пробежало по его телу. Во всей своей властной и пленительной красоте раскрылись пред ней безмерные пространства: леса, волнообразно убегающие до пурпурной мглы, объявшей горизонт, золотой Саскачеван, в дремотном мерцании мирно и тихо катящий свои воды в ту великую таинственную страну, в которой скрывается на ночь солнце.

Мэри-Джозефина глядела на него широко раскрытыми глазами, а он говорил ей об этом волшебном крае, и говорил еще, что здесь только начинается красота стран, уходящих на запад и на север. Там дальше, за этим низким горизонтом, где кроны трех деревьев касаются неба, лежат поля, не те утомительные, монотонные поля, что она видела из окна вагона, но широкая, величественная, Богом благословенная северо-западная область с тысячами озер и речек и с десятками тысяч квадратных миль леса. А за всем этим еще дальше и еще глубже залегают холмы и плоскогорья, а за ними — горы, те самые горы, в лоне которых рождалась река.

Она быстро подняла голову, и глаза ее заполнились растопленными солнечными лучами.

— Но это чудесно! — воскликнула она. — И там находится город?

— Да, да… А за этим городом находятся и другие города… Это благословенная страна! — произнес он.

Мэри-Джозефина глубоко вздохнула.

— И в городах этих живут люди! — в наивной доверчивости снова вскричала она. — Я часто мечтала о подобных заповедных странах, но никогда не представляла их такими. И ты столько лет мечтаешь об этих местах, в то время как я… О, Дерри!

И снова эти последние два слова до краев переполнили радостью его сердце. Это были слова любовного упрека, перевитые дыханием и шепотом великого желания. Она неотрывно глядела теперь на запад, и в глазах ее, в сердце ее и душе был только запад, и вдруг Кейту показалось, что путь его осветился пламенем сильнейшего факела.

Он был близок к тому, чтобы совершенно забыть, что он — Коннистон. Он говорил ей о своей мечте, о своем желании и признался, что вчера вечером, незадолго до ее появления, окончательно решил уйти. Она пришла к нему как раз вовремя. Еще немного — и он ушел бы из этого мира и зарылся бы на всю жизнь один в неведомой горной стране.

А теперь они уйдут вместе! Уйдут именно так, как он наметил и распланировал, совершенно тихо и спокойно. Они просто исчезнут из города. Есть причина, по которой никто — даже Мак-Довель! — не должен догадаться об их проекте. Это их личная тайна. Когда-нибудь он подробно объяснит ей все. Его сердце восторженно забилось, когда он с чисто мальчишеским увлечением стал развивать свои планы и рассказывать о том чудесном дне, когда они двинутся в путь. Он догадался о ее возбуждении по краске, выступившей на ее щеках, и по трепетному взору, который она не отрывала от него.

План свой они во что бы то ни стало должны привести в исполнение. Это может случиться завтра, послезавтра, несколько попозже, но случится обязательно! Более замечательного приключения и придумать нельзя! Они будут жить там, в этом горном раю, одни. вдали от всех…

— Мы будем хорошими товарищами! — воскликнул Кейт. — Нас будет только двое: я и Мэри-Джозефина. Мы нагоним все то, что упустили до сих пор.

Это была его первая попытка. Это был первый намек, первое заимствование из писем, которые он нашел и прочел сегодня утром. И при последних словах его глаза Мэри с молниеносной быстротой повернулись в его сторону.

Он кивнул головой и улыбнулся. Он мигом понял немой вопрос, застывший в ее глазах, но сразу ничего не ответил и только крепче сжал ее руку, когда они снова стали спускаться к подножию холма.

— Ночью, и сегодня утром в особенности, я вспомнил очень, очень много! — объяснил он. — Иногда удивительно, какие чудеса могут творить самые малые и незначительные вещи, не правда ли? Иногда малейшая песчинка может остановить ход огромных часов. Это тоже одна из малых вещей и причин! — И он с той же улыбкой коснулся шрама на лбу.

Он помолчал и добавил:

— А другой причиной, другим чудом была ты, Мэри-Джозефина! Теперь я начинаю все, все припоминать! Мне кажется, что все произошло не семь-восемь лет тому назад, а только вчера… Только вчера какая-то подлая песчинка остановила ход моей мозговой машины. Но, кроме того, мне думается, что тут действовала еще одна причина. Ты поймешь меня, когда я все подробно расскажу тебе.

Если бы он был настоящим Коннистоном, он не мог бы держаться более естественно и искренне. Он творил великую ложь. Но для него лично она уже не была ложью. Казалось бы, что стыд и совесть должны были вызвать известное колебание, но он нисколько не колебался. Он боролся теперь за то, чтобы из хаоса отчаяния вырвать нечто прекрасное, что имело все права на жизнь. Он боролся за то, чтобы жизнь победила смерть, чтобы свет рассек мрак. Он пытался спасти то, что все остальные люди хотели смести с лица земли. Вот почему великая ложь казалась ему уже не ложью, но безопасной безвестной вещью, мало того — спасительным средством, единственной возможностью спасти радость, счастье и все то, что способствует радости и счастью.

Эта ложь была теперь его единственным оружием. Без нее он был бы поражен, а поражение было равносильно полному отчаянию и смерти. Вот почему он говорил теперь так убедительно и горячо, ибо слова шли из глубины сердца, хотя и рождались во мраке обмана. Он внутренне поражался только тому, как абсолютно верит ему девушка, верит настолько, что сомнение ни на минуту не засветилось в ее глазах, не сорвалось с ее губ.

Он говорил ей о том, что сразу припомнил «чуть ли не все». А на самом деле все сведения он заимствовал из писем и газетных вырезок, найденных в сундучке Дервента Коннистона. Собственно говоря, вся эта история не казалась ему ни слишком необыкновенной, ни излишне драматической. За последние четыре года он видел столько трагических происшествий и случаев, что привык относиться к подобным вещам очень критически.

Это был просто несчастный случай, начавшийся с недоразумения и сопровождавшийся целым рядом неизбежных ударов и операций.

Да, в одном отношении поведение Дервента Коннистона было постыдно и не находило себе никакого оправдания. Он должен был сознаться, что девять-десять лет тому назад он не был на должной высоте как брат по отношению к сестренке, которая всегда обожала его… Когда-то, в дни совсем ранней молодости, он вел себя гораздо лучше. Коннистоны из Дарлингтона приходились ему родными дядей и тетей, и дядя был довольно заметной фигурой в кораблестроительных кругах. С этими родственниками они трое — Дервент, Мэри-Джозефина и их брат Эгберт — жили дружно, чего нельзя было сказать о препротивной, сварливой другой паре родственников, которые воспользовались своим правом старшинства в роде и нелепыми английскими законами и забрали у детей чуть ли не все их имущество. Вот чем объяснялись беспрерывные недоразумения и ссоры между родственниками.

Когда Дервент подрос настолько, что разрешил себе зависеть только от самого себя, он порвал с родственниками. Все это Кейт узнал из писем, которые, однако, известную и значительную часть дела оставляли в полной тьме. Ясно было, что не совсем благополучно обстояло с Эгбертом, который был больным или калекой и лет на семь-восемь моложе Дервента. В письмах Мэри-Джозефина все время называла его «бедным Эгбертом», жалея его, вместо того чтобы осудить по заслугам. У Кейта не оставалось никакого сомнения, что причиной всех несчастий и вынужденной разлуки Дервента с Мэри был именно этот «бедный, несчастный брат». Однажды ночью «бедняжка» взломал сейф старого Коннистона, бежал, скрывался, а тем временем всю вину свалили на Дервента. Очевидно, Эгберт сознался во всем старшему брату, который счел тогда нужным бежать в Америку и тем спасти калеку. Перед отъездом он дал Мэри-Джозефине торжественное обещание, что рано или поздно возьмет ее к себе. Дядя вдогонку послал ему клятву, что при первой же попытке вернуться на родину он засадит его в тюрьму. Вскоре после этого «бедный Эгберт» был найден мертвым в постели, причем перед смертью его скрючило самым жестоким образом. Кейт никак не мог установить, был ли Эгберт болен душевно или физически.

— Я только хотел было послать за тобой, — сказал он, когда они спустились вниз. — Мой план был вполне разработан и готов, как вдруг пришло это…

Он остановился, и в продолжение нескольких напряженных минут Мэри-Джозефина читала девятое и последнее письмо, которое он нашел в сундуке англичанина.

Это было письмо от дяди. В дюжине строк он сообщал о том, что Мэри умерла, и повторял свою угрозу предать племянника суду, как только тот посмеет вернуться в Англию.

Страшный крик сорвался с уст девушки.

— Вот что! Вот, значит, в чем дело!

— Да, это… Да еще мой шрам! — воскликнул Кейт, вспомнив про свою роль. — Эти две вещи случились почти что одновременно, и это они-то и забросили песчинку в механизм моего мозга!

Ему было невыносимо тяжело лгать, когда он глядел в ее внезапно побелевшее лицо и видел ее изумительные глаза, пронизывающие его душу до дна.