Тут в воздух взмыла другая рука, забрала огонь и, ярко вспыхнув, скрылась в темноте. Обе руки какое-то время поиграли пламенем, отбирая друг у друга, а потом сплелись вместе, стряхнули огонь, и он стал растекаться по краю крышки, как ртуть.
      Приковывая к себе внимание, у крышки, объятой огнем, стоял Зено. С лицом эбонитового цвета, носом, напоминающим большой клюв, с изогнутым пером на шляпе. Настоящий Скарамуш . Одним взмахом меча он собрал огонь с крышки и сунул в карман. Потом, запрокинув голову, проглотил меч и выплюнул сноп огня, из которого возник раскаленный клинок.
      Отвесив низкий поклон, Зено повернулся и выбрался наконец из сундука. Когда он повернулся еще раз, маска исчезла, а на голове появился блестящий высокий цилиндр, под стать его фраку, а меч превратился в трость. Он встал перед сундуком и начал отбивать чечетку, постукивая по полу тростью, пока она не превратилась в белый шарф. Зено стал обматывать его вокруг шеи, а шарф, соскользнув ему в руку, обернулся альбиносом с розовыми глазами и высунутым языком. Зено смотал его, как ленту, подбросил в воздух, и сверху посыпались серебряные блестки. Потом из-под ладони у Зено стал расти шар, переливаясь всеми цветами радуги, как большой мыльный пузырь. Зено раскинул руки, и шар пришел в движение — выскочил из-под ладони и покатился по руке. За первым шаром появился второй, потом третий — все они двигались по образованному его руками кресту, перекатываясь за головой с плеча на плечо.
      Когда шары приближались к кистям рук, он подхватывал их, повернув руки ладонями кверху, и шары вертелись с шипением, образуя перекрещивающиеся петли, так быстро и равномерно, что казалась, они движутся по зависшей в воздухе радуге, то оказываясь на ее вершине, то скатываясь вниз. Пальцы Зено летали, между шарами проступало его лицо, залитое зодиакальным сиянием...
      Он собрал весь огонь в ладони и снова залез в сундук.
      —  А теперь приглашаются желающие из зрительного зала.
      Карла вышла вперед. К крышке были прикреплены шарнирами три стальные пластины с прорезями, а к стенке сундука привинчены три стальные петли. К ним прилагались три амбарных замка. Карла надела пластины на петли, вставила замки и защелкнула. Потом снова села на стул.
      — Бру-у-у-у-ум. — Она на выдохе издала рокочущий звук, прикасаясь к зубам кончиком языка. — Бру-у-ум. — Это заменяло барабанную дробь.
      Сундук опрокинулся, и крышка распахнулась. Видно было, что замки, продетые в петли, по-прежнему надежно держатся. А сундук оказался пуст, как обещание, данное шлюхой.
      Карла сидела в комнате в одиночестве, аплодируя до жжения в ладонях.

* * *

      Паскью довольно легко отыскал расселину. Валун в форме кошачьей спины почти скрылся под водой, но «тюлень» все так же возвышался над пенящейся поверхностью моря, его выпуклая спина, черная и лоснящаяся, проступала сквозь изморось. Капли чуть моросящего дождика, зависшего в воздухе полупрозрачной пеленой, поблескивали на волосах Паскью тонкой паутиной.
      Он представил тело Ника Говарда, распластанное на каменистом берегу, и подумал о том, насколько изуродовала морская вода лицо, глядящее со снимка. В какой-то момент он почувствовал гнев, как будто они с Ником были друзья, чуть ли не братья, как будто смерть близкого человека звала его к мести. А потом понял, что это в нем говорит страх.
      — Сегодня вечером, — решил он.
      Сегодня вечером он снова войдет в этот дом. И если чертовщина не прекратится — уедет. Ради чего все это? Зачем его так изощренно дразнят: «Вот он я, здесь, а теперь меня нет!»? И тут Паскью почувствовал свою полную беззащитность: кто-то за ним наблюдает, он почти физически ощутил: сзади кто-то есть. Он резко обернулся, екнуло сердце, по спине побежали мурашки. Никого.
      Да, именно дразнят. Кто-то затеял с ним игру: угадай, кто я, что я знаю, что я могу рассказать?
      То же самое они делали с Лори.

* * *

       Сначала женский голос:
       — Мы знаем, чем вы тут занимаетесь! Мы все про вас знаем! Ты думала — никто не знает. И ты нигде от нас не спрячешься.
       Потом мужской голос:
      —  Мы все про тебя знаем! Мы знаем, чем вы занимаетесь! Мы все знаем!
       И снова женский голос...
       * * *
      Паскью видел, что происходит, и подумал: «Этот человек все знает. Кем бы он ни был».
      Письмо, переданное барменом, до сих пор лежало в кармане нераспечатанным. А вдруг там написано: «Шутка закончилась. Забудь все. Возвращайся домой». Или там нет этих слов. И то, и другое пугало. Наконец Паскью вскрыл конверт и прочел:
      «Сколько ангелов могут танцевать на булавке?»
      Ему некуда было идти, только в то место.
      Ключ давал некоторое преимущество. Он придет позднее, на тот случай, если за домом наблюдают. Но не слишком поздно, иначе он снова увидит на столе ужин на одного человека, хорошо охлажденное вино — обслуживание не входит в стоимость. Лучше всего прийти в тот момент, когда этот сукин сын сервирует стол, ставит свечи и все остальное, словно изнывающий от неразделенной любви болван, все еще надеющийся соблазнить свою Принцессу-Золотое сердце. Он сказал — в восемь? Отлично — приду ровно в семь.
      Теперь, при свете, дом уже не казался таким таинственным. Он вспомнил о разбитом окне и осыпавшейся штукатурке, о запахе плесени. В этот раз дверь не была заперта на щеколду. Он повернул ключ и осторожно вошел в прихожую. Остановился на пороге, прислушиваясь. Но различил лишь звук своего дыхания.
      В магазине электротоваров Паскью купил фонарик, но он почти не пригодился. Свет, проникающий с улицы в окно, был очень ярким. Фонарик он использовал, лишь когда поднимался по лестнице и шел по коридору. Дверь, прошлой ночью оставленная открытой, была притворена. Паскью поводил лучом вдоль косяка, стараясь найти хоть маленькую щелку, но так и не нашел и, открыв дверь, прошел в комнату.
      От того, что он увидел, рука задрожала и луч фонарика запрыгал по стене как сумасшедший. Но в бледном свете, просачивающимся через окно, и без фонарика все было видно: стол, накрытый на двоих, льняные салфетки, вино в ведерке со льдом, свежая веточка камелии, незажженные свечи.
      Он привалился к двери, захлопнув ее, стук эхом разнесся по всему дому, словно внезапно вырвавшийся из груди крик, в ушах зазвенело, как бывает, когда нырнешь, и на какое-то мгновение ему показалось, что он теряет сознание. Изо всех сил Паскью старался успокоить дыхание.
      Он заставил себя еще раз взглянуть на стол. Вино на месте; но без закуски. Пробку еще не вытащили. Свечи не зажжены. В общем, приготовления не окончены.
       Господи Иисусе! Он уже в доме!
      «Он должен был слышать, как я вошел, — подумал Паскью, — наверняка слышал».
      Паскью отошел от двери к столу. А затем, не долго раздумывая, направился к шкафу, закрытому на плотно подогнанный крючок. Паскью поддел его, и крючок поддался со скрежетом. Этот звук был похож на треск отбойного молотка. Изнутри пахло плесенью. Шкаф оказался пуст.
      Паскью закрыл его и услышал, что где-то в глубине дома заскрипели то ли ступеньки, не покрытые половицей, то ли дверь. Он взялся за фонарик как за дубинку и стал ждать, но звук не повторился.
      "Ну что же, — подумал он, — этот парень хочет со мной отужинать с глазу на глаз, видимо, чтобы пошантажировать меня. Приятного тут мало, но это не смертельно. Почему бы не выйти в коридор и не окликнуть его: «Хэлло?» Или лучше сесть за стол и ждать его прихода? Что он собирается сказать? Что мне грозит в худшем случае? Либо ежемесячные выплаты пожизненно, либо перспектива распрощаться с карьерой. Главное — не принимать это близко к сердцу, как, например, очередной страховой взнос. Вношу же я деньги в фонд страхования? Это будет просто оплатой очередного чека. И что я ему отвечу? «Ладно, по рукам»? Или: «Можешь взять мою карьеру, разменять ее монетки по пени и засунуть себе в зад, так, чтобы из ушей полезли»? Но что, в конце концов, здесь происходит? Обыкновенная сделка, хотя и не совсем честная.
      Опять же — везде расклеены объявления с фотографиями Ника Говарда.
      Паскью приоткрыл дверь спальни — ровно настолько, чтобы протиснуться наружу, и посветил фонариком в коридоре. Потом подошел к лестнице и с верхней ступеньки направил луч вниз. В свете фонарика видно было, как клубится пыль, поднятая им при ходьбе.
      Он уже открыл рот, чтобы крикнуть, как вдруг услышал, что дверь спальни, щелкнув, затворилась.
      Несколько мгновений он ничего не предпринимал, стараясь убедить себя, что этого просто не может быть. Потом обернулся и увидел, что дверь действительно закрыта.
      «Я мог бы простоять здесь вечность, — подумал он, — до второго пришествия, раздумывая, что лучше: вернуться в комнату или спуститься по лестнице и выйти на улицу». — Он шагнул к двери и остановился. На минуту возникло странное ощущение, что теперь ему все ясно. Сейчас он откроет дверь, войдет — и тут же кто-то щелкнет выключателем. Вспыхнет свет, и он увидит их всех: Марианну и Люка, Сюзан и Софи, Чарли Сингера — они хором затянут «Сюрприз», начнут кидать в него свернутыми лентами серпантина и хохотать как сумасшедшие. И вдруг среди знакомых лиц он отчетливо увидел еще одно: лицо Ника, обглоданное морскими рыбами, со ртом, забитым илом, и разъеденными соленой водой глазами.
      Ошеломленный, он на какое время застыл на месте, а потом двинулся, набирая скорость, к двери, как будто намеревался проскочить сквозь нее.
      — Ну что, ублюдок?! — воскликнул он, ворвавшись в комнату, но обнаружил, что обращается в пустоту.
      Бутылка с вином была уже откупорена. Салат «Никоси» наложен в большую стеклянную вазу. Свечи горели — их зажгли только что: пламя еще не съело белые фитили.
      Он посмотрел на шкаф. Крючок остался на месте. И все-таки он подошел и открыл дверцу. Пусто. Он быстро закрыл шкаф и опустил крючок. А потом встал, отгороженный столом от двери, рядом со стулом, словно на каком-то официальном обеде, в ожидании, пока почетный гость займет свое место.
      В глаза бросилась открытка — очередное послание, прислоненное к одному из подсвечников.
       С наилучшими пожеланиями от
       ВЕЛИКОГО ЗЕНО,
       Иллюзиониста, Мага, Эскейполоджиста .
      Несмотря на невероятное напряжение, Паскью едва не расхохотался. Он взял открытку в руки, еще раз прочитал, потом перевернул. На обратной стороне штрихами были изображены две руки: одна — прячущая предмет, другая — демонстрирующая его на открытой ладони. Предметом манипуляций явился вопросительный знак. В низу открытки было написано:
      «Сколько ангелов может танцевать на булавке?»
      «Магическое представление для моей персоны», — подумал Паскью. И хотя чувствовал по пульсу, как бешено колотится сердце, сел все же за стол и налил в стакан вина. Итак, ночная программа в кабаре начинается. Он отпил глоток, откинулся на спинку стула, и, чувствуя, как его бьет дрожь, стал не отрываясь смотреть на дверь, ожидая выхода иллюзиониста.
      — Ну же, кретин, выходи! — говорил он, как мог, громко. — Позабавь меня.
      Но дверь не открывалась. И никто не выходил. Но кто-то ведь проник в комнату.
      — А теперь представляем вам... — В комнате стоял Зено. С белым, как кость, лицом, алыми губами и жгуче-черными глазами. — Ангела смерти!
      Единственным преимуществом Паскью было то, что он сидел. Медленно, дюйм за дюймом, он стал подниматься с места, из широко открытого рта вырвался крик ужаса, и он налетел на край стола, опрокинув его.
      На какой-то момент все зависло в воздухе: свечи, подсвечники, тарелки, стеклянная ваза — словом, все, что на нем стояло, а Паскью все еще поднимался, прикрываясь руками, завывая от страха.
      Первый нож, брошенный Зено, натолкнулся на неожиданное препятствие: перевернувшись в воздухе, он ударился о край тарелки. Паскью увидел, как что-то сверкнуло в воздухе среди брызнувших в разные стороны осколков, так и не осознав до конца, что произошло. Он выставил вперед руку, на уровне горла, и тут же боль пронзила его от запястья до локтя.
      Подчиняясь инстинкту, он бросился вперед, под ногами хрустело битое стекло, колени ударились о стулья, но он продолжал бежать, видя в этом единственную надежду на спасение.
      Зено приготовил еще один нож, но не успел метнуть. Уже подбегая к Зено, Паскью споткнулся, падая, навалился на него, обхватил руками и выставил вперед ладони, чтобы смягчить удар. Лезвие по-прежнему торчало у него между запястьем и костяшками пальцев. Они вместе налетели на стену, и нож вошел в тело Зено.
      Зено судорожно глотнул воздух и обдал Паскью кисловатым запахом, который шел у него изо рта. Нож, проткнувший руку Паскью, вошел Зено в спину левее позвоночника дюйма на два и застрял там. Они стали бороться, при этом нож поворачивался у Паскью в руке и у Зено в спине, бередя раны. Лица их оказались совсем рядом. Они ударялись лбами, алые губы Зено касались шеи Паскью. На таком близком расстоянии невозможно рассмотреть черты лица, тем более что Зено загримировался под покойника. Но Паскью видел глаза с диким блеском, обведенные красно-черной каймой.
      Зено, заведя руку назад, ухватился за нож, повернулся, протащив тонкую рукоятку сквозь ладонь Паскью, и так остался стоять, держась за спину. Рот его от ярости принял форму буквы "О", язык высунулся наружу, словно он лизнул свою рану, показавшуюся ему на вкус отвратительной.
      Паскью не помнил, как добрался до двери, как открыл ее и шагнул за порог, не помнил, закрыл ли ее за собой, но, так или иначе, он оказался в коридоре. Спотыкаясь, он скатывался по ступенькам вниз, вопя от боли и страха, ударяясь головой о стены. Со всего размаху налетел на входную дверь и, опомнившись, обнаружил, что открывает замок раненой рукой, скрюченной, как лапа зверя, и истекающей кровью.
      Выскочив из дома, он пробежал через сад на улицу и стал спускаться по склону в направлении к Дьюэр-стрит, откуда доносился шум моря. Всхлипывая, он звал на помощь без всякой надежды, что его услышат, чисто инстинктивно. Рука его горела, став оранжево-белой, словно кусок железа, раскаленный в печи. Он держал ее над головой, чтобы остановить кровотечение и остудить в прохладном ночном воздухе.
      Стоит ему остановиться и перестать звать на помощь — и он упадет, обессиленный, и просто истечет кровью.
      Эта мысль помогала ему держаться на ногах. Он все бежал и бежал к морю, продвигаясь вперед гигантскими скачками, продолжая кричать, держа над головой раненую руку, как знамя.

* * *

      Зено стоял в углу комнаты согнувшись, держась рукой за поясницу, словно старик, только что поднявшийся в гору. Он рыдал в ярости и разговаривал сам с собой сквозь слезы:
      — Что же теперь?.. Что теперь?.. Я не знаю, что делать... Он должен умереть... Я не могу рассказать Эллвуду... не могу рассказать Карле... Мне не с кем поговорить... не с кем поговорить... — Лицо исказила гримаса боли, сделав его похожим на греческую маску, а бессвязные слова сливались в протяжный вой.
      Неудача за неудачей. Сначала с Марианной. Она узнала его, и тогда пришлось защищать себя и Карлу, защищать от «самого страшного».
      Нужно думать. Думать. И в первую очередь о главном. Он надел все черное, изображая ангела смерти: черные джинсы, черную рубашку, черный жакет. Теперь Зено на ходу снял жакет и рубашку и потрогал рану рукой. Кровь, переполнив сложенную чашечкой ладонь, сочилась между пальцами. Среди битой посуды он отыскал салфетку, вывернул наизнанку на тот случай, если на ней остались осколки стекла, приложил к ране и, обмотав рубашку вокруг пояса, туго стянул рукава на животе. Затем надел жакет и до подбородка застегнул «молнию».
      Со свечой в руке он спустился по лестнице в ванную. Там, за старым баком, лежала маленькая плоская коробочка, которой он пользовался, накладывая грим. В ней лежали несколько палочек грима, лосьон, марля. Зено зажег свечу, поставил на маленький шкафчик перед зеркалом. Смочил марлю лосьоном.
      Пламя дрогнуло и успокоилось. В тусклом желтом свете Зено приблизил лицо к зеркалу и вытер губы. Потом достал из кармана полиэтиленовый пакет и бросил в него использованный кусок марли, взял еще один и принялся вытирать глаза.
      «Он вернется, — подумал Зено. — Сейчас он удерет отсюда, но вскоре вернется в Лонгрок. И всем расскажет о том, что случилось. Впрочем, нет, он будет молчать».
      Губная помада смазалась — будто его зацеловали. Один глаз был светлый, другой темный, мертвый.
      «Я встречусь с ним, — подумал Зено, — встречусь, когда он вернется».

* * *

      Паскью вышел из тени и оказался на освещенной Дьюэр-стрит; ноги отказывались ему повиноваться, а каждый вздох обжигал горло. Замедлив шаг, остановился, хватаясь за деревянные ворота лодочной станции, чтобы не упасть. Какое-то время постоял там, скрючившись, переводя дыхание и поглаживая рукой грудь, словно успокаивая раненого зверька. Потом с трудом выпрямился и снова пошел вперед. Лихорадочный спуск со склона отнял остаток сил. Он едва волочил ноги, то впадая в полузабытье, то приходя в себя, различая отдельные звуки. Удары собственного сердца, удары волн о дамбу, саксофон, звучавший то громче, то тише, заглушаемый порывами ветра.
      Первыми его увидели молодые люди, сидевшие у окна, та самая парочка, и сразу прекратили разговор, глядя на него с нескрываемым любопытством, словно хотели сказать: интересно, что будет дальше? Он направился было к стойке, но бармен перехватил его на полпути, потому что было ясно — он не дойдет.
      Паскью уже придумал легенду и теперь повторил ее про себя. Нужные слова с трудом пробивались через какофонию звуков в голове: звонки, бой барабанов, гудки.

* * *

      Женщина-врач выглядела очень усталой, как и полагалось в такое время суток. Она промыла и зашила рану, медсестра наложила повязку. Паскью назначили противостолбнячную прививку и выписали рецепт на тетрамицин. Он никак не мог унять дрожь.
      «Шел ночью по пляжу, поскользнулся, выставил вперед руку, чтобы смягчить падение и наткнулся на разбитую бутылку».
      Паскью сначала недоумевал, зачем врач пересказывает его историю, но потом увидел, что медсестра записывает с ее слов.
      — Все правильно? — спросила доктор. И они обе на него посмотрели.
      — Все правильно. — У него зуб на зуб не попадал.
      — Пусть ваш лечащий врач сам все проверит, вот, возьмите. — И она протянула ему рецепт. — Можете идти спать.
      Он улыбнулся, но ничего не сказал.
      — Вы перенервничали. Можно было бы дать вам успокоительного.
      Но я предпочитаю обходиться без него.
      — Тогда не надо.
      Она кивнула и вышла из кабинета. Минуту спустя пришел бармен, который отвел Паскью в приемное отделение.
      — Я перед вами в долгу, — сказал Паскью.
      — Да бросьте вы! Я отлично проводил время с другими газетчиками. Они вносят живую струю в наши места. И вы мне нравитесь.
      Паскью сел.
      — А где именно на пляже это с вами случилось?
      — По дороге к холму, — ответил Паскью, — в стороне от Дьюэр-стрит.
      — Да-а-а-а. — Бармен закатил глаза, словно размышляя о чем-то. — Значит, еще до прилива.
      Паскью ничего не ответил.
      — Нет, вы наверняка были в другом месте. Ближе к отелю, как мне думается. Там всегда небольшая часть берега остается над водой, даже во время прилива.
      — Ближе к отелю... — подхватил Паскью, добавив эту деталь к своему вранью.
      — Наверняка... — Бармен повернулся к двери. — Пойдемте. Я провожу вас.
      — Спасибо, — отказался Паскью, — я возьму такси.
      — Вот как? Вы что, ждете кого-нибудь?
      — Да. Одного человека. — Паскью встал и протянул бармену левую руку. — Очень вам признателен.
      Бармен нерешительно направился к двери, словно ожидая, что Паскью передумает.
      Паскью подождал некоторое время в приемном отделении, видел, как приходили и уходили люди с разными травмами, но человека с ярко-красными губами, черными, словно выжженными, глазами и раной на спине среди них не было. Мимо пробежала женщина-врач, та, что им занималась. Удары сердца, отрывистые, как удары медных тарелок, отдавались в руке.
      Он дотянулся до правого кармана, вытащил открытку с изображением двух рук, одна — с раскрытой ладонью, другая — сжата в кулак.
       А теперь представляем вам...
       Зрители затаили дыхание...
       Итак...
       * * *
      Паскью подождал еще час, но тот, кого так он надеялся увидеть, так и не пришел.

Глава 6