Глава VII

Держась в тени деревьев, Клифтон вышел на боковую улицу. У него не было определенной цели, и он по привычке повернул на восток. Ни разу не случалось ему за один вечер переживать столько неожиданного.

Он почти не думал о Хурде, о борьбе с ним, о возможных неприятностях. Смущала больше мысль о таинственной молодой особе, которая скрывалась в комнате, примыкавшей к кабинету Хурда, и о поцелуе симлской вдовушки.

Есть все-таки женщины, на которых стоит жениться, и жена Бенедикта — одна из них. Действительно ли она простила ему или этот поцелуй был лишь данью, принесенной в угоду Бенедикту?

А какой-то настойчивый чертенок продолжал задавать вопросы насчет той девушки, что была у Хурда. Звонила, конечно, она, потому что никто другой не мог знать о его столкновении с Хурдом. И она благодарила его за то, что он расправился с этим негодяем. Странно, если не сказать больше!

Кто она? Почему не показалась во время схватки, которая временами должна была приводить ее в ужас, поскольку трагический исход несколько раз был близок. А между тем смех ее — порука, что ни ужаса, ни страха она не испытывала. Какие могли быть у нее отношения с Хурдом? Что-то неприятное шевельнулось у Клифтона в душе. Рыцарское чувство запротестовало. Он почти непроизвольно отмахнулся от этого вопроса. Дурные женщины так не смеются, и на глаза им не набегают слезы так, как на детские голубые глаза жены Бенедикта.

Смелые они обе — Клэретт Эльдоз и девушка, которая смеялась над Хурдом, а потом предупредила его, Клифтона! Он готов бороться за ту и другую, если бы представился случай.

Он с удивлением заметил, что дошел до конца города. Время прошло быстро, и море электрического света осталось позади. Луна скрылась за лесистым гребнем Мон-Руайяля, и тихая канадская ночь спустилась на засыпающие домики, которые, уже и в предместье, не так теснились друг к другу, как в скученном городе, а теперь еще дальше разбрелись.

Клифтон выпрямился и глубоко вдохнул воздух. Он шел немощеной дорогой, под ногами была мягкая, пружинящая земля.

Все его тревоги рассеялись, он перестал задаваться вопросами и шел, не чувствуя усталости. Часы и мили оставались позади, и сияние Монреаля постепенно угасало, пока не остался лишь слабый отблеск, бледнеющий при свете звезд. В этот тихий предрассветный час, отойдя за пятнадцать миль от города, он вступал уже в округ Ассомисион, населенный французами.

Тут он попадал в условия быта, почти не изменившегося в течение трехсот лет; с каждым днем, с каждой милей он будет забираться все глубже в страну, которую любит, в свободную, беспредельно широко раскинувшуюся страну, где сказка уживается с трагичным, где народ, уже в двенадцатом поколении, остался не затронутым бешеным натиском цивилизации.

Он знал, что миновал лишь первую дверь в Старый Квебек, но даже здесь, на небольшом расстоянии от одного из крупных мировых городов, он чувствовал радостный подъем. Он проходил мимо уснувших ферм, у которых гумна выдвинулись к самой дороге, а домики прятались где-то позади.

Спящие деревни возникали, как тени, по сторонам, а вокруг теснились остатки тех лесов, что видели первых пионеров.

Поднявшись на холм, он взглядом окинул старую дорогу по обоим направлениям. Много лет назад он стоял на этом самом холме с отцом Арно из Сен-Лина и слушал, а тот воскрешал перед ним картины тех дней, когда эти лесистые холмы и зеленые луга были свидетелями того, как вписывалась в книгу истории нового мира первая, и одна из самых кровавых, страница. И сейчас ему казалось, что он слышит шаги и голоса тех, что пришли сюда несколько столетий назад, чтобы победить или умереть.

Клифтон стоял, задумавшись, как вдруг его вывел из себя лай собаки; он очнулся, увидел, что на востоке уже занимается заря, и стал спускаться с холма.

Вот когда он возвращается домой; сейчас нет в нем той печали, которая поднялась, когда в Брэнтфордтауне он бередил свои воспоминания детства; сейчас загорается надежда. Недалеко впереди — старый город Квебек, а за ним огромные леса и реки, которые ревут, как львы, вырываясь из неведомой, ни на какой карте точно не вычерченной Верхней Страны; и бесчисленные озера, замкнутые первобытно-мощными стенами; и народ, для которого люди, говорящие по-английски, — чужеземцы.

Там он найдет пути, продолженные его отцом и им, чуть ли не полвека назад, казалось ему.

Он подошел к потоку, название которого было ему знакомо, и, свернув с дороги в тень столетних вязов и дубов, так густо сплетавших свои вершины, что последние звезды скрылись из глаз, растянул на земле одеяло и лег. Аромат цветов носился по лесу. В полудремоте Клифтон думал о Хурде, о полиции, о том, спят ли Бенедикт и симлская вдовушка так же спокойно и крепко, как будет спать он сейчас, и проводит ли эту ночь таинственная девушка, предостерегшая его, у себя дома и в постели, как ей надлежало бы проводить. Последняя его мысль была о Джо и его собаке. Ему недоставало малыша. Он выпишет его, пожалуй, в Квебек.

Мир начал просыпаться вскоре после того, как он уснул. Петухи вытягивали шеи и кричали, хотя было еще темно. В маленьких, окрашенных в яркие цвета домиках поднимались фитили в притушенных лампах, и огоньки начинали отражаться в белоснежных голых полах, в начищенных металлических частях большой плиты, гордости каждого такого домика. Звенела молочная посуда в прохладных погребах, и собаки отвечали одна другой на полмили расстояния; птицы отряхивались в кустах, а как только показалась первая полоска зари, вороны, каркая, закружились над сенокосами. Издали донесся стук топора; перекликались голоса на мягком языке Новой Франции; послышалось пение с той стороны, где какой-то человек разводил огонь в большой печи, сложенной из кирпичей, которые были сделаны руками его деда сто лет назад. И, наконец, выглянуло солнце: розовый румянец — пурпурово-огненная полоса — день…

Клифтон открыл глаза и увидал сучковатые густолиственные ветки дуба над головой и услыхал жужжание пчел, которому аккомпанировал шепот ветерка в верхушках деревьев. Крылышки трудолюбивых работниц блестели на солнце, а рука его легла на кустик лесных фиалок, к которым он, засыпая, приник щекой. Серебристые анемоны и пурпурные триллиумы насыщали ароматом воздух, а красный дикий флокс — меда слаще — кивал ему, покачиваясь на длинном тонком стебле.

«Вот где должен царить мир, ничем не нарушаемый, — думал он, поднимаясь, — среди ландышей, златолистников, фиалок. Здесь нет ни Хурдов, ни полиции, ни борьбы, ни раздоров, фальшивыми нотами врывающихся в симфонию жизни». В таком месте он охотно поселился бы навсегда.

И в это самое время он услыхал звук, который заставил его насторожиться и пристально вглядеться в чащу леса. Странный и необычный звук! Клифтон поднялся и пошел в том направлении, откуда он доносился; звук становился все отчетливей: казалось, что впереди, в кустарнике, что-то молотят большим цепом.

Он поднялся на небольшой пригорок, вышел на лесную полянку и увидал, что из перелеска выкатились четверо мужчин, схватившихся, очевидно, не на жизнь, а на смерть.

Глава VIII

Мужчины дрались. Клифтону это сразу стало ясно. Он был настолько близко, что слышал их прерывистое дыхание. Вдруг раздался яростный крик, напомнивший Клифтону рев рассвирепевшего быка; на крик отозвался другой голос, резкий и визгливый. Он шел откуда-то из кустов, подле которых стоял Клифтон. Раздвинув ветки, Клифтон увидал скорчившуюся фигурку, такую необычную на вид, что он замер от удивления. Маленького роста, весь кожа да кости, человек сидел, опершись подбородком на руки, и смотрел на неравный бой. Клифтон успел уже заметить, что из дравшихся трое были заодно и нападали на четвертого.

Маленький зритель был одет в поношенную черную хламиду; лицо помертвелое, как у покойника, голый, выбритый, как у монаха, череп. Схватив в каждую руку по пруту, он вдруг стал размахивать ими, как размахивает дирижер своей палочкой, не переставая в то же время визгливо выбрасывать латинские слова и фразы и колотить ногами по земле, проводя в ней глубокие борозды.

Клифтон перевел взгляд на дерущихся. И кровь застыла у него в жилах. Происходило форменное убийство. Человек, отбивавшийся от остальных, был великан, с широким лунообразным лицом и огромными кулаками, которыми он размахивал, как молотами, но и противники немногим уступали ему.

Сообразив, что происходит, Клифтон быстро принял решение. Он знал, что здесь, у обитателей этих лесов, раз дело дошло до такой схватки, нечего ждать соблюдения правил, боксерских церемоний: кусают, душат, ломают ребра, выдавливают глаза — сила против силы, зуб за зуб, — а раз трое против одного…

Клифтон собирался уже броситься на помощь, как вдруг из копошившейся на земле кучи тел высвободился и вскочил на ноги гигант с лунообразным лицом. Он обвил рукой шею одного из своих врагов, и торжествующий рев его поднял эхо в лесу и вызвал в ответ целый залп ликующих латинских восклицаний. Но торжество было непродолжительно; рев разом пресекся, все четверо снова повалились наземь, и на этот раз лишь одни ступни одинокого борца замелькали поверх кучи тел. Сам он не показывался, хотя монахоподобный субъект и размахивал героически своими палочками, выкрикивая поощрения.

Зато и победители, расправляясь со своей жертвой, не скупились на проклятия и на местном наречии, и на французском языке, а в двух шагах от места боя заливалась, не щадя своего горлышка, желтогрудая малиновка.

Мгновение — и Клифтон выскочил, из-за кустов, за которыми скрывался, и бросился к дерущимся. Ноги опрокинутого великана еще били по воздуху, еще доносилось снизу глухое ворчание, в котором Клифтон узнавал его голос. Но вот один из французов, выбравшись из кучи, обхватил мелькавшие в воздухе ноги, отогнул их назад и с торжествующим воем вонзил зубы в бедро человека с лунообразным лицом, в то место, где лопнули панталоны и обнажилось белое тело.

Клифтон ударил, и француз выпустил свою жертву. Он поднялся, шатаясь, на ноги, но Клифтон ударил снова, и так удачно, что тот полетел наземь и больше не вставал. Тогда Клифтон вцепился в кирпично-красную голову, посаженную на широченные плечи, и оттащил их обладателя, так что человек с лунообразным лицом остался лишь один на один с третьим своим противником. Следующие несколько минут Клифтону было не до шуток, пока удачный удар под ложечку красноволосому субъекту не уложил и его рядом с товарищем. Оглянувшись, Клифтон увидал, что человек с лунообразным лицом, сидя верхом на третьем своем противнике, с изумлением смотрит на него.

Теперь, когда победа была обеспечена, с пригорка, подпрыгивая, как кузнечик, спустился человечек с лицом мертвеца и остановился на поле битвы, с краю.

— Клянусь Петром, подмога подоспела вовремя! — радостно затрещал он по-французски. — Для того, кто плотью немощен, хотя духом и силен, слаще манны небесной было видеть, мсье, как во благовремении явившийся Давид смял проклятого Голиафа и из рук филистимлян…

— Замолчи! — еще с трудом переводя дыхание, прикрикнул на него лунообразный. — Уж не хочешь ли ты сказать, что я не справился бы с этими тремя негодяями собственными руками, без помощи божеской или человеческой! Трое или двадцать противников — не все ли это равно для Гаспара Сент-Ива? Непрошеное вмешательство только расстроило мои планы!

— Та-та-та, — перебил его маленький человечек, весело потирая руки. — Чтоб мне никогда больше не нажраться, если я вру! Конец тебе приходил на этот раз, дорогой Гаспар! Только пятки твои еще и жили, когда подоспел этот друг наш. Поблагодари его, Гаспар, как подобает джентльмену!

— Вздор, говорю я!

— Еще минута, и ты остался бы без ушей, друг Гаспар! Они тебя живьем съели бы! Благодари скорей джентльмена, Гаспар!

Лунообразный поднялся с поверженного врага, но продолжал ворчать что-то себе под нос. Он был по пояс обнажен, весь в крови, испачкан грязью. Одно ухо у него было прокушено, один глаз заплыл, на шее остались следы душивших пальцев.

— Я — Гаспар, брат Антуанетты Сент-Ив, и если вы оказали мне услугу — в чем я сомневаюсь, — то я благодарю вас, — сказал он на таком французском языке, лучше которого Клифтону не доводилось слышать в Квебеке. — А этот мешок костей с бритой головой — брат Альфонсо, монах, удравший из монастыря траппистов, что в Мистассини, на берегу озера святого Иоанна. Если он воображает, будто я не могу поколотить этих трех негодяев или вообще любых трех человек в Квебеке, разом и без проволочек…

— Сожалею, что вмешался, — сказал, улыбаясь и протягивая руку, Клифтон. — Теперь я припоминаю, что им действительно приходилось плохо. Уверен, что в конце концов вы справились бы с ними.

Круглая, гладкая физиономия великана, на которую падала непослушная грива белокурых волос, затуманилась.

— Вы в самом деле так думаете? — с сомнением переспросил он. — Будто они были так уж слабы — эти вот, которых вы уложили?

— Как дети…

— Да он бессовестно лжет, — взвизгнул монашек.

И Сент-Ив вдруг неожиданно, упершись руками в бока и запрокинув голову, засмеялся раскатистым хохотом. Потом схватил руку Клифтона и тряс ее, сжимая так, что чуть кости ему не переломал.

— Родной брат не мог бы любить вас больше, чем люблю я! — воскликнул он. — Вы благородный человек, раз умеете солгать ради правого дела! Что может быть лучше? Меня прочили в священники, мсье, но я вольнодумен, свободолюбив и предпочитаю драться. Не стыжусь сознаться, что, если бы не вы, Антуанетта Сент-Ив не узнала бы своего брата. А что касается Анжелики Фаншон, самой красивой, после моей сестры, женщины в Квебеке, которая не хочет выходить за меня замуж, потому что я не люблю поросят и коров и жизни на ферме, — нет, взгляни она на меня, пока я был бы в таком виде, — сердце ее, наверное, отвернулось бы от меня навсегда! Благодарю вас еще раз, мсье!

Клифтон сразу почувствовал приязнь к этому человеку.

— Из-за чего началась ссора? — спросил он, когда они втроем направились к реке, на берегу которой Клифтон провел ночь.

— Из-за двух хорошеньких женщин и одного лжеца, друг, — проговорил Гаспар. — Лжец — этот самый Альфонсо, никчемушная трещотка костяная. Плетет такие небылицы, что повесить его мало. Вот мне и приходится, раз уж я странствую с ним, для поддержания своего достоинства драться с людьми, которые утверждают, будто он врун и лицемер.

— Да если же я правду говорил, — запротестовал монашек, — я в самом деле посадил как-то курицу на черепашьи яйца, и черепашки вылупились, а курица…

— Замолчи! — прорычал Гаспар. Он успел тем временем раздеться и бросился в воду.

— Дело тут в женщинах, а не в моих рассказах, — зашептал Альфонсо, лишь только его большой друг исчез под водой. — Только мы попадем в компанию посторонних, как он начинает бахвалиться, что, мол, нет в мире женщин красивей его сестры и его милой, которая не хочет выходить за него, пока он не бросит своих чудачеств и не засядет на ферме. И прошлой ночью, на вечеринке в деревне, было то же самое. Только там нашлись парни, которым его похвальба не понравилась. Они и пива к тому же перехватили. Вот он и вызвался разом побороть трех сильнейших в округе мужчин; сговориться о времени и месте было не трудно, тем более что Гаспар и между танцами девушек за талию обнимал. Вся беда началась из-за красивой сестры Гаспара и из-за его милой, что не хочет выходить за него!

Он помолчал немного, глядя на Сент-Ива, который барахтался в реке, как большая черепаха.

— А она в самом деле самая красивая и самая милая девушка во всем Квебеке, — задумчиво прошептал он. — В этом он прав. Я говорю о сестре его, об Антуанетте Сент-Ив! И как она обожает это отродье дьяволово, что, как петух, только и ищет, какую бы навозную кучу покорить!

Клифтон нагнулся над своим мешком, чтобы скрыть улыбку, но следующие слова расстриги заставили его прислушаться внимательней.

— А мы как раз направлялись домой из чудовищного города-вертепа, где Антуанетта Сент-Ив работает на некое исчадие ада по имени Иван Хурд. Однако, друг-чужак, вы до сих пор не назвали себя…

— Она… у нее голос… — начал Клифтон неожиданно для самого себя.

— Ну, разумеется, у нее есть голос, дружок. Как же иначе? И поет она, как поет малиновка, когда вьет себе гнездо. Нет, вы посмотрите на этого борова, — прервал он себя, указывая на выходившего из воды Гаспара. — И как это его можно любить? Как может любить его женщина?

— Да вы же сами любите его?

— Да.

— Так почему же вы не помогали ему во время драки?

Монашек сделал гримасу.

— Помогать ему в драке! Да вы первый, кто это сделал и не поплатился. Я попробовал было: раз, другой, третий — у меня и косточки-то все ходуном ходят от тех встрясок, которые он мне давал. Вот я и сижу, смотрю, святых призываю, да наших недругов латынью потчую. А все-таки мы всегда побеждаем, и один на один, и один против двоих. Ну, а уж трое на одного — это против всяких правил! Но все-таки я в четвертый раз уж не стал бы вмешиваться!

Сент-Ив вышел из воды и отправил Альфонсо собирать их вещи. Мускулистый, сильный, он сложен был на диво. Но большое лунообразное лицо с широко расставленными глазами и свежим, как у девушки, цветом лица, да буйная грива золотых волос совсем не вязались с амплуа трагического героя.

— Не обращайте внимания на болтовню брата Альфонсо, — говорил он, одеваясь, — он долго был монахом-траппистом, потом на него свалилось дерево, он немножко рехнулся и стал с тех пор странствовать, болтая без умолку, чтобы наверстать потерянное время. Я держу его при себе, потому что все-таки люблю его — вы заметили? У него искривлена спина — он повредил ее, когда спасал мою сестру, чуть было не утонувшую в Мистассипи. За это я все ему прощаю: и его болтовню, и его вранье — другого такого лжеца свет не видывал, — и так как никто ему не верит, то постоянно происходят недоразумения, как вы сами могли убедиться, мсье…

— Брант, Клифтон Брант, — подсказал Клифтон. — Я отправляюсь в издавна знакомые мне места, к озеру святого Иоанна, в Метабетчуан, к северным рекам!

Гаспар приостановился и вдруг протянул Клифтону обе руки.

— Я так и знал! — радостно крикнул он. — Я догадался по тому, как вы чуть-чуть коверкаете французские слова и как плюетесь! Никто на всем свете не умеет так плеваться, как метабетчуанцы! А вы два раза это проделали — раз за шесть шагов в ландыш попали, другой раз — через пень и прямо в воду! Мы с вами поладим. Я сам — с озера святого Иоанна и живем мы у северных рек. Sacre! Вот повезло!

Все это Клифтон слушал одним ухом: с тех пор как Альфонсо упомянул, что сестра великана служит у Хурда, мысли его унеслись далеко.

Судьба как будто преследует его по пятам. Сколько неожиданных событий и необычных совпадений!

Ему тотчас пришло в голову, что Антуанетта Сент-Ив могла быть свидетельницей его столкновения с Иваном Хурдом. В самом имени ее было что-то, волнующее его воображение. А судя по воинственным наклонностям брата-авантюриста, нет ничего невероятного в том, что сестра его не побоялась посмеяться над Иваном Хурдом.

Забравши вещи Гаспара и Альфонсо в том месте, где они ночевали в лесу, они втроем вышли на большую дорогу.

Клифтон несколько раз сдерживал вопрос, который готов был сорваться у него с языка, но наконец заметил вскользь:

— Странно, что сестра ваша служит у Ивана Хурда в Монреале. Сент-Ив так далеко от округа святого Иоанна и даже от старого Квебека.

Альфонсо успел только зубами щелкнуть, собираясь ответить, как Сент-Ив за спиной Клифтона поймал его за руку и так крутнул ее, что бедняга застонал. Клифтон перехватил сверкающий гневом предостерегающий взгляд, брошенный белокурым гигантом на беднягу-монаха, и с удивлением заметил, как изменилось выражение лица Сент-Ива.

Но минуту спустя он уже смеялся — солнце проглянуло снова.

— Тяжело, мсье. Сестра в Монреале, а милая — в райской долине Сен-Фелисьен, где и я, не будь я глупцом, жил бы, выращивая свиней, скот и породистых лошадей! Порой трудно бывает сказать, куда тянет сильней.

Альфонсо перебил его презрительным смешком, в то же время предусмотрительно отодвигаясь подальше.

— И как это самый сильный мужчина может из-за женщины дурака валять! — воскликнул он. — Отчего вы прямо не скажете вашему другу, Гаспар, что эта черноокая плутовка Анжелика, которую вы зовете своей милой, превратила ваше сердце в мармелад и заставляет вас, не помня себя, блуждать по большим дорогам не только потому, что вы не хотите стать фермером, а и потому, что ей мерещится фигура еще постатнее вашей — фигура Аякса Трапье, обладателя семисот десятин лугов, тысячи голов скота, самых быстрых в Сен-Фелисьене лошадей, а также пары ног, туловища и зубов, которых, думается мне, вы до смерти боитесь, Гаспар!

Румянец сбежал с лица Гаспара.

— Да, Аякс Трапье хочет купить ее своим богатством, — с горечью сказал он, — и за это я раздавлю его, как яичную скорлупу, когда мне это заблагорассудится.

Он приостановился, чтобы подтянуть ремень своего мешка, и в это время монах шепнул Клифтону:

— Я нарочно играю на этой его слабой струнке: хочу, чтобы он начал действовать. Нет другого способа заставить его вернуться к Анжелике, которая по-настоящему любит его и использует верзилу Трапье для своих целей. А если Сент-Ив вернется туда, взгреет Аякса и превратится в почтенного фермера — вот-то будет счастье! И какие детки пойдут!

К полудню они пришли в деревню, и вскоре Гаспар Сент-Ив, таинственно улыбаясь, исчез куда-то.

— Пока мы будем идти местами, где есть телефон и у него будет хоть грош в кармане, он будет звонить сестре, — объяснил Альфонсо, и в голосе его была мягкость, которой Клифтон не замечал до сих пор. — Они на редкость привязаны друг к другу. Их только двое и осталось из большой семьи. Предком их был Абраам Мартэн, один из сорока первых поселенцев, явившихся в Квебек, тот самый, которому поставлен памятник в сквере. Живи мы двести лет назад, Гаспар Сент-Ив ходил бы в камзоле с рукавами, обшитыми дорогими кружевами, и с рапирой, а не с мешком в руках, а сестра его была бы красивейшей леди страны. Они и сейчас еще наполовину живут наследием прошлого, не могут отделаться от духа того времени. Как дети, привязаны к старому дому на улице Нотр Дам, у каменной стены цитадели. О, если бы вы могли видеть Антуанетту Сент-Ив! Я сам умер бы от любви к ней, если бы сердце мое не зачерствело давно. Но она ни на одного мужчину, кроме своего брата, ласково и не посмотрит!

Он замолчал и, отойдя в угол, уселся там, поджидая прихода Гаспара Сент-Ива.

Клифтон задумался. Новые знакомые возбуждали в нем интерес. И он впервые после своего монреальского приключения открыто сознался самому себе, что его волнует мысль о женщине и что нет ничего неприятного в этом волнении. Одно ли лицо — сестра Гаспара и женщина, скрывавшаяся в комнате Хурда, — безразлично! Он хочет повидать Антуанетту Сент-Ив, сохранившую в себе дух старого Квебека!

Глава IX

Когда Сент-Ив вернулся, Клифтону бросилась в глаза происшедшая в нем перемена. Он был мрачен, ничего не говорил. Они молча пустились в путь.