ДЖЕК КЕРУАК
      АНГЕЛЫ ОПУСТОШЕНИЯ
      Книга вторая
      Часть четвертая
      Проездом через Америку снова
      62
      Итак я совершил это большое путешествие в Европу как раз в самое неподходящее время в своей жизни, как раз когда мне опротивела всяческая новизна переживаний, поэтому я в спешке рвал дальше и вот я уже возвращаюсь, май 1957-го, пристыженный, обездушенный, хмурый, оборванный и чокнутый.
      И вот когда Ньё-Амстердам отчаливает в море от саутгемптонского причала в тот же вечер я впархиваю в ресторан третьего класса изголодавшийся по своему ужину а там двести пятьдесят изощренно одетых туристов сидят за блестящими приборами и белыми скатертями обслуживаемые услужливыми официантами в смокингах под величественными канделябрами. Официанты оглядывают меня с ног до головы когда видят меня в джинсах (мои единственные штаны) и фланелевой рубахе с расстегнутым воротником. Я прохожу сквозь их строй к назначенному мне столику в самой середине ресторана где у меня четверо соседей в безупречных костюмах и платьях, оу. Смеющаяся девушка-немка в вечернем платье: немец в костюме суровый и аккуратный: два голландских молодых бизнесмена направляющихся к Лучоу в Экспортный Нью-Йорк. Но я вынужден здесь сидеть. И довольно странно но немец вежлив со мной, даже кажется я ему нравлюсь (немцам я всегда нравлюсь почему-то), поэтому когда крыса-официант начинает терять со мной терпение когда я пробегаю глазами невероятно роскошное меню с мешающимися мыслями ("Ух это будет миндальный лосось в винном соусе или ростбиф о жюс с пти пом-де-тер де прантан или омлет спесьяль с авокадным салатом или филе-миньон с грибным гарниром, mon doux (1), что же мне делать?") и он говорит гадко постукивая себе по запястью: "Ну решайте наконец!" немецкий юноша смотрит на него негодующе. А когда официант уходит принести мне жареные мозги и асперж холландез он говорит, "На фашем месте я пы от неко это не потерпел!" Он отрезает мне это как фашист, на самом же деле как хорошо воспитанный немец или джентльмен с континента в любом случае, но с симпатией ко мне, однако я говорю: -
      "Мне все равно."
      Он указывает что кому-то должно быть дело иначе "Этот люти станут шестоким унд сапутут сфой место!" Я не моту объяснить ему что мне наплевать потому что я франко-канадский ирокезо-американский аристократ бретонско-корнуэльский демократ или даже битовый хипстер но когда официант возвращается немец делает так чтоб он побегал еще. Между тем девушка-немка весело наслаждается предвкушая наш шестидневный вояж с тремя приятными молодыми европейцами и даже поглядывает на меня с непосредственной человеческой улыбкой. (Я уже сталкивался с официальным европейским снобизмом когда прогуливался по Сэвил-Роу или Треднидл-Стрит или даже по Даунинг-Стрит и на меня лыбились правительственные хлыщи в жилетках, которым лучше бы лорнетки подошли, и вся недолга.) Но на следующее утро меня бесцеремонно пересадили за угловой столик где я не так бы бросался в глаза. Что до меня то я бы предпочел вообще есть на камбузе кладя локти на стол. Теперь же я был загнан к трем престарелым голландским учительницам, девочке 8 лет и американской девушке лет 32 с темными кругами разгула под глазами которая меня не доставала если не считать того что махнула свои немецкие снотворные пилюли на мои марокканские (сонерилы) но ее снотворное на самом деле оказалось стимулянтом какой-то ужасающей разновидности который спать не давал.
      Итак трижды в день я прокрадывался в свой уголок ресторана и приветствовал этих теток тусклой улыбкой. Рев веселого хохота подымался с моего прежнего немецкого стола.
      В моей каюте был еще один старик, прекрасный старый голландец куривший трубку, но ужасным было то что его старуха-жена постоянно заходила подержать его за руку и поговорить, поэтому мне даже умыться возле раковины было неловко. У меня была верхняя койка где я читал денно и нощно. Я заметил что у пожилой голландской дамы была почти та же самая почти что хрупкая нежная белая кожа на лбу и бледно-голубые вены какие можно иногда увидеть на рембрандтовском портрете... Между тем, поскольку наши каюты третьего класса располагались в корме судна, нас тошнотворно качало и кренило всю дорогу до самого Нантакетского Плавучего Маяка. Первоначальная толпа в ресторане убывала с каждым днем поскольку всех скашивала морская болезнь. В первый вечер за соседним столиком целый клан голландцев начал было ржать и жрать, все братья и сестры и родня ехавшая жить или в гости в Америку, но к тому времени как мы два дня как отошли от Саутгемптона только один сухопарый брат остался мрачно жевать все что ему ни приносили, подобно мне боясь что вся эта хорошая еда входившая в стоимость билета (225 долларов) пойдет на помойку, даже заказывая добавки и угрюмо съедая их. Я сам заставлял своего нового молоденького официанта носиться туда и обратно за добавками десертов. Я не собирался пропускать ни единых взбитых сливок, тошнило или нет.
      По вечерам веселенькие стюарды вечно организуют танцы с комическими шляпами но так было когда я надевал свою ветровку на молнии заматывался шарфом и мерял шагами палубы, иногда пробираясь на палубу первого класса и быстренько делая круги по пустому завывающему ветром променаду, там ни души. Я скучал по своему старому одинокому спокойному югославскому сухогрузу, однако, поскольку днем можно было видеть всех этих закутанных больных в палубных шезлонгах уставившихся в пустоту.
      На завтрак я обычно ел холодный ростбиф с голландским хлебом с изюмом и в сахарной пудре за которым следовали обычная яичница с беконом и кофейник кофе.
      Один раз американская девушка и ее светловолосая подруга-англичанка настояли чтоб я сходил с ними в спортзал, который вечно пустовал, только позже я понял что они вероятно хотели посексовать. Они с томлением пожирали глазами симпатичных моряков, наверное начитались романов о "судовых романчиках" и отчаянно пытались закрутить такой до Нью-Йорка. Немного помогло то что я лично мечтал о своей телятине и окороке запеченном в фольге. Однажды утром в тумане воды успокоились и остекленели и вот уже перед нами оказался Нантакетский Маяк за которым несколько часов спустя возник плавучий мусор Нью-Йорка включая пустую картонную коробку с надписью СВИНИНА С БОБАМИ КЭМПБЕЛЛА при виде которой я чуть не расплакался от радости вспомнив Америку и всю ее свинину с бобами от Бостона до Сиэттла... и может быть те сосны в окне усадьбы поутру.
      63
      Итак я рванул из Нью-Йорка и вниз на Юга забрать свою маму, загруженный еще одним издательским авансом (100 долларов) -- Остановившись лишь настолько чтобы провести два дня с Элис которая теперь была мягкой и хорошенькой в Весеннем платьице и рада видеть меня -- Несколько пив, немного любовок, немного слов шепотом на ушко, и вот уже я отчаливаю к своей "новой жизни" пообещав что вскоре ее увижу.
      Моя мама и я упаковали все жалкие мусорки жизни и позвонили перевозчикам дав им единственный калифорнийский адрес который я знал, коттержа Бена Фагана в Беркли -- Я прикинул что мы поедем туда автобусом, все три тысячи ужасных миль, снимем в Беркли квартирку и у нас еще останется масса времени чтоб направить перевозчиков к нашему новому дому который как я пообещал себе станет моим окончательным пристанищем (надеясь на сосны).
      Наш "мусор" состоял из старой одежи которую я больше никогда носить не буду, коробок со старыми моими рукописями аж с 1933 года на уже пожелтевшей бумаге, жалкие лампы накаливания и представьте себе галоши (галоши в старой Новой Англии), пузырьки лосьона для бритья и святой воды, даже электролампочки захованные много лет назад, старые мои курительные трубки, баскетбольный мяч, бейсбольная перчатка. Боже мой даже бита, старые шторы которые так никогда и не повесили за отсутствием дома, свернутые ненужные лоскутные коврики, книги весом в тонну (даже старые издания Раблэ без обложек) и всевозможные непредставимые кастрюльки и сковородки и грустные кнюси которые людям почему-то обязательно нужно хранить чтобы жить дальше -- Потому что я до сих пор помню ту Америку когда люди путешествовали и у них всего-то багажа было что бумажный пакет, вечно перевязанный бечевкой -- Я до сих пор помню ту Америку где люди ждали в очередях своего кофе и пончиков -- Ту Америку 1932 года когда люди рылись в свалках на берегах рек ища мусор который еще можно было продать... Когда мой отец торговал галстуками или рыл канавы для ВПА -Когда старики с джутовыми мешками по ночам шарили в помойных баках или собирали редкий конский навоз на улицах -- Когда ямсу радовались. Но вот она процветающая Америка 1957 года и люди смеются над всем нашим мусором в сердцевине которого тем не менее моя мама спрятала свою непременную швейную корзинку, свое непременное распятие, и свой непременный семейный альбом -- Не говоря уже о своих непременных солонке, перечнице, сахарнице (все полные) и своем непременном куске мыла уже наполовину смыленном, все это завернуто в непременные простыни и одеяла с постелей еще не виданных.
      64
      Вот теперь я рассказываю о самом важном человеке во всей этой истории, и о самом лучшем. Я заметил как большинство моих собратьев по перу кажется "ненавидит" своих матерей и строит по этому поводу большие фрейдистские или социологические философии, фактически пользуясь этим как прямой темой своих фантазий, или по крайней мере утверждая так -- Я часто задаюсь вопросом спали ли они когда-нибудь до четырех часов пополудни и просыпались ли когда-нибудь и видели как их мать штопает им носки в печальном свете от окна, или возвращались с революционных ужасов выходных дней и видели как она зашивает прорехи в окровавленной рубахе с тихой вечной головой склоненной над иглой -И не в мученической позе обиды, отнюдь, а на самом деле серьезно погрузившись в шитье, шитье муки безрассудства и утраты, сшивая сами дни твоей жизни с почти что радостной целеустремленной суровостью -- А когда холодно она накидывает этот свой платок и шьет дальше, а на плите вечно побулькивает картошка -- Некоторые невротики просто бесятся при виде такого душевного здоровья в комнате -- Иногда я сам бешусь поскольку был так глуп что рвал рубашки и терял башмаки и терял и рвал надежду в клочья в этой глупой штуке которая называется дикостью -- "У тебя должен быть спускной клапан!" часто орал на меня Жюльен, "выпускай этот пар а не то свихнешься!" раздирая на мне рубашку только чтобы Мемер (2) два дня спустя сидела в своем кресле зашивая ту же самую рубашку лишь потому что это рубашка и она моя, ее сына -- Не чтобы я почувствовал себя виноватым а чтоб просто починить рубашку -- Хотя я всегда чувствовал себя виноватым когда слышал как она говорила: "Такая славная рубашка была, заплатила за нее 3,35 в Вулворте, зачем ты разрешаешь этим психам рвать на тебе так рубашки. Cа раs d'bon sens". (3) А если рубашку уже невозможно было починить она бывало всегда стирала ее и убирала "на заплаты" или чтоб сделать из нее лоскутный коврик. В одном из таких ее ковриков я различил три десятилетия страдальческой жизни не только моей собственной но и ее, моего отца, моей сестры. Она б саму могилу туда вшила если б можно было. Что же касается еды, то ничего не выбрасывалось: случайная недоеденная картофелина заканчивала тем что восхитительно лакомо поджаривалась рядом с кусочком более нового мяса, или четверть луковицы находила дорогу в банку домашнего маринованного лука или старые уголки ростбифа во вкуснющее домашне-булькающее фрикассе. Даже старый драный носовой платок стирается и штопается и в него лучше сморкаться чем в десять тысяч новых Носовых Платков Братьев Брукс с праздной монограммой. Любая приблудная игрушка которую я покупал для ее полки "штукенций" (маленькие мексиканские ослики из пластмассы, или свинки-копилки или вазочки) оставалась на этой полке многие годы, должным образом протираемая от пыли и эстетически размещенная в зависимости от ее вкусов, крохотная дырочка прожженная сигаретой в старых джинсах неожиданно залатывается лоскутками джинсухи 1940 года. В ее швейной корзинке есть деревянная штопальная игла (как маленькая кегелька) которой лет больше чем мне. Ее иголки некоторые сделаны в Нашуе в 1910-м. С течением лет ее семья пишет ей все более пылкие письма осознавая что именно они потеряли когда забрали ее сиротские деньги и истратили их. На телевизор который я купил ей на свои жалкие сбережения 1950 года она смотрит с верой, это лишь битый старый приемник Моторолы 1949 года. Она смотрит рекламу где женщины наряжаются а мужчины хвастают и даже не знает в комнате я или нет. Это все отдохновение для ее глаз. Мне снились кошмары где она и я находим ломти копченой говядины на старых помойках Нью-Джерси субботним утром, или где верхний ящик ее комода открыт посреди дороги Америки и видны шелковые панталоны, четки, жестяные баночки с пуговицами, мотки ленты, подушечки для иголок, пуховки от пудры, старые беретики и коробочки с ватой собранной из старых пузырьков из-под лекарств. Ну что может подавить такую женщину? Когда бы мне что-нибудь ни понадобилось у нее это где-нибудь есть: -- аспирин, мешочек льда, бинтик, банка дешевых спагетти в буфете (дешевых но хороших). Даже свечка когда большое цивилизованное электричество вырубает.
      Для ванны, туалета и раковины у нее есть большие банки чистящего порошка и дезинфектантов. У нее есть сухая метелка и дважды в неделю она лазит мне под кровать за махрами пыли которые затем выколачивает за подоконник, "Tiens! (4) У тебя в комнате чисто!" Завернута где-то в переезжающей коробке большая корзинка бельевых прищепок развешивать стирку куда бы она ни поехала -- Я вижу как она выходит с корзиной мокрого белья держа прищепку во рту, а когда у нас нет двора, то прямо в кухне! Поднырни под белье и достань себе пива из ледника. Как мама Хуинена, готов спорить, достаточно чтоб просветить любого действительно истинным "Дзэном" того как жить в любое время и как надо.
      Тао говорит, многословнее чем одним словом, что женщина заботящаяся о своем доме уравнила Небо и Землю.
      Затем субботними вечерами она гладит на расхлябанной доске купленной целую жизнь назад, ткань вся побурела от подпалин, скрипучие деревянные ножки, но все постиранное выходит отглаженным и белым и складываясь убирается в изумительно выстеленные бумагой ящики чтоб пользоваться дальше.
      Ночью когда она спит я склоняю голову от стыда. И знаю что наутро когда проснусь (может в полдень) она уже сходит в магазин на своих сильных "крестьянских" ногах и вернется со всей этой провизией громоздящейся в сумках с латуком на вершине, с моими сигаретами на вершине, с горячими собаками и гамбургерами и помидорами и бакалейными чеками "показать мне", жалкие нейлоновые чулки на самом деле извиняющись допущенные до моего взора -- Ах я, и все те девчонки которых я знал в Америке которые только отщипывали от голубого сыра и оставляли его черстветь на подоконнике! Которые тратили часы перед зеркалом с голубыми тенями для глаз! Которые желали такси чтоб съездить за молоком! Которые стонали по воскресеньям без ростбифа! Которые бросали меня потому что я жаловался!
      Мода сегодня на то чтоб говорить что матери стояли на пути вашей половой жизни, как будто моя половая жизнь на квартирах девчонок в Нью-Йорке или в Сан-Франциско имела что-то общее с моими спокойными воскресными ночами за чтением или писанием в уединении моей чистой домашней спальни, когда ветерки шуршат шторами а машины шваркают мимо -- Когда кот мяукает на леднике а там уже баночка Девяти Жизней для моей бэби, принесенная Ма субботним утром (пишет свои списки) -- Как будто кроме секса больше ничего нет в моей любви к женщине.
      65
      Мать снабдила меня средствами достигать мира и здравого смысла -- Она не терзала своего отпрыска тирадами о том что я не люблю ее и не переворачивала тумбочки с косметикой -- Она не кидалась на меня гарпией и не мурлыкала мне за то что я занят своими мыслями -- Она лишь зевала в одиннадцать и отправлялась в постель со своими четками, словно жила в каком-нибудь монастыре с Преподобной Матерью О'Шэй -- Я мог бы лежать там на своих чистых простынях и думать о том, чтоб выскочить снять замызганную дикую шлюху с волосьями перевязанными чулками но это не имело никакого отношения к моей матери -- Я был свободен поступить так -- Поскольку любой человек любивший друга и следовательно поклявшийся оставить его и его жену в покое, может поступить так же и для своего друга своего отца -- Каждому свое, а она принадлежала моему отцу.
      Но убогие скалящиеся грабители жизни говорят нет: говорят "если человек живет со своей матерью он не состоявшийся": и даже Жене божественный знаток Цветов сказал что человек любящий свою мать есть худший мерзавец на свете: если психиатры с волосатыми запястьями вроде психиатров Рут Хипер до дрожи желающие снежных бедер молоденьких пациенток: или больные женатики в глазах у которых нет мира кипятящиеся по поводу дыры холостяка: или смертоносные химики без единой мысли надежды все они говорят мне: "Дулуоз ты лжец!