Они прошли сквозь гряду облаков, уже снижаясь, и вскоре перед их взором ощетинились гигантские сталагмиты Манхэттена, которые, казалось, когда самолет накренился, покачивались, увеличиваясь, как будто видны были сквозь выпуклые линзы.
      Кэлли позвонил Брайанту перед самым вылетом в Нью-Йорк. – Мне незнакомо ваше имя. – Таков был первый ответ Брайанта.
      – Я работаю на одного клиента.
      – А нельзя ли узнать его имя?
      – Или ее имя, – ответил Кэлли. – Боюсь, что нет. На более позднем этапе, возможно. Если же окажется, что у нас есть шансы добиться успеха, то в этом случае конечно.
      – И вы хотели бы увидеть эту картину завтра. Это слишком короткое уведомление.
      Он говорил чопорным тоном, смягчая гласные звуки. Кэлли чуть сдвинул телефон и покривился от неприязни.
      – Я буду в Нью-Йорке только один день, – сказал он. – Отсюда – в Чикаго. Возможно, я и смогу прилететь обратно, хотя скорее всего – нет.
      По голосу Брайанта можно было догадаться, что он поджал губы.
      – Это зависит от того, насколько серьезно вы хотите приобрести этот эскиз, я так полагаю.
      Это была ошибка. Кэлли постарался придать своему голосу нотку страстного желания, слегка умеренного доверительностью.
      – В нашем энтузиазме нет никакого сомнения, мистер Брайант. Завтрашний день вписывается в мое расписание, вот и все.
      Брайант назначил встречу на четыре часа, то есть часом позже встречи с Кемпом. Кэлли приехал к нему в четверть четвертого.
      – Это немного затруднительно... другой клиент... – На Брайанте был темный костюм и полосатая рубашка, словно на каторжнике.
      – Простите меня, – сказал Кэлли, простирая вперед руки жестом нищего. – Это, несомненно, моя вина. Но теперь у меня совсем нет времени. Мне показалось, что вы говорили о трех часах.
      – Если другой клиент не станет возражать, – сказал Брайант.
      Он ушел. В дальнем конце этой длинной галереи были двери, ведущие в служебные помещения, а между ними была еще одна дверь с небольшим микрофоном, вделанным в стену сбоку. Рядом на стуле сидел охранник. Брайант что-то сказал в решетку микрофона, приготовившись рукой толкнуть дверь.
      Кэлли тем временем побродил по выставке. Здесь были большие картины в отвратительном абстрактном стиле: краска наложена тяжелыми слоями и какими-то густыми завитками, выпиравшими на холстах зазубренными барельефами. Тусклые красные и зеленые цвета, черные и мутно-розоватые. Картины чем-то напоминали фотоснимки поля боя, сделанные с самолета.
      – Другой джентльмен не возражает, – сказал Брайант, появившийся рядом с Кэлли.
      А сам Кэлли думал, что риск велик. Но надо ведь узнать своего врага. Кемп сейчас должен быть и рассержен, и заинтригован. В данный момент больше заинтригован, чем рассержен. Брайант снова сказал что-то в микрофон, и дверь с жужжанием открылась.
      Она танцевала на воде, а может быть, и в воздухе – легкая пыль голубой пастели поднималась от ее ног. Спина ее была слегка изогнута, руки тянулись вперед и вниз. Левая нога была чуть впереди, длинная мягкая юбка спадала немного назад, на ее гибкие икры. Лицо ее было повернуто в сторону, и виден был лишь изгиб щеки, всего один мазок, но если бы вы прошли мимо нее по улице, то уж конечно узнали бы мгновенно. Линии были проведены с такой уверенностью, с такой плавностью, что вы явственно ощущали движение ее рук и ног, на мгновение приостановленное, но готовое уже в следующий миг возобновиться. Она была сама грация, само движение, сам свет, ошеломлявшие взор.
      Кемп отвернулся от картины и довольно холодно протянул Кэлли руку.
      – Я так понимаю, мы, возможно, будем конкурентами.
      Его рукопожатие оказалось сухим и испытующе сильным. Кэлли про себя улыбнулся расхожему предположению, что слабое рукопожатие – стало быть, и мужчина слабый. Кэлли держался чуть позади Кемпа и рассматривал эскиз, пока нетерпеливость Кемпа не вылилась наружу.
      – Брайант говорит, что вы здесь не для своих целей.
      – Для клиента.
      Эскиз Дега был водружен на мольберт и помещен в самый центр комнаты, что откровенно претендовало на особое внимание: вот это предлагается, и ничего больше, именно это. А если вас беспокоит слишком высокая цена, то и не смотрите. Глаза Кемпа снова вернулись к эскизу. Кемп был довольно стройным мужчиной, среднего роста, каштановые волосы с сединой были слегка взъерошены, будто он стоял на ветру. Чувствовалась в нем и напряженность, возможно просто сдерживаемая энергия. Довольно худое лицо, а под глазами и по линии челюстей – первый, легкий намек на дряблость. Он чем-то был похож на бывшего спортсмена, но не из команды, нет, скорее на бегуна на средние дистанции, на кого-то, кто должен сражаться со временем.
      – Мы ждем предложений в течение ближайших двух недель, – сказал Брайант.
      – Отлично, – ответил Кэлли. – Завтра я позвоню своему клиенту. А в Англию я вернусь задолго до окончания вашего срока. Как вы обычно проводите аукцион?
      – Два тура предложений цены. Проводим и третий, если какая-нибудь из заинтересованных сторон отрывается от других... ну, скажем, на три – пять тысяч долларов. В таком случае проводится еще тур на основе лучшего предложения.
      – И внезапный конец, – сказал Кэлли.
      – Да, в результате, – вздрогнул Брайант.
      – А как насчет происхождения...
      – Картина аттестована несколькими специалистами. Нет никакого сомнения в том, что это Дега. Я, разумеется, предоставлю вам копии этих документов.
      – А что вы думаете?
      Было очевидно, что замечание Кэлли было адресовано Кемпу, которого оно застигло врасплох.
      – Что думаю? – спросил он. Его пристальный взгляд вернулся к эскизу, и он помедлил. А Кэлли ждал, пока он оценит невыразимое. Наконец Кемп сказал: – Безупречно.
      Кэлли ощутил себя выигравшим сразу несколько очков. Он подошел к эскизу на пару шагов поближе. Танцовщица застыла в движении, музыка – вокруг нее, ожидая, когда можно будет нарушить молчание.
      – Да, – сказал Кэлли, – думаю, что мы можем поднять цену за эту маленькую плясунью.

* * *

      Нью-Йорк был угрюмым, видно, раздраженным самим собой. Накрапывал дождь, и повсюду в городе дорожное движение замедлилось. Выйдя из галереи, Кэлли пешком поднялся по Второй авеню, потом направился на запад. На Тридцать второй стрит строительные рабочие орали друг на друга, перекрикивая тарахтение генератора, оглушительное и частое, как очередь автомата системы Бофора. Прибавь прохожие шагу, они бы уже перешли на рысь. Для нищих был неудачный день.
      Кэлли нашел какую-то забегаловку и заказал себе кофе. Надо узнать своего врага. Ему было необходимо повидать Кемпа, придать его голосу лицо, взглянуть в это лицо, стоя рядом. В какой-то другой момент такое противостояние могло бы принять иной характер, но пока и этого было достаточно, чтобы иметь некоторое представление об этом человеке.
      Кэлли вспомнилось, как то ли семь, то ли восемь лет назад он узнал, что на его участке появился неизвестный ему преступник. Позвонили из Глазго, и сержант из сыска сообщил, что некий опасный убийца направляется на юг. Из слов сержанта складывалось такое впечатление, что значительная часть коек в больницах Глазго занята людьми, которые так или иначе досадили этому типу. Заходили, к примеру, в такие места, где им появляться не следовало. Или говорили такие вещи, говорить которые было неблагоразумно. Смеялись в грустную для него минуту. Или просто физиономиями не вышли.
      Кэлли тогда устроил все так, что сам он сидел за выпивкой в одной пивнушке в тот вечер, когда этот самый «трудный случай» обязательно должен был изобличить себя. Правда, пришлось подождать полчаса, пока это случилось. И вот этот тип вошел, вид у него был, как у коварной ласки в костюме делового человека. Он заказал себе выпить и уселся за столик. Время от времени в пивнушку заходили люди, о чем-то советовались с ним и снова уходили. Его светло-голубые глаза вообще ни разу не поднимались и смотрели только на столик перед ним. Узкие плечи, худое красноватое лицо. Все это было обманчиво. Кэлли отлично знал, что смотрит на опасного человека. Он сочился злом и жестокостью, казалось, что они проступали вместе с его потом, были в его крови, как среда, в которой он вырос. Но Кэлли увидел и нечто еще, некую особенность. Это была какая-то абстрактная ненависть, ненависть, столь жгучая, столь всепоглощающая, что даже не было и нужды беспокоиться о всяких мелочах: к кому, почему она есть и почему вдруг ее нет... Все это означало, что человек просто не знал, когда нужно остановиться, или не хотел знать.
      Спустя пару месяцев Кэлли пришлось охотиться за этим человеком. Он потом с радостью вспоминал о тех нескольких минутах в пивнушке, когда он оказался просто наблюдателем, оценивавшим глубину ненависти преступника. В Кемпе этого не было. Тот шотландец был виден насквозь. Кемп намного опаснее, и Кэлли понимал это. Кемп покупал и продавал людей, подобно тому шотландцу. Он использовал их как отмычки к дверям. Кемп получал желаемое не потому, что бился за него, но потому, что где-то глубоко внутри знал: он уже обладает этим. В мире есть люди как люди, а есть такие, как Гуго Кемп.
      Девушка в красном клетчатом платье приостановилась возле столика Кэлли, и он позволил ей снова наполнить свою чашку. Было важно правильно рассчитать время. Он медленно допил свой кофе, потом снова вышел в суету и толкотню улицы и поднял руку, останавливая такси. Все вокруг было наэлектризовано неразрешенными проблемами. Кэлли смотрел из машины на людей: отцы – биржевые маклеры, дети – рабочие при ресторанах, мамаши – проститутки, мужья – водители такси, невесты – официантки, племянники – убийцы... У каждого было по две роли. Полицейские – иуды.
      Девушка за стойкой улыбнулась, взяв его билет.
      – Я хотел бы знать, – сказал он, – зарегистрировался ли уже мистер Гуго Кемп?
      – Да, – ответила девушка, нажав клавишу компьютера, – мистер Кемп зарезервировал место.
      – Не могли бы вы посадить меня рядом с ним? Мы с ним коллеги, нам надо поговорить. Я немного поздно попал сюда.
      Она снова улыбнулась и вручила Кэлли его посадочный талон.

* * *

      – Чего вы хотите? – спросил Кемп.
      Кэлли застегнул свой пристежной ремень и огляделся. Салон для пассажиров первого класса был наполовину пуст.
      – Потолковать, – ответил он.
      – Как вы узнали, что я буду в этом самолете?
      – Я знаю, что вы живете в Таксоне. Где-то около Таксона, да? В любом случае это было несложно. По моей просьбе проверили список пассажиров и сразу же нашли там вас.
      – Еще до того, как вы прилетели в Нью-Йорк?
      – Разумеется.
      – Брайант не назвал мне вашего имени.
      – Дэвис, – сказал Кэлли.
      Кемп некоторое время молчал. Кэлли решил не нажимать. Он смотрел, как редкий дождик рисует ломаные линии на стекле.
      – Вам пришлось здорово похлопотать, – заметил Кемп. Он был заинтригован, возможно, даже слегка обеспокоен. Казалось, он готов был пересесть на другое сиденье.
      – Мне хорошо платят за это.
      – Ваш клиент?
      – Да, мой клиент.
      Они вырулили на взлетную полосу и заняли линию для взлета. В стороне от зданий аэропорта дождь казался более серым и более сильным. Они оторвались от земли и теперь делали вираж вдоль восточного берега реки, выискивая свой воздушный коридор. Город словно горбился под дождем, его вздымающиеся на высоту туч каменные столпы казались заброшенными, словно памятники архитектуры давно умершей эпохи.
      – А почему Таксон? – спросил Кэлли.
      – Что-что? – Кемп сидел у окна и внимательно смотрел в него, возможно стараясь избежать взгляда Кэлли, пока ответ не будет готов.
      – Почему бы не Нью-Йорк?
      – Нью-Йорк – это заложник золотого тельца, – скривился Кемп. – Когда настанет конец света, мы просто отдадим его как безнадежный долг.
      – Но это не объясняет мне, почему вы выбрали Таксон.
      На лице Кемпа было выражение, как бы говорившее: чего бы вы ни хотели, вам не удастся получить этого. И если это что-то, уже добытое мной, вы не получите этого, а если это что-то, чего я хочу, то оно уже мое. Поскольку проигрыш был для него невозможен, он мог позволить себе поиграть. И он сказал:
      – Мне нравится пустыня.
      – Не могу припомнить, – сказал Кэлли, – был ли я когда-нибудь в пустыне. Что же в ней такого особенного?
      – Вы слышали о Т.Э. Лоуренсе? О Лоуренсе Аравийском? – спросил Кемп, и Кэлли кивнул. – Ему как-то задали такой же вопрос. И он ответил: «Она чистая».
      – Так просто?
      – И людей нет, – добавил Кемп другое достоинство.
      – Совсем?
      – Ну, их достаточно мало. – Кемпа явно развлекало то, как Кэлли зондирует почву, и он спросил: – А вы сами-то откуда?
      – Британия, – ответил Кэлли и тут же выхватил из воздуха название. – Такой есть городок Лайм-Рэджис. – И осознал, что это все же не совсем из воздуха: в этом городке родилась Элен.
      – И много там жителей?
      – Ну, чтобы от них заболела голова, придется долго ждать.
      – И что же вам надо от меня, мистер Дэвис? – засмеялся Кемп.
      – Я хочу, чтобы вы не покупали этого Дега.
      Смех раздался снова и стал усиливаться. И сквозь этот приступ веселья Кемп выговорил:
      – Да убирайтесь вы к чертовой матери, сукин сын! – Прозвучало это совсем по-дружески, поскольку Кемп продолжал хохотать.

* * *

      Как это он сказал? «Чтобы попасть куда-то, сначала надо уехать». Что-то в этом роде. Припоминая эти слова, она видела его лицо, легкие ложбинки на щеках, его улыбающиеся губы, пожалуй слегка излишне полноватые. Словно это замечание ничего ему не стоило. Словно он нарисовал некую картину, которую каждый может нарисовать, место, где может жить кто угодно, утро, в котором любой желающий волен проснуться...
      Нина сидела в кресле-качалке. На ее коленях лежала вторая книга, которую она тогда купила – иллюстрированный путеводитель по Англии. Она переворачивала страницы и видела изображения дорог, которые, извиваясь, шли сквозь деревушки и исчезали в сине-зеленоватой дымке холмов и буковых лесов, видела изображения меловых мысов и морских брызг, глубоких долин, по которым текли стремительные, белые потоки... Было там и фото каменного круга в Дартмурте, этого ребристого камня, с одной стороны освещенного низко опустившимся солнцем.
      «Ненавижу, когда ты уезжаешь...» Нина чувствовала себя обездоленной, лишенной чего-то важного. Как будто ее подвергли ужасному наказанию, лишившему ее одного из главных ощущений, не навсегда, но достаточно надолго для того, чтобы она поняла, как страшно было бы, если бы она никогда не обрела его вновь. Немного раньше, в тот же День, когда таблетки начали действовать, она пошла в комнату отца и улеглась поспать на его постели. Ей снился знакомый зверь, спускавшийся с гор и суетливо убегавший из пустыни, пролагая путь через поля роз, словно разлившаяся вода. Обнаружить его можно было только из-за его стремительного пробега среди корней. Постель Кемпа была ее прибежищем и ее несчастьем. Обителью дурной крови.
      А теперь она сидела снаружи, на веранде, словно ожидая какого-то путешественника, который вот-вот должен был показаться в отдалении.
      Солнце уже миновало зенит и понемногу опускалось за дом. Его убывающий свет заполнял склоны столовой горы плотной багряной тенью. Предвечерний ветерок пролетал среди роз, и они шелестели, наполняя воздух шепотом. Голос ее отца, шепот, завораживающий ее, и голос Кэлли, шепот, упрекающий ее. И ее, Нинин, голос: «Ненавижу, когда...»
      Она сидела в кресле-качалке и ждала их возвращения.

* * *

      В зал прибытия они шли вместе. Кемп направился прямо к выходу, как человек, занятый своими мыслями и делами, которые ему предстоят. А Кэлли повернулся к одной из билетных стоек. Они вели себя как люди, совсем не знавшие друг друга. Когда расстояние между ними увеличилось, Кемп спросил:
      – Ну и что вы будете делать?
      – Полагаю, что вернусь обратно следующим же рейсом.
      – Счастливого пути, – сказал Кемп, подняв руку.
      Кэлли внимательно смотрел, как открылись и закрылись двери выхода. У Кемпа был вид человека, которому нет нужды оглядываться.

      Строго говоря, у этого помещения не было названия, потому что в обычном перечне комнат, которые есть в большинстве домов, для него вообще не существовало определения. У двери в него, рядом с ней, была решетка микрофона совсем как в галерее в Нью-Йорке. Дверь запиралась на два запора, к которым требовались ключи, и еще на один специальный запор с временной кодовой комбинацией, которую знал только Кемп. Эта комната соответствовала по размерам всей длине и ширине дома, не считая небольшого свода в одном из ее концов. Освещение было устроено так, что оно падало на картины, висящие на двух длинных стенах и на стене напротив этого свода.
      Кемп остановился перед небольшим полотном Гогена: резкие, без оттенков цвета, ощущение человеческой плоти и жары. Критик-искусствовед, возможно, обратил бы внимание на треугольную композицию, на то, как здесь искажена перспектива, чтобы представить и пейзаж, и фигуры людей равно весомыми. Он отметил бы, что в художнике возобладал рисовальщик, заставивший линию господствовать над цветом. Кемп, конечно, знал обо всем этом и ценил картину за те особенности, которые в ней видели специалисты. Но он также ценил ее и потому, что она принадлежала ему. Это он обладал ею.
      Иметь что-то – еще не означает обладать этим. Ну вот, например, вы покупаете книгу. Или однажды вы отправляетесь в собачий питомник и возвращаетесь домой с собакой. Или влюбляетесь и женитесь. И потом кто-то – вы даже забыли, кто именно, – берет у вас на время эту книгу, чтобы никогда уже не вернуть ее. Собака подыхает. Жене надоедает ваше мрачное настроение, и она оставляет вас. Вы никогда и не обладали этими вещами. Они просто были у вас какое-то время. А обладание не признает никаких «давать» или «делить». Оно не имеет ничего общего со свободным пользованием. В словаре обладания просто не существует слова «уступить». Этот словарь признает совсем иные термины: собственность, захват, господство, накопление... Он признает обман и лишение свободы, скрытность и маскировку. Он признает пожирание.
      Есть и другое слово, весьма важное для представления об обладании, – слово, которое расчищает путь ему и вдохновляет его. Это слово – «собирать». Собиратели, коллекционеры – это не просто поклонники, не просто энтузиасты. Им нужно захватывать, им нужно поглощать.
      Кемп двинулся туда, где в центре короткой стены висели два полотна Сезанна. Они были его собственностью, частью его коллекции, только ему было дозволено смотреть на них. Да, время от времени в эту комнату-сейф мог быть вызван Генри Глинвуд. Кемп мог посоветоваться с ним о том или ином приобретении. Порой бывало ясно, что им предстоит говорить о какой-то картине, не предназначенной для продажи, но которая тем не менее могла стать одним из сокровищ Кемпа. Глинвуд давал советы, получал громадное жалованье и никогда не испытывал угрызений совести. Долгие годы он был консультантом у людей, использовавших искусство в качестве капиталовложения. Он был первоклассным знатоком рынка и помогал многим вкладчикам получить отличную прибыль, не имея при этом капитала, чтобы преуспеть самому благодаря своим знаниям. Он много понимал в искусстве, но столь же много заботился и о своем доходе. И недалек уже тот день, когда с учетом высоких тарифов оплаты у Кемпа, Глинвуд сможет вести дела уже от собственного имени.
      Если его вызывали в эту комнату-сейф, Глинвуд просто брал то или иное дело в руки и уходил. Он не допускал такой бестактности, как расхаживать по комнате и рассматривать картины или даже просто взглянуть на них. Он старался вести себя так, словно их вовсе не было здесь.
      Кемп понемногу обошел всю свою коллекцию. Он любил каждое свое приобретение. В его сознании любовь и обладание были столь же тесно связаны, как война и победа. Он никогда не думал об утрате. Когда он смотрел на свои картины, на свою дочь, он видел предметы обладания и никогда не думал о возможности их утратить.
      – Ты ездила в Таксон?
      – Да.
      – Генри видел, что ты разлучалась с Санчесом?
      – Да.
      – И что же ты делала?
      – Гуляла. Ходила в книжный магазин. Сидела в парке.
      На фоне их разговора слышалась медленная музыка: струнный квартет Бетховена, трепещущий и меланхоличный. Нина шла к креслу, стоящему напротив кресла Кемпа, кружным путем. И во время этого путешествия она слегка касалась различных предметов, одними кончиками пальцев общаясь с вазой, с чашей, полной полированных камней, с мексиканской керамической статуэткой. И на каждую вещь, которой она касалась, Нина пристально и напряженно смотрела, прежде чем двинуться дальше, словно пытаясь сообразить, что же это такое и чем это может стать.
      – Ну и как это прошло в Нью-Йорке? – спросила она.
      – Я видел этот эскиз. Я куплю его. Ты встретила кого-нибудь?
      – Встретила?
      – Ну видела кого-то знакомого?
      – Не думаю, что я знаю кого-нибудь в Таксоне. Разве нет? Не сейчас.
      Кемп поднял графин на уровень локтя и нацедил себе в бокал бренди.
      – Ты собираешься поехать снова? – спросил он.
      – Да, возможно. – Она устроилась в кресле. – Я ходила в парк.
      – Ты уже говорила это.
      – Там были люди, бродящие туда-сюда, они гуляли, знаешь, все они шли делать что-то. Я наблюдала за ними. Они были похожи... ну вот когда кончаются разные титры и фильм начинается, и ты видишь этот кадр, этих людей в парке, и у всех у них есть свои жизни. Но потом кинокамера приближается, и тогда ты видишь только одного человека или, может быть, двух, и ты знаешь, что это их жизни, о которых ты сейчас услышишь, а не жизни каких-то других людей. И пока продолжается это кино, пока продолжается эта история и все это, размышляешь: а будут ли они счастливы? поженятся ли они? спасет ли их эта авантюра или погубит?.. И вот все это время ты думаешь о жизнях этих других людей в парке.
      – Неужели?
      – Да.
      Кемп чувствовал в Нине какое-то незнакомое напряжение, какое-то возбуждение. Он верно определил это как нетерпеливое ожидание, но не предполагал, что это может быть как-то связано со сделанным ею выбором. И только интуиция заставила его спросить:
      – Ты скучала по мне?
      Она пристроилась рядом с его креслом, ее лицо приподнялось, как поднимается к свету цветок. Он рассказал ей о Дега, и, хотя она не слушала его достаточно внимательно, чтобы понять весь смысл того, что он говорил, его слова все же пощипывали кожу на голове, заставляя Нину заливаться румянцем до самой шеи. Она осознавала в его словах знакомые страсть и силу.
      Своим внутренним зрением Нина видела плавность руки и икры ноги, видела то, как эти очертания нарисованы прямо на воздухе. Она слышала музыку и видела прыжок танцовщицы, этот замерший миг, медленное, дюйм за дюймом, возвращение на землю. До Нины доносился шепот-шорох тонкой ткани платья, собиравшейся складками в арке падавшего сверху света. Летящий свет, полусон – это то, что сама Нина ощущала каждое утро после черно-красной и черно-желтой таблеток. Но Кемп все-таки чувствовал в ней некое страстное желание. А может быть, и беспокойство.
      В ее комнате он стянул рубашку с ее плеч, дал ей выйти из ее мешковатых брюк. Он обнажал ее, ласкал, словно ее волнение было чем-то таким, что он мог отвести прочь, как жар у ребенка. И только когда он почувствовал в ней спокойствие, отеческое поглаживание и в самом деле стало лаской. Она повернулась к нему, внезапно забеспокоившись, внезапно разгорячившись, руки ее уже блуждали повсюду, хватая и его руки, притягивая их к себе, словно намекая, что он сделал слишком мало, что он еще не дал ей достаточно.
      Со стороны могло показаться, что они борются: их руки, зубы, ноги сталкивались, головы ударялись друг о друга, и Нина двигалась под ним, как кто-то тонущий. Ее руки молотили по нему и обхватывали его, ноги раздвигались и приподнимались. Он рухнул на нее, погружая в пучину и себя, погружая туда их обоих. Нина коротко выкрикнула вереницу каких-то отдельных слов, но фраза сломалась от удивления и напряжения.
      Последним словом было «больно», хотя Кэлли не смог определить, было ли это мольбой или предостережением.
      Он повесил трубку. Потом включил кассетник. Он сидел в полутьме, глаза его были закрыты, образы из спальни Кемпа пылали перед его взором. Он думал о том, что он хотел от Кемпа, и о том, как это получить. Знание того, как добраться до кого-то и как получить над ним власть, – это история, которую ты рассказываешь сам себе. Ты придумываешь ее, страничку за страничкой, ты продвигаешь ее вперед мало-помалу, и в конце концов ты сможешь увидеть, как же окончится эта история.
      Так они жили... это начало твоей истории, а потом... ты можешь сделать так, чтобы случилось все, что угодно.