8

Потом все стали планировать грандиозный поход в горы. Это началось утром, вместе с телефонным звонком, который всё только усложнил, – звонил мой дорожный дружбан Эдди, просто так, наобум: он запомнил некоторые имена, что я упоминал. Теперь у меня был шанс получить обратно свою рубашку. Эдди жил с подругой в каком-то доме рядом с Колфакс. Он спрашивал, не знаю ли я, где можно найти работу, и я ответил, чтобы он подходил сюда, прикинув, что про работу будет знать Дин. Дин примчался в спешке, когда мы с Мэйджором торопливо завтракали. Он не хотел даже присесть.

– Мне тысячу дел надо сделать, на самом деле нет времени даже отвезти тебя на Камарго, ну да ладно, поехали.

– Давай подождем моего дорожного кореша Эдди.

Мэйджор развлекался, глядя на нашу спещку. Он приехал в Денвер писать в свое удовольствие. Он обращался с Дином крайне почтительно. Дин не обращал внимания. Мэйджор разговаривал с Дином примерно так:

– Мориарти, что это я слышу – вы спите с тремя девушками одновременно? – А Дин шоркал ногами по ковру и отвечал:

– О да, о да, так оно и есть. – И смотрел на часы, а Мэйджор чванливо хмыкал. Убегая с Дином, я чувствовал себя бараном – Мэйджор был убежден, что тот недоумок и вообше дурак. Дин, конечно, таковым не был, и я хотел каким-то образом всем это доказать.

Мы встретились с Эдди. Дин и на него не обратил никакого внимания, и мы двинулись на трамвае сквозь раскаленный денверский полдень искать работу. Меня всего корежило от одной мысли об этом. Эдди трещал, не умолкая, как и прежде. На рынке мы нашли человека, который согласился нанять нас обоих; работа начиналась в четыре утра и заканчивались в шесть вечера. Человек сказал:

– Мне нравятся парни, которым нравится работать.

– Тогда я как раз для вас, – ответил Эдди, но насчет себя я вовсе не был уверен. Просто не буду спать, решил я. Так много других интересных дел.

На следующее утро Эдди там появился; я – нет. У меня была постель, а Мэйджор покупал еду в ледник, и за это я ему готовил и мыл посуду. А сам тем временем полностью встревал во всё. Однажды вечером Роулинсы устроили у себя большую попойку. Мама-Роулинс уехала путешествовать. Рэй обзвонил всех, кого знал, и сказал, чтобы принесли виски; потом прошелся по девочкам у себя в записной книжке. С ними он заставил разговаривать, в основном, меня. Объявилась целая куча девчонок. Я позвонил Карло узнать, что сейчас делает Дин. Тот должен был приехать к Карло в три часа ночи. После попойки я отправился туда.

Квартира Карло находилась в подвале старого кирпичного дома-меблирашки на Грант-стрит возле церкви. Надо было зайти в проулок, спуститься по каким-то ступенькам, открыть рассохшуюся дверь и пройти через что-то вроде погреба, чтобы оказаться у его фанерной перегородки. Комната походила на келью русского отшельника: кровать, свеча горит, из каменных стен сочится влага, да еще висит какая-то безумная самодельная икона, его произведение. Он читал мне свои стихи. Те назывались «Денверская Хандра». Карло утром проснулся и услышал, как на улице возле его кельи вякают «вульгарные голуби»; он увидел, как на ветвях качаются «печальные соловьи», и те напомнили ему о матери. Серая пелена опустилась на город. Горы, величественные Скалистые Горы, которые видны на западе из любой части города, были сделаны из «папье-маше». Вселенная целиком спятила, окосела и стала крайне странной. Он писал о том, что Дин – «дитя радуги», он носит источник своих мук в терзаемом агонией приапусе. Он называл его «Эдиповым Эдди», которому приходится «соскабливать чуингам с оконных стекол». Он сидел в своем подвале и размышлял над огромной тетрадкой, куда заносил все, что происходило каждый день, – все, что сделал и сказал Дин.

Дин пришел по расписанию.

– Все четко, – объявил он. – Развожусь с Мэрилу и женюсь на Камилле, и мы с нею едем жить в Сан-Франциско. Но только после того, как мы с тобой, дорогой Карло, съездим в Техас врубимся в Старого Быка Ли, в этого клёвого гада, которого я никогда не видел, а вы двое о нем мне все уши прожужжали, а только потом я поеду в Сан-Фран.

Затем они приступили к делу. Скрестив ноги, они уселись на кровать и уставились друг на друга. Я скрючился на ближайшем стуле и увидел, как они это делают. Начинали с какой-то абстрактной мысли, обсудили ее, напомнили друг другу еще про что-то отвлеченное, позабытое за суетой событий; Дин извинился, но пообещал, что сможет вернуться к этому разговору и хорошенько с ним управиться, присовокупив примеры.

Карло сказал:

– Как раз когда мы пересекали Вазее, я хотел сказать тебе о том, что чувствую по части твоей одержимости карликами, и вот как раз тогда, помнишь, ты показал на того старого бродягу в мешковатых штанах и сказал, что он вылитый твой отец?

– Да, да, конечно, помню; и не только это, там начался мой собственный поток, что-то настолько дикое, что я должен был тебе рассказать, я совсем забыл, а сейчас вот ты мне напомнил… – И родились еще две новых темы. Они и их перемололи. Потом Карло спросил Дина, честен ли, тот, и в особенности – честен ли тот с ним в глубине своей души.

– Почему ты опять об этом?

– Я хочу знать одну последнюю вещь…

– Но вот, дорогой Сал, ты вот слушаешь, ты там сидишь – давай спросим Сала. Что он скажет?

И я сказал:

– Эта последняя вещь – то, чего ты не добьешься, Карло. Никто не может добиться этой последней вещи. Мы продолжаем жить в надеждах пойматъ ее раз и навсегда.

– Нет, нет, нет, ты говоришь совершеннейшую чушь, это шикарная романтика Вулфа! – сказал Карло.

А Дин сказал:

– Я совсем не это имел в виду, но пусть уж у Сала будет свое собственное мнение, и на самом деле, как ты думаешь, Карло, ведь в этом есть какое-то достоинство – как он там сидит и врубается в нас, этот ненормальный приехал через всю страну, – старик Сал не скажет, ни за что не скажет.

– Дело не в том, что я не скажу, – запротестовал я. – Я просто не знаю, к чему вы оба клоните или к чему стремитесь. Я знаю, что это чересчур для всякого.

– Все, что ты говоришь, негативно.

– Тогда чего же вы хотите?

– Скажи ему.

– Нет, ты скажи.

– Нечего говорить, – сказал я и рассмеялся. На мне была шляпа Карло. Я натянул ее на глаза. – Я хочу спать.

– Бедный Сал постоянно хочет спать. – Я сидел тихо. Они начали снова: – Когда ты занял пятачок расплатиться за жареную курицу…

– Да нет, чувак, за чили! Помнишь, в «Техасской Звезде»?

– Я спутал со вторником. Когла ты занимал тот пятачок, ты еще сказал, вот слушай, ты сказал: «Карло, это последний раз, когда я тебя напрягаю,» – как будто на самом деле ты имел в виду, что я согласился на то, чтобы ты меня больше не напрягал.

– Нет-нет-нет, совсем не так… Теперь, если тебе угодно, обрати внимание на ту ночь, когда Мэрилу плакала у себя в комнате и когда, повернувшись к тебе и указав своей еще более усиленной искренностью тона, которая, мы же оба это знали, была нарочитой, но имела свое намерение, то есть, я своей актерской игрой показал, что… Но погоди, дело-то не в этом!

– Конечно, не в этом! Потому что ты забыл, что… Но я не стану больше тебя обвинять. Да – вот то, что я сказал… – Они всё говорили и говорили вот так до самой зари. На рассвете я взглянул на них. Они увязывали последние утренние дела: – Когда я сказал тебе, что мне надо спать из-за Мэрилу, то есть из-за того, что мне надо ее увидеть в десять утра, то у меня появился безаппеляционный тон вовсе не из-за того, что ты до этого сказал о необязательности сна, а только – учти, только! – лишь потому, что мне абсолютно, просто, чисто и без всяких чего бы то ни было необходимо лечь спать, в смысле, у меня глаза слипаются, покраснели, болят, устали, избиты…

– Ах, дитя… – вздохнул Карло.

– Нам сейчас просто надо лечь спать. Давай остановим машину.

– Машину так не остановить! – заорал Карло во весь голос. Запели первые птицы.

– Вот сейчас, когда я подниму руку, – сказал Дин, – мы закончим разговаривать, мы оба поймем, чисто и без всяких разборок, что надо просто прекратить говорить и просто лечь спать.

– Ты не сможешь так остановить машину.

– Стоп машина! – сказал я. Они посмотрели в мою сторону.

– Он все это время не спал и слушал. О чем ты думал, Сал? – Я сказал им, о чем я думал: что они оба – потрясающие маньяки, и что я всю ночь слушал их, будто разглядывал часовой механизм высотой аж до самого перевала Берто, состоящий, однако, из мельчайших деталей, какие бывают в самых хрупких часах на свете. Они улыбались. Я ткнул в них пальцем и сказал:

– Если так пойдет и дальше, вы оба свихнетесь, но дайте мне знать, что с вами будет происходить.

Я ушел от них, сел в трамвай и поехал к себе на квартиру, а горы Карло Маркса из папье-маше занимались красным, пока великое солнце поднималось из-за восточных равнин.

9

Вечером меня потащили в поход в горы, и я не видел Дина и Карло пять дней. Бэйб Роулинс взяла попользоваться на выходные машину своего начальника, мы захватили с собой костюмы, развесили их по окнам машины и двинулись в сторону Сентрал-Сити: Рэй Роулинс за рулем, Тим Грэй развалился сзади, а Бэйб восседала впереди. Я впервые увидел Скалистые Горы изнутри. Сентрал-Сити – древний горняцкий поселок, когда-то прозванный «Самой Богатой Квадратной Милей в Мире»; старые ястребы, бродившие по горам, нашли там значительные залежи серебра. Они разбогатели в одночасье и выстроили себе на крутом склоне посреди своих хибар прекрасный оперный театрик. Туда приезжала Лиллиан Расселл[4] и звезды европейской оперы. Потом Сентрал-Сити стал городом-призраком, пока энергичные типы из Торговой Палаты нового Запада не решили возродить это местечко. Они отполировали маленький театр, и каждое лето там стали гастролировать звезды из Метрополитена. Для всех это были замечательные каникулы. Туристы съезжались отовсюду – даже из Голливуда. Мы поднялись в гору и обнаружили, что узкие улочки под завязку набиты расфранченной публикой. Я вспомнил мейджоровского Сэма: Мейджор был прав. Он и сам был здесь – обращал ко всем свою широкую светскую улыбку, самым искренним образом охая и ахая по поводу абсолютно всего.

– Сал, – закричал он, хватая меня за руку, – ты только посмотри на этот старенький городок. Ты только подумай, как здесь было сто – да куда там, к черту, всего восемьдесят, шестьдесят – лет назад: у них была опера!

– Ага, – сказал я, подражая одному из его персонажей, – но они-то здесь.

– Сволочи, – выругался он. И отправился отдыхать дальше под ручку с Бетти Грэй.

Бэйб Роулинс оказалась довольно предприимчивой блондинкой. Она знала один старый шахтерский домик на окраине, где мальчики в эти выходные могли бы ночевать: нам нужно было лишь вычистить его. К тому же, в нем можно было закатывать большие вечеринки. Это была старая развалюха; внутри на всем лежал дюймовый слой пыли, еще там было крыльцо, а на задах – колодец. Тим Грэй с Рэем Роулинсом засучили рукава и приступили к уборке, и эта громадная работа заняла у них весь день и еще часть ночи. Но они заначили ящик пива – и все было здорово.

Что касается меня, то мне в тот день поручалось сопровождать Бэйб в оперу. Я надел костюм Тима. Всего несколько дней назад я приехал в Денвер как бродяга; теперь же на мне сидел четкий костюм, под руку – ослепительная, хорошо одетая блондинка, и я кланялся разным персонам под канделябрями в фойе. Что бы сказал Джин с Миссиссиппи, если б увидел меня!

Давали «Фиделио».

– Хакая хмарь! – рыдал баритон, восставая из темницы под стонущим камнем. Я рыдал вместе с ним. Я тоже вижу жизнь вот так. Опера меня настолько увлекла, что я ненадолго забыл обстоятельства собственной сумасшедшей жизни и потерялся в великих скорбных звуках Бетховена и богатых рембрандтовских тонах повествования.

– Ну, Сал, как тебе постановка этого года? – гордо спросил меня потом Денвер Д.Долл на улице. Он был как-то связан с Оперной Ассоциацией.

– Какая хмарь, какая хмарь, – ответил я. – Совершенно великолепно.

– Теперь тебе непременно надо встретиться с артистами, – продолжал он своим официальным тоном, но, к счастью, забыл об этом в горячке других дел и исчез.

Мы с Бэйб вернулись в шахтерскук хижину. Я разоблачился и тоже взялся за уборку. Это была гигантская работа. Роланд Мэйджор сидел посредине большой комнаты и отказывался помогать. На маленьком столике перед ним стояла бутылка пива и стакан. Пока мы носились вокруг с ведрами воды и швабрами, он предавался воспоминаниям:

– Ах, если бы вы только могли поехать со мною, попить чинзано, послушать музыкантов из Бандольи – вот тогда бы вы пожили по-настоящему. И потом – жить в Нормандии летом: сабо, старый тонкий кальвадос… Давай, Сэм, – обращался он к своему невидимому собеседнику. – Доставай вино из воды, посмотрим, хорошо ли оно охладилось, пока мы ловили рыбу. – Ну, прямо из Хемингуэя, в натуре.

Позвали девчонок, проходивших мимо:

– Давайте, помогите нам тут все вычистить. Сегодня все к нам приглашаются. – Те помогли. На нас работала здоровенная бригада. В конце пришли певцы из оперного хора, в основном – молодые пацаны, – и тоже включились в работу. Солнце село.

Когда дневные труды были закончены, Тим, Роулинс и я решили привести себя в божеский вид перед грядущей великой ночью. Мы пошли на другой конец города, к общежитию, куда поселили оперных звезд. Было слышно, как начинается вечерний спектакль.

– В самый раз, – сказал Роулинс. – Цепляйте бритвы, полотенца, и мы тут наведем блеск. – Еще мы взяли щетки для волос, одеколоны, лосьоны для бритья и, нагруженные таким образом, отправились в ванную. Мы мылись и пели.

– Ну не клево ли? – не переставал повторять Тим Грэй. – Мыться в ванне оперных звезд, брать их полотенца, лосьоны и электробритвы…

Это была чудесная ночь. Сентрал-Сити расположен на высоте двух миль: сначала пьянеешь от высоты, потом устаешь, и в душе зажигается лихорадка. По узкой темной улочке мы приближались к фонарям, опоясывавшим оперный театр, затем резко свернули направо и прошлись по нескольким старым салунам с вечно хлопающими дверьми. Большая часть туристов была в опере. Мы начали с нескольких особо крупных кружек пива. Еще там имелся пианист. Из задних дверей открывался вид на горные склоны в лунном свете. Я испустил вопль. Ночь началась.

Мы поспешили к себе в развалюху. Там всё уже готовилось к большой вечеринке. Девочки – Бэйб и Бетти – приготовили закусон: бобы с сосисками; потом мы потанцевали и честно начали с пива. Опера закончилась, и к нам набились целые толпы молодых девчонок. Роулинс, Тим и я только облизывались. Мы хватали их и плясали. Музыки не было – одни танцы. Хижина заполнялась народом. Начали приносить бутылки. Мы рванули по барам, а потом – обратно. Ночь становилась все неистовей. Я пожалел, что здесь нет Дина и Карло – а потом понял, что они бы чувствовали себя не в своей тарелке и были бы несчастливы. Как тот человек в темнице под камнем, с хмарью, что поднимался из этого своего подземелья, они были презренными хипстерами Америки, они были новым разбитым поколением, в которое я и сам медленно вступал.

Появились мальчики из хора. Запели «Милую Аделину». Еще они выпевали фразы типа «Передай мне пиво» и «Что ты зенки мне свои таращишь?», а также издавали своими баритонами длинные завывания «Фи-де-лио!»

– Увы, какая хмарь! – спел я. Девочки были потрясные. Они выходили обниматься с нами на задний двор. В других комнатах стояли кровати, невымытые и покрытые пылью, и мы с одной девчонкой как раз сидели на такой кровати и разговаривали, когда внезапно ворвалась целая банда молодых билетеров из оперы – они просто хватали девчонок и целовали их без должных церемоний. Эти пацаны – совсем малолетки, пьяные, растрепанные, возбужденные – испортили нам весь вечер. Через пять минут все девчонки до единой исчезли, и началась замечательная мужская пьянка с ревом и стучанием пивными бутылками.

Рэй, Тим и я решили прошвырнуться по барам. Мэйджор ушел, Бэйб и Бетти тоже не было. Мы вывалились на ночной воздух. Все бары от стоек до стен были забиты оперной толпой. Мэйджор возвышался над головами и орал. Настойчивый очкастый Денвер Д.Долл пожимал всем руки и говорил:

– Добрый день, ну как вы? – А когда пробило полночь, он стал говорить: – Добрый день, ну а вы как? – Один раз я заметил, как он уходит с кем-то из персон. Потом вернулся с женщиной средних лет; через минуту уже разговаривал с парой молодых билетеров на улице. Еще через минуту он жал мне руку, не узнавая меня, и говорил: – С Новым Годом, мой мальчик. – Он не был пьян, его просто пьянило то, что он любил: тусующиеся толпы народа. Все его знали. – С Новым Годом! – кричал он, а иногда говорил: – Счастливого Рождества. – И так все время. На Рождество он поздравлял всех с Днем Всех Святых.

В баре сидел тенор, которого все очень уважали; Денвер Долл настоял на том, чтобы я с ним познакомился, и я пытался теперь этого избежать; его звали Д'Аннунцио, или как-то типа этого. С ним была его жена. Они кисло сидели за столиком. У стойки торчал какой-то аргентинский турист. Роулинс пихнул его, чтобы освободить себе место; тот обернулся и зарычал, Роулинс отдал мне свой стакан и одним ударом сшиб туриста на медные поручни. Тот моментально отключился. Кто-то закричал; мы с Тимом подхватили Роулинса и уволокли. Неразбериха была такая, что шериф даже не смог протолкаться через толпу и найти потерпевшего. Роулинса никто не мог опознать. Мы пошли по другим барам. По темной улице, шатаясь, брел Мэйджор:

– Что там за чертовня? Драки? Меня позовите… – Со всех сторон неслось ржание. Интересно, о чем думает Дух Гор; я поднял глаза и увидел сосны под луной, призраки старых горняков – да, интересно… Над всею темной восточной стеной Великого Перевала в эту ночь была лишь тишина да шепот ветра, только в одном-единственном ущелье ревели мы; а по другую сторону Перевала лежал огромный Западный Склон – большое плато, которое доходило до Стимбоут-Спрингс, отвесно обрывалось и уводило в пустыни Восточного Колорадо и Юты; везде стояла тьма, а мы бесились и орали в своем маленьком уголочке гор – безумные пьяные американцы посреди могучей земли. Мы были у Америки на крыше и, наверное, только и могли, что вопить – сквозь ночь, на восток через Равнины, туда, где старик с седыми волосами, вероятно, бредет к нам со своим Словом, он может прийти в любую минуту и угомонить нас.

Роулинс настаивал на том, чтобы вернуться в тот бар, где он подрался. Нам с Тимом это не нравилось, но мы его не бросали. Он подошел к Д'Аннунцио, к этому тенору, и швырнул ему в лицо стакан для коктейля. Мы оттащили его. К нам пристал баритон из хора, и мы отправились в бар для местных. Здесь Рэй обозвал официантку шлюхой. У стойки в шеренгу стояла группа хмурых мужиков; они ненавидели туристов. Один сказал:

– Парни, лучше, если вас здесь не будет да счет десять. Раз… – Нас не стало. Мы доковыляли до своей развалюхи и улеглись спать.

Утром я проснулся и перевернулся на другой бок; от матраса поднялась туча пыли. Я дернул створку окна: заколочено. Тим Грэй тоже был в постели. Мы кашляли и чихали. Наш завтрак состоял из выдохшегося пива. Из своей гостиницы пришла Бэйб, и мы стали готовиться к отъезду.

Казалось, все вокруг рушится. Уже выходя к машине, Бэйб поскользнулась и упала ничком. Бедная девочка переутомилась. Ее брат, Тим и я помогли ей подняться. Мы влезли в машину; к нам присоединились Мэйджор с Бетти. Началось невеселое возвращение в Денвер.

Внезапно мы спустились с горы, и перед нами открылся вид на широкую равнину, где стоял город: оттуда, как с плиты, поднимался жар. Мы начали петь песни. Мне просто до зуда не терпелось двинуться в Сан-Франциско.

10

В тот вечер я нашел Карло, и он, к моему удивлению, сообщил, что они с Дином ездили в Сентрал-Сити.

– Что вы там делали?

– О, мы бегали по барам, а потом Дин угнал машину, и мы скатились вниз по горным виражам со скоростью девяносто миль в час.

– Я вас не видел.

– Мы сами не знали, что ты тоже там.

– Ну, что… Я еду в Сан-Франциско.

– Сегодня на вечер Дин тебе подготовил Риту.

– Ладно, тогда я отложу отъезд. – Денег у меня не было. Я послал тетке письмо авиапочтой, где просил прислать пятьдесят долларов и обещал, что это последние деньги, которые я у нее прощу: отныне она их будет от меня только получать – как только я сяду на тот пароход.

Потом я отправился на встречу с Ритой Беттенкур и отвез ее к себе на квартиру. После долгого разговора в темной гостиной я уложил ее в своей спальне. Она была миленькой девчоночкой, простой и правдивой, и ужасно боялась секса. Я сказал ей, что секс прекрасен. Я хотел ей это доказать. Она позволила мне, но я оказался слишком нетерпелив и не доказал ничего. Она вздохнула в темноте.

– Чего ты хочешь от жизни? – спросил я – а я это всегда у девчонок спрашивал.

– Не знаю, – ответила она. – Обслуживать столики и тянуть себе дальше. – Она зевнула. Я закрыл ей рот ладонью и велел не зевать. Я пытался рассказать ей, как меня возбуждает жизнь, как много мы с нею можем сделать вместе; при этом я собирался свалить из Денвера через пару дней. Она устало отвернулась от меня. Мы оба лежали, глядя в потолок, и думали, что же Господь наделал, когда сотворил жизнь такой печальной. Мы строили смутные планы встретиться во Фриско.

Мои мгновения в Денвере истекали – я чувствовал это, когда провожал ее домой; на обратном пути я растянулся на траве во дворике старой церкви вместе с кучкой бродяг, и от их разговоров мне захотелось снова вернуться на дорогу. Время от времени кто-нибудь из них поднимался и шкулял у прохожих мелочь. Они разговарирали о том, что сбор урожая сдвигается на север. Было тепло и мягко. Мне хотелось опять пойти и взять Риту, и рассказать ей о многих других вещах, и уже по-настоящему заняться с нею любовью, и рассеять ее страхи по поводу мужчин. Мальчикам и девочкам в Америке друг с другом так тоскливо: мода на крутизну и усложненность требует, чтобы они предавались сексу немедленно же, безо всяких предварительных разговоров. Нет, не светские ухаживания нужны – настоящий прямой разговор о душах, ибо жизнь священна, а каждое ее мгновение драгоценно. Я слышал, как в горах завывают локомотивы на Денвер и Рио-Гранде. Мне хотелось дальше идти за своей звездой.

Ночные часы мы с Мэйджором скоротали за грустной беседой.

– Ты читал «Зеленые холмы Африки»? Это лучшее у Хемингуэя. – Мы пожелали друг другу удачи. Увидимся во Фриско. Под темным деревом на улице я заметил Роулинса.

– До свиданья, Рэй. Когда еще встретимся? – Я пошел искать Карло и Дина: их нигде не было. Тим Грэй вскинул в воздух руку и сказал:

– Значит, едешь, Йо. – Мы звали друг друга «Йо».

– Ага. – Следующие несколько дней я бродил по Денверу. Мне мерещилось, будто каждый бродяга на Латимер-Стрит может оказаться отцом Дина Мориарти – Старым Дином Мориарти, Жестянщиком, как его называли. Я пошел в гостиницу «Виндзор», где раньше жили отец с сыном, и где однажды ночью Дина ужасно разбудил безногий инвалид, спавший с ними в одной комнате: он с грохотом прокатился по полу на своих кошмарных колесиках, чтобы дотронуться до мальчика. Я видел женщину-карлицу на коротеньких ножках – она продавала газеты на углу Кёртис и Пятнадцатой. Я прошелся по унылым дешевеньким притончикам на Кёртис-Стрит: молодые пацаны в джинсах и красных рубашках, скорлупа от орешков, киношки, тиры. Дальше, за сверкающей улицей, начиналась тьма, а за тьмою – Запад. Надо было ехать.

На рассвете я нашел Карло. Чуть-чуть почитал его громадный дневник, поспал, а утром – промозглым и серым – внутрь ввалились высоченный, шести футов росту, Эд Данкель с симпатичным парнишкой РоемДжонсоном и колченогой акулой бильярда Томом Снарком. Они расселись вокруг и со смущенными улыбками стали слушать, как Карло Маркс читает им свои апокалиптические, безумные стихи. Приконченный, я свалился на стул.

– О вы, денверские пташки! – кричал Карло. Мы по одному выбрались оттуда и пошли по такому типичному денверскому мощеному переулку между медленно курившихся мусоросжигателей.

– Я по этой улочке когда-то гонял обруч, – рассказывал мне Чад Кинг. Хотел бы я посмотреть, как он это делал; я вообще хотел увидеть Денвер десять лет назад, когдя все они были детьми: солнечное утро, цветущая вишня, весна в Скалистых Горах, и они такие гоняют обручи по радостным переулкам, уводящим к светлому будущему, – вся их компания. И Дин, оборванный и грязный, рыщет сам по себе в своей беспрестанной лихорадке.

Мы с Роем Джонсоном брели под моросящим дождиком; я шел домой к подружке Эдди забрать свою шотландку – шерстяную рубашку из Шелтона, штат Небраска. В ней быле завязана вся невообразимо огромная печаль – в этой рубашке. Рой Джонсон сказал, что увидит меня во Фриско. Во Фриско ехали все. Я сходил на почту и обнаружил, что деньги мне уже пришли. Вышло солнце, и Тим Грэй поехал со мною на трамвае до автостанции. Я купил себе билет до Сан-Франа, истратив половину того полтинника, и сел на двухчасовой автобус. Тим Грэй помахал мне рукой. Автобус выкатился из легендарных, энергичных улиц Денвера.

Клянусь Богом, я должен сюда вернуться и поглядетъ, что еще произойдет! – пообещал я себе. В последнюю минуту мне позвонил Дин и сказал, что они с Карло, может быть, тоже будут на Побережье; я задумался над этим и понял, что за все время не поговорил с Дином и пяти минут.

11

Я опаздывал на встречу с Реми Бонкёром на две недели. Автобусная поездка из Денвера во Фриско прошла без всяких событий, если не считать того, что чем ближе мы подъезжали, тем сильнее туда рвалась моя душа. Опять Шайенн, на этот раз днем, потом на запад, через хребет; в полночь в Крестоне пересекли Великий Перевал, прибыли в Солт-Лейк-Сити на заре – это город водоразборных колонок, наименее вероятное место, в котором мог родиться Дин; затем дальше, в Неваду, под раскаленным солнцем, к вечеру – Рино о его мерцающими китайскими улочками; наверх, в Сьерра-Неваду, сосны, звезды, горные домики, символы сан-францисских романчиков, – маленькая девочка хнычет на заднем сиденье:

– Мама, когда мы приедем домой в Траки? – И вот сам Траки, домашний Траки, и вниз, на равнину Сакраменто. Я вдруг понял, что я в Калифорнии. Теплый, пальмовый воздух – воздух, который можно целовать, – и пальмы. Вдоль знаменитой реки Сакраменто по скоростному шоссе; снова вглубь холмов; вверх, вниз; как вдруг – огромное пространство залива (а это было как раз перед зарей) с гирляндами сонных огней Фриско на той стороне. На Оклендском мосту я глубоко заснул – впервые с Денвера; поэтому меня грубо растолкали на автостанции на углу Маркет и Четвертой, и ко мне вернулась память о том, что я – в трех тысячах двухстах милях от дома моей тетки в Патерсоне, Нью-Джерси. Я побрел к выходу обтрепанным призраком – и вот он передо мною, Фриско: длинные тусклые улицы с трамвайными проводами, полностью укутанные туманом и белизной. Я проковылял несколько кварталов. Жуткого вида бичи (угол Мишн и Третьей) на заре попросили у меня мелочи. Где-то играла музыка.

А ведь мне, на самом деле, позже придется во все это врубаться! Но сначала надо найти Реми Бонкёра.

Милл-Сити, где жил Реми, оказался скопищем лачуг в долине: хижины были выстроены для расселения рабочих Военно-Морской Верфи во время войны; он находился в каньоне, довольно глубоком, обильно заросшем по склонам деревьями. Там были свои магазины, парикмахерские и ателье. Говорили, что это единственная община в Америке, где белые и негры жили вместе добровольно; и это оказалось действительно так, и места более дикого и веселого я с тех пор больше не видел. На двери хижины Реми висела записка, которую он приколол три недели назад: