Глава I

Час тому назад Дэвид Карриган, сержант Его Величества Северо-западной конной полиции, тихо напевал себе под нос и радовался жизни под чудесной синевой северного неба. Он мысленно благословлял Мак-Вейна, начальника N-ской дивизии на пристани Атабаска, за это поручение, которое пришлось ему так по душе. Он радовался, что едет в одиночестве по дремучему лесу и будет так ехать еще много недель, все дальше и дальше забираясь в глубь своего любимого Севера. Занявшись в полдень кипячением чая на берегу реки, окруженный с трех сторон зеленым лесом, словно волнующимся морем, он пришел к выводу — вероятно, уже в сотый раз, — что прекрасно быть одному на свете; недаром же и товарищи прозвали его нелюдимкой.

— Если случится что-нибудь со мной, — заявил он Мак-Вейну, — то никого извещать не надо. Семьи у меня нет уже давно.

Он был не из тех, кто любит много говорить о себе, даже и с начальником N-ской дивизии, но все же многие любили Дэва Карригана, и многие оказывали ему свое доверие. Правда, Мак-Вейн знал про него одну историю, которую он мог бы рассказать, но хранил ее про себя, инстинктивно понимая, что это — святыня, которой касаться не следует. Карриган же и не подозревал, что Мак-Вейну хорошо известно то, о чем он сам ни разу не проговорился ни одним словом.

И об этом он тоже думал час тому назад. Это-то прежде всего и погнало его на Север. И вот, скрученный жизнью и временно потерявший под ногами почву, он здесь был вознагражден за все. С этих пор в нем и проснулась страстная любовь к Северу, который стал его божеством. Казалось, никогда не было времени, когда бы он не жил под одним только открытым небом. Ему исполнилось тридцать семь лет. Немножко философ, как и всякий, кто живет на вольном чистом и залитом солнцем воздухе, он относился к ближним благожелательно, даже надевая на них кандалы; виски у него слегка серебрились, но он страстно любил жизнь. Эта любовь к жизни наполняла его всего и заставляла преклоняться перед ее величием.

Итак, час тому назад, забравшись в далекие от Атабаски лесные дебри, он радовался своему настоящему положению. Еще дальше к северу находился в ста восьмидесяти милях от него форт Мак-Муррей, за ним в двухстах милях был Чипевайан, а еще дальше форт Маккензи, с его тысяча пятисотмильной дорогой к Ледовитому океану. Дэва Карригана пленяли эти бесконечные расстояния и их почти полное безлюдье. Однако здешних людей он любил. Всего час тому назад он проводил глазами две Йоркские лодки, которые шли вверх по реке. В каждой лодке было по восемь гребцов. Они пели, и голоса их раскатывались между стенами прибрежных лесов. Обнаженные руки и плечи гребцов блестели на солнце; они гребли, словно древние викинги. Лодки уже давно скрылись из виду, но еще слышались замиравшие отзвуки поющих голосов. Тогда он встал на ноги у своего потухавшего костра и так выпрямился, что затрещали кости. Хорошо в тридцать семь лет чувствовать в себе горячую кровь и крепкие мышцы.

Да, в зимнюю пору здесь шла жестокая борьба между человеком и зверем, а также между крупными торговцами пушниной. Здесь не знали жалости и пощады. Никто не интересовался тем, был сыт или голоден тот или иной зверолов, оставался ли он в живых или помирал. Париж, Вена, Лондон и другие великие столицы мира должны иметь свои меха. Чем же иным могут быть покрыты белые плечи? А звероловы, в свою очередь, жили только вырученными от мехов деньгами. Так в течение уже двух столетий качался этот маятник, касаясь одним своим концом роскоши, теплоты и красоты, а другим — холода, нужды и глубоких снегов.

Все это Дэвид Карриган живо представлял себе час тому назад на берегу большой реки, а в жизни человека многое может измениться за те же шестьдесят минут. Час тому назад его единственной задачей было поймать живым или мертвым Черного Роджера Одемара, того лесного дьявола, который около пятнадцати лет тому назад, ослепленный местью, загубил шесть человеческих жизней. Уже десять лет все думали, что Черный Роджер умер, но вот за последнее время стали приходить с Севера таинственные слухи: он жив. Люди видели его. За слухами пошли факты. Его существование было установлено. Тогда и правосудие решилось на опасные поиски, избрав своим вестником Дэвида Карригана.

«Доставьте его живым или мертвым!»— таковы были последние слова начальника, Мак-Вейна.

И вот теперь, вспоминая это прощальное приказание, Карриган усмехнулся, хотя у него от полуденной жары пот ручьем катился с лица. Прошло всего шестьдесят минут с тех пор, как он покончил со своим чаем, и вдруг произошло нечто совершенно необычайное, словно удар грома в ясный солнечный день.

Глава II

Съежившись за камнем чуть больше его тела, зарывшись в белый мягкий песок, словно кладущая яйца черепаха, Карриган не скрывал от себя правды. Он попал в чертовски скверное положение, и чтобы облегчить свою душу, он беспрестанно твердил это самому себе. Голова у него была непокрыта по той простой причине, что шляпу сорвала пуля. Белокурые волосы были полны песку. Лицо покрылось потом. Но голубые глаза блестели насмешливо и зло, хотя он и сознавал, что ему не сдобровать, если тот, другой, не выпустит всех зарядов.

В двадцатый раз огляделся он кругом. Со всех сторон его окружал плоский и ровный песок. Футах в пятидесяти от него тихо плескались речные волны, разбиваясь о желтые берега. А с другой стороны, на том же расстоянии, стояла зеленая и веющая прохладой сплошная стена леса.

Между рекой и сосновой чащей была только одна эта глыба, за которой он и сидел теперь съежившись, точно боявшийся сорваться с места заяц. И скала-то была лишь простой выпуклостью сланцево-глинистой почвы. Покрывавший ее, словно ковром, слой песка был не толще четырех-пяти дюймов; он не мог зарыться в него или наскрести его в таком количестве, чтобы окружить себя подобием вала. А его враг, залегший ярдах в ста от него, видимо, был таким же смелым негодяем, как и отличным стрелком.

Карриган трижды успел убедиться в этом после того, как у него родилась мысль внезапно скрыться под защиту леса. Всякий раз, как только его шляпа слегка показывалась из-за скалы, ее быстро и ловко пробивала меткая пуля. Третья пуля отбросила шляпу футов на двенадцать. Стоило ему показать хотя бы одну складку, как пуля тотчас же попадала в нее с безошибочной точностью. Дважды показывалась кровь. И веселый огонек постепенно исчезал из глаз Карригана.

Ему пришлось долго ломать себе голову над тем, чего добивается его враг. Его не хотят ни ранить, ни обезоружить. Его хотят просто убить. Убедиться в этом было нетрудно. Стараясь не выставлять руки или плеча, он вынул из кармана белый носовой платок, привязал его к концу винтовки и выставил над скалой, точно белый флаг. Потом с такой же предосторожностью он высунул кусок сланца, который на расстоянии ста ярдов можно было принять за его плечи или даже за голову. Но едва сланец показался над скалой, как раздался выстрел, разнесший его на мелкие куски.

Карриган опустил флаг и съежился еще больше. Это была поразительная меткость. Он знал, что покажись он сам на одно мгновение, чтобы пустить в ход свою винтовку или свой тяжелый автоматический револьвер, то упал бы трупом, не успев нажать спусковой собачки. И в то же время он был уверен, что рано или поздно ему придет конец. Руки и ноги его затекли. Не может же он бесконечно сидеть согнувшись, точно складной нож, под такой ненадежной защитой!

Его враг скрывался на опушке леса, но не прямо перед ним, а где-то в ста ярдах вниз по течению. Много раз Карриган спрашивал себя, почему его противник не проползет через лес с винтовкой, чтобы занять новое и удобное место обстрела, которое находилось как раз между выступом скалы и лесом. Ведь с той стороны он оказался бы для того, другого, совершенно беззащитным. Но враг, находившийся в ста ярдах вниз по течению, не сдвинулся с того места, откуда впервые раздался его выстрел. В тот момент Карриган шел открыто по мягкому белому песку. Он почувствовал словно ожег у своего левого виска: на полдюйма правее — и он лежал бы трупом. С быстротой того же выстрела он упал за единственное прикрытие, сланцевую глыбу.

Уже четверть часа, как он силился освободиться от давившей его плечи тяжелой котомки, стараясь не подставлять себя под последний смертельный выстрел. Наконец это ему удалось. С чувством глубокого облегчения он бросил ее рядом со скалой, почти удвоив таким путем свое прикрытие. Тотчас же в нее со свистом ударила пуля, а затем другая. Он услышал звон посуды.

Впервые он мог теперь стереть с лица пот и вытянуться, а главное — подумать. Карриган обладал непоколебимой верой в могущество человеческого разума. «Разумом можно всего достичь, — говорил себе он. — Разум вернее хорошей винтовки».

И вот, едва почувствовав физическое облегчение, он сразу начал приводить в порядок свои запутанные мысли. Кто был этот неизвестный, осыпавший его выстрелами из своей засады с таким бешеным ожесточением? Кто?..

Новый выстрел по жестяной посуде неприятно подчеркнул этот вопрос. Звук раздался так близко, что заставил его вздрогнуть и начать загребать песок, чтобы увеличить свое прикрытие. После этого третьего несчастного случая с его кухонной утварью наступила долгая тишина.

Карриган открыл, что он может смотреть между своей котомкой и скалой в ту сторону, где залег его враг, ожидавший удобного момента. Приходилось рисковать. Если каким-нибудь движением он даст заметить это отверстие, его минуты сочтены. Осторожно принялся он за работу, отковыривая по дюйму и питая уверенность, что его подготовка к битве до сих пор еще не открыта. Он думал, что ему известно место, где сидел в засаде его враг и откуда шли его выстрелы: За пнем упавшего кедра.

А затем еще более осторожно, чем он проделывал отверстие, стал вставлять в него дуло своей винтовки. И тут он вспомнил о Черном Роджере Одемаре. Но лишь у него мелькнула мысль о нем, он тотчас же сказал самому себе, что это невозможно. Это не мог быть ни Черный Роджер, ни кто-либо из его друзей. Стоило только вспомнить, какой тайной было окружено его назначение. Он не простился даже со своими закадычными приятелями и отправился за добычей в штатском платье. Ничто не могло выдать его. Кроме того, Черный Роджер находится, по крайней мере, за тысячу миль к северу отсюда, если только что-нибудь не заставило его подняться вверх по течению вместе с весенними партиями. Логика приводила только к одному выводу: в засаде сидел какой-нибудь негодяй метис, решивший завладеть его снаряжением и всем ценным, что у него могло найтись.

Когда же его кухонные принадлежности задребезжали в четвертый раз, стало ясно, что и этот вывод совершенно нелеп. Кто бы ни был этот стрелок, он питал весьма скромное уважение к содержимому его котомки и определенно охотился за хорошим ружьем. Клейкая струя сгущенных сливок потекла по руке Карригана. Он подумал: уцелела ли еще хоть одна жестянка?

После четвертого выстрела он несколько минут не двигался, лежал лицом вниз. Затем взгляд его устремился к реке, и он увидел, как на том берегу, за четверть мили от него, три лодки быстро двигаются вверх по течению. Солнце блестело на их мокрых бортах. Словно крылья серебряных птиц, взлетали весла, вздымая сверкающие брызги воды. Дэвид подумал, что следовало бы сложить руки рупором и крикнуть изо всех сил. Но расстояние было слишком велико, чтобы его крик о помощи был услышан. А кроме того, теперь, когда его защищала котомка, ему казалось унизительным уйти без борьбы. Еще несколько минут, и если все пойдет хорошо, он еще рассчитается со своим притаившимся врагом.

И он вновь начал медленно просверливать дулом винтовки щель между скалой и котомкой. Какой-то близорукий маленький кулик увидел его и, по-видимому, заинтересовался операцией. Вертя головкой и подпрыгивая на своих длинных ножках, он приблизился на дюжину футов и принялся внимательно наблюдать за необычайным проявлением жизни за скалой. Его чириканье внезапно перешло в пронзительный и жалобный крик. Карриган охотно свернул бы ему голову. Этот крик дал знать другому, что он все еще Жив и невредим.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он приладил свою винтовку, каждый миг ожидая нового выстрела. Вытянувшись во всю длину, по индейскому способу, он стал прицеливаться. Он был уверен, что его враг наблюдает за ним, но не мог разглядеть ничего, что походило бы на человеческую голову. И вдруг в том месте, где листва была погуще, он внезапно заметил легкое движение, и ему страстно захотелось послать туда пулю, в самую середину. Но он берег заряд. Необходимо было бить наверняка. Если он выстрелит и промахнется, то вся выгода его потайной щели будет потеряна. Мало того, она сделается его погибелью. Даже и теперь, если следующая пуля врага попадет сюда…

Ему стало не по себе при этой мысли, и невольно по спине забегали мурашки. Еще острее захотелось свернуть шею любознательному маленькому кулику. А это несносное создание обошло кругом и остановилось перед самым его носом, помахивая хвостиком и крутя головкой, по-видимому все еще обуреваемое единственным нелепым желанием определить длину его винтовки. Птица выдавала его с головой. Если тот парень даже наполовину столь же сметлив, как и меток…

Вдруг он задрожал каждым своим нервом. В листве совершенно ясно угадывались очертания человеческой головы и плеч. Он тихо надавил пальцем курок своего винчестера. Вот сейчас он выстрелит. Но грянувший из кустов выстрел предупредил его. В это потерянное драгоценное мгновение пуля врага насквозь пробила край котомки. Что-то толкнуло его, и в бесконечно краткий миг между болевым ощущением и потерей сознания он все же успел понять, что с его головою и лицом случилось что-то ужасное. Ему показалось, будто он внезапно окунулся в горячую воду, а то, что уцелело от его черепа, наполнилось шумом и грохотом водопада. Он поднялся, шатаясь, и закрыл лицо руками. Все вокруг него потемнело и бешено завертелось, а его все еще не угасшему сознанию вдруг отчетливо представился чудовищный кулик, величиною с дом и с огромными вытаращенными глазами. Потом, раскинув руки, он упал на белый песок, обратив лицо в ту сторону, где сидел в засаде убийца.

Его тело было ясно видно теперь на фоне скалы и мешка, но из кустов больше не последовало выстрела. Там не замечалось никакого движения. Малиновка вопросительно зачирикала, увидя такую внезапную перемену в поведении прячущегося за скалой человека. Кулик, слегка оглушенный, улетел обратно к реке и принялся сновать взад и вперед по мокрому песку. А две поссорившиеся сойки перенесли свои семейные раздоры на другой конец леса.

Услышав их трескотню, Карриган окончательно убедился, что он еще жив. Это было поразительное открытие, равно как и то, что он лежит совершенно открыто на песке, весь озаренный солнцем. Он не пошевельнулся, а только шире открыл глаза. Ему был виден лес. Прямо перед его глазами стояла густая заросль. Вдруг ветки раздвинулись, и кто-то вышел оттуда. Карриган глубоко вздохнул, схватил пальцами то, что находилось у него под боком, и крепко ухватился за ручку автоматического револьвера. Он все-таки выиграет, если только судьба продлит ему жизнь еще на несколько минут.

Враг приближался. И чем ближе он подходил, тем плотнее опускал Карриган свои веки. И когда наконец неизвестный подошел к нему вплотную, глаза Карригана были плотно закрыты, а сам он казался мертвым. Сейчас негодяй опустит, конечно, свое ружье, и тогда он расквитается. Разве только глаза выдадут его…

И он еще крепче зажмурил их. Опять у него начала тогда кружиться и пылать голова. Он услышал шаги, которые остановились рядом с ним на песке. Затем послышался голос. Но это были не слова, а странный, неестественный крик. Страшным усилием воли Карриган напряг все свои слабеющие силы. Ему казалось, что он действует очень быстро, но на самом деле все его движения были медленны и болезненны — то были лишь последние усилия умирающего. Револьвер вяло повис в его руке, уткнувшись дулом в песок. Он открыл глаза, стараясь преодолеть непомерную тяжесть своего оружия. И тогда, несмотря на всю слабость, с его собственных губ тоже сорвался крик, крик полного изумления.

В солнечном свете над ним стоял его враг и смотрел на него большими, темными, полными ужаса глазами. Это не были глаза мужчины. Дэвид Карриган в этот самый необычайный момент своей жизни смотрел в лицо женщине.

Глава III

В эти двадцать секунд — они показались много длиннее Карригану — у обоих на всю жизнь запечатлелись незабвенные по яркости воспоминания. Дэвид видел голубое небо, ослепительное солнце и между ними женщину. Револьвер выпал из его ослабевшей руки, и всем своим телом он грузно опустился на песок. Физически и душевно он дошел до полного изнеможения, но тем не менее в эти немногие минуты каждая мелочь запечатлелась в его памяти, словно зарисованная в его мозгу огненной кистью. Голова женщины была непокрыта. Он увидел необычайно белое лицо, темные лучистые глаза и стройную фигуру, застывшую в изумлении и ужасе. Он продолжал видеть все это и тогда, когда его сознание начало мутнеть и в глазах все затуманиваться. Но ее лицо оставалось до последнего момента. Оно стало еще отчетливее, словно дивная камея, — прекрасное, изумленное, полное ужаса лицо, обрамленное блестящими прядями черных, как вороново крыло, волос, развевающихся подобно легкой вуали. Они были почти распущены, словно женщина только что боролась с кем-то или бежала против дувшего с реки ветра.

Он боролся с самим собой, чтобы удержать в сознании этот образ, силился что-то сказать, пошевелиться… Но силы оставили его, и с хриплым стоном он растянулся на песке. Он не слышал ответного крика женщины, которая кинулась к нему и, призывая на помощь, упала перед ним на мягкий белый песок. Он не почувствовал, как она подняла его голову своей обнаженной рукой и откинула его полные песку волосы, чтобы посмотреть, куда угодила пуля. Он не слышал, как она побежала к реке…

Первое, что он почувствовал, когда стал приходить в себя, это ощущение чего-то прохладного и облегчающего, что лилось ему на пылавшие виски и лицо. Это была вода. Подсознательно он догадался об этом. Мозг его снова заработал, но трудно было ему собрать свои мысли. Словно рой танцующих в воздухе мошек, они упорно метались в разные стороны, и едва он ловил одну и принимался за другую, как первая снова от него ускользала. Через некоторое время он все-таки поймал некоторые из них, и у него появилось непреодолимое желание что-нибудь сказать. Но его глаза и уста оставались крепко сомкнутыми и, чтобы раскрыть их, крошечная армия вооруженных рычажками гномов вышла откуда-то из мрака в его голове и усердно принялась за работу. Это был первый проблеск сознания.

Женщина ухаживала за ним. Он мог чувствовать ее прикосновение и слышать ее движения. По лицу у него текла вода. Потом он услышал, как кто-то заговорил рядом с ним рыдающим голосом, но слов разобрать не мог.

С огромным усилием он открыл глаза.

— Слава Богу, вы живы, мсье! — услышал он голос, словно доносившийся откуда-то издалека. — Вы живы, живы!

— Поживем еще! — глухо и не без гордости пробормотал он. — Поживем еще…

Он был очень зол на гномов за то, что они покинули его; ведь как только они ушли со своими рычажками, его глаза и губы снова плотно сомкнулись; по крайней мере, ему так показалось. А потом с ним начало твориться что-то странное. Кто-то куда-то потащил его. Он чувствовал, как под ним скрипит песок; иногда его переставали тащить. Затем ему показалось, что заговорил еще один голос. Слышались два голоса, иногда понижавшиеся до шепота. И странные видения являлись ему. Ему казалось, что он видит женщину с темными глазами и блестящими черными волосами, которая внезапно превращалась в другую, с волосами огненно-золотыми. Она была совсем не похожа на Милые Глазки, как его расстроенный мозг прозвал первую. Подобно ослепительному солнечному лучу было это второе видение с отливавшими огнем волосами и необычайным лицом. Он всегда радовался, когда оно исчезало и возвращались Милые Глазки.

Дэвид Карриган совершенно не знал, сколько времени длились все эти странные переживания — час, день или месяц. А может быть, и год, потому что никак не мог припомнить, когда он познакомился с Милыми Глазками. Ему казалось, что он уже давно и хорошо их знает. В то же время он совсем забыл и жуткий обстрел под палящей жарой, и реку, и поющую малиновку, и любопытного кулика, наметившего дорогу последней пуле его врага. Он вступил в какой-то новый мир, в котором все было неожиданно и призрачно, кроме этих темных волос, черных глаз и бледного прекрасного лица. Иногда он видел его с поразительной ясностью, но каждый раз потом он снова погружался в темноту, и звуки милого голоса становились все слабее и слабее.

Наконец все окончательно смешалось в его голове, и он очутился в немой беззвучной тьме. Казалось, он лежал на дне глубокого колодца, и последние проблески его сознания погасли под давившим его мраком. Наконец где-то высоко над этим колодцем забрезжила бледная призрачная звезда. Она медленно спускалась к нему сквозь бесконечную тьму и чем ближе подходила, тем бледнее становилась ночь. Наконец звезда превратилась в солнце, и солнце рассеяло тьму. С наступившим рассветом он услышал пение птицы где-то над самой его головой. Когда же Карриган открыл глаза и понял, что пришел в себя, то увидел, что лежит под той серебристой березой, на которой пела малиновка.

Сначала он не спросил себя, как попал сюда. Глядел на реку и на белую полосу песка. Там была скала и возле нее его дорожный мешок. И также винтовка. Невольно перевел глаза в ту сторону, где в кустах была засада. Теперь и они были залиты солнцем. Но там, где он сейчас не то сидел, не то лежал, не то стоял, — он сам не знал, что именно, — была тень и упоительная прохлада. Над ним склонялся своей зеленой листвой кедр, а сам он был прислонен к стволу серебристой и густолистой березы. Там, где покоилась его голова, он нашел мягкий, только что сорванный мох. Рядом стояло его собственное ведерко, наполненное водой.

Он осторожно пошевелился и поднял руку к голове. Пальцы нащупали повязку.

Одну или две минуты он лежал потом неподвижно, в полном изумлении, тщетно стараясь понять, что все это значит. Прежде всего, он был жив. Но и это не было еще так поразительно, как все другое, что случилось с ним. Он вспомнил последние моменты неравного поединка. Его враг победил. И этим врагом была женщина. А главное, когда разнесла ему часть черепа и увидела, как он беспомощно лежит на песке, то не прикончила его, а перенесла в тенистый уголок и перевязала ему рану. Всему этому было трудно поверить, но ведерко с водой, мох под головой, повязка и некоторые образы, начинавшие вставать в его памяти, убедили его. В него стреляла женщина. С дьявольской настойчивостью она добивалась его смерти, а потом сама же спасла его! Он усмехнулся. Вот самое верное доказательство, что его ум не играл с ним никаких шуток. Только женщина могла быть столь непоследовательной. Мужчина довел бы дело до конца.

Он начал искать ее глазами на белой песчаной полосе. И в серебристо-сером мелькавшем пятне узнал неутомимого кулика. Тихонько засмеялся: он чувствовал себя необычайно уютно, и хотелось смеяться от счастья, что все прошло и он остался жив. Если бы кулик был человеком, он позвал бы его и пожал бы ему руку. Ведь если бы птица не выдала его, то все могло бы кончиться ужасно. Он содрогнулся при воспоминании о том, с каким упорством он целился в самую чащу кустарника, где была засада, может быть, в самое сердце женщины.

Дотянувшись до ведерка, он глубоко погрузил лицо в воду. Он не чувствовал уже боли. Головокружение прошло. Мысли сразу прояснились и живо заработали. По успевшей нагреться воде он разом догадался, что она уже давно взята из реки. В солнце и тени он также заметил перемену, и инстинкт человека, привыкшего отмечать каждую мелочь, заставил его вынуть часы. Было почти шесть часов. Прошло более трех часов с тех пор, как кулик очутился перед его ружьем.

Карриган в своем дивизионе считался знатоком по части анализа. И в редких случаях с ним не советовался Мак-Вейн, когда речь шла о тонких делах. У него была необычайная способность разгадывать ход мыслей преступника, и он давно поставил себе за правило учитывать не столько то, что человек сделал, сколько то, от чего он почему-то воздержался. Собственное же приключение его прямо сбивало с толку. Женщина, скрывшись в густой чаще, явно стремилась отправить его к праотцам. Она решила убить его и потому оставила без внимания тот белый флаг, который он выкинул, прося о пощаде. Она была дьявольски метким стрелком и по всем данным до самого последнего своего выстрела решительно хотела убить его.

Перемена произошла с той поры, когда она взглянула на него, окровавленного и распростертого на песке. Она подумала, конечно, что он умирал. Но почему же, когда увидела затем, что он слегка приоткрыл свои глаза, она воскликнула с явным и радостным облегчением? Что вызвало в ней столь быструю перемену? Почему она заботливо спасала ту жизнь, отнять которую так жаждала за минуту перед этим?

Будь нападающим мужчина, Карриган нашел бы ответ. Раз его не ограбили, то мотив здесь не грабеж. «Ошибочное сходство! — сказал он себе. — Ошибка зрительного восприятия».

Однако такой ответ не удовлетворил его целиком, раз он имел дело с женщиной. Он не мог позабыть глаз, которые могли бы принадлежать только женщине.

Ему оставались на выбор два заключения. Либо произошла ошибка и женщина в ужасе хотела ее загладить, либо агент Черного Роджера Одемара удачно подстерег его, но оказался слишком мягкосердечным.

Солнце близилось уже к закату, когда в итоге целого ряда осторожных опытов Карриган убедился наконец, что не в состоянии подняться на ноги. В мешке же осталось много нужных ему теперь вещей: одеяло, стальное зеркало и термометр. Он начал тревожиться за себя. Вновь стало резать глаза. Лицо горело, и жажда мучила его все сильнее и сильнее. Начиналась лихорадка, а он знал, что значила для него лихорадка, когда он был один. Он потерял всякую надежду на возвращение женщины. Нелепо ждать, что она вернется после того, как с таким неистовством хотела убить его. Правда, она перевязала его, уложила, поставила возле него воду, но дальше предоставила выпутываться ему самому. Но какого же черта она не принесла ему и дорожного мешка?

Он решил было доползти до него, но при первых же движениях почувствовал боль, а затем и приступ тошноты. Однако нужно было достать и ящичек с лекарствами, и одеяло, и винтовку, которой он надеялся подать сигнал, если кто-нибудь будет проезжать по реке. Медленно, с передышками пополз он по песку. Пальцы попадали в отпечатки ног таинственной женщины-стрелка; это были следы не мокасин, а ботинок, узкие и маленькие, немногим длиннее его ладони.

Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем он добрался до мешка. А когда он очутился около него, в голове словно закачался маятник, стукаясь о стенки черепа. Решив немного отдохнуть, положил под голову мешок. Одна минута проходила за другой. Солнце скрылось на западе за облаками, стало прохладнее, но внутри у него все горело от непереносимой жажды. Он мог слышать журчание реки и смех ее среди прибрежных камышей. И река показалась ему нужнее и ящика с лекарствами, и одеяла, и винтовки. Он весь ушел в ее манящую ласковую песню, пополз к ней, а маятник все быстрее принялся качаться у него в голове, когда шум воды начал все более приближаться. Наконец он добрался до мокрого песка, упал вниз лицом и начал пить.

После этого ему не захотелось уже возвращаться. Он повернулся и лег на спину с обращенным к небу лицом. Мокрый песок под ним был так мягок и так освежающе прохладен. Жар в голове утихал. Он мог слышать теперь вечерние звуки, которые доносились к нему из леса.

В этот день сумерки наступили раньше, так как на западе сгустились тучи. Кругом полная тишина. Даже ветер перестал дуть с реки. И до напряженного слуха Карригана, радостно чувствовавшего, как от прохладного сырого песка утихает лихорадка, донеслись какие-то новые звуки. Сначала он подумал, что это всплеснула рыба Но звуки снова повторились, и он различил равномерные удары весел

Вздрогнув, он приподнялся на локте. Река была окутана сумраком, и он ничего не мог разглядеть. Но до него доносились тихие голоса и удары весел; и скоро он узнал, что один из голосов принадлежит женщине.

У него бешено забилось сердце.

— Она возвращается! — прошептал он. — Она возвращается.

Глава IV

Первым побуждением Карригана, таким же внезапным, как и охватившая дрожь, было окликнуть гребцов невидимой лодки, И слова уже готовы были сорваться с его губ, но он удержался. Они не могли миновать его или не услышать его голоса, а потому он решил подождать. В конце концов, осторожность могла быть и не лишней. Когда он снова пополз к своей винтовке, то почувствовал, что движение не причиняет ему больше сильной боли. В то же время он не упускал ни одного доносившегося с реки звука. Говорили тихо, да и удары весел были очень осторожны; наконец их почти уже не было слышно, хотя он знал, что лодка подходит все ближе. Что-то боязливое и таинственное было в ее приближении. Может быть, женщина с дивными глазами и блестящими волосами вновь изменила свои намерения и возвращалась только с целью прикончить его.

Эта мысль заставила его еще сильнее напрячь свое зрение. В окутывавшем реку сумраке выделилась легкая тень, затем она приняла очертания; что-то тихо зашуршало о камни и песок, а вслед за этим послышался всплеск прибрежной воды под осторожно идущими ногами; кто-то вытаскивал лодку на берег. За первой тенью показалась другая. Прошли несколько шагов и остановились. Чей-то голос тихонько окликнул:

— Мсье! Мсье Карриган!

В голосе слышалась тревога, но Карриган молчал. Потом раздалось снова:

— Он здесь, Бэтиз! Я уверена в этом.

В голосе звучала еще большая тревога; он дрожал от волнения.

— Бэтиз, а если он умер?.. Он там, под этими деревьями.

— Он не умер! — немного приподнявшись, ответил Карриган. — Он здесь, снова за скалой.

Женщина бросилась туда, где лежал он, сжимая рукой холодный ствол винтовки и обернувшись к ней лицом. И вновь он увидел перед собой ее лучистые глаза, а при бледном свете, который лился с неба перед восходом луны, она показалась ему еще прекраснее, чем при солнечном блеске. Опустившись на колени, она близко наклонилась к нему, положив ему руки на плечи; сердце у нее сильно билось, что видно было по учащенному дыханию.

— Вы не очень тяжело ранены? — спросила она.

— Не знаю! — ответил Дэвид. — Это был отличный выстрел. Думаю, моей голове изрядно досталось. Во всяком случае, я не могу встать на ноги.

Она приложила свою ладонь к его лбу. Это походило на прикосновение холодного бархата. Потом позвала человека, которого звали Бэтизом. Когда он подошел ближе, то напомнил Карригану огромного шимпанзе с его несоразмерно длинными руками. Карриган еще крепче сжал приклад своего ружья. Женщина о чем-то быстро заговорила по-французски, но Дэвид уловил смысл. Она приказывала Бэтизу бережно перенести его в лодку. «Мсье тяжело ранен, ранен в голову», — волновалась она. Бэтиз должен был особенно беречь голову. Дэвид засунул свой револьвер в кобуру, когда Бэтиз нагнулся над ним, и попытался благодарно улыбнуться женщине, которая, чуть не убив его, теперь о нем так заботилась. Ночь становилась все светлее, и он мог лучше разглядеть свою странную спасительницу. Серебряная полоса света легла на реку; взошла несколько бледная луна, радуясь, что тучи закрыли солнце на целый час раньше обычного. Эта светлая лунная дорожка была заслонена, однако, головой Бэтиза, головой настоящего дикаря, повязанной, как у пиратов, большим платком. Он подсунул свои длинные руки под спину Дэвида и без всякого усилия осторожно поставил его на ноги, а затем легко поднял, как ребенка, и пошел с ним по песку.

Карриган не ожидал этого. Он был слегка ошеломлен и сконфужен. Ему не нравилось, что его понесли, как малого ребенка, хотя бы и в присутствии того, кто умышленно привел его в такое состояние. А Бэтиз нес его с такой дьявольской легкостью, словно он был мальчишкой, ничтожным карликом, а Бэтиз — мужчиной. Он предпочел бы проковылять на своих собственных ногах или проползти даже, а потому и сердился на Бэтиза, пока они двигались к лодке. Он считал в то же время, что ему обязаны дать некоторые разъяснения. Эта женщина даже и теперь, чуть не убив его, разрешала себе явно бесцеремонное с ним обращение. Она могла хотя бы заявить ему, что ошиблась и теперь раскаивается, но она с ним больше и не заговаривала. Не говорила она и с Бэтизом, и пока метис укладывал его в середине лодки, молча стояла на берегу. Потом Бэтиз перенес в лодку его винтовку и дорожный мешок, который подложил ему под спину, чтобы он мог сидеть. А затем, не спрашивая позволения, взял на руки женщину и перенес ее, чтобы она не промочила ноги.

Доставая весло, она повернулась к Дэвиду и с минуту смотрела на него.

— Вы не находите нужным сказать мне, кто вы и куда мы направляемся? — спросил он.

— Меня зовут Жанна-Мари-Анна Булэн! — ответила она. — И моя партия расположилась ниже по течению, мсье Карриган.

Он удивился быстроте ее признания: как представитель полиции, он счел ее ответ за признание. После столь хладнокровного покушения на его жизнь нельзя было ожидать, что она так быстро согласится назвать себя. И она так спокойно говорила о своей партии. Он слышал о партии Булэна. Насколько он припоминал, это имя было связано не то с Чипевайаном, не то с фортом Мак-Мурреем. «Булэн… Булэн!..»— повторял он про себя.

Бэтиз оттолкнул лодку, а женщина ударила веслами по воде, блестевшей при лунном свете. Он никак не мог выкинуть этого имени из своей головы. Ведь он слышал его раньше и с ним связывалось что-то особенное. Он начал рыться в своей памяти. «Булэн!»— он сказал это сам себе шепотом, не спуская глаз со стройной фигуры сидевшей впереди него женщины, которая, легко покачиваясь, работала веслами; когда же ничего не пришло в голову, им овладело легкое раздражение, досада на бессилие своей памяти. В голове вновь начало мутиться.

— Я где-то слышал это имя раньше, — сказал он возможно более отчетливо, хотя его отделяло от нее расстояние всего в пять-шесть футов.

— Возможно, мсье.

У нее был прелестный голос: чистый, как пение птицы, но такой мягкий и низкий, что с трудом верилось, чтобы говорила именно она. Ему хотелось, чтобы она повернулась к нему и что-нибудь сказала. И прежде всего он хотел бы спросить ее, зачем она пыталась убить его. Он вправе был требовать от нее объяснения. Мало того, он обязан был доставить ее на Пристань, где она должна дать отчет правосудию. И она безусловно знала это. Она могла узнать его имя только из его документов, которые вынула, пока он лежал без сознания. В таком случае она должна была знать, что он — сержант королевской Северо-западной конной полиции. И тем не менее это ее, по-видимому, мало смущало. В ней не замечалось никаких признаков боязни или даже простого волнения.

Он немного подвинулся к ней и вызвал этим движением острую боль между глаз. С трудом удержавшись от крика, он с усилием заговорил:

— Вы хотели убить меня, и это вам чуть не удалось. Вы ничего не скажете мне об этом?

— Сейчас ничего, мсье, кроме того, что произошла ошибка, о которой я весьма сожалею. Но вам нельзя говорить. Вам необходимо спокойствие. Боюсь, что у вас поврежден череп.

Боится, что у него поврежден череп! И выражает эту боязнь так, словно говорит о зубной боли! Он снова откинулся на мешок и закрыл глаза. Пожалуй, она права. Эти приступы головокружения и тошноты очень подозрительны. Но если она так думает, то почему не обращается с ним немного повнимательнее? Бэтиз с его бычьей силой совершенно не нуждается в ее помощи. Она могла бы хотя бы сесть к нему лицом, если уже отказывается от более точных объяснений.

Ошибка, говорит она! И она сожалеет о ней! Она холодно заявила об этом, но голос ее звучал, словно музыка. Она прекрасно говорила по-английски, но в ее произношении слышалась бархатистая мягкость французской речи. И ее звали Жанна-Мари-Анна Булэн!

Закрыв глаза, Карриган обозвал себя идиотом за то, что думает сейчас о таких вещах. Прежде всего он — ищейка, и на нем лежат серьезные обязанности, исполнить которые нужно здесь, сейчас же, за тысячу миль от Черного Роджера Одемара, закоренелого убийцы, за которым его послали. Он готов был поставить в заклад свою голову, что Черный Роджер не мог более обддуманно пойти на преступление чем эта самая Жанна-Мари-Анна Булэн, доставшая его за выступом скалы.

А теперь, когда все было кончено и он остался в живых, она держала себя так холодно и невозмутимо, словно они возвращались с увеселительной прогулки. Карриган плотнее закрыл глаза и спросил себя, правильно ли он рассуждает. Он знал, что тяжко ранен, но был глубоко убежден, что его умственные способности в полном порядке. И он продолжал спокойно лежать, прислонив голову к мешку, с закрытыми глазами, надеясь, что речная прохлада прогонит его тошноту.

Он скорее чувствовал, чем сознавал быстрое движение лодки. Сила течения и ловкость гребцов несли ее со скоростью шести-семи миль в час. Он слышал журчание воды, которое иногда напоминало звон маленьких колокольчиков, и чем больше он прислушивался, тем громче звенели колокольчики. Они выбивали все одну и ту же ноту, а затем к этой ноте присоединилась другая, и в ритмическом журчании реки он схватывал все те же монотонные звуки: Булэн — Булэн — Булэн… Это было наваждение. Что-нибудь да значило оно. И он узнал бы, что именно, если бы мог подчинить себе непослушную память. А как только пытался сосредоточиться, начиналась отчаянная головная боль.

Он опустил руку в воду и приложил к глазам. И после этого не поднимал с полчаса головы. За все это время Бэтиз и Жанна-Мари-Анна Булэн не обменялись ни словом. Для жителей лесов сейчас было не время говорить. Быстро поднималась луна, и гасли звезды. Еще так недавно окутанный сумраком мир был залит теперь потоком золотого и серебристого блеска. Карриган почувствовал сначала, как этот блеск струится сквозь его пальцы, а затем отнял руку и открыл глаза. Головокружение проходило.

Прямо напротив него сидела Жанна-Мари-Анна Булэн. Сумрак исчез, словно поднятый занавес, и она вся залита была лунным сиянием. Перестала грести и глядела вдаль. В ее фигуре было что-то восхитительно-девичье. Голова была открыта, как и тогда, когда он в первый раз ее увидел, а распущенные по спине волосы напоминали при лунном свете бархатистый песок. Что-то подсказало Карригану, что она сейчас повернется к нему, и он снова закрыл рукой глаза, немного раздвинув пальцы. Он угадал. Она повернулась лицом к луне и пристально взглянула на него, с явной тревогой, как ему показалось. Она склонилась немного, чтобы лучше видеть, а потом отвернулась и вновь принялась грести.

Карриган был несколько утешен. Может быть, она уже не раз так смотрела на него за последние полчаса. И она была встревожена, она беспокоилась о нем. Мысль, что она — убийца, видимо, начинала мучить ее. Несмотря на красоту ее глаз и волос, несмотря на все исходившее от нее обаяние, он не чувствовал к ней никакой симпатии. Он сказал себе, что отдал бы год жизни за то, чтобы сейчас засадить ее в тюрьму. Проживи он хоть сто лет, то и тогда не забудет, как прятался за скалой в течение почти целого часа. И пусть она прекраснее Венеры и всех граций, он все-таки рассчитается с ней за все, если только останется в живых. Он злился на самого себя за то, что вот только что так глупо загляделся на блеск ее волос при лунном свете. Да и на ее глаза. А на кой черт нужна ему ее красота? У разбойника Фэнчета тоже была красивая сестра, и все же эта красота не спасла его. Закон наложил на него свою тяжелую руку, несмотря на все слезы, пролитые огромными черными глазами Кармин Фэнчет. И он сам был олицетворением этого правосудия. А Кармин Фэнчет была красива, дьявольски красива. И тем не менее негодяй Фэнчет был повешен.

Карриган тихонько выпрямился. Ему захотелось узнать, что сказала бы Жанна-Мари-Анна Булэн, если бы он рассказал ей о Кармин. Но между Фэнчетами и Булэнами была огромная разница. Фэнчеты являлись выходцами с Аляски. И оба были большими негодяями. По крайней мере, все судили о Кармин Фэнчет по ее брату. А Булэны…

Опустив руку, он задел свою кобуру; ни Бэтиз, ни девушка и не подумали его обезоружить. Это было неосторожно с их стороны, если только Бэтиз не следит за ним сзади…

Карриган заволновался от новой тревоги. Он начал понимать, что допустил крупную ошибку и вел недостаточно умную игру. Эта девушка, Жанна, стреляла в него. Эта же Жанна стояла потом над ним в ту минуту, когда он пытался выстрелить из своего револьвера. Она покушалась на его жизнь, а потом размякла, когда пришлось довести дело до конца. Но все это он должен был скрывать от нее; в этом случае удобнее было бы действовать, когда наступит подходящий момент. Но и сейчас еще не поздно исправить свой промах. И он решил попытаться.

— Я хотел бы извиниться перед вами! — сказал он. — Вы мне позволите?

Она вздрогнула, словно ее хлестнули кнутом по обнаженной шее. Но как только она обернулась, а он улыбнулся ей, в ее лице и глазах появилось нескрываемое облегчение.

— Вы полагали, что я уже умер, — усмехнулся он. — Нет, мисс Жанна. Я снова полон жизни. Во всем виновата эта проклятая лихорадка, и теперь мне хочется просить у вас прощения. Я помню, я знаю, что обвинял вас в покушении на мою жизнь. Конечно, этого не могло быть. В здравом уме я не могу этого допустить и совершенно уверен, что это дело рук одного негодяя метиса. А вы пришли как раз вовремя, чтобы отогнать его и спасти меня. Можете вы простить меня и принять мою благодарность?

В лучистых глазах девушки словно отразилась его собственная усмешка.

— Я рада, что вы чувствуете себя лучше, мсье.

— И вы прощаете меня за… за мое свинство?

Она была прелестна, когда улыбалась, а теперь она улыбнулась ему.

— Если вы хотите, чтобы я простила вашу ложь, то да! — сказала она. — Я прощаю вас, потому что ложь иногда входит в ваши обязанности. Это я покушалась на вашу жизнь, мсье, и вы знаете это.

— Но…

— Вам нельзя говорить, мсье. Это повредит вам. Бэтиз, попроси мсье больше не разговаривать.

Карриган услышал позади себя какое-то движение.

— Мсье, замолчите сейчас же или я размозжу вам голову веслом! — раздался у самого его плеча голос Бэтиза. — Поняли вы меня или нет?

— Понял, старина! — проворчал Карриган. — Отлично понял вас обоих.

И он откинулся на свой мешок, по-прежнему не сводя глаз со стройной фигуры прелестной Жанны-Мари-Анны Булэн, которая снова взялась за весла.

Глава V

После неожиданного и внушительного предостережения со стороны Бэтиза Карриган открыл во всем этом деле совершенно новую и очень интересную сторону. Он неоднократно убеждался в том, что всеми своими сыскными успехами он обязан был не своему умственному превосходству над сослуживцами, а присущему ему чувству юмора и полному отсутствию всякого тщеславия и корыстолюбия. Он увлекался этой игрой только потому, что был страстным любителем приключений. Просто и честно исполнял свои обязанности, перед начальством не лебезил, так как служил не из-за долларов и центов. Быть сержантом конной полиции, и особенно N-ской дивизии, — это прежде всего значило для него жить так, как он любил, то есть полной и захватывающей дух жизнью. И самые сильные переживания он испытывал тогда, когда ему попадался противник не глупее, а умнее его самого.

На этот раз этим противником была женщина или девушка. Кто именно, он определить еще не мог. Ее низкий мелодичный голос, ее движения, ее ясная спокойная красота — от всего этого веяло женщиной; когда же она сидела на носу лодки, было что-то нежно-девичье в ее фигуре или, может быть, ее делали такой мягкие блестящие распущенные волосы. И опять он становился в тупик, определяя ее возраст: восемнадцать или тридцать? Но девушка или женщина, она сумела его оплести так тонко, что досада начала в нем уступать место восхищению. Чтобы сказал начальник N-ской дивизии, если бы увидел того, кто послан был за Черным Роджером Одемаром, лежащим посреди лодки пленником прекрасноволосой, весьма опасной представительницы прекрасного пола и метиса с бычьей шеей и обезьяньими руками!

И почему эта таинственная пара решила спасти его жизнь, хотя один из них всего только несколько часов тому назад на него покушался? На этот вопрос дать ответ могло только будущее. Сам же он решил больше не мучить себя догадками. Настоящее само по себе было достаточно интересно, да и вне всякого сомнения приближались и другие, не менее важные события. Это было видно уже из того, как держали себя Жанна-Мари-Анна Булэн и ее слуга с разбойничьей физиономией. Бэтиз пригрозил размозжить ему голову, и он готов был поклясться, что эта девушка или женщина одобрительно улыбнулась на эту угрозу. Но он не сердился на Бэтиза; в нем пробуждалась непонятная симпатия к этому человеку, как не мог он подавить в себе и все возраставшего восхищения перед Жанной-Мари-Анной. О существовании Черного Роджера он позабыл совершенно. Ведь Черный Роджер был далеко от него, а Бэтиз и Мари-Анна находились здесь, под боком. Он стал мысленно называть ее Мари-Анной; ему нравилось это имя; только «Булэн» раздражало его той упрямой настойчивостью, с какой оно звучало в его ушах.

Впервые с тех пор, как началось их путешествие, он с блестящей черной головки и стройной фигуры на носу лодки перевел свои глаза в раскрывавшиеся перед ним дали. Стояла дивная ночь. Река струилась перед ним потоком расплавленного серебра. Словно развешенные восточные ковры, тянулись по обоим берегам стоявшие сплошной стеной леса. Небо казалось таким близким, а поднимавшаяся красная луна с почти уловимой глазом быстротой становилась нежно-золотистой. И душа Карригана открылась, как всегда, лучезарной красоте северного неба. Ему казалось, что можно вечно оставаться юным и сильным под этим чистым сиянием далеких миров, которые безмолвно говорили ему больше всех человеческих слов. Они наделены были более полной и значительной жизнью Сравнительно с той, которая одушевляла его собственное тело. И он лучше понимал их, когда кругом царила тишина. А в эту ночь было очень тихо, так тихо, что плеск весел казался заглушенной музыкой. Из лесной чащи не доносилось ни единого звука, но он знал, что там скрывалась жизнь, широко раскрыв свои ищущие глаза и трепеща в бархатных крыльях и тяжелых лапах; словом, та самая жизнь, которая была и в нем, и в Мари-Анне, и в метисе Бэтизе, плывших в этой лодке. И казалось невозможным крикнуть в эти мгновения, словно кто-то невидимый и властный требовал, чтобы всюду в мире господствовала тишина.

И вдруг эту тишину разорвал внезапный шум; берега сблизились, река сузилась и вместо густой зелени кедров, сосен и елей показались огромные серые скалы. Все громче раздавался шум и все выше поднимались скалы, громоздя утес над утесом. Карриган понял, что они приближались к порогам. Это удивило его. Ведь еще сегодня он думал, что до этих порогов по крайней мере миль двадцать или тридцать, а теперь они подходили к ним; он видел, как Бэтиз и Жанна-Мари-Анна Булэн спокойно и невозмутимо готовились к переходу через это опасное место. Невольно ухватился он обеими руками за борта лодки, когда отдаленный шум перешел в глухой рокочущий гром. Залитые лунным светом скалы сдвинулись еще ближе и сдавили реку двумя отвесными стенами; у Карригана дух захватило при виде бурно пенившихся волн.

Он взглянул на сидевшую впереди женщину. Стройное тело держалось чуть прямее, и озаренная луною головка вздернулась немного выше. Ему захотелось теперь заглянуть ей в лицо и уловить то чудесное выражение, которое, наверно, было сейчас у нее в глазах, когда она так бестрепетно глядела в лицо опасности. Ведь он чувствовал, что она не замирала от страха, а восторженно глядела на опасность, опьянялась ею, и кровь в ее жилах кипела, как этот бурный поток. Порывы бушевавшего в этом ущелье ветра раздували ее распущенные волосы, словно блестящую вуаль. Спустившись через борт Лодки, концы их длинных прядей упали в воду. Он задрожал, ему хотелось крикнуть Бэтизу, что это безумие — так рисковать ее жизнью. Он совсем забыл свою собственную беспомощность, позабыл о том, что если опрокинется лодка, то ему придет верный конец, в то время как женщина с Бэтизом еще могли бы спастись. Все его мысли сосредоточились на женщине — он не сводил глаз с нее — и на том, что ждало их впереди. Снежным сугробом встала перед ним кипучая пена, в которую лодка ринулась с быстротой стрелы. Брызги ударили ему прямо в лицо и на мгновение ослепили.

Затем лодка снова вырвалась на волю, и ему показалось, что женщина засмеялась, но он тотчас же обозвал себя дураком за такую выдумку. Ведь пороги еще не кончились и продолжали грозить им смертью, а полная жизни и силы женщина в лодке то проворно вскидывала, то опускала сверкавшие весла и звонко вскрикивала, в ответ же слышалось глухое мычание Бэтиза. Волны то падали, то вздымались; черные скалы, у подножия которых клубилась пена, стремительно неслись мимо, словно живые существа; и вот гром перешел в ужасающий рев, и потом — словно они обогнали его на крыльях — внезапно смолк позади. Перед ними расстилалась спокойная водная гладь. Река расширилась. Луна еще ярче осветила ее, и Карриган заметил, что волосы женщины отливали влажным блеском и с ее рук капала вода.

В первый раз он обернулся и взглянул на Бэтиза. Метис ухмылялся, словно кот.

— Странная же вы парочка! — проворчал Карриган и, снова отвернувшись, увидел Жанну-Мари-Анну Булэн такой же невозмутимой, как если бы переход через пороги при свете луны составлял самое обыкновенное развлечение. И как ни старался он отнестись к ней по долгу своей службы, он все же не мог заставить свое сердце не биться чуть сильнее, когда глядел на нее. Тщетно твердил он себе, что она нечестивая маленькая Иезавель, которая едва его не угробила. Увы, она могла быть подобно Кармин Фэнчет падшим ангелом, а он не мог все же противиться обаянию ее отваги и дерзости, не мог не ломать голову над тем, что за отношения у нее с Бэтизом. Он вспомнил с неприятным чувством что-то откровенно-собственническое в том, как метис взял ее на руки и как потом без всякого раздумья пригрозил размозжить ему голову, если он не перестанет с ней разговаривать.

Все пережитое в бурных порогах умиротворяюще подействовало на Карригана. Словно с него сняли какую-то тяжесть, какой-то железный обруч, сжимавший ему череп. Он не хотел, чтобы Бэтиз заметил в нем эту перемену, и глубже откинулся на свой мешок, по-прежнему не спуская глаз с сидевшей впереди женщины. Сама она бросила грести, и теперь на весла налег Бэтиз, так что узкая лодка летела стрелой вниз по быстрому течению реки. Через сотню-другую ярдов был поворот, и когда лодка с головокружительной быстротой обогнула береговой мыс, перед ним открылась спокойная широкая водная гладь. А вдали светились огни.

Лес отступил от реки и уступил свое место усеянной каменными глыбами поляне да широкой черной полосе вдоль самого берега. Карриган знал, что это так часто встречающийся на Дальнем Севере пропитанный смолою песок, начало тех природных богатств, которые сделают когда-нибудь американский Север новым Эльдорадо.

Огни все приближались, и вдруг ночную тишину разорвала чья-то буйная песня. Дэвид услышал, как из горла Бэтиза вырвались какие-то глухие звуки; женщина что-то тихо ответила, и Карригану показалось, что она выше подняла свою озаренную луной головку. Все громче звучала вольная страстная песня, которая вот уже полтораста лет раздается на берегах трех великих рек. Это не была песня цивилизованного мира: просто свободный человеческий голос рвался из груди с дикой силой, трепетавшей от безумной любви к жизни. Эта песнь заставляла напрягать изо всей силы горловые мускулы; певцы старались перекричать друг друга, словно быки в припадке бешеного восторга. А затем голоса смолкли так же неожиданно, как и раздались в ночной тишине. Чей-то одинокий крик пронесся над рекой; послышался чей-то смех. Зазвенела жестяная посуда, залаяла собака. Потом еще кто-то крикнул в последний раз, и ночь снова погрузилась в прежнее безмолвие.

Эти люди, которые распевали среди ночи, хотя давно уже должны были спать, так как вставали с восходом солнца, и составляли партию Булэна. В пылавших на берегу огнях Карригану показалось что-то особенное. Теперь он понял, что люди Жанны-Мари-Анны Булэн разбили лагерь на смоляных песках и подожгли бившие из земли многочисленные нефтяные ключи. Такие огни ему не раз встречались на берегах здешнего Триречья; случалось, зажигал их и он сам, варил на них себе пищу, а потом заливал для забавы водой. Однако он никогда еще не видел ничего подобного тому, что открылось сейчас перед его глазами. На пространстве в полгектара било семь фонтанов желтоватого пламени, высились гигантские факелы высотой в десять-пятнадцать футов. А вокруг них кипела жизнь. Взад и вперед сновали человеческие фигуры, казавшиеся издали карликами, жителями какого-то волшебного крошечного мира. Могучими ударами весел Бэтиз подогнал лодку ближе, и тогда фигуры выросли, огненные же фонтаны стали выше. Теперь все происходящее стало понятно Карригану.

Партия Булэна воспользовалась ночной прохладой, чтобы приняться за добывание смолы. Он почувствовал смолистый запах и в желтоватом свете заметил несколько огромных Йоркских лодок. Их было с полдюжины, и обнаженные до пояса люди смазывали кипящей смолой их днища. Огромный черный котел кипел на газовом ключе, и между этим котлом и лодками взад и вперед бегали с ведрами люди. Недалеко от огромного котла другие наполняли бочонки драгоценной черной жидкостью, сочившейся из земных недр, и ее густо-черные лужи блестели при свете газовых факелов. Как показалось Карригану, работало человек тридцать. Шесть больших йоркских лодок лежали на черном песке с опрокинутыми вверх килями. У берега стояло в потемках одинокое судно. К этому-то судну и направил Бэтиз лодку. И чем ближе они подплывали, тем больше казалось Карригану дивной сказкой все то, что открывалось его глазам.

Никогда еще не видел он таких людей. Индейцев среди них не было. Гибкие и ловкие, с непокрытыми головами, с обнаженными до пояса телами, блестевшими в призрачном освещении, они оживленно возились с кипящей смолой. Они не заметили приближавшейся лодки, а Бэтиз не стал обращать на себя их внимания и тихо причалил к одиноко стоявшему судну. Там уже приготовились к их встрече. Женщина вышла из лодки, а над ним снова наклонился Бэтиз. Вторично подхватили его, словно ребенка, обезьяньи руки метиса. Он разглядел при лунном свете, что судно было много больше других, обычно плавающих здесь по верховью, и две трети его были заняты каютой. В эту-то каюту и перенес его Бэтиз, положив в темноте на что-то, напоминавшее собой привинченную к стене койку. Прислушиваясь к движениям Бэтиза, он закрыл глаза, когда тот чиркнул спичкой. Через минуту Бэтиз захлопнул за собой дверь, и тогда Карриган вновь открыл глаза и приподнялся.

Он был один, а когда увидел, где он, то вскрикнул от изумления. Ни на одном плавающем по этим рекам судне он не встречал еще такой каюты. Она была тридцати футов в длину и по крайней мере восьми в ширину. Стены и потолок из полированного кедра; но прежде всего его внимание привлекла к себе изумительная тонкость работы. Потом его удивление перешло и на другие предметы. У постели лежал темно-зеленый пушистый бархатный ковер, а за ним во всю комнату были разостланы две великолепные белые медвежьи шкуры. Стены были увешаны картинами, а на четырех окнах висели кружевные занавеси. Прикрепленная к стене лампа, которую Бэтиз зажег недалеко от него, была из полированного серебра, и яркий свет ее смягчал абажур, цветом похожий на старое золото. Еще три таких же лампы оставались незажженными. Дальний угол каюты тонул во мраке, но Карриган разглядел, что там стояло пианино. Не веря своим глазам, он встал и добрался до него, цепляясь за стулья. Рядом с пианино была другая дверь и широкий диван с той же самой пушистой зеленой обивкой. Обернувшись, он увидел, что сам он только что лежал на точно таком диване. Рядом были книжные полки, столик с журналами и газетами, и среди них — женская рабочая корзинка, в корзинке же — спавшая глубоким сном кошка, а над столом и спящей кошкой он увидел треугольное знамя. На черном фоне изображен был могучий северный белый медведь, обороняющийся от целой стаи полярных волков. И то, что с такими усилиями стирался припомнить Карриган, сразу воскресло в его памяти: белый медведь, дерущийся с волками, — герб Сен-Пьера Булэна!

Он быстро шагнул к столу и тотчас же схватился за спинку стула. Что это с его головой? Не закачалось ли у него под ногами судно? Кошка закружилась в своей корзинке; знамен оказалось с полдюжины. Лампа на своей подставке зашаталась, пол дрогнул, и все представилось ему в отвратительно искаженном виде. Тьма, словно пеленою, застилала ему глаза, и сквозь эту тьму, шатаясь, как слепой, он направился к дивану. Он добрался до него ровно настолько, чтобы свалиться на него, словно труп.

Глава VI

Когда силы окончательно оставили Карригана, он погрузился в какую-то неопределенную жизнь, где в беспросветном мраке целое полчище невидимых маленьких дьяволов стреляло ему в голову раскаленными докрасна стрелами. Он не чувствовал около себя человеческого присутствия, не сознавал, что диван превратился в постель, что зажглись все четыре лампы и морщинистые коричневые руки с крючковатыми пальцами творили над ним чудеса первобытного врачевания. Он не видел лица столетнего Непапинаса — «Странствующего Светоча», — сгорбленного и дряхлого индейца, который призвал на помощь весь свой восьмидесятилетний опыт, чтобы спасти ему жизнь. Не видел он ни туполицого молчаливого Бэтиза, ни смертельно-бледного лица и широко раскрытых, не отрывавшихся от него глаз Жанны-Мари-Анны Булэн, ни ее тонких белых пальчиков, работавших с лекарствами старика. Он лежал на дне черной пропасти, и вокруг него корчились злобные духи. Он боролся с ними и кричал на них; эта борьба и эти крики наполняли смертельной тревогой взор склонявшейся над ним девушки. Он не слышал ее голоса и не чувствовал ни ее ласковых рук, ни могучей хватки Бэтиза, державшего его во время припадков. Непапинас же, подобно машине, которая тысячи раз уже встречалась со смертью, продолжал неутомимо работать своими крючковатыми пальцами, пока дело его не было сделано и дьяволы с калеными стрелами не бросились бежать из непроглядного мрака, в котором задыхался Карриган.

И тогда наступила пора бесконечных тревог, жизнь, полная беспомощности и сопровождавшаяся в то же время борьбой с угнетавшим его окружающим миром. Иногда случались провалы, приходили вместе со сном часы забвения, но были и другие мгновения, когда он чувствовал себя полным жизни, хотя не мог пошевельнуть даже и пальцем. Мрак уступал место проблескам света, и в эти проблески вставали перед ним видения, причудливые, туманные и неотвязные. Вот он снова лежит на раскаленном песке и снова слышит голоса Жанны-Мари-Анны и той, Златокудрой, и вот Златокудрая гордо развернула перед ним треугольное черное знамя, на котором огромный медведь боролся с полярными волками; затем бросилась бежать с криком «Сен-Пьер-Булэн, Сен-Пьер Булэн», сверкнув в последний раз своими отливавшими огнем волосами. Но когда возвращались маленькие дьяволята и опять принимались мучить его стрелами, всегда приходила другая — с темными волосами и темными глазами. Она приходила откуда-то из мрака и прогоняла их прочь. Она что-то шептала ему на ухо и одним прикосновением руки успокаивала его боль. Когда же тьма снова поглощала ее, ему делалось страшно и он призывал ее к себе, всегда слыша в ответ ее голос.

Затем пришло полное забвение. Он носился в холодном пространстве, свободный от всяких мучений; пушистые облака служили ему ложем, и на этих облаках он летел над широкой сверкавшей рекой; наконец облака стали принимать очертания и превратились в увешанные картинами стены, в окно, сквозь которое светило солнце, и в черное знамя; он услышал дивную нежную музыку, словно доносившуюся до него из другого, далекого мира. И в его сознании стали пробуждаться образы новых созданий. Эти создания старались связать и укрепить ускользавшие от него предметы внешнего мира. Карриган сам был в их числе и трудился так усердно, что среди выступавших очертаний предметов часто появлялись черные глаза, чтобы остановить его, а руки и голос ласково его усмиряли. Этот голос и эти руки стали родными для Карригана. Он тосковал по ним, когда их не было поблизости, особенно по рукам, и всегда удерживал их, чтобы они не исчезли.

Только один раз после того, как плывущее облако превратилось в стены каюты, он снова погрузился в хаотический мрак. И в этом мраке услышал голос. Это не был голос ни Златокудрой, ни Бэтиза, ни Жанны-Мари-Анны. Он раздался над самым его ухом, и среди навалившейся на него тьмы было что-то жуткое в медленно падавших одно за другим словах: «Не видал ли… кто-нибудь… Черного… Роджера… Одемара?» Он пытался ответить, отозваться, и голос раздался опять, повторяя все те же слова, бесстрастный, пустой, словно шедший из могилы. Он весь напрягся тогда, стараясь ответить ему, сказать, что вот он, Дэвид Карриган, и отыскивает сейчас Черного Роджера Одемара, который находится где-то на Далеком Севере. И вдруг голос превратился в самого Черного Роджера; хотя он и не мог разглядеть его в темноте, все, же крепко ухватился за него. В то же мгновение он широко раскрыл глаза и прямо над собою увидел лицо Жанны-Мари-Анны, близко-близко, даже еще ближе, чем в своем лихорадочном бреду. Своими пальцами он крепко, словно стальными клещами, вцепился в ее плечи.

— Мсье, мсье Дэвид! — кричала она.

На один момент он пристально взглянул на нее, а затем пальцы разжались, и он бессильно уронил руки.

— Простите… мне, мне снилось… — проговорил он с трудом. — Я думал…

Он видел муку на ее лице, а теперь оно мгновенно просияло от радости. И, наклонившись над ним так близко, что он мог бы дотронуться до нее, она улыбнулась ему. Он улыбнулся тоже. Это потребовало от него некоторого усилия, так как во всем лице он чувствовал странную стянутость кожи.

— Мне снился… человек… по имени Роджер Одемар, — продолжал он извиняться. — Я… потревожил вас?

Улыбка исчезла с ее губ так же быстро, как и появилась.

— Немного, мсье! Я рада, что вам лучше. Вы были очень больны.

Он поднял руку к лицу. Нащупал повязку и вдобавок еще щетину на щеках. Это его удивило. Ведь только сегодня утром он повесил на ветку дерева стальное зеркальце и побрился.

— Вы были ранены три дня тому назад, — спокойно сказала она. — Сегодня вечером, на третий день, вас жестоко лихорадило. Непапинас, мой доктор-индеец, спас вашу жизнь. Теперь же вам следует лежать спокойно. Вы очень много говорили в бреду.

— О… Черном Роджере? — спросил он.

Она кивнула головой.

— И… о Златокудрой?

— Да, и о Златокудрой.

— И… о другой… темноволосой и темноглазой?

— Может быть, мсье.

— И о дьяволятах с луками и стрелами, и о полярных медведях, и о белых волках, и о северном властелине, которого зовут Сен-Пьером Булэном?

— Да, обо всем этом.

— Тогда мне нечего больше сказать вам, — пробормотал Дэвид. — По-видимому, я сообщил вам все, что знал. Вы стреляли в меня — и вот я здесь. Что же теперь вы думаете делать со мной?

— Позвать Бэтиза, — поспешно ответила она и, быстро поднявшись, направилась к двери.

Он совершенно не пытался удержать ее. Его мысли работали с большим трудом, медленно приходя в порядок после своей хаотической пляски, и он только тогда понял, что она уходит, когда за ней уже закрылась дверь. Тогда он снова поднес руку к лицу и нащупал бороду. Три дня! Он повернул голову, чтобы оглядеть всю каюту. Заходящее солнце заливало ее сиянием, при котором все краски казались ярче и богаче, картины на стенах оживали и клавиши пианино блестели. Дэвид медленно перевел взгляд на свои ноги. Диван был открыт и превращен в постель. Сам Дэвид был одет в чью-то белую ночную рубашку. А на столе, где три дня тому назад спала в рабочей корзинке кошка, стоял огромный букет шиповника. Его голова быстро прояснилась, и, с большою осторожностью слегка приподнявшись на локте, он стал прислушиваться. Судно не двигалось. По-видимому, оно все еще стояло на прежнем месте, хотя с пропитанных смолой песчаных берегов не доносилось ничьих голосов.

Когда Карриган снова упал на подушки, его глаза остановились на черном знамени. Он заволновался опять при виде белого медведя и нападающих на него волков. Всякому, кто плавал по водам Триречья, было знакомо это знамя, хотя оно и появлялось довольно редко, а южнее Чипевайана не встречалось совсем. Многое при виде его вспомнилось Карригану, многое, что приходилось ему слышать как на Пристани, так и по верховью и низовью рек.

Он закрыл глаза и начал вспоминать длинные зимние недели, проведенные им на посту Хэй-Ривер, где он выслеживал ограбившего почту Фэнчета. Там-то он и слышал больше всего о Сен-Пьере, хотя ни один из говоривших о нем никогда не видел его в глаза; никто не знал, стар он или молод, карлик или великан. По одним рассказам он был так силен, что мог своими руками свернуть узлом ружейный ствол; другие говорили, что он так стар, что никогда не сопровождает свои партии, когда те ежегодно привозят в низовья драгоценные меха для обмена на товары. В этой огромной стране на север и запад от Большого Невольничьего озера он оставался загадкой. Ведь если он и сопровождал свои партии, то не выставлял себя напоказ, а если показывались суда и лодки со знаменем Сен-Пьера, то это не значило еще, что на них был и сам Сен-Пьер. Но все очень хорошо знали, что у Сен-Пьера были самые сильные, смелые и ловкие люди Севера, что они привозили самые богатые меха и возвращались на свою далекую таинственную стоянку с самыми большими грузами товаров. Вот что имя Сен-Пьера вызвало в памяти Карригана.

Он приподнялся на подушке и с новым интересом оглядел каюту. Ему ни разу не приходилось слышать о женщинах у Булэна, но здесь все доказывало их существование. История великого Севера, скрытая в пыльных томах и тайных документах, всегда казалась ему полной захватывающего интереса. Он удивлялся, почему мир так мало знал о ней и так мало верил тому, что слышал. Когда-то давно он написал целую статью, в которой сжато передал двухсотлетнюю историю этой половины огромного континента, полную трагизма и поэзии, историю ожесточенной борьбы за власть. Он рассказал о грозных крепостях с каменными бастионами в тридцать футов высотой, о кровопролитных войнах, о больших военных кораблях и о морских сражениях на покрытых льдом водах Гудзонова залива. А когда написал все это, то спрятал свою рукопись на дно сундука, чувствуя, что так и не смог в ней отдать должного народу этого дикого края, который он горячо любил. Могучих старых владык теперь уже не стало. Словно низверженные монархи, спустившиеся до уровня простых смертных, они жили памятью о прошлом. Их силой была теперь торговля. Не порохом и не пулями вели они войну со своими соперниками: тонкие расчеты, быстроногие собаки, купля и продажа заступили место прежних ужасов. Судьба Севера была теперь в других, еще более крепких руках Северо-западной конной полиции.

Карригана взволновала мысль, что именно здесь, в этой каюте, закон встретился лицом к лицу с могучими силами пустыни. Все это увлекало его гораздо больше, чем охота за Черным Роджером Одемаром. Правда, Черный Роджер был убийцей, настоящим убийцей и злодеем, не вызывающим к себе никакого сочувствия. Черного Роджера требовал закон, и он, Дэвид Карриган, был избран, чтобы исполнить его волю. Но теперь, охваченный странным волнением, он чувствовал, что открывались новые, куда более захватывающие приключения, чем поиски Черного Роджера. Что-то невидимое неотвязно призывало и требовало его, освобождая его душу от спячки, в которую она только что была погружена. И он повиновался этому зову, потому что в конце концов дело шло о его жизни. Вполне сознательно и обдуманно на нее посягала Жанна-Мари-Анна Булэн. И если она сама же спасла его потом, то это еще более требовало разъяснений; он решил, что добьется этих разъяснений и не вспомнит о Черном Роджере до тех пор, пока все не станет для него ясным.

Это решение властно продиктовал ему железный голос долга. Он не думал сейчас о законе, и все же сознание своей ответственности перед ним ни на минуту его не покидало. И перед лицом этой ответственности Карриган чувствовал, что во всем этом, кроме морального обязательства, было что-то глубоко личное и крайне опасное. Уже один его неуместный интерес к этой женщине представлял собой явную опасность. Этот интерес и заставил его уклониться от того нравственного долга, которому он следовал хотя бы в своем столкновении с Кармин Фэнчет. Если сравнить обеих женщин, то Кармин была, конечно, красивее, но ему больше нравилось глядеть на Жанну-Мари-Анну Булэн.

В этом он сознался себе с усмешкой, продолжая рассматривать ту часть каюты, которая была видна ему с подушки. Еще недавно он больше всего на свете хотел узнать, почему Жанна-Мари-Анна с таким упорством добивалась его смерти, а затем сама же спасла ему жизнь. Теперь же, оглядываясь кругом, он все время задавал себе вопрос, каковы ее отношения с таинственным северным властелином — Сен-Пьером.

Разумеется, она его дочь, и для нее Сен-Пьер обставил с такой роскошью это судно. «Настоящая дикарка, — подумал он, — что-то вроде Клеопатры, одинаково стремительной в преступлении и раскаянии».

Его размышления прервала тихонько отворившаяся дверь каюты. Он надеялся, что это возвратилась Жанна-Мари-Анна, но вместо нее показался Непапинас. Старый индеец с минуту постоял над ним, положив ему на лоб холодную скрюченную руку. Он что-то бормотал, кивая головой, и его маленькие тусклые глазки светились от удовольствия. Потом, взяв Дэвида под мышки, он поднял и усадил его, подложив за спину подушки.

— Спасибо! — сказал Карриган. — Мне так лучше. И… знаете что: в последний раз я завтракал три дня тому назад вареными сливами и овсяной лепешкой…

— Я принесла вам поесть, мсье Дэвид! — раздался сзади нежный голос.

Непапинас удалился, и вместо него подошла к постели Жанна-Мари-Анна. Дэвид молча глядел на нее. Когда за старым индейцем затворилась дверь, Мари-Анна придвинула стул, и он впервые увидел ее ясные глаза при полном дневном свете.

Он позабыл, что всего несколько дней тому назад она была его смертельным врагом. Он позабыл, что на свете есть человек, которого зовут Черным Роджером Одемаром. Она стояла перед ним такой же тонкой и гибкой, какой рисовалась ему там, на раскаленном песке. Такими же, как тогда, казались ему и ее волосы: словно колечки крученого шелка, они лежали на голове, мягкие, блестящие и черные, как смоль. Но больше всего его поражали ее глаза, и он пристально смотрел в них с легкой улыбкой.

— А я-то думал, что у вас черные глаза! — простодушно сказал он. — Рад своей ошибке. Я не люблю черных глаз. Они у вас карие, как… как…

— Пожалуйста, мсье! — прервала она его, усаживаясь к нему поближе. — Хотите теперь поесть?

Поднесла ложечку к самому рту — и волей-неволей пришлось ему проглотить ее содержимое, чтобы оно не пролилось на грудь. Еще и еще раз ложечка проворно бегала от чашки к его рту. У него пропал дар слова, а женщина улыбалась ему одними глазами. Это были чудные карие глаза с золотыми искорками, похожими на крапинки лесных фиалок. Когда же расходились алые губы, то сверкала белизна ее зубов. В толпе, со скрытыми под шляпой роскошными волосами, холодная и равнодушная, она могла бы пройти незамеченной. Но она была прелестна вот так, вблизи, со своими смеющимися глазами.

Наверное, по лицу Карригана можно было угадать его мысли, потому что губы ее внезапно сжались, в глазах же погас теплый блеск. Суп был съеден, и она встала.

— Пожалуйста, не уходите, — сказал он. — Иначе я встану и пойду за вами. Я думаю, что имею право на нечто большее, чем суп.

— Непапинас говорит, что на ужин вам можно дать кусочек вареной рыбы, — успокоила она его.

— Вы знаете, что я о другом говорю: я хочу знать, почему вы стреляли в меня, и что вы теперь намерены со мной делать.

— Я стреляла в вас по ошибке и… сама хорошенько не знаю, что мне делать с вами, — спокойно ответила она, но ему показалось, что в глазах у нее промелькнуло легкое смущение. — Бэтиз говорит, что вам нужно привязать к шее камень и бросить в реку. Но Бэтиз не всегда думает то, что говорит. Я не верю, что он так кровожаден…

— Как та молодая леди, которая чуть не убила меня! — перебил Карриган.

— Вот именно, мсье! Я не думаю, чтобы он утопил вас в реке, если только я сама не прикажу ему. А я как будто не собираюсь просить его об этом! — прибавила она с прежним огоньком в глазах. — Особенно теперь, когда Непапинас совершил такое чудо с вашей головой. Надо, чтобы Сен-Пьер взглянул на вас. Ну, а потом, если сам Сен-Пьер захочет вас прикончить, что ж… — Она пожала плечами и слегка развела руками.

И вдруг она вся изменилась, как бы озаренная внезапным светом, словно на мгновение утратила власть над тем, что таилось в самой глубине ее души и теперь вырвалось на волю. Огонек в глазах у нее потух, и они глядели не то со страхом, не то с мукой. И снова она приблизилась к Карригану.

— Это была страшная ошибка, мсье Дэвид! — почти прошептала она. — Мне очень жаль, что я вас ранила. Я предполагала, что за скалою другой. А большего я вам ничего не могу сказать сейчас. И знаю, что мы никогда не можем стать друзьями.

— Почему не можем? — спросил он, приподнимаясь на подушках, чтобы быть к ней поближе.

— Потому что… вы служите в полиции, мсье.

— В полиции, да! — сказал он с сильно бьющимся сердцем. — Я сержант Карриган. Я иоду Роджера Одемара, убийцу. Но это дело не имеет ничего общего с дочерью Сен-Пьера Булэна. Я прошу вас — будем друзьями.

Он протянул ей руку; в эту минуту Карриган поставил нечто выше своего долга, о чем говорили его загоревшиеся глаза. Женщина не взяла протянутой ей руки.

— Друзьями! — повторил он. — Друзьями, несмотря ни на какую полицию.

Глаза женщины медленно расширялись. Она словно увидела то новое, что взяло верх в его ускоренно забившемся сердце, и тогда испуганно отступила на шаг.

— Я не дочь Сен-Пьера Булэна, — с трудом проговорила она. — Я… его жена.

Глава VII

Карриган с удивлением вспоминал позднее, как глубоко он был разочарован в первые минуты. Это был настоящий удар, заставивший его сразу измениться в лице. Он не сказал ни слова, но его протянутая рука медленно опустилась на белую простыню. Впоследствии он назвал себя за это дураком: можно было подумать, что он ставил предложенную им дружбу в зависимость от этого открытия. А Жанна-Мари-Анна Булэн тихо и спокойно повторила еще раз, что она жена Сен-Пьера. Она не была взволнована, только глаза ее стали совсем другими. Уже не карие и не черные, а почти прозрачные в своем блеске, они делались все светлее и светлее.

— Это… забавно! — с улыбкой проговорил он, стараясь оправдать себя ложью. — Вы удивили меня. Ведь мне говорили, что этот Сен-Пьер глубокий старик, который еле держится на ногах и не ходит вместе со своими партиями. А если это правда, то я не мог вас представить его женой; но из этого еще не следует, что мы не можем быть друзьями. Не так ли?

Если бы не трехдневная борода на щеках, он снова почувствовал бы себя вполне самим собою. Он попытался даже засмеяться, но вышла довольно жалкая попытка. Жена Сен-Пьера, казалось, его не слушала. Она только вдумчиво и пристально смотрела на него, смотрела прямо в душу своими широко открытыми лучистыми глазами. Затем она села, но на таком расстоянии, чтобы он не мог коснуться ее своей протянутой рукой.

— Вы — сержант полиции! — сказала она голосом, в котором не было прежней мягкости. — И вы честный человек, мсье, так как боретесь со злом. Не правда ли?

Она говорила с ним, точно судья; она требовала от него ответа.

Он кивнул головой.

— Да, это верно!

Ее глаза заблестели еще ярче.

— И вы предлагаете свою дружбу неизвестной женщине, покушавшейся на вашу жизнь. Почему же, мсье?

Он был прижат к стене. Разом почувствовал все свое унижение, всю невозможность сознаться, что за безумный порыв толкнул его к ней, когда он не знал еще, что она жена Сен-Пьера. Но она не стала ждать его ответа.

— Этот… этот Черный Одемар… Чтобы вы с ним сделали, если бы его поймали? — спросила она.

— Его бы повесили как убийцу, — ответил Дэвид.

— А для покушающегося на убийство, если покушение почти удается, какое существует наказание?

Нетерпение заставило ее подвинуться к нему еще ближе. Щеки ее пылали, и она крепко стиснула руки.

— От десяти до двадцати лет, — сказал он. — Хотя бывают и смягчающие обстоятельства.

— Если бы они сейчас и были, то вы о них не знаете! — перебила она его. — Вы говорите, что Роджер Одемар — убийца. И вы знаете, что я покушалась на вашу жизнь. Так почему же вы хотите быть моим другом и врагом Роджера Одемара. Почему, мсье?

Карриган безнадежно пожал плечами.

— Да, это так! — сознался он. — Вы правы, что здесь нет последовательности. Я обязан арестовать вас и доставить на Пристань, как только буду в состоянии. Но, видите ли, во всем этом есть что-то необычайное. Я почти умирал, а вы спасли мне жизнь, потому что произошла какая-то ошибка и…

— Все это нисколько не меняет дела! — настаивала жена Сен-Пьера. — Ведь не будь тут ошибки, то произошло бы убийство, вы понимаете, мсье? И если бы за скалой был кто-то другой, то он погиб бы непременно. Закон назвал бы это убийством. Если Роджер Одемар преступник, то и я тоже преступница. И человек долга не станет проводить между нами различия только потому, что я женщина.

— Но… Роджер Одемар был настоящим злодеем. Он не заслуживает пощады. Он…

— Все это возможно, мсье!

Она встала со сверкающими глазами. Ее красота в эту минуту напоминала красоту Кармин Фэнчет. С безмолвным изумлением смотрел он на ее стройную фигуру, пылающие щеки, блестящие волосы и глаза, сверкающие алмазным блеском.

— Я пожалела вас и подошла к вам, — продолжала она. — А когда увидела, как вы лежите на песке, мне захотелось, чтобы вы остались в живых. Бэтиз говорит, что я поступила неосторожно и вас следовало бросить. Может быть, он и прав. И все же… Даже Роджер Одемар, наверно, пожалел бы вас.

Она быстро повернулась, и он понял, что она уходит. Уже в дверях она сказала:

— Бэтиз сейчас поможет вам, мсье.

Дверь открылась и закрылась. Она ушла. И снова он один в каюте.

Его изумила быстрота происшедшей в ней перемены. Правда, она не возвышала голоса, но он слышал, как вся она дрожала от охватившего ее волнения. Он видел, как горели ее глаза и лицо. Очевидно, он что-то сказал или сделал, что страшно взволновало ее и мгновенно изменило отношение к нему И вдруг от одной неожиданно пришедшей ему в голову мысли он густо покраснел под покрывшей его лицо щетиной. Неужели она приняла его за негодяя? Ведь он опустил протянутую руку и изменился в лице, когда узнал, что она жена Сен-Пьера. Это-то и возмутило ее. Краска медленно сошла с его лица. Нет, это невозможно. Она не могла так понять его. Просто сравнила себя с Роджером Одемаром и подумала, что она сама в опасности, и Бэтиз прав, что следовало оставить его умирать на песке.

Эта мысль утешила немного Карригана. Теперь ему ясно стало, какую жалкую роль играл он в эти последние полчаса. Он предложил жене Сен-Пьера свою дружбу, хотя и не имел права это делать, и она знала, что он не имеет права. Он — это закон, а она, подобно Роджеру Одемару, — преступница. Она поняла своим тонким женским чутьем, что между ними нельзя проводить различия, если не иметь какой-либо тайной причины. И теперь Карриган должен был сознаться самому себе, что такая причина у него была. Эта причина явилась в то самое мгновение, как только он увидел ее в первый раз, лежа на раскаленном песке. Он боролся с ней в лодке; но в те захватывающие мгновения, когда это прекрасное нежное существо бесстрашно ринулось в бурлящие волны у порогов, он был побежден. Ее глаза, ее волосы, ее нежный тихий голос, звучавший ему, когда он метался в бреду, — все это властно и навсегда вошло в его душу. И она увидела это по его глазам и лицу, когда он опустил руку, узнав, что она — жена Сен-Пьера.

Если раньше Карригану приходилось разбираться в побуждениях преступника, он всегда старался поставить себя на его место. Так и сейчас он попытался взглянуть на создавшееся положение с точки зрения Жанны-Мари-Анны Булэн. Он был доволен, что покушение на его жизнь оказалось только роковой ошибкой и что до последней минуты она обстреливала за скалой кого-то другого. И все же она совершенно не обнаруживала желания эту ошибку объяснить. Она решительно отказалась от всякого объяснения. Отсюда был только один вывод. Сохранить в тайне причину своего покушения на убийство жене Сен-Пьера было гораздо важнее всякого разъяснения.

Дэвид сознавал, что и он был небезупречен. Он поддавался той же самой слабости, что и начальник N-ской дивизии, когда они чуть не повздорили из-за Кармин Фэнчет.

— Клянусь небом, она непричастна к преступлению своего брата! — говорил Мак-Вейн. — Я ручаюсь за это своей головой, Карриган!

И так как начальник дивизии с его шестидесятилетним опытом был убежден в этом, то Кармин Фэнчет не задержали как сообщницу, и она вернулась в свою родную глушь, не задетая правосудием, потребовавшим жизнь ее брата. Он никогда не забудет своей последней встречи с Кармин Фэнчет и ее глаз — огромных, черных, сиявших благодарностью при виде старика Мак-Вейна и загоравшихся огнем смертельной ненависти при взгляде на него. Он тогда же сказал Мак-Вейну:

— Мужчина расплачивается, а женщина уходит. Воистину правосудие — слепо!

Мак-Вейн ничего ему не ответил.

Этот случай живо вспомнился Дэвиду, ожидавшему Бэтиза. Ему стала понятна теперь точка зрения Мак-Вейна, и это утешало его, так как его собственная логика хромала. Но если бы Мак-Вейн мог сейчас сравнить обеих женщин, то ясно, к какому бы пришел он выводу. Против Кармин Фэнчет не было никаких достоверных улик, если только не считать преступлением ее отчаянную борьбу за жизнь брата. Но против Жанны-Мари-Анны Булэн улики были налицо. Она покушалась на убийство, и поэтому Кармин в глазах Мак-Вейна стояла бы гораздо выше.

Но и этот ясный вывод, говоривший не в его пользу, не подействовал все же на Дэвида. Ведь будь Кармин Фэнчет на месте жены Сен-Пьера, она разом прикончила бы его там же на песке. Она поняла бы, как опасно оставить его в живых и, наверное, приказала бы Бэтизу утопить его в реке. Жена Сен-Пьера ударилась в другую крайность. Она не только раскаялась, но постаралась всячески загладить свою ошибку и дошла при этом до крайней неосторожности. Она откровенно сказала ему, кто она такая, она позволила ему войти под ее кров; желая исправить содеянное, она безнадежно запутала себя в сетях правосудия, если только правосудие вздумает в это дело вмешаться. Во всем этом она проявила большое мужество и присутствие духа. «Такой женщиной, — подумал Карриган, — Сен-Пьер может справедливо гордиться».

Он снова принялся осматривать каюту, и все, что он видел, говорило с ним живым языком и возвращало к действительности. Все говорило ему, что он находится в храме, созданием мужчиной для женщины, которой он поклонялся, и этим мужчиной был Сен-Пьер. Сквозь выходившие на запад окна виднелось сияние заходящего солнца, словно благословлявшего этот уголок. Он находился в обители великого счастья, потому что только великое счастье и страстное упоение могли создать всю эту окружающую его обстановку. Все, что богатство и упорный труд могли взять из цивилизованного мира, находившегося за тысячу миль отсюда, все это было к услугам жены Сен-Пьера. И внимательно осматриваясь кругом, Дэвид понял, что женщина была счастлива. На столе лежало ее вышивание и оконченный наполовину абажур. Рядом открыт модный журнал, отпечатанный в городе, в четырех тысячах миль отсюда. Были и другие журналы, и множество книг, и открытые над белыми клавишами ноты, и вазы с желтыми и красными полевыми цветами и серебристыми березовыми ветками. А на одной из белых медвежьих шкур спала на солнышке кошка.

Он стал чувствовать какую-то неловкость. Эта каюта была ее святилищем, ее заветным уголком, а он на три дня ее отсюда выгнал. Ведь другой комнаты не было. В порыве раскаяния она отдала ему самое дорогое, что было у нее. И опять проснулось в нем то новое, что так странно зажгло и взволновало ему душу и с чем он обязан был бороться, пока не умрет.

Еще долго после того, как скрылись за горами на западе последние лучи солнца, лежал он в сгущавшейся темноте. Только плескавшаяся о борта судна вода нарушала странную тишину этого вечера. Не слыша ни звука, ни голоса, ни шума шагов, он спрашивал себя, куда же ушла женщина со своими людьми, и по-прежнему ли судно стоит на причале у смолисто-песчаного берега. И впервые он задался вопросом: где же, наконец, Сен-Пьер, ее муж?

Глава VIII

В каюте было совершенно темно, когда за дверью послышались чьи-то тихие голоса. Дверь отворилась и кто-то вошёл. Вспыхнула спичка — и Дэвид увидел в ее колеблющемся свете смуглое лицо Бэтиза. Одну за другой он зажег сначала все четыре лампы, а затем повернулся к постели. Теперь Дэвид мог хорошо разглядеть его. Невысокого роста, могучего сложения, с непомерной длины руками и сгорбленными плечами. Большеглазый, толстогубый, с выдающимися скулами индейца и нестриженными черными волосами, повязанными красным платком, он выглядел настоящим пиратом. Дэвид подумал, что убийство для такого человека — одна простая забава. Но, несмотря на эту отталкивающую наружность, он по-прежнему чувствовал к нему какое-то странное влечение.

Бэтиз ухмыльнулся и его огромный рот расплылся до ушей.

— Счастливый вы парень! — заговорил он. — Покоитесь на уютной мягкой постельке, вместо того чтобы лежать там, на песке, словно вот эта рыба, что я принес вам. Большая ошибка! Бэтиз говорит: привяжи ему на шею камень и пусть идет в гости к водяному. Брось его в реку, ma belle Жанна! А она говорит «нет», ухаживает за ним и кормит его рыбой. Вот я принес рыбу, что она обещала, а когда съедите, я вам скажу кое-что.

Он вышел и вернулся через минуту с плетеной корзинкой; затем пододвинул к постели Карригана стол, вынул из корзинки вареную рыбу, хлеб и глиняный горшочек с горячим чаем.

— Она говорит, что вам ничего нельзя есть, потому у вас лихорадка. А Бетиз говорит: «Пускай жрет побольше, чтобы скорей подохнуть».

— Значит, вы хотите, чтобы я умер, Бэтиз?

— Oui! Хорошо, если бы вы подохли, мсье.

Бэтиз не смеялся больше. Он отошел от постели и показал на рыбу.

— Ешьте, да поскорее, а затем я вам что-то скажу.

Увидев перед собою лакомый кусок белой рыбы, Карриган почувствовал, что ничего не ел целых трое суток. Он принялся за еду, все время наблюдая за Бэтизом, занявшимся странными делами. Он поправил ковры, налил свежую воду в вазы с цветами, подобрал с полдюжины валявшихся журналов и наконец, все больше и больше удивляя Дэвида, достал откуда-то тряпку и принялся стирать пыль.

Дэвид съел рыбу, ломоть хлеба и выпил чай. Он чувствовал себя прекрасно. По всему его телу разлилась от горячего чая приятная теплота, и ему захотелось встать и испытать силу своих ног. Вдруг Бэтиз заметил, что его больной смеется над ним.

— Que diable! — воскликнул он, подходя к нему со свирепым видом и тряпкою в руке. — Что вы нашли смешного, мсье?

— Нет, ничего смешного, Бэтиз! — усмехнулся Карриган. — Я думал только, какая вы прекрасная горничная. Вы так милы и на вас так приятно смотреть, что…

— Diable! — взревел Бэтиз, бросив тряпку и так стукнув по столу кулаком, что едва не полетела посуда. — Поели, так слушайте теперь!.. Вы никогда не слыхали раньше о Конкомбре Бэтизе? Так это я! Смотрите на меня! Вот этими самыми руками я могу задушить полярного медведя. На всем Севере никого нет сильнее меня. Я, как собака, разгрызаю зубами оленьи кости. Я могу без остановки пробежать сто миль. Люди рубят деревья топором, а я их руками ломаю. Я ничего не боюсь. Слышали? Поняли?

— Слышу.

— Bien! Так вот слушайте же, что Конкомбр Бэтиз сделает с вами, мсье полицейский сержант! Ma belle Жанна делает большую ошибку. У нее сердце, как у птички, и она не хочет, чтоб вы умерли. Бэтиз говорит: «Убьем его, тогда никто не узнает, что было за скалою». А ma belle Жанна говорит: «Нет, Бетиз, мы его приняли за другого, оставим его в живых». И потом велела мне пойти, снести вам рыбу и сказать, что будет, если вы вздумаете бежать. Comprenez? Если вздумаете бежать, Бэтиз убьет вас. Посмотрите, вот этими самыми руками я сверну вам шею и брошу вас в реку! Так велит ma belle Жанна, и она сказала это другим — двадцати, тридцати, почти сотне garcons, — убить вас, если вздумаете бежать. Она велела передать вам это вместе с рыбой. Вы хорошо слышали, что я сказал?

Голос метиса поднялся до устрашающей высоты. Он вращал белками, а у рта была пена. На толстой шее вздулись жилы, и огромные кулаки угрожающе сжимались. Но Дэвид не испытывал никакого страха. Ему хотелось смеяться, но он сознавал, что в эту минуту смех смертельно оскорбит Бэтиза. Он ни на минуту не забывал, что этот метис со свирепым разбойничьим видом мог быть нежен, словно женщина. Вот этими самыми чудовищными руками, которые могли задушить быка, он только что гладил кошку, стлал ковры, поливал цветы и вытирал пыль. Сейчас он был безобиден, но Дэвид знал, что одного слова жены Сен-Пьера было достаточно, чтобы вырвалась на волю, словно из вулкана, вся скрытая в нем дикая сила. Такой слуга был неоценим при некоторых обстоятельствах!

— Думаю, что все понял, Бэтиз! — ответил он. — Она говорит, чтобы я не пытался бежать с судна, иначе меня убьют. Она в самом деле так сказала?

— Par les mille cornes du diable! Вы что же, думаете, что Бэтиз лжет, мсье? Конкомбр Бэтиз, который может задушить медведя, который ломает деревья…

— Нет, нет, я не думаю, что вы лжете. Я удивляюсь только, почему она сама мне этого не сказала, когда была здесь.

— Потому что у нее сердце, как у птички. Она говорит: «Бэтиз, скажи ему, чтобы он дожидался Сен-Пьера. И скажи ему, чтобы он не вздумал бежать, скажи ему, что ты можешь задушить белого медведя, что ты ломаешь деревья». И она сказала это перед всеми garсons, и все крикнули в один голос, что они будут сторожить и убьют вас, если вы вздумаете бежать.

Карриган протянул ему руку.

— Вашу руку, Бэтиз! Даю вам слово, что я не убегу до тех самых пор, пока не подерусь с вами, стоя на твердой земле, и не уложу вас. Идет?

Лицо Бэтиза расплылось в широкую улыбку.

— Вы любите борьбу, мсье?

— Да, я люблю схватиться с хорошим человеком, вроде вас.

Бэтиз сгреб своей ручищей руку Дэвида. Он сиял от радости.

— И вы даете мне слово, что будете биться со мной, когда выздоровеете?

— Если я надую вас, привяжите мне на шею камень и бросьте в реку.

— Вы храбрый garсon! — воскликнул восхищенный Бэтиз. — Во всей стране не найти человека, который мог бы поколотить Конкомбра Бэтиза.

Вдруг лицо у него потемнело.

— А ваша голова, мсье? — тревожно спросил он.

— Она быстро поправится, если вы поможете мне, Бэтиз. Именно сейчас мне хочется встать и немножко размяться. А что, разве с моей головой дело плохо?

— Non! Я думаю, через неделю вы будете хорошим бойцом.

— А теперь вы не поможете мне подняться?

Бэтиз разом преобразился. Мягко и осторожно помог он Дэвиду встать на ноги. Сперва тот пошатнулся, а затем с помощью метиса, который шел с ним рядом и готов был каждую минуту подхватить его, если у него подкосятся ноги, добрался до окна. На том берегу на расстоянии полумили он увидел огни.

— Ее лагерь? — спросил он.

— Oui, мсье.

— Мы оставили смоляные пески?

— Два дня уж мы плывем вниз по течению.

— А почему же так далеко ваш лагерь?

Бэтиз что-то недовольно проворчал.

— Потому что у ma belle Жанны сердце, как у птички, мсье. Она говорит, чтобы вас не беспокоил никакой шум — ни разговоры, ни смех, ни chansons. Она говорит, что у вас от этого может появиться лихорадка. Бэтиз говорит ей, что она нянчится с вами, как с малым ребенком, она же только смеется. Подождите, вот придет Сен-Пьер и свернет вам шею. Мне хочется только, чтобы до тех пор мы успели побороться с вами, мсье.

— Успеем, Бэтиз! А где же Сен-Пьер и когда мы увидим его?

Бэтиз пожал плечами.

— Может быть, через неделю, а может быть, и больше. Он далеко.

— Он уже старик?

Бэтиз медленно повернулся к Дэвиду, упершись взглядом прямо ему в лицо.

— Вы лучше не спрашивайте меня о Сен-Пьере. О Сен-Пьере никто не смеет говорить. Никто кроме ma belle Жанны. Спросите ее, и она прикажет замолчать вам. А если вы не замолчите, она позовет Бэтиза, и он раскроит вам голову.

— Вы, я вижу, не знаете ничего другого, — проворчал Дэвид, медленно идя назад к постели.

Бэтиз уже взбивал подушки и поправлял смятые простыни с чисто женской быстротой и ловкостью. Дэвид показал на постель.

— Я выгнал ее отсюда, — сказал он. — Это неприятно. Она спит там, в лагере?

— Может быть, да, а может быть, нет! — проворчал Бэтиз. — Вам-то что за дело?

Он потушил лампы, оставив гореть только одну у двери. Теперь он уже не смотрел на Карригана и не заговаривал с ним. Когда он вышел, Дэвид услышал, как щелкнул замок. Бэтиз не преувеличивал: жена Сен-Пьера хотела показать ему, что он пленник, по крайней мере на эту ночь.

Ложиться в кровать ему не хотелось. Хотя он не мог еще твердо держаться на ногах, но чувствовал себя почти здоровым. Голова у него не болела, мысли были живы и ясны. Вернулся к окну, откуда видны были на том берегу огни, и легко открыл его. Проволочная сетка не позволяла высунуть голову, но в лицо ему пахнул прохладный ночной ветер с реки. Как упоительно вдыхать его полною грудью и чувствовать свежий лесной запах. Ночь была теплая, и огни за рекой казались ярче от окружавшего глубокого мрака. Ни одна звезда не выглядывала с неба, как не видно было даже и намека на луну. Издалека донеслись глухие раскаты грома. Карриган отошел от окна в тот конец каюты, где стояло пианино. Здесь стоял второй диван, и он понял теперь назначение двух подобранных занавесок с каждой стороны каюты. Сдвинутые вместе на протянутой под самым потолком проволоке, они треть каюты превращали в женскую спальню. Дэвид убеждался в этом со все возраставшим чувством неловкости. Около пианино с каждой стороны было по маленькой двери и, открыв одну из них, он увидел, что она вела в гардеробную. За японскими ширмами стоял туалет. Дэвид нагнулся над раскрытыми нотами, тускло освещенными далекой лампой. Это было «Ave Maria» Масканьи.

У него стучало в висках. Все сильнее охватывали его какое-то новое волнение и странная тревога. Он чувствовал, словно стоит перед лицом какой-то большой опасности, которую нельзя было одолеть физической силой; это было что-то внутри него, чего нельзя было ни видеть, ни осязать, но что заставляло сильнее биться его сердце и пылать лицо. Обессиленный, побежденный, он протянул руку к кружевному смятому платочку, забытому на пианино, и, словно вор, схватил его. От него слабо пахло фиалками, точно сама она вновь склонилась над ним, как во время его болезни, касаясь своим дыханием его лица. У него совершенно вылетело из головы, что она жена Сен-Пьера… Потом, внезапно опомнившись, положил назад платок. Он хотел было посмеяться над самим собой, но в душе его только что пережитое глубокое волнение, которого он так устыдился, сменилось какой-то странной пустотой.

Он снова подошел к окну. Раскаты грома приближались. С запада быстро надвигались тучи, и так стемнело, словно на дне колодца. Кругом мертвая тишина, и только частые вспышки молнии предвещали надвигавшуюся грозу. Лагерные костры за рекой погасли. И вдруг Дэвидом овладело почти трусливое желание бежать, позабыв о том, что случилось за скалой, и о жене Сен-Пьера; бежать навстречу новым, захватывающим приключениям, на поиски Роджера Одемара.

Зашумел дождь. Вначале это был словно шорох сухих листьев под миллионами крошечных ножек, но затем этот звук сменился вдруг грохотом несущейся лавины. Это был настоящий потоп. Один за другим следовали удары грома, и черное небо ежеминутно озарялось ослепительными вспышками молний. Карриган давно уже не видел такой грозы. Он закрыл от дождя окно и, прижавшись лицом к стеклу, начал смотреть на реку. Ни одна палатка не спасла бы от этого наводнения; кроме того, поднялся сильный ветер. Наверно, палатки метало и рвало, словно листы бумаги. И он представил себе жену Сен-Пьера среди всего этого грохота и шума, промокшую, задыхающуюся, ослепленную дождем и молнией.

Через час гроза перешла в равномерный шум дождя. Тучи ушли на восток, гром замолк, и молния больше не сверкала. Дэвид открыл окно. Мягкий и теплый воздух, нежно пахло дождем. Он взглянул в сторону костров. Они не зажигались. Теперь она, возможно, ненавидит его за то, что ей пришлось вынести из-за него столько неудобств и унижений? Может быть, завтра она прикажет Бэтизу размозжить ему голову? А Сен-Пьер? Что он предпримет, когда узнает, что его жена отдала свою спальню постороннему человеку? И какие осложнения могли бы возникнуть, если бы он знал все!

Карриган лег в постель уже далеко за полночь, но долго не мог уснуть. Дождь шумел все тише и тише по крыше каюты, и когда он стал уже совсем ослабевать, Дэвидом овладела дремота. Наконец дождь совершенно перестал, и тогда он заснул или, может быть, он только задремал, потому что вновь пробудился как раз в то мгновение, когда раздался голос. Он не сразу проснулся настолько, чтобы понять, что это за голос. И вдруг, словно громовым ударом встряхнув его медленно пробуждавшееся сознание, голос прозвучал так отчетливо, что он разом поднялся с постели и, стиснув руки, стал напряженно вглядываться в темноту, ожидая, что голос раздастся опять. Где-то совсем близко, здесь, в его комнате, в двух шагах от него, невыразимо странный голос выкрикивал в темноте слова, которые уже дважды таинственно прозвучали в сознании Карригана: «Не видал ли кто-нибудь Черного Роджера Одемара?»

Глава IX

С минуту Карриган сидел неподвижно, затаив дыхание. Это был не страх, а что-то, чего он сам не мог себе объяснить, какое-то чувство, которое охватывает человека, когда ему кажется, что он находится во власти неведомой, нездешней силы. Черный Роджер Одемар! Три раза уже — из них два во время болезни — три раза с той поры, как жена Сен-Пьера стреляла в него из своей засады, кто-то над самым его ухом выкрикивал это имя.

Уж не Бэтиз ли выдумал сыграть с ним эту злую шутку? Карриган прислушался. Прошла еще одна минута; он протянул руку, ощупывая все кругом и стараясь не производить никакого шума, по-прежнел||у чувствуя кого-то, стоявшего от него в двух шагах. Потом откинул одеяло и поднялся с постели.

По-прежнему никакого шороха и ничьих крадущихся шагов. Чиркнул спичку, поднял ее высоко над головой, но и при ее желтом свете не заметил никакого живого существа. Тогда зажег лампу. Каюта была пуста. Глубоко вздохнув, подошел к окну. Оно было открыто. Вне всякого сомнения, голос донесся до него через это окно; ему показалось даже, что проволочная сетка слегка вогнулась внутрь, словно под давлением прижимавшегося к ней лица. А ночь тиха и прекрасна; небо сверкало звездами, и нигде не слышалось ни единого звука.

Он взглянул на часы; было около трех часов; по-видимому, он спал уже давно, когда голос разбудил его. Правда, звезды еще не погасли, но уже близился рассвет. Ему не захотелось ложиться. Он чувствовал странную тревогу, и его все больше волновали какие-то смутные предчувствия.

Очень рано, когда не было и шести часов, Бэтиз вошел к нему с завтраком. Он тотчас же решил, что таинственный голос не мог принадлежать Бэтизу, потому что метис провел, по всей видимости, пренеприятную ночь. Он был похож на вытащенную из воды крысу: намокшая одежда тяжело обвисла, с головного платка капала вода, гладкие волосы были мокры. Поставив завтрак на стол, он тотчас же ушел, даже не кивнув головой своему пленнику.

Принимаясь за завтрак, Дэвид опять почувствовал себя пристыженным. Он окружен здесь удобством и даже роскошью, в то время как прелестная жена Сен-Пьера блуждает где-то промокшая и еще более жалкая, чем Бэтиз. Поразил его и завтрак. Не столько оленье филе, плававшее в собственном красном соку, не столько картошка или горшочек с кофе, наполнившим своим ароматом каюту, сколько горячие золотистые сдобные пышки. Пышки! И это после потопа, не оставившего сухим ни одного дюйма! Как только ухитрился Бэтиз их состряпать?!

После завтрака Карриган закурил трубку и принялся смотреть на голубой, пронизанный солнцем туман на том берегу реки. Раздавшийся стук в дверь заставил его подняться. Это было легкое частое «тук-тук-тук», непохожее на тяжелый удар кулаком Бэтиза или Непапинаса. В ту же минуту дверь широко отворилась и, вся залитая ворвавшимся в каюту солнечным светом, вошла жена Сен-Пьера.

Он стоял в оцепенении, смущенный не столько ее присутствием, сколько ее красотою. Его поразило, что он видит ее такой, тогда как в своем воображении рисовал ее себе разбитой и измученной грозой. Ее совершенно сухие волосы лежали блестящими колечками, словно окружая венком ее голову. Нежные щеки пылали румянцем от долгого сна. И когда она вошла так, приветствуя его легкой улыбкой, все передуманное им в ночные часы развеялось, словно дым. Снова забыл он, что она жена Сен-Пьера: в этот миг она была для него просто самой прекрасной женщиной во всем мире.

— Я вижу, вам сегодня лучше, — сказала она, взглянув на него с искренним удовольствием. Она оставила дверь открытой, так что вся каюта была залита солнцем. — Я думаю, вам помогла гроза. Не правда ли, она была великолепна?

— Да, великолепна, — с трудом выговорил Дэвид. — А Бэтиза вы видели сегодня утром?

Она тихо рассмеялась.

— Да! Ему, по-видимому, гроза не очень пришлась по вкусу. Он не понимает, почему я ее люблю. Вы хорошо спали, мсье Карриган?

— Часа два, не больше, я думаю. Тревожился за вас. Мне было неприятно сознавать, что я выгнал вас в такую непогоду. Но вы как будто от нее не пострадали.

— Нет! Я была здесь, в полной безопасности.

Она кивнула головой на перегородку каюты, за пианино и дверь в гардеробную.

— Там маленькая столовая и кухня, — объяснила она. — Разве Бэтиз не сказал вам?

— Нет! Я спросил его, где вы, а он велел мне замолчать.

— Бэтиз большой чудак, — сказала жена Сен-Пьера. — Он страшно ревнует меня ко всем, мсье Дэвид. Он был таким, когда я была еще ребенком и он носил меня на руках. Бэтиз ведь гораздо старше, чем кажется. Ему пятьдесят один год.

Она так непринужденно двигалась по комнате, словно его присутствие ничем не могло помешать ее обычным занятиям. Поправила оконную занавеску, смятую его рукой, поставила на место три-четыре стула, все это с видом хозяйки, привыкшей каждое утро наводить порядок.

В каждом ее движении была удивительная, трогательная простота. Но его она как будто не замечала; взволнованный и несколько раздраженный таким к себе отношением, он чиркнул спичкой, чтобы зажечь трубку, но тотчас же потушил ее.

Она заметила это.

— Вы можете курить, — сказала она с тем легким, подавленным смешком, который ему в ней так нравился. — Сен-Пьер курит очень много, и мне это очень нравится.

Она выдвинула ящик комода и подошла к нему с коробкой сигар.

— Это самые любимые у Сен-Пьера, — сказала она. — Желаете?

Он неловко взял сигару из протянутого ящика, мысленно ругая себя за то, что язык у него словно прилип к гортани. Смущенная его молчанием и замешательством, она слегка покраснела. Он заметил это, заметил и то, что ее блестящая головка находилась у самого его подбородка, что ее губы и шея, если смотреть на них сверху, казались еще более обворожительными.

Когда же она снова заговорила с ним, взглянув на него своими широко открытыми прекрасными глазами, то слова ее резанули его, словно ножом.

— Вечерами я люблю сидеть у ног Сен-Пьера и смотреть, как он курит.

— Я рад, что дым вас не раздражает, потому что я тоже люблю курить, — ответил он запинаясь.

Она поставила коробку на маленький столик и взглянула на остатки завтрака.

— Я вижу, вы тоже любите пышки. Я сегодня нарочно встала пораньше, чтобы испечь их для вас.

— Это вы готовите их? — спросил он, точно ее слова были для него изумительным открытием.

— Разумеется, мсье. Я каждое утро пеку их для Сен-Пьера. Он ужасно их любит и говорит, что пышки — это третье из самых главных моих достоинств.

— А какие же два другие? — спросил Дэвид.

— Ну, это уже секрет Сен-Пьера, мсье, — тихо засмеялась она, еще больше краснея. — Не следует выдавать секреты, не так ли?

— Может быть, и не следует, — сказал он, растягивая слова. — Но иногда бывают секреты, миссис… миссис Булэн.

— Вы можете звать меня Жанной или Мари-Анной, если хотите, — прервала она его. — Так будет много лучше.

И она принялась убирать со стола тарелки, совершенно не смущенная тем, что эта предложенная ею привилегия заставила учащенно забиться его сердце.

— Благодарю вас! — сказал он. — Я не скажу, чтобы мне было на это трудно согласиться, потому что… ведь мы с вами в совершенно исключительных отношениях, не правда ли? И несмотря на всю вашу любезность, я отношу на ее счет и то, что, может быть, являлось с вашей стороны одним благим намерением положить конец моим земным страданиям там, за скалой. Я нахожу все-таки, что вы должны кое-что объяснить мне. Не так ли?

— Разве Бэтиз вчера вечером ничего не передавал вам? — спросила она, глядя на него.

— Да, он передал мне от вашего имени, что я здесь пленник, а если попытаюсь бежать, то меня убьют по вашему приказанию.

Она кивнула головой с совершенно серьезным видом.

— Это правда, мсье Дэвид.

Он весь вспыхнул.

— Так значит, я пленник? И вы угрожаете мне смертью?

— Я буду обращаться с вами очень хорошо, если только вы не вздумаете бежать, мсье Дэвид. Разве это не справедливо?

— Справедливо? — воскликнул он, стараясь подавить в себе взрыв негодования, который он не сдерживал бы перед мужчиной. — Да разве вы не понимаете, что произошло? Разве не знаете, что по всем законам, как божеским, так и человеческим, я обязан арестовать вас и отдать в руки правосудия? Неужели же вы не понимаете, что это мой долг?

Румянец сбежал с ее лица, но смотревшие ему прямо в лицо глаза были по-прежнему спокойны и ясны. Она кивнула головой.

— Именно поэтому вы и должны остаться пленником, мсье Дэвид! Именно потому, что я отлично все это понимаю. Я не могу объяснить вам, что произошло за скалою, а начнете вы меня расспрашивать — я откажусь отвечать вам. Если я выпущу вас сейчас, то вы арестуете меня и посадите в тюрьму. Поэтому я и буду держать вас здесь до приезда Сен-Пьера. У меня нет иного выхода, как только держать вас в плену и препятствовать вашему бегству. А что бы вы сделали на моем месте?

Этот вопрос был настолько простодушен, и, задавая его, сама она была так похожа на растерявшегося ребенка, что его обращение к правосудию показалось ему совершенно бессмысленным. Он взглянул на ее побледневшее личико, на прекрасные, вопросительно смотревшие глаза, заметил, как взволнованно двигала она своими тонкими пальчиками, и… внезапно разразился тем добродушным оглушительным хохотом, за который люди так любили Дэвида Карригана.

— Вы совершенно правы! — сказал он.

И тотчас же она вся изменилась; снова в глазах ее вспыхнули золотые искорки.

— Вы правы со своей точки зрения, — повторил он, — и я не буду делать никаких попыток к бегству до тех пор, пока не поговорю с самим Сен-Пьером. Только я совершенно не вижу, какой может быть найден им выход из создавшегося положения.

— Он найдет! — уверенно сказала она.

— Вы, кажется, безгранично верите в Сен-Пьера? — спросил он с некоторым раздражением.

— Да, мсье Дэвид! Это самый удивительный человек во всем мире. И он придумает, что делать.

Дэвид пожал плечами.

— Может быть, в каком-нибудь спокойном и уютном уголке он последует совету Бэтиза: привяжет мне камень на шею и бросит в реку?

— Может быть, хотя и не думаю. Я буду против этого.

— Вы?

— Да! Сен-Пьер — большой и сильный и ничего не боится в мире, но для меня он сделает все. Он не убьет вас, если я попрошу его не делать этого.

Она отвернулась и снова принялась за посуду.

Вдруг Дэвид пододвинул ей одно из кресел.

— Присядьте, пожалуйста! — попросил он. — Так нам будет удобнее разговаривать. Как представитель закона, я обязан обратиться к вам с несколькими вопросами. Вы вольны отвечать на них или нет. Я дал вам слово ничего не предпринимать до свидания с Сен-Пьером, но когда мы встретимся с ним, я буду действовать сообразно с тем, что вы сообщите мне сейчас. Садитесь же, пожалуйста.

Глава X

Мари-Анна сидела напротив Карригана в большом глубоком кресле, наверное кресле самого Сен-Пьера. Между его большими ручками ее изящная маленькая фигура казалась еще меньше. В ее карих глазах не замечалось ни тени тревоги; они смотрели так спокойно и были так безмятежно прекрасны, что Карриган смутился. Подняв руки, она поправила тонкими пальчиками мягкие густые колечки своих волос. Это движение, полное бессознательной женственности, равно как и то, как она сложила потом на коленях руки, привели Карригана в еще большее смущение. Какое великое счастье обладать такой женщиной! От этой мысли ему стало не по себе. А она сидела в немом ожидании, словно живой вопросительный знак на фоне яркой обивки кресла.

— Уложив меня из ружья, — начал он, — вы подошли ко мне. Сначала я подумал, что вы хотите прикончить меня, но потом увидел по вашему лицу, что вы так испуганы и поражены, точно сами не знали, что сделали. Вы видите, я хочу быть снисходительным. Я стараюсь понять, стараюсь найти для вас оправдание. Не можете ли вы объяснить мне, почему вы стреляли в меня и почему затем в вас произошла такая перемена?

— Нет, мсье Дэвид, не могу.

В ее ответе не чувствовалось ни враждебности, ни боязни. Она не возвысила голоса, и в нем не слышалось никакого волнения. Но голос звучал уверенно, и все в ней — от невозмутимого выражения ее глаз и до спокойно сложенных рук на коленях, — все говорило о непреклонной решимости.

— Вы полагаете, я должен сам догадаться?

Она кивнула головой.

— Или узнать все от Сен-Пьера?

— Если он захочет вам сказать, то да.

— Хорошо! — Он подвинулся к ней ближе. — После этого меня перенесли в тень, перевязали рану и хорошо уложили. Я видел все происходившее, словно в тумане. И тут произошла одна странная вещь. По временам… — он придвинулся еще ближе, — по временам мне казалось, что вас двое.

Он не заметил, как она стиснула руки.

— Вы были тяжело ранены, — сказала она. — Неудивительно, что вам могло что-нибудь и показаться, мсье Дэвид.

— И мне слышалось два голоса, — продолжал он.

Не отвечая, она продолжала все так же пристально глядеть на него.

— И у другой были волосы цвета меди, и они отливали на солнце огнем. Я все время видел то ваше лицо, то ее, а потом — много времени спустя — сообразил, что одна вы не могли бы перетащить меня с песка в тень.

Она подняла свои руки и поглядела на них.

— Они сильные, — сказала она.

— Но маленькие, — настаивал он, — и я сомневаюсь, чтобы вы могли перетащить меня даже через эту комнату.

Впервые ее спокойные глаза зажглись огоньком.

— Это было нелегко! — сказала она, и по звуку ее голоса он понял, что вторгается в запретную область. — Бэтиз говорит, что это было безумием с моей стороны. А двоилась ли я или троилась в ваших глазах, это неважно. Вы кончили свой допрос, мсье Дэвид? А то у меня еще много дел.

Он безнадежно махнул рукой.

— Нет, не кончил. Но зачем мне спрашивать, раз вы не хотите отвечать?

— Я просто не могу. Вы должны ждать.

— Вашего мужа?

— Да, Сен-Пьера.

Немного помолчав, он спросил:

— Я много бредил во время болезни, не правда ли?

— Да, в особенности о том, что было на песке. Вы звали ту, другую, огненной богиней. Если бы вам не грозила смерть, то это могло бы показаться забавным. Ведь вы же видели, что у меня почти черные волосы. — И она снова принялась перебирать блестящие колечки, лежавшие венком на ее голове.

— Почему вы говорите «почти»? — спросил он.

— Потому что Сен-Пьер часто говорит мне, что на солнце они принимают красноватый оттенок. А в тот день солнце светило очень ярко, мсье Дэвид.

— Теперь я понимаю, — кивнул он головой. — И очень рад, что это вы перенесли меня в тень после того, как подстрелили меня. Это доказывает, что вы не так жестоки, как…

— Кармин Фэнчет… — тихо перебила она его. — В бреду вы много говорили о ней, мсье Дэвид. И вы так напугали меня, что по временам я начинала думать, что Бэтиз, быть может, и прав. Ведь что ожидало бы меня, если бы я отпустила вас на свободу? Но что же сделала вам Кармин Фэнчет? Что могла она сделать еще ужаснее того, что сделала я?

— Мне лично ничего, — сказал он, чувствуя, что такими вопросами она вновь выбивает у него из-под ног почву. — Но ее брат был преступником самого худшего сорта, и я был убежден тогда, как убежден и теперь, что она являлась его сообщницей. Спасла же ее, по-моему, необычайная ее красота.

Говоря это, он вертел своей незажженной сигарой, но когда поднял глаза, то был поражен происшедшей в лице жены Сен-Пьера переменой. Ее щеки пылали, а глаза сверкали из-под длинных полуопущенных ресниц. Однако голос ее оставался неизменным.

— Следовательно, вы обвиняли ее, ничего по-настоящему о ней не зная? Вы обвиняли ее, как вы сами говорили в бреду, только за то, что она отчаянно защищала своего преступного брата?

— Я был уверен, что она его сообщница.

Длинные ресницы опустились ниже, закрывая бархатной бахромой ее горевшие глаза.

— Но вы же ничего не знали!

— Ничего определенного, — сознался он. — Но расследование…

— Могло бы обнаружиться, что она чудеснейшая женщина в мире, мсье Дэвид! Легко заступаться за хорошего брата, но за дурного… для этого нужно быть ангелом!

Он смотрел на нее и чувствовал, как все у него спуталось в голове. И ему становилось стыдно; его прижали к стене. Она доказала ему несправедливое отношение к единственному существу в мире, которое он, сильный и мужественный, должен был защищать, к женщине. Она доказала ему, что он судил, не имея фактов.

Он быстро встал и крепко ухватился рукой за спинку стула.

— Странно! — нетвердым голосом сказал он. — Начальник Мак-Вейн говорил мне то же самое. Тогда я думал, что на него подействовала ее красота. И мне жаль, что я говорил о ней в бреду. Я не хочу, чтоб вы считали меня негодяем. Я поразмыслю обо всем этом на досуге. Я все восстановлю в своей памяти с самого начала, и если я найду, что был не прав, то не постыжусь, если встречусь когда-нибудь с Кармин Фэнчет, стать перед ней на колени и попросить у нее прощения, Мари-Анна!

В первый раз он назвал ее так, как она позволила ему. И она заметила это. На один миг у нее мелькнуло на лице выражение не то удивления, не то удовольствия, а может быть, того и другого вместе. Затем все исчезло.

Ничего не отвечая, она встала с большого кресла, подошла к окну и, повернувшись к Карригану спиной, стала смотреть на реку. И вдруг раздался голос, который он дважды слышал во время болезни, который разбудил его прошлой ночью и спрашивал здесь, в этой комнате, о Черном Роджере Одемаре. Монотонный, глупой и жалобный, он ясно слышался в открытую дверь. Дэвид не сводил глаз с тонкой фигуры жены Сен-Пьера и видел, как по ней пробежала легкая дрожь.

— Я этот голос уже слышал сегодня ночью, — сказал Дэвид. — Он спрашивал здесь, в каюте, о Черном Роджере Одемаре.

Казалось, она не слышала его; тогда он обернулся и взглянул в открытую дверь.

Вдруг что-то заслонило солнце, которое золотым потоком заливало всю комнату, и в дверях, резко выделяясь на светлом фоне, показался какой-то человек. Карриган едва удержался от крика. Сначала он испугался, но испуг быстро уступил место любопытству и состраданию. Человек был страшно изуродован. Его спина и могучие плечи были до того сгорблены и скрючены, что он походил ростом на двенадцатилетнего мальчика; но если бы он выпрямился, то оказался бы великолепно сложенным мужчиной не меньше шести футов росту. И Дэвид догадался, что это огромное тело, похожее на тело скорчившегося животного, изуродовано несчастьем, а не было таким от рождения. Сперва он заметил только его безобразие — длинные руки, почти касавшиеся пола, сгорбленную спину, искривленные плечи, но затем, глубоко взволнованный, он не видел уже ничего, кроме лица и головы этого человека. Что-то напоминало изваяния древних божеств в этой голове, посаженной на изуродованные плечи. В ней не было красоты, но вся она дышала мощью гранитной скалы, точно лицо это было высечено из чего-то векового, но чья-то таинственная власть совершенно лишила его жизни. Этот человек не был ни стар, ни молод. И казалось, он не замечал Карригана, хотя тот стоял ближе к нему. Он смотрел на жену Сен-Пьера.

Дэвид взглянул на нее и увидел на ее лице бесконечную нежность. Словно маленькому ребенку, она улыбалась этой страшной человеческой развалине. А когда Дэвид взглянул в широко раскрытые, глубоко сидевшие глаза калеки, то увидел в них чисто собачью преданность. Он медленно переводил их с предмета на предмет, осматривая каюту, спрашивая, отыскивая что-то, чего никак не мог найти. Губы у него шевелились, и вдруг из этого огромного тела раздался жалобный голос ребенка, и опять послышались те странно волнующие, таинственные, монотонные выкрики, которые Дэвид слышал ночью:

— Не видал ли… кто… нибудь… Черного… Роджера… Одемара?

В ту же минуту жена Сен-Пьера бросилась к изуродованному великану. Она казалась высокой рядом с ним. Своими руками нежно гладила его по седеющим черным волосам, тихо смеялась, глядя на его поднятое к ней лицо, глаза ее сияли, и щеки горели ярким румянцем. При взгляде на них у Карригана замерло сердце. Что, если этот человек — Сен-Пьер? Но он сразу же отказался от этой мысли. Это было невозможно, немыслимо, и все же в голосе заговорившей женщины слышалось что-то большее, чем жалость.

— Нет, нет, мы не видали его, Андрэ, мы не видали Черного Роджера Одемара. Если он придет, я позову тебя. Это я обещаю тебе!

Она гладила его по бородатому лицу, обнимала его сгорбленные плечи, и когда на мгновение они оба медленно повернулись лицом к солнцу, Карриган увидел, что она и плачет, и смеется, и говорит в одно и то же время, лаская эту огромную человеческую развалину, которая медленно продолжала свой путь. С минуту она смотрела ему вслед, а затем быстро закрыла дверь и повернулась лицом к Карригану. Она стояла молча, словно чего-то ожидая. Высоко подняв свою голову, она тяжело дышала. Нежность, только что озарявшая ее лицо, совершенно исчезла, и в глазах у нее блестел какой-то вызов, пока она ждала, чтобы Карриган заговорил и высказал все, что у него было на уме.

Глава XI

Некоторое время Карриган и жена Сен-Пьера молчали. Он знал, о чем она думала в своем вызывающем ожидании, стоя так с пылающими щеками и задорным огоньком в глазах! Она готова была бороться за искалеченное существо, только что вышедшее отсюда. Она ожидала, что он засыплет ее вопросами, начнет ловить ее и выспрашивать, почему калека-великан произнес имя человека, которого он разыскивал, Черного Роджера Одемара. Истина забрезжила в голове Дэвида. Это не было игрою его больного мозга: это не было шуткой метиса, как он думал ночью. Случай столкнул его лицом к лицу с тайной Черного Роджера. И жена Сен-Пьера, которая ждала, чтобы он заговорил, была как-то связана с этой тайной, как связан был с ней и этот калека, разыскивавший человека, которого Мак-Вейн велел ему доставить живым или мертвым. Но все же он не стал расспрашивать ее. Он повернулся и подошел к окну, у которого Мари-Анна стояла несколько минут тому назад.

Стоял великолепный день. На другом берегу реки, где прошлой ночью был раскинут лагерь, он заметил большое оживление. У самой воды там медленно спускали Йоркскую лодку. Под самым окном каюты плыла маленькая лодочка с единственным гребцом. Это был калека Андрэ, могучими ударами весел пересекавший реку. В лодке его уродство было почти незаметно; непокрытые волосы и черная борода блестели на солнце, а сидевшая на могучих плечах голова показалась Карригану еще более похожей на каменного идола. И этот человек, походивший на разбитое молнией дерево, был не одним только куском мяса в глазах Жанны-Мари-Анны Булэн!

Дэвид повернулся к ней. Она вся уже изменилась, и гордый вызов в ее глазах исчез. Она ждала, что ей придется защищаться, но он и не думал на нее нападать. И так как она не скрывалась от него, он кивнул головой по направлению к окну.

— Он уплывает на лодке. Боюсь, вам не хочется, чтобы я встретился с ним, и мне очень жаль, что я был здесь, когда он пришел.

— Я совершенно не старалась не пускать его сюда, мсье Дэвид. Может быть, я даже хотела, чтобы вы увидели его. Только я думала, что вы…

Она запнулась.

— Вы ожидали, что я буду мучить вас, выпытывать, откуда он знает о Роджере Одемаре? — сказал он. — И вы приготовились к защите. Но я не намерен ни о чем спрашивать вас, если вы сами этого не позволите.

— Я очень рада! — тихо сказала она. — Я начинаю верить в вас, мсье Дэвид. Вы обещали мне не думать о бегстве, и я верю вам. Можете ли вы обещать также не задавать мне вопросов, на которые я не могу ответить, пока не приедет Сен-Пьер?

— Постараюсь.

Она тихо подошла к нему и встала перед ним так близко, что могла бы положить ему на плечи свои руки.

— Сен-Пьер много рассказывал мне о конной полиции, — сказала она, спокойно и пристально глядя ему прямо в лицо. — Он говорил мне, что люди в красных куртках не способны на подлости, а нападают на человека прямо и честно. Он называет это «играть в открытую». Так вот, я хочу спросить вас, мсье Дэвид, хотите вы со мною играть в открытую? Если я предоставлю вам полную свободу на этом судне и на лодках и даже на берегу, то станете ли вы дожидаться Сен-Пьера, чтобы как мужчина с мужчиной докончить с ним игру?

Карриган слегка наклонил свою голову.

— Да, я подожду и закончу игру с Сен-Пьером.

Он заметил, как какой-то трепет быстро пробежал по ее белой шее, и с неожиданным порывом она протянула ему руку. На мгновение он задержал ее в своей. И от крепкого пожатия ее маленьких пальчиков, от ощущения их нежного тепла, снова взволновало ему кровь то, с чем он твердо решил бороться. Она так близко стояла от него, что он чувствовал трепет ее тела. На мгновение она наклонила голову, и ее прекрасные блестящие волосы очутились почти у самых его губ, а нежный запах их ударил ему в лицо.

Тихонько выдернув руку, она отошла от него. Теперь она казалась Карригану совсем молоденькой девушкой. Это зардевшееся лицо, эта откровенно сиявшая в ее глазах радость — во всем была чисто девичья прелесть.

— Теперь я не боюсь больше, — воскликнула она слегка дрожащим голосом. — Когда приедет Сен-Пьер, я все расскажу ему. И тогда вы можете задавать вопросы, а он ответит вам. Уж он-то не станет обманывать. Он будет играть в открытую. Я уверена, что вы полюбите Сен-Пьера и простите мне то, что произошло за скалою.

Она кивнула головой по направлению к двери.

— С этой поры вам все открыто, — прибавила она. — Я скажу об этом Бэтизу и остальным. Когда мы причалим, вы можете сойти на берег. И давайте забудем обо всем, что случилось, мсье Дэвид! Забудем до самого приезда Сен-Пьера!

— Сен-Пьер! — вздохнул он. — Если бы не было никакого Сен-Пьера!

— Я бы погибла тогда! — быстро перебила она его. — Я умерла бы!

В открытое окно снова донеслись до них странные унылые выкрики калеки Андрэ. Мари-Анна подошла к окну. И Дэвид, подойдя за нею, заглянул поверх ее головы, стоя опять так близко, что его губы почти касались ее волос. Андрэ возвращался в сопровождении двух Йоркских лодок, направлявшихся к судну.

— Вы слышали, как он спрашивает про Черного Роджера Одемара? — сказала она. — Все это очень странно. Представляю себе, как он должен был поразить вас, когда вы увидели его в дверях. Его душа, как и его тело, — развалина, мсье Дэвид. Много лет тому назад после сильной бури Сен-Пьер нашел его в лесу под свалившимся на него деревом. Он выжил, но остался вот таким. Сен-Пьер его любит, а бедняга Андрэ прямо молится на него и всюду ходит за ним, как собака. Его рассудок совершенно помутился. Он не знает своего имени, и мы зовем его Андрэ. И постоянно, днем и ночью, он спрашивает одно и то же: «Не видал ли кто-нибудь Черного Роджера Одемара?» Иногда — если вы позволите, мсье Дэвид, — мне хочется спросить вас, что такого ужасного вы знаете о Роджере Одемаре?

Йоркские лодки выехали на середину реки, и с них раздалась удалая песня. Дэвид в каждой лодке насчитал по шесть человек, весла которых поблескивали на утреннем солнце в такт их песне. Мари-Анна неожиданно взглянула на него; на лице у нее и в глазах он прочел то, что смутно почувствовал раньше в звездных сумерках того вечера, в те волнующие мгновения, когда они стрелой неслись через пороги. Теперь она была девушкой. Он не мог думать о ней как о женщине. Он не мог думать о ней как о жене Сен-Пьера. В этом устремленном на него взгляде было что-то такое, что дошло до самой глубины его души. Словно на мгновение между ними упала какая-то завеса.

Трепетно улыбнувшись ему своими пунцовыми губами, она стала вновь смотреть на реку, а он так близко наклонился к ней, что от налетевшего ветра его задела по лицу блестящая прядь ее волос. Неудержимый порыв овладел им. Затаив дыхание, он склонился еще ниже и тихонько коснулся губами шелковистых колечек, а затем отступил назад. Ему стало невыносимо стыдно. Он задыхался, сжав свои кулаки. Она не заметила того, что он сделал, потому что в эту минуту, словно рвущаяся к полету птица, она всем своим существом стремилась ответить несущейся с реки громкой песне.

— Мои люди счастливы! — воскликнула она. — Даже в бурю они смеются и поют. Слушайте, мсье! Они поют «Последний приют». Это наша любимая песня. Последний приют — это наш дом, там, далеко, в глухой пустыне, куда никогда не заходят люди. Там ждут их невесты и жены, и они счастливы, зная, что сегодня мы будем ближе к ним на несколько миль. Они не похожи на жителей Монреаля, Оттавы и Квебека, мсье Дэвид. Они словно дети. Но какие изумительные дети!

Она подбежала к стене и сняла знамя Сен-Пьера Булэна.

— Сен-Пьер плывет за нами. Он сплавляет строевой лес, какого нет в наших краях, и мы ждем его. Но каждый день мы проплываем по течению несколько миль к нашему дому. Теперь они возвращаются сюда, на судно. Мы поплывем медленно, и это будет чудесно в такой день, как сегодня. Хорошо бы вам выйти на палубу, мсье Дэвид. Хотите, пойдем вместе? Или, может быть, вам хочется остаться одному?

От ее прежней принужденности не осталось и следа. На губах играла легкая улыбка, а глаза ярко блестели. Это было не кокетство, а что-то гораздо более глубокое и живое, что-то настоящее, словно перед ним очутилась новая Мари-Анна Булэн, открыто и просто говорившая ему о своем желании быть с ним.

— Я пойду с большой охотой, — ответил он.

Он с трудом выдавил ответ, почти не сознавая того, что говорит, и все же чувствуя, как неестественно звучит его голос. Взял со стола трубку и приготовился сопровождать ее.

— Вы должны подождать немного, — сказала она и на мгновение коснулась его руки своей. Коснулась так же легко, как незадолго перед этим он коснулся губами ее волос, и все же он почувствовал это прикосновение каждым нервом своего тела.

— Непапинас готовит сейчас особую примочку для вашей раны. Я пришлю его сюда, а затем и вы можете идти.

Когда она стояла уже в дверях, вольная песня гребцов прозвучала еще громче. Она быстро обернулась.

— Они счастливы, мсье Дэвид! — тихо повторила она. — И я тоже счастлива, как они. Я не боюсь больше ничего. И весь мир снова прекрасен. Вы догадываетесь, почему это? Потому что вы дали мне ваше слово, мсье Дэвид, и потому, что я верю вам. — И она ушла.

В течение нескольких минут он стоял неподвижно. Пение гребцов, чей-то внезапный резкий крик, голоса, а затем какой-то скрип вдоль бортов судна — все это доносилось до него, словно из другого мира. То, что происходило в его душе, отмело все окружающее. Правда, которую он так долго таил в себе, наконец вырвалась наружу; она, словно морской прибой, сметала перед собой все преграды, которые он поставил ей, она заставила его волю смириться перед своей торжествующей силой. Какой-то голос в его душе кричал об этой правде, о том, что ничего ему так не хотелось на свете, как схватить в свои объятия это удивительное создание, которое считалось женой Сен-Пьера, эту женщину, которая хотела убить его и теперь жалела об этом. Он знал, что привлекла его не только ее красота. Он молился на нее, как, наверное, молился и ее муж Сен-Пьер. Словно огненная буря пронеслась над ним, оставив его разбитым и сломленным, как обгоревшее в лесном пожаре дерево. Он едва не закричал и стиснул до боли свои руки. Она была женой Сен-Пьера! А он, Дэвид Карриган, гордый своей честностью и силой своей воли, осмелился желать ее в то время, когда муж ее отсутствовал. Смотрел на закрытую дверь, негодуя на самого себя, все больше стыдясь своей слабости и все безнадежнее сознавая свою беспомощность перед тем, что с такой силой ворвалось к нему и его целиком захватило.

В это время дверь отворилась, и в комнату вошел Непапинас.

Глава XII

С четверть часа Дэвид и старый врач-индеец молчали. Карриган не почувствовал боли, когда Непапинас снял с него повязку и начал промывать ему рану принесенной примочкой. Перед новой перевязкой Дэвид мельком взглянул на себя в зеркало. Он впервые взглянул на свою рану, ожидая безобразного шрама. Но, к его удивлению, от раны не осталось и следа, кроме багрового пятна над виском. Он взглянул на Непапинаса, и ему не нужно было передавать словами возникший у него вопрос.

Старый индеец и так понял его, и его высохшее лицо искривилось усмешкой.

— Пуля задела камень; в голове — камень, не пуля, — объяснял он. — Череп почти проломило, но Непапинас его поправил своими пальцами, вот так, вот так.

Горделиво смеясь, он принялся своими крючковатыми пальцами показывать, как производил операцию.

Дэвид молча пожал ему руку; Непапинас наложил чистую повязку, а затем ушел с теми же своими особыми смешками, словно он ловко подшутил над белым человеком, вырвав его своим искусством из когтей смерти.

Между тем на реке шла своя работа. Пение гребцов прекратилось, кто-то низким голосом отдал команду, и, взглянув в окно, Дэвид Увидел, что судно отходит от берега. Он подошел к столу и закурил сигару, предложенную ему женой Сен-Пьера.

Итак, он перестал быть Дэвидом Карриганом, охотником за людьми. Еще несколько дней тому назад ему безумно волновала Кровь эта страшная игра один на один, игра, в которой лицом к лицу Встречались с картами в руках Закон и Преступление. Ставкой была жизнь; ничьей быть не могло: кто-нибудь из двоих должен был проиграть. И если бы кто-нибудь сказал ему тогда, что он скоро встретится с жалким калекой, знавшим Черного Роджера Одемара, то с какой жадностью он стал бы ждать этой встречи! Погрузившись в эти мысли, он взад и вперед ходил по толстым коврам, покрывавшим пол каюты. Он ясно сознавал, что, несмотря ни на какие старания, уже не мог бы вернуть своих прежних волнений, былого увлечения. Нельзя было лгать самому себе. В эту минуту Сен-Пьер куда больше занимал его, чем Роджер Одемар. А жена Сен-Пьера, Мари-Анна…

Его взгляд упал на скомканный платочек, забытый на клавишах пианино. А когда он быстро схватил его, им снова овладело чувство унижения и стыда. Он выпустил из рук платок, словно его начал упрекать голос того великого долга, которому он отдал всю свою жизнь. До сих пор он был чист. И в этом была его высшая гордость. Он ненавидел тех, кто чем-либо запятнал себя. Кто был способен покрыть позором чужое имя, казался ему достойным смерти. А здесь, в святилище этого рая, ему самому пришлось вступить в эту величайшую борьбу всех веков.

Он взглянул на дверь. Расправил грудь так, что затрещали кости, и засмеялся. В конце концов, почему же и не пройти ему через этот огонь, если можно не обжечься? В глубине души он сознавал, что в любви нет греха, даже в такой любви, как его, если только он сумеет затаить ее в себе. Конечно, нельзя вернуть назад то, что он сделал, когда Мари-Анна стояла у окна. Сен-Пьер, вероятно, убил бы его за то, что он коснулся губами ее волос, и он не осудил бы за это Сен-Пьера. Сама же она не почувствовала этой тайной ласки. Никто не знает о ней, никто, кроме него. И он был счастлив этим. Пусть лицо у него горит от стыда, но этот миг останется для него священным.

Он подошел к двери, открыл ее и вышел на солнце. Хорошо было снова почувствовать на лице теплоту солнечного луча и полной грудью вдыхать свежий воздух погожего дня. Судно отвалило от берега и медленно выходило на середину реки. Бэтиз работал огромным рулевым веслом и, к удивлению Дэвида, дружески кивнул ему головой, широкий же рот его расплылся в улыбке.

— Ну, скоро мы с вами и бороться начнем, маленький петушок? — засмеялся он. — Вы будете, мсье, словно куропатка, а я, Конкомбр Бэтиз, словно орел!

В глазах метиса Дэвид ясно заметил предчувствие схватки. Он молча вернулся в каюту и отыскал в своей котомке две пары рукавиц для бокса. Любовно погладил их, словно брата или товарища, чувствуя, как их бархатистая мягкость успокаивает его больше табачного дыма. Бокс был его самой сильной страстью, и где бы он ни был, он никогда не расставался со своими рукавицами. Во многих хижинах и шалашах он учил и белых и индейцев, как пользоваться ими, а теперь на очереди был поджидавший его Конкомбр Бэтиз.

Он вышел на палубу и помахал этими странно выглядевшими рукавицами прямо под носом метиса.

Бэтиз с любопытством взглянул на них.

— Mitaines! Куропаточка греет в них зимою свои коготки? Они неуклюжи, мсье. Я могу сделать лучше рукавицы из оленьей шкуры.

Надев одну рукавицу, Дэвид сжал кулак.

— Видите вы это, Конкомбр Бэтиз? — спросил он. — Ну так знайте, что эти рукавицы не для того, чтобы держать в тепле свои руки. Я надену их, когда буду бороться с вами. В этих рукавицах я выйду против вас и ваших голых кулаков. Зачем? А затем, что я не хочу изуродовать вас, мой друг Бэтиз! Я не хочу разнести вам физиономию, что обязательно случится, если я не надену рукавиц! Ну а потом, когда вы по-настоящему научитесь драться…

Бычья шея Бэтиза, казалось, готова была лопнуть, а глаза чуть не выскочили из орбит; наконец он заревел во всю мочь:

— Что? Вы смеете так говорить с Бэтизом, самым лучшим бойцом во всем краю! Вы разговариваете так со мной, Конкомбром Бэтизом, который справляется с медведем голыми руками, который ломает деревья, который…

Оскорбленный в своем достоинстве, он так и сыпал словами; он прямо задыхался от возмущения и вдруг, взглянув через плечо Карригана, сразу замолчал. Что-то в его взгляде заставило оглянуться и Дэвида. В трех шагах за ним стояла Мари-Анна, и он догадался, что она слышала из каюты весь их разговор. Она кусала губы, и глаза ее смеялись.

— Вы не должны ссориться, дети! — сказала она. — Бэтиз, ты плохо правишь.

Она протянула руку, и Дэвид молча отдал ей рукавицы. Она слегка погладила их, сморщив с некоторым сомнением свой белый лоб.

— Славные… и мягкие… перчатки, мсье Дэвид! Разумеется, ими нельзя изувечить человека. Когда приедет Сен-Пьер, вы мне покажете, как ими пользоваться?

— Всегда «когда приедет Сен-Пьер»! — ответил он. — Долго ли нам ждать его?

— Дня два-три, а может быть, немного больше. Вы пойдете со мной на корму, мсье?

Не дожидаясь ответа, она пошла вперед, размахивая перчатками.

Дэвид уловил последний взгляд Бэтиза, которым он провожал Мари-Анну, ему же состроил гримасу и погрозил своим чудовищным кулаком. Но едва они успели пройти за каюту, как раздался его громкий веселый смех. Он продолжал еще смеяться, когда они дошли до защищенной тентом кормы. Здесь было очень уютно. Тут стояли кресла, находились ковры, маленький столик и, к удивлению Дэвида, гамак. Такого большого и роскошного судна ему еще никогда не приходилось видеть на Триречье. На флагштоке развевалось черное с белым знамя Сен-Пьера Булэна. Дэвид не скрывал своего изумления. Но жена Сен-Пьера, казалось, не замечала этого. Морщинки все еще не сошли с ее лба, а смех исчез у нее из глаз.

— Правда ли, что вы дали слово бороться с Бэтизом? — спросила она.

— Правда, Мари-Анна. И я чувствую, что Бэтиз с восторгом ждет этого случая.

— Да, это так, — согласилась она. — Вчера вечером он распространил этот слух среди команды. Все пришли в страшное возбуждение, многие заключили пари. Боюсь, что вы напрасно дали слово. Уже три года никто не решается на схватку с Бэтизом, даже мой силач Сен-Пьер.

— И тем не менее в его победе не так уж все уверены, если многие держат пари, — рассмеялся Дэвид.

Складки исчезли с лица Мари-Анны и она слегка улыбнулась.

— Держат пари, это правда. Но те, кто за вас, закладывают мороженую рыбу и шкуры мускусных крыс, а другие — куниц и рысей. Словом, тридцать против одного, мсье Дэвид.

Карриган вспыхнул, заметив, что она смотрит на него с явной жалостью.

— Если бы и я мог что-нибудь поставить! — вздохнул он.

— Вы не должны бороться. Я запрещаю это.

— Тогда мы с Бэтизом уйдем тихонько в лес, и все сами устроим.

— Он страшно изобьет вас. Во время борьбы он ужасен, как настоящий зверь. Он любит драку и вечно ищет себе противника. Я думаю, что ради борьбы он забудет даже обо мне. Но вы, мсье Дэвид…

— Я также люблю борьбу, — откровенно сознался он.

Жена Сен-Пьера задумчиво на него посмотрела.

— В этих перчатках? — спросила она.

— Да, в этих перчатках. Бэтиз может пустить в ход свои кулаки, я же надену перчатки, чтобы не обезобразить его. Он и без того не слишком привлекателен.

Она снова улыбнулась уголками рта. Потом, смущенно отдав ему перчатки, кивнула головой на глубокое мягкое кресло с широкими ручками.

— Устраивайтесь здесь поудобнее, мсье Дэвид. Мне кое-что нужно в каюте, но я скоро приду.

Он подумал, не пошла ли она затем, чтобы сразу уладить это дело с Бэтизом, так как было ясно, что она не очень-то благосклонно смотрела на предстоящую схватку. Он дал слово Бэтизу просто под влиянием минуты, совсем не предполагая, что это вызовет столько разговоров и явится таким событием для команды Сен-Пьера. Очевидно, Бэтиз не хвастал, выставляя себя хорошим бойцом. И он радовался этому. С усмешкой глядел он на согнутые спины гребцов. Так они держат из-за него пари? Даже и сам Сен-Пьер, быть может, стал бы биться об заклад с ним. А если так…

Вся кровь на один миг бросилась в голову Карригану, и вплоть до кончиков пальцев по нему пробежала дрожь. Ничего не видящим» глазами он смотрел на реку, весь захваченный одной промелькнувшей у него мыслью. У него было нечто такое, за что Сен-Пьер с женой прозакладывали бы половину своего богатства. И если он поставит это на карту, как ему только что пришло в голову, а затем положит Бэтиза…

Взволнованно зашагал он взад и вперед по узкой палубе, не обращая больше внимания ни на гребцов, ни на берег. Эта мысль росла и все больше им овладевала. Уже давно, с той самой минуты, как раздался из засады первый выстрел, судьба играла с ним втемную, но она же под конец наградила его козырной картой. То, что он держал в своих руках, было для Сен-Пьера драгоценнее мехов и золота, и он не откажется от такого пари. Он просто не посмеет. Мало того, согласится с радостью, в твердой уверенности, что Бэтиз поколотит и его, как поколотил он всех борцов на Триречье. А когда Мари-Анна узнает, что это за пари, то и она будет призывать всех богов на помощь Конкомбру Бэтизу.

Он не слышал позади себя легких шагов, а когда резко повернулся, то увидел Мари-Анну, вернувшуюся с маленькой корзинкой в руках. Она уселась в гамаке и вынула начатое кружево. С минуту он смотрел, как быстро мелькали спицы в ее проворных пальцах.

Может быть, ей передались его мысли. Он почти испугался, увидев, как покраснели ее щеки, затемненные длинными темными ресницами. И снова он принялся смотреть на гребцов и, чтобы овладеть собою, начал считать взмахи их весел. А позади жена Сен-Пьера глядела на него глубокими и как-то странно блестевшими глазами.

— Вы знаете, — сказал он, медленно выговаривая слова и продолжая не сводить глаз с мелькавших весел, — что-то говорит мне, что произойдет нечто неожиданное, когда вернется Сен-Пьер. Я хочу держать с ним пари, что одолею Бэтиза. Сен-Пьер не откажется… Он примет и проиграет, потому что Бэтиза я поколочу. Вот тогда-то и произойдут неожиданные события. И я спрашиваю себя, будете ли вы после этого так же заботиться обо мне?

Наступило короткое молчание.

— Я не хочу, чтобы вы бились с Бэтизом, — наконец сказала она.

Спицы проворно заработали, когда он повернулся к ней, и еще раз длинные ресницы скрыли от него то, что за миг перед этим светилось в ее глазах.

Глава XIII

Утро прошло для Карригана точно во сне. Он напряженно жил каждым мгновением, словно перед ним был мимолетный золотой мираж. Он сидел так близко к Мари-Анне, что время от времени до него доносился исходивший от нее слабый аромат, как от цветка. Пахло засушенными фиалками, собранными в прохладной лесной чаще; их дыхание носилось вокруг нее, словно вся она была пропитана запахом живых цветов. Он представил себе, как она собирала их год тому назад, как одна бродила по влажному мху, срывая маленькими пальчиками улыбавшиеся лиловые головки, чтобы хранить их в душистых саше, чей запах напоминал о нежном пении лесных птиц и был так непохож на те запечатанные во флакончиках благовония, которые продавались за тысячу миль отсюда. Казалось, этот запах был частью ее самой, точно он исходил от румянца на ее щеках или вырывался вместе с дыханием из ее нежных алых губ.

Она не знала, о чем он задумался. В его голосе, думалось ему, ничто могло его выдать. Он был уверен, что она не подозревала о происходившей в нем борьбе. Она улыбалась ему глазами, шила, считала стежки и болтала с ним, точно с другом Сен-Пьера. Рассказывала ему, как Сен-Пьер построил судно, самое большое из всех плававших по этой реке, построил из одного сухого кедра, потому-то оно и держалось на воде, словно перышко. Рассказывала, как Сен-Пьер привез из Эдмонтона пианино и как спас его от падения в воду, выдержав всю его тяжесть на своих плечах, когда они чуть не напоролись на опасные пороги.

— Сен-Пьер очень сильный, — сказала она с ноткой гордости. И прибавила потом: — Иногда прямо захватывает дух, когда он поднимает меня на руках.

Этими словами она полоснула его словно ножом. Он ясно представил себе, как это слабое прелестное существо почти задыхалось в могучих объятиях Сен-Пьера. На одно безумное мгновение он увидел это с такой поразительной живостью, как если бы это происходило перед ним здесь, сейчас, на залитой солнцем палубе судна. Он повернулся лицом к далекому берегу, где дикая природа словно уходила в бесконечность. Какое это было великолепие, это зеленое море сосен, елей и кедров, а над ним, словно серебряная пена, верхушки тополей и берез, еще же дальше — сторожевые горные вершины, прозрачные в пронизанном солнцем тумане, словно часовые у входа в лежащую за ними страну. Всего четыре дня тому назад Карриган стремился пробраться в этот загадочный край. Он жаждал проникнуть в тайны этих безлюдных мест, жаждал молчаливого простора этих равнин, на которые еще не ступала нога человека. И каким же глупцом он был! Об этом ему шептали далекие, любимые им леса, а следом за ними повторяла река, что леса, конечно, правы. Она лениво несла свои волны, словно набираясь сил перед тем грохотом и плеском, с которыми понесется по ближайшим порогам; в своем безмятежном спокойствии она пела нежную и тихую песнь глубоких и медленных вод. Эта песнь говорила Дэвиду все о том же, что он был глупцом. И снова его неудержимо потянуло к этим пустынным берегам.

Он взглянул на гребцов в двух Йоркских лодках, затем на другой конец судна и, наконец, на жену Сен-Пьера. И она смотрела на дикий берег, опять напомнив ему готовую к полету птицу.

— Мне хотелось бы туда, в эти горы! — сказала она, не глядя на него. — Забраться туда далеко-далеко!

— И мне… мне тоже хотелось бы уйти туда вместе с вами.

— Вы любите все это, мсье? — спросила она.

— Да, мадам.

— Почему же «мадам», когда я разрешила вам звать меня Мари-Анной?

— Потому что вы сами зовете меня «мсье».

— Но вы… вы не разрешали мне…

— Я делаю это теперь! — быстро прервал он ее.

— Благодарю! Удивительно, почему вы раньше не ответили мне такою же любезностью? — тихонько засмеялась она. — Мне не нравится «мсье». Я буду звать вас Дэвидом.

Она неожиданно встала, положив свое шитье в корзинку.

— Я совсем позабыла. Вам же надо пообедать, мсье, я хочу сказать, Дэвид. На некоторое время мне придется стать кухаркой, потому что я намерена испечь вам пирог.

Дверь за ней захлопнулась. Громкие голоса в Йоркских лодках и ответные крики Бэтиза с кормы заставили Карригана выйти на открытую палубу. Судно причаливало к берегу, и метис так работал багром, словно в его могучих руках находилась паровая машина. Еще несколько ударов, и гребцы с голыми до колен ногами, спрыгнув на отмель, принялись тянуть за канат. Дэвид посмотрел на часы. Было десять. Никогда еще время не проходило для него так быстро, как в это утро на палубе.

Ему так захотелось почувствовать под ногами твердую землю, что, не дожидаясь Бэтиза, перекидывавшего с палубы на берег длинную доску, он одним прыжком очутился на мягком песке. Жена Сен-Пьера дала ему свободу, а потому он взглянул на Бэтиза, желая узнать, какое впечатление произведет на метиса его поступок. Но Бэтиз с угрюмо-каменным лицом не издал ни звука, только в глазах у него сверкнул глубокий и опасный огонек, когда он взглянул на Карригана. В этом взгляде были подозрение, предостережение и смертельная угроза, если задумано бегство. Дэвид кивнул головою. Он понял. Несмотря на доверие жены Сен-Пьера, Бэтиз не верил ему. И когда Дэвид проходил мимо других гребцов, все лица обратились к нему, и во всех этих спокойных и пристально смотревших глазах он увидел то же подозрение и предостережение, ту же невысказанную угрозу, то же напоминание о том, что неизбежно случится, если он не сдержит данного Мари-Анне слова. Никогда еще, ни на одном судне, не приходилось ему видеть таких молодцов. Это не было то разноплеменное сборище, какое встречается в южных краях. Стройные, высокие, прекрасно сложенные, мускулистые — настоящие мореплаватели прошлых столетий, и все молодые, как на подбор. Кто были постарше, уехали за Сен-Пьером. Карриган понял и причину. Ведь среди этих двенадцати человек не было ни одного, кто не мог бы его обогнать, кто не настиг бы его в лесу, кто не отрезал бы ему дорогу, вздумай он только спастись бегством.

Проходя мимо них, он остановился и оглянулся на судно, на носу которого стояла Мари-Анна и тоже на него глядела. Даже на таком расстоянии он разглядел на лице ее тревогу. Она не улыбнулась, когда он замахал ей шляпой, а только слегка кивнула головой. Тогда он повернулся и через некоторое время углубился в зеленую чащу, начинающуюся в пятидесяти шагах от реки. И как только он очутился в сумраке, куда никогда не проникало солнце и где мягкий мох поддавался под его ногами, в нем разом проснулась вся его жизнерадостность. Точно в огромном безмолвном храме шел он под густой тенью закрывавших небо сосен и кедров; наконец вышел к пригорку, где среди вечной зелени мелькали своей листвой березы и тополя. У пригорка звучал невидимый хор голосов, тихое чириканье робких зябликов, песнь спрятавшихся малиновок, перебранка далеких соек. Шагах в двенадцати от него с треском прошел дикобраз. Затем он вышел на дорожку, выбитую в холодной сырой земле копытами оленей. За полмили от судна он уселся на полусгнивший пень и принялся набивать трубку, прислушиваясь ко всем звукам этой жизни, которую он так любил.

И вдруг появилось странное чувство, что он не один и на него смотрят чьи-то глаза, не принадлежащие животным или птицам. Это чувство все крепло в нем. Его словно касался этот взгляд, устремленный на него из темной чащи, стерегший каждое его движение, неотступно за ним следовавший. И тотчас от этого невидимого присутствия обострились все его инстинкты охотника за людьми.

Он начал замечать перемену в голосах некоторых птиц. В ста ярдах от него сойка, самая болтливая из всех лесных обитателей, издала какую-то новую пронзительную ноту. С другой стороны, в густой чаще тополей и елей, резко оборвала свою песнь малиновка. Он услышал взволнованное «пью-пью-пью» испуганного маленького зяблика, предупреждавшего о непрошенном нарушителе покоя у его гнезда. Тогда он встал, мягко посмеиваясь и уминая пальцем табак в своей трубке. Жанна-Мари-Анна Булэн могла верить в него, но Бэтиз и другие ее воинственные слуги желали по-своему укрепить свою веру.

Время близилось к полудню, когда он повернул назад, но только возвращался уже не по оленьей тропинке. Он умышленно направился туда, где был гуще мох, а земля еще сырее и мягче. И пять раз ему встретились следы мокасин.

Бэтиз, засучив рукава, скреб палубу, когда Дэвид поднялся по трапу на судно.

— Здесь водятся олени, но боюсь, что помешал вашим охотникам, — с усмешкой сказал Карриган метису. — Очень они у вас неуклюжие, такие неловкие, что даже птицы их выдают. Боюсь, что придется нам завтра остаться без свежего мяса.

Конкомбр Бэтиз посмотрел на него, словно оглушенный ударом, и молча пропустил Дэвида на переднюю палубу. Сидевшая под тентом Мари-Анна воскликнула с радостным облегчением:

— Я рада, что вы вернулись, мсье Дэвид!

— Также и я, мадам! — ответил он. — Я думаю, что лесные прогулки не подходят для моего здоровья.

Он чувствовал, как от соприкосновения с землей к нему вернулась изрядная часть его прежней силы. Вдвоем они уселись за обед и Мари-Анна снова звала его Дэвидом, ему же было легче теперь звать ее Мари-Анной и смотреть ей в глаза, не боясь, что он обманывает самого себя. Почти весь день он провел с ней и непринужденно рассказывал ей о своих приключениях на Севере, о том, как весь он телом и душой ушел в северный край и надеялся в нем умереть, когда придет его время. Ее глаза блестели, когда она слушала его; затем она в свою очередь рассказала ему, как прожила два года в Монреале и Квебеке, и как тосковала там по родине, и как обрадовалась потом, вернувшись в свои леса. Казалось, они совсем забыли на время о Сен-Пьере. По крайней мере, они не упоминали о нем ни словом. Дважды показывался калека Андрэ, но имя Роджера Одемара не было произнесено. Мельком она рассказала ему и о заветном рае Булэнов, там, далеко, за Большим Медведем, в незанесенной на карту пустыне Йеллоунайф, о большом бревенчатом замке, который был ее родным домом.

Затем он направился к берегу, набил песком кожаный мешок и, подвесив его на сук дерева, три четверти часа дубасил его кулаками, на великую потеху людей Сен-Пьера, незнакомых с этой тренировкой. Это упражнение убедило Дэвида в том, что к нему вернулась почти вся его былая сила и он будет в полной форме к тому времени, когда ему придется встретиться с Бэтизом. А к вечеру Мари-Анна снова присоединилась к нему, и они с полчаса гуляли взад и вперед по песку. Бэтиз подал ужинать, а после ужина Карриган опять сидел с Мари-Анной на палубе и курил новую сигару Сен-Пьера.

Гребцы раскинули свой лагерь в двухстах ярдах от судна, скрытого зарослью кустарника, так что голосов их совсем не было слышно; только изредка доносились взрывы хохота или могучие звуки песни. Но Бэтиз был на корме, а на берегу все время тенью мелькал Непапинас; с наступлением же ночи начал бродить около и калека Андрэ. Наконец он уселся на белый прибрежный песок и так и остался сидеть в сгущавшихся сумерках, безмолвный и одинокий. На землю спустился глубокий покой. Из леса доносилось жужжание насекомых, последнее чириканье дневных птиц и первые звуки ночи. Густая тень упала на реку у самого судна, и первые кровожадные совы, словно разбойники, вылетели на добычу из своих дневных тайников. Один за другим, по мере того как сгущалась тьма, выходили на зов первых звезд различные ночные звери. То слышался отдаленный вой вышедшего на охоту волка; то, словно бобр ударяя по воде хвостом, плескалась в реке вышедшая на ночную кормежку форель; то хриплый стонущий вызов рвущегося в битву оленя-самца разносился над дикой чащей. Над верхушкой леса показалась луна, звезды стали чаще и ярче, сквозь кустарник засверкали костры, а рядом с ним, молчаливая в эти часы безмолвия, сидела жена Сен-Пьера, близость которой Дэвид чувствовал все острее и острее.

Калека Андрэ поднялся на песчаный пригорок и долго стоял неподвижно, напоминая собой изуродованное дерево. А потом медленно двинулся в путь и исчез в мягком сиянии ночи.

— Он ищет особенно по ночам, — сказала жена Сен-Пьера, угадав мелькнувшую в голове Дэвида мысль.

Тот с минуту молчал, а затем сказал:

— Вы просили рассказать вам о Черном Роджере Одемаре. Я расскажу, если хотите.

Он не мог разглядеть при лунном свете ее лица и заметил только, что она кивнула головой.

— Да. Так что же говорит полиция о Роджере Одемаре?

Он рассказал ей. И ни разу во время этого рассказа она не пошевельнулась, не проронила ни слова. На его взгляд, это была ужасная история, но он не старался смягчить ее или опускать подробности. Это был кстати подвернувшийся случай. Ему хотелось, чтоб она поняла, почему ему так нужно было схватить Роджера Одемара, живого или мертвого, и почему так важно ему узнать побольше о калеке Андрэ.

— Этот Роджер Одемар был настоящим дьяволом, — начал он. — Сатаной в человеческом образе, которого прозвали Черным Роджером по цвету его души.

Затем он описал пост Хэчет-Ривер, где произошла трагедия; рассказал о драке Черного Роджера с фактором поста и двумя его сыновьями. Это был неравный бой, он признавал это; подло было идти втроем на одного. Но все же это не оправдывает того, что произошло позднее. Одемар был избит. Полумертвый, он скрылся в лесу, но в одну бурную зимнюю ночь вернулся с тремя неизвестными товарищами. Кто были эти товарищи, полиция так и не узнала. Произошла драка, и во время этой драки Черный Роджер Одемар кричал, чтоб не убивали ни фактора, ни его сыновей. И тем не менее один из сыновей был убит. И тогда-то произошло самое ужасное. Отца и оставшегося в живых сына связали по рукам и ногам и бросили в подвальную тюрьму. Здание подожгли, а Черный Роджер смотрел на пожар и хохотал как сумасшедший, слушая крики своих жертв. В эту пору все трапперы расходятся по своим линиям и на посту остается мало народу; двое все же пытались вмешаться, но Черный Роджер убил их собственными руками. Пять убийств за одну ночь, и два из них чудовищные по своей жестокости.

Помолчав немного, Карриган продолжал рассказывать и о том, как много лет полиция тщетно разыскивала убийцу; как однажды Черного Роджера поймали, но он убил того, кто хотел арестовать его. Наконец разнесся слух, что он умер, этот слух был подтвержден официально, и полиция надолго прекратила свои розыски. Но совсем недавно пришла весть, что Черный Роджер все еще жив, и его, Дэва Карригана, отрядили за ним.

Когда он кончил, наступило долгое молчание. Наконец жена Сен-Пьера встала.

— Мне хотелось бы знать, — сказала она тихим голосом, — как передал бы всю эту историю сам Роджер Одемар, если бы он был здесь.

Она вышла из-под тента, и в сиянии полной луны он увидел ее бледное прекрасное лицо и сияющую корону волос.

— Спокойной ночи! — прошептала она.

— Спокойной ночи! — сказал Дэвид.

Он прислушивался к ее удалявшимся шагам и еще долго после того, как они замерли, не мог думать о сне. По его настоянию она вернулась в свою каюту, а Бэтиз принес ему целую груду одеял. Он растянулся под тентом и, заснув, увидел во сне то же милое лицо, озаренное лунным сиянием.

В обед на четвертый день произошло два события, к одному из которых он был подготовлен, а другое своей неожиданностью совершенно выбило его из колеи. Он отправился с женой Сен-Пьера за цветами в полумиле от реки. Возвращаясь другой дорогой, они встретили узкий поток, и Мари-Анна остановилась на его берегу, улыбаясь своими лучистыми глазами. На голове у нее был венок из цветов; щеки горели румянцем. Жизнь так и била ключом в этой стройной фигуре.

Неожиданно повернувшись к нему, она сложила свои красные губки в очаровательную улыбку.

— Вы должны перенести меня! — сказала она.

Он ничего не ответил, только задрожал весь, подходя к ней. Она же в ожидании подняла свои руки. Молча он поднял ее и понес. Она лежала у его груди. Когда они вошли в воду, она обняла его руками за шею и крепче сжала их, когда он поскользнулся. Когда же на середине ручья вода дошла ему до колен, она тихо засмеялась. Он крепче прижал ее к себе, затем опять неловко поскользнулся и от этого прижался на мгновение лицом к ее мягким волосам. Так он добрался с ней до другого берега и, поставив ее на ноги, быстро отошел, чтобы она не услышала учащенного биения сердца. Она была ослепительно прекрасна в эту минуту, но смотрела не на него, а в сторону.

— Благодарю вас! — сказала она.

Вдруг они услышали позади себя топот бегущих ног, и через минуту, отчаянно разбрызгивая поток, показался один из гребцов. И в тот же миг с реки послышались оглушительные крики. Это были голоса уже не дюжины людей, а целой полусотни. И вестник не успел еще произнести ни слова, как, вздрогнув, с загоревшимися глазами, Мари-Анна стала прислушиваться к ним.

— Это Сен-Пьер! — закричал гребец. — Он пришел с большим плотом, и вы должны спешить, если хотите встретить его при высадке!

В эту минуту Мари-Анна как будто совершенно позабыла о существовании Дэвида. Она слегка вскрикнула и, не сказав ему ни слова, бросилась, словно быстроногая нимфа, навстречу Сен-Пьеру Булэну. Когда Дэвид обернулся к пришедшему за ними гребцу, ему показалось, что на губах стройного жителя лесов блуждала странная улыбка, в то время» как он провожал глазами быстро удалявшуюся фигуру жены Сен-Пьера.

А когда она скрылась из виду, сказал:

— Пойдемте, мсье! Мы также должны встретить Сен-Пьера!

Глава XIV

Дэвид медленно шел за гребцом. Ему совершенно не хотелось спешить и присутствовать при встрече Мари-Анны с Сен-Пьером Булэном. Только минуту тому назад она была в его объятиях; ее волосы ласкали ему лицо; ее руки сжимали его плечи; ее пылающие Щеки и длинные ресницы прижимались к его груди. А затем вдруг, не извинившись перед ним ни словом, она бросилась навстречу своему мужу.

Он чуть не произнес этого вслух, когда в последний раз ее тонкая Фигура промелькнула среди серебристых берез. Она ушла к человеку, которому она принадлежала, и не могло быть никакого сомнения в том, что творилось в это время в ее душе. Она была счастлива. И в своем счастье совсем позабыла о нем, Дэве Карригане.

Он ускорил шаги, догоняя спешившего гребца. Только его разгоряченная мысль могла в том, что произошло на берегу ручья, увидеть нечто большее, нежели простую случайность. «Это всего только простая случайность», — говорил он себе. Мари-Анна попросила его перенести ее через поток совершенно так же, как она попросила бы об этом кого-нибудь из своих гребцов. Не она, а он был виноват, что поскользнулся на середине потока, и ей пришлось крепче ухватиться за него, задев его волосами по лицу. Он вспомнил, как она рассмеялась, когда показалось на минуту, что они оба упадут сейчас в воду. Вероятно, она обо всем этом даже расскажет Сен-Пьеру. Наверно, ей никогда не придет в голову, что для него это была скорее трагедия, чем комедия.

Еще раз пришлось ему убедиться, что он тряпка и глупец. Но теперь ему придется иметь дело с Сен-Пьером; приближается час, когда вся эта игра перестанет быть женской забавой. Он предвидел этот час, готовился к нему и дал себе слово действовать быстро и решительно. А между тем у него все еще учащенно билось сердце, а на руках и лице все еще чувствовалась нежная теплота от его минутной близости к Мари-Анне. Он не мог вырвать всего этого из своей души. Он ясно сознавал все значение этого случая. Что случилось на берегу потока, останется с ним на всю жизнь. Легко было произносить разные слова. Можно называть себя и тряпкой и трусом, но все это только механические, пустые, лишенные всякого смысла слова. Ими не скроешь той правды, что он во власти страшной, пожирающей силы, которая погубит его, если он не начнет с ней борьбы и не одержит победы. Ему даже не приходила в голову мысль, что Мари-Анне тоже грозит опасность. Трагедия была односторонняя. Он один стал безумцем и один очутился в опасности. Потому что так же, как он любил Мари-Анну, она любила своего мужа, Сен-Пьера.

Он дошел до низких холмов у реки и стал подниматься сквозь чащу берез и тополей. На самом верху стоял обнаженный песчаный бугор, за которым уже скрылся гребец. Дэвид взошел на него и начал глядеть на расстилавшуюся у его ног привольную ширь Атабаски.

Словно на картине, растянувшись на четверть мили, медленно плыли вниз по течению огромные плоты, от которых он некоторое время не мог оторвать своих глаз. Он видел много плотов на Маккензи, Атабаске, Саскачеване и Писе, но никогда не видал таких, как плоты Сен-Пьера Булэна. Они были сто футов в ширину и в два с половиной раза больше в длину; залитые ослепительным солнцем, горевшим на безоблачном небе, они казались маленьким поселком, который снесло в какой-то древней дикой стране и занесло сюда течением. Они были покрыты палатками и парусиновыми шатрами. Одни из них были серые, другие белые, а два или три в широких желтых и красных полосах. Дальше была каюта, а над нею, на стройной мачте развевалось знамя Сен-Пьера, черное с белым. На плотах кипела жизнь; люди бегали среди палаток; длинные багры сверкали на солнце. В четырех Йоркских лодках, казавшихся муравьями рядом с могучей громадой плотов, гребли изо всей силы обнаженные до пояса гребцы. До Дэвида доносились глухой шум человеческих голосов и пение занятых работой людей.

Он быстро обошел невысокий кустарник и увидел открытый берег, где стояло судно. Мари-Анна уже миновала песчаную полосу, и Бэтиз помогал ей взойти на ожидавшую их Йоркскую лодку; когда же метис оттолкнул ее, четверо гребцов ударили веслами. Два челнока уже были на полдороге к плотам, и в одном из них Дэвид разглядел калеку Андрэ. Он увидел потом, как Мари-Анна встала в лодке и замахала как будто белым платком.

Он снова взглянул на плоты. Течение, багры и буксирные лодки упорно влекли их вперед. На самом краю он увидел одиноко стоявшую фигуру, в ярком солнечном свете казавшуюся высеченной из камня статуей. Это был настоящий великан. С непокрытой головой и обнаженными руками, он, не отрываясь, смотрел на судно и приближавшуюся Йоркскую лодку. Потом замахал рукой, и за этим движением раздался могучий крик, сразу же покрывший собой все остальные голоса. Он пронесся над рекой словно ружейный выстрел. И в ответ Мари-Анна сильнее замахала белым платком, и Дэвиду показалось, что она крикнула ему в ответ. Он вновь принялся смотреть на одинокую фигуру человека, ничего не видя и ничего не слыша, кроме новых раскатов могучего баса, разносившегося над рекой. Сердце у него забилось, глаза горели. Он весь был натянутой струной. Ведь он знал, что наконец-то перед ним Сен-Пьер, глава Булэнов и муж той женщины, которую он полюбил.

Вчера он привязал себе к поясу бинокль. Сегодня во время их прогулки Мари-Анна неоднократно с восхищением глядела в него. А вот сейчас, подумал Дэвид, этот бинокль может послужить для него хорошим лекарством. Он увидит все и окончательно со всем этим покончит. Пусть для него не останется никаких сомнений. И как улыбался он там, за скалой, когда над его головой свистели пули, так и теперь он с той же суровой улыбкой направил бинокль на одинокую фигуру, стоявшую на краю плота.

Но улыбка исчезла с его лица, когда он так разглядел Сен-Пьера, словно стоял с ним рядом. Никогда еще не встречал он такого человека. За минуту перед тем ему казалось, что перед ним странное видение аравийской пустыни: множество разноцветных палаток, полуобнаженные люди, огромные плоты, почти неподвижные на спокойной глади реки. Но в этом человеке, которого он так ясно видел в свой бинокль, не было ничего арабского, ничего напоминавшего о пустыне. Он походил скорее на древнего викинга, разбойничавшего на морях несколько веков тому назад. Вот он снова замахал своей огромной обнаженной рукой, и опять понесся по реке его оглушительный голос. Рыжие волосы были у него растрепаны, короткая борода блестела на солнце, и он весело смеялся, крича и махая Мари-Анне; жизнерадостный великолепный великан, казалось, чуть не прыгнул в воду от пламенного нетерпения скорее схватить в свои объятия женщину, которая встречала его.

Дэвид глубоко вздохнул, и сердце его невольно сжалось, когда он навел свой бинокль на Мари-Анну. Она все еще стояла на носу Йоркской лодки, повернувшись спиной к нему; по-прежнему махала платком и всей своей стройной фигурой выражала такое нетерпение, что будь у нее крылья, она так бы и бросилась вперед с лодки.

Снова взглянул он на Сен-Пьера. И этот человек не мог устоять против Бэтиза? Это было невероятно. Наверно, Мари-Анна просто пошутила. Она нарочно приготовила для него этот маленький сюрприз. Она хотела, чтобы он собственными глазами убедился в том, каким великолепным существом был глава Булэнов. И все же, смотря на него, Дэвид с болью убеждался, что они мало подходят друг другу. Чем-то нелепым показался ему их союз, несовместимым с тем прекрасным женским образом, который он носил в своей душе. Он видел в ней прекрасный дикий цветок, который так легко было сломать и раздавить, прекрасное сокровище, которое надо было оберегать от всего грубого и злого, крошечную царицу фиалок, такую хрупкую, хотя смелую и преданную. А стоявший на краю плота Сен-Пьер казался ему первобытным пещерным жителем. Что-то варварское было в нем. Ему не хватало только дубинки и щита, да звериной шкуры вокруг пояса, чтобы совсем превратиться в доисторического человека. Таковы, по крайней мере, были у Дэвида первые впечатления, когда он представил себе, как этот смеющийся великан с могучими легкими сожмет до боли в своих объятиях стройное прекрасное тело Мари-Анны.

А немного погодя он нашел, что преувеличил. Сен-Пьер вовсе не был чудовищем, хотя его расстроенный мозг и старался бессознательно представить его себе таким. В его лице была радость и смех, а в гремевшем над рекой голосе было столько заразительного веселья! И с берега ему тоже отвечали криками и смехом. Гребцы в лодке Мари-Анны грянули удалую ликующую песню и застучали веслами. Затем послышался одинокий крик калеки Андрэ, который был теперь недалеко от плотов. А на самих плотах шум все возрастал, все громче и громче звучали ликующие крики этих полных жизни и силы людей, радовавшихся великолепию этого дня и дикой свободе своего мира. И Дэвиду открылась правда. Сен-Пьер Булэн был любимым Старшим Братом своего народа.

Стиснув зубы, он ждал с напряженными мышцами. «Хорошее лекарство, — вновь твердил он себе. — Справедливое наказание за это подлое безволие — влюбиться в чужую жену». Йоркская лодка была уже у самого плота. Он увидел, как Мари-Анна сама бросила веревку Сен-Пьеру. Лодка причаливала, через минуту Сен-Пьер наклонился, и Мари-Анна очутилась рядом с ним на плоту. Все потемнело в глазах Дэвида. Он видел только, как Сен-Пьер схватил в свои объятия стройное тело. Видел, как Мари-Анна нежно обвила руками бородатое лицо. И затем…

Карриган оборвал живую картину. Он повернулся спиной к плотам и засунул бинокль в футляр на поясе. Кто-то шел к нему с судна. Это был гребец, который уведомил Мари-Анну о приезде Сен-Пьера. Дэвид спустился ему навстречу. У подножия холма он снова посмотрел в сторону плотов. Сен-Пьер и Мари-Анна уже были у двери в маленькую каюту, построенную на середине плота.

Глава XV

Дэвид ждал у себя в каюте. Он не смотрел через окно, чтобы наблюдать за приближением Сен-Пьера. Уселся за стол и принялся рассматривать журнал, лежавший рядом с рабочей корзинкой Мари-Анны. Теперь он сохранял полное хладнокровие. Никогда еще он так хорошо не владел собой, как теперь, никогда еще не чувствовал себя в такой степени господином положения. Вот сейчас начнется его борьба с Сен-Пьером. Он не сомневался в этом. Может быть, вначале это будет только духовная борьба, но так или иначе в ближайшие полчаса что-то произойдет в этой каюте.

Весь поглощенный предстоящим поединком, Дэвид машинально рассматривал страницу журнала, на которой изображены были невероятно тоненькие девицы в соблазнительных и загадочно-женственных нарядах. Некоторых из них Мари-Анна отметила карандашом, выражая свое одобрение. Рядом с какой-то воздушной паутиной, обвивающей одну из тоненьких фигурок, он прочитал: «Сен-Пьеру это понравится!!» Два восклицательных знака сопровождали это особое примечание.

Дэвид отложил в сторону журнал и взглянул на дверь. Нет, Сен-Пьер не замешкался бы отправить его на речное дно из-за нее. Но Дэвида не страшило это дно. Он вновь задумался о Мари-Анне.

Неожиданный стук причалившей лодки о стенки судна вернул его к текущей действительности. Он услышал негромкие голоса, один из которых, он был уверен в этом, принадлежал Сен-Пьеру. Голоса продолжали переговариваться, но по большей части так тихо, что слов разобрать было нельзя. Десять минут прошло в нетерпеливом ожидании. Наконец дверь широко распахнулась и в каюту вошел Сен-Пьер.

Медленно и спокойно Дэвид поднялся ему навстречу, пока глава Булэнов затворял за собой дверь. Карриган вовсе не хотел этим приветствовать его. Он был воплощением закона, выжидающего, невозмутимого, уверенного в себе и бесстрастного, как сталь. Он был готов к борьбе. Он ждал этой борьбы. Сен-Пьеру оставалось только решить, какой должна быть эта борьба. Но Сен-Пьер изумил его, хотя он и не выдал ничем своего изумления. Озаренный ярким светом из выходившего на запад окна, перед ним стоял и смотрел на него глава Булэнов. На нем была серая фланелевая рубашка с открытым воротом, показывавшим дивную шею, на которой сидела великолепная голова с рыжеватыми волосами и бородкой. Но что больше всего поразило Дэвида, так это глаза Сен-Пьера. Он не любил встречать У своих врагов таких глаз — голубовато-серых, отливавших холодным блеском стали. Правда, в них не было боевого задора. Сен-Пьер не был ни возбужден, ни раздражен, и поведение Карригана, пo-видимому, нисколько его не смущало. Он улыбался и почти с детским любопытством рассматривал Дэвида; а потом из его могучей груди вырвался тихий смешок, и он подошел к нему с протянутой рукой.

— Я — Сен-Пьер Булэн! — сказал он. — Я много слышал о вас, сержант Карриган. Вам не посчастливилось за последнее время!

Если бы он подошел к нему с угрозой, Дэвид почувствовал бы облегчение. Теперь же его привело в замешательство, что этот великан дружески протянул ему руку, тогда как он ожидал совсем другой встречи. Сен-Пьер смеялся над ним! В этом не могло быть сомнения. У него хватило духу сказать, что ему не посчастливилось, словно было что-то забавное в том, чтобы быть подстреленным чужой женой!

Карриган продолжал держать себя по-прежнему. Он не подал своей руки. В его глазах не вспыхнул веселый огонек. И, заметив это, Сен-Пьер опустил протянутую руку в открытый ящик с сигарами, повернувшись на мгновение к нему спиной.

— Это забавно! — сказал он с легким французским акцентом, как бы обращаясь к самому себе. — Возвращаясь домой, нахожу свою Жанну в ужасной суматохе, в ее комнате посторонний человек, и этот посторонний не желает обменяться со мной улыбкой и протянуть мне руку. Tonnerre, ведь это же забавно! Моя Жанна спасла ему жизнь, пекла ему булочки, предоставила ему мою собственную постель, гуляла с ним по лесу… Ах, неблагодарная cochon!

Он обернулся, широко смеясь и наполняя всю каюту раскатами своего хохота.

— Vous avez de la corde de pendu, мсье! Да, вы счастливый малый! Только для одного человека во всем мире моя Жанна сделала бы все это. Вы счастливец, во-первых, потому, что уцелели там за скалой; во-вторых, потому, что вы еще не на дне реки; и, наконец… — Он безнадежно пожал плечами. — И теперь после всех наших любезностей и всех этих удач вы смотрите на меня как на врага, мсье! Diable, я не могу этого понять!

За эти немногие минуты Карриган никак не мог определить, что это был за человек. Он не отвечал ничего, предоставляя говорить Сен-Пьеру. А последний, самый тонкий хитрец, какого он когда-либо видел, стоял перед ним как бы на самом деле крайне удивленный. Но за этим показным недоумением в его голосе и манере Дэвид чувствовал какую-то глубину. Сен-Пьер был действительно способен на все, что говорила о нем Мари-Анна, и даже на гораздо большее. Она безоговорочно верила в то, что ее муж может найти выход из любого положения, и Карриган теперь соглашался, что Сен-Пьер в самом деле походил на такого исключительного человека. Улыбка не сбежала с его лица, и он продолжал глядеть с прежним добродушием.

Дэвид холодно усмехнулся ему в ответ. Он признал умную и тонкую игру Сен-Пьера. Последний мог, по-видимому, так улыбаться даже в самый разгар борьбы, а Карриган любил улыбающегося врага, даже собираясь надеть на него стальные браслеты.

— Я сержант Карриган N-ской дивизии, Северо-западной конной полиции! — произнес он установленную формулу. — Садитесь, Сен-Пьер, и я расскажу вам кое-что о том, что произошло. И тогда…

— Non, non, это излишне, мсье! Я уже слушал об этом целый час, а я не люблю дважды слушать одно и то же. Вы служите в полиции. Я люблю конную полицию. Там храбрые ребята, а все храбрецы — мои братья. Вы ищите каналью Одемара Роджера! Не правда ли? И в вас палили за скалой и чуть не убили. Ma foi, это моя Жанна разошлась! Да, она приняла вас за другого!

И снова громоподобный хохот вырвался из могучей груди Сен-Пьера.

— Плохо она стреляла. Я ожидал от нее лучшего, но ведь на раскаленном белом песке солнце так и слепило глаза. Все, что произошло потом, мне тоже известно. Бэтиз не прав. Я выбраню его за то, что он хотел вас спустить в реку. Oui, ce que femme veut, dieu le veut! Это правда. Женщина обязательно настоит на своем, а нежное сердце моей Жанны было тронуто, потому что вы храбры и красивы, мсье Карриган. Но я не ревную. Ревность — это червь, который подтачивает дружбу, а мы должны быть друзьями. Только в качестве своего друга могу я вас взять с собой в замок Булэн, там, далеко в Йеллоунайфе. Туда мы и собираемся.

Подходило это или нет к данному моменту, но лицо Карригана невольно расплылось в улыбку, когда он придвинул к столу второй стул. Ему вдруг вспомнилось, как он усмехался за скалой, когда был на волосок от смерти. Вот так же смеялся теперь и Сен-Пьер. Дэвид снова испытующе взглянул на главу Булэнов, который усаживался против него. Да, такой человек не побоится ничего на свете, даже правосудия. В этом убедил Дэвида тот огонек, который вспыхнул в его глазах, когда их взгляды скрестились. «Мы улыбаемся теперь, потому что нам так угодно, — прочитал Дэвид в этом взгляде. — Но если будет нужно, мы сумеем бороться».

Карриган слегка облокотился на стол.

— Вы знаете, что мы не поедем в замок Булэн, Сен-Пьер, — сказал он. — Мы поедем в форт Мак-Муррей, где вы и ваша жена должны будете ответить на целый ряд вопросов относительно всего случившегося. Это единственная возможность. Почему ваша жена пыталась убить меня? И что вам известно о Черном Роджере Одемаре?

Сен-Пьер все время не спускал глаз с Карригана. И постепенно эти глаза менялись: улыбка исчезла, синева потускнела, за ними показывались другие глаза, твердые как сталь и холодные как лед. Но все же в них не было ни угрозы, ни раздражения, ни страсти. Изменился и голос Сен-Пьера: стал не таким глубоким и звучным, как раньше. Словно он сдерживал или сковывал его своей могучей волей, как сковал он и то страшное, что скрывалось в его глазах.

— Зачем нам играть в прятки, мсье Карриган? — сказал он. — Почему не действовать прямо и честно, как подобает мужчинам? Я знаю все, что случилось. Mon dieu, скверное дело. Вы были при смерти и слышали, как этот несчастный калека Андрэ спрашивает про Роджера Одемара. Моя Жанна рассказывала вам о том, как я нашел его в лесу с изуродованным телом и душою. А что касается моей Жанны, — руки Сен-Пьера сжались при этом в устрашающие кулаки, — то я скорее умру, скорее убью вас, чем скажу, почему она стреляла в вас! Мы оба мужчины и не трусы. Вот и скажите мне, что бы вы стали делать на моем месте, мсье?

В наступившем минутном молчании они пристально глядели друг на друга.

— Я бы стал бороться, — медленно ответил Дэвид. — Я непременно стал бы бороться, если бы это оказалось нужным для нее.

Карриган еще больше облокотился на стол, полагая, что он набросил теперь на Сен-Пьера такую сетку, которая поймает его.

— Но ведь и я тоже должен бороться, — добавил он. — Вы знаете наши законы, Сен-Пьер. Мы не возвращаемся без намеченного нами человека, если только не помешает смерть. Я был бы глупцом, если бы не понимал своего настоящего положения. Вам очень легко отделаться от меня. Но я не считаю вас убийцей, хотя ваша Жанна и пыталась сделаться ею. — Легкая улыбка пробежала по его губам. — А Мари-Анна… простите, ваша жена…

Сен-Пьер перебил его:

— Мне будет приятно, если вы станете звать ее Мари-Анной. И ей тоже, мсье. Dieu, если бы мы только могли видеть, что таится в сердце женщины. Жизнь — занятная вещица, мсье, клянусь головою.

Он пожал плечами, с улыбкой глядя прямо в глаза Дэвиду.

— Посмотрите, что случилось. Вы выслеживаете убийцу. Моя Жанна делает большую ошибку и стреляет в вас. Затем она жалеет вас и спасает вам жизнь, переносит вас сюда и — ma foil — это же правда, начинает заниматься вами больше, чем нужно. Но это отнюдь не вызывает во мне желания прикончить вас. Non, ее счастье — мое счастье. Правда, мертвые молчат, но бывают случаи, мсье, когда и живые умеют держать язык за зубами. И я думаю, что вы сумеете это сделать, мсье Карриган. Вы сохраните в тайне все, что произошло за скалой. Вы сохраните в тайне и лепет моего бедного тронувшегося Андрэ. Ни одним словом вы не обмолвитесь об этом. Я это знаю, я клянусь в этом. Я готов поручиться за это своею жизнью.

Сен-Пьер говорил медленно и спокойно. В его глубоком голосе звучала безграничная уверенность. В нем не слышалось ни угрозы, ни предостережения. Он был только уверен в себе. И глаза его стали опять голубыми и смотрели почти дружески.

— Вы готовы поручиться жизнью? — вопросительно повторил Карриган. — Вы готовы на это?

Сен-Пьер встал и окинул всю каюту глазами, сиявшими от гордости и возбуждения. Он перешел в другой конец комнаты, где стояло пианино, и на мгновение коснулся клавиш своими толстыми пальцами; потом, увидя смятый уголок кружевного платочка, взял его и снова положил на место. Карриган ждал, не повторяя вопроса. Чем больше глядел он на Сен-Пьера, тем сильнее овладевало им какое-то странное волнение, которое он всячески старался подавить в себе. Никогда еще присутствие другого человека не производило на него такого впечатления, и невольно появилась мысль, что это не только достойный, но даже превосходящий его по силе противник. Сен-Пьера выделяло не одно только великолепное мощное тело, но и что-то гораздо большее; это что-то приоткрылось Карригану в наступившем между ними молчании и убедило его, что никакие законы в мире не заставят главу Булэнов отступить от своего решения. На минуту Дэвид позабыл, что судьба сделала его врагом Сен-Пьера. Он тоже встал и невольно улыбнулся, вспомнив бахвальство Бэтиза.

— Я спрашиваю вас, — сказал он, — действительно ли вы готовы поручиться жизнью? Конечно, если ваши слова были случайны и вы не вкладывали в них значения…

— Если бы у меня была дюжина жизней, то и тогда я прозакладывал бы их все, — прервал его Сен-Пьер.

Он снова оглушительно расхохотался и заговорил более громким голосом.

— Мсье Карриган, я пришел как раз предложить вам это испытание. Oui, я мог бы вас убить сейчас. Я мог бы бросить вас в реку, как советует Бэтиз. Mon dieu, мало ли способов заставить вас исчезнуть бесследно! И тогда моя Жанна была бы в безопасности. Она, наверно, не угодила бы за тюремную решетку, а жила бы себе в родных лесах, смеялась бы и пела. А Черный Роджер Одемар, каналья, тоже уцелел бы на время. Но ведь это было бы все равно, что убить малого ребенка. Вы так беззащитны теперь. Поэтому вы и отправитесь вместе с нами в замок Булэн, а если на исходе второго месяца, начиная с сегодняшнего дня, вы добровольно не признаете, что я выиграл пари… тогда, мсье, мы пойдем с вами в лес, и там вы можете пристрелить меня, потому что я ставлю на карту свою жизнь. Разве это не подойдет? Можете ли вы придумать лучшее между такими людьми, как вы и я?

— Я, по крайней мере, могу предложить кое-что занимательное, — ответил Дэвид. — Но сперва я должен выяснить мое здесь положение. Думаю, что я пленник.

— Нет, гость, хотя с некоторыми ограничениями, мсье! — поправил Сен-Пьер.

Оба посмотрели друг другу прямо в глаза.

— Завтра утром я назначил схватку с Бэтизом, — сказал Дэвид. Так, ради спортивного интереса, чтобы позабавить ваших людей. Я слышал, что Бэтиз — лучший боец во всем Триречье. А я… мне не нравится, чтобы про кого-нибудь так говорили в моем присутствии

Впервые Сен-Пьера оставило, казалось, его безмятежное спокойствие. На его лицо набежала тень, он нахмурил брови и как-то безнадежно пожал плечами. Слова Карригана точно затмили для главы Булэнов весь яркий солнечный день. В его голосе слышалось явное огорчение и разочарование, когда он указал рукой на окно.

— Мсье, там на плоту мои люди почти лишились сна, когда узнали, что с Бэтизом хочет бороться чужой. Tonnerre, еще не видя вас, они прозакладывали уже все свое добро, вплоть до одежды на плечах. Они пламенно молятся о том, чтоб это вышла настоящая схватка и Бэтиз не слишком быстро уложил вас. Мы уже давно не видали доброй схватки, давно уже никто не осмеливается выходить против метиса. Ух, у меня прямо сердце разрывается, ибо я должен сказать вам, что эта борьба не состоится.

Сен-Пьер не старался скрыть своего волнения, которое делало его похожим на большого разочарованного мальчика. Он подошел к окну, взглянул на плоты и чуть не застонал, снова пожав своими огромными плечами.

Дэвид весь дрожал в предчувствии близкого торжества. И когда Сен-Пьер отвернулся от окна, он взглянул на него сверкающими глазами.

— И вы огорчены, Сен-Пьер? Вы также не отказались бы посмотреть на эту схватку?

В глазах Сен-Пьера снова появился голубой блеск стали.

— Я отдал бы за это целый год жизни, если бы только Бэтиз не слишком быстро слопал вас. Я люблю смотреть на хорошую схватку, когда нет злобы в ударах.

— Тогда вы останетесь довольны, Сен-Пьер.

— Но Бэтиз убьет вас, мсье. Вы малы для него, и вы ему не пара.

— Я стану биться с ним, Сен-Пьер, биться до тех пор, пока он не признает, что я сильнее его.

— Вы не знаете метиса, мсье. Я с ним дважды дружески боролся и оба раза был побит.

— На этот раз будет побит он, — ответил Карриган. — Я готов поставить все на свете, даже жизнь, что он будет побежден.

Прояснившееся было лицо Сен-Пьера снова омрачилось.

— Моя Жанна взяла с меня слово, что я не допущу этой борьбы, — сказал он.

— А почему… почему ей вмешиваться в такие дела, которые должны улаживать мужчины?

Сен-Пьер опять рассмеялся, хотя и несколько принуждённо.

— Мягкосердечие, мсье! Она смеялась над моим поражением и смотрела на него как на простую шутку. «Как! Мой великан Сен-Пьер с кровью старой Франции в жилах побит каким-то огурцом1!»— восклицала она. И, доложу я вам, хохотала до упаду. Но с вами — другое дело. Она была похожа на полотно, когда умоляла меня не разрешать вашей схватки с Бэтизом. Она боится, что борьба повредит вам. Но я уверяю вас, что не ревную, мсье. Она ничего не старается скрывать от меня. Все говорит мне, словно малый ребенок. А потому…

— …я буду бороться с Бэтизом, — закончил Дэвид. — Мы с ним дали друг другу слово. Мы будем бороться, если только вы не свяжете нас по рукам и ногам. А что касается пари…

— Да, каковы условия пари? — нетерпеливо перебил Сен-Пьер.

— Ставки будут крупные, — сознался Дэвид.

— Согласен, мсье.

— Ведь борьба без пари — все равно что трубка без табаку, Сен-Пьер.

— Вы правы, мсье.

Дэвид подошел ближе и положил ему на плечо руку.

— Сен-Пьер, я надеюсь, что вы и… ваша Жанна согласитесь на мое предложение. Вот оно. Если Бэтиз уложит меня, я скроюсь в лесах и ни одного слова о всем происшедшем, начиная с того, что было за скалой, никогда не сорвется с моих губ. Ни одного даже намека не дойдет до правосудия. Я позабуду о покушении на мою жизнь и о подозрительном бормотании вашего калеки. Вы будете в безопасности. Ваша Жанна будет в безопасности, если только Бэтиз одолеет меня.

Он замолчал, ожидая ответа. Сен-Пьер не отвечал, однако, и только глядел с изумлением; но видно было по его загоревшимся глазам, как глубоко задели его слова Карригана.

— А если случится так, что победителем окажусь я, — продолжал Дэвид, беспечно отвернувшись к окну, — тогда я ожидаю от вас такой же щедрой расплаты. Тогда по условиям пари вы должны будете подробно сообщить мне, почему ваша жена пыталась убить меня, а также расскажете мне все, что знаете о человеке, которого я ищу, о Черном Роджере Одемаре. Вот и все. Как видите, ставки довольно крупные.

Он не смотрел на Сен-Пьера, но слышал за своей спиной его тяжелое дыхание. Некоторое время оба молчали. Это был решительный момент для Карригана, но он так беспечно повернулся лицом к Сен-Пьеру, словно его предложение не представляло никакой особенной важности. Сен-Пьер не смотрел на него. Он глядел по направлению к двери, точно желая увидеть поскорее мощную фигуру чистившего палубу Бэтиза. Он был явно взволнован, лицо у него горело. Внезапно он взглянул на Карригана.

— Мсье, выслушайте меня! — сказал он. — Вы храбрый человек и человек чести. Я знаю, вы свято сохраните в своем сердце то, что я намерен сообщить вам, и никогда не обмолвитесь ни одним словом, — даже моей Жанне. Я не осуждаю вас за то, что вы любите ее. Non! Вы не виноваты в этом. Вы отчаянно боролись с самим собою, за что я и уважаю вас. Откуда я все это знаю? Mon dieu, она сама мне сказала. Сердце женщины чутко, у нее же и тонкий слух, мсье. Когда вы были больны, то все время твердили в бреду о своей любви, а после того как она вернула вас к жизни, ее глаза неоднократно видели ту правду, которую вам так хотелось скрыть. Скажу больше, мсье: однажды она почувствовала, как вы коснулись губами ее волос. Она знает все и обо всем рассказала мне, открыто и невинно, хотя ей и волнует сердце сознание того, что она любима. Мсье, если бы вы видели, как горели ее глаза, как пылали ее щеки, когда она поверяла мне все эти тайны! Но я не ревнив. Non! И говорю вам все только потому, что считаю вас мужественным человеком и человеком чести. Она умерла бы от стыда, если бы узнала, что я обманул ее доверие. И все же я счел необходимым об этом сказать вам, потому что Жанна не должна быть замешана в нашей игре. Вы меня понимаете, мсье? Мы с вами двое сильных мужчин, которые ведут друг с другом борьбу. Я, Пьер Булэн, неспособен к постыдной ревности, если сердце женщины чисто и невинно, а мужчина честно борется со своей любовью, как это делаете вы. А вы, мсье, вы также неспособны ранить своей грубой мужской рукой это нежное, похожее на цветок сердечко, которое в эту минуту бьется от страха за вас сильнее, чем это позволяет ему долг. Не правда ли, мсье? Да, мы будем с вами держать пари. Но если вы и уложите Бэтиза — чего не будет, боритесь вы хоть сто лет! — я все-таки не скажу вам, почему моя Жанна стреляла в вас за скалой. Non, никогда! Зато клянусь, что скажу вам о другом. Если вы выиграете, я скажу вам все, что знаю о Роджере Одемаре, а я знаю достаточно, мсье. Согласны?

Медленно протянул Дэвид свою руку. Сен-Пьер схватил ее. Пальцы обоих мужчин сжались, словно стальные тиски.

— Завтра вы будете биться, — сказал Сен-Пьер. — И вы будете так страшно избиты, что у вас, быть может, на всю жизнь останутся следы. Мне жаль вас. Такого человека, как вы, мне хотелось бы иметь братом, а не врагом. И она никогда не простит мне. Она всегда будет помнить об этом. В ней никогда не умрет мысль о том, что я бесчеловечно допустил вашу схватку с Бэтизом. Но так будет лучше для всех. А мои люди? О, diable, это будет для них великим спортивным днем, мсье!

Он опустил свою руку и повернулся к двери, которая через минуту за ним уже захлопнулась. Дэвид остался один. Он все время молчал. Он не произнес ни единого слова, слушая страшную истину, которую спокойно и без малейшего волнения открыл ему Сен-Пьер. В глубине своей души он был уничтожен, но его словно высеченное из камня лицо скрывало его стыд. И вдруг за стеной раздался звук, который словно обжег его. Это, был хохот, могучий оглушительный хохот Сен-Пьера! И хохотал он не так, как хохочет человек, у которого исходит сердце кровью. Нет, это был вольный, беззаботный хохот, напоенный радостью этого солнечного дня.

И, прислушиваясь к нему, Дэвид почувствовал нечто большее, чем удивление перед этим человеком. И бессознательно его губы повторили слова Сен-Пьера: «Завтра вы будете биться!»

Глава XVI

Долго простоял Дэвид у окна каюты, смотря, как возвращается обратно на плоты лодка с Сен-Пьером Булэном и калекой Андрэ. Она двигалась медленно, как будто бы Сен-Пьер нарочно мешкал, чтобы дать себе время поразмыслить обо всем, что произошло. Стиснув руки, с окаменевшим лицом, Карриган глядел на пылающий закат. Теперь, когда прошло нервное напряжение тяжелых минут, он не старался больше удерживать в себе то хладнокровие и решительность, с какими он встретил главу Булэнов. В глубине души он чувствовал себя раздавленным и униженным. В его теле ныл каждый нерв.

Карриган мог видеть из своей каюты, как Сен-Пьер сидел неподвижно, слегка сгорбив свои могучие плечи, с опущенной головой, а калека лениво работал кормовым веслом, не сводя глаз со своего хозяина. Теперь в Карригане проснулось негодование на себя. В своем эгоизме он восхищался той борьбой, которую он вел со своим любовным влечением к жене Сен-Пьера. Но что значила эта борьба в сравнении с той трагедией, с которой встретился теперь Сен-Пьер!

Он отвернулся от окна и снова оглядел каюту — комнату Сен-Пьера и его жены, — и лицо у него загорелось от стыда за самого себя. Словно живая, встала перед ним другая картина. Он поставил себя на место Сен-Пьера. Он — муж Мари-Анны и обожает ее так, как должен обожать ее Сен-Пьер; и вот он находит в своем доме постороннего, который спал на его постели, а его жена не отходила от незнакомца дни и ночи, спасая ему жизнь; затем этот незнакомец влюбляется в принадлежащую ему женщину, говорит ей о своей любви, целует ее, держит в своих объятиях, а его присутствие заставляет ее глаза и щеки загораться тем жарким огнем, который раньше, до прихода незнакомца, вспыхивал только для него. И он обязан выслушивать, подобно Сен-Пьеру, как она умоляет его не причинять этому человеку никакого вреда, как своим нежным голоском она рассказывает ему обо всем, что произошло между ними, и видеть в ее глазах…

Он чуть не закричал и принялся отгонять от себя эти мысли и стоявшую перед ним картину. Только представить себе все это казалось невероятным и чудовищным. И все же от этой правды некуда деваться. Так что же стал бы он делать на месте Сен-Пьера?

Он снова подошел к окну. Да, Сен-Пьер был выше его. Ведь этот человек подошел к нему просто и спокойно, дружески протянул ему руку, великодушный, улыбающийся, замкнувший в себе свое горе, тогда как он, Дэвид Карриган, не удержался бы от мысли об убийстве.

Его глаза перешли с лодки на громадные плоты, а с плотов в заречную даль, где на огромном расстоянии леса сливались в золотисто-зеленый туман. Он знал, что и по другую сторону, на север, на восток, на запад и на юг, тянутся такие же необозримые, пустынные пространства, такие же зеленые и золотые леса и равнины, множество равнин, рек и озер, миллионы заповедных тайников, где можно без помехи любить и страдать, и подумал о том, как легко было бы исчезнуть в этом мире! Это был почти его долг перед Сен-Пьером. Но голос Бэтиза, затянувшего какую-то дикую нестройную песню, вернул его к тяжелой действительности. В конечном итоге здесь было замешано правосудие и этот проклятый закон!

Немного времени спустя он заметил, что лодка начала двигаться быстрее, и Андрэ усерднее, крепче заработал веслом. Сен-Пьер не сидел уже сгорбившись на носу. Он поднял голову и замахал рукой по направлению к плоту. Какая-то фигура вышла из каюты, стоявшей на чудовищной массе плавучего леса. Дэвид смутно разглядел женское платье и что-то белое, развевавшееся над головой в ответ Сен-Пьеру. Это была Мари-Анна, и Дэвид быстро отошел от окна.

Он задумался над тем, что должно было произойти между Сен-Пьером и его женой. Судно плыло теперь рядом с плотом, оба двигались с одинаковой скоростью, и он дважды не мог удержаться от того, чтобы не навести на плот бинокль. Но Сен-Пьер и Мари-Анна не выходили из своей каюты, и до самого захода солнца он не увидел никого из них. Но и тогда Сен-Пьер вышел один.

Даже на таком расстоянии он расслышал разнесшийся над Широкой рекой оглушительный голос главы Булэнов. Жизнь так и забурлила тогда на погруженных в дремоту плотах. Дэвид понял команду Сен-Пьера. Огромные плоты с их шумным населением готовились к ночной стоянке. Он взглянул на часы. Был восьмой час. Загляделся на красное зарево догоравшего на западе солнца и на разложенные костры, пылавшие среди все сгущавшегося сумрака желтым пламенем. Бэтиз со своей командой готовили на судне пищу. В восемь часов и ему принес ужин какой-то гребец, которого он не видел раньше. Карриган поел, почти не чувствуя вкуса, и через полчаса гребец вернулся за посудой.

Дэвид снова подошел к окну и задумался над тем, что делала сейчас Мари-Анна. Вчера они в это время были вместе.

Он был уверен, что уже никогда больше не увидит ее такой, какой видел вчера, и какая-то горечь поднималась в нем при этой мысли. Если бы Сен-Пьер видел ее глаза и лицо, когда он сказал ей, что никогда не видел ничего прекраснее ее волос при лунном свете, то он задушил бы его голыми руками при этой встрече в каюте. Нет, она не сказала Сен-Пьеру всего, что могла сказать.

Серые тучи заволокли безоблачное небо, а звезды скрылись; когда Дэвид отошел от окна, в каюте не было видно ни зги. Он не стал зажигать лампы, а направился к постели Сен-Пьера и опустился на нее среди безмолвия и темноты.

Сквозь открытые окна до него доносились голоса реки и леса. Человеческие же голоса на берегу замолкли, слышался только легкий рокот волн, лизавших стенки судна, да из лесной чащи доносились до нею никогда не умолкающий шепот сосен и кедров и заглушенные голоса тех созданий, которые начинают жить только с заходом солнца.

Он долго сидел в темноте. И вдруг до его слуха дошли какие-то звуки, непохожие на другие, — тихий говор, удары весла, — и под самыми его окнами проплыла к берегу лодка. Сначала он обратил на это мало внимания, но немного спустя лодка повернула и гребцы ее высадились на судно. Но и это не заинтересовало бы его, если бы он не услышал голоса, удивительно похожего на женский.

Он выпрямил свои сгорбленные плечи и посмотрел сквозь темноту на дверь. Еще мгновение, и сомнений больше не осталось. Случилось невозможное. Там, за дверью, стояла Мари-Анна, тихо разговаривая с Бэтизом.

Раздался тяжелый стук в дверь, которая затем отворилась. В ней среди потемок ночи выделилась какая-то черная тень.

— Мсье! — позвал голос Бэтиза.

— Я здесь, — сказал Дэвид.

— Вы еще не в кровати, мсье?

— Нет.

Тень словно испарилась, и на ее месте показалась другая. У Дэвида забилось сердце, когда он разглядел знакомый стройный силуэт. С минуту длилось молчание.

— Вы не зажжете лампы, мсье Дэвид? — донесся до него нежный голос. — Я хочу войти, но боюсь этой ужасной темноты.

Он поднялся, ища в своем кармане спички.

Глава XVII

Зажегши первую из больших бронзовых ламп, висевших по стенам каюты, Карриган не обернулся к Мари-Анне. Он подошел ко второй лампе, еще раз чиркнул спичкой, и свет залил всю каюту.

Когда он взглянул на нее, она все еще стояла за дверью каюты, рисуясь в сумраке тонким силуэтом, и напряженно следила за ним с несколько побледневшим, как ему показалось, лицом. Тогда он улыбнулся и кивнул ей головой. Он не заметил в ней большой перемены — разве только немного ярче блестели ее глаза. Они пристально глядели на него, эти большие прекрасные глаза, в которых не было ни тени стыда или раскаяния, никакого следа затаенного горя. Дэвид молча смотрел на нее; его язык прилип к гортани.

— Почему вы сидите в темноте? — спросила она, входя в комнату и закрывая за собой дверь. — Разве вы не ждали, что я вернусь извиниться перед вами за то, что так внезапно бросила вас сегодня утром? Это было невежливо с моей стороны, и потом мне стало стыдно. Но я была так взволнована, мсье Дэвид. Я…

— Ну разумеется! — поспешил он прервать ее. — Я понимаю вас. Сен-Пьер — счастливец. Поздравляю как вас, так и его. Он великолепен, на него можно во всем положиться.

— Он бранил меня за то, что я так убежала от вас, мсье Дэвид. По его мнению, я должна была проявить больше любезности и внимания к тому, кто является нашим гостем. Поэтому я и вернулась, как послушное дитя, чтобы извиниться перед вами.

— В этом не было необходимости.

— Но вы сидели здесь в полном одиночестве и в темноте…

Он кивнул головой.

— Да.

— И кроме того, — прибавила она с поразившим его простым спокойствием, — вы знаете, что я сплю также здесь на судне. И Сен-Пьер взял с меня обещание, чтобы я пожелала вам доброй ночи.

— Но это насилие! — весь вспыхнув, воскликнул Дэвид. — Зачем вы уступили мне свою каюту? Почему вы не разрешите мне спать в той маленькой комнатке или на плотах, а вы и Сен-Пьер…

— Сен-Пьер не хочет уходить с плотов, — ответила Мари-Анна, отвернувшись от него к столу, на котором лежали книги с журналами и стояла ее рабочая корзинка. — А я люблю свою маленькую комнату…

— Но Сен-Пьер…

Он остановился, заметив, как густо покраснела жена Сен-Пьера, делая вид, что ищет что-то в корзинке. Он ясно почувствовал, что продолжать дальше было бы ошибкой. Ему стало неловко, так как он был уверен, что угадал истину. Разве не странно, что Мари-Анна возвращается на судно просто так в первую же ночь по приезде Сен-Пьера. «Что-нибудь да произошло в маленькой каюте на плоту», — думал он. Может быть, они поссорились или, по крайней мере, Сен-Пьер подшучивал над своей женой. И его симпатии были на стороне Сен-Пьера.

Неожиданно он подметил у Мари-Анны легкое дрожание уголков рта и нарочно встал у стола так, чтобы смотреть ей прямо в лицо. Но если на плоту и произошли какие-нибудь неприятности, то по жене Сен-Пьера этого заметить было невозможно. Правда, ее щеки так и пылали, но, по-видимому, не от смущения, ибо смущенный человек вряд ли мог быть веселым, когда же она взглянула на него, то ее глаза гак и смеялись, а губы дрожали от усилия сдержать этот смех.

Потом, отыскав начатое кружево с воткнутыми в него спицами, она села, и он опять залюбовался ее опущенными ресницами и блеском ее дивных волос.

— Меня привез Сен-Пьер, — спокойно заявила она как о чем-то само собой разумеющемся. — Он на берегу рассуждает о каких-то важных делах с Бэтизом. Я уверена, что и он зайдет сюда, чтобы пожелать вам доброй ночи. Он просил меня подождать его здесь.

Она подняла на него глаза, такие ясные и безмятежные, до такой степени далекие от всякого смущения, что он готов был поручиться жизнью, что она не подозревает о тех признаниях, которые сделал ему Сен-Пьер.

— Вы ничего не имеете против? Или, быть может, вам хотелось бы потушить огонь и лечь спать?

Он покачал головою.

— Нет, я рад вам! Я был чертовски одинок. И я подумал…

Он снова чуть не промахнулся. Ее близость волновала его еще сильнее, несмотря на приезд Сен-Пьера. Взгляд ее ясных и пристальных, но все же нежных, как бархат, глаз заставлял путаться его мысли и заплетаться язык.

— И что же вы думали, мсье Дэвид?

— Что вы не захотите меня больше видеть после моего разговора с Сен-Пьером. Он передал вам его?

— Он сказал мне, что вы держались хорошо, мсье Дэвид, и что вы понравились ему.

— А сказал он вам, что моя схватка с Бэтизом решена окончательно?

— Да.

Это одно слово было произнесено без всякого признака волнения и интереса, что совсем не совпадало с тем, что говорил ему Сен-Пьер. Глядя на нее сейчас, он с трудом мог поверить, что она умоляла своего мужа не допускать этой схватки и сильно волновалась.

— Я боялся, что вы будете возражать, — не удержался он. — Возможна что с моей стороны не очень любезно затевать такие вещи в присутствии женщины…

— Или женщин. — Она быстро взглянула на него и он заметил, как она прикусила свои хорошенькие губки, вновь склоняясь над своим вязанием. — Но, я не возражаю. Раз Сен-Пьер говорит, что это хорошо, значит, это хорошо.

Вся мягкость исчезла при этих словах с ее губ. Но только на мгновение. Когда же она поставила на стол свою корзинку и поднялась с места, то снова ему улыбнулась. Было что-то отчаянно смелое в ее глазах, что-то напомнившее ему то победное воодушевление, какое было на ее лице в ту ночь, когда они мчались через пороги.

— Завтра будет тяжелый день, мсье Дэвид! — сказала она тихо. — Бэтиз изобьет вас. Давайте же займемся сегодня чем-нибудь более приятным.

Никогда еще он не видел ее более сияющей, когда она подходила к пианино. Что все это значило, черт побери? Неужели Сен-Пьер просто дурачил его? Казалось, ее прямо радовала мысль, что Бэтиз наверняка победит его. Он стоял не трогаясь с места и ничего ей не отвечал. Она уже играла для него и раньше, как раз перед той волнующей прогулкой по лесу, которая кончилась тем, что он перенес ее на руках через ручей. Теперь из-под ее пальцев полились те же самые нежные звуки. Она тихонько что-то напевала про себя, и Дэвиду казалось, что она умышленно вызывает в нем воспоминания о том, что случилось до приезда Сен-Пьера. Он не зажег лампы над пианино, а ее темные глаза, улыбаясь, блестели ему в полумраке. Наконец она запела.

У нее был низкий и свободный голос, необработанный и слегка приглушенный, словно от страха за свою слабость, но такой восхитительно-нежный, что для Дэвида это явилось новым и еще более чудесным открытием. Много раз он слышал песню канадских гребцов, но никогда еще не производила она на него такого впечатления.

Гребите, братья, река быстра,

Впереди пороги, и ночь близка…

Когда она кончила, Дэвид не произнес ни слова, заглядевшись на ее головку. От тщетно пытался оторвать от нее свои глаза, еле сдерживаясь, чтобы не броситься к ней в безумном порыве. Но вот из-под ее пальцев полились другие звуки, и опять — случайно или намеренно? — эта новая песня больно задела его, напомнив ему о слабости его плоти, о преступности его желания — схватить ее в свои объятия. Она не подняла своих глаз и не взглянула на него, когда запела «Ave Maria». Казалось, она совсем позабыла о нем. Медлительные нежные звуки, трепещущие восторгом и любовью, вырывались из самой глубины души.

Они не слышали, как позади них открылась дверь. Это вошел Сен-Пьер и остановился, глядя на них с насмешливым любопытством в блестящих глазах, как будто еще хранивших отблеск огромных береговых костров. Его голос заставил вздрогнуть Карригана.

— Peste, ну и мрачная вы парочка! — загремел он. — Почему нет света в углу и зачем это похоронное пение, словно вы отгоняете дьявола, которого и в помине нет?

Дэвид чувствовал себя виноватым, но Сен-Пьер вовсе не хотел уколоть его и смеялся, глядя на них, словно то, что он видел, было милой и забавной шуткой.

— Поздний час и уютный уголок! Следовало бы петь любовные романсы или что-нибудь веселенькое, — воскликнул он, закрывая за собой дверь и подходя к ним. — Почему не «En roulant ma boule», моя милая Жанна? Ты знаешь, что это моя любимая.

Он внезапно остановился и, потрясая каюту своим громовым голосом, затянул удалую песенку:

Свежий вольный ветер дует,

En roulant ma boule!

Быстро я домчусь до милой,

Rouli, roulant, ma boule roulant!

Жена Сен-Пьера, поднявшись с места, вышла из полумрака на свет, и Дэвид с удивлением увидел, что она отвечает мужу смехом, зажимая двумя пальцами свои уши, чтобы не слышать его оглушительного голоса. Она нисколько не была смущена его неожиданным появлением, а скорее даже разделяла его веселье, хотя Дэвиду и показалось, что он уловил в ее лице какую-то принужденность. Он решил, что она хочет скрыть свое страдание под маской внешнего спокойствия.

Сен-Пьер подошел и, небрежно потрепав ее по плечу своей огромной ручищей, обратился к Дэвиду.

— Разве у нее не самый очаровательный голосок во всем мире, мсье? Таким голосом можно прямо погубить человека. Прав ли я, мсье Карриган? Приходилось вам слышать что-нибудь подобное?

— Чудесный голос, — согласился Дэвид.

— Отлично! Я счастлив, что вы соглашаетесь со мной. А теперь, cherie, спокойной ночи! Я должен возвращаться на плоты.

Тень досады пробежала по лицу Мари-Анны.

— Ты так торопишься?

— Тысяча чертей! Ты угадала, милый голосок! Я спешу к своим заботам, а ты…

— Я тоже пожелаю спокойной ночи мсье Карригану! — быстро перебила она его. — Ты, по крайней мере, проводишь меня до моей комнаты, Сен-Пьер.

Она протянула Дэвиду руку. В ней не заметно было никакой дрожи; теплая и нежная она лежала в его руке. И она не спешила ее отнять, глаза же смотрели на него с явной нежностью.

Дэвид молча стоял, пока они уходили. Затем он услышал в ночной темноте зычный голос Сен-Пьера. Слышал, как они прошли по палубе судна, а через полминуты уже знал, что Сен-Пьер садился в лодку. Наконец он уловил и удары весел.

Некоторое время стояла тишина, а потом из окутывавшего реку черного сумрака послышались громовые раскаты могучего голоса Сен-Пьера, затянувшего вольную песню гребцов — «En roulant ma boule».

Он слушал у открытого окна. Ему показалось, что издалека, с реки, где стояли гигантские плоты, раздалась ответная песня.

Глава XVIII

Медленно над дремучими лесами надвигалась гроза. Чем ближе она становилась, тем сильнее охватывала Карригана тревога. В последний раз донесся до него голос Сен-Пьера, затем на далеком берегу один за другим погасли костры и наступила полная тьма. Вдали послышался удар грома. Воздух становился удушливее; над речной ширью не раздавались уже крики ночных птиц; из густой чащи сосен и елей, где притаилась ночная жизнь в ожидании грозы, не доносилось ни звука, ни шороха. Дэвид потушил лампы и уселся у темного окна.

Это не было простой бессонницей. В нем каждый нерв стремился к действию, мозг лихорадочно работал, и, взволнованный до глубины души, он увидел наконец всю ужасную правду. Сен-Пьер не мог ее скрыть от него. Эти выводы казались ему невозможными, но они подтверждались всем тем, что он видел собственными глазами и слышал собственными ушами. Любовь Сен-Пьера к Мари-Анне Булэн была, во всяком случае, странной любовью; она походила больше на чисто отцовскую привязанность. Он ни разу не проявил себя как любовник или как глубоко любящий и ревнивый муж.

Сидя в темноте, все сгущавшейся с приближением грозы, Дэвид вспомнил, сколько муки и вместе с тем унижения было в глазах жены Сен-Пьера, когда она смотрела на своего мужа. Вот она лежит теперь за перегородкой без сна, в темноте, с мокрыми от слез глазами. А Сен-Пьер, распевая, вернулся на свои плоты! Прежняя симпатия к нему сменялась отвращением. Сен-Пьер так мастерски владел собой не по величию своей души, как думал он раньше, а просто по своему безразличию. Это был великолепный лицемер, который превосходно вел свою игру вначале, но выдал себя под конец. Он не любил Мари-Анну так, как любил ее он, Дэвид Карриган. Сен-Пьер говорил и обращался с ней, как с ребенком, оставаясь спокойным и бесстрастным при таких обстоятельствах, которые должны были бы взволновать каждого. И вспомнив вдруг жуткие минуты, проведенные на раскаленном белом песке, и все, что произошло затем, Дэвид решил, что Сен-Пьер пользовался своей женой как орудием в своей игре, что под маской доверия и великодушия он приносил ее в жертву каким-то своим таинственным целям.

Он не мог забыть также, как безгранично верила в своего мужа Мари-Анна Булэн. Не было никакого притворства в ее ожидании, в ее уверенности, что он найдет выход из того запутанного положения, в котором она очутилась. Не играла она комедию и тогда, когда оставила его в лесу, стремительно бросившись навстречу Сен-Пьеру. Все факты убеждали его в том, что Мари-Анна любила своего мужа. А Сен-Пьер был только собственником, беспечным и равнодушным, почти до грубости безразличным по отношению к ней.

Тяжелый удар грома напомнил Карригану о приближавшейся грозе. Он поднялся среди хаотического мрака, глядя на перегородку, за которой, как он был уверен, жена Сен-Пьера лежала с широко открытыми глазами. Он попытался рассмеяться. Это непростительно, сказал он сам себе, что позволяет себе копаться в семейных делах Сен-Пьера и Мари-Анны. Это не его дело. В конце концов, Мари-Анна не ребенок и, по-видимому, отнюдь не находится в заблуждении. Вероятно, она не поблагодарила бы его за интерес к этому делу. Она сказала бы ему, как и всякая другая гордая женщина, что все это его не касается, что он позволяет себе вторгаться не в свою область.

Он подошел к окну. Воздух словно замер и, сняв проволочную сетку, он высунулся до плеч и стал глядеть. В густой тьме он даже в двух шагах от себя не мог разглядеть воды, но сквозь завесу мрака, скрывавшую от него противоположный берег, виднелся одинокий желтый огонек. Несомненно, он горел в каюте на плотах. И, вероятно, в этой каюте находился Сен-Пьер.

Крупная капля дождя упала ему на руку, и он услышал позади себя, как зашумели верхушки деревьев под внезапно разразившимся ливнем. Он налетел без блеска молнии или удара грома. Вода так и хлынула с неба настоящим водопадом. Карриган отодвинулся и с наслаждением вдохнул освежившийся воздух. Он снова попытался разглядеть огонек на плотах, но его уже не было видно.

Машинально он принялся раздеваться и через несколько минут, обнаженный, вновь стоял у окна. За дождем последовали гром и молния: при огненных вспышках призрачно-бледное лицо Карригана обращено было к плотам. Им овладело непреодолимое и безудержное желание. Там находился Сен-Пьер, он был, несомненно, в каюте, и случится что-то значительное, если Дэвид воспользуется грозой и ночью, чтобы отправиться на плоты.

Все охотничьи инстинкты толкали его к приключениям, и, повинуясь своим предчувствиям, он до пояса высунулся в окно. Густую тьму снова разорвала вспышка молнии, при свете которой он ясно увидел реку и очертания другого берега. Переплыть реку нетрудно; это послужит и хорошей подготовкой к завтрашнему дню.

Словно барсук, прокладывающий себе дорогу из слишком тесной для него норы, Карриган выбрался из окна. У самого борта судна его осветила молния, и он снова прильнул к своей каюте, боясь чужих глаз. Среди черного, как смола, мрака он со спокойной решимостью бросился в воду, направляясь к противоположному берегу.

Когда же он вынырнул на поверхность, опять сверкнула молния. Он вытер мокрое лицо, наметил себе точку на плоту и, быстрыми могучими взмахами рук рассекая воду, направился в ту сторону. В течение десяти минут он плыл, не поднимая головы. Потом остановился, отдаваясь медленному течению реки и ожидая новой вспышки молнии. Когда же она вспыхнула, увидел стоявшие на плотах палатки не далее как в ста ярдах. В снова наступившей темноте он уцепился за края и вскарабкался на бревна.

Гром все дальше уходил на запад, но Дэвид лежал, надеясь, что молния сверкнет еще раз, чтобы осветить ему путь. И она блеснула наконец из черной, словно чернила, тучи, но так далеко, что ее неясный свет мог только смутно обрисовать очертания шатров и палаток. Но и этого ему было довольно для направления.

Несколько минут он пролежал неподвижно. Нигде вокруг него не было ни признака жизни, не слышалось ни одного звука. По-видимому, люди Сен-Пьера погружены были в глубокий сон.

У Карригана не было ясного представления о том, что ему делать дальше. Он бросился вплавь под влиянием какого-то неудержимого порыва, без всякого определенного плана действий, просто надеясь, что он найдет Сен-Пьера в каюте и тогда что-то произойдет. Но под каким предлогом постучать в дверь и разбудить главу Булэнов, он в данный момент не мог придумать. И как только ему пришли в голову эти смущающие мысли, широкая полоса света внезапно прорезала тьму, окутывавшую плоты. Дэвид разом повернулся к источнику неожиданного света. Дверь каюты Сен-Пьера была открыта, и сам он стоял на освещенном изнутри пороге.

По-видимому, глава Булэнов вышел посмотреть на погоду. Дэвид уловил его веселый и довольный голос, когда он заговорил с кем-то, оставшимся в каюте.

— Черно, словно в пекле! — закричал он. — Можно глаз себе выколоть, amante. Но гроза идет на запад. Немного погодя выглянут и звезды.

Он вернулся в каюту, затворив за собой дверь. Ошеломленный Дэвид смотрел в то темное место, где только что был свет. Кого же Сен-Пьер называл возлюбленной? Amante! Он не мог ошибиться. Он отчетливо слышал это слово, которое имело только одно значение. Значит, Мари-Анны не было на судне? Она смеялась над ним и дурачила его заодно с Сен-Пьером. Так они еще хитрее, чем он думал, и в темноте она преспокойно отправилась на плоты к своему мужу! Но какой смысл во всей этой лжи? Какую цель преследовали они, заставляя его думать, что она продолжает оставаться на судне?

Он поднялся на ноги, вытер мокрое от дождя лицо и злобно в темноте усмехнулся. Его великое изумление усиливалось теперь новым чувством, которое заставляло его действовать еще решительнее. Лицемерие его тюремщиков не вызвало в нем ни горечи, ни досады на самого себя. В своей охоте за людьми он учитывал и возможность поражения. Карриган всегда был готов отдать должное победителям. Но для него было бы хорошим лекарством убедиться в том, что Мари-Анна отнюдь не несчастная брошенная жена, а удивительно ловкая притворщица. Зачем только она притворялась и зачем Сен-Пьер затеял эту комедию? Узнать все это было теперь его долгом.

Час тому назад он дал бы руку на отсечение, что ни за что не станет шпионить за женой Сен-Пьера или подслушивать под окнами. А теперь он без всяких угрызений совести приблизился к каюте, потому что сама Мари-Анна своим поведением освободила его от обязанности соблюдать по отношению к ней какую-либо деликатность.

Дождь почти перестал, и в одной из ближайших палаток он услышал чей-то сонный голос. Но он не боялся, что его увидят. Ночь еще долго останется темной, а его босые ноги ступали так бесшумно, что самый тонкий собачий слух не уловил бы его шагов. У самой двери каюты, но так, чтобы не попасться, если ее неожиданно откроют, он остановился и прислушался.

Ясно слышал голос Сен-Пьера, но слов разобрать не мог. Через минуту послышался мелодичный веселый смех женщины, заставивший сердце Дэвида сжаться от боли.

Вдруг Сен-Пьер подошел ближе к двери и его голос стал яснее. «Chere coeur, говорю тебе, мне никогда еще не удавалось все так ловко устроить, — услышал Дэвид. — Мы в безопасности. А на худой конец найден другой выход. Мне хочется петь и смеяться. А она в своей невинности, которая так забавляет меня, она и не подозревает вовсе…»

Он вернулся, и тщетно Дэвид напрягал свой слух, чтобы разобрать последние слова. В каюте заговорили тише. Дважды слышался опять мягкий женский смех. Голоса Сен-Пьера, когда он говорил, уже нельзя было разобрать.

Теперь Карриган окончательно убедился, что его случайное похождение привело его к важному открытию. Он думал, что Сен-Пьер вот-вот скажет что-нибудь такое, за что можно дорого дать. Но в каюте, наверное, есть окно и если оно открыто…

Спокойно пробираясь в темноте, он зашел с другой стороны. Узкая полоса света подтвердила его предположение. Здесь было окно, но его закрыли и плотно занавесили. Если бы занавеска спускалась на два дюйма ниже, то узкой полоски света и совсем не было бы видно.

Дэвид притаился, согнувшись, под этим окном в надежде, что его не откроют, может быть, и в наступившей после грозы тишине. Отсюда голоса слышались еще хуже. Он едва различал голос Сен-Пьера, но зато дважды снова уловил тихий мелодичный смех. Он подумал, что с ним она не так смеялась, и зло усмехнулся, взглянув на узкую полосу света над своей головой. Его неудержимо тянуло заглянуть в каюту. Ведь в конце концов это было просто его профессиональным долгом.

Он был рад, что занавеска спускалась так низко. Из своего прежнего опыта он знал, как мало вероятно, чтобы его заметили изнутри в двухдюймовую щель. Он смело выпрямился, пока его глаза не очутились на одном уровне с отверстием.

Прямо перед собой он увидел жену Сен-Пьера. Полураздетая и с распущенными волосами, она сидела к нему спиной, а потому и нельзя было разглядеть ее лица. Он вспомнил, как она говорила об огненном оттенке ее волос при известном освещении. Но даже и на солнце он ни разу не видел их такими, как сейчас при свете горевшей в каюте лампы. Он мельком взглянул на Сен-Пьера, который стоял, смотря на нее сверху вниз, и вдруг, захватив своими огромными руками шелковистую массу золотистых прядей, рассмеялся. Невыразимый восторг обладания звучал в этом смехе. Женщина встала. Из-под распущенных волос протянулись белые обнаженные руки и обвили шею Сен-Пьера. Великан притянул ее к себе. Ее тонкая фигура, казалось, слилась с ним воедино, и губы их встретились.

Потом женщина, смеясь, откинула назад голову, так что ее великолепные волосы спустились до полу. Оба повернулись. Ее лицо теперь было обращено к окну, и Карриган едва подавил готовый сорваться с его уст крик. Одно мгновение он глядел ей прямо в глаза. Ее полуоткрытые губы, казалось, улыбались ему; ее белые шея и грудь были обнажены перед ним. Он отошел от окна с сильно бьющимся сердцем и начал пробираться в темноте на конец плотов. Там, у самой воды, он остановился. У него захватывало дыхание. И сквозь окружавшую тьму смотрел он в ту сторону, где стояло судно. Там была Мари-Анна Булэн, любимая им женщина. В своей маленькой каюте, одна, с разбитым сердцем лежала жена Сен-Пьера.

А здесь, на плотах, забыв об ее унижении и муке, находился самый подлый негодяй, какой только ему встречался, — Сен-Пьер Булэн. И вместе с ним, отдаваясь его объятиям, лаская его губами и косами, была сестра человека, которого он отправил на виселицу, Кармин Фэнчет.

Глава XIX

Это открытие было для него столь же удивительно, как и неожиданно. Меньше всего мог он предугадать или предчувствовать то, что пришлось ему увидеть через окно каюты Сен-Пьера — красивое лицо и полуобнаженную фигуру Кармин Фэнчет. И прежде всего ему захотелось как можно скорее бежать отсюда прочь. Он слепо повиновался этому невольному порыву, как будто на месте Кармин была сама Мари-Анна, которая по праву принимала принадлежавшие ей ласки и подсматривать за которой было позором и оскорблением для него самого. Теперь же он понял, что сделал ошибку, уйдя так быстро от окна.

И тем не менее он не пошел назад сквозь окружавшую его тьму; слишком отвратительно было то, что он увидел, но вместе с тем он понял ту правду, которая заставила его до боли стиснуть руки, сидя на краю плота и опустив ноги в медленно бегущую реку. Дело обычное. Это была древняя, как эта река, все одна и та же гнусная история, но сейчас она наполнила его таким отвращением, которое заслоняло перед ним все, даже загадочное появление Кармин Фэнчет. Он всей душой рвался к скрывавшемуся во мраке судну у того берега реки, где одиноко мучилась жена Сен-Пьера. Первым его порывом было броситься в реку, чтобы поспешить к ней, а вторым — тотчас же вернуться к Сен-Пьеру, несмотря на свою наготу, и потребовать от него отчета. В своей профессиональной охоте за людьми он не совершил, к счастью, ни одного убийства, но Сен-Пьера мог бы убить. Его пальцы судорожно цеплялись за лежавшее под ним бревно, сердце бурно билось, и глаза горели чисто звериной яростью, напряженно всматриваясь в завесу мрака, отделявшую его от Мари-Анны Булэн.

«Что ей было известно?»— прежде всего спросил он самого себя. Вдруг он вспомнил свой разговор о предстоящей схватке, свое извинение перед Мари-Анной за то, что эта схватка будет происходить почти в ее присутствии, и как с легким подергиванием губ она намекнула ему, что она не единственная женщина, знающая о завтрашней схватке. Тогда он не обратил на это внимания, но теперь он понял все: Мари-Анна, безусловно, знала о присутствии на плотах Кармин Фэнчет.

Но знала ли она всю правду или, может быть, терзалась только подозрениями и страхом, вызванными пренебрежением Сен-Пьера и его слишком очевидным желанием возможно скорее вернуться этой ночью на плоты? И снова Дэвид вспомнил, как она защищала Кармин Фэнчет, когда он рассказывал ей историю женщины, брата которой он передал в руки правосудия. Так или иначе, но Мари-Анна знала Кармин Фэнчет и то, что она на плотах вместе с Сен-Пьером.

Принявшись рассуждать с вернувшимся к нему хладнокровием, Карриган отказался от дальнейших заключений. По той или другой причине Кармин Фэнчет могла быть на плотах; вполне возможно также, что Мари-Анна опасалась такой красивой женщины, как Кармин, и, быть может, ее начали мучить тяжелые предчувствия. Он был уверен, однако, что до сегодняшней ночи она боролась с этими подозрениями и справилась с ними, несмотря на присутствие у мужа другой красивой женщины. За все истекшие дни она не проявляла никакой тревоги; нетерпеливо ждала Сен-Пьера и, как птица, полетела ему навстречу, бросилась в его объятия. И вот эта ночь, с ее мраком и бурей, превратила в жуткую действительность ее тяжелые предчувствия. Ведь Сен-Пьер отвез ее на судно и до смешного не скрывал своего желания вернуться на плоты.

Нет, сказал он сам себе, Мари-Анна не знает всей правды, как знает ее он, заглянувший в окно каюты. Медленно спустился в холодную воду и поплыл по направлению к судну. Молча, словно тень, он взобрался на борт и пролез через окно. В каюте зажег лампу, но привернул фитиль и в полумраке докрасна растер себе тело. Он был готов к завтрашнему дню; это сознание наполнило его дикой радостью. Только из простой любви к спорту бросил он сначала полушутливый вызов Бэтизу, но теперь им владело другое чувство. Предстоявшая схватка перестала быть простой случайностью, глупой и нечаянной оплошностью. Сейчас она казалась ему величайшим подвигом, к какому когда-либо призывала его жизнь; он ждал рассвета с нетерпением зверя, который с наступлением дня выходит на добычу. Но не на лицо метиса стремился он обрушить свои удары. Метиса ему не за что было ненавидеть; он не чувствовал к нему даже простой неприязни.

Он заставил себя лечь в постель и немного спустя заснул. И во сне схватился лицом к лицу не с Бэтизом, а с Сен-Пьером Булэном.

Этот сон точно обжег его, и он проснулся. Солнце еще не встало, но на востоке уже горела заря; он спокойно оделся, прислушиваясь, нет ли каких-нибудь признаков пробуждения за перегородкой, проснулась Мари-Анна или нет, но у нее было еще тихо. Зато на берегу уже поднялась возня. С реки доносилось пение, и белые клубы дыма от первых костров уже поднимались над верхушками деревьев. Ему принесли завтрак и через полчаса вернулись за посудой.

Карриган стал затем напряженно ждать, горя желанием начать поскорее действовать. Его не мучали никакие опасения. Он рвался к борьбе всем своим существом, полный несокрушимой уверенности в себе и в своих силах, полный почти опасной веры в то, что победа останется за ним, несмотря на разницу в весе и в грубой силе. Несколько раз он прислушивался у перегородки, отделявшей его от Мари-Анны, но там по-прежнему не слышалось ни одного звука.

Было восемь часов, когда в дверях появился один из гребцов и спросил его, готов ли он. Дэвид поспешно двинулся за ним. Он позабыл обо всех своих подтруниваниях над Конкомбром Бэтизом, позабыл и о мягких перчатках, в которых обещал отделать метиса. Ему нужны стали одни голые кулаки.

Он уселся в лодку вместе с гребцом, который повернул руль в сторону противоположного берега. Когда они отплывали, Дэвид уловил легкое движение занавески в маленьком окне каюты Мари-Анны. Он улыбнулся в ответ и махнул рукой; тогда занавеска опустилась, но в нем не осталось сомнения, что жена Сен-Пьера смотрела, как он отправляется на бой.

Плоты были пусты, но немного пониже, на широкой береговой полосе, утрамбованной и выглаженной речной волной, собралась толпа. Дэвиду показалось странным ее спокойствие, так как он знал, что все природные инстинкты этих людей выражаются в мощных криках. Он сказал об этом своему гребцу, который в ответ пожал плечами и усмехнулся.

— Так приказал Сен-Пьер! — объяснил он. — Сен-Пьер говорит, что не нужно шума на похоронах. А похороны непременно будут, мсье.

— Понимаю! — кивнул головой Дэвид.

Он принялся разглядывать толпу, из центра которой выделилась гигантская фигура и медленно направилась к реке. Это был Сен-Пьер. Едва лодка ткнулась носом в берег, как Дэвид выпрыгнул и поспешил к нему навстречу. За Сен-Пьером шел Бэтиз. Обнаженный до пояса и с голыми икрами, он болтал длинными, как у гориллы, руками; при свете утреннего солнца мускулы его уродливого тела казались вырезанными из красного дерева. Он походил на гризли, на могучего зверя в человеческом образе, один взгляд на которого заставлял думать о бегстве.

Дэвид, однако, едва заметил его. Он встретился с Сен-Пьером, взглянул ему прямо в лицо и остановился. Сен-Пьер улыбался. Он протянул ему руку, как и тогда в каюте, приветствуя его своим оглушительным голосом.

Карриган ничего не ответил, как не взглянул и на протянутую ему руку. На одно мгновение глаза их встретились, и вдруг, развернувшись, Карриган со страшной силой ударил Сен-Пьера по лицу. Пощечина звонко раздалась, словно удар весла по воде. Сен-Пьер пошатнулся, чуть не сбитый с ног, собравшаяся же толпа ахнула от изумления. Конкомбр Бэтиз остолбенел, но Сен-Пьер тотчас же оправился и весь съежился, словно готовый к прыжку дикий зверь. Каждый мускул его тела напрягся для гигантского страшного прыжка; глаза горели; лицо исказилось звериной яростью. Перед лицом всех своих людей он получил самое страшное оскорбление, какое только можно нанести жителю Триречья — пощечину. Можно все простить, но только не это. Если такое оскорбление останется не смытым, то это — клеймо, которое ложится и на второе, и на третье поколение, и даже дети смеются над трусом, который не смог постоять за себя. Глухое рычание раздалось в горле Бэтиза, который глядел на Сен-Пьера и, казалось, готов был убить ударившего его человека. Он знал, что о собственном его поединке теперь не может быть и речи. Теперь никто во всем крае не мог схватиться с Дэвидом Карриганом раньше Сен-Пьера.

Дэвид ждал, готовясь встретить обезумевшего врага, который переживал, очевидно, какую-то внутреннюю борьбу. Но великан овладел собой. Его ярость поулеглась, но кулаки были все еще сжаты, когда он спросил Дэвида тихим голосом:

— Что это, в шутку, мсье?

— Это всерьез, Сен-Пьер! — ответил Карриган. — Вы трус и негодяй. Сегодня ночью я доплыл до вашего плота и видел в окно, что у вас происходило. Вы недостойны схватки с честным человеком, но все же я сойдусь с вами, если только вы не струсите и не побоитесь сохранить наши прежние условия.

Сен-Пьер смотрел на Карригана широко раскрытыми глазами, словно заглядывал в самую глубину его души. Его огромные руки разжались, и он не походил уже на готовящуюся к прыжку пантеру. Толпа удивленно наблюдала за этим превращением, потому что только Сен-Пьер и Бэтиз слышали слова Карригана, хотя все видели и даже слышали оскорбительный удар.

— Вы доплыли до плотов? — тихо повторил Сен-Пьер, как бы сомневаясь в услышанном. — И вы увидели в окно?..

Дэвид кивнул головой. Он не мог скрыть даже в голосе своего презрения к этому человеку, который теперь стоял перед ним.

— Да, я смотрел в окно. И я видел вас и самую низкую женщину во всем Триречье, сестру человека, которого я отправил на виселицу. Я…

— Молчать!

Этот крик вырвался из груди Сен-Пьера внезапным ударом грома. Он подошел ближе, смертельно-бледный, с горящими глазами, но могучим усилием воли снова овладел собой. А затем слегка усмехнулся, словно знал что-то, чего не знал Дэвид. Густой смешок вырвался у него, когда он кивнул головой на стоявшее у того берега судно.

— Мсье, вам жаль ее, не правда ли? — спросил он. — И вы хотите бороться…

— …за самую чистую и достойную женщину, которая когда-либо жила на свете, за вашу жену!

— Забавно! — сказал Сен-Пьер, как бы говоря с самим собой и продолжая смотреть на судно. — Да, это очень забавно, ma belle Мари-Анна! Он говорил тебе о своей любви, целовал твои волосы и держал тебя в своих объятиях, а теперь стремится подраться со мной за то, что я, по его мнению, погряз в разврате. А чтобы заставить меня биться с ним вместо Бэтиза, он называет мою Кармин низкой женщиной. Что же мне еще делать? Я должен принять вызов и избить его так, чтобы он с места не встал. А потом я отправлю его к тебе, чтобы ты ухаживала за ним, cherie. Ради этого блаженства, я думаю, он на все пойдет. Не правда ли, мсье?

Он улыбался, уже совершенно спокойный, когда обратился к Карригану:

— Мсье, я согласен биться с вами, и условия остаются прежними. Так будем же теперь честны и откровенны, как подобает мужчинам. Вы любите ma belle Жанну-Мари-Анну? Не правда ли? Ну, а я… я люблю мою Кармин, брата которой вы повесили, люблю, как не любил еще ни одной женщины в мире. А теперь, если хотите, начнем схватку!

Он начал стягивать с себя рубашку, а Конкомбр Бэтиз с глухим ворчанием, словно побитая горилла, побрел к людям Сен-Пьера сообщить им о перемене в плане борьбы. Как пламя перебегает от сосны к сосне, так и эта весть переходила из уст в уста, а в ответ же раздался одинокий, пронзительный и ужасный крик калеки Андрэ.

Глава XX

Снимая с себя рубашку, Карриган думал о том, что, по крайней мере, в одном отношении он встретил в лице Сен-Пьера Булэна не только равного, но даже превосходящего его противника. Только что глава Булэнов походил на вулкан, грозивший яростным взрывом, и все же этого взрыва не случилось. Обнаженный до пояса Сен-Пьер был совершенно спокоен и снова улыбался. Ничто не напоминало в нем о неистовой буре, которая пролетела всего несколько минут тому назад. Его холодные стальные глаза смотрели явно дружелюбно, пока Бэтиз вычерчивал на плотном песке круг, за который никто из бойцов не должен был выходить. Когда он кончил и вокруг собралась толпа, Сен-Пьер тихо заговорил с Дэвидом:

— Мсье, эта схватка — один стыд. Вы нравитесь мне. Я всегда любил людей, которые готовы грудью защитить женщину, и я постараюсь избить вас не больше, чем это нужно, чтобы вы опомнились, а я выиграл пари. Поэтому не бойтесь, что я убью вас, как это, может быть, сделал бы Бэтиз. Обещаю также не испортить и вашей красоты, ради… той леди, которая находится на судне. Но знай моя Кармин, что вы подглядывали в окошко сегодняшней ночью, она сказала бы, что вас следует разом уложить на месте. Ведь она не чувствует к вам ровно никакого влечения с тех пор, как вы отправили на виселицу ее брата, мсье. Со мною же она просто ангел!

У Карригана от презрения перекосился рот, как только этот человек произнес имя своей жены рядом с именем низкой Кармин Фэнчет. Потом он кивнул головой на ожидавшую толпу.

— Они ждут зрелища, Сен-Пьер. Вы слишком говорливы. Покажите, что вы умеете и биться.

Сен-Пьер немного поколебался.

— Мне очень жаль, мсье.

— Вы готовы, Сен-Пьер?

— Это неравный бой, и она никогда не простит мне. Я вдвое тяжелее вас.

— Вы такой же трус, как и негодяй, Сен-Пьер.

— Это все равно, что биться с мальчиком.

— И все же это менее бесчестно, чем обманывать свою жену с женщиной, которую следовало бы повесить рядом с ее братом.

Лицо Булэна потемнело. Он отошел на полдюжины шагов и крикнул Бэтизу. Круг ожидавших зрителей разом сдвинулся теснее, когда метис сорвал с себя платок и высоко поднял его над головой. Однако кроме страстного увлечения борьбой Карриган чувствовал в толпе и кое-что другое. Все поведение как бы застывших зрителей говорило не только о напряженном ожидании или о неуверенности в исходе схватки. Он знал, о чем они думали и шептались друг с другом. Они жалели его. Теперь, когда он стоял, обнаженный, всего только в нескольких шагах от гигантской фигуры Сен-Пьера, неравенство между ними бросалось в глаза каждому, даже Бэтизу. И только сам Карриган знал стальную закалку своего тела, для постороннего же глаза он казался мальчиком рядом с Сен-Пьером. И пораженная этим огромным неравенством толпа ждала не борьбы, а избиения.

Карриган улыбнулся, видя, что Бэтиз медлит опустить платок, и с быстротой опытного бойца наметил себе план, прежде чем платок выпал из руки метиса. Когда же платок упал на землю, он взглянул на Сен-Пьера уже без улыбки.

«Никогда не улыбайтесь во время схватки, — так учил его величайший из мастеров ринга. — Никогда не показывайте своей злости. Никогда не обнаруживайте своего волнения».

Карриган подумал, что сказал бы теперь старый боец, увидев, как он медленно отступает перед наступающим на него гигантом. Дэвид знал, что его лицо для противника и всей толпы обманчиво выражает смертные грехи бойца — боязнь и нерешительность. Он внимательно наблюдал, как действует эта уловка на Булэна, хотя казалось, что глаза его беспокойно бегают по сторонам. Дважды великан обошел за ним весь ринг, и наконец стальной блеск его глаз уступил место смешливому огоньку, а напряжение на лицах зрителей ослабело.

В третий раз Дэвид стал отступать в другую сторону, мельком взглянув при этом на Бэтиза и стоявших за его спиной людей. Все скалили зубы. Метис широко разинул свой рот и всей своей фигурой выражал полное изумление. Ну какой же это бой? Это просто комедия, словно петух бегает за воробьем на гумне, потому что Дэвид начал теперь кружиться вокруг Сен-Пьера, увертываясь и все время оставаясь на почтительном расстоянии. Бэтиз разразился громким смехом, а за ним загоготала и вся толпа. Сен-Пьер остановился, усмехаясь и беспечно опустив свои большие руки, в то время как Карриган кружился около него, то приближаясь, то отскакивая. А затем…

Страшный рев вырвался из груди метиса. У всех зрителей разом замер смех и словно в судорогах перехватило дыхание. Они увидели, как с невероятной быстротой Карриган прыгнул вперед. Они увидели, как он ударил, услышали звук удара. Они увидели, как откинулась назад огромная голова Сен-Пьера, словно по ней ударили дубинкой, а затем последовал второй удар и третий, все с той же молниеносной быстротой, — и Сен-Пьер упал как подкошенный. Человек, над которым они смеялись, уже перестал походить на прыгающего воробья. Он ждал, чуть подавшись вперед, с напряженным и готовым к борьбе каждым мускулом своего тела. Они ждали, что он бросится на поверженного врага, будет топтать и душить его по их обычаю. Но Дэвид ждал, и Сен-Пьер, пошатываясь, поднялся на ноги. Рот у него был полон крови и песку, и один глаз начал страшно распухать. С яростно искаженным лицом он, словно бешеный бык, бросился на своего невзрачного противника, который сумел так ловко провести его и унизить. На этот раз Карриган не отступил, остался на месте, и Бэтиз зарычал от удовольствия, когда гигант всей своей могучей тушей, словно лавиной, обрушился на свою жертву. Это был взрыв дикой силы, все разносящей на своем пути, но Карриган не дрогнул. С необычайной быстротой он нагнулся и, когда Сен-Пьер, словно дубину, занес над его спиной свой могучий кулак, он ударил прямо в живот противника. Этот удар, нанесенный с силой стенобитной машины, угодил прямо в цель, и Сен-Пьер застонал так, что не было ни одного зрителя, который не услышал бы этого стона. Сен-Пьер опустил свои руки, а Карриган ударил его кулаком по челюсти, и во второй раз огромный Сен-Пьер Булэн растянулся на песке. Так он и продолжал лежать, не пытаясь уже подняться на ноги.

Конкомбр Бэтиз стоял с минуту, разинув рот, словно он сам был оглушен ударом. А потом, сразу опомнившись, одним прыжком очутился около Дэвида.

— Diable! Tonnerre! Вы еще не дрались с Бэтизом! — проревел он. — Non, вы надули меня, провели, вы удрали, словно котенок, от Бэтиза, самого страшного бойца во всем Триречье! Вы трус, тряпка, со мной вы боитесь схватиться, со мной, потому что я самый лучший боец во всем крае! Sapristi! Почему вы не схватитесь с самым лучшим бойцом…

Дэвид не дослушал. Случай был слишком соблазнителен. Он размахнулся, и гориллоподобное тело метиса со страшным ревом свалилось рядом с главой Булэнов. На этот раз Карриган не стал ждать, он подошел вплотную, и лишь только Бэтиз привстал на колени, как второй удар по челюсти вновь свалил его на песок. Три раза пытался он подняться на ноги — и три раза его бросали на землю. Последний удар заставил его занять сидячее положение; так он и остался сидеть, моргая, как оглушенный поросенок, хватая песок своими огромными лапами. Невидящими глазами смотрел он на Карригана, а затем перевел свой тупой взгляд на оцепеневших зрителей, которые, вытаращив глаза и затаив дыхание, смотрели в полном изумлении на все эти чудеса. Они слышали, как Бэтиз, мотая головой, забормотал что-то бессвязное; казалось, услышал его и Сен-Пьер; он зашевелился и, медленно приподнявшись, тоже уселся на песке и принялся глядеть на Бэтиза.

Карриган надел свою рубашку, и привезший его с судна гребец вернулся вместе с ним к лодке. Толпа не устроила ему никакой враждебной демонстрации. Все случившееся и для самого Дэвида было большой неожиданностью, а потому он не прочь был скрыться так быстро, как только это позволяло его достоинство, пока никому из людей Сен-Пьера не пришло в голову еще раз испытать его храбрость. Дэвиду прямо хотелось смеяться от счастья. Правда, он ожидал победы, но вместе с тем ожидал и страшной борьбы. А никакой борьбы и не было!

Он возвращался на судно без единой царапины, только с растрепанными волосами, распушив не только Сен-Пьера, но и самого силача-метиса. Это казалось невероятным, и все же это случилось; вышел балаган, комедия, которая легко могла превратиться в трагедию, если бы Сен-Пьер или Конкомбр Бэтиз поняли, что ему просто повезло. Они потребовали бы тогда новой с ним встречи, при которой богиня счастья могла бы отвернуться от него; а Дэвид честно признавался самому себе, что его вовсе не прельщала мысль о новой встрече. Раз увидев Сен-Пьера и Бэтиза обнаженными, он потерял всякую охоту меряться с ними силами.

В глубине души он слегка побаивался за окончательный исход дела. У Сен-Пьера, правда, почти не было причин жаловаться, ибо виной была его собственная беспечность и необыкновенное счастье противника, в остальном же все произошло по правилам. Но с Бэтизом дело обстояло иначе. Карриган увидел перед собой его огромную челюсть, беззащитную и соблазнительную, словно нарочно подставленную под удар, и он не устоял перед искушением. Таким ударом можно было и быка оглушить. От трех других таких же ударов огромный метис так и остался сидеть на песке с помутившейся головой, но ни один из этих ударов не соответствовал точно правилам схватки. Правда, они уложили противника, но метис мог потребовать реванша, когда снова придет в себя.

На середине реки Карриган взглянул на своего гребца, чтобы узнать, какое произвела на него впечатление вся схватка. Это был мускулистый парень, который улыбался теперь во весь свой рот.

— Ну, что вы об этом думаете, comrade?

— Mon dieu! He приходилось ли вам слышать о garcon по имени Джо Кламар, мсье? Non? Так вот, Джо Кламар — это я, который был некогда великим бойцом. Но Бэтиз пять раз уложил меня, мсье, и я могу сказать, что это была больша-а-я схватка. А теперь Ренэ Бабэн заплатит мне в пятнадцать раз больше, чем стоят мои три растрепанные лисьи шкуры, которые я поставил за вас, мсье. Это забавно!

— Да, это забавно! — согласился Дэвид. — Думаю, что это даже слишком забавно. Жаль, что они не могли уже подняться на ноги. — Внезапно ему пришла на ум новая мысль. — Джо, как вы думаете, не следует ли мне вернуться и предложить им настоящую схватку?

Широко раскрытый и улыбавшийся рот гребца мгновенно захлопнулся, словно западня.

— Non, поп, поп! — завопил он. — Новой схватки не нужно. Все было правильно.

Его весло глубже ушло в воду, а Дэвид почувствовал явное облегчение. Ведь мнение Джо было барометром общего настроения, а потому ни Сен-Пьер, ни Бэтиз не могли требовать от него реванша.

Когда он вышел из лодки, на палубе никого не было. Оглянувшись назад, он увидел, что от противоположного берега отчаливают еще две лодки. Затем подошел к своей каюте, открыл дверь, вошел и… остановился в изумлении. У выходившего на реку окна, залитая светом утреннего солнца, стояла Мари-Анна Булэн. Она смотрела на него. Ее щеки пылали, яркие губы были полуоткрыты, а в глазах горел нескрываемый огонь. В своей руке она все еще держала забытый им на столе бинокль. Он понял в чем дело: она видела все жалкое поражение его противников.

Он почувствовал мучительный стыд и медленно перевел свои глаза на стол. От всего разложенного на нем у него захватило дыхание. Тут был весь хирургический набор старика Непапинаса, индейского лекаря. И тазики с водой, и белые полотняные бинты, и вата, и всевозможные снадобья для облегчения агонии умирающего. А за столом, почти совсем закрытый всей этой грудой, сидел и сам Непапинас с выражением разочарования на высохшем лице и смотрел на Дэвида своими крошечными глазами-бисеринками.

Во всей этой картине нельзя было ошибиться. Они ждали, что он вернется полумертвым, и жена Сен-Пьера приготовила все необходимое для неизбежного, по ее мнению, события. Даже его постель была заботливо открыта, маня к себе белоснежными простынями.

У Дэвида сильно забилось сердце, когда он снова взглянул в глаза жене Сен-Пьера. Не от смеха блестели эти глаза, и не от смущения так горели ее щеки. Она и не думала забавляться, как он, над этими несбывшимися планами. Положив бинокль на стол, она медленно подошла к нему и, протянув свои руки, положила ему на плечи свои пальчики.

— Это было великолепно! — тихо сказала она. — Это было великолепно!

Она стояла перед ним, почти касаясь его грудью, до боли сжимая ему плечи своими пальцами, а губы ее были так близко, что он чувствовал на своем лице ее нежное дыхание.

— Это было великолепно! — снова прошептала она.

И вдруг, поднявшись на цыпочки, поцеловала его. Это было сделано так быстро, что едва он успел почувствовать опьяняющее прикосновение ее губ, как она уже вышла. Словно ласточка, она бросилась к двери, и через минуту он услышал ее быстро удалявшиеся шаги. Тогда он взглянул на старика-индейца, но и тот смотрел на дверь, за которой скрылась жена Сен-Пьера.

Глава XXI

Несколько секунд, которые показались Дэвиду минутами, он стоял все на том же месте, а Непапинас поднялся, что-то бормоча про себя, собрал все свои принадлежности и, прихрамывая, сердито вышел из каюты. Словно объятый каким-то огнем, Дэвид едва заметил уход индейца. Жена Сен-Пьера поцеловала его с радостным блеском в глазах. Он стоял словно в тумане на том месте у окна, где перед тем стояла она. А затем вдруг бросился к двери и, широко распахнув ее, как безумный выкрикнул имя Мари-Анны. Но жена Сен-Пьера уже исчезла, как ушел и Непапинас.

Тем временем к судну приближались две лодки, в одной из них было двое, а в другой — трое; Дэвид знал, что это Сен-Пьер послал своих людей для наблюдения за ним. Потом и третья лодка отплыла от берега, и когда она достигла середины течения, в сидевшем на корме он узнал калеку Андрэ, а другим, как оказалось, был Сен-Пьер.

Он вернулся в каюту и опять встал у окна. Непапинас не убрал тазиков с водой, остались и бинты с ватой, постель же была по-прежнему открыта. В конце концов он много потерял, что не занял эту постель, но, с другой стороны, если бы Сен-Пьер и Бэтиз основательно избили его и пара молодцов притащила бы его сюда, Мари-Анна, наверное, не поцеловала бы его. А этот поцелуй он сохранит До самой своей смерти.

Он вспоминал быстрое горячее прикосновение ее нежных губ, когда дверь отворилась и в комнату вошел Сен-Пьер. Увидев его в этот знаменательный миг своей жизни, Дэвид не почувствовал ни стыда, ни унижения. Между ними стояла Кармин Фэнчет, как он видел ее прошлой ночью, обольстительно прекрасная, с распущенными волосами, в объятиях человека, жена которого только что прижималась к его губам своими; и когда глаза обоих мужчин встретились, он почувствовал желание рассказать о том, что случилось, чтобы увидеть, как скорчится от такого удара этот человек, который вел двойную игру. Но затем он понял, что даже это не подействует на Сен-Пьера, потому что, когда глава Булэнов, стоявший перед ним с огромной опухолью над глазом, заметил разложенные на столе предметы, в его здоровом глазу вдруг засветился смех и, сверкнув белыми зубами, он понимающе улыбнулся.

— Tonnerre, я же говорил вам, что она будет ухаживать за вами! — загремел он. — Убедитесь сами, чего вы лишились, мсье Карриган!

— Зато я получил то, что я буду помнить дольше самого нежного ухода, — ответил Дэвид. — А теперь мне очень важно знать, что вы думаете о нашей схватке, Сен-Пьер, и готовы ли вы к уплате вашего заклада.

Сен-Пьер загадочно рассмеялся.

— Это было великолепно, великолепно! — сказал он, повторяя слова Мари-Анны. — Мне говорили, что она выбежала от вас с пылающими щеками, словно роза в августе, и, не сказав ни слова, полетела, словно птица, к березовой роще на берегу.

— Она была огорчена моей победой, Сен-Пьер.

— Non, поп, она ликовала, как жаворонок. Неожиданно он взглянул на бинокль. Дэвид кивнул головой.

— Да, она видела все.

Сен-Пьер сел к столу и, взяв в руки один из бинтов, тяжело вздохнул.

— Значит, она знала о моем несчастье. И меня она не стала дожидаться с перевязкой.

— Может быть, она думала, что это может сделать Кармин Фэнчет, Сен-Пьер.

— Мне стыдно идти к Кармин с таким распухшим глазом, мсье. И к довершению моего несчастья вы настаиваете на выполнении мной условия пари?

— Да, настаиваю.

Сен-Пьер сурово взглянул на него.

— Oui, я обязан это сделать. Я должен сказать вам все, что я знаю об этом bete noire — о Черном Роджере Одемаре. Не правда ли?

— Таковы условия пари.

— Ну, а дальше что? Обещал ли я вам еще что-нибудь, мсье Карриган? Говорил ли я вам, что отпущу вас на свободу? Обещал ли, что не убью вас и не опущу вашего тела на дно реки? Я что-то не помню этого.

— Так значит, вы настоящий зверь, Сен-Пьер! Вы еще и убийца, а не только…

— Довольно! Не повторяйте мне о том, что вы видели через окошко, потому что это к делу совершенно не относится. Я не зверь, а человек. Если бы я был зверем, то я убил бы вас в первый же день, встретив здесь в каюте. Я не собираюсь убивать вас, хотя это и придется, может быть, сделать, если вы настаиваете на выполнении условий пари. Вы меня понимаете, мсье? Отказаться выполнить пари считается у нас большим преступлением, чем убийство. Я беспомощен. Я должен расплачиваться, если вы требуете. Но я считаю своим долгом заблаговременно предупредить вас.

— Что вы хотите сказать?

— Пока ничего. Я не знаю еще, что мне придется делать после того, как вы услышите все о Роджере Одемаре. Я только что создал план, мсье, но план может в любой момент перемениться. Словом, предупреждаю, что вы страшно рискуете, играя с огнем, потому что до сих пор еще не обожглись.

Карриган медленно опустился в кресло, стоявшее по другую сторону стола, напротив Сен-Пьера.

— Вы зря тратите время, пытаясь запугать меня, — сказал он. — Я настаиваю на выполнении условий пари, Сен-Пьер.

На мгновение Сен-Пьер был явно смущен. Потом сжал губы и мрачно улыбнулся Дэвиду.

— Мне очень жаль, мсье Дэвид. Вы нравитесь мне. Вы прекрасный боец и смелый человек. И мне во многом хотелось бы идти с вами нога в ногу. И это могло бы быть, если бы вы поняли меня. Уверяю вас, что было бы гораздо лучше для вас, если бы уложил вас я и расплачиваться пришлось бы вам, а не мне.

— Меня интересует сейчас Роджер Одемар, Сен-Пьер. Почему вы колеблетесь?

— Я? Колеблюсь? Я не колеблюсь, мсье. Я только указываю вам выход.

Сен-Пьер подался вперед, сложив на столе свои большие руки.

— Так вы настаиваете, мсье Дэвид?

— Да, настаиваю.

Медленно руки Сен-Пьера сжались в могучие кулаки, и он произнес тихим голосом:

— Так я выполню условия, мсье. Я — Роджер Одемар!

Глава XXII

Это заявление словно ошеломило Дэвида. Он и раньше догадывался о какой-то таинственной связи между Сен-Пьером и преступником, которого он искал, но ничего подобного не ожидал. А Роджер Одемар с легкой усмешкой, вновь заигравшей на его губах, холодно ждал, чтобы он оправился от своего изумления. Карриган смотрел на него с почти остановившимся сердцем, но мысли его были далеко: он думал о женщине, которая была женой этого человека. Мари-Анна Одемар — жена Черного Роджера! Ему хотелось крикнуть, что этого быть не может, но он продолжал сидеть, словно оглушенный; чудовищная правда постепенно входила в его сознание, а мысль лихорадочно работала. Напротив сидел Черный Роджер, этот зверь-убийца. Мари-Анна была его женой. Кармин Фэнчет, сестра убийцы же, была ягодкой одного с ним поля. Гориллоподобный же Бэтиз, и калека, и все эти темнокожие плотовщики были люди одного сорта с Черным Роджером. Ослепленный любовью, он не видел ничего. Словно ягненок, угодил в стадо волков и еще пытался доверять им. Неудивительно, что Бэтиз и тот, кого он считал Сен-Пьером, проявляли временами такое веселье.

Боевое хладнокровие вернулось к нему, когда он заговорил с Черным Роджером.

— Сознаюсь, что был удивлен. И все же вы мне многое разъяснили. Это лишний раз доказывает мне, что иногда комедия очень близка к трагедии.

— Я рад, что вы видите в этом и забавную сторону, мсье Дэвид.

Черный Роджер улыбался так любезно, как только позволял ему его распухший глаз.

— Не следует трагически относиться к смерти. Если бы меня собирались вешать, то я пел бы с веревкой на шее, чтобы показать миру, что не о чем печалиться, когда расстаешься с жизнью.

— Я думаю, что в конце концов предоставлю вам такую возможность, — сказал Дэвид.

Черный Роджер порывисто наклонился к нему.

— Вы думаете, что повесите меня?

— Уверен в этом.

— Хотите держать пари, мсье Дэвид?

— С приговоренным пари не держат.

Черный Роджер ухмылялся, потирая свои огромные руки и блестя единственным здоровым глазом.

— Тогда я побьюсь об заклад с самим собой, мсье Дэвид. Ма foi, клянусь, что прежде чем опадут листья с деревьев, вы будете домогаться дружбы Черного Роджера Одемара и полюбите Кармин Фэнчет так же, как люблю ее я. А что касается Мари-Анны…

Он отодвинул кресло и поднялся, как бы сдерживая душивший его смех.

— И так как я буду держать пари с самим собой, то уже не смогу убить вас, мсье Дэвид, хотя, может быть, это было бы самое лучшее. Я возьму вас с собой в замок Булэн, в лесах Йеллоунайфа, за Большим Невольничьим. И с вами ничего не случится, если только вы не вздумаете бежать. А если попытаетесь, будете убиты. И это очень огорчит меня, мсье Дэвид, потому что я люблю вас, как брата, и знаю, что в конце концов вы пожмете руку Черному Роджеру Одемару и преклоните колени перед Кармин Фэнчет. А что касается Мари-Анны…

Он вновь остановился и, смеясь, вышел из каюты. И было отчетливо слышно раздавшееся вслед за этим металлическое щелканье замка.

Некоторое время Дэвид не двигался со своего места за столом. Он не хотел, чтобы Роджер Одемар видел, до какой степени он был потрясен его признанием, но от самого себя не пытался скрывать ничего. Он находился во власти настоящего разбойника с целой армией сообщников за спиной, и Мари-Анна вместе с Кармин Фэнчет были участницами этой шайки. И сам он был не только пленником. Весьма вероятно, что Черный Роджер просто прикончит его в подходящий момент. Да так он и должен сделать. Оставить его в живых, чтобы он мог убежать, было бы роковым для Черного Роджера концом всей истории.

А чтобы разрушить последовательность и логичность всех этих догадок, которые он так уверенно строил, перед ним стало подниматься множество других вопросов, пока наконец его мысли окончательно не спутались. Если Сен-Пьер был Черным Роджером, то почему он сознался в этом только чтобы выполнить условия пари? И почему он вообще оставил его в живых? Почему не убил его Бэтиз? Почему Мари-Анна вернула его к жизни?

В его воображении опять появилась белая полоса песка, где он лежал полумертвый. Там, по крайней мере, дело было ясно. Узнав каким-нибудь путем, что он пустился на розыски Черного Роджера, они попытались сразу от него отделаться. Но если это так, то зачем жена Черного Роджера вместе с Бэтизом и Непапинасом так рисковали, спасая ему жизнь, тогда как стоило им оставить его там, где он свалился, он умер бы и не причинил бы им больше никаких хлопот?

Во всем этом была какая-то мучительная неопределенность и непоследовательность. Возможно ли, чтобы Сен-Пьер Булэн попросту дурачил его? Это было невероятно. Ведь тут была замешана и Кармин Фэнчет, достойная подруга такого человека, как Черный Роджер. И тут была Мари-Анна, которая, если бы все это оказалось комедией, не сумела бы так хорошо провести свою роль.

Внезапно его мысли устремились к ней одной. Не была ли она его тайной союзницей, пускавшей в ход все свое влияние, чтобы защитить его, потому что она страдала душой от окружавшей ее среды? Это предположение заставило сильнее забиться его сердце. Это было легко допустить. Он верил в Мари-Анну, и эта вера не только не ослабевала, но еще больше росла по мере того, как он думал о Кармин Фэнчет и Черном Роджере. Он все глубже проникался убеждением, что было бы кощунством считать ложью ее сегодняшний поцелуй. В нем чувствовалась неподдельная радость и восторг, что он вернулся невредимым. Она ничего не придумывала заранее, этот поцелуй вырвался невольно из самой глубины ее души. Потом ей стало стыдно, и она так стремительно бросилась от него, что он не успел после поцелуя взглянуть ей в лицо. Если бы все это было одним притворством и ложью, она поступила бы иначе.

Он поднялся и начал беспокойно ходить взад и вперед, стараясь распутать всю эту загадочную историю. За стеной послышались голоса, а немного спустя он почувствовал движение судна и увидел в обращенном к берегу окне, как деревья и прибрежный песок медленно от него удалялись. На берегу, насколько он мог охватить его взглядом, не было и следа Мари-Анны, но оставалась лодка, возле которой стоял Роджер Одемар, а за ним, похожий на обуглившийся пень, виднелся калека Андрэ.

Дэвид убедился вскоре, что он находится под строгим наблюдением. У каждого окошка каюты двое людей были заняты какой-то работой, а когда она кончилась, то окна стали открываться только на несколько дюймов. Потом в замке щелкнул ключ, и, к немалому удивлению Карригана, в каюту вошел Бэтиз. На лице метиса не было никаких явных следов оглушительных ударов, которые недавно сбили его с ног. Его челюсть, на которую они были направлены, выглядела все так же вызывающе, как и раньше, а лицо не выражало и тени какой бы то ни было неприязни, пока он с любопытством разглядывал Карригана. И пристыженным он себя тоже не чувствовал. Он просто смотрел во все глаза, как любопытный и сбитый с толку мальчуган, увидевший какую-нибудь непонятную штуку. Карриган понял, что происходило в его уме, и весело усмехнулся. Тотчас же рожа Конкомбра Бэтиза расплылась в широкую улыбку.

— Mon Dieu, что, если бы вы были братом Бэтиза, мсье? Подумайте только, вы — freres d'armes! Ventre-saint-gris, мы заставили бы всех бойцов побежать от нас, как кроликов от лисицы! Oui, мы с вами хор-р-рошая парочка, мсье! Вы уложили Бэтиза, а Бэтиз с голыми руками выходит на белого медведя. Хотите, я к вам приведу всех бойцов, кого побил Бэтиз, — десяток, четыре десятка бойцов, и вы всех их уложите, мсье.

— Это заманчивое предложение, Бэтиз, — сказал Карриган, — но боюсь, что не смогу им воспользоваться. Вы знаете, что ваш капитан, Черный Роджер Одемар…

— Что?! — Бэтиз подскочил как ужаленный. — Что вы сказали, мсье?

— Я сказал, что Роджер Одемар, Черный Роджер, которого я считал Сен-Пьером Булэном…

Карриган не докончил, увидев, какое впечатление имя Роджера Одемара произвело на Конкомбра Бэтиза. В глазах метиса сверкала смертельная ненависть. Очевидно, Черный Роджер ничего не сообщил ему об условиях пари и о своем признании. С минуту метис стоял, словно пораженный громом, а потом медленно произнес, с трудом выжимая из себя слова:

— Мсье… я пришел по поручению… Сен-Пьера. Вы видите, окна заперты. Дверь на замке. Мы все время сторожим на палубе по обе стороны. Если вздумаете бежать, мы убьем вас. Вот и все. Мы будем стрелять. Нас пятеро… весь день, toute la nuit. Поняли?

Не дожидаясь ответа, он угрюмо вышел; дверь за ним захлопнулась, а в замке снова щелкнул ключ.

Весь этот день судно спускалось вниз по течению огромной реки. В данный момент Карригану ничего другого не оставалось, как только ждать. Спасительный юмор и тут пришел ему на помощь. Он всегда мечтал о небольшой прогулке по Триречью. Теперь его желание исполнилось.

В полдень один из сторожей принес ему обед. Он не видел раньше этого человека, высокого стройного малого, способного бегать с быстротой гончей; за поясом у него торчал чудовищный нож. Когда дверь отворилась, Дэвид увидел мельком двух других. Все они были внушительные парни, со здоровыми мускулами; один сидел, скрестив ноги на палубе, держа на коленях винтовку, а другой стоял с винтовкой же в руках. Принесший ему обед сторож не тратил попусту ни времени, ни слов. Он просто кивнул головой, пробормотал короткое «bonjour»и вышел. И Карриган, принимаясь за обед, опять должен был сознаться, что Одемар отлично подобрал себе команду, ибо эти люди, которых он только что видел, наверное, с поразительной меткостью умели наводить винтовку. Они знали свое дело, и у него пропало всякое желание смеяться им в лицо, как он смеялся над Бэтизом.

Ужин принес другой незнакомый ему гребец. Еще часа два, пока не зашло солнце и не начало темнеть, судно плыло вниз по течению. По его расчетам, оно сделало в этот день около сорока миль.

Еще засветло судно подвели к берегу, но на этот раз не было слышно ни песен, ни смеха, хотя для людей уже настал час веселья и отдыха. Смотревший в окно Карриган чувствовал во всем этом какую-то угрозу. Смутно выделившиеся на берегу фигуры походили скорее на призраков, чем на сторожей; он зажег две лампы, чтобы рассеять тяжелое настроение, и насвистывая подошел к пианино, взял один известный ему аккорд и в конце концов уселся курить свою трубку. Он обрадовался бы сейчас обществу Бэтиза, Кламара или кого-нибудь из часовых; в угнетавшем его одиночестве ему были приятны даже заглушенные звуки иногда доносившихся до него голосов. Он пытался читать, но буквы сливались перед глазами и утрачивали всякий смысл.

Было десять часов, и тучи еще более усилили ночь, когда через открытое окно до него донесся с реки чей-то крик. Два раза раздавался он, прежде чем на него ответили с судна, и во второй раз Карриган узнал в нем голос Роджера Одемара. Вскоре послышался скрип весел, а затем тихий разговор, в котором не раздавался уже голос Одемара, потом в замке щелкнул ключ, дверь отворилась и вошел Черный Роджер, держа под мышкой индейскую тростниковую корзинку. Карриган не поднялся ему навстречу. Это пришел не прежний Сен-Пьер; на губах Черного Роджера не играла улыбка, а глаза не светились приветливым огоньком. Его лицо было угрюмо, словно он пришел издалека и выполнял какую-то неприятную миссию, но на лице у него не было и тени той угрозы, которую он уловил у Бэтиза. Оно выглядело скорее усталым, но Дэвид знал, что это не физическая усталость. Черный Роджер угадал его мысли и как бы подавил улыбку.

— Да, мне пришлось пережить скверное время, — кивнул он головой. — Вот это — для вас! — И он поставил на стол корзинку. — Виноваты во всем одни вы, — добавил он, устало растягиваясь в кресле. — Мне следовало бы убить вас, Карриган. А вместо этого я приношу вам вкусные вещи. Полдня она возилась со всеми этими штуками в корзинке и потом настояла, чтобы я отвез их вам. И я привез их просто потому, чтобы кое о чем поговорить с вами. Много слез пролито над этой корзинкой, мсье Карриган. Мне жаль ее, потому что ее сердце разбито и она совершенно расстроена тем унижением, которое сама навлекла на себя сегодняшним утром.

Он судорожно стиснул свои большие грубые руки, и Дэвиду тоже стало тяжело при виде страдальческих морщин, которые избороздили его лицо. Не глядя на него, Черный Роджер продолжал:

— Конечно, она сказала мне. Она мне все говорит. И если бы она узнала, что я сейчас говорю с вами об этом, то я думаю, она убила бы себя. Но я хочу, чтобы вы поняли ее. Она не та, за кого вы, может быть, ее принимаете. Это был поцелуй самой чистой женщины в мире, мсье Карриган.

Глубоко взволнованный, Дэвид тихо ответил:

— Я знаю это. Она была возбуждена, рада, что вы не запятнали своих рук моей кровью.

Одемар улыбнулся, но это была улыбка человека, постаревшего за день на десять лет.

— Не отвечайте, мсье! Я хочу только, чтобы вы знали, что она чиста, вот как эти звезды. Конечно, это было неудачно, но слушаться голоса своего сердца не составляет греха. Вообще, все пошло шиворот-навыворот с тех пор, как вы появились. Но я никого не осуждаю, кроме…

— Кармин Фэнчет?

Одемар кивнул головой.

— Да. Я отослал ее. Мари-Анна теперь в каюте на плотах. Но даже Кармин я строго не осуждаю, мсье, потому что невозможно осуждать того, кого любишь. Разве я не прав? Вы должны это знать. Вы любите мою Мари-Анну. Разве вы осуждаете ее?

— Но это нечестно! — возмутился Дэвид. — Она ваша жена, Одемар, неужели вы не любите ее?

— Нет, люблю.

— А Кармин Фэнчет?

— И ее люблю. Они такие разные. Я люблю их обеих. Разве это невозможно для такого большого сердца, как мое?

Презрительно фыркнув, Дэвид встал и, подойдя к окну, стал смотреть на покрытую тьмою реку.

— Черный Роджер! — сказал он, не поворачивая головы. — Правосудие считает вас самым черным злодеем, какой только существует на свете. Но ваше преступление кажется мне не столь ужасным, как то, которое вы совершаете по отношению к вашей жене. Я не стыжусь признаться, что люблю ее, потому что отрицать это было бы ложью. Я так люблю ее, что готов пожертвовать всем — своей душой и телом, — если бы эта жертва могла вернуть ей вас чистым и незапятнанным тем преступлением, за которое вы угодите на виселицу.

Он не слышал, как Роджер Одемар поднялся со своего кресла и с минуту смотрел на стоявшего к нему спиной Дэвида, с трудом подавляя рвавшиеся с его уст слова. Затем повернулся и, прежде чем Дэвид успел взглянуть на него, опять подошел к двери и положил руку на ручку. Там он и остался стоять в полутени.

— Я не увижусь с вами, пока мы не дойдем до Йеллоунайфа, — сказал он. — Ни вы, ни я не знаем, что произойдет тогда. Думаю, что там вы поймете многое, что теперь вам кажется странным. Бэтиз уже объяснил вам, что вы должны бросить всякую мысль о побеге. Вы пожалеете, если не послушаетесь, мсье, как пожалею и я. Если у вас в жилах кровь, а не вода, если вы хотите понять то, что вам не понятно теперь, то ждите терпеливо. Bonne nuit, мсье Карриган!

— Покойной ночи! — ответил Дэвид.

В бледном полусвете ему показалось, что лицо Черного Роджера осветилось странной улыбкой, прежде чем он захлопнул за собой дверь и вновь оставил Дэвида одного.

Глава XXIII

Вместе с Черным Роджером ушло гнетущее одиночество, которое давило Карригана; прислушиваясь к доносившимся до него снаружи глухим звукам, он признался себе в том, что не чувствует к этому человеку той ненависти, какую ему хотелось бы чувствовать. Он был убийцей и негодяем, а Дэвиду было все же жаль его и неудержимо тянуло к нему. Он старался подавить в себе это чувство, но какой-то внутренний голос, которого он не мог заглушить, настойчиво твердил ему, что не раз хорошие, в сущности, люди совершали то, что закон называет убийством, и что, может быть, он не все понял из того, что увидел на плотах в окошко каюты. Но когда он не поддавался этому внушению, то сознавал, что все факты были против Одемара.

Но чувство одиночества прошло. Посещение Одемара глубоко его взволновало, оживив в душе его почти лихорадочное ожидание, предчувствие каких-то захватывающих событий. «Там вы поймете многое, что теперь вам кажется странным», — сказал Роджер Одемар; и эти слова были для него словно ключом, впервые приоткрывшим таинственную дверь. «Ждите терпеливо!» Ему казалось, что в стоявшей на столе корзинке слышалось легкое эхо того же самого слова — ждите! Он положил на нее руку, как на живое существо. Она была от Мари-Анны и, казалось, все еще сохраняла теплоту ее рук; когда же он снял закрывавшую ее салфетку, ему показалось, что его лица коснулось знакомое нежное дыхание. Но тотчас же он попытался рассмеяться над собой и назвать себя дураком, потому что это был всего только запах свежего печенья, сделанного ее руками.

И все же никогда он еще не чувствовал с такой полнотой ее близости. Он не пытался объяснить себе, почему с приходом Роджера Одемара словно рушились препятствия, казавшиеся непреодолимыми всего час тому назад. Тут анализ был беспомощен, ибо он знал, что в происшедшем в нем перевороте рассудок не принимал никакого участия. Но переворот произошел, и с этой минуты стал иным для него и его плен. Если раньше он думал о побеге и строил планы ареста Черного Роджера, то теперь он полон был одним напряженным желанием добраться скорее до Йеллоунайфа и замка Булэнов.

Уже далеко за полночь улегся он спать и встал вместе с зарей. Команда уже с первым солнечным лучом готовила себе завтрак. Дэвид был счастлив. Ему не терпелось, чтобы как можно скорее началась дневная работа, и, охваченный этим нетерпением, он постучал в Дверь и крикнул, что тоже хочет завтракать, но просил одного горячего кофе к тому, что принес ему в корзинке Черный Роджер.

В полдень судно миновало форт Мак-Муррей, и прежде чем солнце скрылось, Карриган увидел на западе зеленые холмы Тиквуда и вершины Березовых гор. Он громко рассмеялся, вспомнив о капрале Андерсоне и констебле Фрейзере в форте Мак-Муррей, главная обязанность которых заключалась в наблюдении за проходившими судами. Как вытаращили бы они глаза, если бы могли увидеть его сквозь запертую дверь тюрьмы. Но ему вовсе не улыбалось теперь быть открытым, а хотелось плыть все дальше и дальше; он с восторгом заметил, что команда не обнаруживает никакого намерения задержаться в пути. В полдень не было остановки, и судно остановилось лишь тогда, когда на темном ночном небе исчезли последние проблески света. Они плыли не останавливаясь шестнадцать часов и сделали не меньше шестидесяти миль. Плоты, по расчетам Дэвида, не прошли и трети этого расстояния.

То обстоятельство, что он приедет в замок Булэн на несколько дней, а может быть, и недель, раньше Черного Роджера и Мари-Анны, плывших на плотах, нисколько не ослабляло его восторга. Именно на этот промежуток времени между их и его собственным приездом он и возлагал самые большие надежды. Если только его проницательность не совсем оставила его, то за это время он, безусловно, придет к важным выводам.

День за днем продолжалось безостановочное плавание. На пятый день прошли через узкий западный пролив озера Атабаска, на четырнадцатый день судно плыло по Большому Невольничьему озеру, а на следующую ночь, как только начал сгущаться сумрак в лесах Йеллоунайфа, Дэвид понял, что они достигли наконец устья сумрачной и таинственной реки, которая текла в еще более таинственную область Черного Роджера Одемара.

В эту ночь судовая команда ликовала на берегу так, как ликуют люди, которые освободились от давивших их пут и впервые за много дней вздохнули свободно. Был сложен огромный костер и, собирая для него хворост, все хохотали, пели и кричали. Рядом с ним зажгли другой, поменьше, и вскоре зашипели, закипели над ним котелки и кастрюльки, а из громадного кофейного котла, вмещавшего в себя два галлона, поднялся ароматный пар, весело смешавшийся с запахом кедров и сосен. Дэвид чувствовал, что это всеобщее возбуждение передается и ему; не потому ли сильнее забилось у него сердце, когда он увидел, что сидевшие у костров люди внезапно вскочили на ноги и бросились навстречу каким-то незнакомцам, смутно выделявшимся на опушке тонувшего во мраке леса? Вскоре они смешались с толпой, вызвав у Дэвида догадку, что эти люди явились из замка Булэн. После этого Бэтиз с тремя другими гребцами затоптали ногами костры и отправились на судно спать. Дэвид последовал их примеру и лег в постель.

Едва первый яркий луч солнца прорезал рассветные сумерки, как костры были снова разложены, а когда Дэвид поднялся от шума многих голосов и подошел к окну, то увидел вместо прежних четырех человек целую дюжину. Когда рассвело, он убедился, что не знает ни одного из них. Вскоре он догадался, чем было вызвано их появление. До сих пор судно плыло на север все время вниз по течению. Теперь же, хотя путь лежал все так же на север, но воды Йеллоунайфа текли к югу, в Большое Невольничье озеро, а потому судно нужно было взять на буксир. Немного спустя он заметил две большие Йоркские лодки, по шести гребцов в каждой, а затем судно медленно двинулось вверх по течению.

Целыми часами Дэвид стоял то у одного окна, то у другого, и ему делалось почти страшно от того, что приходилось видеть. Казалось, водный путь вел их в заповедный край, в страну великих и недоступных тайн, страну чудес, а может быть, и смерти, отрезанную от того мира, который был ему известен. Река сузилась, и вдоль берегов тянулась густая лесная чаща. Под навесом переплетенных между собой верхушек деревьев царил вечный сумрак, и в проходах под ними солнечный свет казался лунным сиянием, лившимся на воду, блестевшую, как черное масло. Не было слышно ни звука, кроме глухих равномерных ударов весел и журчания воды вдоль стенок судна. Люди не пели и не смеялись, а если говорили, то, наверное, только шепотом. Ни одного птичьего крика не доносилось с берегов. И когда Дэвид заметил проходившего мимо окна Джо Кламара, то увидел, что лицо у него сурово и замкнуто, словно и его придавила эта дьявольская страна.

И вдруг — пришел конец. В окна ворвался поток солнечного света и сразу зазвучали голоса, смех, крики встрепенувшихся от радости гребцов. Карриган усмехнулся. Странные люди — эти чистокровные северяне, настоящие дети по суеверию. Но он не мог не сознаться, что и на него странно подействовало это мертвое оцепенение леса.

Перед наступлением ночи в каюту вошел Бэтиз вместе с Кламаром; они связали ему за спиной руки и вывели на берег, откуда он уловил гул недалекого водопада. Два часа он смотрел на работу команды, умело и осторожно переправлявшей судно через водопад. Затем его отвели обратно в каюту и развязали руки. В эту ночь он заснул под неумолчный шум водопада.

На другой день Йеллоунайф казался уже не рекою, а узким озером, на третий же день они около полудня прибыли в страну Девяти Озер, где до самых сумерек судно плыло по извилистым протокам среди непроходимых лесов и наконец причалило к открытому берегу, где недавно был вырублен лес. Поднялась большая суматоха, но было слишком темно, и Дэвид не мог понять, в чем дело. Слышалось множество голосов; лаяли собаки. Затем голоса раздались у самой его двери, в замке щелкнул ключ, и дверь отворилась. Дэвид прежде всего увидел Бэтиза, но за ним, к его удивлению, стоял Черный Роджер Одемар и с улыбкой с ним здоровался.

Дэвид не мог скрыть своего изумления.

— Добро пожаловать в замок Булэн, — приветствовал его Черный Роджер. — Вы удивлены? Да, я опередил вас на шесть часов, мсье, приехав на лодке. Простая вежливость требовала, чтобы я приветствовал вас здесь.

Бэтиз широко улыбался за его спиной, а потом вошел в каюту и взвалил себе на плечи его дорожную сумку.

— Не угодно ли вам пожаловать за нами, мсье?

Дэвид повиновался, а когда вышел на берег, там были уже Бэтиз и с ним еще двое, а впереди виднелось еще три или четыре неясных фигуры, в то время как рядом с ним шел Черный Роджер. Больше не слышно было ничьих голосов, и собаки перестали лаять.

Впереди черной стеной вставал дремучий лес, и к нему вела тропинка, по которой они и пошли. Ни одна звезда не заглядывала теперь сквозь переплетенные вершины деревьев, ни один проблеск света не озарял окружавшего их непроглядного мрака. Все молчали. Даже Черный Роджер был молчалив, и Дэвид тоже не промолвил ни слова.

Когда они прошли с милю, деревья начали редеть, и вскоре все выбрались на опушку. И тут Дэвид увидел, что прямо перед ним на расстоянии ружейного выстрела стоял замок Булэн. Он догадался об этом еще до слов Черного Роджера, догадался по освещенным окнам, на которых ни одна спущенная занавеска не мешала свету литься в ночь. Он видел одни только эти огни; их было так много, что по ним можно было судить, какое большое пространство занимало в самом сердце дикого края все это строение. Рядом с ним он услышал, как Черный Роджер рассмеялся довольным смехом.

— Это наш дом, мсье! — сказал он. — Завтра, когда вы увидите его при дневном свете, вы скажете, что это лучший замок на всем Севере, потому что весь он построен из душистого кедра, без примеси березы, так что даже среди глубокой зимы в нем пахнет весной и цветами.

Дэвид ничего не ответил, и Одемар продолжал:

— Так освещается он только на Рождество и Новый год, да в дни рождений и свадеб. Сегодня это в вашу честь, мсье Дэвид.

Он снова тихо засмеялся и добавил:

— И там вас кто-то ждет. Вы очень удивитесь, когда узнаете — кто.

У Дэвида забилось сердце. Слова Черного Роджера могли иметь только один смысл: Мари-Анна приехала вместе со своим мужем.

И по мере того как они приближались к ярко освещенному замку, Дэвид различал неясные очертания других строений, почти спрятавшихся в тени лесной опушки и местами отбрасывавших полосу света, которая показывала, что и там живут люди. К его удивлению, всюду царило глубокое молчание: не слышалось ни голосов, ни лая собак и даже стука дверей. Когда они подошли ближе, он увидел большую веранду, окружавшую весь замок и защищенную сеткой от москитов, мух и летящих на свет ночных насекомых. Они поднялись по широким березовым ступеням, которые вели к огромной тяжелой двери, походившей на ворота крепости. Черный Роджер отворил ее, и Дэвид очутился с ним в тускло освещенной прихожей, где с полуосвещенных стен на них словно в изумлении глядели головы диких зверей. А затем послышались тихие нежные звуки далекой музыки.

Дэвид взглянул на Черного Роджера. На губах хозяина замка играла улыбка; он высоко держал голову, а глаза его засияли радостью и гордостью, когда послышалась музыка. Не сказав ни слова, он взял Дэвида под руку и повел его в ту сторону, откуда доносилась музыка, в то время как Бэтиз и Кламар остались у двери в прихожую. Дэвид ступал по пышным меховым коврам; он обратил внимание на тусклый блеск полированной березы и кедра, которыми были выложены стены, и на резной потолок, такой же, как в каюте судна. Музыка звучала все ближе, и наконец они подошли к закрытой двери. Черный Роджер тихо отворил ее, словно боясь потревожить того, кто играл.

Они вошли, и Дэвид затаил дыхание. Он стоял в огромной комнате, футов тридцати или даже больше в длину и едва ли меньше в ширину, — комнате, залитой светом, роскошной и уютной, наполненной ароматом диких цветов, и с огромным черным камином в глубине, откуда смотрели стеклянные глаза висевшей над ним головы чудовищного оленя. Потом взглянул на сидевшую у пианино фигуру и, когда разом понял, что это не Мари-Анна, его сердце сжалось. Это была стройная женщина в мягком блестящем белом платье и с волосами, отливавшими золотом при вечернем освещении.

— Кармин! — позвал Роджер Одемар.

Женщина у пианино обернулась, слегка испуганная их неожиданным появлением, затем быстро встала, — и Дэвид Карриган очутился лицом к лицу с Кармин Фэнчет!

Никогда еще не видел он ее более прекрасной, чем в этот момент, в своем белом платье, в сиянии своих золотых волос, с широко открытыми лучистыми глазами и с улыбкой, появившейся на ее алых губах, когда она увидела его. Да, она улыбалась ему — эта женщина, брата которой он отдал палачу, женщина, похитившая Черного Роджера у его жены! Она узнала его, он был уверен в этом; она узнала того человека, который считал ее сообщницей преступного брата и до конца противился ее освобождению. Но с ее губ, с лица и из глаз исчезло выражение былой ненависти. Она тихо подошла к нему, протянула ему руку и, словно в тумане, он подал ей свою; почувствовал на мгновение теплоту ее пальцев и услышал нежный голос:

— Добро пожаловать в замок Булэн, мсье Карриган!

Он поклонился и что-то пробормотал в ответ, но Черный Роджер тихонько сжал ему руку и потянул назад, к двери. Уходя, он снова взглянул на Кармин Фэнчет. Она была обаятельна, и губы ее были очень ярки, но лицо покрыто такой бледностью, какой он никогда еще не видел ни на одном женском лице.

Когда они поднимались по винтовой лестнице во второй этаж, Роджер Одемар сказал:

— Я горжусь своей Кармин, мсье Дэвид. Нашлась бы еще хоть одна женщина в целом мире, которая бы так протянула руку человеку, способствовавшему казни ее брата?

Они подошли к другой двери. Черный Роджер открыл ее. Комната была освещена, и Дэвид понял, что она предназначалась ему. Одемар не вошел с ним вместе, но остановился в дверях с веселым огоньком в глазах:

— Я спрашиваю вас, есть ли еще другая такая женщина в целом мире, мсье?

— Что вы сделали с Мари-Анной, вашей женой? — ответил Дэвид.

Он с трудом выговорил эти слова, словно его горло перехватил спазм.

— Завтра узнаете, мсье, но не сегодня. Вы должны подождать до завтра.

Он кивнул головой, отступил назад, закрыл за собой дверь, и в ту же минуту резко щелкнул замок.

Глава XXIV

Карриган медленно повернулся и начал осматривать свою комнату. В ней была только одна дверь и два окна. Он поднял опущенные занавески и зло усмехнулся, увидев, что каждое окно было забито снаружи толстыми березовыми перекладинами. Он заметил, что береза была недавно ободрана и, наверное, прибита только сегодня. Кармин Фэнчет и Черный Роджер приветствовали его в замке Булэн, но, очевидно, не доверяли своему пленнику. А где же была Мари-Анна?

Этот настойчивый вопрос заставил похолодеть его сердце, и перед ним встал образ Кармин Фэнчет. Неужели ненависть Кармин не только не утихла, но разожглась еще сильнее, и, стакнувшись с Черным Роджером, она нарочно завезла его сюда, чтобы ее месть стала для него мучительной пыткой? Неужели они улыбались и протягивали ему руку, зная, что он должен умереть? А если это так, то что они сделали с Мари-Анной?

Он еще раз осмотрел комнату. Она была до странности пуста. На полу были разостланы богатые ковры — три великолепных черных медвежьих шкуры и две волчьих. На стенах висели три чудесные оленьи головы. По ямкам на полу можно было догадаться, что здесь стояла кровать, но сейчас ее заменила удобная кушетка, так и манившая ко сну. Значение всей этой обстановки было ясно: в комнате не было ни одного предмета, который мог бы послужить оружием.

Он снова взглянул на деревянную решетку своей темницы и, подняв окно, вдохнул в себя прохладный нежный лесной воздух. Тут он заметил, что к перекладинам была прибита сетка от москитов. Это было довольно странно: намереваться убить его и заботиться так об его удобствах!

Но если Черный Роджер вместе со своей любовницей действительно замышляют убийство, то в их планы должна входить также и расправа с Мари-Анной. Неожиданно его мысли вернулись к плотам. Не было ли это хитрой уловкой Черного Роджера — оставить там свою жену, а самому ехать вперед с Кармин Фэнчет? Ведь плоты дойдут до Йеллоунайфа только через несколько недель, а за это время многое может случиться. Эта мысль встревожила его. Он не за себя боялся. Опасность и борьба были его постоянным делом. Он боялся за Мари-Анну. Он убедился в том, что Черный Роджер безнадежно околдован Кармин Фэнчет. И мало ли что могут сделать на плотах его плотовщики, такие же преступники, как и он сам? Если они убьют Мари-Анну…

Он ухватился за ручку двери, почувствовав неудержимое желание позвать Черного Роджера и бросить ему в лицо все свои подозрения. И пока он стоял, готовый каждым своим мускулом ринуться в бой, до него донеслись слабые звуки музыки. Затем послышалось женское пение. Вскоре присоединился и мужской голос: он понял, что это Черный Роджер поет с Кармин Фэнчет.

Час спустя, когда пение смолкло, Дэвид подошел к окну и стал смотреть на залитую дивной луной окрестность. Он разглядел темную опушку отдаленного леса, кольцом окружавшего замок, и ровную поляну с разбросанными там и сям строениями, в которых были потушены огни. Небо густо усеяли звезды, и кругом царило странное безмолвие. Снизу до него доносился временами табачный дым. Это под его окном беззвучно стоял часовой.

Немного погодя Дэвид разделся, потушил огонь и растянулся на прохладных белоснежных простынях. Скоро он заснул, но это был беспокойный сон, полный тревожных сновидений. Дважды он едва не проснулся, и во второй раз ему почудился острый запах дыма, непохожий на табачный, но он так и не пришел в себя. Проходили часы, и новые запахи и звуки, поднявшиеся ночью, казались ему лишь обрывками его тревожных снов. Наконец что-то словно толкнуло его, освободило от оцепенения, овладело его сознанием, повелительно требуя, чтобы он поднялся, открыл глаза и встал.

Он повиновался этому приказу и, еще не проснувшись окончательно, встал на ноги. Было еще темно, но всюду слышались голоса, уже не заглушенные, а звучащие возбужденно и повелительно. И в самом деле пахло не табачным дымом. Этот дым наполнял его комнату, проникал ему в легкие и больно резал глаза.

С испуганным криком Дэвид бросился к окну. На севере и на востоке он увидел огненное море!

Он протер свои слезившиеся от дыма глаза. Луна зашла. Серая полоска на небе, наверное, означала рассвет, призрачно-тусклый за дымовой завесой. То появляясь, то исчезая, в разных местах суетились смутно очерченные фигуры людей, слышались голоса женщин и детей, а с лесной опушки доносился собачий вой. Но все голоса покрывал собой голос Черного Роджера, повинуясь которому несколько человек бросились в дымный туман и больше уже не появлялись.

На севере и на востоке небо было зловеще-багровым, и по пахнувшему ему в лицо воздуху Дэвид определил направление ветра. Замок находился почти в самом центре пожарища.

Он оделся и снова подошел к окну. Совершенно отчетливо он разглядел под своим окном Джо Кламара, который с дюжиной мужчин и мальчиков бросился к лесной опушке с топорами и пилами на плечах. На открытой лужайке под его окном не оставалось больше никого, но с другой стороны замка он слышал гул многочисленных голосов, главным образом женщин и детей, и догадался, что именно оттуда люди направлялись против пожара. Ветер сильнее подул ему в лицо. Еще острее почувствовался запах дыма, и разгоравшийся рассвет тщетно боролся с густой темно-огненной пеленой, приближавшейся вместе с ветром.

Дэвид уловил вдруг отдаленный тихий звук, такой неясный, словно он донесся за тысячу миль. Он стал напряженно прислушиваться, но тут под самым его окном послышались другие звуки, чьи-то глухие рыдания. И столько было в них муки, что сердце у него похолодело и сам он застыл на месте. Кто-то рыдал, словно ребенок, но он знал, что рыдавший не был ребенком. Это была и не женщина. И вот показалась сгорбленная уродливая фигура, и Дэвид узнал калеку Андрэ. Он кричал, как дитя, смотря на горевшие леса и с рыданием простирая к ним руки. И вдруг, странно вскрикнув, в порыве отваги забыв о своем горе, бросился через лужайку и исчез среди деревьев в том направлении, где большая разбитая молнией сосна тускло белела сквозь дымный туман.

Дэвид следил за ним со странно бьющимся сердцем. Он словно увидел маленького ребенка, идущего навстречу смертельной опасности, а потому начал громко кричать, чтобы остановили калеку. Но никто ему под окном не ответил. Часовой ушел. Ничто не препятствовало ему бежать, если только он справится с березовыми перекладинами на окошке.

Изо всех сил он навалился на них плечом, но они не поддались ни на один дюйм; он продолжал все же напирать, пока не ободрал плечо. Тогда он остановился и, более внимательно осмотрев перекладины, убедился, что без какого-нибудь рычага тут ничего не сделаешь.

Он оглянулся, но не нашел ничего пригодного для этой цели. Потом его взгляд упал на великолепные оленьи рога. Предусмотрительный Черный Роджер упустил их из виду, и Дэвид поспешно снял со стены голову. Он знал тот особый прием дровосеков, с помощью которого они отламывают от черепа рога, но здесь, в комнате, добиться этого одними голыми руками было трудной задачей; прошло не меньше четверти часа после исчезновения калеки, когда он вновь подошел к окну с оленьим рогом в руке. Ветром уже ясно доносился до него глухой зловещий гул; где раньше была только серая пелена дыма, там черные облака клубились и извивались теперь над вершинами деревьев, словно гонимые чьим-то могучим дыханием.

Дэвид просунул толстый конец оленьего рога между двумя березовыми перекладинами, но прежде чем он успел навалиться на него всей своей тяжестью, из-за угла замка послышался голос, громко звавший калеку Андрэ. В тот же миг показался Роджер Одемар, бежавший под окном все с тем же криком «Андрэ!»

Дэвид крикнул ему, и Черный Роджер, с непокрытой головой, с обнаженными руками и дико сверкавшими глазами, обернулся и взглянул вверх сквозь дымную пелену.

— Минут двадцать тому назад он пробежал по этой дорожке, — крикнул Дэвид. — Он скрылся в лесу у разбитой сосны. И он плакал, Черный Роджер, плакал, как малый ребенок!

Черный Роджер не дослушал, бросился к старой сосне и скрылся там же, где раньше скрылся калека. Дэвид навалился тогда всей своей тяжестью на олений рог; сначала медленно поддалась одна из крепких березовых перекладин, за нею другая, третья, и наконец нижняя половина окна была вполне свободна. Он высунул голову и не увидел поблизости никого. Потом свесил из окна ноги и, повиснув во весь рост на подоконнике, спрыгнул на землю.

Он сразу же взглянул в ту сторону, куда скрылся Роджер Одемар, потому что неудержимый порыв толкал его теперь броситься в свою очередь по этому же пути. С минуту он колебался, охваченный желанием отыскать сперва Кармин Фэнчет и, схватив ее за горло, спросить, что вместе со своим любовником она сделала с Мари-Анной. Однако перевес взяла твердая решимость свести все счеты с самим Черным Роджером. Черный Роджер скрылся в лесу; он отделился от своих людей. Этот незаменимый случай нужно было использовать.

Он был уверен, что Мари-Анна осталась на плотах, и его мало тревожила мысль, что от надвигавшегося пожара мог сгореть дотла весь замок Булэнов. Замок не интересовал его теперь. Ему нужен был только Черный Роджер, и, бросившись к старой сосне, он подобрал валявшуюся на дорожке дубину.

Лишь только он вошел в лес, дорога превратилась в едва заметную тропинку, очень узенькую, с тянувшимся по обеим сторонам густым кустарником. Дэвиду ясно было, что люди здесь не часто ходили. Он бросился по ней и через пять минут вышел на большую окутанную дымом поляну, и здесь он понял, почему замок Булэн не может сгореть. Очищенная от кустов и травы и частью вспаханная просека простиралась в ширину на ружейный выстрел, она лежала таким широким полукругом, который он едва мог охватить глазом сквозь дымную пелену. Так Черный Роджер обезопасил свой уединенный замок и вместе с тем предоставил пашни своим людям. Продолжая идти по еле заметной тропинке, Дэвид увидел в самой середине просеки длинную полосу пшеницы, еще зеленой и очень густой. Там и сям в дымном тумане слышались человеческие голоса: это живущие в замке люди сторожили и охраняли широкую полукруглую поляну.

Он не встретил никого, пересекая эту открытую поляну. Заметил только на мягкой земле глубокие и широко расставленные следы, следы торопившихся людей, которые сказали ему, что здесь пробежали до него Черный Роджер с калекой.

Следы вывели его на еще более узкую тропинку, которая через лес вела прямо в сторону пожара. Он пошел по ней. Отдаленный гул сменился теперь глухим ревом над вершинами деревьев, ветер подул сильнее, и гуще становился дым. Около мили прошел он по этой тропинке и наконец остановился. Дальше идти было нельзя. Ревущий огненный вихрь склонял и валил деревья, с каждым шагом все горячее становился воздух. Некоторое время он простоял неподвижно, тяжело дыша, глядя в лицо смертельной опасности. Куда же девались Черный Роджер и калека? Что за безумие могло завлечь их дальше по этому пути смерти? Или, может быть, они бросились в сторону от тропинки? Может быть, только он один находился в опасности?

И как бы в ответ на эти вопросы, он услышал впереди громкий крик. Это был голос Черного Роджера, неустанно звавшего калеку.

— Андрэ!.. Андрэ!.. Андрэ!..

Что-то поразило в этом крике Карригана. В нем было столько ужаса, столько дикой мольбы, которая тонула по временам в шуме ветра и стоявшем в воздухе гуле. Дэвид уже повернул было назад. Он и так слишком близко подошел к последней роковой черте, но этот крик Черного Роджера ударил его словно бичом. Он бросился в хаос дыма, не чувствуя больше под ногами тропинки и устремившись прямо на голос Черного Роджера, который еще раза два донесся до него. Снова он почувствовал в своих жилах охотничью кровь. Там, впереди, находился человек, которого он искал, и никакая смертельная опасность не могла его остановить на пути к этому человеку. Где оставался живым Черный Роджер, мог остаться в живых и он. Крепче сжав в руке дубинку, он побежал через низкий кустарник, хлеставший его по рукам и лицу.

Он достиг подножия какого-то холма и услышал с его вершины крики Черного Роджера. Это был громадный обнаженный холм, поднимавшийся на сто футов над лесом; когда Дэвид поднялся на его вершину, у него занялся дух. На север и на восток перед ним тянулись леса, окутанные густой пеленой дыма. В этом дыму что-то смутно маячило и Дэвид протер себе глаза в горячем желании рассмотреть это яснее. За милю или за две отсюда пожар, казалось, разбивался о какую-то мощную преграду. Справа и слева от нее он слышал глухой рев, а прямо перед ним была грозная стихия огня и дыма. И оттуда вновь до него донесся крик:

— Андрэ!.. Андрэ!.. Андрэ!..

Дэвид снова взглянул на север и восток. Крутящиеся облака черного дыма вихрем неслись к небу, а под их зловещим покровом, словно огненные кони, по вершинам сосен и кедров бежали языки пламени. Если огонь доберется до него, надежды на спасение не будет: ведь ему нужно целых полчаса, чтобы добежать до просеки, тогда как огненное кольцо замкнет его уже через четверть часа.

Его сердце отчаянно колотилось, когда он быстро спустился с холма и бросился в ту сторону, откуда слышался голос Черного Роджера. Лесной пожар в одной стороне наткнулся на какую-то преграду, и Одемар мчался туда, как безумный, выкрикивая по временам имя калеки. Все время он оставался впереди, пока наконец, пройдя около мили от холма, Дэвид не вышел на берег широкого потока и не увидел того, что являлось преградой пожару. Перед его глазами поток разделялся на два рукава, а вдоль каждого берега тянулась широкая просека, проложенная топорами людей Черного Роджера, предвидевших этот день огненного моря.

Карриган плеснул себе в глаза нагревшейся водой, а потом оглянулся. Пожар прошел, дымовая пелена поредела, и недавно зеленевший мир лежал перед ним черным трупом. Кругом все тлело и дымилось; глубокий чернозем был еще полон огня. Маленькие огненные языки еще лизали тысячи обуглившихся пней. Но ветер утих, и теперь уже слабо доносился замиравший вдали гул пожарища.

И вдруг среди этой обугленной пустыни раздался с того берега реки страшный крик. Это был Черный Роджер, даже в этом царстве отчаяния и смерти продолжавший звать калеку Андрэ.

Глава XXV

Карриган бросился в реку и, погрузившись в нее по пояс, сразу нашел место, откуда вышел Черный Роджер: груды золы и пепла отчетливо сохранили глубокие следы. По этим следам он и пошел. В раскаленном воздухе еще носились тучи пепла и дыма, своими ногами он наступал на еще пылающие красные уголья. Обугленные стволы сосен и кедров еще скрипели и трещали, внезапно вспыхивая по временам огненными языками. Воздух все больше накалялся, лицо пылало, глаза невыносимо резало, когда он увидел вдруг Черного Роджера. Он уже не звал больше калеку Андрэ и только шел напролом сквозь дымящийся хаос, словно ослепший и обезумевший зверь. Дважды Дэвид обходил стороной места, где Черный Роджер бросался напрямик средь горящих обломков, а когда он в третий раз направился по его следам, пылающие угли больно обожгли ему ноги. Он собирался было уже позвать Черного Роджера, но, мучительно задыхаясь, не успел еще выкрикнуть ни одного слова, как вдруг увидел, что великан остановился внезапно там, где, неожиданно кончаясь, лес переходил в туманное, полное дыма пространство. Когда Дэвид направился к нему, он стоял на обуглившемся краю обрыва, который навис над дымившейся внизу долиной.

Из этой узкой долины между двумя холмами, где еще час тому назад теснились зеленевшие сосны и кедры, на него пахнуло удушливым страшным жаром. Черный Роджер смотрел вниз, в эту ужасную бездну, и Дэвид услышал вырвавшийся из его груди глухой стон. Его огромные голые руки были черны и покрыты ожогами; волосы опалены; рубашка изодрана. Когда он обернулся на голос Дэвида, его глаза дико горели на лице, напоминавшем собой черную маску. Узнав Дэвида, он вдруг зашатался всем своим огромным телом и, что-то выкрикнув, покатился вниз.

Дэвид своими полуослепшими глазами не разглядел ничего, как вдруг почувствовал, что из-под его ног уходит почва: источенные пламенем корни и земля обвалились, словно гнилые, и он покатился вниз вслед за Черным Роджером, задыхаясь под грудой пепла и тлевшей земли. С минуту он лежал оглушенный, но когда нечаянно попал рукой в огонь, то со страшным криком вскочил на ноги и начал осматриваться, отыскивая Черного Роджера. Некоторое время он стоял как слепой, а когда наконец овладел своим зрением, то футах в пятидесяти от себя разглядел Одемара. Тот ползком пробирался по дымившемуся пожарищу, а когда добрался наконец до обуглившегося пня, то с громким криком вцепился в него, повторяя все то же имя:

— Андрэ, Андрэ!

Дэвид поспешил к нему и, помогая подняться на ноги, увидел, что тот ухватился не за пень, а за обуглившийся труп калеки Андрэ!

Ужас сковал ему язык. Черный Роджер взглянул на него и весь затрясся от рыданий. Затем, быстро овладев собой, он положил Дэвиду на плечо свою обожженную и окровавленную руку.

— Я знал, что он направится сюда, — проговорил он, с трудом выговаривая слова распухшими губами. — Он вернулся домой, чтобы умереть.

— Домой?

— Да! Его мать и отец были погребены здесь около тридцати лет тому назад, а он горячо любил их. Смотрите на него, Карриган! Хорошенько всмотритесь в него. Ведь это тот, кого вы искали все эти годы, один из лучших людей, когда-либо живших на свете. Это — Роджер Одемар! Увидев пожар, он бросился защищать от огня родные могилы. И теперь он мертв!

Он застонал и так оперся всем своим телом на Дэвида, что тот с большим трудом смог удержать его от падения.

— А вы? — воскликнул Дэвид. — Ради самого Бога, Одемар, скажите мне…

— Я, мсье? Я только Сен-Пьер Одемар, его брат.

И с этими словами он, тяжело опустив голову, словно труп, упал на руки Дэвиду.

Каким образом Дэвид снова выбрался наконец на берег потока с тяжелым телом Сен-Пьера Одемара на плечах, это осталось мучительным кошмаром, которого он никогда не мог точно восстановить в своей памяти. Он знал, что вел отчаянную борьбу, какую ему никогда еще не приходилось вести раньше; что его жгло, слепило и у него мутилось в голове. Однако он продолжал упорно держать сломавшего себе ногу Сен-Пьера, зная, что тот погибнет, если его опустить на тлевшие у него под ногами уголья. Все время он слышал стоны Сен-Пьера, слышал его обращенные к нему слова. Наконец он добрался до воды и упал у самого берега вместе с Сен-Пьером. В его голове все потемнело и стало похожим на пожарище, по которому он только что шел.

Он не сознавал своих тяжелых ран. Окутанный мраком, он не чувствовал никакой боли. И все же какие-то смутные воспоминания у него сохранились. Он помнил раздававшиеся над ним крики Сен-Пьера. Целыми днями, казалось ему, он не слышал ничего другого, кроме этого оглушительного голоса, разносившегося на огромное расстояние. А затем стали раздаваться другие голоса, то вблизи, то вдали, потом кто-то поднял его, и он поплыл куда-то, как в облаках. Потом он уже ничего не слышал и не чувствовал, словно мертвый.

Чье-то тихое нежное и ласковое прикосновение вернуло его к действительности. Он пришел в себя, хотя некоторое время не шевелился и не открывал глаз. Ему слышался голос, и это был женский голос, говоривший очень тихо, и какой-то другой голос отвечал ему. Затем он уловил чье-то тихое движение, и кто-то отошел от него; он услышал, как почти бесшумно открылась и закрылась дверь, и слегка приоткрыл глаза. Он находился в комнате, на стене которой играл солнечный луч. Он лежал в постели, а нежная и легкая, словно пух, рука ласково гладила его по лбу и волосам. Он шире раскрыл глаза и поднял их. Сердце его заколотилось. Над ним склонялось сияющее нежное лицо, улыбавшееся ему ангельской улыбкой в ответ на его изумленный взгляд. И это было лицо Кармин Фэнчет!

Он сделал усилие, собираясь заговорить.

— Тише! — прошептала она, и он увидел, как заблестели ее глаза, а вслед за этим что-то влажное упало ему на лицо. — Она сейчас вернется, а я уйду. Три дня и три ночи она не спала, а потому первой должна увидеть, как вы откроете глаза.

Она склонилась над ним. Ее нежные губы коснулись его лба, и он услышал заглушенные в ее груди рыдания.

— Да благословит вас Бог, Дэвид Карриган!

Когда она ушла, он снова закрыл глаза. Он начинал чувствовать боль, жгучую, разъедающую боль во всем теле, и тогда вспомнил свою отчаянную борьбу с огнем. Потом опять бесшумно отворилась дверь, кто-то вошел и опустился возле него на колени, тихо, словно не дыша. Ему захотелось открыть глаза, назвать имя, но он медлил, и мягкие, как бархат, губы коснулись его собственных губ, а затем они перешли на его закрытые глаза, на лоб, на волосы, и, наконец, кто-то нежно прижался к нему.

Он открыл глаза. У его постели стояла на коленях Мари-Анна, положив ему на руку голову. Он почти не видел ее лица, но ее роскошные волосы лежали у него на груди; он видел кончики ее длинных ресниц, пока она оставалась так, не шевелясь и словно затаив дыхание. Она не знала, что он проснулся, проснулся от первого своего сна за все три дня мучений, о которых теперь позабыл; глядя на нее, он старался ни одним движением не выдать своего пробуждения. Одна рука его лежала на краю постели, и он едва чувствовал на ней ее легкие пальцы. Затем он разом понял, что его другая рука не забинтована и что к ней Мари-Анна прильнула нежной щекой и мягким шелком своих волос.

И тогда он прошептал:

— Мари-Анна!

Она по-прежнему не шевелилась. Затем, словно думая, что он произнес ее имя во сне, тихонько подняла голову и взглянула в его широко открытые глаза. Они не обменялись ни одним словом. Он протянул ей свои забинтованную и здоровую руки; тогда Мари-Анна, рыдая, взяла его лицо в обе руки и порывисто прижалась к нему своим. И как и в тот день, когда она поцеловала его после схватки, тотчас же встала и быстро ушла; он едва успел произнести ее имя, как за ней уже захлопнулась дверь.

— Мари-Анна! Мари-Анна! — звал он ее.

Стукнула другая дверь, послышались голоса и быстрые шаги; он приподнялся от нетерпения на локте, когда в комнату вошли Непапинас и Кармин Фэнчет, в лице которой было заметно все то же сияние.

Он посмотрел на нее странно загоревшимися глазами, но она не обратила на это внимания и с изумительной легкостью помогла Непапинасу усадить его на постели, подложив за спину подушки.

— Теперь не так уже больно, не правда ли? — спросила она с материнской нежностью.

Он покачал головой.

— Нет! А что со мной?

— У вас были сильные ожоги. Два дня и две ночи вы страшно мучились, потом надолго заснули, и Непапинас говорит, что ожоги уже не будут мучить вас. Если бы не вы…

Она склонилась над ним, погладив рукой по лицу; он начал понимать, что значило это сияние в ее глазах.

— Если бы не вы, он бы погиб!

Она выпрямилась и взглянула на дверь.

— Он сейчас придет к вам, один, сказала она и что-то оборвалось в ее горле. — Я молю Бога, чтобы вы все ясно поняли, Дэвид Карриган, и простили бы меня так же как я простила вас за то, что случилось много лет тому назад.

Он ждал. Голова у него была словно в тумане, а мысли безнадежно путались, когда он старался найти какую-нибудь последовательность во всех этих удивительных и неожиданных событиях. Он понял только одно: он спас жизнь Сен-Пьера, за что Кармин Фэнчет и была с ним так нежна. Она поцеловала его, как поцеловала его и Мари-Анна.

Странное предчувствие охватило его, заставив задрожать с головы до ног. Он прислушался. Из прихожей доносились какие-то новые звуки. Дверь отворилась, и старый Непапинас вкатил в его комнату кресло с сидевшим в нем Сен-Пьером Одемаром. Ноги и руки его были забинтованы, но лицо оставалось открытым, и все оно просияло при виде сидевшего среди подушек Дэвида. Непапинас подкатил его к самой постели и тихо вышел; когда за ним затворялась дверь, в прихожей Дэвиду послышался шепот женских голосов.

— Как вы себя чувствуете, Дэвид? — спросил Сен-Пьер.

— Прекрасно! — кивнул головой Карриган. — А вы?

— Обожжен чуточку и нога сломана. — Он поднял свои забинтованные руки. — Погиб бы, наверное, если бы вы не донесли меня до реки. Кармин говорит, что она обязана вам жизнью, потому что вы спасли мою.

— А Мари-Анна?

— Вот об этом-то я и пришел поговорить с вами, — сказал Сен-Пьер. — Лишь только они узнали, что вы можете слушать, обе стали настаивать, чтобы я рассказал вам все. Но если вы себя чувствуете недостаточно хорошо, чтобы выслушать меня…

— Продолжайте! — почти угрожающе сказал Дэвид.

Радостная улыбка, только что сиявшая на лице Сен-Пьера, исчезла, и ее сменили страдальческие морщины. Он посмотрел в окно, в которое светило солнце, и опустил голову.

— Вы видели… Он умер. Его похоронили в гробу из душистого кедра. Он любил его запах. Он был словно малый ребенок. А много лет тому назад он был великолепен, куда сильнее и лучше Сен-Пьера, своего брата. То, что он сделал, было справедливо, мсье Дэвид. Он был самый старший: ему исполнилось шестнадцать лет, когда все произошло. Мне было только девять, и я не все понимал. Но он знал все — смерть нашего отца, вызванную желанием влиятельного чиновника овладеть нашей матерью. Он знал также, как и почему умерла наша мать, но сообщил нам об этом уже много лет спустя, после того, как он отомстил.

Вы понимаете, Дэвид? Он не хотел впутывать меня в это дело и все сделал один, вместе со своими друзьями с далекого Севера. Он расправился с убийцами нашей матери и нашего отца и потом скрылся вместе с нами в далеких лесах. Мы приняли девичью фамилию нашей матери, Булэн, и поселились здесь на Йеллоунайфе. Роджер — Черный Роджер, как вы звали его, — перенес сюда прах наших родителей и похоронил их на краю той самой долины, где умер он и где стояла когда-то наша первая хижина. Пять лет тому назад его придавило упавшим деревом, и он лишился одновременно рассудка, стал походить на малого ребенка и повсюду разыскивать Роджера Одемара, прежнего самого себя. Таков был человек, которого искал ваш закон. Роджер Одемар — наш брат.

— Наш брат? — воскликнул Дэвид. — Чей же еще?

— Моей сестры.

— Кто же она?

— Мари-Анна.

— Боже мой! — задохнулся Дэвид. — Вы не лжете, Сен-Пьер? Это не новая уловка?

— Нет, это правда! — сказал Сен-Пьер. — Мари-Анна моя сестра, а Кармин, которую в окошке каюты вы видели в моих объятиях…

Он остановился, улыбаясь изумлению Дэвида, вполне отомщенный тем страстным нетерпением, с которым тот ждал продолжения.

— Она моя жена, мсье Дэвид!

Карриган глубоко вздохнул.

— Да, моя жена и самая великодушная женщина во всем мире, не исключая никого! — с явной гордостью воскликнул Сен-Пьер. — Она, а не Мари-Анна, стреляла в вас, Дэвид Карриган! Mon dieu, говорю вам, что ни одна женщина не сделала бы того, что сделала она, то есть не оставила бы вас в живых. Почему? Выслушайте, мсье, и вы наконец поймете все. У нее был брат, значительно ее моложе; этому брату она была матерью, сестрою, всем, потому что они лишились родителей еще в раннем детстве. А он был негодяем. Но чем хуже он становился, тем сильнее она его любила и заботилась о нем. Несколько лет тому назад она стала моей женой; я вместе с ней старался спасти ее брата, но в него словно дьявол вселился; он нас бросил, отправился на юг и стал тем, чем был, когда разыскивать его послали вас, сержант Карриган. Тогда-то жена моя сделала последнюю отчаянную попытку спасти и вернуть его. Вам известно, мсье, как мужественно она отстаивала его, до самого того дня, как вы повесили его!

Сен-Пьер приподнялся на своем кресле с пылающим лицом.

— Скажите мне, разве она не боролась? — воскликнул он. — А вы, разве тоже не боролись до самого конца, чтобы надеть на нее наручники заодно с ее братом?

— Да, это так, — пробормотал Дэвид.

— Она ненавидела вас, — продолжал Сен-Пьер. — Вы повесили ее брата, который был почти ее собственной плотью и кровью. Он был негодяем, но он был ее детищем, а мать любит своего сына, хоть бы он был настоящим дьяволом. Ну и потом, я не буду долго рассказывать… Через друзей она узнала, что вы, повесивший ее брата, принялись теперь за розыски Роджера Одемара. А ведь он — вы понимаете — это все равно, что я сам, ибо я поклялся в случае нужды заменить собою брата. Она была на судне вместе с Мари-Анной, когда пришла эта весть. У нее было только одно желание — спасти меня, убив вас. Если бы это был еще кто-нибудь другой, но это были вы, повесивший ее брата! В тот же день она с винтовкой исчезла с судна. Вы знаете, мсье Дэвид, что произошло. Мари-Анна прибежала на выстрелы как раз в ту минуту, когда вы замертво упали на песок. Это она сперва подбежала к вам, моя же Кармин лежала в это время со своей винтовкой, чтобы послать другую пулю, если вы пошевелитесь. Это была Мари-Анна, которую вы — увидели склонившейся над вами, это она…

Сен-Пьер остановился и улыбнулся.

— Дэвид, судьба выкидывает иногда странные шутки. Моя Кармин подошла и стояла над вами, ненавидя вас, а Мари-Анна опустилась возле вас на колени, любя вас. Да, это правда. Они жестоко боролись за вас, и любовь победила, потому что она всегда сильнее ненависти. Кроме того, когда вы лежали там, окровавленный и беспомощный, вы показались моей Кармин совсем другим, чем тогда, когда вы казнили ее брата. Итак, они перетащили вас под дерево, затем все обдумали и порешили, в то время как я был на плотах. Женский ум работает странно, а может быть, их образ действий вызвала так называемая интуиция. Мари-Анна нашла, что вам не следует встречаться с моей Кармин, а потому они решили, что она выдаст себя за мою жену, а Кармин отправится ко мне на лодке. Обе были напуганы и, когда я появился, дело зашло уже слишком далеко. Приходилось всю эту комедию играть до конца. Но когда я увидел, что вы любите Мари-Анну так сильно, что готовы встать на защиту ее чести, продолжая считать ее моей женой, тогда я решил, что все кончится благополучно. Но рисковать я не мог. Вот откуда и решетки на ваших окнах, и…

Сен-Пьер подернул плечами, и снова на его лице появились скорбные линии, а голос задрожал, когда он продолжал.

— Если бы Роджер не бросился прогонять огонь от родных могил, то я все равно уже решил все рассказать вам, мсье Дэвид. Я верил, что любовь к нашей сестре вышла бы победительницей. Я ничего не сообщил вам на реке, желая, чтобы вы увидели сперва собственными глазами наш рай; я знал, что, поселившись в нем, вы не захотите его разрушить. Вот почему я не мог сказать вам и того, что Кармин — моя жена. Ведь тогда все раскрылось бы, а кроме того, ваша борьба с любовью, которую вы считали преступной, очень занимала меня. Я видел в ней настоящее испытание для человека, который может стать моим братом, если сделает разумный выбор между любовью и тем, что он считал своим долгом. Я любил вас за все это даже тогда, когда вы усадили меня на песок. А теперь и моя Кармин любит вас за то, что вы вынесли меня из огня… Но вы не слушаете!

Дэвид смотрел мимо него на дверь, и Сен-Пьер улыбнулся, заметив выражение его лица.

— Непапинас! — громко позвал он. — Непапинас!

Тотчас же послышалось шарканье, и вошел Непапинас. Сен-Пьер протянул Дэвиду свои огромные забинтованные руки, а Дэвид подал ему свои, одну забинтованную и другую свободную. Между ними не было произнесено ни слова, но сразу видно было по их глазам, что отныне они братья на всю жизнь.

Непапинас выкатил из комнаты кресло с Сен-Пьером, а Дэвид, выпрямившись на своих подушках, стал прислушиваться и ждать, пока ему не показалось, что в груди у него бьются два сердца вместо одного.

Прошла целая вечность, как показалось ему, прежде чем Мари-Анна появилась в дверях. С минуту она стояла неподвижно, не спуская с него глаз, словно он протягивал к ней свою забинтованную руку, стремясь к нему всем своим существом, и все же готовая упорхнуть, словно птичка, каждую минуту. Но лишь только он произнес ее имя, как она бросилась к нему и упала около него на колени, а к его груди прильнуло ее пылающее личико, и его губы прижались к ласкающему шелку ее волос. Он не проронил ни слова, чувствуя, как ее сердце бьется рядом с ним. Наконец она подняла свое лицо так близко к нему, что он почувствовал на своих губах ее дыхание. И увидев, что выражали его глаза, она слегка улыбнулась и спросила прерывающимся шепотом:

— Все кончилось хорошо… Дэвид?

Он еще ближе притянул к себе ее лицо и с криком счастья зарылся в этих блестящих косах, которые он так любил. Он не мог затем припомнить все, что говорил, но под конец Мари-Анна слегка отодвинулась от него и взглянула ему прямо в лицо своими лучистыми глазами.

— И вы возьмете меня с собой? — радостно прошептала она.

— Да! И когда я покажу вас старику-начальнику Мак-Вейну, которого вы знаете, и скажу ему, что вы моя жена, он не посмеет взять назад своего обещания. Он сказал, что если я доведу до конца дело Роджера Одемара, то могу просить от него всего. А я буду просить о своей отставке. Я должен получить ее в сентябре, и тогда мы успеем вернуться еще до снегопада. Вы видите… — воскликнул он, снова ее обнимая. — Вы видите, я нашел край своей мечты и хочу в нем остаться навсегда. Вы хоть немножко рады, Мари-Анна?

В большой комнате, расположенной в конце прихожей, Сен-Пьер ждал и ворчал в своем кресле на колесиках на замешкавшуюся в прихожей Кармин. Наконец она появилась, идя тихонько на цыпочках от двери Дэвида Карригана, вся розовая, с возбужденно блестевшими глазами, увидевшая то, что так волнует женское сердце.

— Если бы мы только знали, — попытался Сен-Пьер говорить шепотом, — то сделали бы несколько шире замочную скважину, cherie. Он заслужил это за свое шпионство у окна нашей каюты. Ну, расскажи же мне! Видела ты что-нибудь? Слышала? Что же…

Мягкая рука Кармин прижалась к его рту.

— Ты готов уже кричать, — ласково одернула она. — Может быть, я ничего не видела и ничего не слышала, мой медведище, но только я знаю, что сегодня в замке Булэн четверо счастливых людей. А если ты хочешь знать, кто самый счастливый…

— Я, chere-coeur.

— Нет.

— Ну ты, если хочешь.

— Да. А потом?

Сен-Пьер усмехнулся.

— Дэвид Карриган, — сказал он.

— Нет, нет, нет! Если ты считаешь…

— Я всегда считаю себя вторым, если только когда-нибудь ты не позволишь мне стать первым, — поправился Сен-Пьер, целуя нежно руку, которая гладила его по щеке.

А потом он прижался к жене своей огромной головой, и Кармин ласково перебирала его опаленные волосы. И долго они молчали, не сводя глаз с полутемной прихожей, в далеком конце которой находилась комната Дэвида Карригана.

1

Конкомбр — огурец.