Неоновый свет заливал вестибюль. В конторке, за регистрационной доской, звонил телефон, но трубку снять было некому. Столик из бамбука и ротанга Паскью не стал брать с собой. Магнитофон лежал у него в кармане вместе с ножом. Он нес цветы и шляпу, словно отвергнутый ухажер, которого подвели его аксессуары.
      — Не важно, когда подстрелить тигра: до того, как он перегрызет козлу горло, или после того. — Софи перестала плакать и судорожно вдохнула воздух. — Главное — убить его, этого проклятого тигра, чего бы это ни стоило.
      В комнате Паскью стоял круглый кофейный столик, крытый стеклом. Он выложил, что принес, на поверхность и, отойдя немного, окинул это оценивающим взглядом, как посетитель картинной галереи — полотна сюрреалистов. На дне цилиндра прилип птичий помет. Немного погодя они вместе с Софи прошли в ванную.
      Она разглядывала себя, наклонившись к зеркалу, поворачиваясь из стороны в сторону, по-прежнему зажимая рану рукой. На шее виднелась багрово-красная бабочка — след страстного поцелуя. Капельки крови сочились из крохотных капилляров, расположенных в ее крыльях. А сама бабочка находилась в кругу, очерченном губной помадой, но не сплошной, а прерывистой линией.
      Она посмотрела на отражение Паскью, появившееся рядом с ее собственным.
      — Он не успел убить меня и вместо этого поцеловал.
      — Я не должен был тебя отпускать, — сказал Паскью. — Прости меня.
      «Он охотился за мной. Подстерегал меня». Это означало: «Не надо извиняться — теперь это не имеет никакого значения». Но, говоря по правде, лучше бы Паскью ее не отпускал. Наполнив раковину водой, Софи принялась смывать помаду. Бабочка запестрела разными цветами, стала ярче, новые капельки крови выступили на коже — от воды кровь пошла сильнее. Паскью протянул руку, чтобы дотронуться до раны, но Софи отпрянула. Тогда он с силой привлек ее к себе, и руки их сплелись.
      Он поцеловал ее нежно, не рассчитывая на ответный поцелуй.
      — Это исчезнет, — пообещал он. — Это скоро пройдет. — И поцеловал ее снова, прежде чем отпустить. Он вышел, а она продолжала стоять так, как стояла, когда ее целовал Зено.
      — Софи...
      Закрыв глаза, она восстановила в памяти этот момент — этот голос, зазвучавший у нее в ухе, его губы, прильнувшие к ее шее, то, как он втягивал через нос воздух, когда впился в нее. Паскью, услышав ее крик, пробирался по площадке, натыкаясь на что-то и падая. Зено яростно мотал головой, высасывая из нее кровь, терзая ее зубами. Когда Паскью рухнул в очередной раз, Софи тоже упала. И если бы глаза ее были открыты, она увидела бы Зено, бегущего по направлению к горной тропинке.
      Она слила воду из раковины и держала руки под холодной струей до тех пор, пока они не занемели. В спальне заиграл вальс Штрауса.
      Паскью сидел на полу возле кофейного столика, в одной руке он держал магнитофон, в другой нож, который лежал, покачиваясь, на вытянутом пальце. Он сказал:
      — Кто бы это ни был, но он большой любитель повеселиться. Настоящий артист. Ему бы на сцене выступать.
      — Извини, — сказала Софи, — что-то мне не хочется аплодировать.
      Паскью перемотал пленку вперед, потом снова поставил на воспроизведение, включив музыку в том месте, где быстрый темп, все нарастая, достиг своего пика.
      — Когда он целовал тебя, с ним все было в порядке?
      Она посмотрела на него пристально, видимо не понимая, что он имеет в виду.
      — Я ведь выстрелил в него, помнишь? Я не ранил его?
      Она покачала головой:
      — Вряд ли можно ранить океан выстрелом из лодки. — Пленка снова запищала, когда он нажал кнопку ускоренной перемотки. — Интересно, лодочная станция принадлежит ему?
      — А ты как думаешь?
      — Думаю, нет.
      — Нет, но ему может принадлежать одна из лодок. — Паскью поставил еще одну часть записи: казалось, мелодия вальса движется к финалу: звучали только духовые инструменты и барабаны. Он нажал на кнопку.
      — Я, пожалуй, выпью. — Софи произнесла это так, словно собиралась выполнить некую утомительную обязанность. Она налила им обоим шотландского виски, потом направилась в ванную, чтобы долить воды. Когда она проходила мимо Паскью, он опять включил магнитофон, и голос на пленке прошептал: «...мертва».
      — О Боже! — воскликнул Паскью.
      Софи застыла на месте со стаканами в руках, устремив взгляд на дверь ванной, а губы раскрылись в беззвучном крике. Она не двинулась с места, пока Паскью перематывал пленку назад, и даже не взглянула на него. Последовала пауза — казалось, он ждет ее разрешения. Она сходила в ванную, разбавила виски водой и, вернувшись, протянула его стакан. Потом, сделав первый глоток, сказала:
      — Давай, включай запись. — И села на кровать, чтобы слушать, не встречаясь с ним взглядом.
      Оркестр сыграл вальс до конца, и мелодия угасла в последнем ударе тарелок. Затем послышался голос Зено: «Прощай, Софи, ты мертва!»Это был тот же самый голос с хрипотцой, который Паскью слышал в пустом доме, сидя за столом, сервированным на одного.
      Зено записал вальс, заранее представляя себе эту сцену: танец, кружение в вихре, удавку, наброшенную ей на шею, и это: «Прощай, Софи, ты мертва!»
      А Паскью тем временем сидел бы в ресторане, ожидая. Быть может, относительно Паскью у Зено тоже был план. Возможно, он собирался преподнести еще какой-то сюрприз, прибыв с опозданием, как предупреждал в записке. Он мог потом сидеть вместе с Паскью, есть, пить вино, держа столовые приборы руками, только что оскверненными убийством. «Прощай, Софи, ты мертва!»
      Вероятно, он точно рассчитал время. И если бы Паскью не подошел вовремя, она сначала упала бы на колени, потом осела на землю с высунутым языком, напоминающим кусок мяса, а Зено стоял бы на коленях позади нее, затягивая на ее шее удавку, словно веревку на тюке. Она бы почувствовала, как хрустит ее челюсть, как наливаются кровью зрачки. Потом он откатил бы ее тело в сторону и выпрямился, тяжело дыша. Потом — удар в тарелки. А потом: «Прощай, Софи, ты мертва!»
      Паскью пришло в голову, что только подлинный артист мог не полениться оставить столь изящное послание, только по-настоящему самовлюбленный человек. А в ушах Софи настойчиво звучало: «Прощай, Софи, ты мертва!»
       * * *
      Паскью разделся и лег в постель. Какая-то мрачность появилась в его лице, что-то непреклонное. Он сказал:
      — Мы можем либо раззадорить его, либо подождать, пока он раззадорит нас, либо уехать. Но если мы уедем, бьюсь об заклад, он пустится вдогонку. А может, и нет.
      — Именно так ты хочешь поступить?
      — Не знаю. Нет, пожалуй. Нельзя чувствовать себя в безопасности, повернувшись к нему спиной.
      Софи стянула джинсы и оставили на полу. За джинсами последовали свитер и майка.
      — И чем ты намерен раззадорить его? Ты ведь это собираешься делать?
      — В основном тем, что не дам себя никуда заманить. Никаких сервированных столов, никаких встреч. Если мы перестанем играть по его правилам, он начнет действовать более прямолинейно.
      Она сняла с себя трусы — наклонившись, высоко поднимая ноги, — с отсутствующим выражением в глазах.
      — Что еще?
      — Нужно рисковать, я полагаю. Заглядывать в безлюдные места, причем в одиночку. Ввести это в систему.
      — В надежде, что он заметит и попытается это использовать?
      — Да.
      Она легла рядом с ним и тут же закрыла глаза. Возможно, старалась представить себе место, где они с Зено могли бы встретиться, и воображение нарисовало ей какие-то бесплодные, без всякой растительности клочки земли. Она вновь открыла глаза, когда Паскью склонился над ней, стараясь успокоить. Он дотронулся до ее щеки, и Софи встрепенулась, словно от тока, а руки ее пробежались по его телу — почти с яростью.
      — Ты что?
      Она боролась с ним, стараясь повернуть его, положить на себя.
      — Не знаю. — В голосе ее звучал испуг. — Мне захотелось до потери сознания. — Она похотливо развела ноги. — Ради Бога, войди в меня.
      Она стала работать бедрами и едва не сбросила его с постели. Потом вскрикнула, будто от ожога, и продолжала двигать бедрами, не останавливаясь, до самого конца.
      Она лежала под ним, безвольно раскинув руки и ноги, как будто упала с высоты, потом закинула руки за голову, вцепившись в прутья кровати.
      — Еще!.. — простонала она.

* * *

      Паскью догадался, чем подпитывалось это возбуждение, этот неутолимый голод. Причиной тому были удавка, руки убийцы, его голос на магнитофонной пленке, произносящий ее имя. Наконец она уснула, он видел, как вздымается и опускается ее грудь, как пульсирует у нее в виске, и почувствовал беспокойство, словно муж, заподозривший жену в неверности.
      Он выключил свет, но в темноте по коже у него забегали мурашки, тогда он снова щелкнул выключателем и, подняв с пола свитер Софи, обернул его вокруг абажура. Она что-то говорила во сне — будто бредила, и голос ее напоминал звуки какого-то музыкального инструмента. Когда он снова забрался в постель, его обдало исходящим от нее жаром.
      Звук открывающихся и закрывающихся дверей лифта доносился до него, словно шум отдаленного дождя. Паскью встал и проверил замок на двери. Он слышал собственное дыхание.
      «Паллингз» размещался в здании старой постройки, обращенном фасадом к морю, оно вот уже добрую сотню лет выдерживало порывы ветра. Паскью прислушивался к поскрипыванию балок и урчанию водопроводных труб. Софи была словно работающий вхолостую двигатель — он чувствовал исходившие от нее энергию и жар. Она произнесла: «Еще!» — и потянулась всем телом, приподняв руки и отвернув лицо. Паскью, как и она, почувствовал прилив желания.
      Рука ее поднялась, снова упала на простыню, она яростно рванулась куда-то. Паскью дотронулся до ее руки и, уже засыпая, сказал: «Все в порядке...» — и будто провалился.

* * *

      Когда Паскью проснулся, комната напоминала пещеру; тускло мерцала обернутая лампа. Он почувствовал, что уже поздно и что он замерз. Шум улицы доносился до него. Он раздвинул занавески, и в комнату хлынул дневной свет, светлое море плескалось вдоль пляжа.
      Софи ушла. Джинсы ее по-прежнему валялись на полу вместе с нижним бельем, снятым накануне, но она забрала косметику из шкафчика в ванной и зубную щетку из стаканчика, стоявшего над раковиной. Он обратил внимание, что она сдвинула с места магнитофон и достала из него кассету. Словно совершая честный обмен, она оставила пистолет на кофейном столике, рядом с цветами.
      Никакой записки не было, но он понимал, что она ушла навсегда.

      — Пять тысяч фунтов. Этого не хватит до конца дней, но с такими деньгами ты сможешь как следует развлечься. Возьмешь отпуск. Уедешь куда-нибудь с другом.
      Интересно, откуда Энни Роланд позвонила ему? Он подозревал, что прямо из кабинета Хилари. Маленький диктофон был прикреплен к наушнику телефонной трубки с помощью резиновой присоски. Он уселся глубже в кресло, совершенно голый после душа, задрав ноги на письменный стол красного дерева. Служащий принес фрукты на завтрак, и сейчас Эллвуд очищал от кожуры половинку персика. Он катал по губам сочное полушарие, ожидая ответа Энни. «Как ни тяни время, — думал он, — а рано или поздно ты все равно это сделаешь».
      — Почему именно пять тысяч?
      — Ну, а во сколько ты это оценишь? — спросил Эллвуд. — Дело не в деньгах — а в том, согласна ли ты. Убила бы ты кого-нибудь за эти деньги? А другие делают это за гроши. Потому что хотят. Понимаешь? И ты тоже. Сделаешь это или нет. Но раз звонишь, значит, сделаешь. Теперь вопрос лишь в цене. Все очень просто. Будь на твоем месте кто-то другой, я заплатил бы пять кусков. Любому заплатил бы столько. Это сегодняшняя цена — рыночная цена, понимаешь? Если бы ты добывала информацию для нашего департамента, я включил бы в смету расходов пять тысяч и Хилари Тодд подписал бы ее.
      Он ощущал необычайный подъем сил. Так бывало всегда, если дела шли удачно. Сок персика капал с ладони на грудь, а потом на живот.
      — Ну, если тебе известна цена, — сказала Энни, — значит, ты должен знать и все остальное. — Она имела в виду, что платить он должен банкнотами разных серий, не новыми, среднего достоинства.
      — Выходит, ты и раньше занималась такими вещами, — предположил Эллвуд, криво усмехнувшись, с сарказмом в голосе, очень довольный собой, — он попал в точку.
      Она действительно делала это прежде.
      Энни между тем продолжала:
      — Я последую твоему совету, возьму отпуск. Деньги мне нужны сегодня вечером. Значит, договорились, — не без ехидства сказала она, с явным нетерпением в голосе.
      — Ну и прекрасно.
      Энни сообщила ему название мотеля, номер — в каком-то захолустье.
      — Я — твоя гарантия, Эллвуд. А ты — моя.
      Капелька персикового сока закатилась в одну из складок его брюк.
      — Конечно, именно так все обстоит.
      Нависло молчание, словно что-то осталось недосказанным. Волна похоти внезапно всколыхнулась в нем.
      — Ты согласен? — переспросила Энни.
      Эллвуд отшвырнул персик и опустил руку, дотрагиваясь до теплой, гладкой массы, состоящей из сока и мякоти, твердости и сладости, ненависти и вожделения. Он водил рукой медленно, закрыв глаза, улыбаясь, стиснув зубы.
      — Согласен?
      — Да, — процедил он, — это прекрасно.
      И снова воцарилось молчание. Разговор был закончен, но он продолжал прижимать трубку к уху, как будто Энни все еще была на проводе.

* * *

      Оберегая Карлу, Зено сочетал ложь с полуправдой. Эллвуд был его советником по финансовым делам — такую он сочинил легенду. В большинстве случаев они встречались у Эллвуда в отеле. Если же Эллвуд приходил к нему домой, Зено старался выпроводить его как можно скорее.
      Как только Эллвуд уходил, Карла возвращалась из кухонной ссылки и, копируя его паучью походку, спрашивала:
      — И что соизволил изречь на сей раз старина Каменное Лицо?
      Зено отворачивался, нервно посмеиваясь.
      А Том Кэри? Зено сказал Карле, что он священник и посещает больных в частном госпитале, расположенном на холме. Там они и познакомились. Том, по словам Зено, нравился ему, но не настолько, чтобы стать близким другом.
      — Он тоже бывал на твоих представлениях? — поинтересовалась Карла.
      — Иногда.
      Однажды Карла встретила их на берегу. Совершенно случайно, и едва не столкнулась с ними нос к носу. Погруженные в свои мысли, они не замечали ничего вокруг. Карла как раз несла к машине купленные ею бакалейные товары, она положила сумки к подножию дамбы, чтобы поздороваться. Пока Карла разговаривала с Томом, Зено смотрел в сторону моря. Немного погодя он коснулся руки Тома, словно хотел увести его.
      — Я с рыбалки, — говорил Кэри. — Я ведь живу в «Виндбраше», на побережье.
      Карла чувствовала в Зено какую-то напряженность. Он все время порывался уйти, словно подгоняемый ветром.

* * *

      — Я думала, он хоть с вами делится своими тайнами, — сказала Карла. — Со мной — никогда. — Она звонила из телефонной будки, стоявшей около дамбы.
      — А разве что-то не так? — Кэри почувствовал ее беспокойство.
      — Вы поговорите с ним?
      — Да, конечно, но что вас волнует?
      — Не знаю, что именно. Знаю только, что есть причина.
      — Где он сейчас?
      — Дома. Я нашла предлог, чтобы выйти на улицу. Собираюсь погулять час-другой. День сегодня погожий.
      Кэри вышел из своего номера и направился к Эллвуду.
      — Мне позвонила его девушка, — сообщил он. — Похоже, она о нем беспокоится.
      — Почему?
      — Ну, этого она не объяснила. Он все от нее скрывает. Она у него для любви, а не для откровенных разговоров, — продолжал Кэрри.
      — Думаешь, он ее любит?
      — Я в этом просто уверен.
      — Пожалуй... — Эллвуд задумчиво улыбнулся. — И это очень кстати.
      — Я побеседую с ним. Пойду к нему прямо сейчас.
      — Если что-то случилось, — сказал Эллвуд, — сообщи. Я хочу знать подробности. А мне нужно кое с кем повидаться. Я вернусь к вечеру или завтра, тогда ты мне все и расскажешь.
      Эллвуд встретил его в халате, но тотчас сбросил его движением плеч и стал одеваться. Кэри отвернулся. Худосочная мускулатура этого человека, гладкое тело и пепельный оттенок кожи наводили на мысль о чем-то бескровном, не имеющем запаха, о выделанной шкуре...
      — Не знаю, сколько еще времени отпущено нам на Пайпера, но думаю, что немного. — Эллвуд не стал рассказывать Кэри о том, какая сложилась напряженная ситуация и какие меры придется принять в случае необходимости.
      — Он изменился, — сказал Кэри. — Ты не заметил?
      — Мы все изменились.
      — Ну, не скажи. — Кэри взглянул на него. — Может быть, постарели немного.
      — И что же в нем появилось такое, чего не было прежде?
      — Ты сам знаешь, Валлас.
      Одежда Эллвуда была настолько бесцветна, настолько безлика, что, одевшись, он словно исчез.
      — Откуда мне знать?
      — Он убил двух человек.
      — А, вот ты о чем! — Эллвуд улыбнулся. — Но для этого ему ничего не надо было менять.
      — Что же в таком случае произошло?
      — Эволюция.

* * *

      Он взял ключи от машины, «Райбанс», бумажник.
      — Отец Том, — обратился он к Кэри так, будто повстречал его впервые за долгое время. У Кэри это вызвало раздражение.
      — Послушай, Валлас, я был мелкой сошкой. Крошечным звеном в невообразимо длинной цепи. Я не ездил в Африку, в Латинскую Америку, не пострадал за идеалы освободительной борьбы. Я не совершил ничего героического. Вы завербовали меня, когда это было проще простого. Радикально настроенного священника в революционное десятилетие. Я кое-что делал для вас — в основном выслушивал людей и передавал информацию дальше. Для этого требовалось не так уж много. Но я убеждал себя, что иду на риск, и это давало мне уверенность в своей правоте, И вот теперь я здесь и занимаюсь тем же самым, но больше не чувствую, что это правое дело.
      Эллвуд терпеливо ждал, поборов желание взглянуть на часы.
      — А что же это, по-твоему?
      — Зло.
      В какой-то момент взгляд Эллвуда потерял осмысленность — так случается с человеком, услышавшим слово на незнакомом языке. Потом он рассмеялся.
      —  Зло!Господи Иисусе, да откуда ты откопал это слово?
      — Берлинская стена пала, Восточная Европа примеривает на себя демократию, как потрепанное пальтецо, Россия движется к банкротству, и все мы — обманутые простачки, Валлас. Выигравших нет. Ну разве не смешно? Ты здесь, чтобы выяснить, являлся ли какой-то спятивший старик двойным агентом. Странно, что ты до сих пор этого не знаешь. В конце концов, сам ты работал не по ту сторону забора, так ведь? Конец цепочки, по которой передавалась информация, находился где-то в Восточной Германии. А я только передавал дальше то, что знал. — Кэри издал короткий смешок. — И с каждым ворованным словом народная революция все приближалась. Вот чем я был — звеном в цепи. Но ты-то был фигурой поважнее. И притягательнее. Ты был государственным изменником. Однако времена меняются, Валлас, не так ли? И вот теперь ты, уцелев, работаешь на победителей.
      Кэри умолк на какое-то время, но Эллвуд решил дослушать его до конца.
      — Ты никогда не выбираешь, на чью сторону встать, Валлас, ты выбираешь только себя. Я старался поверить, что мы работаем на общее дело. Но это было не так. И теперь я сомневаюсь, был ли ты со мной когда-нибудь искренним. Сомневаюсь в твоих подлинных намерениях. Я просто не понимаю, зачем ты здесь.
      — Мне платят за это, за то, чтобы я был здесь, — ответил Эллвуд. — А вот ты почему здесь?
      — Родство, — пояснил Кэри, — оно меня связывает. Я приехал не ради твоих обещаний — ради прошлого. — Раскрыть Эллвуду все до конца он не мог. Но неосторожно добавил: — А теперь вот думаю, что этого недостаточно.
      Эллвуд подошел чуть ближе и заговорил, понизив голос, словно они были здесь не одни. Впервые Кэри почувствовал угрозу в его словах.
      — Мне необходимо выяснить все про Пайпера, — произнес он, — для этого мне нужен ты. Хорошо, что ты вспоминаешь о прошлом. Оно может навредить любому, в том числе и тебе. Возможно, у тебя и была своя вера, кто знает? И кому до этого дело? Но помни — ты предал свою страну. Выполнил несколько моих поручений, не особенно вдаваясь в их суть. И об этом не забывай. Наши отношения основываются вовсе не на каком-то там «деле», отец Том, а на страхе, сознании вины, власти, — как и любые настоящие отношения. Вначале ты действовал во имя «дела», а дальше уже по привычке. — Он надел темные очки и растянул губы в улыбке. — Выполни последнее мое поручение, а потом уезжай. Помнишь, как это было раньше? Просто беседуй с ним. — И как ни в чем не бывало Эллвуд добавил: — Я знаю, что он не в себе. Но не дай ему окончательно свихнуться. Ладно? И уговори держаться поближе к Пайперу. Только для этого он и нужен.
      Эллвуд поднес руку с двумя сложенными вместе пальцами к лицу Кэри и осенил его крестным знамением.
      — Ступайте с Богом, — произнес он.

* * *

      Кэри стоял в одиночестве в своей комнате. В вазе горкой лежали фрукты; он взял яблоко и стал есть. «Несколько поручений...» Да, он выполнял их; не задумываясь, для чего это делается и кто за этим стоит. Быть может, ради того же прошлого, которое в действительности не существовало. Сначала ушла вера, потом его вовлекли в какую-то деятельность, неважно, на чьей стороне, поскольку он уже стал членом семьи.
      Кэри и Зено стояли когда-то по одну сторону. Потом стали частью семьи, а Эллвуд — главой семейства. Но теперь Кэри понимал, что каждый сражается с прошлым, и каждый за себя.
      «Жаль, что я не могу ему помочь, — подумал Кэри. — Жаль, что он не может помочь себе сам». Кэри понимал, что сочувствует человеку, совершившему убийство, но, как ни странно, не принимал это обстоятельство в расчет, поскольку к семейным делам оно не имеет отношения.
      Охваченный страхом за Зено, он обратился к Эллвуду, словно тот все еще был здесь.
      — Он убийца, Эллвуд, но рассуждает как самоубийца.

      Валлас Эллвуд разыскал отель, стоящий в стороне от дороги в никуда.
      Сначала он заехал в Лондон, а потом отправился в путь с чемоданчиком, в котором лежали пять тысяч фунтов. Через час он выбрался на пятимильную двойную дорогу, пролегающую по низинам. Две полосы вели на юг, две — на север, автомобили вливались непрерывным потоком, грузовики-контейнеры пыхтели, дыша в затылок друг другу, похожие на пришедшие в движение скалы. Шум был настолько постоянным и сильным, что создавалась иллюзия тишины.
      Мотель стоял на возвышенности, над полосой дороги, ведущей на юг, метрах в пятидесяти от нее. Это было единственное здесь здание V-образной формы, с двумя рядами отсеков, тянущихся по бокам, словно распростертые руки, и рестораном в центральной части постройки. Возле отсека, где находился номер пятнадцать, была припаркована «вольво-гольф» серо-металлического цвета. Эллвуд проехал мимо нее и остановился в конце ряда, ощутив резкий запах бензина.
      Попробуйте войти в один из таких отсеков — и вам покажется, что вы оглохли. Через тройные окна сюда не проникает ни единого звука.
      Снаружи — неумолкаемый рев двигателей от проносящихся мимо машин, внутри — вакуум. У Энни не были включены ни телевизор, ни радио. Впустив в комнату Эллвуда и едва закрыв за ним дверь, она бросила взгляд на чемоданчик.
      — Порядок, — успокоил ее Эллвуд. — Получишь все, что причитается. А вот что я получу?