Глава XVIII. ИСПОЛНЕНИЕ ОБЕЩАНИЯ

В молчании, наступившем после шепота Изабеллы, Мак-Вея охватил ужас, который он предвидел. Мысль последовать своему первому побуждению и на время болезни Изабеллы занять место Дина наполняла его теперь таким отвращением, что он невольно отступил на шаг от кровати. Руки его сжались с такой силой, что ногти вонзились в ладони.

— Нет, нет, я не Давид, — начал он, но слова замерли у него на губах.

Сказать ей это, заставить ее понять истину, что муж ее умер — значит убить ее. Надежда, уверенность, что он жив и с нею, поможет вернуть ее к жизни. Все это мелькнуло в его мозгу с такой быстротой, что он не успел еще выговорить слов. Если бы Дин был жив и около нее, его присутствие спасло бы ее. И если она думает, что он — Дин, он должен спасти ее. В конце концов она никогда не узнает этого.

Он подумал, что Пелетье совершенно забыл все, что происходило во время его бреда. Когда Изабелла очнется здоровой, все это покажется ей сном. Несколько его слов убедят ее в этом. Если будет нужно, он скажет ей, что она много говорила о Дине, и ей казалось, что он рядом с ней. Ей и в голову не придет, что он играл эту роль.

Изабелла подождала минуту, потом опять зашептала, как будто немного испуганная его молчанием:

— Давид… Давид…

Он быстро придвинулся к кровати, и его руки встретились с ее протянутыми руками. Руки Изабеллы были сухими и горячими, пальцы ее крепко сжали его руки и потянули их вниз, к груди. Казалось, что она стала спокойнее, ощущая прикосновение его рук.

— Я сварил тебе немного бульона, — сказал он, едва решившись заговорить. — Выпей немножко, Изабелла. А потом — спать.

Он почувствовал пожатие ее руки и она заговорила совсем спокойно, на миг у него мелькнула даже мысль, что она пришла в себя.

— Я не люблю темноты, Давид. Я не вижу тебя. И не могу причесать волосы. Принеси сюда лампу.

— Только когда тебе станет лучше, — прошептал он. — Свет повредит твоим глазам. Я останусь с тобой… около тебя…

Она подняла руку в темноте и коснулась его лица. В этом прикосновении выразилась вся ее любовь и нежность к умершему, и эта ласка такой болью отдалась в сердце Мак-Вея, что он боялся, как бы из его сердца не вырвалось неудержимое рыдание. Вдруг ее рука оставила его лицо, и он услышал, как она жалобно пробормотала:

— Мои волосы… Давид…

Он опустил руку, и она утонула в густой массе волос. Он не решался говорить, пока собирал шелковистые пряди и заплетал их в косу. Изабелла как будто успокоилась, когда он сделал это.

— Теперь я принесу бульон, — сказал он.

Он вышел в соседнюю комнату, где горела лампа. Только когда он налил чашку бульона, он заметил, как дрожат его руки. Немного бульона пролилось на пол. Он взял сухарик. Он тоже переживал муки Изабеллы Дин.

Он вернулся к ней и приподнял ее так, что она опиралась на его плечо, и ее теплые волосы касались его лица и шеи. Она послушно съела несколько кусочков сухаря, которые он обмакивал в бульон, и выпила несколько глотков жидкости. Она бы охотно осталась так, прижавшись щекой к его лицу, и Билл был уверен, что она заснула бы так. Но он осторожно опустил ее на подушки.

— Теперь надо спать, — ласково настаивал он. — Спокойной ночи…

— Давид!

— Я здесь.

— Ты… ты… не… поцеловал… меня.

Голос ее звучал по-детски жалобно, и, еле сдерживая рыдания, он склонился к ней. На мгновение ее руки сомкнулись вокруг его шеи. Он ощутил нежное волнующее прикосновение ее горячих губ, и потом он оторвался от нее.

— Спокойной ночи, Давид, — провожал его ее шепот до другой комнаты.

С подавленным рыданием он растянулся на койке, где спал Круассэ.

Он не мог заснуть. За полчаса, проведенные в комнате Изабеллы, лицо его осунулось и постарело, вокруг глаз легли тени. Однажды Изабелла поцеловала его, и он хранил этот поцелуй, как самое драгоценное сокровище своей жизни. Сегодня она дала ему гораздо больше. Любовь, а не простая благодарность горела в ее губах, в ласке ее рук, в ее лице, лихорадочно прижавшемся к его лицу. Но это не дало ему и тени той радости, какую он ощутил тогда на привале.

Разбитый горем, он встал и заглянул в дверь. Несмотря на то, что у него не было выбора, он чувствовал себя вором. Он злоупотребил ее состоянием, и это наполняло его отвращением к самому себе, и он призывал тот час, когда сознание вернется к ней, хотя это принесет ей снова горе и отчаяние, которое теперь утонуло в лихорадочном забвении.

В северных странах всегда то тут, то там появляется страшный призрак красной смерти, и он хорошо знал ее течение. Он предполагал, что лихорадка началась у Изабеллы три или четыре для тому назад, и пройдет еще три или четыре дня, когда она будет без сознания. Потом наступит реакция. Она очнется, и в ней пробудится воспоминание, что муж ее умер и что все это время с ней был Мак-Вей.

Несколько мгновений он прислушивался у двери. Изабелла была спокойна, и он бесшумно вышел из хижины. Ночь стала еще темней и туманней. Никакого проблеска не видно было в тяжелом черном своде над ним. С северо-востока поднялся ветер, верхушки елей стонали, и весь мир кругом наполнился неприятными звуками. Он прошел в палатку, где была маленькая Изабелла, и что-то в воздухе палатки не понравилось ему. Он пожалел, что отпустил всех собак с Мак-Таббом. Чувство ужасного одиночества угнетало его. Точно какая-то тяжелая рука сжимала его сердце, и он был совсем болен от этого. Он повернулся и посмотрел на хижину. Там была Изабелла, и он думал, что не может быть одиноким там, где она. Но он знал теперь, что между ними пропасть, через которую нельзя перекинуть никакого моста. Он содрогнулся — этот ночной ветер заставил его как будто снова ощутить присутствие Скотти Дина. Он стиснул руки и напряженно вглядывался в темноту.

Ему слышался топот Дикого Всадника, несущегося галопом сквозь чащу елей за обреченными на смерть душами. Дин опять был рядом с ним, как в ту ночь, когда он возвращался к Пелетье, поставив крест на могиле Скотти. На одну минуту ощущение его присутствия как будто даже облегчило тяжесть, давившую на его сердце. Он знал, что Дин понял бы его, и эта мысль успокаивала его. Он подошел к палатке и еще раз заглянул в нее, хотя там никого не было.

После этого он вернулся в хижину. Мысль о могиле с сосновым крестом напомнила ему об обязанностях по отношению к Изабелле. Из резиновой сумки он достал лист бумаги и перо.

Больше часа после этого он напряженно писал в тусклом свете лампы. Он знал, что рано или поздно Изабелла захочет знать все о последних днях Дина. И шаг за шагом он восстанавливал перед нею заключительные моменты трагедии.

После этого он написал своим крупным грубым почерком то, что переполняло его сердце.

«Да хранит вас Бог навеки. Я отдал бы жизнь, чтобы вернуть его вам. Я не допущу, чтобы его могила затерялась. Я вернусь туда когда-нибудь и посажу на ней голубые цветы. Вы никогда не узнаете, на что я был готов, чтобы вернуть его вам и сделать вас счастливой».

Он знал, что выполнит то, что обещает. Он вернется к одинокой могиле на опушке леса. Было что-то, призывавшее его туда — что-то, чего он сам не понимал и что поднималось из глубины его отчаяния. Он сложил листки бумаги, вложил их в конверт и надписал имя Изабеллы Дин. Потом он положил конверт сверху пачек писем на полочке над столом. Он знал, что она их найдет.

Что происходило во время ужасной недели, последовавшей за этой ночью, никто, кроме Мак-Вея, не знал. Для него это было семь дней такой муки, воспоминание о которой сохранилось до конца жизни. Бессонные ночи и в особенности бессонные дни. Жестокая непрерывная борьба с ужасным призраком, вечно метавшимся в комнате Изабеллы. Борьба, оставившая глубокие морщины на его лице, борьба, во время которой голос Изабеллы звучал то нежно и умоляюще, то горько и укоризненно. Он ощущал ласку ее рук. Не раз она привлекала его к своим трепещущим лихорадочным губам. Но в самые ужасные минуты она опять начинала обвинять его в преследовании человека, который лежал под сосновым крестом.

Три дня пытки превратились в четыре, а четыре — в семь. Страдания наполняли его душу до самого дна — он понимал, что все это значит для него. В третий и в пятый день этой недели он добегал до хижины Мак-Табба, и Рукки выходил и на расстоянии говорил с ним, складывая ладони рупором. На седьмой день все еще не было известий об индейце Джоэ и его матери. И в этот день Билли последний раз играл роль Дина.

Он вошел в комнату Изабеллы с бульоном, сухарем и тазиком воды. После того как она немного поела, он приподнял ее и подложил ей под спину свернутое одеяло, чтобы расчесать и заплести ее дивные волосы. В комнате было светлее, несмотря на плотно задернутые занавески. Солнце ярко светило, и бледный отблеск его лучей проникал сквозь занавеску и играл на золотистых прядях, которые он расчесывал.

Причесав ее, он осторожно опустил ее на подушки. Она взглянула на него странным взглядом. И тут он увидел в ее глазах то, отчего он похолодел до мозга костей — сознание и рассудок. Прежний ужас охватил его, прежнее опасение, что она угадает истину! Он не стал ждать, но, как он делал сто раз раньше, повернулся и вышел из комнаты.

В передней комнате он молча простоял несколько минут, готовясь к предстоящему испытанию. Вот и наступил конец всему. Он подавил слабость и вернулся к внутренней двери. Но теперь он не хотел входить, как делал это раньше. Он постучал, это было впервые. И голос Изабеллы разрешил ему войти. Его сердце сразу наполнилось жгучей болью, когда он увидел, что Изабелла лежит, отвернув от него голову. Он подошел, наклонился над ней и сказал:

— Вам лучше. Опасность прошла.

— Мне лучше, и… и… этому конец? — прошептала она.

— Да.

— А… ребенок?

— Здоров.

Наступила минута молчания. Потом она произнесла чуть слышно:

— Вы были… один?

— Да, один… семь дней.

Она обратила на него глаза. В бледном свете дня он видел их блеск. Ему казалось, что она читает все в глубине его души и что она знает все, знает и то, что он играл роль Давида. Вдруг она отвернулась от него, со странным прерывистым вздохом. Он чувствовал, что она вся дрожит. Она с трудом переводила дыхание и боролась со своей слабостью.

И снова он услышал те же слова.

— Вы… вы… вы…

— Да, да… я знаю… я понял, — сказал он, и сердце его упало. — Не волнуйтесь. Я обещал вам, что уйду, если вам станет лучше. И я уйду. И никто никогда не узнает. Я уйду.

— И вы никогда больше не вернетесь? — Голос ее звучал ужасающе холодно и спокойно.

— Никогда, — сказал он. — Клянусь.

Она совсем отвернулась от него, он не видел ничего, кроме косы, освещенной лучом света. Но он слышал ее прерывистое дыхание. Едва ли она слышала, как он вышел из комнаты — так тихо он двигался. Он закрыл за собой дверь и даже запер на задвижку. Наружная дверь была открыта, и вдруг он услышал то, чего так давно ждал, напряженно прислушиваясь — короткий отрывистый лай собак и человеческий голос.

В два прыжка он был на улице. На полдороге от ближайшей поляны индеец Джоэ остановил свою упряжку. Один взгляд на санки убедил Мак-Вея, что мать Джоэ не обманула его ожиданий. Маленькая сухонькая старушка вылезла из груды меховых шкур, когда он побежал к ним навстречу. Она опустила мышиные глазки при его приближении. Ее голые руки так высохли, что походили больше на куриные лапы. Но, несмотря на малопривлекательную внешность, Билли чуть не обнял ее от радости.

Малаба — так ее звали, понимала и объяснялась по-английски лучше чем ее сын. Билли рассказал ей о положении дел в хижине. Когда он кончил, она забрала с санок маленький сверточек, пробормотала по-индейски несколько слов Джоэ и последовала за Мак-Веем без малейшего колебания.

Видя, что она не боится заразы, Мак-Вей совершенно успокоился. Сняв с себя меховое одеяло и шапку, она безбоязненно вошла во внутреннюю комнату, и через минуту Билли услышал, как она разговаривает с Изабеллой.

В несколько минут он собрал немногие принадлежавшие ему вещи и уложил их в свой мешок. Потом он вышел и разобрал свою палатку. Индеец Джоэ уже отправился домой, и он шел по его следу. Час спустя Мак-Табб показался в дверях своей хижины, вызванный выстрелом Билли. Он описал круг и стал с надветренной стороны в пятидесяти шагах от Мак-Вея.

Билли рассказал ему о своих намерениях. Он отправляется в Черчилл и оставляет Изабеллу и ребенка на его попечение. Из форта Черчилла он пришлет конвой, чтоб доставить женщину и малютку в цивилизованные места. Ему нужно было другое платье, потому что то, что было надето на нем, необходимо было сжечь. Он сказал, что готов надеть какие-нибудь лохмотья индейца Джоэ, если у того есть лишнее. Мак-Табб вернулся в хижину и вынес оттуда целую охапку разной одежды.

— Здесь есть все, что вам понадобится, кроме нижней рубашки и кальсон, — сказал Мак-Табб, положив все кучей на снег. — Я немного подожду, пока вы переоденетесь. Лучше поскорее сжечь все. Ветер может перемениться, а я не хочу попасть в клуб дыма от этого.

Он отошел на безопасное расстояние, а Билли забрал одежду и пошел в лес. Он содрал коры с березы и, когда она разгорелась, бросил туда свою одежду. Мак-Табб слышал, как потрескивает огонь, когда Билли вновь появился, одетый индейцем, в старых оленьих штанах, поношенной рваной меховой куртке, рыбачьей кожаной шапке и мокасинах, слишком тесных для него.

С четверть часа мужчины поговорили между собой, причем Мак-Табб все еще соблюдал расстояние в пятьдесят шагов. Потом он вернулся и вывел собак и санки Билли.

— Хотелось бы мне пожать вам руку, Билли, — сказал он. — Но думаю, что лучше не надо. Я не собирался — как вы думаете? — выносить к вам ребенка.

— Не надо, — сказал Мак-Вей. — До свидания, Мак. Когда-нибудь — позднее — я повидаюсь с вами. Теперь идите и поднесите ее к дверям. Согласны? Я не скажу ей, что я здесь, я только взгляну на нее из-за кустов. Она ведь не поймет — не правда ли? — если будет знать, что я здесь и не захожу повидаться с ней.

Он спрятался среди елей, а Мак-Табб вошел в хижину. Минуту спустя он показался в дверях. Изабелла была у него на руках, и Билли подавил вздох. На минуту она повернулась к нему, он видел, что она смотрит в его направлении, а Рукки что-то говорит ей. В следующее мгновение луч солнца упал на голову ребенка, и волосы ее загорелись золотом, как в тот дивный день в Фелертоне. Ему хотелось крикнуть ей хоть одно словечко, но вместо этого у него вырвался лишь подавленный вздох.

Он повернулся к лесу. На этот раз он знал, что его роль сыграна.

Глава XIX. ПАЛОМНИЧЕСТВО НА РАВНИНУ

На четвертую ночь после того, как Мак-Вей покинул пораженную оспой хижину, он остановился у бухты Хромой Выдры, в ста восьмидесяти милях от форта Черчилла, на Гудзоновом заливе. Он поужинал и закурил трубку.

Стояла ясная светлая ночь, на небе сверкали звезды, плыл полный месяц. Некоторое время Билли смотрел на месяц. Такой месяц индейцы называют Окровавленным: он красный как кровь, и один край у него растаял. У индейцев есть поверье, что он приносит несчастье тому, кто увидит его за спиной у себя. Семь ночей подряд он оставлял красный след на небе в тот страшный год, девятнадцать лет назад, когда свирепствовала оспа, и четверть населения северных лесов вымерла. С тех пор его называли Оспенным Месяцем.

Билли только два раза до сих пор видел его таким. Он не был суеверен, но в эту ночь его наполняло странное чувство тревоги. Он засмеялся невеселым смехом, глядя на потрескивающее пламя березовых дров, и подумал, какое же новое несчастье может случиться с ним. Потом из глубины этой дивной ночи к нему протянулось что-то, как будто какая-то успокоительная рука, чтобы унять боль его разбитого сердца. Наконец-то он опять дома! Эта открытая ветром равнина и лес — его дом, и он много раз говорил себе, что жизнь вдали от них для него невозможна. Эти мысли все сильнее и сильнее овладевали им.

Они стали частью его самого, и он частью их. И когда он снова посмотрел на красный месяц, вид его не вызвал в нем неприятного чувства, но напротив — какую-то странную радость. Над ним носились шепот и вздохи Пустыни. Это его мир, он глубже дышал им и прислушивался к нему. Его одинокое больное сердце чувствовало жизнь, симпатию и любовь, разлитые вокруг, сострадание к его страданиям. Надежда, оживляющая мир, согревала его, говорила ему о вечной дружбе деревьев, гор, всей дикой природы. Сотни раз в том странном состоянии, какое навевает одиночество на Севере, он наделял жизнью тени высоких елей, кустов, скал и даже гор.

Теперь это уже не было простой игрой. С каждым уходящим часом, с каждой проходящей ночью и днем, все это становилось более и более реальным для Мак-Вея. Из огней, сверкавших среди тумана, он создавал себе картины, каких никогда не видел ранее. Деревья и скалы и мелкий кустарник все больше и больше населяли его одиночество и давали ему ощущение жизни благодаря появлению и исчезновению их теней. Всегда это были те же самые старые друзья, верные и неизменные. Тени елей в сегодняшнюю ночь молча приветствовали его так же, как и в прошлую ночь — как и сотни ночей перед тем. Те же были и звезды, тот же ветер шептал ему что-то в верхушках деревьев. Все было так же, как вчера, как долгие годы. Он знал, что в этих вещах — и только в них — Изабелла всегда будет принадлежать ему. Она вернется к цивилизации, и среди разнообразия той жизни она, конечно, скоро забудет его.

Но в его мире перемен нет. Через десять лет он будет идти все тем же путем и будет по-прежнему находить пепел того костра, который он раскладывал для нее на краю равнины. Пустынный мир сохранит для него память о ней до тех пор, пока сам он будет составлять часть этого мира. А теперь, чем ближе он подходил к Черчиллу, тем яснее он сознавал, что всегда будет составлять часть его.

Три недели спустя, после того как он оставил хижину Круассэ, он пришел в форт Черчилл. Этот месяц так изменил его, что офицер не сразу узнал его. Дежурный инспектор дважды взглянул на него и потом воскликнул:

— Быть не может! Это вы, Мак-Вей?

Одному Пелетье, ожидавшему его, Билли рассказал все, что случилось у Малого Бобра.

В Черчилле его ждало несколько писем. В одном из них сообщалось, что дела серебряного рудника, в котором он был заинтересован, пошли хорошо и на его долю причиталось теперь более десяти тысяч долларов.

Он воспользовался этим неожиданным богатством как предлогом для отказа от службы.

Через неделю после его возвращения в Черчилл, Беки Смит был с позором уволен со службы. Мак-Вей был не один, когда Беки подошел к нему с улыбкой и пожелал пожать ему руку.

— Я не сержусь на вас, Билли, — сказал он громко, чтобы могли слышать другие. — Но только это чистейшее недоразумение.

И потом, понизив голос, так, чтобы один Мак-Вей слышал его, он прибавил: — Запомните, что я посулил вам. Я вас убью за это, где бы я вас ни встретил!

Через несколько дней после этого Пелетье уехал по последнему санному пути в Нельсон-Хауз, надеясь добраться до него, прежде чем стает снег.

— Поедем со мной, Билли, прошу тебя, — повторял он в сотый раз. — Моя невеста так будет рада, а про меня и говорить нечего.

Но Мак-Вей не согласился.

— Когда-нибудь я приеду повидать вас, когда у вас будет ребенок, — пообещал он, пытаясь улыбнуться. И он последний раз пожал руку товарищу.

После отъезда Пелетье он еще три дня пробыл на посту. На утро четвертого дня он взвалил себе на плечи мешок и, не взяв даже собак, отправился на северо-запад.

— Я думаю, что будущую зиму я проведу в Фон-дю-Лаке, — сказал он инспектору. — Если придет что-нибудь на мое имя, вы можете при случае переслать мне. А если там меня не будет, значит, я вернусь в Черчилл.

Он назвал Фон-дю-Лак потому, что могила Дина находилась между Черчиллом и постом прежней Компании Гудзонова залива в местности Атабаска. Снежные равнины — вот что влекло его теперь — только к ним он стремился. Он исполнит свое обещание: посетит могилу Скотти Дина. Он старался думать, что это было исполнение обещания. Но где-то в глубине его существа происходил иной процесс, которого он сам хорошо не понимал.

Он постоянно ощущал рядом с собой чье-то присутствие, — и в пути, и ночью у костра. И когда он старался разобраться в этом, он чувствовал, что это присутствие Скотти Дина. Он верил в прочную дружбу, но он никогда не верил в любовь мужчины к мужчине. Он не представлял себе, что это может существовать, кроме, может быть, любви отца к сыну. Во всех воздушных замках, которые он строил, альфой и омегой была любовь к женщине. Первый раз он сознавал, что значит любить мужчину, воспоминание о мужчине.

Что-то мешало ему сообщить тайную цель своего путешествия в Черчилл даже Пелетье. Вечером накануне выхода он спрятал на опушке леса большой топор. На другой же день он нашел для него применение. Он выбрал прямую березу восемнадцати дюймов в диаметре и разбил свою палатку в пятидесяти шагах от нее. Прежде чем улечься спать на одеяла, он срубил топором это дерево. На следующий день он очистил его от коры, и к вечеру у него была доска в два дюйма толщиной, в фут шириной и три фута длиной. Отправившись на следующее утро дальше на северо-запад, он оставил топор в лесу.

Вечером четвертого дня он работал своим складным ножом и дорожным топориком, обтесывая и сглаживая доску. Пятый и шестой вечер он провел так же, а в конце шестого вечера он стал накалять на огне конец железного прута и выжег первые три буквы эпитафии Дину. Он колебался некоторое время, какое поставить имя: Скотти или Давид. Потом решил — Давид. Он шел не спеша. Для него весна была прекраснейшим временем года. Снежные потоки журчали в камнях и сверкали в ложбинках. Почки на тополях набухали и чуть не лопались, и лозы дикого винограда, полные соков новой жизни, были красны как кровь.

На семнадцатый день после выхода из Черчилла он достиг края равнины. Уже два дня, как он уклонился к западу. На третий утром перед ним открылась серая равнина с бродящими по ней оленями — та самая равнина, по которой он с Пелетье и ребенком убегал от эскимосов. Он дошел до хижины и вошел в нее. Никто, очевидно, не входил в нее с тех пор, как они оставили ее. На скамейке, где умер Дин, он нашел маленькую рукавичку Изабеллы. Он тогда не знал, где она ее потеряла, и сделал ей новую из рысьей шкуры по дороге к хижине Круассэ.

Мягкая постелька, которую он приготовил для девочки в уголке, осталась в том виде как тогда, когда она спала на ней. Даже на одеяле, скатанном в форме подушки, сохранился отпечаток ее головы. На стене висела пара старых штанов Дина. Билли смотрел на все эти вещи, стоя молча посреди хижины и спустив на пол мешок. Что-то в этой хижине волновало и смущало его, он старался превозмочь это, посвистывая. Но губы плохо слушались его! Наконец он повернулся и пошел на могилу.

Здесь побывали лисицы и немного подкопали крест. Кроме этого, никаких перемен не было. В течение дня Мак-Вей срубил более толстое дерево и вогнал конец на три фута в полузамерзшую землю в изголовье могилы Дина. Потом принесенными гвоздями он прибил доску. Он думал, что никто, никогда не поймет смысла слов на доске — никто, кроме его самого… и Скотти Дина. Концом раскаленной проволоки он выжег такую надпись:

ДАВИД ДИН

умер 27 — го февр. 1908 г.,

любимый Изабеллой и тем,

кто хотел бы занять

его место, а его

отдать

ЕЙ

М. В. 15 апреля 1908

Он работал, не отрываясь, до обеда. С ближайшей скалы, в сотне ярдов оттуда, он притащил большие обломки камня и сделал вокруг дерева фундамент в четыре фута вышиной так, чтобы ни дикие звери, ни буря не могли свалить его. Потом он стал бродить по теплым, пригретым солнцем лесным полянам, где начинали пробиваться зеленые побеги.

Он нашел ярко-красные подснежники и выкапывал их корешок за корешком. Наконец между двумя глыбами камня он увидел стрельчатые листья голубого цветка. Подснежники он посадил вокруг фундамента, а голубой цветок — в изголовье могилы.

Было уже далеко за полдень, когда он вернулся в хижину, и ее заброшенность подействовала на него еще более угнетающе. Все было не так, как он ожидал. Он яснее ощущал присутствие и близость Дина у ночных костров в лесу. Он поставил на печку котелок, но треск огня казался каким-то странным и неестественным в пустой комнате.

Самый воздух, которым он дышал, был какой-то тяжелый, пропитанный смертью и разбитыми надеждами. Ему было трудно проглотить то, что он приготовил, хотя он ничего не ел с утра. Он посмотрел на часы. Было четыре часа. Северное солнце скрылось за дальним лесом и настали прозрачные ранние сумерки. Выйдя из хижины, несколько минут Билли простоял неподвижно. За его спиной сова затянула свою заунывную песню. Над его головой в кустах чирикал воробей. Был час между концом дня и наступлением ночи, когда природа затихает, и все погружается в молчание.

Билли сжал руки и стал прислушиваться. Что-то среди этот безмолвия звало его, звало прочь от этой хижины, от этой могилы туда, в серую пустынную равнину. Он вернулся в хижину и уложил вещи. Маленькую рукавичку он положил с остальными сокровищами, вышел и запер за собою дверь. Он прошел мимо могилы и последний раз посмотрел на холмик, под которым лежал Дин.

— Прощай, старина, — прошептал он. — Прощай…

Сова закричала громче, когда он повернулся к западу. Он вздрогнул и ускорил шаги по пустынной равнине, которая простиралась на сотни миль между ним и постом Фон-дю-Лак.

Глава XX. ПИСЬМО

За посещением могилы Дина последовали дни, недели, месяцы одиночества, какого Мак-Вей еще не знал раньше. Это было больше чем одиночество. Он знал одиночество, его тоску и муку среди мрачного и безмолвного хаоса арктической ночи. Он чуть не сошел с ума от этого, видя, как Пелетье умирал от отсутствия солнца и человеческого голоса.

Но это было другое. Здесь было нечто, с каждым днем все глубже впивавшееся в его душу. Он думал, что мысль об Изабелле и воспоминание о ней сделают его счастливее, даже если он и никогда больше ее не увидит. Но в этом он ошибся. Пустыня не рождала забвения, с каждым днем голос ее звучал все ближе и казался ему реальнее, и она все настойчивее вторгалась в его мысли. Не проходило часа, чтобы он не задавал себе вопроса, где она.

Он надеялся, что она и малютка Изабелла вернулись в свой старый дом в Монреале, где они, конечно, найдут друзей, которые позаботятся о них. Иногда на него нападал страх, что она осталась в этой дикой стране, что любовь к Дину не пустила ее и что она нашла какую-нибудь женскую службу на одном из постов между горами и равниной.

По временам на него нападало непреодолимое желание вернуться в хижину Мак-Табба и узнать, куда они отправились. Но он боролся с этим желанием, как человек борется со смертью. Он знал, что стоит ему раз поддаться искушению быть ближе к ней, как он потеряет все, чего достиг во время дней жестокой борьбы в хижине Круассэ.

И ноги уносили его все дальше на запад, в то время как невидимые руки удерживали его. Он не пошел прямо к Фон-дю-Лак, но провел около трех недель с одним траппером, с которым он столкнулся на реке Пайнстон. Был уже июнь, когда он пришел в Фон-дю-Лак и пробыл там месяц. Он думал было перезимовать там, но заведующий постом показался ему неприятным человеком, и сама местность ему не понравилась. В начале июля он отправился дальше на запад в глубь Атабаски, по северному берегу большого озера, а два месяца спустя пришел на форт Чайквиан, близ устья реки Славы.