Юсане

Глава 1

Абра...

Зено сложил руки, ладонь к ладони, как во время молитвы, и поднес их к носу Марианны. Она скосила глаза, чтобы держать ладони в фокусе.

Затем он медленно, стараясь приковать к себе ее внимание, развел руки в стороны, словно показывая длину какого-то предмета. Не зная, за какой рукой теперь следить, она посмотрела прямо перед собой. И тут что-то появилось между разведенными ладонями — возможно, именно это она и ожидала увидеть. Между кончиками его пальцев возникла образованная серебристым светом дуга. Яркая, искрящаяся, как будто от Зено исходил ток.

Марианна улыбнулась. Происходящее доставляло ей удовольствие. Немного ошарашивает, и это приятно. Слева от нее, на столе, стоял небольшой подсвечник с пятью свечами. От дуновения ветерка огненные язычки слегка подрагивали, сливаясь в мерцающую мягким светом корону, и больше Марианна ничего не видела. Она знала, что особенно хороша при таком освещении. Тусклый свет выхватил из кромешной темноты лишь часть комнаты. Можно было пофантазировать, будто стены раздвинулись и в бесконечном пространстве разыгрывается небольшая сценка: стол с остатками еды, недопитое бренди, два лица в пламени свечи — момент послеобеденного отдыха.

Зено тоже улыбнулся. Он еще шире развел руки, держа так же высоко, на уровне ее головы, но теперь их уже не было видно. Он походил сейчас на евангелиста, призывающего грешников к покаянию.

Вдруг он хлопнул в ладоши.

Она смотрела на него не отрываясь, широко раскрыв глаза. Он обхватил ладонями ее лицо. Напрягшиеся мускулы проступали через рукава рубашки, вены вздулись, ребра ладоней упирались ей в челюсть. Внезапно он резко приподнял Марианну. Кровь фонтанчиком брызнула у нее из уха. Она сочилась между пальцами его правой руки, попадая на запястье, расползаясь по предплечью вытянутым маслянистым пятном, и стекала с локтя непрерывной струйкой, казавшейся от этого затвердевшей. Как будто тонкий, словно игла, сталактит ронял набегавшие друг на друга капли.

...кадабра!

Глава 2

Море находилось в беспрестанном движении. Перекрестные течения гнали одну за другой косые волны к берегу, все ускоряя свой бег, они ударялись о дамбу, выбрасывая большие хлопья шипящей пены. В отдалении от берега поверхность воды была шиферно-серой, в тон небосклону. А на горизонте сумрачное море переходило в сумрачное небо.

Ник Говард почувствовал это еще раньше, чем увидел. Добравшись на машине до оконечности мыса, он оказался в пустоте: ни облаков, ни горизонта, ни ощущения простора, возникающего на открытой местности, — весь мир словно исчез, скрылся куда-то. Добравшись до гребня холма, он окинул взглядом город, расположенный внизу, в бухте, — с такого расстояния он казался почти безлюдным. Сначала он увидел море, потом дамбу, потом витрины, усеянные морскими брызгами, вытянувшиеся в ряд отели, дешевые ресторанчики, беседки, лавки, лодочные станции...

Он приехал сюда, чтобы покончить с призраком.

Он остановился, как ему было сказано, в одном из отелей на берегу, под названием «Паллингз». Весь багаж его состоял из небольшого кожаного саквояжа с чистыми рубашками, сменой нижнего белья, электробритвой. Он не собирался здесь задерживаться. Оставшись один в комнате, он раскрыл саквояж и принялся развешивать рубашки в гардеробе, но внезапно это занятие ему наскучило. Он подошел к окну и облокотился о подоконник. Приносимые ветром капли морской воды легонько постукивали о стекло.

Покончить с призраком...

Ник не верил в загробную жизнь. Ой знал, что привидения связаны, скорее, с живыми, чем с мертвыми. Мы носим прошлое в себе и сами вызываем к жизни призраки.

Чувство смутного беспокойства захлестнуло его. Такое же неприятное, как подступающее порой чувство грусти, какая-то необъяснимая, щемящая тоска — обычно после сна. Но стоило напрячь память, и причина всплывала. Сейчас ему вспомнилась Луиза на пороге их дома, прихватившая с собой Майкла, чтобы он тоже мог попрощаться. Мальчик энергично помахал ему ручонкой. Он давно привык к отцовским командировкам.

Поцеловав Ника, Луиза спросила:

— Когда тебя ждать? В пятницу?

— Если не в пятницу, то в субботу наверняка.

Много врать не пришлось. Для Луизы его деловые поездки тоже стали обычным делом.

Ника передернуло, словно по позвоночнику провели чем-то шерстистым. Никакой причины для беспокойства — за исключением лжи. А ложь всегда не к добру.

Он вдруг вспомнил игру, много лет назад служившую развлечением ему самому и нескольким его друзьям. Игра в «самое страшное», в худшие опасения. Каждый по очереди делился чем-то ужасным, постоянно возникающим в воображении.

Один из них сказал:

— Может быть, именно в этот момент умирает любимый мной человек.

Прежде такое не приходило ему в голову, но теперь эта мысль не давала покоя. Вот и сейчас она пришла на ум, когда, облокотившись о подоконник, он смотрел, как пена сползает по дамбе.

Вдали от берега небольшой, сколоченный внакрой катер синего цвета прокладывал путь среди белых гребней. Рубка рулевого — нехитрое сооружение из досок и навеса — напоминала будку часового. «Надо же слепить такое!» — подумал Ник.

Досада расшевелила его, и он, вернувшись к шкафу, развесил всю одежду и положил на полку возле раковины бритву.

Потом опять подошел к окну, обнаружив, что катер, подошедший к северной оконечности бухты, почти скрылся за изгибом береговой линии. Нос катера опускался все ниже, при этом, казалось, не перемещаясь вперед, и в конце концов исчез.

Ник прилег на кровать. Его снова охватила апатия и одновременно раздражение от необходимости ждать, ничего не предпринимая. Хотелось прогуляться. Вообще хотелось очутиться где-то еще: в другом городе и в другое время. Но приходилось ждать.

Он пролежал так часа два, в сгущавшихся сумерках, прислушиваясь, как ветер порывами налетает на угол здания, пронзительно завывая на высокой ноте — как посвистывают в открытом море снасти корабля, — а потом уснул.

Во сне они все уселись в круг. Он помнил то место — комната, похожая на чердак, со множеством диванных подушек и низкой кроватью, кухня, отделенная занавеской; но так и не вспомнил, чья это квартира. Они пустили по кругу сигарету с марихуаной, правда, во сне сигарета представлялась просто бумажным свертком. Каждый разворачивал один слой и читал содержащееся там послание — это была сигарета с предначертанием судьбы.

Чей-то голос произнес: «Быть может, именно в этот момент умирает любимый мной человек».

Во сне он знал, кто это сказал. Но, проснувшись от телефонного звонка, сразу же забыл.

— Ник? Николас? — спросил Зено.

А ветер все завывал. В сумеречном свете возникала иллюзия, что предметы украдкой двигаются, застывая на месте, когда он задерживал на них взгляд.

— Ник?

Если бы в торшере возле кровати была лампочка, то от его взгляда она бы перегорела. Ник прижимал трубку к уху, не в силах вымолвить ни слова, будто актер, окаменевший, когда надо произнести реплику.

— Ник...

Их семеро, усевшихся в круг. Освещенная солнцем комната, игра в «самое страшное». Три женщины и четверо мужчин.

— Кто это? — спросил Ник.

— Ник, — произнес голос еле слышно, — я думал, ты разыщешь меня. Я думал, ты придешь.

— Сэм? — Голос Ника зазвучал пронзительно, предостерегающе. — Сэм, это ты?

Звонивший сообщил ему адрес, объяснил, как добраться до места и предупредил:

— Никому ничего не рассказывай.

— Хорошо.

— Ты называл кому-нибудь этот город? Или ту часть страны, где он расположен?

— Нет.

— Это наша с тобой тайна.

— Да.

— Наша тайна, — повторил голос. — Сейчас и навеки...

Ник рассеянно слушал гудки в трубке. Потом положил ее на рычаг. Сумерки все сгущались, и оптический обман продолжался.

Ваза проехала по поверхности комода и, покачнувшись, вернулась обратно. Неясные очертания мелькали на экране выключенного телевизора. Окружающий мир вдруг подступил совсем близко и стал слишком опасным. Наполнился призраками и тайнами, ложью и несчастьями.

...На улице его обдало теплым ветром, несущим с собой водяные брызги. Пройдя с сотню ярдов вдоль дамбы, он стал взбираться по холму, ведущему в город. Стоило уйти с побережья — и места начинались совершенно безликие. Узкие улочки, маленькие лавки, дома, отстроенные, видимо, в сороковых — пятидесятых годах, безнадежно устаревшие, за исключением двух приземистых зданий, с грязными серыми фасадами и тускло освещенными лестничными площадками.

Ближе к вершине холма дорога поворачивала вправо, чуть ниже гребня стояли, на большом расстоянии друг от друга, несколько домов. Ник взбирался по холму, обнаружив узкую тропинку со ступеньками, — так ему и объясняли. Вообще-то говоря, подъем был не очень крутой, но Ник задыхался. В нем, пару месяцев до того отметившем свое сорокалетие, было около двадцати фунтов лишнего веса, а его физические упражнения ограничивались тем, что он доходил до автомобиля пешком.

Ресницы слиплись от пота; пройдя тропинку до конца, он оглянулся — городские огни расплывались, лучи, расходящиеся от них, пульсировали, напоминая северное сияние. Вытерев лицо рукавом, он взобрался на следующий уступ, оказавшись на гребне холма.

Он двинулся через поле, увязая ногами в жирном черноземе. Без сомнения, он шел точно так, как ему объяснили, но здесь не было ни улиц, ни домов. Пройдя к ограде из колючей проволоки, он потоптался на месте в растерянности, не зная, что делать дальше. Он по-прежнему видел огни вдоль набережной, но здесь, на холме, все было погружено во мрак.

«Дьюэр-стрит, — втолковывал ему голос, — дом сорок девять».

Он знал, что не мог сбиться с дороги, но все-таки повторил про себя: «Ступеньки, тропинка, снова ступеньки...» Он раздвинул наверху колючую проволоку и пролез за ограду, зацепившись пальто. Рванулся, чтобы освободиться, но за оградой начинался крутой спуск. Ноги соскользнули вниз, послышался треск рвущейся материи. Он грузно опустился на землю, опираясь на руки, и почувствовал, что торф здесь превращен в жидкое месиво, видимо, проходившим на выпас скотом. Он попятился, выискивая, куда можно ступить, и снова упал. Что-то густое, липкое просочилось сквозь брюки.

Оставалось только двигаться дальше. Он стал осторожно спускаться вниз, стараясь сохранять равновесие на мокром склоне. Огни вдоль берега все еще были видны, и от этого здесь, на холме, казалось еще темнее.

Он пошел лесом, среди черных, шумящих на ветру деревьев. И снова упал, проехав несколько футов на ягодицах, прежде чем уперся ногами в узловатые корни.

— Дьюэр-стрит, Дьюэр-стрит... Что это еще за улица такая, мать вашу! Я исходил все поле, а теперь заблудился в лесу, словно сирота из сказки. — Он старался говорить громче, беззаботным тоном и вдруг испугался собственного голоса.

«Да что я тут делаю? — подумалось ему. — И как, Боже праведный, меня сюда занесло?» Он рассчитывал выйти к дому. А сейчас у него было ощущение, будто он вообще не проходил по набережной, заснул в номере отеля, а проснулся здесь и теперь блуждает в темном лесу.

Он постарался взять себя в руки и стал спускаться вниз по холму. Соскользнув на несколько ярдов вниз, он хватался за дерево, отдыхал, потом двигался дальше. Ветер надрывно завывал в листве. Ник остановился у березы, обхватив рукой белеющий в темноте ствол, чтобы отдышаться. И когда под порывом ветра дерево закачалось, вздрогнул: казалось, от его прикосновения береза ожила.

Он упал еще раз десять, не меньше, пока спускался к дороге. Одежда его ниже пояса вымокла и была залеплена грязью. Он остановился, тяжело дыша, словно только что ушел от погони. Лицо и руки покрыла густая сеть царапин. Пробираясь через лес, он этого не замечал, но теперь порезы саднили и на коже выступили капли крови.

Наконец он понял, что дорога петляет, идя вверх от моря — с той стороны, откуда он начал подниматься, — и спускается вниз, на противоположную оконечность бухты, где он сейчас находился. Путь, проделанный им через поля и лес, вывел его к удаленному от ступенек концу дороги.

Он пошел обратно — к берегу. А оттуда вернулся в отель. Телефон зазвонил прежде, чем он успел снять ботинки.

— Ник? Ты что, не нашел это место?

— Откуда ты звонишь, черт побери?

— С Дьюэр-стрит, дом сорок девять.

— Что это за игры? Почему...

— Где ты был, Ник?

— Я шел в точности, как ты сказал. И забрел в какой-то лес.

— Лес?

— Там, на холмах есть...

— Ну да, конечно. Господи, как тебя туда занесло?

— Ты сам мне говорил...

— Дьюэр-стрит.

— Ну хорошо. Так где эта Дьюэр-стрит?

— Ты сейчас на ней находишься. Твой отель стоит на Дьюэр-стрит, одиннадцать. А номер моего дома — сорок девять. Это недалеко, совсем недалеко.

Ник хотел что-то сказать, но передумал и после паузы спросил:

— Ты что мне голову морочишь?

— Голову морочу? Да нет же, это очень просто. Мой номер — сорок девять. Пойдешь вдоль набережной — направление ты знаешь. Остается только следить за номерами.

— Дай мне переодеться.

— Некогда переодеваться.

— Я несколько раз падал в лесу. Я...

— Некогда, — в голосе появилась настойчивость, — ты потерял слишком много времени.

— Да какое это имеет значение? — воскликнул Ник. — Я только...

Но тут раздался двойной щелчок, а потом гудки отбоя.

Ник покинул отель и пошел к указанному месту.

«Странно, — подумал он, — я так и не узнал голоса. Конечно, люди меняются, меняется их внешность, седеют волосы, челюсть становится отвислой, появляются морщины, фигура расплывается. Но голос-то остается прежним».

И вдруг его осенило. Ведь голос мог принадлежать человеку, которого он никогда не видел. И если это действительно так, то все гораздо страшнее и загадочнее, чем он предполагал.

Он шел, пряча лицо от ветра и морских брызг, вглядываясь в номера домов.

Его отель под номером одиннадцать. Вот дом двадцать пять — прачечная. Далее бар, без таблички, но по счету — дом тридцать три. Еще немного — и он выйдет за черту города. Следующая улица вела к лесу. Дома кончились, виден стал и конец дамбы, за которой круто поднималась скала, закрывая вид на море. Остался позади последний фонарь. Линия огней оборвалась. От скалы дорога уходила в темноту.

«Ах ты, ублюдок! Что за игру ты затеял со мной?»

Ник замедлил шаг, размышляя, не повернуть ли назад. Но заметил неумело выведенные цифры на двойных воротах лодочной станции — две закорючки и два вертикальных мазка — кажется, кто-то нанес их непомерно большой для подобной цели малярной кистью. Несомненно, это был последний номер по Дьюэр-стрит.

Он вошел во двор, но вместо дома увидел с дюжину лодок и два сарая. С улицы проникал слабый свет. Ник двинулся в глубину двора, проходя между громоздившимися со всех сторон лодками.

— Эй! — позвал он.

Послышался какой-то шипящий звук. Потом с удаленной от улицы стороны двора появился светящийся шар, похожий на огонь Святого Элмо. Он покачивался из стороны в сторону. Маленький маяк, фонарь, освещающий путь.

— Эй?..

Вслед за ним появился еще один — тоже покачиваясь и слегка потрескивая, словно нес в себе заряд энергии. Пока Ник наблюдал за ними, шары приобрели синий оттенок. Каждый из них описал в воздухе параболу невысоко над землей, оставляя позади себя неяркий бело-синий след.

Потом их стало три. И они заиграли изумрудным светом, на их бледное холодное сияние больно было смотреть; три светящихся зеленых шара, неторопливо петляющих в воздухе, перемещаясь вверх-вниз, влево-вправо, находясь в беспрестанном движении, то и дело меняясь местами — когда один падал, другой взмывал вверх, оказываясь в зените.

Шары все набирали скорость, словно вышли на орбиты, на которых их энергия возрастала. Каждый шар отмечал свой путь светящейся линией, обрисовывающей арки и купола, и вместе они образовали собор сочного зеленого цвета.

— Что это?! — воскликнул Ник. — Чего ты хочешь?

Шары покраснели; причудливые арки и шпили вспыхнули пламенем, словно от прикосновения дьявольского перста.

Потом вдруг они озарились ослепительно белым светом, и в этом сиянии, вращаясь, сверкнуло сталью оружие, избранное для мести самим Господом, сверкнуло и исчезло в темноте.

— Что тебе...

Раздался свистящий звук, словно кто-то с шумом втянул в себя воздух, и Ник получил сильный удар по руке, хотя поблизости никого не было. Взглянул на руку — в бицепс ему вонзился тонкий нож.

— Ай!.. — Он отпрянул назад, всматриваясь в темноту. Приподнял руку и взялся за рукоятку ножа, пытаясь раскачать застрявшее в теле лезвие. Его обожгло болью.

Он отступил еще на шаг, налетев спиной на корму легкой гоночной яхты. Белое свечение было настолько ярким, что в глазах у Ника до сих пор стояли огненные полосы, вычерченные шарами в воздухе. А собор, словно чудесное видение, посетившее святого, все так же пылал, зависнув над землей.

Зено с ловкостью жонглера одной рукой поймал шары и побросал на землю те, что больше не излучали сияния.

«Ну вот и повеселились...» — подумал он.

С Марианной Новак тоже было не скучно. Мать часто говорила ему: «Что бы ты ни делал, постарайся получить от этого удовольствие».

По правде говоря, Марианне он тоже слегка поморочил голову. В первый вечер позвонил ей и назначил встречу в маленьком ресторанчике, в двух кварталах от моря. Ступеньки вели в погребок, увешанный рыболовными сетями и поплавками. Достаточно безвкусно обставленный, но немноголюдный в это время года и с хорошей кухней. Он заставил ее просидеть там час, а потом прислал записку, в которой ссылался на непредвиденные обстоятельства, задержавшие его.

На следующий день он попросил прийти в то же самое место, в то же самое время, к тому же столику. Через полтора часа к ней подошла девушка с одной алой розой и зарифмованным посланием:

«Чем сидеть с таким видом печальным, лучше в номер ты набрала: три ноль девять, ноль шесть ноль два».

Передавая цветок, девушка широко улыбнулась, и, когда наклонилась, стала видна чуть тронутая веснушками впадина между грудей.

Марианна позвонила и долго выслушивала его извинения. Потом сказала:

— Я приехала только ради тебя.

— Не совсем так, — возразил он, — скорее из любопытства, не так ли?

— Извини за резкость, но похоже, ты просто дурачишь меня!

— Да нет же. Я ездил на встречу за город. И надеялся вернуться к назначенному времени.

— Что тебе нужно?

— Увидеться с тобой.

Последовала долгая пауза — Марианна не стала спрашивать, зачем ему нужна эта встреча. Но Зено ответил на непрозвучавший вопрос:

— Причину ты знаешь сама.

— И что дальше? Завтра я снова приду сюда, сяду за тот же столик, или мне разрешается самой выбрать?

— Нет. — В голосе одновременно звучали извиняющиеся и нетерпеливые нотки. — Давай забудем про ресторан. Завтра я рано вернусь и вполне успею что-нибудь приготовить. Ты любишь рыбу?

— Да.

— Приходи ко мне. Отведаешь свежей рыбы. — И он дал ей адрес.

Прежде чем он повесил трубку, она сказала:

— А я сначала не узнала тебя.

На следующий день вечером она пришла к нему — он не переставал улыбаться, снова просил прощения, подливал шампанское, щедро отвешивал комплименты, а после обеда показал фокус, который она увидела в первый и последний раз.

Он подсмотрел, как она приходила в ресторанчик. Конечно же он был там. И видел, как она возвращалась обратно. Во второй вечер он даже вошел внутрь и наблюдал, как она комкает салфетки, коротая время за несколькими бокалами «шабли». Он морочил ей голову? Возможно. Хотя и не задавался такой целью. Это, скорее, была уловка, призванная замедлить ход событий. Оттянуть момент встречи. Не ради развлечения, нет. Просто оба они — его старые друзья. Не виделись много лет. И не хочется торопиться со «здравствуй» и «прощай».

Он рассчитывал, что у Марианны хватит терпения высидеть в погребке два вечера подряд. Другое дело — Ник Говард. Деловой человек, обремененный семьей. Поэтому Зено отправил его побродить в рощице — эта хитрость позволила несколько повременить со встречей и, как и в случае с Марианной, сбить с толку. Такой метод всегда срабатывал со зрителями. Отвлечь внимание. Дать пищу для размышлений. Сделать так, чтобы им стало не по себе, вызвать головокружение и, лишь когда у них все поплывет перед глазами, показывать фокус.

Ник Говард добрел до лодочной станции, усталый, растерянный, со ссадинами на лице. За полчаса до того он месил хлюпающую под ногами грязь, катился по склону лесистого холма, стоял в темноте, среди громоздившихся лодок, ожидая — что дальше? И тут появились сверкающие шары. А за ними — нож.

Ник обхватил себя одной рукой поперек туловища, зажав в кулаке рукоятку ножа. Голова слегка наклонилась вперед, как во время некоего ритуала. Зено метнул в темноту еще одно сверкающее лезвие — но неудачно выбрал момент. Потому что не мог предугадать, что случится в следующую секунду. Пока второй нож, перевернувшись в воздухе, летел к цели, Ник пытался вытащить первый, застрявший в теле. И, вскрикнув от боли, дернулся в тот самый момент, когда второй нож был уже на подлете. Лезвие вонзилось в корпус яхты и зазвенело, вибрируя. Ник лишь по звуку догадался об этом. Зено не знал, хватит ли Нику сил и смекалки, чтобы не выпустить из рук нож, извлеченный из тела.

Зено приближался к яхте, заходя справа, запустив при этом зеленый шар таким образом, что он обогнул яхту с левой стороны. Шар шипел, словно раскаленный металл, опущенный в воду. С противоположной стороны двора загрохотали доски, и стало слышно, как Ник навалился на ворота.

Входы и выходы... Зено зашел в один из сараев, примыкавших к забору, и, выбравшись на улицу, увидел, как двойные ворота приподнимаются, падают обратно, потом снова приподнимаются — Ник из последних сил старался их открыть. Зено ждал.

Ветер усилился, по морю побежала рябь. Но все равно сквозь свист ветра и шум волн можно было различить и другие звуки. Вытягивал мелодию саксофон, временами затихая, уступая место чьему-то голосу. Музыка доносилась из бара, попавшегося Нику на пути сюда. Сквозь входную дверь наружу просачивалось маленькое пятнышко бледно-розового света. Автобус, в котором сидело с пяток пассажиров, катил по синим лужам, переливающимся всеми цветами радуги. На какое-то время шум двигателя заглушил прибой...

Логичнее всего для Ника сейчас, пожалуй, было бы забежать в бар — там людно, можно позвонить в полицию; или броситься навстречу автобусу, размахивая руками, заставив водителя притормозить. Но Зено не беспокоился на сей счет. Слишком много возникнет вопросов, на которые Нику не захочется отвечать: «Как вы здесь оказались? Кто позвал вас сюда на встречу?»

Наконец ворота поддались, и Ник выскочил на улицу. Он обернулся, бросив взгляд на отель. И в отблеске огней увидел Зено, точнее, его силуэт. Лицо поглотила темнота. Некоторое время они стояли друг против друга.

За спиной у Зено брызги, рассеянные в воздухе, пересекли улицу и, попав в свет береговых огней, вспыхнули радугой. Саксофон по-прежнему выводил мелодию. Автобус проехал мимо.

Несколько секунд Ник рассматривал своего противника — словно старался прочитать у него на лице, как поступить. Но лицо было скрыто темнотой. Ник медленно попятился назад. Потом, словно откликнувшись на чей-то призыв, развернулся и устремился в тень, туда, где дамба врастала в скалу.

Зено старался определить состояние Ника по движениям: в них чувствуется нерешительность, возможно из-за раны. Или он хочет заманить его? Пойти на хитрость, несмотря на растерянность и испуг. Вполне возможно.

«Постарайся добраться до машины! — твердил себе Ник. — Рана не очень серьезная. Постарайся добраться до машины! Плохо, конечно, что ты не знаешь этих мест. Скройся скорее в темноте, стань неслышным в шуме прибоя. Придумай, как добраться до автомобиля».

Еще одна мысль не давала ему покоя: "Кто это был, черт возьми, кто?!"

Рана пульсировала, и он, пока бежал, опустил руку вниз и напряг мышцы от запястья до локтя, чтобы дать ей расслабиться в том месте, где она была повреждена. Здоровой рукой он сжимал нож. Последние несколько футов он проковылял по дорожке со вделанными в бетонную дамбу перилами — дальше начинался холм.

Ник стал карабкаться вверх и сразу же погрузился во мрак. Выбранная им тропинка пролегала ярдах в пяти от гребня, но он этого не видел. Черная торфяная поверхность сливалась с такими же черными океаном и небом. Он слышал, как шумит океан, улавливал его запах, чувствовал, как ветер обдувает лицо. Но бежал в темноте, сквозь темноту.

Колючие кустарники хлестали по ногам. Защищаясь от них, Ник наклонился вперед и вытянул руку, но тут же почувствовал, как проступает на коже кровь. Зено слышал, как он вскрикнул, — где-то совсем рядом, как ему показалось. Теперь, когда городские огни остались у них за спиной, Зено оказался в более выгодном положении. Он остановился и стал с напряжением всматриваться в темноту, словно желая загипнотизировать свою жертву. Он увидел во мраке едва различимый силуэт и тут же подался всем телом вперед, занеся руку за спину, и резко выбросил ее вперед, словно ударив хлыстом.

Ник снова споткнулся; внезапно у него свело одну ногу, и он попрыгал на второй, давая мышцам расслабиться, пока судорога не прошла. Но только он поставил ногу на землю, как ее пронзила боль, от икры до паха. Он скорчился и, держась за ногу, прихрамывая, продолжал двигаться вперед. Затем нащупал рукоятку ножа и почувствовал, как кровь, вытекая из пульсирующей раны, капает на руку.

Он выронил нож и схватился за тот, который торчал из ноги, видимо решив, что он лучше, но потерял равновесие и скатился футов на двадцать, а то и больше, вниз по склону. Обеими руками он взялся за ногу, держа ее на весу, и раскрыл рот в беззвучном крике. Боль накатывала волнами. Он чувствовал слабость и тошноту. Больше всего ему хотелось сейчас закричать. Наверное, стало бы легче.

Ник схватился за кустик травы. Перевернулся, стараясь встать на колени, слезы капали на тыльную сторону ладони. Он выжидал. Единственным его преимуществом было то, что, скатившись со склона, он перестал быть виден на фоне неба в слабом мерцании городских огней. Послышался топот — чьи-то ботинки хлопали по грязи, покрывавшей тропинку. Ник лежал, затаившись в темноте, слушая, как топот стихает. Вскоре эти звуки исчезли, кроме посвистывания ветра и шума перекатывающихся внизу волн.

Он прождал минут десять, может быть, больше — время летело невероятно быстро. Он обнаружил, что от падения нож сместился — теперь он торчал из ноги под прямым углом, и Ник вытащил его, чуть нажав на рану большим и указательным пальцами, чтобы лезвие шло свободнее. Нож упал в траву и тут же потерялся.

Одной рукой зажимая рану, Ник стал спускаться по склону: он раз за разом подтягивал ягодицы к пяткам, приподнимая колени, потом сгибался и начинал все сначала, повторяя движения гребца, только в обратном порядке. Время от времени он останавливался: когда боль становилась нестерпимой или когда раненую ногу сводило судорогой и он не в силах был ею пошевелить.

Спустившись вниз, он встал на ноги и сделал несколько шагов по дороге в сторону города. В ботинках хлюпало. Он постарался представить, как выглядит со стороны, и воображение нарисовало человека, залитого кровью. Кровь на запястье, кровь на лице, в тех местах, где он вытирал слезы, кровь на одежде, вокруг ран, и кровавый след, тянущийся за ним, словно за улиткой.

Он шел на огни, время от времени впадая в забытье. Каждый шаг отдавался в ушах ударом молота по наковальне и казался целой милей. В ушах звучал голос Луизы: «Мы везде искали. Тебя никто не видел».

Попавшие в лицо брызги вывели его из забытья. Он миновал скрывавшую его скалу и теперь держался за перила дамбы. Ветер по-прежнему швырял на дорогу брызги, но на море уже начался отлив, и стала видна усеянная галькой прибрежная полоска.

Ник посмотрел в сторону отеля и увидел свою машину, припаркованную на асфальтовой дорожке слева от входа. От подножия скалы до нее было чуть меньше двухсот ярдов, а между этими двумя точками располагалось несколько пролетов лестницы, ведущих от дамбы вниз — к воде. Один пролет — напротив отеля, другой — недалеко от того места, где стоял Ник. Здесь, на пирсе, он был хорошо виден. Но меньше всего ему сейчас хотелось наткнуться на руку, протянутую для помощи, или услышать участливый голос.

Он неуклюже, прыжками, преодолел ступеньки и, очутившись наконец на гальке, едва удержался на ногах. Постоял у стены, чтобы отдышаться, прислонившись спиной к шершавому бетону и держась за раненую ногу. При падении рана открылась, но не причиняла сильной боли, только пульсировала. В свете уличных фонарей, падающем сверху, он рассмотрел нагромождение мокрых камней и волнистую линию пены там, куда отступило море.

Он падал почти каждые несколько ярдов — не из-за каких-либо особых препятствий, просто ноги скользили на мокрых, облепленных водорослями камнях. Продвигаться можно было, только подавшись всем телом вперед и вытянув здоровую руку, чтобы, поскользнувшись, опереться на нее. Промокшие полы плаща набрякли. После каждого падения он отдыхал, и отдых становился все продолжительнее.

Ник закрыл глаза и увидел Луизу с Майклом. Они стояли у двери, пока он ковылял к ним в изодранной, залитой кровью одежде.

«Мы везде искали тебя», — произнесла Луиза.

Она хмурилась, удерживая за руку Майкла, словно появление Ника таило в себе угрозу для мальчика.

Он понял: следовало рассказать Луизе, куда и зачем он едет. Выложить все начистоту. Это и было «самым страшным» — рассказать все.

Добираясь от лестницы рядом со скалой до другой, поднимающейся прямо к отелю, Ник падал раз двадцать, не меньше. Боль, словно волны, плещущиеся у берега, окатывала его с головы до ног, яростно, безостановочно и, схлынув на какое-то время, уйдя в раненые плечо и ногу, возвращалась, захлестывая его мутным потоком. На нижней ступеньке лестницы он присел, прижавшись щекой к мокрой и прохладной дамбе. Рука в кармане плаща сжимала ключ от машины, словно талисман, напоминающий о доме.

«Нужно собраться с силами, — подумал он, — и взобраться по лестнице. Пересечь улицу. Сейчас темно, воздух влажный от брызг — это видно по стенам зданий. Если кто-то и встретится по дороге, мокрая одежда не вызовет никаких подозрений. Потом заберусь в машину и на медленной скорости отъеду миль на пять — этого вполне достаточно. Остановлюсь и окажу себе первую помощь. В машине есть аптечка с бинтами, марлей, антисептиками и парацетамолом. Затем поеду домой. Нигде не задерживаясь. Расскажу обо всем Луизе. И, может быть, испытаю наконец облегчение».

Он снова погрузился в мечты. Вот он дома. Мягко светит послеобеденное солнце, в окно виден Майкл, играющий на лужайке. Ник уже чувствует себя лучше. Рука и нога все еще побаливают; но он в тепле и в уюте и знает, что сделал правильный выбор. Луиза сидит в гостиной на большом ситцевом диване и слушает его рассказ о «самом страшном».

Кажется, она слышит его, хотя сам он себя не слышит. Слова слетают с губ в пугающей тишине, достигая только ее ушей... Он вскакивает на ноги.

«Ник!» — восклицает Луиза резко, с укором. И он оборачивается.

«Ник!» — И он оборачивается на звук.

Рука Зено взметнулась вверх, словно предупреждая: замрите, сейчас отсюда вылетит птичка.

Потом раздался несильный взрыв. Белое магниевое пламя вспыхнуло в нескольких дюймах от лица Ника. Он повернулся, покачиваясь на камнях, выставив вперед руки, будто слепой. Весь мир стал белого цвета. Он всматривался в эту белизну, но там была пустота, вакуум, словно зрачки затянуло пеленой.

Что-то коснулось его шеи, обвилось вокруг нее. Как будто Луиза завязывала ему галстук перед званым обедом. Левый конец поверх правого, один конец короче, другой длиннее... В ушах хрустнуло, когда галстук стали затягивать.

Потом кто-то надавил носком ботинка на раненую ногу, и он упал ничком, словно молящийся. Зено уперся ему коленом между лопаток и потянул за удавку. Голова Ника откинулась назад.

На какой-то момент к нему вернулось зрение. Перед ним со скорбным лицом стояла Луиза. В окно позади нее было видно, как Майкл бегает по траве. Все это длилось какую-то секунду, а потом оба они исчезли.

Веревка впивалась все глубже в горло. Рев моря звучал у него в ушах, оглушительный, как грохот плотины. Кто-то волок его к воде, подтягивая дюйм за дюймом мощными рывками. Боль пронизывала все тело.

Дальше не было ничего, кроме взрывающихся звезд, разрывов бомб, огненных вспышек и бесконечного света.

Глава 3

Каждый раз, усаживаясь в тюремной камере, Сэм Паскью покрывался потом. Страх охватывал его еще тогда, когда он шел к тяжелой двери с крохотным окошком по пустынным коридорам и за ним с лязгом запирались железные решетки. И он старался, войдя в камеру, скрыть этот страх.

Так было и сейчас. Стали влажными подмышки, на тонкой ткани проступили капельки пота, и маленький ручеек устремился вниз, стекая с впадины на горле прямо на живот. Он молча ждал, пока напряжение спадет, затем достал из дипломата и аккуратно разложил на столе бумаги с таким видом, словно это было очень важно.

Не поднимая глаз, украдкой оглядел камеру.

«Деревянная скамья, — мысленно отметил он, — на четырех прочных ножках, с перекладинами сверху. Нехитрое сооружение. Незамысловатая мебель. Это не здесь. Это не может быть здесь. Я больше никогда не увижу то место». И все-таки он огляделся — так оглядываются на пустынной улице, прежде чем перейти через дорогу.

Приведя бумаги в порядок, он улыбнулся. Всего одна минута — и он в порядке. Дрожь в руках прошла. Энтони Стюарт хотел ответить улыбкой, но рот ему не повиновался.

— Так вот, Тони, — Сэм почти забыл о страхе, — дата начала судебного процесса утверждена. И я хотел бы спросить вас еще кое о чем: узнать некоторые детали; предугадать, к чему смогут придраться.

Стюарт начал словно заведенный. Он говорил короткими, рублеными фразами, с совершенно неуместными паузами.

— Тот вечер я провел в доме у мамы. С моей мамой. Я провел... Я часто захожу к ней. Ну — раз в неделю... Я часто...

— А как же свидетельские показания? — оборвал его Паскью. — Кто-то показал, что видел вашу машину в ту ночь...

— Это ошибка. Послушайте, в какое время она умерла? Меня не было там. Я был в пятидесяти милях от того места. Я ездил раз или два. В неделю. Каждую неделю. С тех пор, как умер отец. Привозил шоколадные конфеты. Мы находились в комнате, где стоит телевизор. Там все есть. Холодильник. Маленькая плитка — подогревать еду. Журналы, всякая снедь. Телефон. Остальными комнатами она не пользуется. Почти не заходит туда. Мы просидели допоздна. Ее мучает бессонница. Только днем, бывало, вздремнет. Мы ели конфеты. Смотрели телевизор. — Улыбка как бы витала вокруг его лица, прикидывая, где бы лучше расположиться. — Годится? — спросил он с таким видом, будто Паскью, стоит лишь постараться, — и он расскажет эту историю не хуже самого Стюарта.

Паскью прочитал по бумаге номер автомобиля Стюарта и время, когда он был замечен. Стюарт покачал головой. Он сидел, подложив под себя ладони, как школьник.

— Спросите у моей мамы, — добавил он. — Вы или кто угодно. Это Паскью уже сделал. Дневная сиделка проводила его вверх по лестнице. Эмми Стюарт смотрела телевизор, сидя на кровати. Воздух в комнате был спертый, резкий запах пота перемешивался с запахом недоеденной пищи. Окна были плотно закрыты.

«Он приезжал каждую неделю, — подтвердила она, не отрываясь от телевизора, — лишь бы куда-нибудь деться от этой сучки, своей жены».

Паскью запихнул бумаги обратно в дипломат. Стюарт поднялся с места и подошел к двери, потом протянул руку — совсем как хозяин, провожающий последнего гостя: «Рад был с вами повидаться. Спасибо, что пришли. Будьте осторожнее на улице...»

Последнее время некто на зеленом «вольво» повадился занимать на стоянке место, отведенное Паскью. Он пару раз оставлял записку на переднем стекле — но тщетно. Его офис размещался в десятиэтажной стеклянной коробке, — со всех четырех сторон она тускло отливала золотом, поглощая свет, льющийся снаружи... И того, кто стоял на улице, не покидало ощущение, что кто-то смотрит на него изнутри.

Пятью минутами позже он уже находился в этом отливающем бронзой здании, невидимый с улицы, и, прижавшись лбом к оконному стеклу, обозревал унылый городской пейзаж. Нескончаемый поток автомобилей с солнечными бликами на стеклах заполнил главные магистрали. Водители, как и сам Паскью, были скрыты стеклами. Поток то приходил в движение, то снова застывал на месте.

— Ты опять с ним встречался? Ну, что скажешь?

Паскью слышал, как вошел Джордж Роксборо, но не удосужился обернуться. Лишь спросил:

— Кто ездит на зеленом «вольво»?

— Что? — Роксборо подошел и тоже встал у окна.

— У кого-нибудь в этой конторе есть зеленый «вольво»?

— Кажется, нет.

Странно, стекло, к которому он прижимался лбом, больше не холодило, и он передвинулся дальше.

— Тебя интересует дело Стюарта?

— Хочешь передать его мне? Но почему?

Роксборо мечтал об этом с самого начала. Убийство при невыясненных обстоятельствах. Дверь сорвана с петель, драгоценности и небольшая сумма денег похищены; весь дом пропах кровью, кровь на стенах, на потолке, на мебели, в спальне, куда ведут кровавые следы, в луже крови лежит миссис Энтони Стюарт. Эта идея понравилась Роксборо. В конторе ставили на Стюарта три к одному. Роксборо тоже сделал ставку; почему бы теперь не заполучить и самого клиента?

— По личным причинам, Джордж.

Роксборо не стал дальше расспрашивать. У Паскью были свои особенности, известные всем. Согласно одной версии, его время от времени одолевали приступы тяжелейшей депрессии, и, чувствуя их приближение, он отходил от дел, ожидая, пока вернется в нормальное состояние. Согласно другой версии, он попивал. Стоило ему уйти в запой — и он не мог остановиться. Каждый знал причину. Или думал, что знает.

Ну что же... Были и приступы депрессии. И чудовищные пьянки. По сути дела, разница тут небольшая. И то, и другое — черные дыры, они затягивали в себя все: свет, музыку, веселье, любое удовольствие, любой вид деятельности, хорошие мысли, хорошие воспоминания, честолюбивые замыслы, мечты о будущем... Затягивали и его самого, да так глубоко, что он задыхался, становился слеп и глух, начинал сходить с ума от нехватки света. Много лет назад он нашел собственное определение для депрессии — нескончаемая боль в бесконечной темноте.

Но теперь такое случалось все реже. Теперь были лишь капли пота, выступающие на спине, дрожь в руках, когда он приближался к камере, и резкая боль под сердцем, когда открывал входную дверь навстречу молчанию.

Джордж Роксборо так и искал, к чему бы придраться.

— Он что, изменил свои показания?

— Нет, рассказывает все ту же байку.

— И его старенькая мать твердит одно и то же?

— Его старенькая мать твердит одно и то же.

— Но у полиции есть его признание.

— Метафорическое.

— Что? — В тоне Роксборо проскользнула насмешка.

Паскью стал объяснять, копируя манеру обвиняемого:

— Вся эта кровь. Когда я обнаружил ее. Я ее никогда не любил. Я чувствую свою вину. Как будто отсутствие любви с моей стороны убило ее, — произнес он на одной ноте, заикаясь, едва слышно. Потом добавил уже нормальным тоном: — «Как будто»... Видишь — это метафора.

Возможно, Роксборо и видел это, но не был готов признать.

— Его мать выступит свидетельницей?

— Ждет не дождется.

— Ей можно верить? Она не изменит свои показания? Как все это будет звучать? — задал он один и тот же вопрос в трех вариантах.

— Не беспокойся, Джордж, — ответил Паскью, — с ней все в порядке.

Тучный человек в бежевом костюме, пыхтя, приблизился к «вольво». В руках он держал коробку с надписью, сообщающей всему миру о том, что толстяк купил лучший проигрыватель для лазерных дисков. Он открыл багажник, потом убрал коробку в багажник, снова запер его и ушел.

— Так он это сделал? — спросил Роксборо.

Паскью отошел от окна и, усевшись за стол, принялся, листать справочник «Золотые страницы».

Роксборо с удивлением смотрел на него:

— Что ты там ищешь?

— Уже нашел.

С помощью прижатой к странице линейки Паскью надорвал бумагу, затем приложил ее под прямым углом и оторвал полстранички с объявлениями. После чего ответил:

— Да, он это сделал.

— Может быть, на следующей неделе мы вернемся к этому разговору, — проговорил Роксборо. — Я хочу почитать его собственные показания и свидетельства очевидцев; посмотреть, что удалось раздобыть следствию. — Тут он сделал паузу и с таким видом, словно Паскью отказывался от платы за небольшую профессиональную услугу, спросил: — А ты хорошо подумал?

— Он твой, Джордж. Наслаждайся им. Вместо уик-энда.

— Ты уходишь?

— Да, минут через десять. — Паскью достал из ящика кусок кар-триджной бумаги и теперь собирался скоросшивателем прикрепить листок с объявлениями посередине, чтобы был лучше виден. Казалось, он полностью поглощен работой.

— Но почему? — Роксборо считал, что здесь лучше быть точным. — Он действительно ее убил?

— Он будет придерживаться своих показаний, а его мать — своих. Ты справишься с этим делом, успех гарантирован.

— Вовсе нет, но я все равно этим займусь. — Снова пауза. — И все-таки скажи мне, почему?

Паскью приложил скоросшиватель к бумаге, надавил на ручку с пружиной, осмотрел подшитый лист.

— Ну, здесь можно выдвинуть несколько версий, Джордж. Минута слепой ярости, потребность что-то изменить, или просто моча ударила в голову. В сущности, все это — одно и то же.

— А ты сам как считаешь, почему он это сделал?

Паскью разгладил оторванный желтый лист.

— Я думаю, мать посоветовала.

Уходя, Джордж Роксборо прихватил папку с делом Стюарта. Паскью развернул кресло к стене и теперь сидел, держа в одной руке газету, в другой — письмо.

В разделе новостей сообщалось, что на прибрежных камнях обнаружено тело мужчины; как выяснилось после опознания, убитый — Николас Говард, жил по такому-то адресу, был женат, имел сына четырех лет.

В местной газете материал занимал всю первую полосу, под заголовком крупным шрифтом. Паскью приобрел газету, когда увидел сообщение в общенациональном журнале, где этому происшествию посвящалась лишь крошечная заметка. На фотографии в центре полосы Ник был с усами. И Паскью показалось это нелепым — как будто Ник фотографировался специально для этой заметки, чтобы произвести впечатление.

Он перечитал письмо. В нем упоминалось имя Лори. Автор обращался к прошлому. Он вкратце излагал историю, которую Паскью уже знал и считал навсегда преданной забвению. Его просили приехать в «Паллингз», отель на океанском побережье, в шести часах езды отсюда, и ждать телефонного звонка.

В газете сообщалось, что тело Ника принесло приливом в узкую расселину между камнями, вдающуюся в сушу. Труп сильно изуродован ударами о камни, а также морской водой — он пролежал там несколько дней, но все равно на руке, выше локтя, и на одной из икр отчетливо виднелись колотые раны, а на шее остался странный след, словно от крученого ожерелья, темный, как пятно на подгнившем плоде.

Паскью знал, что придется поехать туда. Все сильные впечатления, все побуждающие мотивы он черпал из прошлого. Повседневная жизнь не особенно интересовала его, а вот прошлое имело над ним огромную власть. Редко случалось, чтобы увиденный сон поставил его в тупик. Он знал, что это за люди, припоминал события. Каждый сон был полон смысла — своего рода небольшая пьеса, рассказывающая о предательстве, понесенной утрате, беспредельном страхе, смерти. Появлявшиеся образы уносили его в прошлое, и он кричал, словно пловец, влекомый отливом, но крика слышно не было. Места знакомые. Лица тоже — полные отчаяния глаза и рты, раскрытые в беззвучном вопле.

Лори. Она совсем близко, но даже не подозревает, что он наблюдает за ней. Косметика на лице размыта слезами; она входит в спальню, приподняв юбку, как передник, чтобы положить туда таблетки.

В памяти всплыла большая комната в мансарде.

Один из них сказал:

— Возможно, именно сейчас умирает любимый мной человек. — Они играют в «самое страшное».

Паскью положил газетную вырезку и письмо во внутренний карман, как будто важнее всего сейчас было спрятать их подальше.

Кто мог убить Ника Говарда? И зачем?

Солнце светило неярко, не поднимаясь над уровнем крыш. Стены из мутного стекла приобрели желтовато-оранжевый оттенок. Паскью открыл багажник автомобиля, порылся в ящичке с инструментами и достал тюбик клея. Развернув картриджную бумагу, он выдавил на нее и размазал все содержимое тюбика. Потом направился к «вольво», держа самодельное объявление кончиками большого и указательного пальцев обеих рук, и тщательно, без единой морщинки, прилепил ее к лобовому стеклу со стороны водителя.

Мимо, с шумом и гарью, лениво двигался поток автомобилей. К тому времени, когда Паскью пристроился в этот поток, картриджная бумага намертво прилипла к стеклу «вольво» — словно приваренная металлическая плстинка. На объявлении из золотого справочника красовался улыбающийся механик, сообщающий свой телефон, а надпись гласила: «Мастерская Блекстоун. Чиним выхлопные системы, меняем аккумуляторы, покрышки, лобовые стекла».

Конечно, это был риск — идти к заливу, где обнаружили тело Ника, но Зено не смог побороть искушение. Полиция закончила свою работу еще три дня назад; он рассудил, что если и попадется кому-то на глаза, то, скорее всего, охотникам за разного рода дьявольскими сенсациями.

Но там вообще не было ни души. Быть может, из-за погоды.

Прохладный ветер, посвистывая вдоль мыса, гнал волны к берегу. Зено карабкался по камням к воде и наконец заметил V-образную расселину между двумя валунами цвета чернослива. Один — гладкий, продолговатый, выгнутый, словно кошачья спина, другой — похожий на огромного тюленя в забрезжившем рассвете, плывущего наперекор волнам. Зено скорее почувствовал, чем увидел, что именно там, застряв между камнями, лежит тело Ника — лицом кверху, с раскинутыми руками, ожидая, пока его обнаружат.

Он обошел похожий на кошку валун, размышляя, где допустил сбой. Это ошибка? Или случайность? Ника принесло обратно, словно клубок злобных сплетен, Знай Зено одну подробность, которую полиция решила не предавать огласке, он был бы ближе к разгадке. Здесь имели место и ошибка, и слепой случай, и невезение.

Голубой, сколоченный внакрой катер той ночью спустился на воду с Зено и Ником на борту. Тело Ника, накрытое брезентом, покоилось в дальнем углу рубки. Зено сделал изрядный крюк, все время идя вдоль берега залива. Чуть позже он вошел в крен, суденышко замедлило ход, вздрагивая, шквалы ветра швыряли волны в деревянную обшивку — словно кто-то без устали хлопал гигантскими дверями вдоль борта.

Зено развернул судно, поставив его носом с наветренной стороны, и заблокировал руль, потом оттащил Ника к борту. Запястья трупа были морским узлом привязаны к металлическому кольцу, вделанному в железобетонную тумбу для причала. Сначала за борт полетел Ник — его тело раскачивалось над водой, словно небрежно свернутый балласт. Потом Зено обеими руками ухватился за тумбу и приподнял ее, подставив колено, потом с корточек стал выжимать его вверх и взгромоздил себе на плечо. Тело Ника своей тяжестью тянуло его за борт, и в этот момент суденышко покачнулось от накатившей волны, и Зено ударился о борт. Он почувствовал, как ноги его оторвались от палубы и в какой-то момент не видел ничего: вокруг была сплошная чернота — темная ночь, темная вода океана — и не слышал ничего, кроме завываний ветра и плеска волн. Тумба провалилась в эту темноту, а тело Ника показалось на поверхности, словно большая рыба, попавшая на крючок, а потом исчезло.

Зено развернул судно и начал прокладывать путь среди волн в обратном направлении, плывя навстречу городским огням. Он не стал возвращаться в гавань — даже в такую ночь не хотелось испытывать судьбу. Он бросил якорь в одной из укромных бухт и отправился в обратный путь на следующий день, когда утро уже было на исходе.

Он заметил, что грубая поверхность бетона оставила на коже белые вмятины. Ладони жгло. Нужно бы подержать руки в теплой соленой воде, потом разгладить кожу с помощью ланолина. Зено бережно относился к рукам, как любой мастер — к своему инструменту.

Ошибка Зено в отношении Ника заключалась в выборе места, где он выбросил тело, теоретически — далеко в море, а на самом деле — близко к отмели, отделенной от берега впадиной. А не повезло ему с погодой: будь на море поспокойнее, он больше внимания обращал бы на карты и береговые ориентиры. А через два дня по воле случая произошло вот что.

Бетонная тумба опустилась на дно, увлекая за собой тело Ника. Потом ее волочило по дну подводными течениями, и следом за ней перемещался Ник — вытянутые руки привязаны к кольцу, ноги связаны — идеальное положение тела для плавания. В конце концов тумбу отнесло в более спокойные воды, и там она остановилась, лишь покачиваясь в разные стороны, с телом Ника, плавающим над ней. Волосы его развевались, словно морские водоросли. Глаза с выпученными белками округлились и не мигая смотрели в черные глубины, словно там скрывалась некая тайна, которую, сосредоточившись, можно постигнуть. Если бы не случилось ничего непредвиденного, смотреть бы ему в морскую пучину до тех пор, пока обитатели моря не обглодали бы труп до костей. Но спустя два дня прогулочный катер заглушил мотор прямо над этим местом. Это то, что называется слепым случаем.

Две девушки и мужчина приплыли сюда просто так, для развлечения. Брошенный ими якорь запутался в веревке, которой были связаны ноги Ника. Они послушали музыку и выпили пива. Одна из девушек достала рыбные палочки и салат.

Часом позже они подняли якорь и снялись с места. Мужчина почувствовал, что когда цепь распрямилась и стала подниматься из воды, ручку лебедки заело, потом она снова стала крутиться, цепь дернулась и пошла легко.

Под водой тело Ника растянулось между тумбой и якорем. Он напоминал вымпел, расправившийся на ветру. Якорь поднял его почти в вертикальное положение, и на какой-то момент движение замедлилось. Потом кисти рук оторвались от запястий и остались болтаться, привязанные к железному кольцу. А изуродованные культи, с обломками костей, торчащих из запястий, приподнялись, словно прося о чем-то, и тело дважды перевернулось, качнув якорь катера.

Остаток дня Ник дрейфовал по течению. Рыбы налетали на тело, задерживаясь, чтобы откусить кусочек плоти. А ночью, подталкиваемое течением, тело перекатилось в расселину. Волны втиснули его между «кошачьей спиной» и «тюленем». Потом вода схлынула — словно занавес поднялся, — и вот Ник предстал для всеобщего обозрения, лежащий в предрассветной мгле, уставившись пустыми глазами в сушу, с торчащими из запястья обломками костей.

Это и была подробность, опущенная полицией. Деталь, позволяющая отличить ложное признание от подлинного, или, в случае новых убийств, узнать, что преступление совершает тот же самый человек. Можно, конечно, допустить, что руки оторвали, чтобы у трупа нельзя было снять отпечатков пальцев, но, поскольку в карманах Ника нашли документы, по которым легко устанавливалась личность покойного, эта версия быстро отпала.

Признаков насильственной смерти оставалось предостаточно. Было ясно, что Ник потерял руки не в результате несчастного случая.

Зено впал в уныние. Все усложнялось. Он послал письмо Сэму Паскью и Софи Ланнер. А сейчас в газете опубликовали сообщение об убийстве Ника. Вполне вероятно, что ни Сэм, ни Софи ничего не знают. Но не исключено, что они уже слышали новость. И это не могло не тревожить. Сначала Зено был уверен, что они появятся в назначенное время, подстегиваемые любопытством. Но гибель Ника могла напугать их и отбить всякую охоту встречаться.

Углубление в камнях вдруг стало заливать водой, ботинки его намокли. Он огляделся по сторонам и заметил, что воды прилива обогнули место, где он стоял, затопив низины на берегу справа и слева от него. Он вылез из своего убежища и пошел, по щиколотку в воде, к краю берега, куда докатился прилив, а оттуда прошагал еще целую милю по горной тропинке, прежде чем добрался до автомобиля.

Пора было возвращаться домой, к Карле. Карла не станет спрашивать, где он был и чем занимался, — она никогда этого не делала. Их совместная жизнь основывалась на взаимной любви и взаимном доверии. Для Зено это была какая-то новая, удивительная жизнь. И, по правде говоря, все, что он делал, делалось для нее.

Глава 4

Сэм Паскью добрался до «Паллингза» в девять тридцать. Океан не был виден, но до Сэма доносился шум волн. Милях в пяти то загорался, то гаснул маяк. Паскью сидел у окна и наблюдал за маяком, пока не надоело считать интервалы между вспышками.

Их компания состояла из семи человек: он сам, Люк Маллен, Чарли Сингер, Ник Говард, Софи Ланнер, Марианна Новак, Сюзан Харт. Все — примерно одного возраста, в 1970 году кому-то из них было чуть меньше двадцати, а кому-то едва перевалило за двадцать. Самые молодые, Софи и Марианна, еще учились в колледже. Остальные уже начали делать карьеру, хотя относились к этому не слишком серьезно. Ведь дело происходило в семидесятых годах: они увлекались музыкой, с жаром говорили о революции, баловались наркотиками.

Все они дружили с Чарли Сингером — он, собственно, и объединил их. Чарли получал какой-то частный доход. Это дало ему возможность обзавестись квартирой, ставшей местом их сборищ. Они играли в «самое страшное» в мансарде у Чарли. Кто-то присоединялся к ним, кто-то уходил, но семеро всегда оставались. Порой среди них появлялись влюбленные парочки, но ненадолго. Секс не играл для них большой роли: все они были просто друзьями. Спали вместе, вместе слушали музыку, вместе балдели от наркотиков — и именно это им нравилось. Таблетки ЛСД помогали коротать ночь, вызывая поток галлюцинаций, потом никто не мог припомнить, было это с ним или не было. Однажды им представилось, будто они побывали на берегу океана, но никто не мог поручиться, что это случилось на самом деле. Возможно, кто-то упомянул в беседе море, и поездка состоялась лишь в их воображении. Но в машине Чарли на следующий день горючего почти не осталось. Кто знает, как все было?

Размышляя об этом, Паскью ощутил на себе воздействие ложной памяти. Вот он лежит в углу мансарды, в квартире Чарли Сингера, рядом с ним какая-то девушка. Бабочки восхитительной окраски порхают над шелковой драпировкой, неторопливо помахивая крыльями. Так близко от него, что видны все мельчайшие детали, даже темная пыльца на спинках. От узоров, которыми расписаны крылья, глаз не оторвать — они напоминают красочный хвост павлина. Кажется, они то уменьшаются, то вырастают в размерах, мерцая в тусклом свете.

Девушка улыбается безмятежной, обволакивающей улыбкой. Она приподнимается, встав на колени, и бабочки взмывают вверх, роняя мягкие серые комочки пыльцы. Девушка расстегивает и срывает с себя блузку, и когда соски высвобождаются, Паскью кажется, будто от них исходит слабое, теплое сияние. Грудь обсыпана пыльцой, слетевшей с крыльев бабочек.

Она стаскивает с себя джинсы, потом склоняется над ним, смеется. Ее смех отдается в ушах гулким эхом. Она берет его руку, легкую и очень чувствительную, и кладет себе в лоно. Он ласкает ее между ног и при этом все видит, ощущает вкус, запах, словно органы чувств находятся у него в кончиках пальцев.

Казалось, прошли часы, прежде чем она раздела его, дни, прежде чем она, склоняясь все ниже и ниже, словно погружаясь в бесконечность, наконец прильнула к нему. Когда он ощутил на лице ее горячее дыхание, его бросило в жар. Потом она выпрямилась и стала двигаться вперед, пока он не вошел в нее так глубоко, что они слились в единое целое.

Он открыл глаза, приходя в себя после захлестнувшей его лавины чувств, и увидел над собой плоский живот, бедра, выпирающие ребра; все ее тело тянулось вверх, упругие груди приподнялись, руки были над головой, а лицо скрывала темнота. Казалось, она росла из него, словно дерево.

На какой-то момент туман в голове, вызванный ЛСД, рассеялся, и он увидел, что бабочки на шелковой ширме вовсе не порхают, а девушка над ним — тоже во власти наркотических галлюцинаций.

Из-за ширмы донесся смех, музыка, по потолку забегали блики. Он помнил, что на какой-то момент сознание совершенно прояснилось. А потом он снова поплыл, вырастая внутри девушки, словно разбухший корень, а она раскачивалась над ним, будто ствол с ветками — руками и ногами — и листьями — волосами.

У Паскью голова закружилась от воспоминаний. Он закрыл глаза, потом снова открыл, стараясь проанализировать свои ощущения. Кто была та девушка? «Марианна, — подумал он, — или Сюзанна. Да, наверное, Сью». Он подошел к окну и стал считать вспышки маяка, чтобы хоть немного успокоиться. Дошел до тридцатой и остановился. Взгляд застыл, губы безвольно опустились, будто он входил в состояние транса. Телефон позвонил три раза, прежде чем он услышал.

— Сэм? — говорили приглушенно, но не шепотом. Паскью напряженно старался узнать его. — Сэм...

— Ты посылал мне письмо? — это был не вопрос, скорее утверждение.

— Да, посылал.

— И что тебе нужно? Деньги?

— Деньги? — переспросили на другом конце провода. Поскольку слово произнесли шепотом, Паскью не понял до конца — то ли он своим вопросом оскорбил собеседника, то ли позабавил. — Нет, Сэм, не деньги мне нужны.

— Я знаком с тобой?

— У нас есть общий друг.

— Кто?

— Лори Косгров.

Паскью промолчал.

— Думаю, нам следует поговорить о Лори. О том, что с ней случилось.

— В каком плане? — произнес Паскью и тут же осознал, насколько напыщенно прозвучала эта фраза из адвокатского обихода.

Теперь уже стало ясно, что собеседник развеселился. Он тихонько усмехнулся, а потом сказал, пародируя Паскью:

— В каком плане? Ну, как бы это сказать... В плане вины за содеянное, вероятно. В плане раскаяния. В общем, следует подвести черту. И завершить это достойным образом.

— Достойным для кого?

— Для кого-о-о-о-о! — Голос снова передразнил его. — Ну, конечно же, для меня.

— Значит, речь все-таки идет о деньгах.

— Думай, как тебе угодно.

Было в голосе что-то знакомое, но Паскью никак не мог уловить, что именно. Нарочитая приглушенность обесцвечивала голос, делала его безликим. Паскью старался предугадать, выйдет ли из себя собеседник, если его хорошенько огорошить, и у него появилось искушение упомянуть о гибели Ника и посмотреть, что из этого получится. Но потом он решил, что идея не очень удачная — он лишится единственного своего преимущества. Пусть лучше незнакомец считает, что он в полном неведении.

— Так ты хочешь со мной встретиться? — Паскью постарался придать голосу выражение усталости и нетерпения.

— Да, конечно. Заскочишь ко мне? Я буду ждать.

Но Паскью решил заранее: он сам выберет место встречи, если она неизбежна. Где-нибудь на нейтральной территории. И он сказал:

— Через несколько домов от этого отеля есть бар. Встретимся там через полчаса. — Он быстро положил трубку, не дождавшись ответа, и так же быстро снова снял ее с рычага.

Если дело не в деньгах, то в чем же тогда? Он имеет дело с кем-то, знающим Лори Косгров... Паскью никогда никому не рассказывал об этой истории. Но в нее были вовлечены еще шесть человек. Кому еще они говорили о случившемся? Кто знал о «самом страшном»? Их мужья, жены, любовники, любовницы, дети, друзья, психиатры, священники?.. Дело не в деньгах... Но почему тогда Ник мертв?

Паскью посмотрел на телефон со снятой трубкой, плюхнулся на кровать и закрыл глаза. В темноте, образовавшейся за закрытыми веками, он увидел Лори, которая несла в подоле таблетки. Она уже успела опустошить все попавшиеся ей под руку бутылки. Драгоценная находка. Они стояли среди деревьев в теплую летнюю ночь — все семеро. Слышно было, как ветер шелестит листвой. Марианна Новак протянула руку к полевому биноклю.

— Дайте взглянуть!

Паскью помнил, насколько прояснилось восприятие в этот момент. Наркотики сделали сцену яркой, все происходило в замедленном темпе.

Он погрузился в непродолжительный сон, повернувшись лицом к тумбочке рядом с кроватью. Во сне Марианна вернула бинокль и сказала:

— Посмотрите...

Когда он навел фокус, шторы на окнах Лори были опущены. Потом они раздвинулись, как в театре, и Лори вновь показалась в окне с нарумяненными, припудренными щеками, веснушками вокруг носа, размером с пенни, и туго заплетенными косами. Полосатый передник она приподняла и держала под наклоном, чтобы видна была россыпь плиток шоколада. Она широко улыбалась, рассмешив Паскью. Проснувшись, он все еще смеялся. В комнате похолодало. Он почувствовал, что мышцы одеревенели, словно легкий ветерок, дующий с моря, пробрал его до костей. Телефон был виден с кровати, и Паскью поднялся, чтобы положить трубку.

И тут послышался голос:

— Сэм... Сэм...

Видимо, он так и не повесил трубку, и, когда Паскью взял свою с рычага, связь на линии возобновилась.

— Ты смеешься или рыдаешь, Сэм?

Значит, он подслушивал Паскью, когда тот спал и видел сны.

— Сэм... — Голос все нашептывал, напоминая сухой шелест — так шуршат на ветру опавшие листья.

Когда он зашел в бар, то вместе с барменом их стало четверо. Мужчина и женщина сидели в кабинке у окна, как путешественники в поезде, любующиеся чередой сменяющих друг друга пейзажей, но не видели ничего, кроме собственного отражения.

Паскью сел у стойки, чтобы находиться на виду. Он заказал виски и пиво, поставил по обе стороны от себя стаканы и повернулся к двери. Мучила жажда, и он выпил пиво двумя долгими глотками. Потом осушил стакан с виски, немного погодя заказал еще одну порцию и теперь уже пил не торопясь, не отрывая глаз от двери, опасаясь потерять свое преимущество.

Какая-то дикая музыка просачивалась сюда, словно дурной запах, перемежаясь с прерывистым жужжанием. Чуть позже он догадался, что этот звук издает сидящая у окна парочка. Во время разговора они смотрели только на собственное отражение в стекле, а не друг на друга, словно это было очень опасно.

— Это вы Сэм Паскью? — спросил бармен.

Сэм несколько неуклюже поставил стакан и рассмеялся. Он стал знаменитостью. Пользующийся широкой известностью Сэм Паскью забрел в один из баров прибрежного городка Лонгрока.

— У вас есть для меня письмо. — Это был не вопрос.

— У меня есть адрес, — ответил бармен. Он передал Паскью листок бумаги и объяснил дорогу.

— А кто оставил записку?

Бармен пожал плечами:

— Кто-то позвонил. Сказал, что не сможет прийти и что вы увидитесь позже.

— А как вы узнали, что это я?

Казалось, впервые во время беседы бармен проявил к нему интерес.

— Что-нибудь не так?

— Да нет, любопытно просто. Как вы догадались, что это я?

— Он сказал, что я вас не знаю.

Паскью не понял его.

Бармен жестом указал на бар и город за окнами.

— Всех остальных я знаю.

Паскью положил листок в карман и спросил:

— А почему вы не сказали об этом сразу, как только я вошел сюда?

— Он предупредил, что спешить не надо. Что сначала вы должны немного выпить.

— Вы хорошо его знаете? — спросил Паскью. — Моего друга?

— Не думаю. — Бармен медленно покачал головой. — Во всяком случае, голос его мне незнаком.

Луна в три четверти поблескивала из-за тонкого темного облачка. Паскью подождал, пока проедет автобус, перешел улицу и облокотился о дамбу, сомкнув кисти рук. Со стороны его можно было принять за молящегося. Футах в пятидесяти отсюда виднелась белая полоса — там волны с негромким шипением накатывались на берег.

«Сделай это, — сказал он себе. — Что ты потеряешь?»

Бармен подробно объяснил дорогу — заблудиться было невозможно.

Дорога вдоль городских окраин, дом на отшибе, темные окна. Паскью громко рассмеялся.

— О, Иисусе! — произнес он. — Что за чертовщина? Лучше, пожалуй, не входить.

Он прошел по маленькой дорожке к двери. При свете уличных фонарей видно было, что она слегка приоткрыта — его приглашали войти. Он прошел чуть-чуть вправо и заглянул в окно. Совершенно пустая комната — голые стены, голый досчатый пол.

Паскью все же вошел. Стук захлопнувшейся входной двери гулким эхом пронесся по коридору и комнатам. Он подождал. Никого. Он переходил из комнаты в комнату, но все, как одна, были пустые. Наверху все двери были закрыты, кроме единственной. Луч маслянистого света падал на лестницу.

«Что же мне делать? — подумал Паскью. — Я знаю, что привело меня сюда. Но стоило ли заходить так далеко? Город, отель, телефонный звонок, бар, теперь этот дом... Все как будто логично и в то же время нелепо. Кто знает, в какой момент следует повернуть назад? И вот я стою на пороге комнаты в пустом доме в ожидании смерти».

Паскью все же вошел. В комнате горело много свечей. Одна стояла на столе. И там же — бутылка «шабли», поставленная на лед. Откупоренная, с горлышком, обернутым льняной салфеткой. Ведерко для льда покрылось капельками влаги. На тарелке с золотым ободком лежала копченая семга. Кроме того, на столе были тарелки с хлебом, салатом, веточка камелии в узкой вазе и магнитофон.

Паскью осмотрел комнату. Помимо стола и стула, в углу комнаты стоял высокий сосновый шкаф — старомодный гардероб, — ведь комната, несомненно, служила спальней. Стоять спиной к двери было неприятно, поэтому он торопливо прошел к шкафу и открыл его. В нос ударил специфический запах старой одежды, однако шкаф был пуст.

Он уселся на стул, откуда видна была дверь.

«Ты мог бы уйти», — подумал он.

Еда, разложенная перед ним, внезапно вызвала у него приступ голода. Слюна заполнила рот. Он нажал клавишу магнитофона, съежившись от страха. Но, вопреки его опасениям, никакого взрыва не произошло. Просто кто-то заговорил тем же хриплым голосом, медленно выговаривая слова:

«Очень сожалею, что приходится поступать с тобой подобным образом, Сэм. Мой план... Возможно, он тебе покажется нелепым — слишком много ухищрений. Но я не мог встретиться с тобой в баре. Ты и сам это хорошо понимаешь. Для такого разговора требуется более укромное место. Разве не так? Ты думаешь, я попрошу у тебя денег, чтобы я молчал про Лори, про то, что с ней... Ну что же, вполне возможно... Я хотел, чтобы наша встреча прошла без свидетелей. Я видел, как ты пришел совершенно один, и остался очень доволен. Уверен, что и впредь будет так. Не сомневаюсь в этом. Готов биться об заклад. Лори — слишком большой секрет, чтобы с кем-нибудь им делиться. Уж я-то знаю. Налей себе бокал „шабли“, Сэм. Ты когда-нибудь пробовал копченую семгу? Путь был долгий, ты, должно быть, проголодался. — Снова послышался смех, хрипловатый, приглушенный, радостный. — Ни о чем не волнуйся. Еда отменная. С едой все в порядке».

Паскью неожиданно для себя налил вино в бокал, снова поставил бутылку в лед, взял вилку и переложил ее на другое место.

«Сегодня, пожалуй, уже поздновато, тебе не кажется? Сегодня мы и так достаточно сделали. Стоит ли торопить события? Увидимся завтра. Здесь же. В восемь часов — устраивает? В восемь вечера. Тогда и поговорим. Это...»

Паскью резко нажал на клавишу «стоп».

«Боже, — подумал он, — кто-то меня дурачит. — От его гневного смеха пламя свечей задрожало. — Что за игра? Почему бы не сказать просто: положи двадцать штук в чемоданчик, оставь его в отеле для человека с таким-то именем и убирайся. И можешь не волноваться за свой секрет. До следующего раза. Интересно, он мне знаком? Или просто узнал обо мне? И о Нике... и, возможно, об остальных. И если я здесь застряну надолго, не приедут ли сюда остальные, следуя какой-то зловещей договоренности?»

Не отдавая себе отчета в том, что делает, Паскью отпил вина и отправил в рот кусок семги. Он уловил какой-то странный привкус и застыл, ожидая, что вот-вот начнутся конвульсии. Через минуту отпил еще из бокала, потом осушил его до дна. Положил в тарелку немного салата.

В какой-то момент он оглянулся вокруг, и увиденное, казалось, ошеломило его — словно снова попал в тот сон, который видел чуть раньше. Он засмеялся и встряхнул головой.

В странном городе, в доме с голыми стенами, в комнате на втором этаже, в абсолютной тишине Паскью сидел в одиночестве и ужинал при свечах.

Неподалеку от этого места Зено сидел вместе с Карлой, наслаждаясь приготовленной ею едой. Она, конечно же, замечательно готовила — в ней все было замечательно. В этот раз она кормила его печенкой и пельменями с подливкой. Зено склонился к тарелке, вдыхая пряный аромат мяса, потом поднял глаза на Карлу, и на лице его появилась хищная улыбка, он напоминал сейчас зверя, напавшего на след очередной жертвы.

Дом их стоял в рощице, над морем. Порой по ночам от ударов волн балки на крыше вздрагивали так, будто прямо за окнами спальни бушевало море. После еды они займутся любовью — она сделает все, как он ее учил, а после он будет бодрствовать, лежа рядом с уснувшей Карлой, рассматривая ее лицо и мучаясь мыслью — как уберечь от беды такое хрупкое и совершенное создание.

Карла встала у него за спиной, наполняя бокал. Свободной рукой она гладила его волосы. Она произносила его имя, словно молитву, освящающую пищу.

Зено закрыл глаза и от избытка чувств заплакал. От счастья, что обладает всем этим, от страха, что из-за превратностей судьбы может этого лишиться. Карла оттянула его голову назад, взяла за подбородок, и его слезы капали ей в ладони.

Она стояла совсем близко, и он прижался к ней спиной. Его всхлипывания сотрясали ее тело, и она знала, что в этом плаче — ничем не замутненная радость и боязнь утраты.

Паскью собрался уходить. Он не знал, то ли задуть свечи, то ли нет, как будто в этой ситуации можно было решить, что лучше. В конце концов он оставил свечи зажженными.

Остановившись у двери, он после некоторых раздумий вернулся и включил магнитофон.

Голос на пленке спросил:

«Договорились, Сэм?» — И больше ничего.

Паскью подождал еще несколько минут, но больше ничего не услышал.

Глава 5

Лонгрок в свое время был поселком рыболовов — он состоял из пристани, нескольких домов на берегу и пары узеньких улиц, которые, петляя, уходили вверх, к полям. В книгах попадаются такие картинки, выдержанные в темно-коричневых тонах: лодки, приставшие к берегу после рыбной ловли; бородатые мужчины в ситцевых рубашках латают сети; женщины в длинных фартуках и чепцах из хлопковой ткани стоят перед сдвинутыми в ряд козлами, держа в одной руке рыбу, в другой — разделочный нож.

Теперь уже никто не помнит тех дней. Поселок разросся, но жизнь в нем не стала богаче. Рыбу здесь больше не ловят... Понемногу занимаются фермерством. Большинство местных жителей работают в близлежащих городах — тех, что покрупнее, пошумнее и побогаче. Молодые люди покидают поселок в поисках интересной жизни и никогда не возвращаются. К вечеру улицы пустеют.

В городке есть магазины, бары и кинотеатр, а на холме стоит психиатрическая больница, основанная на средства города.

Было время, когда сюда приезжали отдохнуть на несколько дней целыми семьями и останавливались в «Паллингзе» или другом отеле с видом на море. Но все это в прошлом. На побережье, в пяти милях отсюда, чуть дальше маяка, в глубину суши, на деньги вкладчиков отстроили целый комплекс из отелей, прогулочной станции, торгового центра, парка с водными аттракционами, расположенного у обширной возвышенности, с теннисными кортами й площадками для гольфа на девять лунок. Отели предлагали к вашим услугам казино, бассейн, соответствующий по размерам олимпийским стандартам, три банка, салоны красоты, конференц-залы. Словом, все, что только можно пожелать. Или почти все. Множество такси, несколько ночных заведений, поставляющих проституток. Проститутки приезжали из более крупных городов, расположенных поблизости. Оплата была почасовая и включала в себя транспортные расходы и затраченное на проезд время.

Валлас Эллвуд всегда платил им с готовностью, сколько бы с него ни брали. Но и требовал за эти деньги сполна — аппетит на девочек у него был гораздо больший, чем на еду. Его ресторанные и гостиничные счета оказывались всегда очень скромными, и никто не мог упрекнуть его в чрезмерных расходах.

Останавливался он обычно в «Виндбраше» — самом маленьком отеле. Там его хорошо знали как бизнесмена, вложившего капиталы в какое-то местное предприятие и время от времени приезжающего проверить состояние дел. В определенном смысле это действительно было так. Швейцар, дежурный и ночной портье смотрели сквозь пальцы на девушек, направляющихся к нему в номер, потому что на прощание он всегда оставлял солидные чаевые. Между собой они поговаривали, что он немного... ну... скуповат, но, черт возьми, кому какое дело? Это качество ведь не облагается налогом...

Эллвуд вышел из-под душа и протер рукой запотевшее зеркало. Потом встал на весы, заранее зная результат. С тех пор как ему перевалило за двадцать, вес его увеличивался или уменьшался не больше, чем на фунт. Он был тощий, как жердь. Кожа да кости — не за что ухватиться. Тело его, гладкое, без единого волоска, было малопривлекательно, особенно мокрое, и сам он напоминал существо, потерявшее панцирь. Кожа какого-то неопределенного серого цвета, высыхая, становилась шероховатой и еще более темной. Длинные мокрые волосы цвета вороненой стали прилипли к голове, но Эллвуду нравилась такая прическа; он всегда смазывал волосы гелем. Лицо у него было длинное, так же, как и тело, с тонким носом и маленьким ртом.

Из спальни донеслось позвякивание вилки о тарелку. Постепенно возбуждаясь, он опустил руки и взял в ладонь свои яички. Ему нравились эти поездки в Лонгрок. Морской воздух, морские пейзажи, возможность снять стресс после городской жизни... Одно дельце должно было завершиться неплохо. Правда, последнее время не все шло гладко, но что такое жизнь без препятствий, возникающих время от времени и лишь придающих ей вкус?

Снова позвякивание вилки, потом стук чашки о стол. Как волнует кровь такая... доступность! Он снова взглянул в зеркало — пар охладился, по зеркалу, искажая отражение, потекли ручейки влаги — и стал наблюдать, как член его постепенно твердеет...

Девушка не оглянулась, когда он вошел в спальню. Она сидела у стола в его пижаме, полностью сосредоточившись на заказанной в номер еде — фруктовый сок, кофе, ломтик арбуза, тосты, мясо с овощами и яичница-глазунья. Клиент платит за все.

Эллвуд подошел к ней сзади и встал так близко, что, обернувшись, она едва не задела губами его член. Она подняла голову, посмотрела на него, потом снова опустила глаза. Эллвуд начал поглаживать ее по волосам, затем рука его скользнула к шее. Слегка стиснул ее и еще крепче прижался к девушке.

— Я очень занят сегодня, моя сладкая, — произнес Эллвуд. — Даже позавтракать толком некогда. — Он держал в ладонях ее затылок. В уголках губ у нее остались засохшие яичные крошки... — Могу только перекусить на ходу.

Утром Сэм пришел в тот дом. Его сопровождал прыщеватый молодой человек с золотой серьгой в ухе. Паскью попытал счастья во всех трех агентствах в городе, занимающихся недвижимостью. И в последнем нашел то, что искал.

Молодого человека звали Давенпорт. Его озадачила пропажа таблички с надписью: «Продается».

— Дом пустовал какое-то время, — объяснил он, — Теперь в городе мало приезжих, наоборот, все переселяются в другие места.

Он отпер входную дверь и пропустил Паскью внутрь.

— К сожалению, все, кроме меня, — посетовал он, — я бы тоже хотел уехать.

Днем комнаты казались просторнее и выглядели обшарпанными. Кое-где виднелись наросты плесени, осыпавшаяся штукатурка. Стекло в одном из окон было разбито.

— Знаете, город умирает. Улица за улицей. — Давенпорта, видимо, увлек нарисованный им образ. — Дом за домом. — Потом предложил: — Эту сделку можно устроить. Хозяину не терпится продать дом.

— А кто он?

— Какой-то пенсионер. — Давенпорт пожал плечами. — Приезжал сюда покататься на яхте. Теперь он и от яхты избавился. У нас слишком спокойно, даже для пенсионера. Хотите посмотреть, что наверху?

Попробуйте вернуться в маленький ресторанчик, где вы впервые повстречались с... Мерцание свечей, тени с расплывчатыми очертаниями, охлажденное вино. Вы разговаривали шепотом, порой вас было едва слышно, потому что сказанное и услышанное вами слишком рискованно произносить внятно. Здесь могло быть полным-полно людей, но вам казалось, что нет никого. В воздухе витали тайны, не всегда поддающиеся разгадке. Вернитесь сюда на следующий день, с утра: здесь холодно, как в амбаре. Стук сдвигаемых столов и стульев, спертый воздух, гудение пылесоса.

В комнате ничего не было, за исключением большого шкафа из сосновых досок. Паскью открыл дверцу и обнаружил внутри сложенный карточный столик. Вряд ли на нем могли уместиться свечи, тарелки, салат, ведерко со льдом, магнитофон... Окна — без занавесок. Сквозь них виден изгиб дамбы и чернеющая за ней вода.

Давенпорт тоже зашел в комнату. Открыл дверцу шкафа и тут же закрыл.

— Это хозяин оставил, — сказал он. — А чем вы занимаетесь?

— Юриспруденцией, — ответил Паскью. — Я — адвокат.

— Собираетесь открыть в Лонгроке магазин?

— Нет, хочу купить дом для матери.

— Вышедшей на пенсию, — добавил Давенпорт, — я так и думал.

— Вы звоните отсюда? — спросил Паскью.

— Что?

— Можно отсюда позвонить?

— Вам нужно позвонить?

— Нет. Просто интересно, телефон подключен?

Давенпорт пожал плечами:

— Откуда мне знать... Ну как, все осмотрели?

Они прошлись пешком к океанскому побережью, в лицо им брызгала изморось — капли дождя, настолько невесомые, что ветер подбрасывал их на лету и закручивал в вихре, словно клубы дыма.

Паскью спросил:

— Вы не могли бы оставить мне ключ?

— Хотите потом еще раз взглянуть? — предположил Давенпорт.

— Да. Завтра утром его верну вам.

— У меня есть и другие клиенты. — Ключ был привязан к жетону с номером. — Только не забудьте. А то увезете с собой.

— Договорились. Возможно, я уеду завтра.

— Жаль, что не могу поступить так же. Ну, мне туда.

Они помолчали, прежде чем проститься, и Паскью спросил:

— Что же вам мешает?

— Да, в общем, ничего, — ответил Давенпорт, — скоро уеду. Недолго осталось. В большой город. Там, знаете ли, денежней. Совсем другой стиль жизни, совсем другой ритм. Девочек навалом. Короче, есть чем заняться. — Он стал каким-то суетливым, словно боялся опоздать на автобус. — Скоро я буду там. Я так решил.

— Я понимаю тебя, — произнес Эллвуд, — понимаю, почему ты это сделал.

— Правда? Это хорошо. — Присутствие Эллвуда в доме нервировало Зено. И перед тем как Карла куда-то вышла, он ей сказал: — Деловая встреча.

Карла и раньше видела Эллвуда — он был частью той лжи, которую Зено ей говорил; но обычно Зено предпочитал встречаться с Эллвудом у него в отеле или маленьком парке в центре городка.

Зено придумал для Карлы легенду, рассказал, что родители оставили ему после смерти довольно большой капитал, вложенный в дело. Эллвуд — их семейный адвокат; он консультирует и присматривает за вложениями. Время от времени они встречаются, чтобы обсудить изменения в инвестиционных долях. Зено должен подписывать кое-какие бумаги. Придумав эту ложь, Зено чувствовал себя спокойнее, хотя и знал — Карла слишком любит его, чтобы в чем-то подозревать.

— Я понимаю тебя, потому что знаю, как ты относишься к Карле.

— Не надо о ней, — попросил Зено, — не упоминай ее имени.

— Но учти: нужно соблюдать осторожность. Выпьешь кофе? — предложил Эллвуд, словно Зено был у него в гостях.

— Что?

Эллвуд поднялся и направился в кухню; когда Зено вошел туда, он рылся в шкафчике в поисках фильтровочной бумаги.

— Достаточно? — спросил он.

— Не надо...

Эллвуд резко обернулся, задев рукой сложенные на полке продукты. На пол с грохотом полетели консервы, за ними упаковка риса; зерна сыпались из порванного пакета и разлетались по кухне.

— Послушай, — сказал он, — поступай так, как тебе нравится. Я не против. Только не сейчас. — Он нашел наконец фильтровочную бумагу и вложил в кофейник. — Сколько ты прожил в Лонгроке?

— Шесть месяцев.

— Вот именно. Нам потребуется еще два месяца, чтобы все доделать. Это медленный процесс. Давай сохраним трезвость ума до самого конца, хорошо? А потом... — Эллвуд пожал плечами.

— Это был несчастный случай, — возразил Зено, — я ведь уже говорил.

— Да, знаю. Как ты его варишь? Заливаешь водой? Наполовину?

— Не доливаю два дюйма до края... Ник сам виноват.

— Знаю.

Зено вытащил из кармана монету. Она то исчезала у него в руке, то снова появлялась. У него это было своеобразным проявлением нервного тика.

Эллвуд улыбнулся:

— Ты мог бы быть одним из лучших.

— Я занимаюсь этим только для удовольствия. Как любитель. — Он лгал. Эллвуд видел, как он работает.

— Не знаю, откуда Ник здесь взялся. Он как будто выслеживал меня. Кто знает, что ему было нужно. Мы немного выпили. Поговорили о... — В какой-то момент показалось — сейчас Зено скажет: «О давних временах». Но он осекся, и лишь после некоторого усилия договорил: — О прошлом.

— Ах да, о прошлом.

Кофейник вскипел, и оба повернулись к нему, привлеченные бульканьем. Монетка снова промелькнула в воздухе и опять исчезла.

— Мы спустились к пляжу, прогуляться. Я не хотел говорить обо всем этом. Он начал злиться... Ну хорошо. — Зено поднял руку. — Мы оба разозлились. Сам не знаю... Ну, я ударил его — это я помню. Сильно ударил. Но даже если так... Он упал спиной на камни. Скорее всего, потерял сознание. Может быть, я даже убил его. Потом я просто ушел. Просто ушел. Его тело выбросило на берег через три дня.

Эллвуд знал кое-что, чего не знал Зено: он ознакомился с полицейским протоколом, в котором говорилось, что труп нашли безруким. Он достал из кухонного шкафчика кружку и налил себе немного кофе.

— Да, да, конечно, — согласился он, — ты мне уже рассказывал.

Монетка появилась, сверкнула в воздухе и снова исчезла. Вся жизнь Зено была сплошным обманом.

Эллвуд продолжал:

— У тебя здесь еще остались дела. Все идет хорошо. Как по маслу — верно ведь? Так что не осложняй себе жизнь. — И тут же, как будто эти две темы были связаны между собой: — А что с Карлой? Как она поживает?

Зено снова извлек монетку из воздуха и бросил ее на кухонный стол. Она зазвенела, как колокольчик.

— Отлично.

Эллвуд кивнул — и в глазах его промелькнула угроза.

— Повезло тебе, что ты ее встретил.

Он прошел по кухне, рисовые зернышки хрустели под ногами. Лишь спустя пару минут Зено понял, что Эллвуд ушел. К кофе он так и не притронулся.

Эллвуд поехал вдоль моря по направлению к мысу, туда, где находился его отель. Он гнал вовсю, и время от времени машину заносило на мокрой дороге, «дворники» за стеклом без устали двигались, словно ведя непрекращающийся спор.

Он ехал и думал: «Ты будешь делать так, как тебе говорят, ублюдок несчастный! Слишком многого ты можешь лишиться».

Встав на четвереньки, Зено собирал рассыпанные рисинки.

«Скажи Карле хоть слово — и я убью тебя!» — подумал он.

Паскью как раз шел к берегу, когда перед ним вильнул задний бампер машины, и Эллвуд, проехав лодочную станцию, взял круто вверх, на холм, по дороге, уводящей в сторону от Дьюэр-стрит.

«Тоже мне, гонщик сопливый!» — подумал Паскью и улыбнулся. Всем почему-то не терпится поскорее убраться отсюда. По правде говоря, Паскью и самому хотелось уехать из этого города, и сейчас — особенно сильно. Он чувствовал, что рискует и теряет над собой контроль. Его ночное пиршество не поддавалось никакому разумному объяснению. Вернувшись в «Паллингз», он снова стал наблюдать за мигающим маяком. Вспышки мелькали перед глазами, и он не заметил, как в комнате стало темно.

Он посмотрел на окно, где накануне сидела парочка, которая не видела за стеклом ничего, кроме собственного отражения. В баре никого не было. Но за дверью, ведущей в соседнюю комнату, доносились голоса, мужской и женский, покрикивающие друг на друга, хотя и без особой злости, и звук этот перемежался с каким-то грохотом. Вскоре Паскью сообразил, что там переставляют ящики с бутылками от одной стены к другой. Он взгромоздился на табурет и постучал монетой о стойку.

Выглянул бармен.

— Ну как, нашли своего друга? — поинтересовался он.

— Это не друг, — ответил Паскью, — у нас просто деловое знакомство. — Он заказал выпивку, бармен проворно наполнил стакан, повернулся к нему спиной и принялся искать что-то на полке позади стойки.

Паскью заказал виски, хотя понимал, что пить еще рановато. От первого же глотка он захмелел и завел разговор с барменом:

— Я слышал, у вас тут убили кого-то. Тело выбросило на берег неподалеку отсюда, да?

Бармен обернулся с улыбкой:

— Вы на прессу работаете?

— Нет.

— Да мне все равно. Ко мне приходили два дня назад, а сейчас все поутихло. Никто не знал этого парня. Он мог умереть где угодно.

— Я тоже так думаю. По всему городу расклеивали его снимки. — Паскью попались по дороге плакаты с вопросом «Вы знали его?» и фотография, где Ник улыбался, глядя куда-то в сторону — видимо, первоначально на снимке был еще кто-то, кому он улыбался. Такие же снимки были помещены и в газетах.

— Мда-а... — пожал плечами бармен, — никто его не знал. Он был не здешним. А что вы пишете — заметку? Или очерк?

— Ни то, ни другое, — отверг его предположение Паскью. — Меня разбирает обычное любопытство — не более того. — Он допил свою порцию шотландского виски и заказал еще. Лицо обдало теплой волной, это было приятно. Он видел, как рука потянулась за новой порцией, слышал собственный голос как будто со стороны. — Где его нашли? Близко отсюда?

— Ну, не совсем. Но и не очень далеко. — Бармен едва сдерживал улыбку. Этот парень не знает, кому морочит голову. Хочет выудить из него информацию. И бармен нарочно медлил.

— А как далеко?

Наконец он с ухмылкой начертил карандашом схему на пустом бланке для меню. Это место находилось за чертой города, на запад по Дьюэр-стрит. Через три мили начиналась лесопарковая зона, и оттуда тропинка проходила вдоль побережья, спускаясь в низину, а до расселины в прибрежных скалах оставалось еще минут двадцать ходьбы.

Паскью кивнул, взял схему и слез с табуретки, не чуя под собой ног в прямом смысле этого слова.

«Господи, — подумал он, — это от двух-то порций виски! Кажется, я старею».

Бармен поднял руку, и Паскью повторил его жест, полагая, что тот прощается. Но обнаружил, что держит в руке письмо. Его-то и искал бармен на полке и теперь вложил в руку Паскью.

— Сегодня утром он приходил, — сказал бармен. — Да вы не волнуйтесь. Другие журналисты целыми днями околачиваются в этом баре. Такие же любители выпить с утра, как и вы. Останавливаются они в крупных отелях неподалеку от мыса, но почти все время проводят здесь. Местные жители, местный колорит. И через меня постоянно передают то записки, то письма. Я уже привык.

Когда Карла вернулась, Зено повел ее в гостиную. Заварил китайский чай — она его особенно любила. На столе стояли маленький зеленый чайник с плетеной камышовой ручкой и две нарядные пиалы. Чай получился оранжево-желтого цвета с чайными лепестками на дне. Он поделился с ней своими соображениями — не уехать ли им из Лонгрока? Может быть, какое-то время пожить в Лондоне? Или в каком-то другом месте, не таком захолустном. Не наскучило ли ей здесь? Может, хочется походить по театрам, картинным галереям, художественным салонам, обзавестись друзьями — словом, пожить более насыщенной жизнью?

— Значит, соберем вещи и уедем? — переспросила она.

— Вещи упакуют и без нас.

— Тебе здесь больше не нравится?

— Я хотел бы сменить обстановку. А ты?

— Уезжай, — ответила Карла, — а я останусь.

В глазах его появился неподдельный ужас, хотя Карла, конечно же, шутила.

— Я ведь только ради тебя. — Он так торопливо пошел на попятную, что стал запинаться. — Я думал, тебе захочется чего-то нового, каких-то перемен, думал, тебе надоело однообразие.

Карла с улыбкой покачала головой:

— Мне нравится здесь, да и тебе тоже. Может быть, потом мне и захочется уехать. Так всегда бывает. И я уеду. — Немного помолчав, она добавила: — Мы вместе уедем, да?

Он сидел подле нее, склонив голову ей на плечо, а она гладила его по волосам. Потом расстегнулась, взяла его руку и просунула под блузку. Он осторожно обхватил ее сосок и закрыл глаза. Он мог бы заснуть в таком положении.

— Никогда не оставляй меня, — сказал он.

И тут она попросила:

— Покажи мне что-нибудь.

Он не шелохнулся. Она повторила свою просьбу с оттенком мольбы в голосе, зная, что он не устоит:

— Покажи что-нибудь.

Карла сидела на стуле — единственный зритель. Больше в комнате никого не было. Она видела, как сквозь приоткрытую дверь въехал сундук на колесах — казалось, он движется сам по себе. Хлопнув, откинулась крышка, и появилась извивающаяся рука с пальцами, сложенными в виде тюльпана. Карла рассмотрела белые и оранжевые прожилки, будто цветок был самый настоящий. Рука раскачивалась, вызывая дуновение легчайшего ветерка, а потом ее охватил огонь.

Тут в воздух взмыла другая рука, забрала огонь и, ярко вспыхнув, скрылась в темноте. Обе руки какое-то время поиграли пламенем, отбирая друг у друга, а потом сплелись вместе, стряхнули огонь, и он стал растекаться по краю крышки, как ртуть.

Приковывая к себе внимание, у крышки, объятой огнем, стоял Зено. С лицом эбонитового цвета, носом, напоминающим большой клюв, с изогнутым пером на шляпе. Настоящий Скарамуш[1]. Одним взмахом меча он собрал огонь с крышки и сунул в карман. Потом, запрокинув голову, проглотил меч и выплюнул сноп огня, из которого возник раскаленный клинок.

Отвесив низкий поклон, Зено повернулся и выбрался наконец из сундука. Когда он повернулся еще раз, маска исчезла, а на голове появился блестящий высокий цилиндр, под стать его фраку, а меч превратился в трость. Он встал перед сундуком и начал отбивать чечетку, постукивая по полу тростью, пока она не превратилась в белый шарф. Зено стал обматывать его вокруг шеи, а шарф, соскользнув ему в руку, обернулся альбиносом с розовыми глазами и высунутым языком. Зено смотал его, как ленту, подбросил в воздух, и сверху посыпались серебряные блестки. Потом из-под ладони у Зено стал расти шар, переливаясь всеми цветами радуги, как большой мыльный пузырь. Зено раскинул руки, и шар пришел в движение — выскочил из-под ладони и покатился по руке. За первым шаром появился второй, потом третий — все они двигались по образованному его руками кресту, перекатываясь за головой с плеча на плечо.

Когда шары приближались к кистям рук, он подхватывал их, повернув руки ладонями кверху, и шары вертелись с шипением, образуя перекрещивающиеся петли, так быстро и равномерно, что казалась, они движутся по зависшей в воздухе радуге, то оказываясь на ее вершине, то скатываясь вниз. Пальцы Зено летали, между шарами проступало его лицо, залитое зодиакальным сиянием...

Он собрал весь огонь в ладони и снова залез в сундук.

— А теперь приглашаются желающие из зрительного зала.

Карла вышла вперед. К крышке были прикреплены шарнирами три стальные пластины с прорезями, а к стенке сундука привинчены три стальные петли. К ним прилагались три амбарных замка. Карла надела пластины на петли, вставила замки и защелкнула. Потом снова села на стул.

— Бру-у-у-у-ум. — Она на выдохе издала рокочущий звук, прикасаясь к зубам кончиком языка. — Бру-у-ум. — Это заменяло барабанную дробь.

Сундук опрокинулся, и крышка распахнулась. Видно было, что замки, продетые в петли, по-прежнему надежно держатся. А сундук оказался пуст, как обещание, данное шлюхой.

Карла сидела в комнате в одиночестве, аплодируя до жжения в ладонях.

Паскью довольно легко отыскал расселину. Валун в форме кошачьей спины почти скрылся под водой, но «тюлень» все так же возвышался над пенящейся поверхностью моря, его выпуклая спина, черная и лоснящаяся, проступала сквозь изморось. Капли чуть моросящего дождика, зависшего в воздухе полупрозрачной пеленой, поблескивали на волосах Паскью тонкой паутиной.

Он представил тело Ника Говарда, распластанное на каменистом берегу, и подумал о том, насколько изуродовала морская вода лицо, глядящее со снимка. В какой-то момент он почувствовал гнев, как будто они с Ником были друзья, чуть ли не братья, как будто смерть близкого человека звала его к мести. А потом понял, что это в нем говорит страх.

— Сегодня вечером, — решил он.

Сегодня вечером он снова войдет в этот дом. И если чертовщина не прекратится — уедет. Ради чего все это? Зачем его так изощренно дразнят: «Вот он я, здесь, а теперь меня нет!»? И тут Паскью почувствовал свою полную беззащитность: кто-то за ним наблюдает, он почти физически ощутил: сзади кто-то есть. Он резко обернулся, екнуло сердце, по спине побежали мурашки. Никого.

Да, именно дразнят. Кто-то затеял с ним игру: угадай, кто я, что я знаю, что я могу рассказать?

То же самое они делали с Лори.

Сначала женский голос:

— Мы знаем, чем вы тут занимаетесь! Мы все про вас знаем! Ты думала — никто не знает. И ты нигде от нас не спрячешься.

Потом мужской голос:

— Мы все про тебя знаем! Мы знаем, чем вы занимаетесь! Мы все знаем!

И снова женский голос...

* * *

Паскью видел, что происходит, и подумал: «Этот человек все знает. Кем бы он ни был».

Письмо, переданное барменом, до сих пор лежало в кармане нераспечатанным. А вдруг там написано: «Шутка закончилась. Забудь все. Возвращайся домой». Или там нет этих слов. И то, и другое пугало. Наконец Паскью вскрыл конверт и прочел:

«Сколько ангелов могут танцевать на булавке?»

Ему некуда было идти, только в то место.

Ключ давал некоторое преимущество. Он придет позднее, на тот случай, если за домом наблюдают. Но не слишком поздно, иначе он снова увидит на столе ужин на одного человека, хорошо охлажденное вино — обслуживание не входит в стоимость. Лучше всего прийти в тот момент, когда этот сукин сын сервирует стол, ставит свечи и все остальное, словно изнывающий от неразделенной любви болван, все еще надеющийся соблазнить свою Принцессу-Золотое сердце. Он сказал — в восемь? Отлично — приду ровно в семь.

Теперь, при свете, дом уже не казался таким таинственным. Он вспомнил о разбитом окне и осыпавшейся штукатурке, о запахе плесени. В этот раз дверь не была заперта на щеколду. Он повернул ключ и осторожно вошел в прихожую. Остановился на пороге, прислушиваясь. Но различил лишь звук своего дыхания.

В магазине электротоваров Паскью купил фонарик, но он почти не пригодился. Свет, проникающий с улицы в окно, был очень ярким. Фонарик он использовал, лишь когда поднимался по лестнице и шел по коридору. Дверь, прошлой ночью оставленная открытой, была притворена. Паскью поводил лучом вдоль косяка, стараясь найти хоть маленькую щелку, но так и не нашел и, открыв дверь, прошел в комнату.

От того, что он увидел, рука задрожала и луч фонарика запрыгал по стене как сумасшедший. Но в бледном свете, просачивающимся через окно, и без фонарика все было видно: стол, накрытый на двоих, льняные салфетки, вино в ведерке со льдом, свежая веточка камелии, незажженные свечи.

Он привалился к двери, захлопнув ее, стук эхом разнесся по всему дому, словно внезапно вырвавшийся из груди крик, в ушах зазвенело, как бывает, когда нырнешь, и на какое-то мгновение ему показалось, что он теряет сознание. Изо всех сил Паскью старался успокоить дыхание.

Он заставил себя еще раз взглянуть на стол. Вино на месте; но без закуски. Пробку еще не вытащили. Свечи не зажжены. В общем, приготовления не окончены.

Господи Иисусе! Он уже в доме!

«Он должен был слышать, как я вошел, — подумал Паскью, — наверняка слышал».

Паскью отошел от двери к столу. А затем, не долго раздумывая, направился к шкафу, закрытому на плотно подогнанный крючок. Паскью поддел его, и крючок поддался со скрежетом. Этот звук был похож на треск отбойного молотка. Изнутри пахло плесенью. Шкаф оказался пуст.

Паскью закрыл его и услышал, что где-то в глубине дома заскрипели то ли ступеньки, не покрытые половицей, то ли дверь. Он взялся за фонарик как за дубинку и стал ждать, но звук не повторился.

"Ну что же, — подумал он, — этот парень хочет со мной отужинать с глазу на глаз, видимо, чтобы пошантажировать меня. Приятного тут мало, но это не смертельно. Почему бы не выйти в коридор и не окликнуть его: «Хэлло?» Или лучше сесть за стол и ждать его прихода? Что он собирается сказать? Что мне грозит в худшем случае? Либо ежемесячные выплаты пожизненно, либо перспектива распрощаться с карьерой. Главное — не принимать это близко к сердцу, как, например, очередной страховой взнос. Вношу же я деньги в фонд страхования? Это будет просто оплатой очередного чека. И что я ему отвечу? «Ладно, по рукам»? Или: «Можешь взять мою карьеру, разменять ее монетки по пени и засунуть себе в зад, так, чтобы из ушей полезли»? Но что, в конце концов, здесь происходит? Обыкновенная сделка, хотя и не совсем честная.

Опять же — везде расклеены объявления с фотографиями Ника Говарда.

Паскью приоткрыл дверь спальни — ровно настолько, чтобы протиснуться наружу, и посветил фонариком в коридоре. Потом подошел к лестнице и с верхней ступеньки направил луч вниз. В свете фонарика видно было, как клубится пыль, поднятая им при ходьбе.

Он уже открыл рот, чтобы крикнуть, как вдруг услышал, что дверь спальни, щелкнув, затворилась.

Несколько мгновений он ничего не предпринимал, стараясь убедить себя, что этого просто не может быть. Потом обернулся и увидел, что дверь действительно закрыта.

«Я мог бы простоять здесь вечность, — подумал он, — до второго пришествия, раздумывая, что лучше: вернуться в комнату или спуститься по лестнице и выйти на улицу». — Он шагнул к двери и остановился. На минуту возникло странное ощущение, что теперь ему все ясно. Сейчас он откроет дверь, войдет — и тут же кто-то щелкнет выключателем. Вспыхнет свет, и он увидит их всех: Марианну и Люка, Сюзан и Софи, Чарли Сингера — они хором затянут «Сюрприз», начнут кидать в него свернутыми лентами серпантина и хохотать как сумасшедшие. И вдруг среди знакомых лиц он отчетливо увидел еще одно: лицо Ника, обглоданное морскими рыбами, со ртом, забитым илом, и разъеденными соленой водой глазами.

Ошеломленный, он на какое время застыл на месте, а потом двинулся, набирая скорость, к двери, как будто намеревался проскочить сквозь нее.

— Ну что, ублюдок?! — воскликнул он, ворвавшись в комнату, но обнаружил, что обращается в пустоту.

Бутылка с вином была уже откупорена. Салат «Никоси» наложен в большую стеклянную вазу. Свечи горели — их зажгли только что: пламя еще не съело белые фитили.

Он посмотрел на шкаф. Крючок остался на месте. И все-таки он подошел и открыл дверцу. Пусто. Он быстро закрыл шкаф и опустил крючок. А потом встал, отгороженный столом от двери, рядом со стулом, словно на каком-то официальном обеде, в ожидании, пока почетный гость займет свое место.

В глаза бросилась открытка — очередное послание, прислоненное к одному из подсвечников.

С наилучшими пожеланиями от

ВЕЛИКОГО ЗЕНО,

Иллюзиониста, Мага, Эскейполоджиста[2].

Несмотря на невероятное напряжение, Паскью едва не расхохотался. Он взял открытку в руки, еще раз прочитал, потом перевернул. На обратной стороне штрихами были изображены две руки: одна — прячущая предмет, другая — демонстрирующая его на открытой ладони. Предметом манипуляций явился вопросительный знак. В низу открытки было написано:

«Сколько ангелов может танцевать на булавке?»

«Магическое представление для моей персоны», — подумал Паскью. И хотя чувствовал по пульсу, как бешено колотится сердце, сел все же за стол и налил в стакан вина. Итак, ночная программа в кабаре начинается. Он отпил глоток, откинулся на спинку стула, и, чувствуя, как его бьет дрожь, стал не отрываясь смотреть на дверь, ожидая выхода иллюзиониста.

— Ну же, кретин, выходи! — говорил он, как мог, громко. — Позабавь меня.

Но дверь не открывалась. И никто не выходил. Но кто-то ведь проник в комнату.

— А теперь представляем вам... — В комнате стоял Зено. С белым, как кость, лицом, алыми губами и жгуче-черными глазами. — Ангела смерти!

Единственным преимуществом Паскью было то, что он сидел. Медленно, дюйм за дюймом, он стал подниматься с места, из широко открытого рта вырвался крик ужаса, и он налетел на край стола, опрокинув его.

На какой-то момент все зависло в воздухе: свечи, подсвечники, тарелки, стеклянная ваза — словом, все, что на нем стояло, а Паскью все еще поднимался, прикрываясь руками, завывая от страха.

Первый нож, брошенный Зено, натолкнулся на неожиданное препятствие: перевернувшись в воздухе, он ударился о край тарелки. Паскью увидел, как что-то сверкнуло в воздухе среди брызнувших в разные стороны осколков, так и не осознав до конца, что произошло. Он выставил вперед руку, на уровне горла, и тут же боль пронзила его от запястья до локтя.

Подчиняясь инстинкту, он бросился вперед, под ногами хрустело битое стекло, колени ударились о стулья, но он продолжал бежать, видя в этом единственную надежду на спасение.

Зено приготовил еще один нож, но не успел метнуть. Уже подбегая к Зено, Паскью споткнулся, падая, навалился на него, обхватил руками и выставил вперед ладони, чтобы смягчить удар. Лезвие по-прежнему торчало у него между запястьем и костяшками пальцев. Они вместе налетели на стену, и нож вошел в тело Зено.

Зено судорожно глотнул воздух и обдал Паскью кисловатым запахом, который шел у него изо рта. Нож, проткнувший руку Паскью, вошел Зено в спину левее позвоночника дюйма на два и застрял там. Они стали бороться, при этом нож поворачивался у Паскью в руке и у Зено в спине, бередя раны. Лица их оказались совсем рядом. Они ударялись лбами, алые губы Зено касались шеи Паскью. На таком близком расстоянии невозможно рассмотреть черты лица, тем более что Зено загримировался под покойника. Но Паскью видел глаза с диким блеском, обведенные красно-черной каймой.

Зено, заведя руку назад, ухватился за нож, повернулся, протащив тонкую рукоятку сквозь ладонь Паскью, и так остался стоять, держась за спину. Рот его от ярости принял форму буквы "О", язык высунулся наружу, словно он лизнул свою рану, показавшуюся ему на вкус отвратительной.

Паскью не помнил, как добрался до двери, как открыл ее и шагнул за порог, не помнил, закрыл ли ее за собой, но, так или иначе, он оказался в коридоре. Спотыкаясь, он скатывался по ступенькам вниз, вопя от боли и страха, ударяясь головой о стены. Со всего размаху налетел на входную дверь и, опомнившись, обнаружил, что открывает замок раненой рукой, скрюченной, как лапа зверя, и истекающей кровью.

Выскочив из дома, он пробежал через сад на улицу и стал спускаться по склону в направлении к Дьюэр-стрит, откуда доносился шум моря. Всхлипывая, он звал на помощь без всякой надежды, что его услышат, чисто инстинктивно. Рука его горела, став оранжево-белой, словно кусок железа, раскаленный в печи. Он держал ее над головой, чтобы остановить кровотечение и остудить в прохладном ночном воздухе.

Стоит ему остановиться и перестать звать на помощь — и он упадет, обессиленный, и просто истечет кровью.

Эта мысль помогала ему держаться на ногах. Он все бежал и бежал к морю, продвигаясь вперед гигантскими скачками, продолжая кричать, держа над головой раненую руку, как знамя.

Зено стоял в углу комнаты согнувшись, держась рукой за поясницу, словно старик, только что поднявшийся в гору. Он рыдал в ярости и разговаривал сам с собой сквозь слезы:

— Что же теперь?.. Что теперь?.. Я не знаю, что делать... Он должен умереть... Я не могу рассказать Эллвуду... не могу рассказать Карле... Мне не с кем поговорить... не с кем поговорить... — Лицо исказила гримаса боли, сделав его похожим на греческую маску, а бессвязные слова сливались в протяжный вой.

Неудача за неудачей. Сначала с Марианной. Она узнала его, и тогда пришлось защищать себя и Карлу, защищать от «самого страшного».

Нужно думать. Думать. И в первую очередь о главном. Он надел все черное, изображая ангела смерти: черные джинсы, черную рубашку, черный жакет. Теперь Зено на ходу снял жакет и рубашку и потрогал рану рукой. Кровь, переполнив сложенную чашечкой ладонь, сочилась между пальцами. Среди битой посуды он отыскал салфетку, вывернул наизнанку на тот случай, если на ней остались осколки стекла, приложил к ране и, обмотав рубашку вокруг пояса, туго стянул рукава на животе. Затем надел жакет и до подбородка застегнул «молнию».

Со свечой в руке он спустился по лестнице в ванную. Там, за старым баком, лежала маленькая плоская коробочка, которой он пользовался, накладывая грим. В ней лежали несколько палочек грима, лосьон, марля. Зено зажег свечу, поставил на маленький шкафчик перед зеркалом. Смочил марлю лосьоном.

Пламя дрогнуло и успокоилось. В тусклом желтом свете Зено приблизил лицо к зеркалу и вытер губы. Потом достал из кармана полиэтиленовый пакет и бросил в него использованный кусок марли, взял еще один и принялся вытирать глаза.

«Он вернется, — подумал Зено. — Сейчас он удерет отсюда, но вскоре вернется в Лонгрок. И всем расскажет о том, что случилось. Впрочем, нет, он будет молчать».

Губная помада смазалась — будто его зацеловали. Один глаз был светлый, другой темный, мертвый.

«Я встречусь с ним, — подумал Зено, — встречусь, когда он вернется».

Паскью вышел из тени и оказался на освещенной Дьюэр-стрит; ноги отказывались ему повиноваться, а каждый вздох обжигал горло. Замедлив шаг, остановился, хватаясь за деревянные ворота лодочной станции, чтобы не упасть. Какое-то время постоял там, скрючившись, переводя дыхание и поглаживая рукой грудь, словно успокаивая раненого зверька. Потом с трудом выпрямился и снова пошел вперед. Лихорадочный спуск со склона отнял остаток сил. Он едва волочил ноги, то впадая в полузабытье, то приходя в себя, различая отдельные звуки. Удары собственного сердца, удары волн о дамбу, саксофон, звучавший то громче, то тише, заглушаемый порывами ветра.

Первыми его увидели молодые люди, сидевшие у окна, та самая парочка, и сразу прекратили разговор, глядя на него с нескрываемым любопытством, словно хотели сказать: интересно, что будет дальше? Он направился было к стойке, но бармен перехватил его на полпути, потому что было ясно — он не дойдет.

Паскью уже придумал легенду и теперь повторил ее про себя. Нужные слова с трудом пробивались через какофонию звуков в голове: звонки, бой барабанов, гудки.

Женщина-врач выглядела очень усталой, как и полагалось в такое время суток. Она промыла и зашила рану, медсестра наложила повязку. Паскью назначили противостолбнячную прививку и выписали рецепт на тетрамицин. Он никак не мог унять дрожь.

«Шел ночью по пляжу, поскользнулся, выставил вперед руку, чтобы смягчить падение и наткнулся на разбитую бутылку».

Паскью сначала недоумевал, зачем врач пересказывает его историю, но потом увидел, что медсестра записывает с ее слов.

— Все правильно? — спросила доктор. И они обе на него посмотрели.

— Все правильно. — У него зуб на зуб не попадал.

— Пусть ваш лечащий врач сам все проверит, вот, возьмите. — И она протянула ему рецепт. — Можете идти спать.

Он улыбнулся, но ничего не сказал.

— Вы перенервничали. Можно было бы дать вам успокоительного.

Но я предпочитаю обходиться без него.

— Тогда не надо.

Она кивнула и вышла из кабинета. Минуту спустя пришел бармен, который отвел Паскью в приемное отделение.

— Я перед вами в долгу, — сказал Паскью.

— Да бросьте вы! Я отлично проводил время с другими газетчиками. Они вносят живую струю в наши места. И вы мне нравитесь.

Паскью сел.

— А где именно на пляже это с вами случилось?

— По дороге к холму, — ответил Паскью, — в стороне от Дьюэр-стрит.

— Да-а-а-а. — Бармен закатил глаза, словно размышляя о чем-то. — Значит, еще до прилива.

Паскью ничего не ответил.

— Нет, вы наверняка были в другом месте. Ближе к отелю, как мне думается. Там всегда небольшая часть берега остается над водой, даже во время прилива.

— Ближе к отелю... — подхватил Паскью, добавив эту деталь к своему вранью.

— Наверняка... — Бармен повернулся к двери. — Пойдемте. Я провожу вас.

— Спасибо, — отказался Паскью, — я возьму такси.

— Вот как? Вы что, ждете кого-нибудь?

— Да. Одного человека. — Паскью встал и протянул бармену левую руку. — Очень вам признателен.

Бармен нерешительно направился к двери, словно ожидая, что Паскью передумает.

Паскью подождал некоторое время в приемном отделении, видел, как приходили и уходили люди с разными травмами, но человека с ярко-красными губами, черными, словно выжженными, глазами и раной на спине среди них не было. Мимо пробежала женщина-врач, та, что им занималась. Удары сердца, отрывистые, как удары медных тарелок, отдавались в руке.

Он дотянулся до правого кармана, вытащил открытку с изображением двух рук, одна — с раскрытой ладонью, другая — сжата в кулак.

А теперь представляем вам...

Зрители затаили дыхание...

Итак...

* * *

Паскью подождал еще час, но тот, кого так он надеялся увидеть, так и не пришел.

Глава 6

Эллвуд проделал почти три сотни миль и, когда до Лондона оставалось миль пятьдесят, свернул на дорогу, по которой довольно быстро добрался до плоской равнины между холмами, настолько удаленными от него, что в вечерней дымке они казались голубыми пятнами. Время от времени он заглядывал в карту, разложенную на сиденье, а один раз, улучив момент, притормозил на обочине и еще раз перечитал записанные им на бланке отеля «Виндбраш» координаты этого места.

К тому времени, когда он попал туда, стало темнеть, и небо на горизонте приобрело густо-синий оттенок. Он оставил машину у ворот и пошел по аллее между ивами. За деревьями бесшумно, неторопливо, словно поток лавы, текла река, на поверхности играли последние лучи предзакатного солнца.

Эллвуд увидел силуэт человека, стоявшего у воды, и остановился, следуя привычке наблюдать за другими, оставаясь при этом незамеченным. Человек, за которым он наблюдал, сматывал леску, медленно, держа удочку почти вертикально, с небольшим наклоном вправо. Сверкнула на солнце показавшаяся из воды блесна с тройным крючком. Рыболов перехватил леску левой рукой, наклонил, удилище влево, снова закинул приманку в заросли камыша, недалеко от противоположного берега, и стал не спеша сматывать леску.

Эллвуд свернул с тропинки и по траве направился к берегу; намокшие снизу брюки набрякли. Рыболов с превеликой точностью еще раз забросил блесну, и она бесшумно упала.

— Все-таки нашел меня, — проронил он, не оборачиваясь.

Эллвуд остановился у него за спиной, немного левее.

— Ты хорошо объяснил дорогу. Кого ловишь?

— Сегодня? Щуку.

— И только?

— Ну конечно, я любой рыбешкой не побрезгую, но эту щуку жду не дождусь. Крепкий орешек! Иногда видно, как она отлеживается в тенистых местах недалеко от берега. Сначала мне показалось, что она длиной с хорошую ивовую ветку. Я за ней уже месяц охочусь. Она точно здесь, только очень осторожно себя ведет. Даже не попыталась схватить блесну, которая мелькает в воде, как перепуганная плотичка. Сейчас я хочу поиграть ею перед самым носом щуки. Пусть даже рыбина не голодна, но она может просто потерять терпение. А эмоции, Валлас, как известно, штука опасная. Во всяком случае, людям они создают проблемы.

— Она где-то у камышей?

— Не уверен, что она, но какая-то рыба там залегла.

Больше пяти лет Эллвуд не видел Тома Кэри. Тот как будто прибавил в весе, или так казалось из-за рыболовного плаща, карманы которого были набиты снастями. Когда в короткий промежуток между двумя забросами удочки Кэри обернулся с улыбкой, Эллвуд рассмотрел мешки под глазами и двойной подбородок, упирающийся в воротник.

Словно читая мысли Эллвуда, Кэри сказал:

— Да, это было со мной какое-то время, — и, продолжая угадывать ход его мыслей, добавил: — Я отошел тогда от дел. Церковных и всех прочих.

Эллвуд понял, на что тот намекает, но пропустил его слова мимо ушей, сказав лишь:

— Никто не может отойти от церкви.

Показалась, роняя капли воды, приманка. Кэри собрал леску и концом удочки описал в воздухе петлю. Тройной крючок падал каждый раз примерно в одно и тоже место — разброс был не более чем на длину вытянутой руки.

— Я больше не взываю к плоти и крови Господним, не утешаю свою истерзанную душу, не возношу молитвы со спасенными, не выхватываю поленья из огня.

Леска уже сматывалась обратно, блесна промелькнула серебристым пятнышком совсем близко от золотистой поверхности воды.

— Я больше не толкую слово Божье, не проповедую, не крещу и не причащаю перед смертью. Я ни черта не делаю!

— Но ты молишься?

— Молюсь о том, чтобы поймать эту старую разбойницу, которая прячется в камышах. Гекльберри Финн молил Бога об удочке, помнишь? Потом бросил это дело, потому что удочку так и не получил. Господь, судя по всему, не жалует рыбаков, а это не очень-то справедливо, учитывая род занятий большинства его учеников. — Кэри поместил удочку в V-образную подставку, вдавленную в мягкую почву, и достал фляжку из кармана плаща.

— Возможно, он думает, что в такой символике есть что-то забавное. — Он глотнул из фляжки и предложил Эллвуду. — Рыбная ловля, знаешь ли...

— Ты считаешь, что Господь наделен чувством юмора? — Эллвуд на всякий случай попробовал на язык содержимое фляжки, потом сделал большой глоток. Это оказался бренди.

— Конечно. Я всегда так считал — иначе чем объяснить появление болезни Альцгеймера! Так о чем молиться?

— О чем тебе больше нравится.

— Мне нечего просить.

— Так не бывает.

Кэри рассмеялся. Потом забрал фляжку, глотнул из нее, снова закинул удочку, и опять рассмеялся, еще громче.

— Не говори мне таких вещей, Валлас, а то я из-за тебя всю рыбу распугаю.

— Ты нужен нам, Том.

— А... Ну, это другое дело. Значит, молиться следует тебе. — Кэри почувствовал, что блесна идет ко дну и резко дернул удочку вправо, но леска пошла свободно. — Она злится или проголодалась? — заинтересовался он. — И то и другое кстати.

— У тебя там будет неплохая морская рыбалка, — пообещал Эллвуд.

— Я знаю.

— Он нервничает. Ему нужно с кем-то поговорить.

— А что за фокусы он там показывает?

Эллвуд, улыбаясь, пожал плечами:

— Великий Зено... Он очень неплох — я видел его за работой.

— Где он этому научился?

— Спроси у него.

— Я не видел его — подожди, сколько? — восемнадцать лет, Валлас. Почему ты считаешь, что он станет со мной разговаривать?

— Уверен. Он никогда не отказывался. Хоть вы и не виделись в последнее время, но ты ведь думал о нем.

За несколько месяцев до этой встречи Кэри и Эллвуд битый час проговорили по телефону. Эллвуд буквально забросал его вопросами, Кэри лишь строил различные догадки. Эллвуд осторожно прощупывал его.

— Тебе нечего терять.

— А душевное спокойствие? Я слишком стар для всяких потрясений.

— Тебе, шестьдесят два... нет, шестьдесят три? Ты еще молод. Наверняка вспоминаешь те времена? Как все это было... Каждый имел свою цель, свою точку зрения?

Река мягко проглотила блесну, словно взяв ее в ладонь.

— Прошлое меня не очень волнует, Валлас. Ведь все было не так, как казалось.

— У тебя будет все, — убеждал его Эллвуд, — все, что захочешь.

Внезапно камыши стали раскачиваться, и что-то темное промелькнуло на вспенившейся поверхности воды. Кэри снова с силой подсек, и рыба попалась. Он стал сматывать леску, одновременно поднимая удочку, потом опустил ее, ослабив натяжение. Эллвуд заметил, как напряглись его плечи, рука с трудом удерживала вздрагивающее удилище, чтобы оно не упало в воду.

Кэри наматывал кусок лески на барабан, подтягивая к себе удочку, наклонял ее и сматывал дальше. Черное многоступенчатое удилище выгибалось и дрожало. Рыба отчаянно старалась уйти к противоположному берегу, где можно было спрятаться в колючем терновнике; если леска запутается в камыше или ветках, он проиграет. Кэри не давал щуке этого сделать, но оставлял ей некоторую свободу действий, чтобы в нужный момент вытащить ее.

Он продолжал сматывать леску, щука билась в воде яростно, неистово, золотые брызги взметались над поверхностью. Потом она ушла под воду и поплыла прямо на удочку. Кэри даже растерялся от неожиданности. Он резко дернул леску, подтянул рыбу поближе к берегу и вытащил маленьким багром.

Эллвуд подошел взглянуть на нее. Рыба лежала неподвижно, словно рука Кэри, лежащая у нее на боку, принесла ей покой и утешение. Ломкие жабры порозовели от воздуха и крови, из уродливого, разодранного рта торчали острые зубы.

Кэри вытащил крючок специальными ножницами, потом достал из кармана маленькую изогнутую дубинку из дерева и кости.

— Знаешь, как эта штука называется? Если выражаться точно? — Он передал дубинку Эллвуду, тот рассмотрел ее получше и, вернув обратно, пожал плечами.

— Жрец, — сказал Кэри. — Как видишь, мы повсюду натыкаемся на символы. И в том, что я собираюсь сделать, заключена ирония.

Он положил руку на рыбу, словно благословляя ее, и с силой ударил ребристой костяной частью дубинки. Щука дернулась, а потом обмякла и распласталась на земле.

— Потрясающее блюдо, — сказал Кэри, — если обвалять ее в сухарях и добавить немного белого вина.

— Это та самая? — поинтересовался Эллвуд. — За которой ты охотился?

Кэри, улыбаясь, покачал головой:

— Эта — в половину меньше. — И добавил: — Она не доставила и десятой части хлопот, которые следует ждать от той щуки. Та, которую я собираюсь поймать, доползла бы на плавниках до меня, чтобы укусить за ногу.

Солнце клонилось за горизонт. Длинная тень наползала на реку, отчего золотистая поверхность постепенно превращалась в серую, как олово.

Эллвуд бросил:

— Мне пора ехать обратно. Ну так что мы решили?

— Зачем я тебе нужен, Валлас? Чтобы успокоить его?

— Да, я же сказал — ему нужно перед кем-то выговориться.

— Перед кем-то, кто позже выговорится перед тобой.

— Да, нам нужно узнать его мысли. Узнать, каковы его планы.

— Ты сказал, что Ник Говард мертв. — Кэри намочил кусок ткани, чтобы завернуть рыбу.

— Он говорит — это несчастный случай.

— А на самом деле?

— Нет.

— Значит, все, что пожелаю...

Эллвуд улыбнулся, его серые глаза были почти не видны на таком же сером лице:

— Ты забыл про те удовольствия, Том?

— Нет. — Кэри обернул материю вокруг щучьей головы и малиновых жабр и закрыл ей глаза, будто человеку. — Нет. Уверен — ты еще что-нибудь придумаешь.

Эллвуд не стал выезжать на шоссе, а поехал сельскими дорогами, любуясь густеющей синевой неба, распростертого над долиной. Если впереди едва плелась какая-то машина, задерживая его, он шел на обгон, почти не следя за встречными автомобилями. Так он без малейших колебаний, почти в полной темноте, вслепую объехал грузовик и вырулил впереди него. Он не верил в заговор от напастей, но знал, что в этот день никто не сможет причинить ему вред. Он неуклонно следовал собственной теории риска. Нужно исходить из своего настроения — на подъеме ты или нет. В неблагоприятные дни рисковать нельзя, в благоприятные — вытворяй все, что душа пожелает.

Выехав на длинный прямой участок дороги, он разглядел в темноте просвечивающие сквозь деревья фары приближающегося автомобиля. Еще немного — и автомобиль тоже окажется на прямом участке и помчится ему навстречу. Выключив огни, Эллвуд выехал на противоположную полосу и сбавил скорость наполовину, посмеиваясь про себя.

Встречная машина выехала на прямой участок. Эллвуд выждал еще несколько секунд, потом снова зажег фары и включил двигатель на полную мощность, слыша, как шуршат по асфальту покрышки. Он мчался прямо на автомобиль, словно собираясь проехать сквозь него; ко при этом отмерил расстояние так, что у водителя встречной машины осталось достаточно времени разглядеть его и принять какое-то решение.

Эллвуд крутанул руль, вильнув на свою полосу и тут же обратно, на встречную. Может быть, водитель остолбенел от шока, может быть, раздумывал, не перескочить ли в другой ряд. Эллвуд усмехнулся и мысленно обратился к нему: «Ну что, не знаешь, что лучше?» Он вел машину не отклоняясь, выжав газ до отказа, и до столкновения оставалось еще секунды три. Белый свет залил переднее стекло и вдруг исчез — водитель сделал свой выбор. Машины промчались в разные стороны, рев двигателей, завывание двух клаксонов, словно старающихся заглушить друг друга, слились воедино.

Эллвуд повернул, не сбавляя скорости. Машина завибрировала, но вписалась в поворот. Казалось, улыбкой, заигравшей у него на губах, он мог бы резать жесть.

— Я ведь знал, что ты поступишь правильно, — пробормотал он.

Въезжающего в город с западной стороны ждали эстакады, блочные башни серого цвета и бесконечные автомобильные заторы на шестиполосном шоссе. Закопченное небо озарялось неоновыми огнями. А в вышине, где оставалась чистая полоска, мелькали огни самолетов, идущих на снижение.

Отсюда дорога шла в гору — подъем длиной в две мили заканчивался в центре города. Примерно на полпути, на том участке шоссе, где особенно быстрое движение, высился тридцатиэтажный блочный дом, тускло мерцая окнами лестничных пролетов. По обеим сторонам от них, подобно маякам, светились окна квартир.

В этом доме жил Эллвуд, и его квартира находилась достаточно низко, поэтому можно было наблюдать за проезжающими мимо машинами. Порой он стоял у окна с чашкой кофе и выдумывал различные головокружительные забавы. Например, летним вечером, когда синее небо покрывается багряными, малиновыми и бледно-желтыми полосами, некий человек едет на запад по средней полосе дороги восточного направления, легковые автомобили и грузовики объезжают его с обеих сторон, а он мчится, не сворачивая, навстречу предзакатному солнцу.

В глазах стоят багряные и желтые полосы, тянет гарью... В день, когда тебе сопутствует удача, можно вести машину наобум, не рискуя разбиться.

Эллвуд не стал съезжать на дорогу, уводящую вниз, на уровень, позволяющий подъехать к зданию. Вместо этого он проехал еще три мили до одной из железнодорожных станций в черте города и прокатился по близлежащим местам.

На ярко освещенных улицах все было выставлено напоказ. Полиция прозвала это место «мясной рынок». Тех, кто не хотел платить, время от времени арестовывали — просто для проформы. Эллвуду нравилось там бывать. Он мог каждый раз подыскивать себе новую девицу, которую никогда не видел прежде и, что еще важнее, никогда больше не увидит.

На этот раз он выбрал высокую, с прической под Золушку, в просвечивающейся, как марля, юбке. Хлопнув дверцей автомобиля, она провела рукой по его промежности.

— Давай заедем за угол, — предложила она, — вон по той улице вниз. Там тупик.

Она рассказала, как собирается его обслужить. Эллвуд покачал головой, развернул машину и снова погнал к главной магистрали.

— Какого черта? — Она заметалась, ища ручку дверцы. — Послушай, я не выезжаю из этого района. Мне не выгодно.

— Я все оплачу, — успокоил ее Эллвуд. И назвал сумму.

Девушка пожала плечами:

— Да? Ну ладно.

Эллвуд помчался обратно, за окнами мелькали огни. Девушка больше не проронила ни слова, и когда Эллвуд взглянул на нее, то обнаружил, что она спит.

Прошло немало времени, прежде чем она снова заснула, уткнувшись лицом в подушку, зад ее все еще был задран кверху. Эллвуд пнул ее ногой в бок. Проснувшись, она недоумевающе взглянула на него.

— Ты теряешь деньги, разве нет? — спросил он.

Она подошла к окну и посмотрела на поток автомобильных огней, а тем временем Эллвуд заказал по телефону такси; машины проезжали совсем рядом, казалось, прямо у нее перед носом.

— Меня видно оттуда?

— Наверное, видно.

Рассмеявшись, она подошла еще ближе, демонстрируя свое тело от шеи до бедер.

Эллвуд представил, как едет по шоссе в гору и вдруг видит в освещенном окне обнаженную фигуру без лица — одно туловище в рамке.

С возвращением...

Глава 7

Доктор разбинтовал руку и стал поворачивать ее в разные стороны, придирчиво рассматривая. Линия пореза сморщилась, наложенный шов стал кривым, как ухмылка клоуна.

— Инфекции нет, — констатировал доктор. — Ваше счастье, что вы упали на бутылку, промытую соленой водой.

Теперь Паскью освободили от регулярного принятия болеутоляющего и антибиотиков. Помимо этого доктор сделал еще одно предписание: не пить.

«Ну одну рюмочку-то можно пропустить, — подумал Паскью. Каждому хочется выпить в конце дня». Он налил себе водки и вышел из комнаты, чтобы разбавить ее тоником.

Приехав еще три дня назад, он даже близко не подходил к офису. Позвонил секретарю и сообщил, что болен. Через две минуты ему перезвонил Джордж Роксборо.

— Что с тобой?

— Порезал руку. Началось нагноение. Поднялась температура.

— Дело в том, что в четверг ты должен участвовать в судебном заседании.

— Нет, Джордж. Все это пустяки.

— Ну, это с какой стороны посмотреть. Твой клиент, полагаю, думает иначе.

— Он попался с поличным на торговле кокаином. Этот человек — всего лишь звено в длинной цепочке. Либо его арестовали для отвода глаз, либо принесли в жертву. Его дело будет просто заслушано в комиссии. Предложи его кому-нибудь. Обязательно найдутся желающие.

— Какова линия его защиты?

— Полицейские лгут.

— А на самом деле?

— В данном случае это неважно.

— Сэм, судя по голосу, вряд ли у тебя жар.

— Ты виделся с матерью Тони Стюарта?

— Да. Все точно совпадает — время приезда и отбытия, сорт шоколада, который он ей купил, передачи, которые они смотрели по телевидению.

— А со Стюартом тоже говорил?

— А как же. Все та же история. Если они будут стоять на своем, обвинению туго придется. Они мало чем располагают, не считая его признания. Но признание в наше время ни черта не значит.

Паскью разматывал бинт, чтобы взглянуть на рану, — не устоял перед этим маленьким искушением, которое долго в нем зрело.

— А ты не задумывался, почему их показания так идеально совпадают?

— Почему?

— Все дело в телевизионных программах. Блестящий штрих, правда? Если Стюарт в состоянии привести те же подробности, что и его мамочка...

— Думаешь, они скажут, что его мать записала для него программы на видеопленку? А потом он пришел их просматривать?

— Никакого видео нет, Джордж. Когда придет время, это подтвердит дневная сиделка. Никаких видеозаписей — ни купленных, ни взятых напрокат. Наверняка на тот момент у нее не было видеомагнитофона. — Раненая рука запульсировала, словно в ней тикали часы. Паскью умолк и подул на рану. — Нет, подробности с телевизором совершенно убийственные. На твоем месте я на этом бы и сыграл.

— Значит, он звонил матери. И она по телефону рассказала ему о том, что видела.

— Сомневаюсь. Описанные им подробности до того красочные, что он должен был это видеть собственными глазами.

— Что же тогда?

— Он оставил телевизор включенным, когда убивал ее.

Молчание в трубке. Потом Роксборо то ли хмыкнул, то ли прочистил горло.

— Ты думаешь?

— Да. Какое-то время он смотрел телевизор, потом убил ее и продолжал смотреть.

— Боже мой! Ты действительно так думаешь?

— Тони Стюарт, — проговорил Паскью, — человечек весьма забавный.

Паскью глотнул водки, поморщился, глотнул еще. В последнее время он много спал, как будто в снах видел выход из нынешнего положения. И еще в воспоминаниях о прошлом. Он вспоминал, как они проводили время всемером. Мужчину легче выследить, чем женщину, потому что женщина может изменить фамилию, стать миссис такой-то. Наверняка все они уже повыходили замуж. А кто-то успел и развестись.

Если это не член их компании, значит, кто-то, кто слышал их историю. А это значит, что одна из женщин участвует в деле в качестве сообщницы. Но если речь идет о человеке из их компании, то это, конечно, мужчина — либо Чарли, либо Люк.

Кто-то хочет извлечь выгоду из прошлого. Вполне рациональный подход. Паскью и раньше сталкивался с такой разновидностью алчности: необдуманные поступки или слова становятся предметом продажи, прошлые грехи отпускаются за полцены. Одним приходится платить всю жизнь, другим — какое-то время, а потом это начинает их злить. У таких, разозленных, Паскью дважды был адвокатом, стараясь объяснить суду присяжных, что убийца тоже может быть жертвой.

Результатом подобного рационального подхода и явилась смерть Ника Говарда, если он был одним из разозлившихся. В прессе сообщалось о ножевых ранах. Но ведь ножевые раны могут свидетельствовать как о драке, так и о преднамеренном убийстве.

Во всем этом Паскью видел определенный смысл. Но некоторые детали не укладывались в рациональную схему, стол, сервированный для одного, в пустом доме, размалеванное лицо, человек, выходящий из комнаты прямо через стену. Не оставляли сомнений и намерения — речь шла не о вымогательстве, а об убийстве.

Письмо заставило его приехать в Лонгрок, размышлял Паскью, письмо с упоминанием о Лори Косгров. И если исходить из данного факта, то его послал кто-то из компании или близкий к компании.

Кто-то убил Ника Говарда. Неизвестно, по какой причине и как именно, но Ник мертв. Это еще один факт.

И, наконец, кто-то оставил Паскью визитную карточку с надписью: «Великий Зено, иллюзионист». Свечи, горящие в пустой комнате, неоткупоренная бутылка, неожиданное его появление — с ножами и ослепительной улыбкой. Магия. Какие-то немыслимые трюки.

Мужчину легче выследить...

Паскью набрал номер и снова отпил из стакана. С каждым разом он все меньше ощущал крепость водки. В трубке не смолкали гудки. Паскью сверился с часами — семь тридцать, в это время обычно отправляются на званый обед, торопятся на киносеанс или спектакль. Кто угодно, только не Роб Томас. Он был нелюдим, не любил развлечений и никуда не выходил.

Гудки раздавались еще с минуту, потом трубку сняли. Голос Роба звучал скорее устало, чем недовольно.

— Мне нужно отыскать двоих, — объяснил ему Паскью.

— Условия прежние, Сэм. — Под этим Томас подразумевал: если их разыскивает полиция, пожалуйста, не сообщай мне об этом. Если они способны на насилие, предупреди. Если речь идет о пропавших детях, забудь и думать про это.

— Чарльза Сингера и Лукаса Маллена.

— Где их искать?

— В местечке под названием Лонгрок — на юге Корнуолла. Нужно ехать все время на запад, пока не доберешься до самой воды. Стоит также посмотреть в городке под названием Клайдон, это...

— Клайдон я знаю, — перебил его Томас. — Там одни деревья да поля. Спальный район, я имею в виду — погруженный в спячку.

Деревья и поля, на окраине пасутся стада коров и овец. В центре — мощенная булыжником площадь, с аукционным залом и сточными отверстиями для передвижных загонов для скота, которые фермеры привозят сюда в последнюю пятницу каждого месяца. Новенькие торговые ряды. Площадка для танцев. Пацифистский лозунг на кирпичном здании полицейского участка.

Паскью вспомнил, как они, то ли все семеро, то ли некоторые из них, в самый разгар лета отправились за город, захватив с собой вино, сыр и фрукты. Они пришли к конусовидному холму, где на одном из склонов, недалеко от подножия, зеленела роща, и расположились в тени деревьев. Птицы умолкали каждый раз, когда буквально у них над головой, громко стрекоча, пролетал вертолет с военно-воздушной базы, расположенной в десяти милях от этого места.

— А кто они такие?

— Я когда-то их знал, — сказал Паскью. — Они примерно моего возраста. Вот все, что я могу тебе сказать.

— А их семейное положение, дети, профессия, предположительный круг общения, физические особенности, хобби, вероятность того, что они стоят на учете в полиции, — как насчет этого?

— Подобными сведениями я, к сожалению, не располагаю, — ответил Паскью.

— Да... Спасибо и на том, что ты мне подсовываешь не Смита с Джоном.

Юристы нуждаются в такого рода услугах и обычно обращаются к бывшим полицейским — задания часто требуют конфиденциальности. У этих людей непременно должны быть друзья, все еще работающие в полиции. Одни хотят что-то продать, другие — приобрести. Торговля идет бойкая, причем торгуют абсолютно всем.

— В одной из компьютерных программ ты на них наткнешься.

— Я — нет, — ответил Томас. — А кто-то другой — возможно.

— Попроси кого-нибудь о таком одолжении.

— Одолжения требуют взаимности.

— Сейчас в нашу контору поступило одно дело — о нелегальном сбыте наркотиков; не Бог весть что, материал не богатый. Но, если за это дело взяться с умом, обвиняемый выложит несколько имен.

— Беседовать с ним будешь ты?

— Нет. Джордж Роксборо. Парню ничего не светит — думаю, пока он этого еще не понял. А когда поймет, очень расстроится.

— Я предлагаю бартер. Даже компьютеры вряд ли выручат тебя, Сэм. Чарльзов Сингеров и Лукасов Малленов наверняка полно. — Какое-то время он размышлял. — Хотя Малленов, пожалуй, поменьше.

— По всей стране их немало. Но в тех районах, которые я называл, не так уж и много. Кроме того, возрастной признак тоже сужает круг поиска.

— А если они уехали?

— Ну, тогда... — Паскью задумался. — Если они уехали, это будет сложнее.

— Да, это будет сложно, если только не нанять целую команду для проверки всех сорокалетних Сингеров и Малленов, какие только есть в стране. — Томас намекал, что такого рода услугу по бартеру не оплачивают. Чтобы ездить по стране, понадобятся деньги.

Паскью понимал, как трудно выследить человека. В оставленной записке жена предупреждала его: «Ты все равно меня не найдешъ. Я сменила фамилию». И оказалась права. Он потратил на поиски год. Роб Томас ему помогал. Того, кто скрывается, вряд ли найдешь.

— Давай попытаемся, — предложил Паскью. Поразмыслив, он продиктовал Томасу еще и женские имена. — А почему бы и нет? Компьютер от этого не развалится.

— Я наведу справки, — пообещал Томас, — если имена внесены в компьютер, они — твои. Тебе домой позвонить или на работу?

— Ни то, ни другое, — ответил Паскью. И оставил Томасу адрес и телефон отеля «Паллингз».

Паскью взял выпивку и, подойдя к окну, бросил взгляд на парк, тянущийся от противоположной стороны улицы: там обычно развлекались местные подростки с тюбиками растворителя и порциями крэка. На прошлой неделе в зарослях, густых, как джунгли, было совершено групповое изнасилование. Из парка постоянно доносился треск рации. Полиция хватала всех, кто попадется под руку. Но от этого ничего не менялось. В окрестных районах резерв трудных подростков казался неисчерпаемым.

Паскью мало кого приглашал к себе в квартиру. Те немногие, кто бывал у него, обычно спрашивали, почему он поселился в этом окаянном месте. А он каждый раз отшучивался, отвечая, что ему нравится жить в доме с магазином на первом этаже.

Окончательно убедившись, что Карен к нему не вернется, Паскью продал дом и переселился ближе к парку. Вырученная сумма была переведена на банковский счет — на всякий случай, если Карен вдруг захочет получить свою долю. Паскью вполне мог приобрести что-то получше — ему достаточно было просто работать, чтобы иметь кучу денег. Но он остался здесь. Не то что ему нравился этот район, или он находил эти места живописными, не то чтобы он ленился. Просто он считал, что ничего лучшего не заслуживает.

Глава 8

Зено стоял в глубине сцены, в темноте, и смотрел, как они заходят в зал — его зрители, верные поклонники его таланта. Их было несколько.

С правой стороны сцены находился деревянный сундук. Слева — большая афиша, водруженная на подставку: «ВЕЛИКИЙ ЗЕНО», — дальше шел перечень номеров, ровными черными буквами, в обрамлении узоров и завитушек. Все это было похоже на плохой водевиль.

Освещение убогое, как всегда: тусклый свет, просачивающийся из-за кулис, и прожектор, установленный позади Зено. Санитар, добровольно взявшийся за работу электрика, никогда не помнил очередности номеров. Когда-то это помещение использовали под склад, потом — как комнату отдыха, а сейчас здесь устроили зал для представлений. Глубина сцены оставалась в полумраке, к великому неудовольствию Зено. Ведь зрители могли подумать, что это сделано нарочно, что в темноте легче показывать разные трюки. Но, так или иначе, Зено получил возможность выступать...

Им что, больше нечего делать? Или некуда пойти? Или и то, и другое вместе? Некоторые смотрели на сцену горящими глазами, с нетерпением ожидая представления, другие — безразлично, третьи — с недоверием, за которым таилась злость.

Многие зрители уже примелькались, и Зено сразу заметил их, стоило им усесться в кресла: Дама с Цветком, Кашляющий Мак, Пташка, Удивленная Челюсть, Собачья морда, Мужчина с Большим Галстуком-Бабочкой... Завсегдатаи приносили с собой нитки для вязания, бутерброды, газеты с новостями спорта. Иногда казалось, что они приходят сюда повидаться друг с другом. Ведь они не пропускали ни единого представления. Быть может, они уже как-то сроднились между собой на почве регулярного посещения выступлений Зено? Ведь не от дождя они пришли сюда укрыться, как какие-нибудь случайные прохожие. Они были постоянны в своем увлечении, ни дождь, ни снег, ни палящий зной не в силах были им воспрепятствовать. Ему представлялось, как они обмениваются взглядами и печально улыбаются, вдруг обнаружив, что кто-то из этой маленькой семьи не пришел. Но ничего подобного он не заметил, как ни приглядывался. Они никогда не смотрели по сторонам, никогда не улыбались и не переговаривались между собой. Взоры их были прикованы к сцене, они устраивались поудобнее и ждали, пока им покажут что-нибудь, поражающее воображение.

Зено дождался, пока стихнет шум, потом вышел из темноты и под несмолкающие аплодисменты стал показывать свой первый фокус.

Он разложил веером колоду карт, потом карты исчезли и снова появились уже в другой руке, рука взметнулась вверх — и веер превратился в трость с красным шелковым вымпелом, который он связывал узлом и развязывал легким движением кисти.

Трость превратилась в веревку, а на месте вымпела вспыхнуло пламя.

Он стал раскручивать веревку с петлей на конце, словно ковбой — лассо, внутри петли, слегка потрескивая, пылал огонь, похожий на флаг, реющий на ветру.

Потом петля стала увеличиваться и повисла перед Зено огромным пылающим нулем, он раз-другой прошел сквозь нее, затем подбросил ее вверх — и оттуда посыпались золотые брызги.

«Паскью, — мысленно произнес он, — ты стал опасным для меня. И для Карлы тоже. Для нашей совместной жизни. Ты — как тень, как грязное пятно на ней. Ты — часть прошлого, а мне прошлое не нужно, будь оно заключено в тебе или в ком-то другом; мне хочется взять тряпку и стереть это пятно. И Эллвуд мне не нужен. Ждать осталось недолго — я сделаю все, что он хочет, и вычеркну его из своей жизни, как старый адрес или неправильный телефонный номер. Однажды ночью мы с Карлой уедем. Я ей скажу, что умер мой брат, и деньги достались мне. Мы уедем под покровом темноты, как беглецы, сменим адрес и номер телефона».

Он начал работать с сундуком, для начала показав, что он пуст. Потом по поднятой крышке прокатились три шара и заскочили ему в руки. Он стал жонглировать этими шипящими шарами, наполненными бледно-зеленым светом, кто-то спохватился и погасил лампы, но пятно прожектора продолжало метаться по сцене, стараясь отыскать Зено.

Карла вошла в его жизнь несчастным созданием, нуждающимся в заботе. Другие сочли бы ее пресной, но на самом деле это было не так. Да, она действительно не так заботилась о своей внешности, как другие женщины. Светлые волосы, просто расчесанные на пробор, падали на плечи; она не пользовалась ни помадой, ни тушью для ресниц, не красила ногти, одежду всегда подбирала практичную и неброскую. Многие сразу обращали внимание на ее ноги и походку — она покачивалась при ходьбе, особенно когда болела нога.

Однажды ночью они просто исчезнут, и никто их никогда не найдет. Пропадут, как будто их и не было, как по волшебству.

Он наткнулся на нее на пляже, у самой воды, словно на обломок, выброшенный на сушу после кораблекрушений. Позже она рассказала ему, что остановилась на берегу океана, потому что дальше идти было некуда. Она оставила все сознательно, но вряд ли это можно было расценить как жертву, потому что потеряла она совсем немного. Капли дождя текли по ее лицу, смешиваясь со слезами, она вымокла до нитки. Он повел ее к себе, ничего другого не оставалось. Они прошли по пляжу, ступая по острым камням и рыхлому песку, и ее хромота становилась все заметней. «Я в детстве болела полиомиелитом», — объяснила она и взяла его под руку, как старого знакомого.

Осветитель вспомнил наконец, что нужно выключить прожектор. В неярком золотистом свете шары, посвистывая, летали по воздуху, вычерчивая зелеными, красными линиями башни, деревья, колонны, изгибы арок, громады небоскребов — словом, изображая все то, что мелькает перед глазами, когда смотришь на огонь. Зрители застыли в напряжении, как дикие ночные звери, окружившие лагерь с людьми.

Карла так и осталась у него. Она ни о чем его не расспрашивала, как и Зено ее. По молчаливому согласию оба относились к прошлому, как к ночи без слов. Когда они впервые занялись любовью, она вся дрожала, но умоляла его продолжать, будто страшилась и желала этого. Она вцепилась в него, словно ей дали последний шанс выбраться из бескрайней водной пустыни.

На другой день Карла приготовила ему поесть, словно само собой подразумевалось, что это ее обязанность. Потом собрала его грязную одежду и постирала. Навела порядок в доме...

Он подбросил шары, и они взметнулись высоко, под самую крышу, потом один за другим стали падать, все еще излучая сияние, будто тысячи ламп, и сливаясь с ним. Свет ослепил зрителей, как в свое время — Ника Говарда.

Зено дожидался, пока включат освещение. Он решил после представления отыскать осветителя и дать ему пару подзатыльников, чтобы впредь не зевал. Лампы медленно загорались, световое пятно прожектора словно нехотя перемещалось вслед за ним по сцене.

Зено сжал в кулаке яйцо, снова достал, потер руки — и яйцо исчезло. Потом снова появилось — увеличившись вдвое. Он обернул яйцо красным шелковым платком, бережно, как что-то ценное и хрупкое.

А когда снял платок, под ним оказался белый голубь. Приподняв левую лапку, голубь облетел сцену и вернулся. В дальнем углу стоял щит — четыре вертикальные доски высотой в шесть футов. Зено выдвинул его вперед, на освещенное место, и поставил посреди сцены, безо всякой опоры. Теперь щит походил на закрытую дверь. На уровне глаз к нему были приделаны две деревянные жердочки.

Зено привязал голубя к жердочкам красным кожаным ремешком, но они были расположены так, что лишь частично давали голубю точку опоры, и ему приходилось удерживать равновесие взмахами крыльев. Зено взял платок, закрутил его штопором, платок вспыхнул — и голубь оказался в желто-оранжевом огненном кольце.

Казалось, птица взлетела над щитом, но на самом деле она лишь сдвинулась дюйма на два, не больше, и стала взмахами крыльев раздувать пламя, приподняв голову и расправив грудь. Зено оставил голубя и стал спускаться к зрителям. Теперь голубь хлопал крыльями у него за спиной, застыв в воздухе.

Улыбнувшись, Зено обернулся, и в руках у него появился нож. Он метнул его и рассек ремешок. Казалось, голубь неминуемо устремится ввысь, но это была всего лишь иллюзия. Птица помнила больше о пище, чем о страхе, и, пролетев по кругу, кротко уселась на руку Зено. Зено накрыл голубя ладонью, завернул в шелк, и тот исчез.

«Ты сотворил меня из ничего, словно в фокусе», — говорила ему Карла.

Они поднялись и, шаркая, пошли к выходу: Собачья Морда, Кашляющий Мак, Мужчина с Большим Галстуком-Бабочкой... Оставаясь в темноте, Зено приглядывался к ним. Но они, как всегда, его не заметили. Окончилось представление — перестал существовать и сам Зено; волшебство рассеивалось, все в мире возвращалось на свои места. Но почему-то на сей раз в глубине зала стоял некто, с таким видом, словно ждал продолжения, словно сейчас снова вспыхнет огонь и прилетит голубь.

Зено пригляделся — и его словно ударили в грудь. Он покачнулся, перед глазами все поплыло, в ушах зашумел прибой.

Вот он — самый лучший фокус за весь вечер. Трудно поверить, но перед Зено предстал Преподобный Отец Том Кэри, именно такой, каким он сохранился у него в памяти: в сером облачении священника, с приподнятой то ли в приветствии, то ли в благословении рукой.

Глава 9

Паскью вспотел еще до того, как перед ними распахнулась решетка. Роксборо прошел внутрь и кивком поприветствовал тюремщика. В Лондоне уже несколько дней стояла настоящая индийская жара, поэтому все носили рубашки с короткими рукавами, а в приемной, не смолкая, стрекотали вентиляторы.

На спине у Паскью сквозь рубашку проступило темное влажное пятно, и ему казалось, что он давно не мылся. Кожа зудела под хирургической перчаткой и резиновым манжетом, которые от пота из серых стали темно-серыми. Чемоданчик Роксборо раскачивался, словно маятник.

— Я снова виделся с его матерью, — рассказывал он, понизив голос, потому что тюремщик опережал их всего на пару шагов. — И я ей поверил.

— Неужели? — Паскью старался подстроиться под поступь коллеги. В груди у него как будто камень застрял, затрудняя дыхание.

— Знаешь, я попробовал поставить себя на место присяжных, когда слушал ее.

— И надеешься, что они также поверят?

— Я не усомнился ни в едином ее слове.

— Плохо, когда тебе не верят, но еще хуже, когда тебя опровергают.

— Она знает все наизусть. Говорит не очень бойко, но не дрожит от страха.

Паскью остановился, чтобы глотнуть воздух. Остальные тоже остановились. Он ответил:

— Это мой тебе подарок, Джордж.

Стюарт пожал ему руку и застенчиво улыбнулся. Но стоило Паскью сообщить ему, что дело теперь будет вести Джордж Роксборо, как Стюарт тотчас же забыл о Паскью, будто его вообще больше не существовало, и все внимание переключил на Джорджа.

— Вы уже виделись? С моей мамой? — Отрывистые предложения делали его речь почтительной, словно он был готов к тому, что его прервут.

Роксборо улыбался ему понимающе и подбадривающе. Пока Паскью сидел чуть поодаль, он слушал то и дело прерывающийся, но вполне правдоподобный рассказ Стюарта сочувственно и благосклонно, как слушают присяжные.

...Выйдя наружу, Паскью забрался в машину Роксборо и открыл окно, чтобы рубашка, обдуваемая ветром, быстрее просохла. Время близилось к ленчу, они отыскали паб недалеко от реки и расположились с пивом в тени зубчатого навеса-гриба.

— Что им сказать, когда ты вернешься? — спросил Роксборо.

— Скажи, что через неделю или через две, как тебе больше нравится. Я буду звонить время от времени.

— Они называют это очередным отпуском.

— Да? Неплохо.

— Но объясняют его депрессией или запоем. — Роксборо глотнул пива. — Могу им сказать, что запой здесь ни при чем.

— Скажи, что хочешь, — ответил Паскью и добавил: — Я не собирался тебя обидеть, Джордж. — Он пожал плечами. — Мне нужно на какое-то время отойти от дел. Не могу сказать почему.

— А что с тобой случилось там, в каталажке?

— Я вспотел. Стал задыхаться. Руки дрожали. — Такие приступы уже не раз случались с Паскью, но Роксборо этого не знал и мог подумать, его коллега просто нуждается в отдыхе. Это даже к лучшему. — Временами я очень плохо себя чувствую. — Он говорил вполне искренне. — С тех пор, как от меня ушла Карен, я... — Он запнулся и пожал плечами. — Мне стало трудно ходить по тюрьмам.

— Именно по тюрьмам?

— Пожалуй, да. А больше я нигде и не бываю.

Паскью понимал, что это не связано непосредственно с уходом Карен; и хотя с тех пор, как она покинула его, чувство это обострилось, первопричина все-таки была другая. Но ему только на руку, если Роксборо объяснит это уходом жены.

— Звонил Роб Томас. Сказал, что ты хочешь бросить Пауля Артура Мэнарда на съедение волкам. — Полли Мэнард — тот самый торговец наркотиками, пойманный с поличным, когда сбывал крэк темным личностям в трущобах.

— Все было наоборот. Я предложил ему сделку. Немного поработать на пару имен.

— И что Роб должен для тебя сделать? — Роксборо допил пиво и задумчиво смотрел в стакан. Хлопья пены постепенно оседали на дно. — Карен не вернется к тебе, даже если ты ее отыщешь. Ведь прошли годы.

Паскью снова пожал плечами, оставив его при своих заблуждениях.

— Что сказать Полли? — спросил Роксборо.

— Разозли его. Скажи, что его подставили.

— А его действительно подставили?

— Наверняка когда-нибудь подставили. Как и каждого из нас — разве нет?

Летний зной сопутствовал ему до самого побережья. Паскью отправился туда на «сааб-автоматик», не имеющий себе равных в мире, если на дороге нет заторов. Он выехал из города перед заходом солнца и прибыл в Лонгрок около десяти. Голубое море искрилось на солнце, приобретая бирюзовый оттенок там, где омывало скалу, отлого спускавшуюся к воде. Он поставил автомобиль на стоянке, принадлежащей «Паллингзу», и направился к входу в отель без всяких дурных предчувствий; утреннее солнце чуть припекало спину. Но увиденное там заставило его громко вскрикнуть.

«Пежо» голубого цвета как раз тронулся с места на стоянке поближе к отелю. За рулем сидела Софи Ланнер. Она огляделась, потом резко крутанула руль и поехала вниз по Дьюэр-стрит, в направлении лодочной станции.

Паскью еще бежал какое-то время за ней, подняв руку, как полицейский. На него оглядывались, автомобиль, едущий навстречу, резко затормозил, но он махнул рукой водителю, чтобы двигался дальше. «Пежо» въехал на холм в том месте, где дамба заканчивалась, и, добравшись до самой вершины, скрылась за гребнем. Он бросился было к своей машине, но понял, что уже поздно. А немного поостыв, подумал, что это вовсе не Софи, а что он просто стал жертвой самообмана. Вспоминая о прошлом, он вызвал к жизни призрака. Женщина, сидевшая в машине, лишь была похожа на Софи Ланнер, точнее на ту Софи, чей образ сохранился у него в памяти.

Когда он регистрировался в отеле, клерк поинтересовался, как его рука, словно у ближайшего родственника.

— Уже лучше, — ответил он.

Клерк помнил, как Паскью появился в вестибюле. Вид у него был такой, словно он только что выбрался из-под цепной пилы. Ботинки, одежда, волосы — все было в крови. Она стекала с поднятой вверх руки.

— Намного лучше, — добавил Паскью.

Его поселили в том же номере, что и в прошлый раз, с видом на океан. Справа — длинная красноватая полоска суши, тонкая, как усохшая рука, с разбросанными повсюду зарослями красно-коричневого папоротника.

Возвращение сюда сулило много неожиданностей. Возможность того, что Ров Томас сможет увязать Лонгрок с одним из сообщенных ему имен. Различные сюрпризы. Шанс возобновить старые знакомства. Шанс умереть. Начнет он с посещения одного-двух излюбленных мест.

Бармен только и делал, что улыбался: в первый раз — когда Паскью вошел, потом — когда наливал заказанное пиво и в третий раз — когда положил рядом с выпивкой очередное письмо.

— Как вы скоро вернулись!

— Нужно успеть кое-что сделать.

— Появились записки, — предположил бармен, — по которым можно на кого-то выйти?

— Вроде того.

— Вы знаете что-то, чего не знают другие, да? Тот парень, которого вынесло в расщелину, — почему он оказался там, с кем встречался?

— А разве он с кем-то встречался?

— Ну, он ехал в такую даль! Зачем, если не для встречи? — Бармен играл теперь в репортера-ищейку, и на этот случай у него была припасена уже совсем другая улыбка, понимающая, хитроватая.

— Может быть, ему хотелось побыть одному, — возразил Паскью. — Может быть, он искал дверь.

— Искал что?

— Дверь — в которую можно выйти. Выход.

— Чтобы сбежать.

— Думаете, такое невозможно? — спросил Паскью, словно его действительно интересовало мнение бармена на сей счет.

— Кто-то убил его.

— Кто-то совсем незнакомый. Такое постоянно случается.

Бармен подумал, что Паскью хочет увести его в сторону. Прячет от него след. Поэтому он сказал:

— Послушайте, какое мне до всего этого дело? — Потом хлопнул рукой по письму, словно Паскью мог его не заметить.

— Вы многих знаете в этих местах?

— Только завсегдатаев. — Приветливая улыбка снова засияла у бармена на лице. — Таких, как вы.

— А Люка Маллена? Или Чарли Сингера... Чарльза?

Бармен задумался, склонив голову набок, словно изучал фотографию. — Нет. А кто они, эти люди?

— Точно не знаю, — солгал Паскью. — Просто вспомнил несколько имен.

— Это то, чего не знают другие. — Бармен плеснул себе немного бренди. — Я тоже кое-что знаю. Из того, что не попало в газеты.

Взгляд Паскью выражал сомнение, но бармена это нисколько не обидело. Посмотрев поверх стакана, он добавил:

— Рук-то у него не было. — Голос его звучал так, словно он только что провернул ловкий трюк.

Паскью покачал головой, будто говоря: «Слишком быстро. Я ничего не успел разглядеть. Покажите еще раз».

— Парня выбросило на берег рядом с утесом Виндбраш. Тело было безруким. Кто-то еще раньше их отрубил. — Во всех историях, чтобы произвести впечатление, используют разного рода гиперболы.

Паскью старался оценить полученную информацию, но ни к какому выводу не пришел.

— А откуда вам это известно?

Теперь улыбка бармена стала всезнающей.

— Знаете ли, у меня в баре бывают не только журналисты. Захаживают и полицейские.

Паскью вложил письмо во внутренний карман пиджака и поднялся с табурета. Когда он шел к выходу, бармен бросил ему вслед:

— Дело не в двери...

— Что? — Паскью выглянул на улицу, потом обернулся.

— Не так важна дверь. — Он рассмеялся и выплеснул пивную пену из стакана Паскью в раковину. — Спросите любого женатого мужчину... как важен ключ.

Прежде чем распечатать письмо, он, как и в прошлый раз, пошел к расщелине. Ветер приносил соленый запах гниющих водорослей. Тропинка шла вдоль берега, по одну ее сторону тянулись заросли терновника и ежевики, среди которых то и дело вспыхивали цветы утесника, будто первые языки пламени при лесном пожаре.

«Это какой-то ловкий трюк, — думал Паскью, — и я не знаю, в чем он заключается. Кому-то не удается убить меня, и я уезжаю. Потом возвращаюсь, неожиданно, и в этом — мое преимущество. И что же? В баре меня снова ожидает письмо, будто я здесь постоянно живу. И это мне не нравится. Сукин сын словно читает мои мысли».

«Сэм, думаю, ты искал меня. И я тебя тоже. Разница лишь в том, что я знаю, где ты. В „Баскин энд Соммерс“, конторе, расположенной неподалеку от моста Челси. Поиски не заняли много времени. А еще ты, кажется, облюбовал бар на берегу. Не совсем уверен, что ты остановишься в „Паллингзе“, хотя, скорее всего, именно там. Да. Готов держать пари, что не ошибаюсь. Я могу с тобой связаться. Нам не избежать еще одной встречи, надеюсь, ты тоже так думаешь, Сэм? Ну конечно. Иначе не вернулся бы! Предлагаю встретиться в людном месте. Там тебе будет спокойнее, да? Так и сделаем. Назначим дату. Оставлю для тебя записку на прежнем месте».

Лист бумаги похрустывал на ветру, словно выстукивая морзянку. Паскью застыл, не сводя глаз с письма, хотя уже дважды его прочел. Он чувствовал, что так же неподвижно кто-то стоит у него за спиной.

Обернулся — и увидел Софи Ланнер с наведенным на него пистолетом.

Чайки летали совсем близко от берега с хриплыми, плачущими криками, перекрывавшими голос Софи. Он поднялся с письмом в руке и отчетливо услышал, как она сказала:

— Сядь на место, ублюдок!

Дуло пистолета пошло вверх, когда он встал, и опустилось, когда снова сел. Она держала пистолет обеими руками, согнув левую в локте и расставив ноги. Судя по всему, стрелять она умела.

Паскью то сворачивал, то разворачивал письмо, держа руки перед собой, чтобы были на виду.

— Я думал, что это ты, — произнес он, — потом убеждал себя, что ошибся.

— Да? И почему же?

— Потому что вообще я невезучий. Господи, где ты это взяла? — Он показал на пистолет.

— Ну вот, теперь тебе, против обыкновения, повезло. Я не застрелила тебя и не сбросила в море только потому, что о письме кто-то мог знать.

— Кто-то прислал тебе письмо?

— Иди ты в задницу, Сэм!

— И ты подумала, что это я?

Рот ее скривился в знакомой Паскью усмешке. Софи была высокая, все еще достаточно стройная, с рыжевато-золотистыми волосами — по волосам он и узнал ее, когда она отъезжала от отеля. Фигура, возможно, стала чуть тяжелее — с более массивной грудью и бедрами, как это бывает, когда девушка превращается в женщину. Морщинок на узком лице с широким лбом не было ни одной.

— Да, — сказала она, — полагаю, это был ты.

Длинные ноги, джинсы «Левайс», перетянутые плетеным ремнем, легкий слой косметики, от которого скулы казались чуть удлиненными.

— Что ты там рассматриваешь? — Она неторопливо махнула пистолетом, словно призывая кого-то к порядку.

— Я был уверен, что ты получишь письмо, — заключил Паскью, — только не от меня.

— Почему же ты тогда здесь?

— Потому что тоже получил письмо.

Он присел на груду гладких камней, лицом к морю и спиной к Софи. Она тоже опустилась на камни, примерно в двадцати футах позади него, с пистолетом на коленях, придерживая его рукой. Прочла оба письма, перечитала еще раз, время от времени бросая на него взгляд, убеждаясь, что он не сдвинулся с места. Потом рассмотрела открытку, которую он ей дал: «Великий Зено, иллюзионист, маг, эскейполоджист».

Она перевернула открытку одной рукой, как при игре в карты.

«Сколько ангелов могут танцевать на булавке?»

— Я сразу тебя узнала, когда ты вылезал из машины около отеля, но не затормозила. Я понятия не имела, видел ты меня или нет, узнал или не узнал. Я доехала до вершины холма и повернула, оставила машину на одной из боковых улиц, потом вернулась пешком на набережную и стала следить за тобой. Видела, как ты входил в бар, как вернулся в отель. Стояла у машины и ждала. Когда же ты прошел мимо, двинулась следом за тобой.

— И что ты подумала? Чего мне от тебя надо?

Они разговаривали, стараясь перекричать шум прибоя.

— Когда получила твое первое письмо? Решила, что тебе нужны деньги.

— А теперь что думаешь?

Паскью рассказал, что с ним произошло. И, не оглядываясь, чтобы увидеть ее реакцию, снял перчатку и выставил руку так, чтобы ее обдувал ветер, как будто рана все еще оставалась горячей.

— Повернись! — потребовала она. — Откуда мне знать, лжешь ты или нет, если я не вижу твоего лица?

— Лицо ничего не значит. Многие искусные лжецы смотрели мне прямо в глаза и безмятежно улыбались.

— Ты, вероятно, имеешь в виду женщин.

Паскью встал и пошел к ней, но Софи предостерегающе подняла пистолет.

— Я сказала, повернуться лицом, а не приближаться.

Паскью не обратил внимания на ее слова, сел рядом с ней, но отвернулся.

— Нет, я имел в виду человека по имени Дру Беллами.

— Кого?

— Он убил свою жену, а потом отрезал от нее по кусочку, так показало вскрытие, но я не считал, что у меня есть основания для защиты.

Она посмотрела на него, не понимая, к чему он клонит.

— Я стал адвокатом, когда повзрослел. — Он наклонился к ней, чтобы забрать письма и открытку. — А как ты, Софи, живешь?

— Богато!

На берег опустилось несколько чаек, они расселись по пляжу, каждая на своем камне, похожие на немногочисленных, увлеченных представлением зрителей. Беря письма, он оказался достаточно близко от Софи, чтобы незаметно взять у нее пистолет.

— А Ник мертв?

— Да, мертв.

— Я не совсем поняла, что произошло с тобой в том доме? Ты сказал, там была еда? Свечи, вино... а какое вино?

— "Шабли", — уточнил он. — Урожая восемьдесят девятого года. Выдержанное, но на вкус не очень-то приятное.

— Пожалуй, я еще не созрела для шуток, — отпарировала она. — И полагаю, они сейчас неуместны. Не знаю, что и думать. Не исключено, что я тебя застрелю.

Паскью выхватил пистолет, подбросил, так что тот перевернулся в воздухе, и протянул ей, ручкой вперед.

— И как только клиенты доверяют тебе? — спросила она. — Ты, кажется, что-то взял? — Она упорно не замечала протянутого ей пистолета.

Паскью по-прежнему невозмутимо держал его на ладони.

— Я такую плату заламываю, что кто угодно разорится.

Она поднялась, потом склонилась к нему и, не глядя, взяла пистолет.

— Но если не ты посылаешь мне письма, если говоришь правду, то кто же тогда? Кто такой Зено?

— Я говорю правду, — подтвердил Паскью. — И ты мне веришь. Иначе не позволила бы мне забрать пистолет.

— Он не заряжен, — тихо произнесла Софи и как-то неопределенно покачала головой, будто ее мысли витали далеко отсюда. И через минуту она уже брела по тропинке вдоль побережья, глядя под ноги, словно бродяга в поисках сокровищ.

С барменом они стали чуть ли не братьями, и он расценил появление Софи как прибавление в семействе. Она попросила пива и тем самым, казалось, сразу заслужила его доверие.

— И насколько же ты богата? — задал Паскью вопрос, не дававший ему покоя.

— Настолько, насколько ты можешь себе представить. А разве в отеле нет бара?

— Есть. Но здесь для меня оставляют иногда письма.

— От Зено. — В ее устах это имя прозвучало экзотично.

— Вот именно. Значит, денег у тебя до черта. И откуда только они взялись?

— Я вышла замуж за деньги. — Софи отпила пива, слизнула с губ пену. — Заплатила слишком высокую цену.

— Вы развелись?

— В некотором смысле.

— В каком именно?

— Живем врозь.

— Врозь с мужем, но не с его деньгами, — предположил Паскью.

— Захотелось порассуждать о моей жизни? — спросила Софи. — И вынести свой вердикт?

Паскью кивнул, скорее извиняясь, чем соглашаясь.

— Это вовсе не мое дело.

— Совершенно верно. — Она сняла с маленькой металлической подставки меню и дважды внимательно прочла.

— Ты голодна? — спросил Паскью.

— Нет. — И после паузы: — Просто хочу успокоиться.

— Ну, ладно, — сказал он примирительно. — Я позволил себе лишнее. Но ведь совсем недавно ты размахивала у меня перед носом пистолетом. Не то чтобы это разозлило меня, просто разожгло любопытство.

Софи пожала плечами:

— Ты говоришь таким тоном, будто знаешь меня и имеешь на это право.

— Ну, вообще-то я тебя знал.

Она оставила его замечание без ответа и вновь заговорила о письмах:

— Они были отпечатаны на машинке? Те, что ты получал от Зено?

— Да.

— А ты не можешь догадаться, кто автор, ну, скажем, по стилю?

Паскью уже думал об этом.

— Нет, не могу.

— А вот одно из писем, адресованных мне, по духу напоминает тебя, об этом я и подумала, когда увидела тебя возле отеля.

— И потому пошла за мной с пистолетом?

— Он был...

— Не заряжен, но я-то этого не знал. Зачем ты вообще носишь с собой пистолет?

— Опять ты лезешь в мою жизнь.

— Ну, хорошо. — Паскью помахал рукой, будто отгоняя облачко дыма. — Да, я старался определить автора по тону и стилю писем. Но не удалось. Между строк постоянно сквозит насмешка, и именно это мне никого не напоминает. — Вдруг его осенило: — Одно письмо он мне прислал в офис, это нетрудно было сделать — мое имя значится на вывеске. Другое дело с тобой. Значит, он знал, как тебя найти. Это может подсказать нам разгадку.

— Да, мне тоже это пришло в голову... — Софи показала Паскью конверт; письмо сначала посылали по двум ее старым адресам. — Когда я жила по первому адресу, то все еще оставалась миссис Ланнер; по правде говоря, этот адрес мог знать и ты.

Паскью покачал головой:

— Я... но и кто-то другой. И этот другой, не входивший в нашу компанию, мог услышать про Лори и воспользоваться информацией.

— Ради денег.

— А ради чего же еще? — сказал Паскью, хотя сам в это больше не верил и придерживался этой версии только из-за Софи. — Почти наверняка кто-то проболтался: смерть Лори Косгров — этакая мелодрама...

— Мелодрама... — Софи не отрывала глаз от стола. Обмакнув стакан в разлитое пиво, она переставляла его с места на место, и на зернистой поверхности искусственного покрытия оставались мокрые следы. Голос ее звучал так тихо, что Паскью едва расслышал слово «мелодрама».

— Таким образом, это может оказаться человек нам абсолютно незнакомый, который знает всего одного члена нашей компании.

— Или же он просто соучастник, работающий в паре с тем, кто дал информацию.

— А еще это мог быть Чарли. Или Люк.

Она не ответила. И он пояснил:

— Ник мертв, но это не я.

— Да, — согласилась Софи. — Я не дура. Вижу, что круг сужается. — Паскью уловил раздражение в ее голосе: интересно, чье имя ее так взбудоражило? С полуулыбкой она продолжила: — Такой, как Чарли, способен на все.

Паскью попробовал представить себе Чарли: живой, нервный, остроумный, обворожительный, быстро говорит.

И, словно оправдывая Чарли, она добавила:

— Это могла быть и женщина. Например — я, или Сюзан, или Марианна.

Паскью поднял раненую руку, которую уже показывал ей на берегу; нитки развились, похожие на кусочки ржавой проволоки.

— Не забывай — я был здесь. И встречался с ним.

Софи передвинулась на скамье и встала. Когда она повесила сумочку на плечо, Паскью заметил выпирающий изнутри пистолет.

— Покажи мне. — Она отступила на пару шагов, как будто торопилась уйти.

Паскью удивился. Бармен встревожился и переводил взгляд с одного на другого.

— Покажи мне это место.

Софи повернулась и пошла к двери, уверенная, что Паскью последует за ней.

Конечно, он и сам собирался еще раз сходить в тот дом. Ключ, взятый у агента по торговле недвижимостью, Паскью надел на собственное кольцо, словно ключ этот теперь принадлежал ему.

Они взбирались по холму, держась рядом, с бодрым видом — настоящие покупатели, которые хотят осмотреть дом при дневном свете. На Софи был твидовый жакет, присборенный в талии, блузка устричного цвета и узкий галстук с голубой булавкой и пуговицами лазурного цвета. Галстук развевался на ветру, как хвост бумажного змея.

— А у тебя как дела? — спросила Софи. О доме они не промолвили ни слова, будто договорились не вспоминать о нем, пока не придут туда.

— Значит, ты можешь спрашивать, а я нет?

— Ты выносишь вердикты. В этом вся разница.

— Я был женат, теперь — нет.

Она улыбнулась, будто вспомнила удачную шутку.

— Так во всем мире, — сказала она, — во всем огромном мире.

Едва они переступили порог, как она остановилась и посмотрела на Паскью. Мурашки забегали по ее спине, неприятное ощущение распространилось на порозовевшие щеки. Она кончиками пальцев дотронулась до лица.

— Это мог быть и ты.

— Но это не я.

Он отвернулся от Софи и пошел наверх, в ту самую комнату. Там по-прежнему ничего не было, кроме соснового шкафа. Осмотрев все внимательно, он приметил крошечные осколки стекла и фарфора, застрявшие в углах, между досками пола у плинтусов — там, куда не добралась щетка.

Софи остановилась в дверях, огляделась, опустив увесистый пистолет. Паскью вытянул вперед руки, словно торговец, демонстрирующий товар.

— Это произошло здесь? — спросила она.

— Можешь все как следует рассмотреть, — сказал Паскью, отвернувшись к окну.

Из мебели в комнате не было ничего, кроме старого гардероба. В трещинах на стенах Софи заметила блестящие, как слюда, крылышки жуков. А на стене, прилегающей к двери, и на полу — затертые кем-то пятна крови в виде полос, разводов и кружков величиной с монетку.

Она провела рукой по размытому кровавому пятну, блеклому, как намокший шелк.

— Почему ты остался?

— Может быть, чтобы перекусить? Кто знает? Все казалось странным. Меня словно загипнотизировали. Я не знал, что произойдет, но не особенно волновался. Это походило на шутку и потому успокаивало. Я сел, начал есть, выпил вина и ждал, пока появится хозяин.

— Но он не появился.

— В первый раз — нет.

— А во второй?

— Во второй я здорово испугался. Понял, что он рядом — где-то в доме, и уже начал игру. Приготовления еще не закончены — бутылка вина не откупорена, свечи не зажжены. Я вышел из комнаты, а когда вернулся, все было готово, но комната оставалась пустой.

— Какая-то магия.

— Да. — Он взглянул на нее, но не уловил на ее лице и тени улыбки.

— Великий Зено: иллюзионист, маг, эскейполоджист... — Она снова принялась рассматривать пятна крови. — Ты знал, что Ник погиб, и все-таки не испугался?

— На меня подействовала сама атмосфера, — объяснил он и подошел к тому месту, где в тот раз стоял стол. Глаза его выражали тревогу. Он весь ушел в созерцание, будто археолог, сделавший важное открытие. — Еда, вино, интересная беседа — вот что обещали эти приготовления. Я был охвачен скорее любопытством, чем страхом. По крайней мере вначале.

— Да, все было рассчитано точно. — Поверив ему, Софи расслабилась и спросила: — И что ты теперь собираешься делать?

Он обернулся, чтобы ответить, и тут увидел наведенный на него пистолет. Мысли вихрем пронеслись в голове, но он не успел произнести ни слова. «Ты думаешь, что это я... Почему именно сейчас? Ты его сообщница... Занавеска с вышитыми бабочками... Он не заряжен... Он не заряжен...»

В закрытом помещении выстрел прозвучал так оглушительно, что Паскью не сразу понял, попала ли в него пуля. Ему показалось, будто он очутился внутри огромного звенящего колокола. Пороховая гарь разъедала глаза. Он был в шоке, ожидая, что сейчас нахлынет боль. Софи, с широко открытыми от ужаса глазами, смотрела куда-то за его плечо. Он повернулся в ту сторону, куда было нацелено дуло пистолета, и увидел, что дверца шкафа открыта.

— Господи! Прости меня — я не хотела, просто дверь меня напугала. Я не соображала, что делаю. — Она выпалила все это одним духом, не в силах оторвать глаз от раскачивающейся дверцы шкафа и не опуская пистолета.

Он дал ей время прийти в себя, потом подошел и забрал оружие. Несколько минут оба молчали, потом Софи так же взволнованно повторила:

— Я не соображала, что делаю.

Пуля угодила в дверцу шкафа на уровне головы Паскью — от пробоины в разные стороны расходились трещины, образуя звезду. Паскью открыл дверь до отказа и увидел вторую пробоину у самого края, уже не такую ровную.

— Она распахнулась, — пояснила Софи, стоя у него за спиной, и через его плечо заглянула в глубокую нишу. Там было достаточно места для самой разнообразной одежды: халатов, вечерних костюмов, пальто. — Дверца открылась ни с того ни с сего. А ведь ты мне сказал, что он появился в комнате неожиданно.

Паскью осмотрел крючок и петельку. Они были в порядке, но, возможно, крючок немного болтался. Он постарался вспомнить подробности той ночи, когда Зено дал свое грандиозное представление. Крючок тогда держался надежно — он проверил это, прежде чем сесть за стол. Да, на всякий случай он даже заглянул в шкаф.

Он влез в шкаф и сказал ей:

— Закрой дверь.

Затхлый воздух ударил в нос, Паскью окутала темнота, но снаружи проникал свет — дверца была неплотно закрыта.

— Прижми-ка дверцу, — попросил Паскью и подался назад, чувствуя, как упирается каблуками в заднюю стенку.

Софи дважды налегала на дверцу, стараясь закрыть ее на крючок, но оба раза оставался зазор более чем в четыре дюйма. Он выбрался наружу.

— Я помню, ты говорил, что был в комнате один, и вдруг — через какую-то минуту появился он.

— Да, все было так... Не знаю, откуда он взялся, но только не из шкафа. Шкаф слишком мал, кроме того, той ночью я в него заглядывал. — Он направился к двери. — Пойдем-ка лучше отсюда.

— А ты не хочешь осмотреть весь дом?

— Хочу. Только вряд ли для живущих по соседству стрельба из пистолета стала обыденным делом.

— Ну, это могло быть все что угодно, — словно оправдываясь, возразила Софи, стараясь загладить собственную оплошность.

— Ты так думаешь? Скорее всего, они уже обмениваются мнениями по этому поводу.

— Люди заняты собственными проблемами. Ну, грохнуло где-то — что им за дело?

— Только что ты с перепугу пальнула в дверцу. А теперь хочешь обойти весь дом.

— Я уже в полном порядке, — настаивала Софи, и, судя по ее виду, так оно и было. Она выхватила у Паскью пистолет, заставив того от неожиданности отпрянуть назад, и поставила на предохранитель. — Я чувствую себя просто отлично. И мне хочется все осмотреть.

В комнатах не было ничего, кроме разного хлама, как и в любом незаселенном доме. Электрическая лампочка на каминной полке, стопка газет, пустые бутылки в кухонном шкафу. Они спустились в коридор — коричневые пятна плесени на обоях расцвели, словно орхидеи.

На полу темнели чьи-то следы. На двери ванной — отпечатки рук. Зеркало на уровне глаз было измазано чем-то красным, а на краю раковины лежала черная прядь волос.

Софи послюнявила палец и дотронулась до красного пятна на зеркале.

— Ты что-то говорил про его лицо?

— Это было лицо мертвеца. Глаза черные, губы алые, а коже белая, как мел.

Паскью видел в зеркале собственное отражение и отражение Софи, прижавшей палец к красному пятну, будто к найденному на географической карте месту. Затем, проведя пальцем по зеркалу, словно ножом по стеклу, она поднесла палец к носу и понюхала, будто цветок.

— Запах грима... — задумчиво произнесла она. — Рев толпы.

— Ну и что все это значит? — спросил Паскью.

— Для тебя — ничего. Я же думаю, что либо ты на редкость искусный, опытный лжец, запоминающий каждую мелочь, либо все, что ты рассказал, правда.

— И какой вывод?

— Думаю, ты говорил правду. И вовсе не потому, что ты поранил руку, рассказал совершенно немыслимую историю, а на раковине размазал грим. Нет.

— Почему же?

— Все решил твой взгляд там, наверху.

— И какой же у меня был взгляд?

— Как будто ты открыл крышку гроба.

Кровавые отпечатки ног на полу в коридоре вели, словно стрелки, к выходу. Софи шла по этим следам, торопясь к двери, — навстречу свету, навстречу улице. Паскью чувствовал ее желание поскорее выбраться наружу.

Но когда она дошла до двери, на лице у нее появилось такое выражение, словно она вспомнила о чем-то в последнюю минуту — то ли о забытых ключах, то ли о списке покупок, то ли о невыключенной плите.

— Что-то не сходится.

— Что не сходится? — Он уже взялся за дверную ручку.

— Мы видели его артистическую уборную внизу, в ванной комнате, — там он накладывает грим и готовится к выходу. Мы видели сцену — комнату наверху со столом, накрытым на двоих, свечами и остальными декорациями для эффектного представления. — Софи подошла к лестнице и посмотрела наверх. Потом, нахмурившись, снова обвела взглядом коридор. — И вот он должен пройти из гримерной на сцену, — продолжала она. — Великий Зено, маг, иллюзионист, эскейполоджист. Пойдем... — Она стала подниматься по ступенькам вверх. Паскью — следом за ней. — Итак, мы не верим, что Зено — призрак, сверхъестественное существо, так ведь? Мы знаем, что он человек, а не сгусток плазмы, смоделированный в виде человека. Такой же, как ты или я. Он не может проходить сквозь стены или материализоваться из воздуха или из гари свечей... Значит, он именно тот, за кого себя выдает, — фокусник, трюкач. Из плоти и крови. Ну, что касается крови, ты сам в этом убедился. Так вот, в гримерной он рисует на своем лице эту маску, — говоря это, она вошла в спальню и обернулась к Паскью, — а потом дает представление, настолько блестящее, что зрители едва живы. — Она повернулась и жестом показала: — Вон там, на сцене.

Паскью ждал, что будет дальше. Софи покосилась на него, ожидая, что он доведет свой рассказ до конца, но он попросил:

— Продолжай...

— Хорошо. — Она осмотрела комнату, предлагая ему сделать то же самое. — Что обычно находится между гримерной и сценой? Конечно, кулисы. Оттуда выходят на сцену. Но он вышел не через дверь. Тогда как?

Паскью внимательно оглядел комнату.

— Не через окно же, — добавила Софи.

Он посмотрел на шкаф, потом на Софи и, заметив на ее лице улыбку, сказал:

— Но это невозможно.

— Почему? Давай разберемся. Я догадалась обо всем перед самым уходом.

— Но ты не могла закрыть до конца дверцу, когда я залез внутрь.

— Совершенно верно. В этом все и дело. Сейчас увидишь.

Она подвела его к шкафу, открыла дверцу, потом сняла с себя жакет и взяла его за плечики так, как если бы он висел на вешалке. Попробовала поместить его в шкаф, но одно плечико выходило наружу на несколько дюймов.

— Сначала я никак не могла понять, зачем здесь стоит шкаф. Одно было ясно — для гардероба он слишком узок. Я не могла закрыть его, когда ты стоял лицом к дверце. Но если повесить туда одежду, он тем более не закроется. А потом я подумала: как мог он так неожиданно появляться в комнате буквально за какую-то минуту? Значит, он здесь прятался, в этой самой комнате. Но не в гардеробе, если это действительно гардероб. У всех фокусников есть потайные шкафы, верно? И тут меня осенило: я вдруг вспомнила, когда я забрала у тебя пистолет, куда ты отступил, — видимо опасаясь, что я снова выстрелю, — ты отступил к стене, у которой стоит шкаф. И тут я представила себе того, кто был на твоем месте. Встань-ка туда.

Паскью встал и попробовал заглянуть за угол гардероба, но не смог. Гардероб полностью закрывал его, выступая еще на несколько дюймов.

А потом Софи обнаружила то, что почти невозможно обнаружить, — нехитрую конструкцию на пружинах, приходящую в действие, если на нее нажать, — она располагалась на боковой стенке шкафа, обращенной к углу комнаты. Перед ними открылась ниша, отделенная перегородкой от остальной части шкафа. Софи проскользнула внутрь и нашла там маленькую бронзовую ручку, с помощью которой боковая стенка встала на прежнее место. Ее улыбающееся лицо исчезло, и Паскью остался в комнате один.

В шкафу, когда он его открыл, было пусто. И тут он услышал голос Софи:

— Мне нужно было лишь легонько надавить на внутреннюю стенку — она сдвигается. Ты не заметил этого, потому что не искал. Закрой дверцы. — Он закрыл. — А теперь зажмурься.

Когда Паскью открыл глаза, она уже стояла рядом с ним, прижав к его виску указательный палец, а большой отведя в сторону.

— Бум, — произнесла она почти шепотом, — бум, бум, бум! Все — ты убит.

Бармен обслужил их и поспешил к следующему клиенту. Это был Счастливый Час, торговля шла бойко; мужчины пропускали по паре стаканчиков, прежде чем вернуться домой, к своим женам.

"Я предлагаю, — прочла Софи, — встретиться в людном месте".

— Думаешь, он на это пойдет? Сомневаюсь.

"Давай так и поступим. Договоримся о встрече. Я оставлю для тебя записку — там, где обычно".

— И что ты намерен делать? Сидеть и ждать, как солдатская невеста? Почему нужно следовать его указаниям?

Она оглядела сидевших в баре мужчин. Похоже, она была здесь единственной дамой. Двое парней, совсем еще юных, старались перепить друг друга. Перед ними стояла бутылка виски. В углу сидел старик с одним-единственным стаканом пива. Весь день он так и не сдвинулся с места с тех пор, как Паскью с Софи вошли в бар. Никто из посетителей не был загримирован под мертвую голову со зловещей улыбкой.

— Помнишь квартиру Чарли Сингера? — спросил Паскью.

— Да, помню. По сути дела — одна большая комната.

Закрыв глаза, Софи постаралась представить себе это место: кухня, похожая на камбуз, ванная со стеклянным потолком и перегородками из матового стекла... И везде ширмы: за одной — кабинет, за другой — спальня. Чарли время от времени передвигал ширмы в зависимости от того, нужно ли было ему в тот момент скрыться или нет.

— М-м-м-м... — Она мысленно обвела взглядом квартиру. — Мебели почти не было.

— А помнишь вышитых на шелку бабочек?

— Нет. А что?

— Для меня это, пожалуй, самое яркое воспоминание. Шелк с бабочками на ширме, отделявшей спальню. Бабочки вышиты по диагонали, и впечатление такое, будто они летят. Все в радужных тонах.

Софи улыбнулась:

— Сколько ЛСД мы поглотили у Чарли на квартире! И каждого посещали восхитительные галлюцинации.

— Но тебе не мерещились бабочки?

— Бабочки — нет. Зато я видела розовых и зеленых мышек, которые исполняли «Мой путь» в ритме походного марша.

— Ты всегда умела хорошо пошутить! — рассмеялся Паскью.

— Надеюсь, ты не можешь сказать, что я потеряла чувство юмора.

— Определенно нет. Шутка с пистолетом — неплохое начало.

— Но я ведь позволила тебе забрать пистолет. А потом и вовсе забыла о нем. Убедив тебя, что пистолет не заряжен, я получила преимущество. Ведь ты мог наброситься на меня, и тогда стало бы ясно, что автор писем — ты.

— Если бы я действительно бросился на тебя?

И снова, как там, в зале, она приставила указательный палец к его виску, оттопырив большой.

— Бам!

Когда Паскью недоверчиво покачал головой, Софи сказала:

— Никогда не утверждай того, в чем не уверен.

Бармен делал вид, будто не замечает, что они хотят сделать очередной заказ, и Паскью пришлось самому идти к стойке, чтобы наполнить стаканы. Софи видела, что он налил двойные порции, и спросила:

— А если бы оказалось, что это обычный шантаж, ты заплатил бы?

— У меня не было никакого плана, Софи. Это ты приехала с пистолетом, — ответил Паскью.

— А что, если этот парень даст огласку случившемуся с Лори Костров?

Паскью пожал плечами.

— Ну давай, Сэм, думай. Ты ведь сказал, что работаешь адвокатом. Что тогда будет?

— Мы убили ее, — ответил он. — В конечном счете, мы вместе ее убили. А теперь сама подумай, что будет.

Какое-то время они еще поговорили, близко наклонившись друг к другу и обсуждая свои тайны, и собрались уходить. Мужчины все еще выпивали и веселились, но в них уже чувствовалась нервозность; одно дело «задержаться», другое — «сильно опоздать». Что скажет жена?

Старик в углу сидел, все так же склонившись над пивом, и теперь чему-то улыбался.

«Здесь не только Сэм, — думал он, — но и Софи Ланнер». Он почувствовал себя охотником, удачно расставившим капканы.

Эллвуд предупреждал его: не надо все усложнять.

Ничего сложного — все очень просто. В этом все дело. Их новая жизнь — с Карлой — будет совсем простой. Никакой сумятицы, никакой путаницы, прошлое будет стерто из памяти, как рисунок с грифельной доски.

«Эллвуд получит свое. Я — свое. За это надо выпить». Он поднял стакан и осушил его до дна. Великий Зено — иллюзионист.

Паскью и Софи пешком возвращались в «Паллингз», освещаемые неярким послеполуденным солнцем, от которого небо на горизонте окрасилось в зеленовато-желтый цвет. Море было спокойно.

— Давай навестим жену Ника Говарда, — предложила Софи.

Глава 10

Валлас застыл, словно окаменев, сидя в своем офисе с окнами на набережную. Лихтер[3], пыхтя, взбирался вверх по реке, плоскодонный уродец, с грациозной легкостью преодолевающий течение. В сгущающихся сумерках он наблюдал за его продвижением, за тем, как расходятся ровные волны по обе стороны от лихтера.

Вот уже двадцать минут приходилось выслушивать от Хилари Тодда избитые истины, и это порядком утомляло. Густые волосяные заросли выбивались из-под манжетов Хилари, как доказательство его мужественности, поставленной под сомнение таким именем. Он расхаживал взад-вперед, пока говорил, активно жестикулируя и постепенно краснея, по мере того как приближался к самому главному.

«Ты просто кусок дерьма, — думал Эллвуд. — Лучшая часть тебя утекла по ногам твоего папаши».

В своей речи Хилари делал упор на осторожность, надежность и тщательность. Он несколько раз произнес: «Лонгрок... Лонгрок...» Видимо, старался припомнить, не провозили ли его мимо этого места.

— Лонгрок... А старик в безопасности? Все меры предосторожности приняты? — Его пристальный взгляд требовал точного ответа.

Эллвуд кивнул, но Хилари этого показалось недостаточно.

— Да, в полной безопасности.

— Все дело в том, — сказал Хилари, продолжая энергично жестикулировать, — что мы надеялись на более быстрые результаты, Валлас. Я не критикую вас...

Демонстрация искренности закончилась, и на лице его заиграла улыбка, способная умертвить мелкую живность.

— Хорошо.

— Не понял? — Хилари удивленно вскинул брови.

— Хорошо — я рад. Рад, что вы не критикуете меня.

— Вы умеете делать свое дело, Валлас, и потратили немало времени, нарабатывая контакты, создавая различные структуры, сеть нужных людей, которые временами бывают нам полезны и еще будут полезны — я в этом уверен. Вы неортодоксальны в своих методах, ваш подход к делу всегда отличается от общепринятого, и каждый раз вы достигаете намеченной цели. Намеченной нами цели. Ваша личная жизнь всегда внушала беспокойство, но такие уж мы — радикалы никогда не идут проторенной дорогой, ведь так? Вы по-своему преданы нам, хотя на первое место ставите собственные удовольствия, но я всегда понимал, что голод — стимул более сильный, чем понятие чести. Такие люди, как вы, нам нужны. Но незаменимых нет. Так что не смотрите на меня, как на нечто несъедобное, обнаруженное во время ленча, я слишком много знаю о вас. И могу причинить вам вред. Это непреложный факт. Другой факт — вы не можете навредить мне. Поэтому ведите себя должным образом. Договорились? — И снова на лице его сверкнула, как лезвие бритвы, улыбка. — Сейчас вы, как я понимаю, сопоставляете факты — верно?

— Да.

— Хорошо. Говорят, старик не в себе. Очень может быть. Но англичане любят изображать из себя сумасшедших. Вы не находите? Это своего рода способ увильнуть от ответственности. Но старику я этого пока не позволю. Он должен кое-что сделать. А потом пусть себе сходит с ума, сколько душе угодно.

— Мы уже подбираемся к цели, — заверил его Эллвуд.

— Да? Хорошо. — Хилари растягивал гласную "о", словно восторженный ребенок.

— Он ведет пространные беседы.

— Да? Хорошо.

— Все идет гладко.

— Хорошо. Ну, до сих пор мы не докучали вам вопросами, не проявляли излишнего любопытства. Вы обладали властью, в ваших руках были связи, агентура. Просто... Мы надеялись на более быстрый результат.

— Ждать осталось недолго, — заверил Эллвуд. — Вы получите все, что вам требуется.

Хилари улыбнулся:

— Хорошо. Хорошо. Хорошо.

Настоящим домом Эллвуда был Город Ночных Кошмаров. Как и во всех диких местах, тут были свои стаи и стада. Ночные создания были самыми экзотичными: в мехах и ярком оперении, нарядах, отливающих серебром, с глазами, подведенными черной и сиреневой тушью, и розовыми, малиновыми или лиловыми губами.

Эллвуд прохаживался взад-вперед, рассматривая девушек, они томились у дверей магазинов, на тротуаре или около неподвижных фургонов; курили, плевали карамелью. Он посигналил одной из них, и она подошла, словно прирученная.

Поняв, что ее хотят увезти, девица испугалась и стала злиться. Тогда он, как всегда, назвал сумму и сунул в ладонь порцию кокаина, чтобы успокоить.

Позже, когда он привез ее обратно, на ту же самую улицу, ее широко раскрытые глаза ничего не говорили. Она сидела неподвижно, как будто боясь рассыпаться на части. Эллвуд ушел от Хилари Тодда злой, возбужденный, но сейчас это прошло. Девушка почти на ходу выскочила из машины и бросилась прочь, в темноту, почти не разводя колени и обхватив руками плечи. Эллвуд протянул руку, чтобы захлопнуть дверцу, и увидел двух мужчин, стоящих около машины, — одного у окна с его стороны, другого — впереди, у капота. Этого Эллвуд мог бы переехать, если бы не заметил у него в руке пистолет.

Тот, что встал у окна, был высокий, рыжеволосый. Он обогнул машину спереди и демонстративно посмотрел на табличку с номером, потом вернулся к окну и постучал по стеклу. Передвигался он вразвалочку, с видом человека, уверенного в своей физической силе.

Эллвуд опустил стекло дюйма на три. Рыжеволосый слегка наклонился вперед, чтобы его было лучше слышно, с улыбкой произнес «хэлло» и замолчал. Казалось, он ждет ответа.

Эллвуд посмотрел прямо перед собой, туда, где стоял человек с пистолетом. Рыжеволосого, казалось, нисколько не смущало, что Эллвуд на него не смотрит. По крайней мере, он может говорить ему прямо в ухо.

— Вы и раньше увозили моих девушек с нашей территории. — Голос его звучал негромко и как-то удивительно мягко. — Одни ехали охотно, другие — нет. Но это неважно. Главное — мое желание. А я хочу, чтобы они не забирались далеко от дома. Экономика — ею все определяется. Не знаю, сколько вы им платите, но вряд ли все деньги оседают в этом случае у меня. А это нехорошо. Если они обслуживают прямо здесь, в машине, я знаю их цену и на что могу рассчитывать. Мне тогда не сложно планировать свои вложения и прибыль. Каждый ведет свой бизнес по-своему. В случае со мной можно говорить о высокой производительности, быстром обороте средств, хорошем притоке капитала. Поэтому я и хочу, чтобы они выполняли работу усердно и быстро, не покидая территории...

— Я просто потрясен тем, что вы сказали, — перебил его Эллвуд. — Весьма ценные данные по теории ведения бизнеса. — Захватывающий рассказ. А пошли вы в задницу!

— И еще... — Рыжий говорил с ним все тем же приглушенным голосом, с оттенком доверительности. — Кое-кто из девушек возвращался от вас со следами побоев. Это не такая уж серьезная проблема. Я хочу сказать, моя девушка будет работать, пока не упадет или на ней живого места не останется. Но если кому-то из них требуется дать оплеуху, я сделаю это сам.

— Хорошо, — согласился Эллвуд, — насчет этого договорились.

Рыжий улыбнулся. Он отошел чуть назад и протянул руку в щель, оставленную Эллвудом в окне. Этой узенькой щелки оказалось вполне достаточно. Тот, что стоял впереди, навалился животом на крышку капота, и, когда он вытянул вперед руки, Эллвуду стало видно лишь дуло нацеленного на него пистолета. Рыжий схватил Эллвуда за нос и зажал его между большим пальцем и ребром ладони.

— Хорошенько запомни мои слова. — Произнося это, он слегка повернул кисть руки. Эллвуд почувствовал давление на переносицу, какое бывает при головной боли. — Убирайся куда-нибудь еще со своими деньгами. И со своим членом. И со своими дерьмовыми замашками.

Что-то хрустнуло у Эллвуда в переносице, и струйка крови побежала у рыжего между пальцами.

— И учти: если я еще раз увижу тебя возле моих девушек, то сделаю тебе больно. Не так, как сейчас, а по-настоящему больно. — Он по-прежнему говорил почти шепотом, хотя в голосе его чувствовалось некоторое напряжение.

У Эллвуда из глаз брызнули слезы, смешиваясь с кровью, они стекали на подбородок и вниз по шее. Он сидел открыв рот, глядя прямо перед собой.

— Больше мы с тобой не увидимся, поэтому запомни все хорошенько.

Эллвуду показалось, будто в голове у него взорвались хлопушки. Сквозь стекло слышно было, как мужчина, лежавший на капоте, засмеялся. Рыжий убрал руку.

— Ну как? — спросил он. — Все понял? Вот и хорошо.

Эллвуд нажал на газ, вцепившись другой рукой в руль. Он свернул в сторону, дал задний ход, проехал несколько ярдов, потом стал на медленной скорости выбираться с улицы. Он ни разу не взглянул на рыжеволосого и того, второго. Ни разу не дотронулся до лица.

Проехав с полторы мили по главной магистрали, он свернул на боковую улицу, ведущую к тихому скверу. Сквер был разбит вокруг маленького парка и обсажен ровным рядом деревьев. Здесь он остановил машину и выключил мотор.

Наклонившись вперед, Эллвуд обхватил голову руками и завыл, как раненый зверь.

Глава 11

Он работал с сундуком — излюбленный номер зрителей. Это было видно по тому, как они застыли в напряженном ожидании. Они никогда не хлопали, не ахали от восхищения. Дама с Цветком, Собачья Морда, Мужчина с Большим Галстуком-Бабочкой, Пташка, Удивленная Челюсть, Кашляющий Мак. Шары, как всегда, покатились по краю крышки, словно разноцветные лампочки, мигающие под куполом театра, соскочили на пол и оказались у его ног. У зрителей от восторга перехватило дыхание.

Он попросил желающего подняться на сцену. Им оказался человек, вполне подходящий для этой роли, в белом халате и белых брюках санитара. С его помощью Зено влез в смирительную рубашку и, обхватив себя руками, повернувшись лицом к публике, ждал, пока человек в белом застегнет на рубашке все ремни. Затем он повернулся спиной, чтобы было видно, что через застежки пропущена цепь, запертая на амбарный замок. Еще одну цепь ему намотали на ноги, тоже заперев на замок. Зено откинул назад голову, и санитар надел ему на шею стальной обруч с кольцом, сквозь которое была пропущена цепь, — она тянулась вниз, к икрам ног, а оттуда снова к шее и была соединена с остальными цепями. Теперь он мог передвигаться лишь прыжками, по нескольку дюймов.

Санитар помог ему забраться в сундук и закрыл крышку, запер ее на замок, после чего опоясал сундук тремя цепями и тоже закрыл на замок.

И тут на сцене появился клоун — в широченном клетчатом костюме, в феске, с виноватой улыбкой на лице. Он внимательно вглядывался в публику, будто никак не мог понять, куда попал. И вдруг внимание его привлек сундук. Клоун обошел его несколько раз, дернул за одну цепь. Цепь не сдвинулась с места, что еще больше разожгло его любопытство. Он принялся дергать остальные цепи, замки, толкать крышку — все тщетно.

Тут клоун не на шутку разозлился, ушел за кулисы и вернулся с ломом. Пыхтя и сопя, он просунул лом под одну из цепей и налег на другой его конец, закрыв глаза и гримасничая. Опять никакого толку.

Немного поразмыслив, клоун переключил внимание на замок и, продев лом через стальную дугу, стал яростно его трясти. Замок не поддавался. Взбешенный, он стал колотить ломом по замкам, словно топором, пытаясь их сбить. Ничего не получилось.

Клоун с досадой посмотрел на сундук, словно в нем было сокровище, до которого он так и не смог добраться. Швырнув лом на пол, клоун ушел прочь.

И снова тишина. Сундук стоял посреди сцены, как идол. И вот на глазах публики крышка приподнялась, и одна цепь, позванивая, соскользнула на пол. За ней вторая, третья. Крышка еще раз дернулась, с нее, щелкнув, слетел замок. Теперь осветителю осталось самое простое: навести прожектор на стоявший в темноте сундук.

Крышка, хлопнув, откинулась назад. По залу промчалась тень; зрители сидели задрав головы, подавшись всем корпусом вперед.

В полной тишине Зено выбрался из сундука и направился к публике, в его торжествующей улыбке слышался звук фанфар, он протянул руки к зрителям с таким видом, словно явился, чтобы спасти их.

Отец Кэри дожидался его. Теперь он тоже регулярно ходил на представления, присоединившись к кучке его восторженных поклонников. Они вместе прошлись по городу, спустившись к берегу. Поверхность воды оставалась гладкой, насколько хватало глаз, лишь в нескольких местах пена окаймляла выступавшие из моря скалы.

— Как тебе это удается? — спросил Кэри.

Зено пожал плечами, словно сам не мог понять. Потом попробовал объяснить:

— Все очень просто. Я постоянно делаю этот трюк. Сначала толкаю сундук во все стороны — как вздумается, — и зрителям кажется, будто он сам в конце концов останавливается. Ну, а на самом деле под ним расположен люк. Люди мыслят прямолинейно. Они рассуждают так: от одной цепи, пожалуй, еще можно освободиться, а от двух — никак. Ну, допустим, он сбросит две, а как быть с остальными? Не говоря уже о смирительной рубашке, сквозь которую пропущена цепь. Зрители полагают, что все эти препятствия следует преодолеть одно за другим. На самом же деле все цепи спадают одновременно, за сценой, где меня ждет человек с ключом.

— Ну а сундук, — продолжал спрашивать Кэри, — он был заперт и опоясан цепями, но ты выбирался из него. — Он старался восстановить в памяти все подробности. — Видимо, клоун поработал?

Ветер дул прямо в лицо, и Зено прищурился. Они шли вдоль дамбы — мимо того места, где он убил Ника Говарда.

— Да, это сделал клоун. Трюк заключался в том, что он якобы пытается сбить замки в то время, как они уже открыты. Но никто этого не видит.

— Я тоже не заметил, — поддакнул Кэри. — Клоун играл отлично. Кто он такой?

Зено удивленно посмотрел на него:

— Да это я сам.

Оставив город позади, они вышли к песчаным дюнам и зарослям песчаного тростника.

— Мы ведь знаем друг друга очень давно, — сказал Кэри. — Когда же ты начал показывать фокусы?

— Нет, — возразил Зено. — Мы знали друг друга когда-то очень давно. Это разные вещи. Что же касается фокусов, то все началось с забавы. Я тогда путешествовал. И оказался в Греции. Остановился на одном из островов. И там один человек научил меня жонглировать. Сам он выступал в цирке. Вот откуда все и пошло. Для фокусов требуются лишь ловкие руки. Все строится на хитрости.

«Впрочем, нет, — подумал он, — не на хитрости. На волшебстве. Очаровании. Нужно жить этим. Даже не знаю, как это выразить».

— Хорошо, что мы встретились, — сказал Кэри.

— Как ты здесь оказался?

— Разве ты не рад меня видеть?

Они расположились среди дюн. Ветер нашептывал что-то, гоняя песчинки по тростнику. Зено наклонился вперед, положил голову на колени, и в ушах у него зазвучало приглушенное пение. Перед глазами возникло внутреннее убранство храма, полутемного и прохладного, он представил, что сидит в исповедальне, стараясь высказать все, что накопилось на душе, а находящийся за перегородкой отец Кэри слушает его.

Кэри смотрел на море. Казалось, он был немного раздражен, так и не получив ответа на свой вопрос.

— Разве ты не рад меня видеть?

Зено вспомнил стойкий запах кадильницы и лака; высокие окна, полумрак исповедальни, занавески, скрывающие акт покаяния от посторонних глаз.

— Облегчите мою душу, Святой Отец, я согрешил. Прошла неделя с тех пор, как я последний раз исповедывался.

Каждую неделю он приходил сюда, чтобы выложить все. Как ее зовут. Чем они занимались. О чем разговаривали.

Лори.

И отец Кэри наставлял его:

— Эта женщина замужем. Ты совершаешь смертный грех.

Но оба понимали, что не это главное. Не так важно, чем они с Лори занимались. Важно, о чем они говорили, — вот от этого бремени он и хотел освободиться на исповеди. От всего, что она ему говорила. От всех тайн.

Зено вспомнил, как он уходил из церкви, сбросив с себя это бремя, очистившись от своего знания, от тайн. Вспомнил ощущение легкости, пустоты внутри.

Он снова спросил:

— Почему вы здесь?

— Твои друзья просили меня приехать, — объяснил Кэри. — Они подумали, что тебе захочется с кем-то поговорить.

— Валлас Эллвуд, — догадался Зено.

Кэри ничего не ответил.

— Ник погиб от несчастного случая: мы подрались.

— Разве я когда-нибудь судил тебя? — спросил Кэри.

«Никогда, — подумал Кэри. — Никогда ты этого не делал». Закрыв глаза, он представлял разделявшую их перегородку, слышал отдаленное пение хора, ощущал полумрак, в котором поверяется самое сокровенное.

— Да, я рад, что ты здесь. Я нуждаюсь в тебе. Но узнал это только сейчас. Ты должен выслушать меня. Помоги мне кое в чем разобраться.

Я встретил одну женщину, — стал рассказывать Зено. Ее зовут Карла. В тот день я нашел ее на...

— Нет, — прервал его Кэри, — подожди минуту. Это должно быть по-другому.

Он переместился так, чтобы Зено не видел его, и теперь они сидели спина к спине. Плечи их соприкасались. Зено медленно откинулся назад, запрокинув голову и оперевшись на исповедника. Глаза его оставались открытыми, он видел чистое серо-голубое небо и чаек, круживших в воздухе. Потом он сомкнул веки, и перед ним возникла перегородка, за ней мелькали какие-то неясные тени и звучал голос человека, который способен простить его.

— Вот теперь, — произнес Кэри, — начни все заново.

— Простите меня, Святой Отец, я согрешил. Прошло двадцать лет, с тех пор как я последний раз был на исповеди.

Глава 12

Они оставили «пежо» Софи на стоянке рядом с «Паллингзом» и целых восемь часов разъезжали по сельским районам — это оказалось пустой тратой времени. Луиза Говард была очень словоохотлива, но зациклилась на одной теме. Потускневшие глаза смотрели отрешенно, словно внутрь самой себя.

Она без конца твердила:

— Нет, самое ужасное не в том, что он умер. Я хочу сказать, все люди смертны. Он был в неплохой форме. Время от времени посещал спортивный зал. Компания оплачивала медицинскую страховку — у них были регулярные осмотры и тому подобное; правда, все мы знаем — иногда люди умирают совершенно неожиданно от какой-то неизлечимой болезни. Но чтобы такое... чтобы его убили... — Основания ногтей были свинцового цвета в тех местах, где она содрала тонкую пленку.

— А вы друзья Ника?

— Мы знали его когда-то, — ответил Паскью. И добавил, как будто это давало ему какие-то права: — Я адвокат.

— Слишком поздно, — как-то не к месту обронила Луиза и нахмурилась, досадуя на саму себя за эту нелепую фразу. — Зачем вы приехали? Ведь его давно похоронили.

Софи воспользовалась возможностью вставить словечко:

— Мы ошиблись. Простите нас. Мы надеялись...

— Слишком поздно. Мы похоронили то, что от него осталось, сразу после расследования. — При воспоминании об этом женщина содрогнулась. — Погиб бы он в аварии — это еще можно было бы вынести. Или если бы он разбился, упав с высоты, или заразился опасной болезнью. Но быть убитым — дичь какая-то! Он отправился в деловую поездку, связанную с бизнесом, а очутился в совершенно другом месте.

О письме она ничего не знала. Ни о каких встречах тоже. Софи немного рассказала ей об их дружбе с Ником. Упомянула других общих друзей: Чарли Сингера, Сью Харт, Люка Маллена, Марианну Новак, Лори Косгров. Но выражение лица Луизы при этом нисколько не изменилось. Она ничего не знала ни о ком из них.

Она проводила их до двери:

— Не знаю, что теперь будет с его завещанием. С его страховкой. Мне ведь надо растить ребенка. Ник убит, и это может изменить дело.

Паскью успокоил ее:

— Не изменит. Причина смерти не имеет никакого значения.

Луиза посмотрела на него так, будто только сейчас поняла причину их визита. И снова посетовала:

— Если бы он умер своей смертью, как все люди.

— Где ты живешь? — спросил Паскью. Он ничего о ней не знал. Не только где она живет.

— В Лондоне, — ответила Софи.

— До Лондона отсюда два часа езды. До Лонгрока — шесть. Ты хочешь вернуться домой?

— Нет, не хочу. А ты тоже живешь в Лондоне?

— Да.

— Так почему бы тебе не вернуться домой? Вместе поедем!

В машине они разговаривали, и Софи то и дело поглядывала на него — это одно из преимуществ пассажира, в то время как водитель постоянно должен смотреть на дорогу. Она заметила, что профиль у него грубоватый — в анфас лицо его казалось более привлекательным. Зеленые глаза, волосы с проседью, абсолютно прямые и слишком длинные. Он каждый раз откидывал их ладонью со лба, а они упрямо падали обратно. На скуле — маленький серповидный шрам, похожий на турецкий полумесяц. Это она впервые разглядывала его так внимательно.

«Как глупо было подумать, что ты автор писем! Но почему мне пришло это в голову? В сущности, у нас не было лидера. Это не входило в правила игры. Но все равно нам нужен был источник энергии. И им стал ты. Люк вынашивал безумные планы, но довести дело до конца мог только ты. Чарли носил в себе тайны и грусть, а ты — устремления».

Она спросила:

— А помнишь, как ты хотел взорвать поезд?

— Это было несерьезно.

— Еще как серьезно! Ты все продумал: время, маршрут, каждую мелочь. Даже детонаторы раздобыл.

— С военного объекта.

— Ну да, конечно. Теперь я все поняла.

— Мы никогда бы этого не сделали.

— Ну почему? Чего только мы не вытворяли!

— Мелкие акты саботажа.

— Да, кое-что нам удалось. Мы подожгли здание и собирались взорвать поезд. Внесли это в список предстоящих акций.

Паскью помолчал, потом ответил усталым голосом:

— Это была шутка. Мы просто валяли дурака. Подкрадывались к военно-воздушной базе США по ночам, вымазав лица черной краской. Подсыпали сахар в цистерны с горючим, малевали пацифистские символы на стенах, резали шины, какие-то несчастные ребята получали из-за нас ожоги третьей степени. Чего мы хотели этим добиться?

— Это будоражило кровь, — предалась воспоминаниям Софи. — Жаль, что мы так и не взорвали этот чертов поезд.

Они опять помолчали.

Потом, словно угадав его мысли, она добавила:

— Жаль. А вот Лори не надо было убивать.

Теперь «самое страшное» сопровождало их до самого Лондона.

Карла принесла из кухни еду мужчинам, а потом и себе. Когда она села за стол, Отец Том прочел молитву. Потом они не спеша принялись за трапезу, состоявшую из обычной мучнистой пасты с салатом. Карла не приняла комплиментов в свой адрес, утверждая, что еда слишком скромная. Отец Том настаивал, что принятие любой пищи есть таинство. Такой подход, казалось, удовлетворил Карлу. Она улыбнулась чему-то своему и принялась убирать со стола.

Карла ничего не спрашивала о Томе Кэри, просто приняла его как друга Зено. Что же до Тома, то он знал все о Карле. Зено ему рассказал.

— Я никогда не испытывал таких чувств, хотя женщины у меня были. Ты же знаешь. Я вел беспорядочную жизнь. Эллвуд постоянно использовал меня для каких-то своих целей. Я хватался то за одну работу, то за другую.

— Великий Зено, — задумчиво произнес отец Том. — Иллюзионист, Маг, Эскейполоджист.

— Да, временами. Вырученных денег вместе с жалованьем, которое я получал у Эллвуда, вполне хватало на жизнь. Из фокусов — магии — нельзя делать бизнес, если она для тебя что-то значит. Это должно... вызревать. Это весьма тонкое, деликатное дело.

— Сплошная хитрость, — ты ведь сам говорил.

— Да, хитрость. Конечно, все так. Хитрость. Но это здорово утомляет, а усталость может отразиться на представлении.

— Итак, ты перебивался, берясь то за одну работу, то за другую. Кочевал с места на место. А потом встретил Карлу.

Это было сказано чуть раньше, на берегу, когда Зено наконец открыл глаза и отодвинулся от Кэри, освободив его от тяжести собственного тела. Он смотрел на медленно перекатывающиеся волны и рассказывал священнику о своей встрече с Карлой.

— Я взял ее с собой. Ничего другого просто не оставалось. Она нуждалась в моей помощи. Как будто только со мной могла чувствовать себя в безопасности, только я мог ее защитить, и вот она отыскала меня, несмотря на все превратности судьбы, на самом краю суши, будто прошлое смыло волной, и я предстал перед ней как единственная надежда на будущее. Прошлого у нее не осталось. Понимаешь? Не осталось. Мы сразу полюбили друг друга, с первого взгляда. Я и не подозревал, что такое возможно. Это чувство настолько сильное, что невозможно его описать. Оно захлестывает меня. Понимаешь?

Да, Кэри понимал.

— Оно берет начало во мне, и вся моя жизнь как бы прорастает из него. Тебе понятен смысл моих слов?

— Да, понятен.

— Оно питается мной и подпитывает меня. Понимаешь?

— Да, — отвечал Кэри. — Да, да.

Они сидели спина к спине, поэтому Зено не видел выражения страха на лице отца Кэри.

Теперь они сидели лицом друг к другу. Карла убрала со стола, налила кофе и, извинившись, отправилась спать. Чтобы хромота была не очень заметна, Карла при ходьбе слегка приподнимала левое бедро. И, против ожиданий, это придавало ей особую сексуальность — при каждом шаге грудь ее под джинсовым комбинезоном колыхалась.

Зено подвинулся в кресле, потрогал рукой поясницу и поморщился. Когда Кэри удивленно посмотрел на него, он объяснил с улыбкой:

— Опять спину схватило.

Карла промыла и перевязала рану. Она ни о чем его не спросила, вообще сделала это молча. Рана все еще беспокоила Зено, особенно часто побаливал шрам.

Они сидели в полумраке, при зажженных свечах, которые Карла расставила по обе стороны стола. Зено разлил бренди по стаканам и стал катать по ладони монетку.

— Ловкие у тебя руки, — улыбнулся Кэри.

— Да, этого у меня не отнимешь.

— Расскажи о своем представлении. Как это все началось?

— Я предложил, администрация больницы согласилась. Вот и все. Выступаю я раз в неделю. Им вполне хватает, да и мне тоже. Там очень благодарные зрители. Помимо меня есть еще артисты-добровольцы: квартет из парикмахерской, любительская драматическая труппа... Ведь единственное развлечение в больнице — телевизор.

— И что они думают об этом? — спросил Кэри. — О Великом Зено?

— Да ведь это сумасшедшие, — ответил Зено. — Кто знает, о чем они думают? Санитары их приводят и уводят. То у одного, то у другого случается припадок. А ты понял то, что я тебе говорил о Карле?

— Конечно. Конечно, понял. А старик там? На представлениях бывает?

Зено улыбнулся:

— Конечно, он постоянный зритель. Я называю его Мужчина с Большим Галстуком-Бабочкой.

— И давно он стал приходить, не помнишь?

— Эллвуд попросил тебя это узнать?

Кэри улыбнулся:

— Эллвуд — это Эллвуд. А ты — это ты. Давно...

— Он вспоминает о прошлом. Все перемешалось в его рассказах. Детство, школьные годы, война... Он пока ничего не сказал. Я не думаю... — Он сделал паузу. — Эллвуд требует слишком многого. До встречи с Карлой все было по-другому. А сейчас я хочу поставить на этом точку.

— Только раз, — произнес Кэри. — А потом, надеюсь, ты сможешь завязать с этим.

— Передай Эллвуду, — сказал Зено, — если он впутает в это дело Карлу, я его убью. Прошлое не имеет к ней никакого отношения.

— Хочешь начисто стереть все, — поинтересовался Кэри, — хочешь все убить — так же, как убил Ника?

— С ним произошел несчастный случай.

— Ничего подобного! Неважно, как это произошло, неважно, что привело его сюда, но ты хотел его смерти. Потому, что он принадлежал прошлому, а прошлого ты страшишься. Зачем лгать? Чего ты опасаешься?

"Всего, — подумал Зено. — Каждого, кто напомнит мне о прошлом и тем самым поставит под угрозу мое будущее; мою свободу и нашу жизнь с Карлой. Каждого, кто знает о тех временах, о нашей компании, о Лори.

— Лори. — Кэри как будто прочел его мысли. — Что ты думаешь обо всем этом?

Зено отвел взгляд в сторону.

— Ну, она была глупой женщиной, — продолжал Кэри. — То, что произошло, — скверно. Но это было сделано с добрыми намерениями — ради правого дела. Это один из проклятых вопросов. Церковь увязла в подобных теологических головоломках. Помнишь? «Сколько ангелов смогут танцевать на булавке?» — Он рассмеялся.

— Ты видел остальных?

— Кого?

— Ну, кого-нибудь из нашей компании.

— Нет.

В комнате стало почти темно. Слабое пламя свечи падало Зено на щеку; монетка, катаясь в его руке, поблескивала — маленькое пятнышко света. Они вели разговор, не видя лиц друг друга. Кэри поднялся, нащупал выключатель.

Зено смотрел на него в упор.

— Лори кое-что мне рассказывала. Делилась со мной своими секретами. Я приходил на исповедь и пересказывал их тебе. А ты передавал их кому-то еще.

Кэри согласился:

— Да, это выглядело именно так.

— И все ради правого дела. Ради нового мира, ради будущего.

Кэри молчал.

— Вот все, о чем я хотел тебя спросить, — сказал Зено.

Софи с опаской, словно беглец, выглянула из окна квартиры Паскью. Мелькнул лишь ее профиль. Вертолет облетал парк по периметру, мелово-белые лучи прожектора, перекрещиваясь, выхватывали из темноты то одну, то другую часть территории, блуждая среди кустарников и деревьев, тропинок и аллей. От стрекотания пропеллера слегка дребезжали окна.

— Тебе нравится здесь жить? — поинтересовалась Софи.

— Меня уже спрашивали об этом. — Паскью как раз готовил омлет, не замечая шума вертолета. Иногда полиция отлавливала грабителей, иногда просто напоминала местным подонкам, что война продолжается.

Он предложил Софи вино, но она попросила виски. К тому времени, когда она вернулась от окна к своему креслу, ее уже ждали шотландское виски и охлажденная минеральная вода. Она налила из обеих бутылок в соотношении восемьдесят к двадцати в пользу виски.

— Ты много пьешь? — спросил Паскью.

— Хороший способ — отвечать вопросом на вопрос, тем более вопросом, уводящим от темы. У тебя, как я понимаю, это профессиональная уловка. — Он улыбнулся, и она ответила ему улыбкой. — Но я готова обменять свой ответ на твой. Прежде я пила дьявольски много. Это становилось опасно, и тогда я стала пить просто много. Это было не так опасно, но налагало определенную ответственность: нужно было вымерять дозы, придерживаться определенного распорядка — словом, поддерживать репутацию. А теперь у меня время от времени случаются запои. А между запоями я потихоньку цежу. Ну, так почему ты поселился здесь?

Паскью поставил на стол две тарелки с омлетом, салат из помидоров и хлеб.

— Ты слышала про «Марию Селесте»?

— Конечно. Судно, которое нашли дрейфующим посреди океана, — команда и пассажиры как будто только что покинули корабль. Недоеденные блюда на столах, неостывшие духовки...

— Совершенно верно. Однажды утром я вышел из дома, провел самый обычный для меня день, а потом вернулся домой — на «Марию Селесте». Все выглядело так, словно ей в голову неожиданно пришла какая-то идея, она вскочила, накинула плащ и вышла на улицу, оставив в гостиной раскрытую книгу, а в чашке недопитый, уже холодный кофе. Она собиралась запечь устрицы. Они ждали, замаринованные в уксусе, в холодильнике. Вся необходимая ей кухонная утварь была сложена в раковине. — Софи наблюдала, как он, расхаживая по комнате, восстанавливает у себя в памяти эту картину. — Когда я вернулся, почти стемнело. Я понял, что она вышла ненадолго, потому что не погасила свет. И оставила включенным радио — по забывчивости, как мне показалось. В квартире было слишком темно, чтобы разглядеть мебель, картины, но музыку я слышал — пьеса для виолончели, медленная, мягкая. Я обошел все комнаты, стараясь отыскать ее, и все это время меня сопровождали звуки виолончели. — Паскью подошел к столу, налил себе виски и минеральной воды и поставил бутылку рядом с Софи.

— Может быть, выпьешь вина?

Она покачала головой:

— Нет, спасибо. Я редко пью ради удовольствия. — Она уже прикончила свой омлет и перегнулась через стол, чтобы взять вилкой у него кусочек. Он так и не притронулся к омлету.

— Вся ее одежда осталась на месте. Все туфли, до единой пары. Драгоценности. Она не взяла ни книг, ни музыкальных записей, ни одной мелочи, принадлежавшей ей. Везде были разбросаны безделушки, побрякушки, памятные сувениры. Осталась коробка с тампаксами — не хватало всего одной штуки. Позднее мне показалось это забавным. Как будто, уйдя таким образом, она могла вновь обрести невинность. Помню, я кому-то сказал: «Так не делают. Она должна была объяснить свой поступок, по крайней мере мне». Так и закончилась моя семейная жизнь — все в доме на месте, кроме жены; играет виолончель, а я стою, недоумевая, почему она ушла в такой спешке и когда вернется.

— Вы теперь в разводе?

— Нет, просто живем раздельно, как и ты с мужем.

— А почему не развелись?

Паскью принялся за еду. История его близилась к концу, осталось лишь сказать:

— Потому что с тех пор я ее не видел.

— Что? — Софи готова была рассмеяться, но вместо этого зашлась в кашле и глотнула виски, прочищая горло.

— Она прислала мне письмо через коллег по офису. Я был удивлен, подумал, что это способ сообщить мне, что она жива.

— Чтобы ты не подумал, что ее убили?

Он пожал плечами:

— Наверное.

— И что она написала?

— Сообщала номер почтового ящика, по которому ей можно переправлять письма, а также прислала чек на покрытие ее доли трехмесячной выплаты по закладной — дала мне время на продажу дома; еще в нем содержалось разрешение распродать всю ее собственность и вырученной суммой покрыть ее долю расходов за юридическое оформление; и еще просьба вернуть ей одну-две вещи, которые она с милой непосредственностью назвала своими личными.

— Деловая дама.

Паскью кивнул:

— Я не имел ни малейшего понятия, что она за человек. Ни малейшего! А прожил с ней шесть лет.

— Это она прожила с тобой.

— Тоже верно.

— И она никак не объяснила свой внезапный уход? Что-нибудь вроде: я больше ни минуты не вынесу, мы дошли до последней точки, я чувствовала себя как в силках... и все в таком духе.

— Нет.

— А в письмах ты ее об этом не спрашивал? Когда писал на адрес того почтового ящика?

— Конечно, спрашивал. Но ответа не получил.

— И какие же вещи она просила прислать ей?..

— Фотографии ее родителей в двойной рамке — это была лишь одна из многочисленных вещей, которые не принадлежали нам обоим, как мне кажется.

— А что еще?

— Противозачаточный колпачок.

Софи взглянула на него, широко раскрыв глаза, без тени улыбки. А когда снова решилась заговорить, спросила:

— И как ее звали?

— Карен, — ответил Паскью.

Софи налила себе в стакан.

— Карен, — повторила она, потом сделала глоток. В одном глазу ее блеснула слезинка, смеха так и не последовало.

Глава 13

Проснувшись, Паскью начал беспокойно озираться по сторонам. Он никак не мог понять, где находится. Все сливалось перед глазами: книги, картины, предметы мебели. Ему никогда не приходилось ночевать в гостиной. Телефон надрывался. Он поднял трубку и услышал два голоса, мужской и женский. Мужской принадлежал Робу Томасу. Женский — Софи.

Она сказала:

— Нет, вы не ошиблись номером... — Потом умолкла, смущенная. Она только сейчас окончательно проснулась.

— Да, да, слушаю тебя, Роб, — включился в разговор Паскью.

— Сэм. — В голосе Томаса сквозило насмешливое изумление. — Кто она?

— А какой сегодня день?

— Вторник.

— Вторник, говоришь? Значит, Мадонна.

— Я звонил тебе в отель у моря, потом в офис, а сейчас застаю тебя в постели с блондинкой. Я кое-что раздобыл. Что-то ты ожидал получить. А что-то — нет.

— Ты нашел их?

— И да, и нет. Лучше не надо об этом по телефону, Сэм. — Томас дал ему адрес в Сохо. — Прихвати Мадонну. Скажи, пусть наденет джинсы и майку.

Пока Паскью принимал душ, Софи искала кофе. Еды у них не осталось никакой.

Квартирка была совсем маленькая. Он слышал, как Софи гремит посудой на кухне. А она — как шумит в душе вода. Эти сценки из домашней жизни оставили их безучастными — слишком долго оба не испытывали ничего подобного.

Он вернулся в комнату полностью одетый и принялся за кофе с таким видом, словно эта чашка стояла здесь всю жизнь. Софи выглянула на улицу. И сказала:

— У ограды парка лежит труп.

— Вовсе нет, — ответил Паскью. — Она просто поздно ложится спать, только и всего.

— Ты, должно быть, здорово себя ненавидел, когда приобрел эту квартиру.

Ветер в городе был сущее бедствие. Софи опустила стекло машины, подумав, что при таком сильном ветре воздух должен быть свежим. Мотоциклисты в медицинских повязках на лице, демонстрируя чудеса виртуозной езды, пробирались по металлическому лабиринту, образованному растянувшейся на целую милю автомобильной колонной.

— А ты искал потом Карен?

— Да.

— Но не нашел?

— Нет. Она сообщила, что сменила имя. И я понял, что дальнейшие поиски бессмысленны.

— Но тебе хотелось ее найти?

— Да.

— Зачем?

В этот момент впереди освободилось пространство ярдов в двадцать, и машины нескончаемым потоком поползли вперед, ревя моторами. Он лавировал, переезжая из ряда в ряд, втискиваясь вслед за сердитого вида спортивной «тойотой», и Софи подумала, что, скорее всего, он не слышал ее вопроса. Они добрались до окраин Сохо и теперь продвигались, с бесконечными остановками, по лабиринту улиц, в направлении автомобильной стоянки.

— Не помню, — неожиданно ответил Паскью.

Следуя по указанному Робом Томасом адресу, они вошли в узкую дверь, расположенную между кафе и магазином порнографической литературы. Первые три этажа занимали компании, производящие кинопродукцию. На четвертом располагались офис и туалет, примерно одинаковых размеров. Томас ожидал их у двери, через плечо Паскью разглядывая Софи; позади него, у дисплея компьютера, сидел человек, пальцы его летали по клавиатуре с такой скоростью, что казалось, они потрескивают.

— Твой торговец наркотиками ушел за хорошую цену, Сэм. В обмен мне предоставлен дополнительный кредит, сверх оговоренной сделки.

— Он назвал имена, — догадался Паскью.

— Да. Он назвал имена людей, которые в свою очередь тоже назвали имена. Получилась большая сеть, они вытягивали ее, как трал. Да, материал попался что надо.

— Знакомься, это — Софи Ланнер.

— Значит, не Мадонна.

Софи переводила взгляд с одного на другого, стараясь уловить смысл шутки.

— Ее имя тоже стояло в списке, — добавил Томас.

— Да, стояло.

— Ты нашел ее, — сказал Томас. — А я — Чарльза Сингера. Но это помимо сделки. Его данные не внесены в компьютер.

Для программистов из полиции это называется «внести в компьютер». Ваши данные попадут туда, если вы когда-нибудь совершили преступление. Или разыскиваетесь в связи с каким-то преступлением. Вас также внесут в список, если вам пришлось когда-то стать жертвой преступников. Во всех остальных случаях вашего имени там не окажется. В зависимости от обстоятельств дела, компьютер выдаст определенную информацию. По отношению к жертве проявит тактичность, но преступника перевернет вверх тормашками и основательно потрясет. Компьютер знает буквально все: любите вы свою маму или предпочитаете эскимо в шоколаде.

— И где же ты нашел Чарли?

— Торговец наркотиками оказался настоящим кладом, — объяснил Томас. — Ты, конечно, не знал, что все обернется таким образом, но я решил еще раз попытаться — ты это заслужил. И отправился к Алексу. — Он отступил в сторону, как бы приподнимая занавес.

Человек за клавиатурой бросил на них взгляд через плечо и улыбнулся мечтательной улыбкой. Лицо у него было круглое, лунообразное. Видимо, дней десять, не меньше, он находился под действием наркотиков, и, когда заговорил, голос его звучал мягко и вкрадчиво. Софи показалось, будто она присутствует при втором рождении человека.

— Все это здесь. — Алекс похлопал ладонью по экрану. Поток из сдвоенных колонок поплыл вверх — красные полосы, напоминающие плазму. Он остановил текст и вернулся чуть назад. — Это он?

Тот же адрес: под самой крышей. Дощатый пол, убогая мебель, ширма с бабочками на драпировке.

Паскью расхохотался. Потом сказал:

— Просто не верится! — А потом: — Да, это он.

Лицо Алекса приняло печальное, почти скорбное выражение.

— У него большие неприятности.

Как и Паскью, Софи глаз не сводила с адреса. В памяти всплыла картина их прошлого. Она спросила:

— Какие неприятности? И откуда вы об этом знаете?

— Он должен крупную сумму по трем кредитным карточкам и одному векселю, — с виноватым видом ответил Алекс. — За ним охотятся уже почти шесть месяцев. Кредиторы сначала стали проявлять нетерпение. Потом разозлились. В общей сложности он должен около девяти тысяч. Вы спрашиваете, как я узнал? Адрес этот входит в компьютерный список должников, составленный одной компанией. — Он снова широко улыбнулся своей ленивой улыбкой. — Я вклинился в их сеть и украл все это. Просто взял — и стащил.

Тот же самый адрес. Да, все точно — просто невероятно!

«Но почему? — подумал Паскью. — Почему, Чарли? Ведь остаться там было гораздо хлопотнее, чем переехать».

— Вот то, чего ты наверняка не ожидал, — включился в беседу Томас. — Сингера нет в полицейском компьютере, хотя теперь это, пожалуй, лишь вопрос времени. — Он передал Паскью лист бумаги. — А вот она там есть.

Марианна Новак. Ее адрес, описание примет, основные сведения.

— Значится под индексом пропавших без вести, — продолжал Томас. — Так что ты не единственный, кто ее ищет.

Паскью протянул бумагу Софи. И поблагодарил:

— Спасибо, Роб.

— Не стоит. — Томас покачал головой и рассмеялся. — Тот парень еще не все рассказал. У меня открыт кредит, и у тебя тоже. Надеюсь, они сумеют поместить его в одиночку.

Алекс снова принялся за работу, не отрывая глаз от экрана, пальцы его двигались быстро, но едва слышно — пианиссимо.

Паскью оглядел комнату. Стопки дискеток, распечатки, индексы файлов, классифицированных по районам и социальным группам. Он спросил:

— Что это?

— Списки клиентов компаний, выпускающих кредитные карточки, магазинов одной сети, фирм, торгующих в рассрочку или по подписке, туристических агентств...

— И все — ворованное?

— Все — ворованное. Я пишу программу, по которой можно будет идти от клиента к клиенту. Узнавать об их доходах и расходах, о том, где они проводят отпуск, об их собственности, устоявшихся склонностях и прочих подобных вещах. Компания связывается с ними по почте. Пусть ответит хоть один процент адресатов, и то хорошо.

Софи через его плечо рассматривала текст на экране, как будто ожидая увидеть там что-то знакомое.

— А на кого вы работаете?

— Сегодня на лотерею. Вчера — на компанию, рассылающую ком-пактдиски по почтовым заказам. А завтра... кто знает? — Он быстро оглянулся, потом улыбнулся, кажется впервые как следует рассмотрев ее. — Вы кто, Софи?

Она уже догадалась, что он собирается сделать.

— Ланнер, — сказала она, — София.

— Живете в Лондоне, я полагаю.

— Да.

Он набрал на клавиатуре индекс, потом — щелк! — вышел на нужный файл. Имена людей и названия мест замелькали на экране, и вот уже показался нужный им раздел, с мигающим на нем курсором.

Алекс медленно повел курсор:

— София... Их, должно быть, не так уж много. — Он откинулся в кресле. — А вот и вы. Хампстед — просто замечательно.

Софи увидела на экране свое имя и адрес.

— Ну, что же, — проговорила она, — скажите теперь, кто я такая. Алекс подвел курсор к окошечку в верхнем правом углу экрана и набрал номер, который появился рядом с именем Софи. Тайны раскрывались у них на глазах, разворачиваясь, словно знамена, полотнище за полотнищем, красные на черном фоне.

Мясистое лицо Алекса снова расплылось в улыбке.

— Да вы богаты! — констатировал он. — А что вы скажете по поводу лотереи в Альгарве?

Она отшвырнула обернувшуюся вокруг ног газету. Паскью вышагивал чуть впереди — не то торопился, не то взял на себя роль проводника.

— Сэм, Сэм! — крикнула Софи. Да будь она проклята, если станет семенить за ним, как покорная жена. Он удивленно оглянулся и немного сбавил шаг. — Вот адрес Марианны. Это недалеко от Лонгрока, да?

— Не знаю, где именно, но действительно близко.

— Не это ли их объединяет? Марианну и Зено? Они что, действуют заодно?

Паскью пожал плечами:

— Об ее исчезновении заявил Питер Новак. Так звали ее отца?

— Не помню. — Софи остановилась, пропуская Паскью вперед, потому что он уже проходил в ворота автомобильной стоянки.

Вернулся он задумчивый и несколько озадаченный.

— А мы здесь оставляли машину? Все эти стоянки на одно лицо.

...Когда их машина влилась в общий поток, ветер подхватил и закрутил вихрем мусор на перекрестке. Он зашуршал по переднему стеклу, и Софи невольно подалась назад, сказав:

— Погода в городах состоит из одних только мусорных смерчей. Они доехали до развилки: одна дорога шла прямо на запад, другая, петляя, уводила на север. Паскью проехал по центральным улицам, потом выбрался на прямую, как стрела, сквозную магистраль, уходившую за пределы города.

— Поехали в Клайдон, — сказала Софи.

И было в ее голосе что-то, что заставило Паскью возразить:

— Тебе это совсем не обязательно, я поеду один.

Они двигались теперь по эстакаде, от которой начинались дороги западного направления. Софи села поглубже на своем сиденье и стала смотреть на улицы, тянущиеся внизу вдоль эстакады. Паскью подумал, что она спит, и приглушил звук у магнитофона. Выехав из города, они проделали еще миль двадцать, и лишь тогда она ответила:

— Нет, почему же? Мне все равно некуда деваться.

После этого она и вправду уснула под мелодию Брамса, звучащую с магнитофонной пленки. Пейзаж с каждой милей становился все зеленее, а воздух — все чище.

Почти все здесь переменилось. Центр Клайдона выпотрошили и застроили заново — некогда он состоял из узких улочек и красных кирпичных домов, некоторые даже были построены из оштукатуренных досок; теперь необрутализм заявил о себе блочными зданиями офисов, бетонными дорожками, комплексом магазинов, напоминавшим по размаху Гулаг. Когда-то квартира Чарли Сингера находилась на окраине; теперь от окраины ее отделяли по меньшей мере пятнадцать улиц.

Они чувствовали себя чужаками в незнакомом городе. Хорошо еще, что названия улиц остались прежними. Паскью припарковался, и они, оставаясь в машине, стали наблюдать за домом Чарли.

— Возвращаться на старое место страшно, — рассуждала Софи. — У меня такое чувство, будто я была здесь только вчера. А стоило на день уехать — и все изменилось до неузнаваемости. Вот что такое смерть — будущее без нас.

Софи выбралась из машины, пересекла улицу и остановилась у парадного. Когда Паскью нагнал ее, она уже в третий раз звонила в квартиру Чарли.

— Его нет дома.

Паскью позвонил в две другие квартиры.

Софи спросила:

— Зачем? — Не успела она произнести эти слова, как в микрофоне, вмонтированном рядом с дверью, раздался голос.

Паскью посмотрел на табличку с именем, прикрепленную возле звонка.

— Миссис Андерсон? Вас беспокоят из «Альгарв Тенансиз». Мы связывались с вами по телефону.

Раздался щелчок, и она открыла дверь. Софи прошла в подъезд и остановилась у квартиры на первом этаже, в стороне от двери. Она слышала разговор между Паскью и миссис Андерсон: миссис Андерсон недоумевала, а Паскью без конца извинялся. Он пообещал, вернувшись в офис, еще раз проверить списки; очевидно, допущена ошибка. Затем подошел к входной двери, открыл ее и снова закрыл, после чего направился к квартире Чарли и увидел там Софи, она стояла, прислонившись к стене, скрестив на груди руки.

— Ну, что дальше? — поинтересовалась она. — В здание мы проникли, но...

Паскью просунул в замок кредитную карточку, пояснив при этом:

— Адвокаты делают все, что умеют их клиенты. — С этими словами он надавил на дверь рукой, распахнул ее и пропустил Софи вперед.

В квартире было сумрачно и тихо. Занавески на окнах опущены, но не до конца — чтобы в комнаты проникал хоть какой-то свет. Воздух сырой и спертый.

Все осталось по-прежнему: пара ковриков на полу, драпировки; добавилась лишь аудиосистема. На кухне вдоль одной стены, протянувшись футов на пятнадцать, стояли холодильник и раковина и висели на разных уровнях шкафчики для посуды. Мебели в квартире почти не было. За одной ширмой стоял письменный стол, за другой — кровать.

На столе ничего не было. На кровати валялись вешалки для одежды. Паскью опустился на колени и заглянул под кровать.

— Ищешь чемоданы? — догадалась Софи.

— Их здесь нет. — Он выполз из-под кровати и снова исчез за ширмой, вытаскивая из кармана письма Зено и выкладывая их на стол, прежде чем искать в ящиках бумаги для сличения почерка. Ему попались неоплаченные счета, банковские декларации, разный ненужный хлам, стопка листков для заметок — все это он сунул в карман. Пишущей машинки он не нашел. Вернувшись в большую комнату, он не застал там Софи.

— Ты помнишь? — услышал он ее голос.

Он и помнил, и не помнил. Комната выглядела знакомой и потому невыразимо чужой. Здесь они рассаживались на полу всемером, устроившись на диванных подушках, придумывая новый мировой порядок, поддавшись наркотическому дурману, охваченные ненавистью. Они воздвигали воздушные замки и разносили их динамитом. Строили банки, бараки, парламенты, тюрьмы, судебные палаты, а потом взрывали их ко всем чертям. Иногда они спорили, но в одном оставались едины: все необходимо изменить. Значит, так оно и будет.

— Ты помнишь? — снова спросила Софи. Она вышла из ванной и направилась в кухню. — Там есть круглая панель из цветного стекла — со слонами. Мне почему-то казалось, что он розовый, с глазами-самоцветами.

— Неужели?

— Наверное, в тот момент я «улетала».

Он сходил в ванную посмотреть и нашел там серого слона в зелено-голубых джунглях. К тому времени, когда он вышел, она снова куда-то исчезла.

— Это был беспрерывный «полет», правда, Сэм? Так, по крайней мере, мне казалось. Полет и наши разговоры. Время от времени мы делали вылазки и нарушали закон. И это было прекрасно! Волновало кровь. Плевать мне на революцию. Я просто любила пошуметь. Это гораздо большее удовольствие, чем секс.

Он нашел ее за ширмой, отгораживающей спальню, — она сидела на кровати, прислонившись к стене, обхватив руками лодыжки и уткнувшись подбородком в колени. Когда он вошел, она посмотрела на него в упор и весело расхохоталась, как будто он рассмешил ее какой-то невероятно остроумной шуткой.

— Спаси меня, Сэм. У меня в голове какая-то чертова мешанина!

— Он съехал отсюда!

— Только на время, — возразил Паскью. — Но это не означает, что он не вернется.

Они выбирались на машине из города, поднимаясь навстречу гряде холмов. Дома попадались все реже; город хоть и разросся, но не настолько. У самой обочины два пони постукивали копытами, запертые в загоне.

— Что ты собираешься делать?

— Попрошу Роба Томаса звонить утром и вечером. Быть может, ему повезет.

— Если Чарли в бегах, спасается от старых долгов, он вряд ли станет подходить к телефону.

— Обычно люди отвечают на звонки. Ведь новость может оказаться и радостной.

— Или печальной, как сообщение о смерти.

Они по-прежнему ехали вверх, двигаясь по ответвлениям основных магистралей, по обе стороны дороги тянулся лес. Ветер не только не стихал, но завывал все громче.

— Впрочем, не исключено, что Чарли дожидается нас в Лонгроке.

— Думаешь, это Чарли?

— Не знаю.

— Ты ведь был совсем близко от него. Вы дрались, когда он пытался тебя убить.

— В принципе это мог быть и Чарли. Грим сбил меня с толку. К тому же мы столько лет не виделись. За этой размалеванной физиономией мог скрываться кто угодно, но вот...

— Тебе показалась знакомой какая-то деталь?

Паскью какое-то время силился вспомнить свои ощущения, потом пожал плечами.

— Пожалуй, нет.

— Чарли всегда был себе на уме, — сказала она. — И такой скрытный!

— Неужели?

— Да, — ответила она. Паскью огляделся по сторонам, затем посмотрел на Софи и удивился, заметив легкую улыбку у нее на губах.

— Его трудно было понять.

— Любого человека трудно понять. Это доказано самой жизнью.

— Ты имеешь в виду Карен?

— Я имею в виду любого.

В послеполуденном свете видно было, что гряда тянется до букового леса и заканчивается голым, без всякой зелени откосом. Ниже виднелась молодая хвойная поросль, а под ней — крохотная лужайка.

— Мы едем к Лори домой, — догадалась Софи.

— Да, мы едем к Лори домой.

Лужайка была обнесена проволочной оградой, к которой почти вплотную подходили беспорядочно растущие деревья, — к двум из них были приколочены указатели. В отдалении тянулись ангары, а слева — приземистые блоки административных зданий; главный вход находился по другую сторону этого комплекса — за две мили отсюда или больше. Софи вышла из машины и приблизилась к ограде.

Через некоторое время Паскью опустил стекло.

— Поехали, — предложил он.

Софи повернулась к нему, оттолкнувшись спиной от спружинившей ограды, и заговорила. Ветер доносил ее слова:

— До чего же мы были глупыми! Невероятно глупыми! И совсем не потому, что делали это, а потому, что надеялись таким образом что-то изменить. Ну разве не глупо, Сэм? — Он притворился, будто не слышит, но она продолжала, зная, что это не так: — Мы выводили из строя их грузовики, малевали лозунги на зданиях, играли в салочки с часовыми и сторожевыми собаками, перерезали провода коммуникаций, подожгли это чертово административное здание, помнишь? И все это ради такой чепухи, как «правое дело». Полный идиотизм!

— Залезай в машину, — сказал Паскью.

— Мы надеялись — это что-то изменит. Нет, скажи, мы и в самом деле надеялись? — Она взмахнула руками, словно отбрасывая от себя все их прежние идеалы, замыслы, радужные надежды на возникновение нового мира. — Он отвернулся, но слова ее доносил ветер, голос звенел от волнения. — Какими же грешниками мы были! О каком дерьме толковали, насквозь пропитанные ЛСД! О вонючем дерьме, Сэм! Господи Иисусе, ведь мы могли просто весело проводить время. Делать все тоже самое, только для развлечения.

Паскью посмотрел на нее. Она обмотала шею шерстяным шарфом, который взяла у него, о чем он вспомнил только сейчас. Ветер играл его обтрепанными концами, швыряя их Софи в лицо.

— Я не пойду туда. Не пойду к дому Лори, — сказала она наконец.

Дома военнослужащих стояли рядом с холмами, вытянувшись в длинную линию на достаточном расстоянии один от другого, чтобы можно было жить свободно во всех отношениях. На задворках заросли бука подступали к участкам возделанной земли. Гости могли проехать по узкой щебенчатой дороге, миновать двойные ворота, ухоженные лужайки и звездно-полосатое полотнище на флагштоке. Это был один путь. Еще можно было поставить машину около забегаловки, на обочине шоссе, рядом с телефонной будкой, и пешком пройти по щебенчатой дороге до тропинки, пролегающей среди зарослей бука. Отсюда виднелись задние стены домов, стеклянные двери, окна, можно было различать людей в столовых и спальнях и даже еду на тарелках, если вооружиться биноклем.

Паскью протянул руку шедшей следом за ним Софи, помогая ей взобраться на склон, туда, где тропинка переходила в дорогу. Софи побледнела, губы ее были плотно сжаты. Но стоило им пройти несколько ярдов, как она, пробормотав что-то, оказалась впереди Паскью и повела его за собой.

Лори жила когда-то в четвертом по счету доме. Софи остановилась перед ним и стала заглядывать в окна.

Паскью вспомнил:

— Я заметил ее в окне спальни. А потом она вдруг оказалась снаружи. Последнее время, когда я думал об этом, окно представлялось мне сценой. Знаешь, как будто занавес раздвигается каким-то механизмом, и она появляется на сцене, играя главную роль в спектакле. А потом оказывается снаружи... — Он помолчал, напрягая память. — И вот она уже среди зрителей. Это было как во сне.

— Да что ты говоришь? — рассмеялась Софи. — А я помню такие подробности, что ты и представить себе не можешь. Помню, как она умирала прямо у меня на глазах. Помню, как я взлетела с веток дерева и находилась в полете всю ночь, а Лори там, внизу, отделенная от меня несколькими милями, лаяла по-собачьи. — Софи говорила обо всем этом без особого волнения, словно речь шла о чем-то обыденном.

— Конечно, это было как во сне. У нас всех тогда просто крыша поехала.

На военно-воздушной базе США было много объектов для нападения: грузовики, здания, заборы, взлетные полосы. Лори тоже была своего рода объектом, только совершенно беззащитным. Замужняя женщина, она была влюблена в другого. И встречалась с ним при первой же возможности. Так она и жила, от свидания до свидания, а остальное время мучилась. Эти отношения давали ей счастье и в то же время приводили в отчаяние. Но выхода не было. Лишь надежда, что наваждение пройдет и она станет такой, как прежде. Сорок три года — слишком много, чтобы менять свою жизнь, и не так мало, чтобы отказаться от овладевшей ею страсти.

В их отношениях, как это обычно бывает, существовали определенные правила. Она могла позвонить ему, он ей — нет. В какие-то дни они встречались только с утра, в какие-то — только вечером. Ездили исключительно на его машине. И все это ради сохранения тайны. Но в конце концов кто-то узнал.

Сначала женский голос:

— Мы знаем, чем вы занимаетесь. Мы все про вас знаем. Ваша тайна раскрыта.

Потом мужской голос:

— Думаешь, никто не знает? Ошибаешься. Мы все про тебя знаем... И снова женский голос...

— Мы метали самодельные бомбы в окна вон того административного блока, чтобы переделать мир; мы знали это, мы вызубрили это наизусть. — У Софи слезы стояли в глазах. — Но Лори... Ах, Сэм, ведь с ней-то все произошло по-настоящему. И сделали мы это ради забавы.

Глава 14

Если хочешь сделать человеку приятное, расспроси о нем у его друзей. Если хочешь ему досадить, поговори с его врагами.

Человека, сломавшего Эллвуду нос, звали Рональд Мортон, но друзья, так же как и враги, величали его Морт. Конечно, друзья и враги часто меняются местами: сегодня — друг, завтра — враг. Эллвуд сидел в обтянутой красным плюшем палатке паба, наполовину скрытый в полумраке, и попивал виски с местным сержантом полиции Сином Доланом, некогда другом Морта, а ныне злейшим его врагом.

— Проблема заключается в равновесии, — рассуждал Долан. — Ни больше, ни меньше. Мы словно антимонопольный комитет: если позволить кому-то одному прибрать все к рукам, улетучивается здоровый дух конкуренции, правильно? А какая же без конкуренции рыночная экономика? — Он сам посмеивался над своими выкладками. Дело в том, что Мортон скупил на корню рынок проституток в данном районе Лондона. — Твердые цены, — продолжал Долан, — рабски покорная рабочая сила, тотальный контроль над производством. Словом, ничего хорошего. Демократию следует ценить выше, чем женские пипки, или она превратится в ничто. — Он был от себя просто в восторге. — Сейчас мой заход.

Он стал пробираться к стойке бара — крупный мужчина, в видавшей виды полицейской форме, в которой он, бывало, и спал, и ел, и пил. «Интересно, — думал Эллвуд, — сколько он содрал с Мортона за все эти годы и почему вдруг теперь они разбежались?» Долан принес две порции виски, для себя еще пиво и курил сигарету за сигаретой — обычная трудотерапия для полицейского. Он сел на свое место и ответил на вопрос Эллвуда, как будто тот задал его вслух.

— Какое-то время я работал в полиции нравов. Потом решил попробовать себя в отделе тяжких преступлений. Там лишь иногда приходится сталкиваться с сексом и насилием, а в полиции нравов постоянно. Но лучше всего заниматься тем, что хорошо знаешь. Специализация — вот секрет успеха. И к тому времени, когда я снова вернулся в полицию нравов, кто-то другой прибрал к рукам рынок Мортона. Этого и следовало ожидать. Я сделал несколько дружественных предложений — поприветствовать меня подарками и так далее. Ничего не вышло. Предложил смотреть сквозь пальцы на некоторые вещи, как это раньше было заведено; но тот тип уже заручился чьим-то покровительством.

Долан отхлебнул виски, запил пивом и поставил оба стакана на стол.

— Гнусная мразь! С мускулами моллюска и кучей денег... Я отправился было к нему, но он рассмеялся прямо мне в лицо. Тогда я снова пришел, чтобы дать ему оплеуху, но к нему не подойдешь! У него там куча прихлебателей — целая армия. Тогда я его арестовал: вытащил из пивнушки, там, на дороге. Ворвался туда с парой разгоряченных ребят из подвернувшейся патрульной машины. Сделал это из уязвленной гордости, если хотите. — Он зажег сигарету, заслоняя пламя ладонями. — Это была роковая ошибка. Все пришли в ярость. Я до сих пор еще не оправился после удара.

— Могу себе представить. — Эллвуд мог досказать конец истории. — А не хотели бы вы снова попробовать?

— Да вы что? Я теперь для всех как прокаженный; лучше не спрашивайте.

— Нет, нет. Вам не придется ничего делать. Только объясните мне как.

— Я, пожалуй, еще выпью, — сказал Долан.

Эллвуд пошел за выпивкой. Бармен посмотрел через его плечо туда, где сидел Долан, и замахал рукой, когда Эллвуд собрался платить. Эллвуд поставил стаканы на стол и заметил:

— И все-таки вы по-прежнему пользуетесь здесь определенным влиянием.

— Господи, — ответил Долан, — да это будет черный день в моей жизни, когда мне перестанут бесплатно ставить выпивку. — Он прикончил виски одним глотком, стукнув стаканом о зубы. — Недостаток выдержки — вот в чем моя беда. Я всегда действую импульсивно. Надо было придумать более удачный способ. — Он подумал с минуту. — Ну, например... попробовать добраться до него в спортивном зале.

Кто-то вошел через высокие двери, и сразу запахло дешевой стряпней, бензиновой гарью.

— Это такой здоровый парень с рыжими волосами, — сказал Долан, рассмеявшись собственной шутке. Он догадался, что Эллвуду уже приходилось встречаться с Рональдом Мортоном. Здоровые синяки красовались у Эллвуда под глазами, а также на переносице.

Долан написал адрес на спичечном коробке и придвинул к Эллвуду.

— А как вы на меня вышли? — поинтересовался он.

— Кто-то кого-то спросил, тот в свою очередь еще кого-то, а тот следующего... — Эллвуд пожал плечами. — Как хлеб, пущенный по воде.

— Завидую вашей работе, — сказал Долан. — Ведь вы, полагаю, — из закрытой конторы.

— Не те сейчас времена. Теперь процветают всеобщая любовь, доверие и согласие. Только арабов можно ненавидеть, и все ненавидят их в равной степени. Они даже сами себя ненавидят. А так работы почти не осталось.

— Жаль. Мне кажется, я сумел бы себя показать...

Долан дал незаконченному предложению повиснуть в воздухе вместе с кольцами табачного дыма, пока ходил за очередной порцией спиртного.

— ...Как бы это сказать, в международном сексе и насилии.

Времени у Эллвуда оставалось в обрез. Карьерист на его месте отложил бы это дело, увещевая себя: занимайся чем-то одним, не позволяй эмоциям сбить себя с правильного пути. Но не таков был Эллвуд. Он слышал всю эту болтовню о профессионализме, о том, что человеком в работе движут амбиции, и ничего больше. Сейчас, когда Хилари Тодд с нетерпением ждал результатов, ему следовало бы вернуться в Лонгрок и постараться сделать все наилучшим образом, а Роланда Мортона внести в список должников, с которых он спросит позднее.

Эллвуд все это знал, но считал для себя бессмысленным. Он руководствовался принципом: клин клином вышибают.

Он подъехал к спортивному залу около пополудни; это было здание с классическим зелено-золотистым фасадом, стоявшее на одной из улиц в глубине Челси; в близлежащих ресторанах подавали разные холодные закуски и минеральную воду семи сортов. Время было выбрано с учетом важнейших факторов в жизни Мортона. Кто относится к спорту серьезно, не пропускает ни одной тренировки. Вечером Мортон занят; вечером и ночью. В это время он торгует в розницу женскими пипками, делая при этом еще один небольшой бизнес: обычно прежде чем положить вам голову на колени, девушка предлагает сигарету с крэком. Так что утром он наверняка отсыпается.

Мортон появился в четыре часа — самое спокойное время в гимнастическом зале. Его сопровождали трое парней, двое в тренировочных костюмах, так же, как он сам, а один — в джинсах и кожаной куртке поверх майки. Эллвуд наблюдал за ними из машины. Они вряд ли ожидали нападения — эти четверо скорее походили на приятелей, спаянных мужской дружбой, чем на босса с телохранителями, но у парня в кожаной куртке наверняка была пушка, так, на всякий случай.

Эллвуд выждал минут пятнадцать, дав им переодеться и сделать первый круг. Потом вышел из машины, тоже в сером тренировочном костюме и с нейлоновой сумкой. Авиаторский «Райбанс» был единственной данью моде.

Накануне он явился в клуб и попросил дать ему членский бланк; потом бродил повсюду, почитывал брошюры и беспрестанно кивал головой, демонстрируя неподдельный интерес. Гуляющий по зданию ветерок приносил соленый запах пота.

— Можно взглянуть на вашу карточку? — Служащая протянула одну руку, не снимая второй с клавиатуры компьютера.

— Нет, нет, — сказал Эллвуд, — я пришел позаниматься физкультурой. Индивидуальные занятия.

Она открыла регистрационный журнал и провела ногтем вдоль колонки. Эллвуд пробежал глазами список тех, у кого занятия начинались в пять часов, и показал на одно из имен.

— Филлипс.

— Правильно.

— Рановато вы пришли.

— Да, знаю. Иногда он отменяет занятия.

— Но только не сегодня.

— Могу я подождать?

— Конечно. — Служащая перевела взгляд на экран, и десять нама-никюренных ноготков снова замелькали, когда она принялась за привычное дело.

В раздевалке он снял одежду, взял полотенце и, поднявшись по трем ступенькам из искусственного мрамора, прошел по короткому изогнутому коридору, который вел в душевую, тоже выложенную искусственным мрамором. Там было по пять кабинок с каждой стороны, и такой же изогнутый коридор выводил на улицу. Эллвуд постоял под душем с минуту, потом вернулся голый, с полотенцем, намотанным на голову, и прошел туда, где оставил сумку и одежду. Он скромно отвернулся к стене и стал вытираться. На протяжении полутора часов он проделал эту процедуру шесть раз.

Шкафы почти все оставались открытыми, из замков торчали ключи. Лишь семь было заперто.

Какой-то человек пришел в одиночку, принял душ и покинул раздевалку. Эллвуд сидел, с полотенцем, обернутым вокруг бедер, лицом к стене и листал журнал, как бы расслабляясь после тренировки.

Снова показался человек, за ним еще трое. Эллвуд напрягся. Он подошел к стене с зеркалами, раковинами и фенами, посмотрел на отражение вошедших, промелькнувшее мимо его собственного отражения, и, окончательно убедившись, что это они, вернулся к своей скамье и журналу, ожидая, пока они выйдут.

Оставшись один, он снова пошел под душ, а когда вернулся в раздевалку, похожий на кулачного бойца, который, завернувшись в полотенце, выходит на ринг, парень в кожаной куртке тоже появился в раздевалке. Эллвуд подошел к своей скамейке и встал, выставив задницу и встряхивая руками шевелюру. Телохранитель бросил взгляд на его голое тело — капли воды стекали по плечам и струились вниз, к пояснице, — потом отвернулся. Чуть позже показались остальные трое.

Эллвуд нагнулся, чтобы вытереть ноги. В таком положении он был совершенно беззащитен: как черепаха, перевернутая животом кверху, или выброшенная на берег рыба. Из душевой донеслись громкие голоса — кто-то дурачился, открывая то холодную, то горячую воду, потом раздался смех Мортона. Но все эти звуки заглушил шум воды.

Телохранитель прошел мимо и стал рассматривать себя в зеркало. Быть может, жена втолковывала ему: «Ты стал набирать вес», — или: «Что-то у тебя волосы поредели». Голый, как сама правда, Эллвуд подошел к нему так близко, что их изображения в зеркале соприкоснулись. Он держал в руках пистолет, вынутый из сумки, словно предлагая его парню в подарок. Парень обернулся с широко разинутым ртом. Эллвуд вставил глушитель между его разомкнутыми губами и покачал головой, как бы говоря: «Да-да, понимаю, тут ничего не скажешь».

Они вместе прошли мимо зеркал, миновали шкафчики, все удаляясь от душевой, и оказались наконец перед писсуарами и рядом кабинок из искусственного мрамора с такими же унитазами. Эллвуд вел парня, как опытный танцор партнершу, они ступали след в след, вот только костюмы их явно не соответствовали один другому. Он вывернул парню запястье, как шею — пони, впихнул его спиной вперед в одну из кабинок и выстрелил.

Парня отбросило от пистолета. Кровь фонтанчиком брызнула в стенку вместе с осколками черепа. Уже мертвый, телохранитель растопырил руки, словно огородное пугало, тяжело осел и стал падать вперед. Эллвуд подхватил его за челюсть, приподнял, поставил прямо и быстро захлопнул дверцу кабинки. Мертвое тело снова упало вперед, стукнувшись о дверь головой. Эллвуд снова пошел в душ.

Мортон в этот момент мыл голову, скребя ногтями свою шевелюру, покрытую мыльной пеной. Второй парень стоял, закрыв глаза; и только третий покосился на приближавшегося к ним человека, потому что тот выглядел несколько странно — шел прямо к ним, держа одну руку на плече, а вторую опустив. Едва успев осознать, в чем заключается странность, он получил пулю в горло, грохнулся на пол и перевернулся на мокрых плитах. Двое других, казалось, ничего не заметили. Эллвуд приблизился ко второму парню, приставил пистолет к голове, выстрелил, потом еще и еще, пока тот не рухнул.

На этот раз Мортон обернулся. Пена поползла по его плечам, потом на грудь. Большим пальцем он убрал хлопья мыла с глаз и увидел Эллвуда с направленным на него пистолетом — бедро Эллвуда было измазано кровью, перемешанной с мылом.

Эллвуд улыбнулся. В водяных брызгах синяк, протянувшийся от щеки до щеки через переносицу, светился как шеллак[4], и лицо Эллвуда напоминало раскрашенное лицо воина.

— Привет, Морт, — поздоровался он.

Это был день танцев. Они сделали несколько па, осторожно ступая по выложенному искусственным мрамором полу, двигаясь сначала назад, потом в сторону, потом снова назад; рука Эллвуда была приподнята, чтобы убить, рука Мортона — чтобы защититься.

Опомнившись, Эллвуд обнаружил, что он стоит под душем, держа пистолет перед собой в вытянутой руке так, чтобы на него не попадала вода; а тот, кого он собирался убить, бочком, по стеночке, пробирается к коридору, ведущему на улицу, — казалось, музыка стихла и танец прервался.

Их голоса зазвучали одновременно:

— Что ты...

— Ты знаешь... — Эллвуд продолжал говорить: — Знаешь что-нибудь по-французски, Морт?

Морт на какой-то момент перестал пятиться, словно нелепость вопроса заглушила страх.

— Ты можешь хоть что-нибудь произнести на этом языке?

Эллвуд всадил ему пулю в бедро и стал надвигаться на него, направив теперь пистолет прямо ему в лицо. Мортон схватился за простреленное место, кровь просачивалась у него между пальцами.

— Парле ву франсе? — Эллвуд сокрушенно покачал головой, сожалея об этом пробеле в образовании Мортона. — Ни единого слова? Ах, какая жалость! — Он поднес пистолет еще ближе к лицу Мортона, тот поднял руки, закрыл глаза.

Эллвуд выстрелил ему в яички. Мортон вскрикнул и завалился на бок, подтянув колени к животу и зажав ладони между ног.

— Какая досада, — продолжал Эллвуд, — ты так и не сможешь оценить моей шутки.

Мортон лежал, свернувшись калачиком, прижав колени к подбородку, ладоней не было видно, глаза широко раскрылись, как у ребенка, который не может заснуть, страшась теней, наползающих одна на другую в комнате. Вода лилась сверху, попадая ему в пах, а оттуда, окрасившись в красный цвет, в сливное отверстие. Эллвуд вставил глушитель в ухо Мортону и произвел последний выстрел. Голова Морта дернулась, приподнявшись над полом, и шлепнулась обратно. Кровь облачком заструилась вокруг его взъерошенной шевелюры, словно нимб.

Эллвуд склонился над мертвецом и, словно тот мог еще слышать, сказал:

— Ты мертв, Морт, мать твою! — и рассмеялся. — Мертвый Морт[5]. Ну разве не смешно? — Он сплюнул, и плевок повис у Морта на щеке. — Я же сказал, что ты не поймешь моей шутки.

Он постоял немного под душем, чтобы смыть брызги крови, и закрыл все краны. Кровь на мраморном полу стала ярче и потекла медленнее, не разбавленная водой.

Смыв всю, до последней капли, кровь, Эллвуд вернулся к скамейке, обмотал голову полотенцем, достал из сумки картонку с объявлением и клейкую ленту. Затем опять пошел в душевую и приклеил у входа объявление:

"Для проведения краткосрочного ремонта вода временно отключена. Просим подождать. Через 10 минут душ будет в исправности.

Оператор-эксплуатационник"

Когда он покидал спортзал, девушка у входа едва заметно улыбнулась. Примерно через час она давала показания для протокола Сину Долану. Описание внешности Эллвуда, к великой радости Долана, не соответствовало действительности. Он бросил взгляд на мертвые тела, на пол душевой, напоминающей теперь скотобойню, и подумал: «Я и не представлял себе, насколько он зол». Второй его мыслью было: «Вот все и вернулось на круги своя — у меня опять появятся деньжата». Он улыбался, глядя, как уносят мешки с трупами.

Теперь, когда Мортон был мертв, Эллвуд раз и навсегда забыл о нем. Два часа он ехал по городу в западном направлении, в сторону Лонгрока. Послеполуденное солнце поблескивало на корпусах подъемных кранов, строительных лесах и в окнах домов-башен...

Глава 15

От порыва ветра чайка перевернулась, потом расправила жесткие крылья и заскользила по небу, пролетев с полмили.

Карла сказала:

— Я родом из семьи незнакомцев. Мы не знаем друг друга, только имена помним. — Слушать она умела лучше, чем рассказывать.

— Родители мои умерли, — говорил ей Зено, — ни у одного из них не было ни братьев, ни сестер. У меня тоже не было. Иногда я думаю, что это судьба; так же, как быть седьмым ребенком седьмого сына.

Он стоял в брезентовой рубке сколоченного внакрой голубого катера, который приближался к берегу, подталкиваемый течением. Рядом с маленьким пляжем в форме турецкого полумесяца он бросил якорь и спустил на воду двухместную надувную шлюпку, потом свесил веревочную лестницу и спустился первым, чтобы подать Карле руку.

На пляже она быстро разделась, побежала к морю и, когда оказалась по пояс в воде, хромота исчезла. Удерживаясь на плаву, она обернулась и помахала ему рукой, а он помахал ей в ответ, как сделал бы любой муж на его месте.

Он заговорил с ней, потому что сейчас она не могла его слышать:

— Я люблю тебя. Я никого до тебя не любил в этой жизни. Я убил двоих. Из-за тебя. Из-за нас. Есть еще другие, которых надо убить, и тогда мы будем в безопасности. — Его чувство к ней было безгранично; любовь — только она имела сейчас для Зено значение, только Карла и еще то, как ее защитить. Ее беззащитность вызывала в нем боль. И ярость. Такую, что он готов был сокрушить весь мир.

Карла выбросила вперед руку и поплыла к берегу кролем, неторопливо, увлекаемая приливом. Когда она стала выбираться на берег, борясь с волнами, распрямив плечи, хромота начала возвращаться к ней. Он обнял ее — с тела падали капельки воды, гладкие волосы прилипли к голове.

— Я люблю тебя, — вот и все, что он мог сказать ей из своей исповеди.

Карла поцеловала его, привлекла к себе, закрыв глаза, она не переставала целовать его, пока он освобождался от одежды, когда вошел в нее, накрыв ее своим телом, загородив от солнца и превратив яркий свет, проникающий сквозь ее веки, в сумерки.

Она лежала рядом и слушала.

— До тебя я никого не любил в этой жизни. — Это также были слова из его исповеди.

Когда она сказала ему то же самое, он судорожно глотнул воздух и еще крепче прижал ее к себе.

— Ты создал меня из ничего. До нашей встречи я была ничем. Просто не хотелось жить — так было худо. Тогда я автостопом добралась до моря, прошла весь город, потом по пляжу к самой воде. Дальше идти было некуда.

Веки ее, с синими прожилками, напоминали крылья мотылька. Какое-то время он наблюдал, как она засыпает, потом поднялся и подошел к кромке берега.

Он вспомнил лихорадочный блеск в глазах Марианны. Бесспорно, она опьянела, но не только этим объяснялся ее горячечный порыв. Тут была еще и жажда освободиться — это побудило его послать письмо, из-за которого она вернулась.

"Иногда мне кажется — это единственный выход... Разве нет? Рассказать, поделиться с кем-то, чтобы не жить с этим день за днем. Ты об этом не подумал? Мысль о том, что придется носить в себе это всю жизнь, приводит в отчаяние. Я не уверена, что смогу. — Она сжимала и разжимала пальцы, словно в этом был ключ к разгадке — как поступить. — Всю жизнь... я не уверена, что смогу".

Наверняка не одна она так думает. Все остальные — тоже.

Карла лежала на животе, вытянув вперед руки, словно указывая на зарытые в песке сокровища.

Зено дремал чуть поодаль. Он всегда видел один и тот же сон: все семеро уселись кружком, что-то решая, словно на семейном совете. Сэм Паскью предложил: «Давайте взорвем поезд». Зено вздрогнул и проснулся.

Пока они занимались любовью, тело Карлы покрылось легкой испариной и на кожу налип песок.

— Не оставляй меня никогда. — Он произнес это, не зная, слышит она его или нет.

С того места, где Эллвуд стоял, он мог видеть изгиб береговой линии там, где располагался грот. Он мог бы даже заметить голубой баркас, влетевший на гребень волны. Но, глядя окно в своем номере отеля, он смотрел лишь на море — и оно представлялось ему огромным пустым пространством.

Том Кэри сидел за столиком и ел все подряд. Он сказал:

— Кое-что мне известно, но этого недостаточно.

Эллвуд вернулся в Лонгрок с видом танцующего призрака и готовностью завершить работу в невероятно жесткий срок. Он позвонил по открытой линии секретарю Хилари Тодда — столь же привлекательной, сколь и амбициозной девушке по имени Энни Роланд, чтобы доложить о своем возвращении, но Энни сразу соединила его с шефом. Тон у Хилари был пренебрежительный, даже резкий:

— А, Валлас, давно не виделись. Я не очень-то верю в эту вашу деятельность. Вы не можете выполнить ни одного своего обещания и расстреляли в этом департаменте почти всех своих друзей. А срок, отпущенный вам, истекает. — Хилари был моложе Эллвуда лет на восемь, а то и на десять. — Вы были хороши в свое время, Валлас.

Кэри продолжал:

— Быть его исповедником — это одно. Он готов к исповеди. Ему сейчас тревожно. Прежде всего потому, что он панически боится потерять эту женщину. Он с ума сходит от любви к ней. Его занимает лишь прошлое и будущее, о настоящем он не задумывается. Но мне ничего не дает такая разрозненная информация. Мужчина с Большим Галстуком-Бабочкой — кто он такой? Ты думаешь, что мне как исповеднику поверяют все тайны и хочешь, чтобы я удерживал его в равновесии. Но я не могу работать в потемках.

— Ты всегда блуждал в потемках. — Эллвуд подумал с улыбкой: «Ты считал, что понимаешь происходящее — в прошлом, когда изображал радикально настроенного священника, сидел в кабинке исповедника и выслушивал его информацию. Ничего ты не знал. Ты передавал информацию ради своего дурацкого „дела“, а дело твое проиграно. Ты думал, я верю в то же, во что и ты; думал, я стал предателем. Но на самом деле ты ничего не знал. И вот теперь, годы спустя, мы оказались здесь, и ты уверен, что знаешь, кто я такой, во что я верю, на чьей я стороне. Но и сейчас ничего не знаешь».

Кэри продолжал есть. Эллвуд смотрел на него так, словно тот сидел в клетке.

— В той больнице на холме, где Зено дает свои представления, есть больной, по имени Сэр Гарольд Пайпер, с диагнозом — параноидальная шизофрения. Существует несколько теорий, касающихся этой болезни; согласно одной из них, это способ уйти от реальности, нынешней или прошлой, совершенно невыносимой для больного. Согласно второй, все в конечном счете сводится к биохимии — нарушение химического баланса в организме приводит к безудержному полету фантазии, в голове у больного появляются бредовые идеи, он галлюцинирует. — Волосы Эллвуда металлического оттенка поблескивали в свете, падавшем из окна. — Не знаю, какая из теорий верна. Для меня это не важно. Но старик, похоже, является двойным агентом.

Кэри бросил на него быстрый взгляд: наконец-то Эллвуд заговорил о чем-то, представляющим интерес.

— Сразу после войны союзники создали множество тайных организаций в самых различных странах. В Италии, Франции, Голландии, преследуя две цели. Первая — подготовить секретную армию — террористические группы, которые начнут действовать в случае захвата власти коммунистами. Вторая — обеспечить членам этих групп проникновение в общественную жизнь, чтобы в качестве политиков, судей, финансистов они могли осуществлять вербовку людей в этих сферах деятельности. Таким образом, можно было распознать и ликвидировать внутреннюю угрозу.

Кэри налил себе кофе. Он взглянул на Эллвуда, вскинув брови, и показал на пустую чашку. Эллвуд проигнорировал его жест.

— Ну, а теперь все это всплывает на поверхность. Наверно, любой секрет, если хранить его слишком долго, оказывается под угрозой. Появляются соответствующие статьи, документальные фильмы, все охотятся за подобными материалами, и мы ничего не можем сделать. Но старик на холме знает кое-что. Знает, что британцы хотели обезопасить себя. Мы никогда особенно не доверяли друзьям, так ведь? И не очень-то верили в Лигу Наций. — Эллвуд рассмеялся. — Поэтому некоторые бойцы этих секретных армий были нашими, и только нашими. Так же, как и завербованные ими люди. Внутренние агенты — они шпионили за шпионами, передавали сообщения только нам. Идея заключалась в том, чтобы находиться в более выгодном положении. В том, чтобы действовать в одиночку. Друзья — это прекрасно, но они ведь не родные, верно?

— Пайпер помогал создавать такие группы, — догадался Кэри. — Создавал сеть внутренних агентов.

— Да.

— И, конечно, мог быть двойным агентом.

— Жизнь во время «холодной войны» была намного интересней, вам не кажется? — Эллвуд стал прохаживаться перед окном, похожий на акулу в большом аквариуме. — Шпионы, которые следили за своими друзьями, важные чиновники, работавшие на двух хозяев. — Он помолчал. — Священники, играющие в политику.

Кэри пропустил эту колкость мимо ушей.

— И кому он мог рассказать?

— Москве, как мы полагаем. Сделав это частью своих регулярных докладов. Конечно, это не очень их интересовало, если только они не собирали материал на какое-то конкретное лицо. Не исключено также, что они пользовались этой информацией во время предвыборных кампаний; нам удалось установить, что с помощью упомянутой информации удалось скомпрометировать двух кандидатов и совершить два политических убийства. Но в большинстве случаев все складывалось в нашу пользу. Внутренние агенты обычно давали преимущество нам, когда в этом возникала необходимость, — им часто платили наличными, — поскольку одним из важнейших видов их деятельности был промышленный шпионаж. Главное — они все еще там и по-прежнему приносят пользу.

— А что изменилось? — поинтересовался Кэри.

— Мы стали подозревать Пайпера только последний месяц или два. После падения Берлинской стены оживилась всякого рода деятельность: заключаются сделки, происходит обмен информацией. Нужно время, чтобы все это переварить. Имя Пайпера часто встречается, он стал популярен вместо того, чтобы оставаться в тени, и нас это никак не устраивает. Нет сомнений. Он рассказал. Вопрос в том, кому и что именно. Ему было известно многое, и не только о внутренних агентах, хотя именно они представляли наибольший интерес. В общем, его информацией русские вполне могли воспользоваться. Тем более сейчас. После разрядки эта информация не может быть использована непосредственно, но...

— Они могут ее продать, — предположил Кэри.

Эллвуд пожал плечами.

— Продать... Предложить ее как свидетельство доброй воли. Им нужны деловые партнеры. Корпорация «СССР лтд» на грани банкротства. Что может быть лучше, чем оказать пару услуг теперь, когда они ищут людей, готовых рискнуть, поместив у них все свои капиталы?

— А если они об этом узнают? Итальянцы, французы, датчане?..

— Быть может, уже узнали, — ответил Эллвуд. — Только Пайпер знает это наверняка.

Кэри расправился со спаржей, холодным бифштексом, салатом, сыром и теперь очищал от кожуры яблоко.

— Зено появляется там, достает кроликов из шляпы... Сезам... — Он умолк, и вопрос «А что еще?» повис в воздухе.

— Он специалист по замкам, помимо всех прочих талантов. Я использовал это время от времени в семидесятых годах. По части замков он просто непревзойденный мастер, но делает вид, будто это его хобби. Я видел, как он выбирается из цистерны, как освобождается от наручников... Я использовал не только этот его талант. Но чаще всего приходилось иметь дело с замками.

— И что на сей раз он отпирает для нас?

— Добывает записи разговоров с Пайпером. Их ведет доктор Харрис. Он встречается с ним трижды в неделю — проводит три сеанса; Пайпер болтает все, что придет в голову, доктор слушает, записывает все на магнитофон, а потом фиксирует на бумаге и подшивает к истории болезни. Записи хранятся под замком. — Эллвуд расхаживал по комнате, выписывая какую-то сложную, одному ему понятную петлю. — Психоанализ, исповедь... они во многом схожи, ты наверняка это знаешь. Мы не можем ничего предпринять, пока не узнаем правды. Ошибочное действие часто хуже бездействия.

— А что сказал Пайпер?

— Пока недостаточно. В его словах множество намеков. Это дает основания для подозрений, но важной информации пока маловато. Пока. Все это вопрос времени, но, к сожалению, времени у нас как раз и нет.

— Неужели ты не знаешь? — Кэри лукаво улыбался. — Неужели не знаешь, является ли он действительно двойным агентом?

— Все продвигается недостаточно быстро, — продолжал Эллвуд. Следуя своему таинственному маршруту, он приблизился к окну — свет и чистый воздух, казалось, сбивали его с толку. — Надо поторопиться.

— Неужели ты не знаешь, Валлас? — снова спросил Кэри.

— Ничего я не знаю, — ответил Эллвуд. — С чего ты взял, что я знаю?

— Так вот чем мы тут занимаемся! — Кэри разрезал яблоко на четыре дольки и поднес одну ко рту, зажав между большим пальцем и острием ножа, словно ковшом экскаватора. — Стараемся влезть в голову человека, потерявшего разум.

— Он не терял разума. Он похоронил его и не хочет сказать где. Не беспокойся. Мы откопаем его. Только не спускай глаз с Великого Зено. — Эллвуд рассмеялся, словно сам придумал это имя.

— Ему не дает покоя прошлое, — сказал Кэри. — Он убил Ника Говарда.

— Да знаю я, — отмахнулся Эллвуд. — В любом случае я не стал бы его снова использовать. Он с большим приветом. Впрочем, у него и раньше хватало странностей. Верно? Мне наплевать, кого он убил, он нужен нам для работы. Нам поставили жесткие сроки.

Теперь, следуя по тому же непонятному маршруту, он остановился прямо перед Кэри. И улыбнулся, глядя на него сверху вниз — то ли с вызовом, то ли с угрозой.

— Мы докопаемся до этого.

«Невозможно представить его ребенком! — подумал Кэри. — Невозможно представить его родителей. А я еще что-то ищу».

Улыбка Эллвуда сказала ему все. Полоска синевы над скулами оттеняла глаза, делая их еще более блеклыми.

«Я старался отыскать в нем душу. Но ее нет у него. Мне следовало это знать еще двадцать лет назад».

Сразу после ухода Кэри Эллвуд позвонил по телефону и, едва положив трубку, услышал звонок.

— Значит, так... — донесся до него медоточивый голос Хилари. — Сейчас у меня в руках донесение: убиты четверо. Один из них — сутенер по имени Рональд Мортон. Всех четверых застрелили в спортивном зале, где бывают лишь завсегдатаи, и владельцы зала теперь изо всех сил стараются спасти свою репутацию. Один убит в туалете, трое остальных — в душе. — Он помолчал, ожидая реакции. — Ловко сработано — ничего не скажешь, им придется только отмыть все как следует. Даже ремонт не потребуется. А теперь вот что. — Он заговорил с нажимом, потому что подошел к главному: — Еще одно имя отчетливо проступает в связи с этой гнусной историей. Ваше, Эллвуд.

«Долан! — с тоской подумал Эллвуд. — Ах ты, ублюдок паршивый!»

Хилари, словно угадав его мысли, сказал:

— И Син Долан тут ни при чем. Просто перебрал и сболтнул лишнее. Значит, это вы?

Эллвуд сосчитал до четырех и произнес:

— Да.

— Прекрасно! В какой-то момент я было подумал, что потерял вас. Ну, а теперь, Валлас... — Голос его зазвучал неуверенно, словно он не мог найти нужные слова.

«Тебе весело, — подумал про себя Эллвуд, — но ты копаешь слишком глубокую яму».

— Валлас... Знаете ли вы, чем расплачивается пьяница? Могу вам сказать: своей репутацией. Все равно об этом узнают. Таких историй сколько угодно. Вам известно, что значит для вас репутация, Валлас?

Хилари помолчал, ожидая ответа. Где-то на линии тикало. Даже молчание накручивалось на катушки.

— Я знаю, вы очень вспыльчивы, Валлас, я тоже, к вашему сведению. — Он говорил ласково, нежно, будто напевал колыбельную. — Мне было нелегко объясниться со спецотделом полиции и еще труднее — с отделом тяжких преступлений. Вы влипли в кучу дерьма, Валлас, но воняет почему-то у меня з кабинете.

Эллвуд укоротил свой маршрут — он был теперь ограничен длиной телефонного провода. Голос его звучал непринужденно, однако ноги не сгибались, словно ходули.

— И что же вы предлагаете, Хилари?

— Есть две возможности, Валлас. Первая — оставить вас в покое, поскольку вы слишком далеко зашли, занимаясь Пайпером. Вторая — поскольку вы повесили на нас долги, выбросить вас волкам на съедение. И это мне больше по душе. Но в любом случае остается еще один вариант: дождаться, пока вы решите проблему с Пайпером, и только тогда отдать вас на съедение. Кто знает, Валлас, быть может, это самое лучшее решение?

— Что же вы собираетесь делать?

— Оставить вас в покое еще на некоторое время. Но сроки установлены жесткие, времени почти не остается. К нам поступают из Европы весьма странные донесения. И дело не только в этом — американцы задают такие вопросы, на которые нам лучше не отвечать. Создается впечатление, что все знают какой-то секрет и не желают открывать его нам. И вовсе не исключаю, что это и есть наш секрет. Мы и так нервничаем, Валлас, а тут еще вы вздумали сводить счеты с каким-то альфонсом. — Он по-прежнему говорил негромко, и в тоне его улавливалась насмешка.

Эллвуд развернулся, словно солдат на плацу, подошел к окну и натянул шнур. Ему показалось, что небо усеяно птицами. Он спросил:

— Что-нибудь еще?

— Нам нужны результаты, — сказал Хилари.

Эллвуд подождал в наступившем молчании, потом услышал гудки отбоя. Из окна виднелась линия горизонта, настолько четкая, что, казалось, с нее можно шагнуть в любую точку мира.

Ему захотелось иметь под рукой такую кнопку, чтобы одним нажатием покончить со всем.

Минут пять он стоял неподвижно, ожидая, пока вид из окна утратит свою резкость, и набрал нужный номер. Потом еще раз. Когда трубку на другом конце провода сняли, он заговорил быстро, чтобы собеседник не ослабил внимания.

— Говорит Валлас Эллвуд. Мне нужна ваша помощь. Разумеется, за хорошую плату. — Вид из окна постепенно приобретал четкие очертания. — Да, я мог бы там встретиться с вами. — Он кивнул.

Затея была рискованной. Впрочем, терять ему нечего.

Девушка нашла его дверь слегка приоткрытой и, войдя в квартиру, увидела мужчину, узкого, как лезвие ножа, с волосами цвета вороненой стали, блестящими и прилизанными. Он потягивал виски, держа бутылку за горлышко, и, увидев девушку, приветливо улыбнулся.

— Покажи мне сиськи! — почти приказал он.

Она рассмеялась и пробежала пальцами по пуговицам блузки.

Он добавил:

— Надеюсь, ты без предрассудков.

Теперь она расхохоталась:

— Послушай, я — проститутка. И делаю все.

...Потом, когда все кончилось, она выскочила в коридор, держа туфли в руках, как будто очень спешила, и долго стояла, уткнувшись лицом з двери лифта. Теперь ей было не до смеха.

Эллвуд снова подошел к окну. Голый и потный. Исходивший от тела кисловатый запах нравился ему. Лонгрок распался на каскады огней вдоль набережной. Моря почти не было видно, синяя тень поглотила все, кроме узкой аквамариновой полоски, тянувшейся вдоль линии горизонта.

Замечательно. Эллвуд поднял кулак и стал водить им в разные стороны, приподняв большой палец, как будто сжимал в руке гашетку.

Тем временем девушка спускалась в лифте, не произнося ни звука, боясь даже дышать.

Эллвуд опустил большой палец — щелк! — словно на кнопку судного дня.

Глава 16

Три полицейские машины и карета «Скорой помощи» промчались одна за другой мимо дома Паскью. Городской старожил, он привычно выждал, пока звук сирены стихнет в удалении. Софи поставила перед ним чашку кофе, и он сдвинул телефон влево. Перед ним лежали листы почтовой бумаги, которые он принес из квартиры Чарли. Он зачитывал всю содержавшуюся в них информацию Робу Томасу — перечень имен, телефонных номеров и всякие отрывочные, на первый взгляд бессмысленные записи.

— Все это какой-то бред, — заметил Томас.

— Я диктую все подряд. Если сможешь, воспользуйся этим. Некоторые записи вообще невозможно разобрать. — Паскью зачитал еще несколько номеров и добавил: — Голландия, Карлтон, Шекспир.

— Хочешь, чтобы я перечитал все собрание сочинений? Или достаточно сонетов?

— Я буду в Лонгроке, — продолжал Паскью. — По прежнему номеру.

— Все это отлично, Сэм, но твой кредит исчерпан.

— Посылай счета в офис, — порекомендовал Паскью.

— Ты уверен?

— Посылай счета в офис.

Краем глаза он следил за тем, как Софи снимает с дивана его постельное белье. В ее преувеличенно-энергичных движениях, когда она складывала простыни, чувствовалась нервозность. Накануне вечером она ездила в Хампстед забрать кое-что из одежды. И вернулась через час.

— Если я поеду домой, то не вернусь. Я прожила там не очень долго, и с этим местом не связано никаких воспоминаний.

— Наверное, там неплохо.

— Пожалуй. — Она стояла в дверях, повесив на руку плащ, а он тем временем звонил по телефону.

— Никто не хватился тебя, Сэм, — сказал Джордж Роксборо со вздохом. — Я снова начал курить. И это здорово расшатало нервы. Полицейские буквально не вылезают от матери Стюарта. Снова и снова прокручивают ее историю.

— Ну и отлично, — ответил Паскью, — зато на суде все будет отскакивать у нее от зубов.

Резкие порывы ветра приносили с собой запах серы, и они выезжали из города с поднятыми стеклами.

— Мне снились кошмары.

Он кивнул, не отводя глаз от дороги.

— Да, я слышал, как ты стонала.

— Мне снилось... будто Лори выходит из дома по воздуху, потом опускается на землю в саду и мелькает среди деревьев. Мы все ей кричим, а она не слышит. А я залезла на усыпанное плодами дерево, не знаю какими именно, кажется самыми разными. В общем, все было так, как в те времена, когда, накачавшись наркотиками, мы впадали в забытье.

Им понадобился почти час, чтобы выехать за город.

— Ведь там не было никаких фруктовых деревьев, да? — спросила Софи.

— Не было.

— Лори была в белом, и я видела ее в темноте. Только ее. Остальных нет.

— Она срывала с себя одежду, — сказал Паскью.

— Да, помню. — В руке у Софи был листок с адресом Марианны, который им дал Роб Томас. Немного погодя она достала из кармашка на дверце машины карту.

— Это близко? — спросил он.

— От Лонгрока? — Она взглянула на масштаб. — Близко. Миль пять, пожалуй.

— Ты еще можешь вернуться домой, — заметил Паскью.

— Я сидела на дереве и ела фрукты, пока она умирала.

Питер Новак неплохо сохранился для своих семидесяти лет — прямая осанка, размашистый шаг, копна волос. Когда он заговорил, Паскью уловил легкое посвистывание в легких.

— У меня всегда так, когда весна затяжная, как в этом году, — объяснил он. — Видимо, аллергия; но добьет меня не она. — Стоило ему заговорить о Марианне, как голос его стал глухим и подавленным. — Говорите, когда мы жили в Клайдоне? Ну, в таком случае вы наверняка знаете ее лучше меня. — Он поморщился. — Я постоянно находился в разъездах. Это называлось «делать карьеру». В то время мне казалось — это единственное, чем стоит заниматься. Да, я думал именно так. А потом все кончилось. И карьера тоже. Или же кто-то забрал ее у меня. Жена за три месяца буквально сгорела от рака. — Он усмехнулся, и в груди засвистело чуть громче. — А фокус вот в чем: они внушают тебе, что ты навсегда останешься молодым или по крайней мере долго не состаришься. — Он вопросительно взглянул на Софи. — Вы хоть представляете себе, где она может сейчас находиться?

— Мы надеялись застать ее здесь.

— Для полиции она всего лишь учтенная единица. Вы же знаете: люди исчезают один за другим.

— Да, это обычное дело, — согласился Паскью.

— Но только не для меня. — Они сидели в саду, из которого открывался вид на море. Крытый низко нависающей соломенной крышей дом стоял особняком прямо у подножия холма. — Обычное бегство — так сказал один из них, я сам слышал.

— Полицейские всякое повидали, — заметил Паскью. — А пропавшие люди... для властей они как автобусы: этот ушел — через минуту подойдет следующий.

— А как это случилось? — поинтересовалась Софи.

Новак пожал плечами и устремил взгляд на море.

— Время от времени она приезжала домой. Поживет с месяц и уедет. Вы ведь знаете, она стала археологом. — Паскью и Софи, не сговариваясь, покачали головами и тут же спохватились, поняв, какой у них при этом дурацкий вид. — Поэтому ей приходилось много ездить. В перерыве между экспедициями, если она не читала лекции или не испытывала желания побыть в Лондоне, приезжала сюда. Знаете, мы друг другу нравились. И хорошо ладили.

Облака, похожие на плевки, затянули небо. Солнце спряталось, и стало прохладно.

— А случилось это так: она ушла и не вернулась. Ее машину нашли на железнодорожной станции. Это утвердило их в мысли, что она... сбежала. Они даже не задались вопросом, что послужило причиной. Спроси их об этом — пожмут плечами в недоумении. — Он жестом пригласил их в дом, внезапно забеспокоившись. Горе заставило его забыть о гостеприимстве. — Могу я вам что-нибудь предложить? Может быть, кофе?

Паскью отказался. Ему хотелось задать старику кое-какие вопросы, но он опасался показаться чрезмерно любопытным. Они всего лишь друзья, заглянувшие проездом. Пришлось ждать и надеяться, что старик сам вспомнит что-нибудь важное. Он лишь позволил себе дать нужное направление разговору.

— Мы писали ей, что, возможно, заедем сюда.

— Правда? Ей всегда приходило много писем. — Он задумался на секунду. — И она не ответила вам? Не написала чего-то, что могло...

— Нет. — Паскью рассчитывал услышать о каком-нибудь необычном письме.

— Знаете, это очень тяжело. — Новак подался в кресле вперед, словно желая поточнее выразить свою мысль. — Для полиции это просто еще одно заведенное дело. Еще один беглец. Они ищут аналогичные случаи и находят. Тут исчез человек, там исчез, а вон в том месте еще пятьдесят... Как объяснить им, что с Марианной дело обстоит совсем иначе? С какой стати они должны мне верить? Для этого им нужно понять, как мы жили, что было важным для нас, для нашей семьи. Я говорю им: «Неужели вы не понимаете? Она не могла уйти и не вернуться. Исчезнуть без причины. Просто взять и уйти». Но они должны знать все, что знаю я, чтобы быть уверенными, как я. Они ищут аналогию с остальными случаями, когда человек действительно сбежал. Облака приняли очертания галеонов, проплывающих мимо, наперекор волнам. Питер Новак приподнял голову. Но Софи и без того знала, что он плачет.

— Как мне заставить их понять? — спросил он. — Как объяснить им?

Он порывисто поднялся и пошел в дом. В какой-то момент могло показаться, что они вывели его из терпения — друзья, не принесшие никаких добрых вестей. Но вот он появился снова, держа в руке коробочку для визитных карточек. В ней лежали отпечатанные на заказ объявления со студийной фотографией Марианны, заголовком: «ВЫ ВИДЕЛИ ЕЕ?» и кратким описанием ее примет.

Новак дал каждому по карточке.

— Вот все, что я мог сделать, — сказал он. — Поймите, все дело в неизвестности. Знай я, что произошло, легче было бы перенести горе.

Небо стало шиферно-серого цвета, с черными пятнами. Первые капли дождя застучали по металлической поверхности автомобиля, а через несколько мгновений хлынул ливень. Он обрушился на них и стал яростно бить по машине, словно молот по наковальне. Паскью включил у «дворников» двойную скорость и напряженно смотрел на дорогу. Казалось, машина движется под водой. Сквозь пелену дождя проступали очертания оград, деревьев, сама дорога — она превратилась в бурный коричневый поток, уносивший их прочь.

Она никак не могла его разговорить и в конце концов тоже умолкла. Отрезанная от внешнего мира дождем, Софи сосредоточилась на серебристых очертаниях, надвигавшихся на них сквозь потоки воды.

Было раннее утро, но из-за ливня казалось, что близятся сумерки. Гостиничный номер Паскью казался глубокой синей пещерой. Он сидел у окна, то и дело потягивая виски, а Софи стояла в дверях, ожидая, пока он обратит на нее внимание. Она пришла к нему в комнату, чтобы открыть тайну внезапно охватившей его депрессии.

— Это ты из-за старика так расстроился? Конечно, в его годы тяжело лишиться всего. Но ведь твоя жизнь еще не кончилась...

Где-то неподалеку от мыса прогремел гром, будто пушечный выстрел; брызги дождя и морской воды ударили по стеклу.

Он сказал:

— Была группа женщин, называющих себя «Матери плаца де Майо». Они носили с собой фотографии мужей, сыновей, дочерей, внуков и внучек. Не расставались с ними, когда шли демонстрацией по плаца. Это было в Аргентине, в 1978 году. С фотографии смотрели «Los Desaparacidos» — пропавшие без вести. Тогда пропали тысячи людей — их похитили. Начали с тех, кто представлял опасность для режима, но очень скоро стали хватать всех подряд. Достаточно было оказаться не в том месте, не в то время, не так выглядеть, быть связанным с кем-то не тем, носить не такое имя... Хватали детей, беременных женщин, ни в чем не повинных людей, заталкивали в грузовик. Потом подвергали пыткам. Некоторые не выдерживали — умирали. Других после пыток казнили. Немногие выживали. Так продолжалось семь лет. Я был там недели две.

Софи прикрыла дверь, села на кровать так, чтобы Паскью не видел ее, пока говорил.

— Как ты там оказался?

— Я — адвокат. Различные правозащитные организации направляли туда добровольцев. Не знаю, может быть, сказались мои прежние радикальные убеждения? Как ты думаешь?

— Многое изменилось за те годы, — сказала она.

— Все изменилось с тех пор, как умерла Лори.

— Что же было дальше?

— Меня занесло в Ла Плата, одно из запретных мест. Я собирался записать на магнитофон несколько заявлений, сделанных родственниками пропавших без вести. Меня схватили солдаты прямо посреди улицы, избили на глазах у всех. Я орал на них, объяснял, кто я такой, пытался показать паспорт, удостоверение личности. Тогда меня отвезли в полицейский участок номер пять, под таким названием эта тюрьма числилась в списках «Международной амнистии». Один из них, видимо офицер, забеспокоился. Меня заперли в камере и отправились кого-то искать. Я ничего не знал. Думал, сейчас меня будут пытать... Выпьешь со мной?

Он принес из ванной еще один стакан. В окна Софи видела серую завесу дождя. И такое же серое море.

— Меня продержали там часа три. Да, три часа. И все время я слышал крики. А время от времени — шаги. В подвале было всего одно окошко, совсем маленькое, высоко над железной дверью; свет едва пробирался через него. До меня беспрерывно доносились вопли мужчин и женщин. Они не смолкали ни на минуту. Я сидел и ждал своей очереди. Потом меня отпустили.

— Сколько же всего погибло людей? — спросила Софи.

— Никто точно не знает. Может быть, десять тысяч, может быть, и больше. Их увозили, держали в заключении и убивали без суда. И никто не знал, куда они делись. После ареста они просто считались пропавшими без вести. Их до сих пор ищут: матери, жены, мужья... — Он сделал вздох, как будто трудно было дышать. — Братья, сестры, дети.

Дождь все барабанил по стеклу. Паскью и Софи сидели рядом — два силуэта в сгущавшейся темноте.

— Из-за того, что меня избили, возник небольшой дипломатический инцидент. — Он рассмеялся. — Наши требовали объяснений, что-то в этом роде. В ответ было заявлено, что меня забрали в запретной зоне. Конечно, у меня была своя «легенда», но она была у всех, кто ходил туда. Каждый знал, что происходит; во всяком случае, догадывался. Но самое главное — никто этого будто не замечал. В тот же год Аргентина выиграла мировой кубок на глазах у тысяч людей.

Стена ливня, переместившаяся было к морю, снова вернулась к ним. Стекла дрожали от раскатов грома.

— Прежде чем уехать, я сходил на плаца де Майо. Видел там матерей, ходивших по кругу с плакатами и с фотографиями — размытыми лицами и подписанными чернилами именами. Площадь кишела солдатами и людьми из сил безопасности. Женщины не смотрели в их сторону. Они несли фотографии дорогих им людей. Это все, что они могли сделать.

— Отец Марианны сейчас выглядит так же, — сказала Софи.

— После демонстрации они рассеялись по боковым улицам. Я спросил одну из женщин, кто у нее на фотографии. Оказалось — сын. Но пропали у нее еще невестка и внук. «Думаю, они мертвы, — говорила женщина. — Чувствую это сердцем. Но хуже всего неопределенность. Знала бы, что с ними, было бы легче...» — Он отставил бутылку с виски.

Софи налила себе.

— Больше вопросов нет, — сказала она.

— Не обращай внимания, — ответил он. — Я, наверное, здорово пьян; только не чувствую этого.

— И что ты сделал... — В это время темноту над морем прорезала тонкая полоска, заряженная электричеством. Молния на миг ослепила Софи, следом за вспышкой прогремел гром.

— Что ты сделал, когда Лори умерла?

— Когда Лори наложила на себя руки, — уточнил он, — когда мы ее убили.

— Ну хорошо. После всего, что случилось.

— Для начала поехал в Аргентину.

— Так вот, оказывается, что это было, — догадалась она. — Покаяние? Замаливание грехов?

— А что сделала ты? — Голос его звучал более глухо, как будто внезапно подействовало виски.

— Вышла замуж, — ответила Софи. — И это определенно было замаливанием грехов.

Глава 17

Гром растревожил их. Мак то и дело нервно покашливал. Дама с Цветком раскачивалась, словно кукла на шарнирах. Беспокойство нарастало. Удивленная Челюсть блуждал от кресла к креслу, пока санитар не усадил его в задних рядах. Зрители вели себя так, словно лошади в охваченной пожаром конюшне. Мужчина с Большим Галстуком-Бабочкой сидел мирно, пока Зено доставал изо рта огонь и запихивал его себе в карман.

«Эти сумасшедшие, — думал Гарольд Пайпер, — просто испугались грозы». Он быстро проделал в уме вычисления, используя элементарную геометрию. Теперь будет что рассказать доктору Харрису.

Зено проглотил огонь и через мгновение вытащил изо рта длинный шнур с разноцветными треугольными флажками.

«Хороший фокус, — подумал Пайпер, — мне нравится».

Запрокинув голову, Зено извлекал все новые флажки, перебирая руками. У его ног образовалась уже целая горка — это наводило на мысль о разноцветных лоскутах, валяющихся на земле после парада.

Пташка что-то защебетала, словно сонный птенец. Пайпер беззвучно рассмеялся: «Подумать только, я — среди этих лунатиков! Безопаснее места и не найдешь». Ему пришла на ум соответствующая пословица: дурака прячут среди детей, а мудреца — среди дураков". Собачья Морда облачилась в свои лучшие воскресные наряды и нарумянилась так, что, казалось, у нее лихорадка, зеленые глаза поблескивали. От носа к подбородку тянулся след помады.

«Знаете ли вы то, что знаю, я? — Беззвучный смех комом застрял у Пайпера в горле. — Знаете ли, кто я такой?»

Зено наполнил краской три шарика, надул их, потом подвесил к доске. В полоске света сверкнули ножи, посвистывая, как крылья. Из одного шарика облачком вырвался синий дым, из второго — красный, из третьего — белоснежный голубь.

«И это мне нравится», — подумал Пайпер.

Молния с треском сверкнула вдоль берега — блестящая импровизация. Зрители вскочили с мест и стали выглядывать наружу, словно животные, спугнутые во время трапезы.

"Вы не знаете то, что знаю я. Вы не знаете, кто я такой. — Он мысленно пошутил, развеселив сам себя: — Вопрос: почему сумасшедший ведет себя по-сумасшедшему? Ответ: потому что он знает, как это делать... Двенадцать... — считал он, — тринадцать... четырнадцать".

Снова прогремел гром.

Он вычислил углы и установил центр грозы. Зено к этому времени забрался в сундук, одетый в смирительную рубашку и опоясанный цепями, и теперь санитар прилаживал цепи снаружи сундука.

Через некоторое время на сцене появился клоун и стал возиться с замками. Ничего не получилось. Но на этот раз он не ушел за кулисы, как обычно, а спрыгнул со сцены и принялся расхаживать среди зрителей, приветливо улыбаясь.

К клоуну с двух концов зала поспешили санитары. Зрители встревоженно зашумели, стали вертеть головами, косить глазами, поднимать руки, словно загораживаясь от чего-то. Клоун переходил от ряда к ряду, затем протиснулся между кресел, к свободному месту слева от Пайпера, и присел. Пайпер нервно теребил галстук-бабочку, затягивая потуже узел. У клоуна тоже было какое-то подобие бабочки, вращавшееся, словно пропеллер. Санитары взволнованно встали по краям этого ряда кресел, но лучезарная улыбка клоуна их успокоила.

Они сидели рядом, словно в ожидании чего-то. Клоун доверительно наклонился к Пайперу и кивнул в направлении сцены:

— Знаешь, он никогда не выберется оттуда. — Пайпер выглядел озабоченным. — Я проверил все замки. Это безнадежно. Он никогда больше не увидит свет.

Пайпер переводил взгляд со сцены на клоуна.

— Если только... — зашептал клоун, похлопав Пайпера по коленке. На правой ладони у него лежал серебристый ключик. Он сжал ладонь в кулак, потер кулак левой ладонью, и ключик исчез, а клоун повернул руки ладонями кверху.

Пайпер засмеялся. Вы не знаете того, что знаю я.

Клоун снова извлек откуда-то ключ, видный только ему и Пайперу, и лукаво подмигнул. После этого он вернулся на сцену и снова принялся изо всех сил трясти цепи. Потом повернулся к зрителям и развел руками, как бы признавая собственное бессилие. Как только он исчез за кулисами, все взоры устремились к сундуку. Прошла минута, может быть, две. Цепи с сундука спали. Зено выбрался наружу, сопровождаемый раскатами грома и неистовыми аплодисментами одного зрителя.

Вы не знаете того, что знаю я. Санитары расхаживали между рядами, негромко переговариваясь. Двое больных плакали. Кашляющий Мак по-прежнему издавал свое «кхе-кхе-кхе». Дама с Цветком сидела, обхватив себя руками за плечи.

Вы не знаете, кто я такой. Сэр Гарольд Пайпер хлопнул в ладоши и издал короткий смешок, похожий на крик осла, подумав: «Мне нравится этот клоун».

Доктор Леонард Харрис был твердо убежден в том, что у некоторых сумасшедших железная логика. Он верил также, что, если ждать безумия, оно непременно придет. А поскольку безумие в психлечебнице — норма, люди ведут себя тоже соответственно.

— Мне нравится этот клоун, — произнес Сэр Гарольд Пайпер.

Доктор Харрис кивнул. Представления Великого Зено шли на пользу больным: давали им пищу для разговоров. И вообще Харрис приветствовал проникновение сюда информации из внешнего мира.

— Во время представления, — продолжал Сэр Гарольд, — я сделал пару интересных выкладок. Мне помогла молния и ее удаленность от грома, высчитанная в секундах.

— И что же показывают ваши расчеты?

— Большую часть работы я проделал в конце войны. Не просто было узнать, кто твои друзья. — Ответ никак не был связан с вопросом. — После войны, — объяснил он, — мир представлял собой здание с множеством дверей и окон. Одни двери держали на запоре, другие на время оставляли открытыми, а некоторые просто невозможно было запереть, потому что их выломали. На одних окнах занавески были постоянно опущены, на других — временами, а на некоторых занавесок вообще не было. Все это похоже на сказку, не правда ли?

Доктор Харрис поддакнул.

— Дом был заселен множеством семей, — продолжал Сэр Гарольд. — Одни дружили постоянно. Другие — временами, третьи вообще не дружили... — Пайпер ухмыльнулся, потому что подошел к самому главному. — Дело в том, что все вели себя неадекватно. Друзья оказывались вовсе не друзьями. Друзья на время — настоящими друзьями, враги — вообще не врагами. Все перепуталось. Никто не знал, кто окажется врагом завтра. — Пайпер заговорил глухим, каким-то загробным голосом, переходя к самой страшной части истории. — Кто постучится к тебе в дверь, заглянет в окно? — Он погрозил кому-то пальцем. — Иуда, как вам известно, тоже принадлежал к одной из семей.

Харрис улыбнулся, продолжая записывать.

— Вы не знаете того, что знаю я. — Он сокрушенно покачал головой, нахмурился. — Вы не знаете, кто я такой. — Пайпер поднялся, походил по комнате. Потом спросил: — Вы готовы записывать?

Харрис кивнул, ободряюще улыбнувшись.

— Вот кое-что из того, что мне известно. — Пайпер продолжал расхаживать, закрыв глаза, видимо силясь что-то вспомнить. — Температурная редукция пламени, извлеченного изо рта, выраженная в градусах и продолженная до бесконечности, способна погасить Солнце. Угол наклона горизонта к молнии, выраженный в градусах, способен охватить Землю. Звук, издаваемый этими двумя силами в момент их столкновения в глубоком космосе, в красном космосе, в голубой пустоте космоса, разрушит гармонию музыки сфер. Знаете вы, кто я такой?

Доктор Харрис покачал головой.

— Я — Молох, Потрошитель Детей, Палач для Невинных, Великий Архитектор, Гог и Магог — в единой плоти.

Доктор Харрис продолжал притворяться, что пишет. На самом же деле все записывалось на пленку, а доктор просто выводил в своем блокноте разные завитушки и закорючки. Сэр Гарольд Пайпер настаивал, чтобы все, что он говорит, записывали, и для этого всегда лежали наготове ручка и блокнот.

— Никто никогда не знал, кто есть кто, — объяснил Пайпер. — Даже сам человек иногда не знал, кто он такой. Так же и сумасшедшие. Они не знают, кто они такие, к какой семье принадлежат.

— А как вы думаете, кто они на самом деле? — спросил его доктор Харрис.

— Иногда друзья, иногда нет, — ответил Пайпер не без раздражения. — Враги, выдающие себя за друзей. По опыту знаю, что врагов трудно отличить от друзей, если не притвориться, что веришь им. Не прикинуться другом. Но должен вам сказать: мне нравится этот клоун.

Простите меня, Святой Отец, я согрешил...

Сначала она не видела меня. Потом, почувствовав на себе мой взгляд, обернулась. Она рассказала мне, что гуляла по берегу и зашла в бар выпить пива. Все так просто. Я не знал, что она живет поблизости или время от времени останавливается в доме отца. Это нельзя было назвать ни удачей, ни невезением — просто случайностью, так вначале мне показалось. Она не знала, зачем я приехал, и немного погодя заговорила о Лори. Ей это не давало покоя. А встреча со мной только усугубила страдания. Она сказала, что хочет поговорить с кем-нибудь — исповедаться, чтобы облегчить душу. Я подумал, что она имеет в виду разговор со священником или с другом. Просто хочет выговориться. Но потом понял, что ей необходимо совсем другое: чистосердечно признаться во всем, при звуках церковного хорала освободиться от этой тяжести. Она говорила, как малый ребенок. Очиститься. Вот что ей было нужно, и она без конца повторяла это слово.

В воображении Тома Кэри возник образ прокаженного, исцелившегося верой. Он мысленно облачил Марианну Новак в лохмотья и грязный тюрбан. Вот она отбрасывает в сторону колокольчик прокаженного, поднимает руки и кричит:

— Я очистилась!..

— Я знаю, что произошло бы, расскажи кто-нибудь обо всем. Это зачеркнуло бы наше с Карлой будущее. Это был бы конец всему. Я позвонил ей и назначил встречу. Но не явился в назначенное время.

— Почему?

— Потому что не знал, как поступить.

— Нет, — возразил Кэри, — ты уже знал, как поступишь.

— Я пытался отыскать средство, чтобы осуществить это.

— Средство?

— Найти способ сделать все это реально. Это как легенда, которую ты сочиняешь на ходу.

— И ты нашел способ...

— Она не на шутку разозлилась, когда поняла, что ее водят за нос. В голосе ее слышалось нетерпение — словно разговор со мной был первым этапом в процессе, который ей хотелось скорее начать. Забавно — наша встреча подхлестнула в ней это желание, но вначале она меня даже не узнала.

— А в следующий вечер вы встретились снова.

Гроза ушла, но ветер не утихал. Он шуршал песчинками в зарослях тростника, и небольшие песчаные смерчи проносились по гребням дюн. Море то и дело менялось, играя светом и тенью. Кэри и Зено сидели, укрывшись от ветра и посторонних глаз.

— В тот вечер она немного выпила и, казалось, развеселилась, забыв о Лори и разных там исповедях. При свечах она была очень хороша собой, и я подумал, что, возможно, она не прочь со мной пофлиртовать.

— Но ты уже нашел способ...

— Это было магическое представление. Я показал пару фокусов. Заинтриговал ее. Она удивлялась: «Не знала, что ты умеешь делать такое!» Я показал ей, как предметы исчезают в ладони, некоторые манипуляции, фокус с монетами — простейшие номера.

— А где была Карла?

— Я не повел Марианну к себе. — Зено, казалось, был потрясен самой этой мыслью. — Тут продается один дом. Я выдавал себя за возможного покупателя; снял копию с ключа, а ей сказал, что купил дом, но еще не переехал туда. Все это ей показалось забавным: стол, накрытый в пустой комнате, свечи, мои фокусы.

— И тебе это нравилось.

— Да, мне это нравилось.

— И ты убил ее. Убил Марианну.

Наступило долгое молчание.

Потом Зено с трудом произнес:

— Да, я это сделал.

Они вместе отправились к Эллвуду, прихватив с собой фотокопию текста последнего сеанса, который проводил доктор Харрис с Пайпером. Эллвуд прочел ее, потом перечел все, начиная с первой страницы.

Зено расположился рядом с окном и отвернулся. На вопрос Кэри, где находится ванная, Эллвуд, не отрываясь от текста, показал рукой в сторону спальни.

В комнате воцарилась тишина. Недолгое время за стеной раздавалось жужжание какого-то механизма, но потом все стихло. Эллвуд перевернул страницу.

Девушка лежала на кровати ничком, сонная, из-под простыни выглядывало плечо, бок и бедро. Когда Кэри прикрыл дверь, девушка вскрикнула — хрипло, негромко, рука заметалась по подушке, будто птица, попавшая в силки. Комната с приспущенными на окнах занавесками была погружена в полумрак; на лице девушки остались следы косметики.

Кэри стоял похожий на тень, вспоминая лоснящихся рыб, попадавшихся на крючок.

Дуновением ветерка штору приподняло, и девушка перевернулась на спину, закинув руки за голову, слегка раздвинув ноги, словно ее держали на мушке. Кэри увидел полоску черных волос между бедер и приоткрытые нежно-розовые губы — влажные, немного загнутые и соленые, как моллюск.

Опять легкий вскрик — она никак не могла избавиться от кошмара.

Кэри подошел ближе, замер, снова шагнул, оказавшись от нее на расстоянии вытянутой руки. Небольшая грудь, узкие бедра; слишком тонкие руки, зато ноги — что надо, длинные и стройные.

Он наклонился, чтобы получше ее рассмотреть. Подышав на сосок и дождавшись, пока он набухнет, Кэри дотронулся до него кончиком языка.

Она обернулась и ударила его локтем в лицо. Кэри отпрянул и поспешил в ванную, а когда снова появился в комнате, девушка перевернулась набок, задрав кверху колени и зарывшись в подушку. Дуга, образованная ее ребрами, медленно вздымалась. Кэри стоял посреди комнаты до тех, пока не убедился, что они дышат в унисон, потом ушел.

Немного погодя, после того, как он закрыл дверь, девушка дернулась во сне и тут же проснулась. Она резко вскинула голову и стала озираться по сторонам, в широко открытых глазах появилась тревога, будто кошмар все еще преследовал ее.

Перечитывая второй раз, Эллвуд уже приближался к последней странице и вдруг процитировал: — «Мне нравится этот клоун». — Зено сделал вид, будто не слышит. — «Мне нравится этот клоун». Что ты думаешь на сей счет?

— Что думаю? — откликнулся Зено. — Ты хочешь, чтобы я думал? — Мысли его заняты были совсем другим. Он оставил для Паскью записку там же, где обычно, но ответа не получил. Разговор с Кэри заставил его вспомнить о Марианне. И следом о Паскью и Софи Ланнер. Его одолела тревога. У Карлы почему-то изменились намерения: «Возможно, нам действительно надо уехать. Стоит ли здесь оставаться?» А ведь совсем недавно она уговаривала его не уезжать. Но теперь ее нетерпение побуждало его закончить все как можно быстрее.

— Насколько близко ты сможешь подобраться к нему? — Эллвуд с задумчивым видом оторвался от текста и заговорил, делая паузы.

— Настолько, насколько тебе это нужно.

— Хорошо, — сказал Эллвуд. И еле слышно добавил:

— Мне нравится этот клоун.

* * *

— Что он имеет в виду, черт возьми? Враги, притворяющиеся друзьями, одного от другого не отличишь, неизвестно, кто есть кто. Что он имеет в виду, черт возьми?!

Зено вышел, а Эллвуд сидел в кресле, вчитываясь в текст, прямо перед Кэри.

— Быть может, это означает именно то, что, по-твоему, и должно означать, — ответил Кэри.

— Ты читал это?

— Да.

— И что скажешь?

— Что он сумасшедший. Параноик, шизоид — тот, кем его считают.

Эллвуд швырнул записи на пол.

— Дело продвигается недостаточно быстро.

Кэри вдруг понял, что за гневом Эллвуда что-то кроется, и спросил:

— Ты попал в передрягу, Эллвуд? — затем посмотрел на синяк на его лице и отвел глаза. — Они ищут двойного агента; был ли им Пайпер? И кто ты в этой игре: браконьер или лесник?

— Не беспокойся. — Эллвуд покачал головой. — Главное зло для меня — кретин по имени Хилари Тодд. Разведовательную работу он рассматривает как процесс чисто созерцательный. С таким засранцем я могу справиться. Рано или поздно я все равно узнаю, кто на самом деле этот старик, живущий на холме. Тогда все мы наконец сможем расслабиться и заняться дележом того, что осталось от мира и его ресурсов.

Кэри отнес стакан к креслу, в котором незадолго до того сидел Зено.

— Он убил Марианну Новак. — Эллвуд пристально посмотрел на Кэри. — И, судя по его словам, она погибла раньше, чем Ник Говард.

Эллвуд поднес сложенные вместе пальцы обеих рук к губам. — Что еще он рассказал?

— По-моему, он делал это с удовольствием. С удовольствием и в то же время со страхом. Конечно, прежде всего он хотел обезопасить себя и Карлу. Но это ему нравилось.

— Не позволяй ему отбиться от стада, — сказал Эллвуд. — Следи, чтобы он не выпрыгнул за ограду.

Кэри сделал глоток и отвернулся, сжав в пальцах стакан.

— Приехав сюда, Эллвуд, я понятия не имел...

— Не позволяй ему отбиться от стада, — повторил Эллвуд с металлом в голосе.

— Помнишь, это было на квартире у Чарли Сингера? Я сидела на кровати за ширмой, а ты заглянул, и я стала смеяться.

— Почему же ты смеялась?

— Ну, потому что... потому что...

Паскью вспомнил. Вспомнил ее смех — громкий и необыкновенно долгий. Потом она попросила: «Спаси меня, Сэм. У меня голова кругом идет — все времена перепутались». — И снова засмеялась.

— Я выглядел смешно и глупо? Или и то и другое вместе?

— Ни то, ни другое.

— Ну, тогда я не понимаю, что тебя рассмешило.

— Я вспомнила бабочек, — объяснила она.

И почти сразу же он догадался, что это была она. Та самая девушка из навеянного наркотического дурманом видения, голая, раскачивающаяся над ним, словно дерево. Она и сейчас рассмеялась, догадавшись, что этот эпизод всплыл у него в памяти.

— Почему же ты не рассказала мне раньше?

— Чтобы ты не думал, что меня и теперь легко уложить в постель.

Она приподнялась на локте, чтобы получше его рассмотреть, и заметила, как его взгляд вначале скользнул по ее груди, потом по шее, на которой розовели следы легких покусываний. Ноги их соприкоснулись под одеялом. И оба предались воспоминаниям о бабочках.

Гроза длилась всю ночь, то стихая, то разражаясь с новой силой. Паскью изрядно напился. Они поговорили еще немного, потом он подошел к кровати, словно передвигаясь на ходулях, и рухнул на нее всей тяжестью, свесив ноги через край, уткнувшись лицом в подушки, и заснул еще прежде, чем приземлился. Софи пересела в его кресло и осталась бодрствовать, словно ночная сиделка, подкрепляясь остатками виски. Уснула она, лишь когда гроза унялась и на горизонте забрезжил слабый свет.

Потом проснулся Паскью, он сел на кровати и, наклонив голову, почувствовал, как постепенно боль в висках распространяется по всей голове. В ванной он разделся и, вздрогнув, залез под душ. «Я знаю, на что похоже такое утро, — подумал он. — Знаю, что бывает в такое утро». Он делал воду все горячее, пока кожа не порозовела.

Паскью вылез из ванны и вернулся в спальню, ни о чем не раздумывая, роняя с тела капли воды. Вскоре его стал бить озноб. Софи смотрела, как он вытянулся на кровати. Его нагота слегка оскорбляла ее и в то же время забавляла. Ее похмелье проявлялось в более мягкой форме. В прежние времена она оценила бы свое состояние не более чем в три балла по шкале Рихтера. Софи склонила голову набок и снова погрузилась в сон.

Проснулась она уже ближе к полудню. Кто-то пытался открыть дверь. Софи распахнула ее и увидела двух женщин с простынями, мылом и полотенцами. Она торжествующе улыбнулась и попросила прийти позднее. Потом закрыла дверь и сделала то, что собиралась сделать с тех пор, как Паскью вернулся из душа, голый, с болтающимися причиндалами, совершенно разбитый и не обращающий на нее ни малейшего внимания. Софи разделась и легла рядом с ним.

— Это была ты, — сказал он. — Как же я сразу не понял?

— Да, ты все забыл, от ЛСД у тебя крыша поехала.

— Я запомнил то траханье, бесконечно долгое.

— Бесконечно долгое?

— Так мне казалось. А вся комната была усеяна бабочками. Я пустил в тебе корни. Чуть ли не до самого сердца.

— Будем считать, что это метафора.

Он дотронулся пальцем до одной груди, в том месте, где был рельефный рубец, примерно в дюйм длиной, белый и слегка сморщившийся.

— A вот этого я не помню.

— Ты не можешь этого помнить, — согласилась она.

Их обдало волной желания. Она легла на него, вытянув ноги, стараясь возбудить. Он повернул ее, а она подняла колени так, чтобы они легли ему на плечи. Потом попросила:

— Просто делай вот так, вот такие движения, не останавливайся, вот так, просто делай вот так. — Она склонила голову набок, раскинув руки, как на распятии. Сначала покраснела ее грудь, потом шея.

— Какая же все это была чушь, правда, Сэм? Секс и революция, ЛСД и революция, рок-н-ролл и революция. Мы рассуждали об истеблишменте, о капитализме... Думали, что контролируем ситуацию. Просто смешно. Все контролировали они — так было и так будет. Мы думали, что все принадлежит нам, но заблуждались. Они торговали сексом, наркотиками, создавали рынок музыки — расфасовывали всю эту чертову культуру. Каждый лепил на стену портрет Че[6], балдел от наркотиков, болтал всякий вздор. И мы тоже — слонялись без дела как неприкаянные. Господи, как жаль, что мы не взорвали этот чертов поезд!

— Кто теперь эти твои «они»? — Он улыбнулся и сам себе ответил: — Это ведь Мы... А с кем еще ты была из нашей компании? — Этот вопрос давно вертелся у него на языке. — Ведь свободный секс являлся важной составной частью нашей доктрины.

Софи весело рассмеялась:

— Эта вспышка ревности кажется несколько запоздалой, ты так не думаешь? — Она помолчала. — Или несколько преждевременной...

— Кто же это был? — спросил он, заранее зная ответ.

— Чарли. Время от времени.

Они оставили шторы опущенными, но дневной свет все равно просвечивался сквозь ткань. Его полоски рябью запрыгали по стенам, как будто начался прилив. Паскью поговорил еще немного об Аргентине — рассказал Софи, что всякий раз, как входит в тюрьму, ему хочется закричать и убежать прочь.

— Когда Карен ушла от меня, стало еще хуже.

— У тебя началась депрессия.

— Депрессия... Я как-то не задумывался об этом. Впрочем, знаю, что я не мог ее избежать. Но больше всего меня поразила внезапность случившегося: еще вчера она была здесь, а сегодня — бесследно исчезла. Стала одной из пропавших без вести. С той лишь разницей, что сама этого хотела. Как бы то ни было, я оставался в неведении. В неведении... Внезапно я понял, что это такое — быть в неведении. — Глаза его были прикрыты. Она коснулась губами его глаз, потом шеи. — А что у вас было с Чарли? Что-то серьезное?

— Серьезные отношения считались идеологически вредными. Ты разве забыл?

— И все-таки...

Она подалась назад, чтобы рассмотреть его, потом легонько шлепнула, и он открыл глаза.

— У тебя проблемы?

— Нет, но послушай...

— Я хочу сказать, что мне это по-настоящему нравится, потому что...

— Это ведь не...

— До сегодняшней ночи...

— Прости, я вовсе не...

— Вот уже года два меня никто не трахал.

Он посмотрел на нее изумленно. Она взяла его ладонь и положила себе между ног.

Они слышали, как шумит море. Дневной свет был ярким. И всякий раз, когда с моря доносился рокот, по стенам расползалась волнистая рябь. Софи лежала неподвижно, с закрытыми глазами, держа его руку у себя между ног — так, чтобы он ласкал ее пальцем.

Она то задерживала его руку, то отпускала, все больше возбуждаясь. Глаза ее слегка затуманились. Тело покрылось капельками влаги. Внезапно весь он оказался во власти ее рук.

— Тебе так приятно? — прошептала она. — Делай со мной все, что хочешь.

Она стояла на коленях, опираясь на руки, прислонясь головой к стене, и хихикала. Он тоже стоял на коленях сзади. И каждый раз, как он входил в нее, раздавался звук, похожий на хлюпанье. Но не это рассмешило ее, а зазвонивший в этот момент телефон. Он склонился над ней, чтобы снять трубку и одновременно проникая все глубже в ее лоно, затем откинулся назад и пристроил телефонную трубку на ее пояснице, в том месте, где позвоночник соединялся с крестцом. Он продолжал заниматься любовью и после того, как взял трубку, ощущая каждое прикосновение Софи, слыша ее смех и хлюпающий звук.

— Денек сегодня замечательный, Сэм... Немного ветрено, но на солнце тепло. Стоит ли сидеть взаперти? Почему бы вам с Софи не выбраться куда-нибудь?

Он отпрянул от Софи: откуда он знает, что она не у себя в комнате?

— Можно пройтись по берегу или по Дьюэр-стрит. Представь только — волнующееся море, солнце играет на гребне волны.

Софи сидела, прислонившись спиной к стене, приподняв колени, обхватив руками лодыжки. Паскью поднес трубку ближе к ней, и она услышала хрипловатый, нашептывающий голос где-то в разделявшем их пространстве, но разобрать слова было невозможно.

Паскью кивнул, словно хотел сказать: вот, пожалуйста. Надеюсь, у тебя больше не осталось сомнений?

Она покачала головой:

— Я верю тебе.

Но он не убрал трубку. И голос становился все ближе.

— А потом можно заглянуть в бар и выпить чего-нибудь. Почему бы и нет? Освежиться холодным пивом после прогулки... — Последовала пауза, и говорящий неожиданно умолк, весь обратившись в слух: быть может, уловил какие-то перепады ритма на другом конце провода. — Софи? Это ты? — И, не дождавшись ответа, сказал уже утвердительно: — Софи... — придав своему голосу теплоту и нежность, вполне естественные при возобновлении давней дружбы.

— Что будем делать? — спросила Софи.

Только сейчас оба ощутили, что они голые. И Софи стала искать, во что бы завернуться, чтобы прикрыть вдруг ставшие слишком заметными грудь и задницу.

— Он предложил нам зайти в бар?

— Да.

— Не волнуйся, — успокоил ее Паскью.

— Что бы это могло значить? — Она рассмеялась, но смех захлебнулся в кашле.

Атмосфера страсти улетучилась из комнаты. Они словно забыли про удовольствия. Софи примостилась на краешке ванны, ожидая, пока Паскью примет душ.

Она что-то говорила, но из-за шума воды Паскью не слышал.

— Его голос вползал в мое ухо, словно червяк.

Еще человек пятьдесят, кроме них, нежились на солнце, обдуваемые теплым ветерком с моря.

— Он прав, — сказал Паскью. — Денек просто чудесный.

Софи старалась подстроиться под его размашистый шаг и, чтобы заставить Паскью чуть сбавить скорость, взяла его под руку. Подходя к бару, он спросил:

— Это был Чарли?

— Я знала, что ты задашь мне этот вопрос. — Она высвободила руку, и он вслед за ней зашел внутрь.

Бармен некоторое время делал вид, что не замечает их. Точно так же он мог поступить, будь на их месте кто-то другой. У каждого профессионала свои задачи и свои приемы. В конце концов он подошел, держа в руках письмо, вопросительно глядя на них и улыбаясь. Они немного выпили, чтобы оправдать свой приход, и ушли, двинувшись сначала по Дьюэр-стрит, а потом вверх по тропинке, уводящей к скале.

Когда Зено гнался за Ником Говардом по этому гребню, он в какой-то момент замер и прислушался, а потом различил смутно проступающую в темноте мишень и метнул нож. Ник рухнул, схватившись за ногу, и покатился вниз по склону. Именно в этом месте теперь сидела Софи, спиной к склону, вытянув ноги в сторону гребня, и размышляла над тем, о чем ее спросил Паскью.

— Не знаю... Не знаю, Чарли это был или нет. Неужели ты думаешь — если мы эпизодически трахались, когда мне и двадцати не было, я могла узнать этот шепот, интимный, словно в постели. — Ты заблуждаешься. — Она взглянула на него. — Я и тебя не узнала бы.

— Да, конечно, — согласился он и, помолчав, добавил: — Прости меня.

Она отвернулась и стала смотреть на искрящуюся поверхность моря, чтобы утопить в ней вспыхнувший в глазах блеск. — Распечатай письмо. Может, ты выиграл в лотерее машину?

Листок реял на ветру, словно флаг, и Паскью пришлось держать его за оба конца, как городскому глашатаю объявление.

— Я приглашен на обед.

— И уже не в первый раз. — Ей вспомнился его рассказ о том, как ушла от него жена: он вернулся домой и застал все в таком виде, будто она только что вышла из комнаты, — так же было и с кораблем «Мария Селесте». Потом ей представилась другая картина: Паскью входит в спальню пустующего дома и видит, что стол накрыт, бутылка с вином откупорена, свечи зажжены, как будто кто-то побывал здесь всего несколькими секундами ранее.

— Жизнь проходит по кругу, — пришло ей в голову. — Мы выбираем себе образы, и они являются нам снова и снова, сопровождая наше круговое движение.

— Есть некоторое отличие, — объяснил он. — В этот раз будут присутствовать люди за соседними столиками, нам подадут меню, список вин и исполнят импровизацию на тему «Вестсайдской истории». Надеюсь, обслуживание будет лучше, чем в прошлый раз.

— Ну, если обнаружишь на столе кассетный магнитофон, заказывай только полбутылки вина.

В письме было название ресторана, дата, время встречи и просьба: «Приходи один».

— Что все это значит? — недоумевала Софи. — Кто бы он ни был, но он знает, что я здесь. Почему же «Приходи один»?

Паскью пожал плечами, словно ей следовало это знать. Но на всякий случай добавил:

— Мы с ним не закончили одно дело.

Глава 18

Машина остановилась на эстакаде во внезапно наступившей тишине, диспетчер моментально исчез. Свет был какой-то размытый, как свет огоньков на болотах; дул легкий ветерок. Вторая машина остановилась следом за первой, тоже в полной тишине, последние несколько ярдов она, видимо, катилась по инерции, с выключенным двигателем. Из второй машины выбралось несколько человек. В тот же самый момент из будки диспетчера тоже стали появляться люди с автоматическим оружием.

В первой машине был только водитель. Он огляделся и беспокойно заерзал, а потом понял, что происходит, почему и кто перед ним. Он выскочил наружу, но было уже поздно. По нему открыли огонь длинными, размеренными очередями, надвигаясь на него. Машина дрогнула, пробоины мгновенно усеяли корпус, стекла треснули и рассыпались.

Водитель стоял в нескольких футах от машины. Тело его болталось из стороны в сторону под градом безжалостно впивающихся в него пуль. Казалось, невидимые руки толкают его то в одну, то в другую сторону, швыряют на землю, рывком ставят на ноги; он покачивается на носках, наклоняясь вперед, потом, завалившись назад, балансирует на пятках. Кровь хлещет, словно из шланга, пытаясь сбить его с ног.

Автоматчики шли на мишень с бесстрастными лицами, не сводя с нее глаз. Невозможно было представить себе, что он еще жив, но он по-прежнему стоял прямо, по-прежнему двигался, яростно размахивая руками, при этом ноги его лихо отплясывали какой-то сумасшедший танец. Когда стрельба стихла, тело шмякнулось на мостовую, словно разделанная мясником туша. А потом наступила тишина. Когда остальные уже отвернулись, один из автоматчиков пнул мертвое тело ногой и сплюнул на него, демонстрируя сицилийское презрение к мертвому врагу.

Так он и остался лежать. Сонни Корлеоне, погибший на эстакаде.

Чарли Сингер сидел у телевизора, включенного на полную громкость. Шум, сопровождающий убийство Сонни, заглушал звуки, проникающие сюда со всех сторон через деревянные перегородки. Почти две недели Сингер провел в отеле, выходя лишь за тем, чтобы купить продукты или перекусить в замызганном кафе неподалеку от станции. Только раз или два, когда становилось невмоготу от доносившегося до него шума или казалось, что стены комнаты вот-вот раздавят его, он выбирался в кино, стараясь обрести в темноте чувство безопасности, но, не в силах совладать с собой, дрожал при мысли, что они могли идти за ним по пятам по улице, потом в кино, и вот сейчас один из них сидит позади, так близко, что может до него дотронуться, а остальные поджидают его на улице.

Большей частью он выходил ночью. Девушки были повсюду: у светофоров, в боковых улицах, они постукивали каблучками по асфальту, усеянному ими же выброшенными окурками. В неясном гуле, доносившемся из-за стен, который он старался заглушить при помощи старых фильмов, телеигр и пестреющих сценами насилия выпусков новостей, можно было различать глухое ворчание, вой, притворное наслаждение, подлинную боль, поддельное вожделение, злость, негодование, нетерпение, мычание, вздохи, ярость, смех — и все это сливалось в неумолимый ритм, не оставляющий сомнения в том, что здесь совокупляются человеческие существа. Клиентами были в основном приехавшие на деловые встречи бизнесмены. Девицы словно пропускали их через сборочный конвейер.

Аль Пачино поднимался в горы где-то в Сицилии в сопровождении державшихся чуть поодаль телохранителей с винтовками. Холмы, пыльные дороги, стены, сложенные из камней, — лиричный, навевающий спокойствие пейзаж.

До него донесся женский голос: «Как тебе хочется? Делай все, что тебе хочется». Через стену женщину было так отлично слышно, словно она находилась здесь, за напускным бесстыдством, как за слоем грязи, скрывалась усталость.

Чарли Сингер сломал печать на горлышке бутылки с шотландским виски и подумал: «Если когда-нибудь мне и случится еще раз трахнуться, это будет не скоро. Хорошо бы переехать куда-нибудь, но трудно найти более подходящее место».

Для Валласа Эллвуда тоже трудно было отыскать лучшее место. Он сидел в одном из ресторанчиков неподалеку от того спортивного зала, где закончил свою жизнь Рональд Мортон. Вечер был теплый, и девушка, с которой он пришел, предпочла столик в саду; место было выбрано с соблюдением всех предосторожностей: в самом глухом уголке сада, подальше от окон. Посреди сада стояло одинокое дерево, в убранстве ярко светящихся веток и листьев. Девушка склонилась над меню, и отблеск неонового пламени заиграл у нее на волосах.

Энни Роланд работала секретарем Хилари Тодда. Сразу после разговора с шефом Эллвуд позвонил ей. Он шел на риск — и знал об этом, но он видел ее несколько раз вместе с Хилари и внимательно к ней приглядывался, как приглядывался к каждому, чья жизнь могла повлиять на его собственную. Он заметил, что Энни работоспособна, осмотрительна, чрезмерно энергична, а иногда и агрессивна.

Энни заказала артишок, потом бифштекс и подняла бокал с вином. Она едва взглянула на Эллвуда с тех пор, как они уселись за столик. В конце концов она произнесла:

— Вы по уши увязли в дерьме.

— Я знаю. — Он заказал это вино, чтобы произвести впечатление. И когда сделал глоток, был сам поражен его вкусом.

— И что же вы хотите?

— Вы сами знаете.

— Хотите, чтобы я догадалась?

— Пожалуй, да.

— Вам нужен материал на Хилари Тодда. У вас проблемы, вы вляпались в историю. Вам это не нравится. И вы видите лишь один выход из создавшегося положения. Вообще-то говоря, это вопрос времени.

— Неужели все настолько плохо? — спросил Эллвуд, как мог непринужденно. Он должен выяснить, что ей известно.

— Задание, порученное вам, далеко не простое. Это все знают. Но отчаиваться из-за этого не собираются. Хотя кое-кто из наших в Европе уже почувствовал на себе холодные ветры и опасается настоящей бури.

— Это ведь не связано с?..

— Нет. Они знают, что Гарольд Пайпер — придурок. Думаю, кто-то сказал, что вам следует действовать решительно, идти на большой риск. Но другие, видимо, возражали, полагая, как и вы, что не следует выдавать себя, ставя тем самым на карту все, что лучше выкрасть нужную информацию.

— Итак?.. — Эллвуд знал ответ, но все же спросил. Ему хотелось услышать, что скажет Энни.

— Вы пришлись не по вкусу Хилари Тодду. Все дело в этом. Вы почему-то внушаете ему беспокойство. Не знаю почему.

«Зато я знаю, — подумал Эллвуд. — Ему известно обо мне кое-что, что пугает его. Пугает и в то же время привлекает. Ему нравятся те же вещи, что мне; он слышит их музыку, ощущает их вкус. Аппетиты у него большие, но он не способен на риск. Он злится, но гнев его еще не созрел. Гнев — как вино в бочке; он должен перебродить. Его нужно вынашивать в сердце, а для этого требуется время. Нужно ждать... Потом, однажды, ты даешь выход его маленькой толике, как бы пробуя его на вкус, и вот наконец ты получил то, чего ожидал — ненависть, вино отменного качества, и ты можешь его пить».

Он повторил вслух:

— "Не пришелся по вкусу". Да. И что же он намерен делать?

— Он не оставит вам никакой свободы маневра. — Она улыбнулась. — Вы позабавили меня своей шуткой — привели в этот ресторан, на эту улицу. Убитые вами не могли значить для вас так много. Правда? Вы допустили оплошность, став уязвимым для Хилари. — Казалось, она в самом деле заинтригована. — Зачем вы это сделали?

— Просто мне так хотелось.

Прилизанные волосы Эллвуда тускло поблескивали. Треугольное лицо обтягивала бледно-серая кожа. От тела исходил кисловато-гнилостный запах, как от подпорченного фрукта.

— А теперь вам нужна моя помощь.

— Не совсем так. Помощь получают от друзей. Ей сопутствуют такие неприятные вещи, как щедрость, благодарность, привязанность. Меня же интересует, располагаете ли вы чем-либо, что я мог бы у вас купить.

— Ну, а если бы я не пришла сегодня вечером?..

— Тогда я начал бы беспокоиться — сидя здесь один, закусывая и наслаждаясь вином.

— Оно действительно приносит вам наслаждение?

— Возможно, но не такое уж большое.

— Я могла прийти сюда, чтобы создать у вас иллюзию безопасности. Могла сделать это ради Хилари. Вы уверены, что он не подослал меня к вам? Вот я уйду отсюда и обо всем ему доложу, передам каждое слово.

— Нет.

— Откуда такая уверенность?

— Во-первых, это не в стиле Тодда. Он не стал бы действовать украдкой — для этого нужны искренность и терпение. Он просто взял бы меня на мушку и спустил курок.

— А во-вторых?

— Есть что-то такое в вашем лице...

— Что именно?

— Затаенная злость.

Им подали еду. Эллвуд быстро съел свою ветчину и стал рассматривать людей за соседними столиками, в то время, как Энни обрывала листья артишока, словно страдающая от любви девушка: любит, не любит... А потом стала высасывать из мякоти маслянистый сок. Он посмеивался украдкой. Без сомнения, она выбрала совсем не ту закуску для их ужина. Ее ошибка придала Эллвуду уверенности.

Листья уже не умещались в тарелке и падали на стол. Вода в чашечке для ополаскивания рук помутнела от жира.

Она напомнила:

— Вы сказали мне, что все это будет не бесплатно.

— Сколько вы хотите?

— На десять биллионов согласны? — Она зажгла сигарету, ожидая, пока официант уберет со стола грязную посуду.

— Ну, все на свете относительно, — ответил Эллвуд. — Так я полагаю. Но не все равноценно.

— Откуда мне знать, сколько стоит то, что могу передать вам на Хилари? Я понятия не имею.

— Видите ли, дело не в стоимости самой вещи... — Глаза Эллвуда слабо поблескивали, словно потускневший металл. — А в том, во сколько вы оцениваете себя. Сама по себе информация, слухи, скандальные подробности не имеют стоимости.

— Но для вас это кое-что стоит.

— Может быть. Я не об этом сейчас говорю. У вас есть что-то на продажу — ваше собственное, то, из чего вы можете извлечь прибыль? Что вы передаете? Информацию? Да. Ну, а какова цена обмана, предательства, власти, являющихся вашей неотъемлемой частью? Во сколько вы их цените?

Гладкие волосы его отливали оловом, кожа стала пепельной, в глазах появилось какое-то мертвенное сияние. Он положил руку поверх ее ладони, взял сигарету, сунул в рот и раскуривал, пока она не заалела тлеющим угольком. Он затянулся и задержал дыхание.

— Представь себя шлюхой, — продолжал он, — сколько бы ты брала за ночь?

Она почувствовала, как откуда-то из глубины волной поднялась изжога, в которой перемешались желчь и прогорклое масло. На мгновение она прикрыла глаза, и ресницы увлажнились капельками пота.

Эллвуд мягким движением положил сигарету в пепельницу, задержав палец на тыльной стороне ее ладони, и от этого прикосновения у нее по телу побежали мурашки. Он повторил:

— Сколько бы ты с меня за это взяла?

Листья на дереве замигали, будто в сети упало напряжение, и некоторые посетители стали посматривать на небо, опасаясь грозы. Энни поднесла сигарету ко рту и ощутила ее резкий, холодящий горло привкус жести. Официант поставил перед ней тарелку с горячим: бифштекс, картофель фри, цветная капуста.

— За то, чтобы лежала распластанная с моим петушком, втиснутым в лоно, — продолжал Эллвуд. — Сколько бы ты взяла за это? — Голос его упал почти, до шепота. — За то, чтобы лежала связанная, задрав задницу, с лицом, забрызганным моей спермой?

Поданное блюдо представляло собой подлинное произведение искусства: все ингредиенты разложены на тарелке в идеальной пропорции, на куске мяса по центру — завиток из соуса.

Слишком поздно, чтобы уйти, поразмыслить и раскаяться. И все-таки она сказала:

— Я подумаю. — Голос ее стал хрипловатым, слова дробились на слоги.

— О'кей, — согласился Эллвуд, сразу оживившись. — Только не тяни. Мне не терпится заплатить.

Она постепенно осознавала происходящее. Достаточно и того, что она сейчас с ним, — это уже означает предательство, состав преступления — налицо. А плата — лишь печать, призванная скрепить сделку. Он готов дать ей время — совсем немного, потому что это уже не имеет значения.

— Ты зашла в клетку. Представь, что скоро стемнеет. А в клетке находится то, что ты хочешь заполучить. Неважно, что именно: деньги, свобода, месть — разница невелика. И вдруг ты почуяла, что кто-то спит в соломе. Определила по запаху.

Маленький магнитофон, подвешенный сбоку у Эллвуда, зафиксировал каждое его мудрое слово, так же как и каждое требование Энни, и даже ее молчание.

— Прежде чем зайти в клетку и захлопнуть за собой дверцу, ты должна кое-что запомнить, чтобы не рисковать жизнью. — Энни наблюдала за пробегающими у него по лицу тенями. — Если заметишь, что какая-то тварь проснулась, не вспугни ее. Не делай резких движений. Не зови на помощь. Не теряй самообладания. Действуй наверняка. Бери то, что хотела. Оставь что-то взамен. Потом можешь уйти. И самое главное — не поворачивайся к зверю спиной.

Официант унес заказанное блюдо, к которому она так и не притронулась. Розовое дерево продолжало мерцать в темноте.

Глава 19

Сэр Гарольд Пайпер лежал на кровати и смотрел в высоко расположенное квадратное окно своей комнаты. Ему просто необходимо знать, что там вытворяет погода. От этого зависят его расчеты. Он должен видеть птиц и облака.

На птиц у Сэра Гарольда глаз был наметанный. Стоило промелькнуть мимо окна какой-нибудь тени, как он тут же определял: пролетела ли черноспинная чайка, или клушица, или сельдяная чайка, или грач. В девяноста случаях из ста это оказывалась сельдяная чайка, но Сэр Гарольд жил в ожидании сюрприза. Время от времени он замечал пустельгу, а раз или два даже сарычу. Птицы эти появлялись очень редко, что и являлось основой его вычислений.

Ночью, как правило, птиц не было. Звезды то сверкали, то нет, можно было использовать угол наклона звезд, оконной рамы, стола, но вариантов это давало немного. Совсем другое дело — полнолуние, особенно когда ветер разгонял кучевые облака. На какое-то время они закрывали луну, а потом уплывали дальше. Время между двумя затмениями давало ключ к разгадке. Облака представляли собой геометрические фигуры или что-то близкое к ним. Одно походило на параллелограмм, другое — на окружность. Временами проплывал равнобедренный треугольник, его углы поблескивали серебристо-стальным светом. Каждое вычисление было необычайно важно. Сэр Гарольд знал, что, создав такую систему измерения мира, сможет судить о нем безошибочно. Появится возможность выразить геометрически любовь, желание, ненависть, грех, утрату. Убийство, голод, алчность, продажность, доброту. Рождение и смерть, порок, любое славное деяние. Ему единственному из больных позволили спать в темноте. Он объяснил доктору Харрису, насколько важно для него видеть небо и производить свои вычисления.

Под покровом облаков все скрылось во тьме. До него доносились лишь посвистывание ветра и из другой комнаты звуки, похожие на фырканье тюленя. На минуту он задремал, а когда открыл глаза, увидел чудо.

Под тесным сводом потолка порхали мотыльки. Около сотни маленьких белых искорок, которые, перелетая с места на место, вычерчивали в воздухе светящиеся зигзаги. Линии перекрещивались, обозначая углы наклона и точки соприкосновения, складываясь в ромбы и неустойчивые окружности.

Сэр Гарольд судорожно вздохнул и задержал дыхание, как будто эти крошечные создания могли спугнуть колебания воздуха. Он тут же приступил к серии вычислений, в голове, казалось, закрутились крылья ветряной мельницы. Энергично прочерчиваемые световые линии мелькали то там, то здесь, становясь все таинственней, их непроизвольность все более захватывала воображение, и все они складывались в узор, напоминающий переплетение изломанных человеческих судеб.

Потом мотыльки словно сбились в рой. Световые линии видоизменились — точки слились, излучая мягкое сияние, словно маленькая лампочка. Подобно отшельнику, которому явилось чудесное видение, вглядывался Сэр Пайпер в этот свет. И тут перед ним возникло лицо клоуна.

Они переговаривались шепотом. В клокочущем голосе Пайпера слышалось нетерпение.

— Вы знаете, кто я?

— Кто вы?

— Великий Анарх. Альфа и Омега. Я пришел, чтобы вынести свое суждение об этом мире.

— И каков ваш вердикт?

— Я собираю факты. Спасибо за то, что принесли мотыльков.

— Они помогли вам?

— Очень. Это такой грандиозный проект! Требует столько вычислений! Я приступил к нему еще будучи мальчиком и до сих пор не могу завершить.

— Вы занимались расчетами еще в детстве?

— Да, постоянно.

— А родители знали, кто вы такой?

— О, они не знали.

— Вы производили вычисления, будучи женатым?

— Не переставая.

— А жена ваша знала, кто вы?

— Она так никогда и не узнала.

— Вы занимались вычислениями во время войны?

— Во время войны вычисления были особенно важны. Это очевидно. Ведь война — это время величайших разрушений и мужества, величайшего зла и катаклизмов. Все это находилось в равновесии, ложась на разные чаши весов. Я тогда добился огромного прогресса.

— Хоть один человек знает, кто вы такой?

— Никто.

— А обман тоже ложится на чашу весов?

— Все человеческие чувства, все человеческие усилия, все человеческие...

— А предательство?

Мотыльки блестками облепили три шара для жонглирования. Зено пропустил электричество через один из них, получив свечение, залившее половину комнаты. Он держал его над головой, как светильник.

— А предательство? — Вопрос повис в воздухе.

Пайпер ответил:

— Я пришел, чтобы судить этот мир.

— А в спецслужбах знают, кто вы такой? А в Министерстве обороны? Кто-нибудь из ваших европейских коллег знает? — Зено читал по записям Валласа Эллвуда.

Непередаваемо медленным движением Пайпер поднес палец к лицу.

— "Если очи твои оскорбляют тебя, выколи их". — На губах старика блеснули капельки слюны, лицо исказила то ли усмешка, то ли гримаса недовольства, трудно сказать.

— Молох. Альфа и Омега. Кто-нибудь знает об этом?

— Как мог бы я их судить, знай они, кто я на самом деле? — Пайпер перешел со скрипучего шепота на сладкий, убаюкивающий лепет: — Они тогда превратились бы в пай-мальчиков, правда? — Он снова провел пальцем по веку. Потом очень мягко произнес: — Я не говорил, что я Молох. Я не говорил тебе этого.

— Если ты тот, за кого себя выдаешь, то можешь делать все.

— Все? — Теперь в его голосе сквозило лукавство.

— Да. Все, что пожелаешь. И никто тебя не осудит.

Последовало долгое молчание.

Пайпер отвернулся и стал разглядывать стену, будто на ней было начертано послание. Зено по-прежнему удерживал светящийся шар в воздухе, чувствуя, как затекает рука.

Чуть раньше этим утром он держал Карлу в объятиях, прижавшись губами к ее уху, и шепотом обещал ей:

— Мы скоро уедем отсюда.

— Ничего... не беспокойся... — Лицо ее светилось любовью. — Все будет, как ты захочешь. Ты ведь знаешь.

Этот спятивший старый ублюдок скармливал ему то же дерьмо, которое от него получал Харрис.

— Чтобы ты ни сделал, — внушал он ему, — это не было изменой. Что бы ни рассказал, это не было вероломством. Не могло быть. Потому что наверняка входило в твои великие цели. Верно? Было частью твоего плана. Людям, подобным тебе, тесно в рамках таких жалких понятий, как страна, патриотизм, верность. Ты не мог принять ничьей стороны. — Он понимал, что говорит чересчур много, но решил разработать еще одну линию, почерпнутую из записей Эллвуда: — Расскажи мне про Януса.

Пайпер взял низкий табурет, поставил у стены и сел, будто желая изучить послание вблизи. Он беззвучно шевелил губами, и по ним можно было прочесть:

— Я говорил тебе, что я Молох.

Зено попросил:

— Расскажи мне о геометрии. Это так интересно!

Но Пайпер молчал, уставившись на стену. Минут через пять свечение в комнате погасло, дверь приоткрылась и снова закрылась, щелкнув замком.

Пайпер остался сидеть в темноте. Через некоторое время он на ощупь вывел на стене пальцем невидимый вопрос:

Кто этот клоун?

Глава 20

В эти дни погода то и дело менялась. Когда Том Кэри шел по тропинке, ведущей к Меерз-Пойнт, солнце светило так ярко, что в его лучах ветки утесника казались объятыми пламенем. Но прошло совсем немного времени, и небо нависло над ним, словно потолок, — серая бескрайняя поверхность, по которой ветер гнал темные облака, похожие на комки грязи. Прежде чем закинуть удочку, Том снял катушку со стопора и взмахнул удилищем большого морского спиннинга, ухватившись за него обеими руками. Леска с грузилом размоталась, тонко взвизгнув.

Кэри стоял на оконечности мыса, у самой воды, так, чтобы можно было разбрасывать леску по ветру. Волны разбивались о широкий порог из лежавших по обе стороны от него черных камней, воздух был насыщен солеными брызгами.

Кэри смотал леску, чтобы проверить наживку, и снова закинул. Мысли его были заняты девушкой, лежавшей на кровати Эллвуда. Да, гладких рыбок он выуживает! Он представил, что леска натягивается — и из воды показывается девушка. В брызгах волн она кажется бледной, зеленая вода сосульками стекает у нее с плеч, он подцепляет ее багром и вытаскивает на берег. В глазницах у нее самоцветы, а лоно набито жемчужинами.

Кэри узнал о смерти Лори вскоре после того, как ее не стало. Никто не заметил, что она пропала — ведь она находилась в собственном доме. Муж был в отъезде — отправился в Штаты по делам, связанным с американскими ВВС, и вернулся через неделю.

Близился рассвет. Он поставил машину около телефонной будки и отыскал едва заметную дорожку, которая шла через лес, параллельно задним фасадам домов военнослужащих. Какая-то птица залилась было трелью, но тут же смолкла, не найдя поддержки.

Сначала ему попалась ее одежда — там, где она скинула ее, — в этом было что-то зловещее и непристойное; у блузки отлетели пуговицы, тонкое, как паутина, нижнее белье зацепилось за низкорослый кустарник. Потом он увидел таблетки, рассыпанные по листьям, словно семена ядовитых цветов. А уже потом — саму Лори, не сразу, потому что ему сказали, что она умерла, но не сказали, как и где.

Она висела на дереве, в двух шагах от него, с головой, наклоненной вперед на выгнутой шее, словно в недоумении разглядывала что-то, лежавшее внизу. Руки свисали вдоль тела, прямо, как водопроводные трубы. Казалось, всей своей тяжестью она устремилась к земле.

Кэри приподнял голову. Она висела совсем невысоко — ее колени находились на уровне его глаз.

Он подумал: «Как будто таблеток оказалось недостаточно! Как будто ей хотелось испытать по меньшей мере две смерти, чтобы избавиться от гложущего ее страха и страдания».

Лес постепенно просыпался. Запели птицы в листве. Но вокруг Лори все оставалось безмолвным и недвижимым. Свет в том месте, где она висела, из серого становился белесым. Лори напоминала стройный ствол с листиком лобковых волос и двумя сосками, свисающими, словно диковинные плоды.

Ветром приносило брызги волн, разбивающихся о камни. Леска становилась невидимой, уходя под воду, но сообщала колебания, сотрясавшие по всей длине полое удилище из органического стекла. Держа леску рукой, Кэри чувствовал, как ее тянет колышущееся море.

Он приехал в Лонгрок, не потому что его попросил Эллвуд, не из-за обещанного им вознаграждения. Он приехал, чтобы разгадать тайну, не дававшую ему с давних пор покоя. Он понял это только сейчас и сразу принял за истину. Ему необходимо было раскрыть тайну собственной трусости и утраченной надежды.

Не прошло и часа, как ветер стих. Кэри сложил удочку, убрал снасти в заплечный рюкзак и двинулся в город, вдыхая запах папоротника, растущего по обе стороны тропинки.

«Я именно тот человек, чья вера мертва, — думал он. — Она умерла сначала в Польше, потом в Венгрии, затем в Восточном Берлине. А теперь и в самом сердце — в России. Во что же я верил? В Отца, Сына и в тот призрак, что бродит по Европе».

Ветер доносил до него запах утесника, резкий, словно запах соляного раствора.

Он оставил удочку и рюкзак в машине и пошел через город пешком. Сначала он брел бесцельно, но потом понял, куда направляется.

Церковь стояла на одной из окраинных улиц, неподалеку от пристани; простое сооружение из кирпича цвета сливы, с крыльцом и фрамугами из светлого дуба. Из этого же светлого дуба были сделаны скамьи и алтарь. Над алтарем располагалась роза[7], а под ним триптих, части которого соединялись, покоясь на дубовой опоре. Витражи были выполнены современным мастером — тщательно подобранные кусочки красного и синего стекла для розы, голубые и молочно-белые — для триптиха, изображающего рождение Христа, Христовы муки и Христа во славе.

Солнечные лучи проникали сквозь стекла, и по нефу[8] текла цветная река. Кэри сел поближе к алтарю, и на нем заиграли белые и голубые блики:

— Прости меня, Святой Отец, я согрешил, — произнес он совсем тихо, словно боясь быть услышанным.

В полосах света плясали пылинки. Воздух в церкви был недвижим, будто она затаила дыхание. Кэри вспомнил, как замерло все вокруг Лори в лесу.

— Ты слышишь? Я сказал: прости меня, я согрешил. — Голос Кэри становился все громче в залитом солнечном светом, безмолвном храме.

Он встал, омываемый этим светом, льющимся через витражи, и поднес сложенные рупором ладони ко рту, словно обращаясь к кому-то, очень-очень далекому. Стон страдания, вырвавшийся у него из груди, эхом отозвался на улице.

— Да что же это? Я не слышу тебя. Ты должен заговорить, ах ты ублюдок!

Голубой цвет — цвет любви, белый — цвет откровения.

— Говори же!.. Ты должен заговорить, ах ты, ублюдок, ублюдок, ублюдок!..

Глава 21

— Побудь здесь, — сказал Паскью, — а я вернусь, как только смогу. — Он отдал Софи лист бумаги — последнее письмо Зено. Потом приложил к нему еще что-то. — Вот номер телефона. Через полтора часа позвони. Сообщим друг другу, что у нас все в порядке. И, кто знает, возможно, от этого сукин сын занервничает.

— Если он хочет тебя убить, то почему назначил встречу в ресторане, на виду у всех?

— Раньше времени не звони — он может опоздать, по обыкновению. Не хочу, чтобы он застал меня говорящим по телефону, — это его встревожит.

— Если он занервничает — хорошо. Если мы его встревожим — плохо... Теперь поняла.

— Что тебя злит?

— Я волнуюсь.

— И это тебя злит?

— Да, черт возьми, разве ты сам не видишь? Что же ты ему ответишь?

— Насчет встречи в ресторане?

— Да.

— Знай я, что ему нужно, ответил бы тебе.

— Он убил Ника.

— Да. Наверняка это он.

— И пытался убить тебя.

— Но не получилось. Возможно, поэтому он и хочет поговорить.

— О Лори...

— Похоже, что о ней.

— Не ходи туда. Давай просто... Мы могли бы уехать. Собрать вещи и сегодня же вечером уехать.

Паскью подошел к ней, присел на краешек кровати, словно робкий жених, и нежно поцеловал в губы. Потом сказал:

— Разве ты забыла — я не довел одно дело до конца?

До Дьюэр-стрит доносился несмолкаемый шум океана. Паскью пересек улицу и пошел по тротуару вдоль дамбы. С виду как новичок, не умеющий обеспечить себе полный обзор. На самом же деле отсюда хорошо просматривалась противоположная сторона улицы. Вечером на набережной совсем немного людей, и легко заметить, если кто-то идет за тобой по пятам. Переходя дорогу в обратном направлении, он снова огляделся, но никого не обнаружил поблизости.

«Возможно, именно так повел бы себя Роб Томас, — подумал он. — Я действую, как сыщик!» Он громко рассмеялся своим мыслям и понял, что нервничает.

Луна напоминала лучину, белеющую в небе щепку. Море мягко взрывалось в темноте. По дороге к ресторану он видел мужчину и женщину, прогуливающихся под руку, еще одного мужчину, который, видимо, торопился на встречу; какую-то женщину, рывшуюся у своей машины в сумочке в поисках ключа. Паскью дважды оглядел мужчину, который спешил, но не заметил в нем ничего подозрительного. Как и в посетителях ресторанного бара. Одним из них оказался старик, низко склонившийся над пивом.

На имя Паскью был заказан столик. Единственное, что он позволил себе взять, это шотландское виски. Немного погодя к нему подошел официант с письмом.

— Ну как? — Софи подняла трубку, прежде чем раздался второй гудок.

— Он до сих пор не появился. Но передал письмо.

— И что в нем?

— В нем говорится... — На миг он смолк, и Софи услышала шелест бумаги. — «У меня пропал аппетит. Приходи в дом номер сорок девять по Дьюэр-стрит. Выпьем. Захвати Софи».

— Это и есть та улица? Отель находится на Дьюэр-стрит?

— Да.

— И ты пойдешь?

— Пойду.

— Послушай. — Она зажала телефонную трубку между плечом и подбородком, с помощью мизинца и указательного пальца то снимая, то надевая на безымянный палец той же руки кольцо с жуком-скарабеем. Ее волнение выдавал также голос — торопливый и прерывистый. — Я думала — вы встретитесь в людном месте. Это ведь его идея, да? Чтобы ты чувствовал себя в безопасности. А теперь какие • у тебя гарантии? И потом, насколько я помню, он предупредил — приходи один. Что же произошло?

— Я все понимаю. И все-таки пойду.

— Хочешь, чтобы и я пошла?

— Этого хочет он. Давай сделаем вид, что нас это устраивает.

— Как это — сделаем вид? И почему ты шепчешь?

— Телефон у самой двери, столики близко, без конца ходят туда-сюда. Я хочу, чтобы он засветился. Понимаешь? Отправляйся по этому адресу. А я к тому времени буду там.

— Сэм...

— Ничего, все будет нормально. Мне ходу минут пятнадцать, не больше. Таким образом, я попаду туда в восемь тридцать. И скажу, что должен позвонить тебе, — так мы с тобой договорились. Если услышишь: «Все хорошо, приходи», — это будет означать: «держись подальше, я в беде». Если же я скажу: «Я в беде», значит, все в порядке.

— А что мне делать, если дело обернется плохо?

— Не приходить.

— Господи, это я понимаю. Но тебе как помочь? — Она сидела в кресле, наклонившись вперед и закрыв глаза, стараясь сосредоточиться. И вдруг ее что-то смутило. Она поняла, что это обман.

«Ничего не предпринимай», — продолжал нашептывать внутренний голос.

— Значит, ты хочешь взять и войти туда? Просто так? Принять его условия, действовать без всякой поддержки, без оружия, не имея понятия о том, что он задумал?

Софи поняла по голосу, что он начинает злиться.

— Ну ладно, довольно, — оборвал он разговор. — Этот ублюдок тыкал в меня ножом.

В деревнях есть поверье: если увидишь молодой месяц через стекло — это не к добру. Один из официантов вглядывался в то, что происходит на улице через большую, во всю стену витрину. Посетителей было немного, значит, и с чаевыми негусто — в полном соответствии с приметой. Он распахнул дверь и улыбнулся — какая-то весьма привлекательная женщина направилась к ожидающему ее за столиком мужчине.

Софи подсела к Паскью и сказала:

— Я так и думала, что ты здесь.

Он понял — что-то произошло.

— А где же мне еще быть?

— В доме тридцать девять по Дьюэр-стрит. Я только что разговаривала по телефону с Великим Зено: магом, эскейполоджистом и очень неглупым ублюдком.

— Ну-ка, ну-ка...

— Он выдал себя за тебя. И будет снова звонить. Я придумала, как его задержать, но только на время. В нашем распоряжении минуты четыре, чтобы вернуться в отель.

Они добежали за шесть минут. Едва Софи перевела дух, как раздался телефонный звонок. Она подняла трубку. Молчание.

— Сэм? — спросила она, глядя на Паскью.

Снова тишина.

Софи пояснила:

— Я была у себя в комнате. У себя. Думала, ты туда позвонишь. Но звонка не было, и я вернулась обратно. — Она помолчала, стараясь определить, поверили ей или нет.

— Я в беде, — сказал Зено и повесил трубку.

Пока они бегом добирались из ресторана в отель, Софи лишь в общих чертах рассказала Паскью о происшедшем. А теперь дополнила свой рассказ:

— Предполагается, что я отправлюсь туда. Поскольку уверена, что звонил ты. Все в порядке. — Она умолкла, ожидая ответа, но Паскью лишь кивнул. — А записку тебе передал официант?

— Да.

— Ты поинтересовался, кто ее послал?

— Конечно. Ее оставили на стойке бара с надписью: «Передайте, пожалуйста, это мистеру Сэму Паскью».

— И что в ней говорилось?

Он ответил с улыбкой: «Я задерживаюсь. Оставайся на месте», — что я и сделал:

— Значит, он считает, что ты сидишь в ресторане, а я иду к дому сорок девять по Дьюэр-стрит, где он ждет меня. — Она содрогнулась при мысли об этом. — Что будем делать?

Паскью ответил:

— Да, именно так он считает, уверенный, что сюрпризы может преподносить только он, как это было до настоящего момента.

— Ты хочешь пойти туда?

— Нет, не хочу. Но сложившаяся ситуация дает нам преимущество. Нам, а не ему. И это впервые. Пусть думает, что водит нас за нос.

— Когда хотят подстрелить тигра, — сказала Софи, — то неподалеку от дерева привязывают козла. Потом охотник садится с ружьем под деревом и ждет. В конце концов приходит тигр, перегрызает козлу глотку, и вот тогда-то охотник и стреляет в тигра.

— Нет, — сказал Паскью, — Ты права, я пойду один.

Софи направилась к лифту. Войдя в кабину, она нажала на кнопку, держа двери открытыми. Паскью появился в холле, но в лифт заходить не стал.

— Пожалуй, в одиночку я лучше справлюсь с этим делом.

Софи рассмеялась:

— Справишься с чем? Ты так говоришь, словно речь идет об обычной работе. Заходи.

Пока они ехали вниз, Паскью поинтересовался:

— Как же ты догадалась, что это он звонил, а не я?

— Он действовал умно — разговаривал шепотом. Но я слышала, как он отсылал нас в бар, — тогда он тоже шептал. И все-таки у меня не было уверенности. Играл он отлично. Изображал беспокойство, недоумение, злость, и все к месту. Я закрыла глаза и сосредоточилась на его шепоте, все больше убеждаясь в том, что это не ты. И тогда я сказала...

— Что ты сказала?

— Сказала: значит, ты собираешься идти туда без всякой поддержки, безоружным, не зная, что он предпримет? — что-то в этом роде.

— А он никак не отреагировал на слово «безоружным»?

— Совершенно верно.

Паскью достал из кармана ее пистолет.

— Возьми его лучше себе. Некоторое время ты проведешь здесь одна.

Софи покачала головой.

— Ты все не так понял, я — козел. Ты — охотник под деревом.

Первым сюрпризом, подстерегавшим ее, была лодочная станция. Софи ожидала увидеть дом с крыльцом и кнопкой звонка.

Второй сюрприз — музыка. Мягкая мелодия вальса доносилась до нее сквозь сгущавшуюся синеву сумерек, звуки струнных и духовых инструментов — казалось, на холме неожиданно распахнули дверь танцевального зала.

Она прошла в ворота и начала разыгрывать свою роль.

— Сэм, — позвала она, — Сэм?

Продвигаясь в глубину площадки, она думала: «Надеюсь, ты слышишь меня, Паскью, и хорошо видишь сквозь ветви дерева — потому что уже запахло тигром».

— Сэм?

Это был вальс Штрауса, теперь он звучал чуть громче.

Прямо перед ней, отгороженное перевернутыми судами, находилось пустое пространство, достаточно обширное для танцевальной площадки. Пам-пам-пам...

Музыка звала к танцу.

— Сэм?

Третьим сюрпризом оказался маленький столик, неожиданно высвеченный прожектором, с лежавшими на нем цилиндром и тростью. А вот и кавалер. Сейчас он отведет ее на бал. На ее глазах трость с треском сложилась и, подскочив в воздухе, превратилась в цветы. Для ее корсажа. Из цилиндра, прошелестев крыльями, выпорхнул голубь; он взмыл вверх, покружил в воздухе и исчез в темноте.

Он легонько хлопнул ее по плечу: «Простите», а когда она повернулась к нему, взял за запястье, другой рукой обнял за талию, прижал к себе и увлек на танцевальную площадку. Все на нем: фрак, белая бабочка, лакированные туфли — было безукоризненно. От белой полумаски, почти скрывавшей лицо, создавалось впечатление, что он оскальпирован. От густого слоя помады на губах стали красными даже зубы, что было заметно, когда он улыбался ей.

Она слегка задыхалась, как и положено девушке, не пропускающей ни единого танца. Рука, обвившаяся вокруг талии, держала ее так крепко, что у нее едва не хрустнули кости. К этому надо прибавить испытанное ею потрясение. Из приоткрытого рта не вырвалось ни звука, пока он, закружив в вихре, увлекал ее в темноту. Он смотрел на нее сверху вниз, и лицо его, расчерченное на доли, выражало разочарование. Одета она была неподобающе: ни бального платья, ни атласных туфелек, ни тиары на голове. Хоть бы надела скромную нитку жемчуга, какое-нибудь ожерелье.

Он раскрутил ее, оттолкнув от себя, держа на вытянутой руке, пока она вращалась, потом снова подошел, теперь уже сзади, положив ей руки на шею, словно застегивая ожерелье. Она почувствовала, как удавка скользнула по шее и стала затягиваться.

— Сэм!

В голосе ее сквозили ужас, злость, мольба и надежда. Она взывала к кому-то, кто был сейчас здесь. Зено уловил эту перемену в интонации и, когда в свете прожектора появился Паскью, повернулся к нему вполоборота. Паскью поддел ногой кассетный магнитофон, и тот скользнул в темноту. Музыка смолкла. Он как-то странно держал пистолет, словно собираясь стрелять по мишеням, не произнося ни слова, потому что не представлял, что говорят в подобных случаях.

Софи ухватилась за удавку, оттянув ее от шеи, как тесный воротник, и, когда веревка свободно повисла, уже на бегу отшвырнула ее в сторону. Наткнувшись на корпус прицепа на колесах, Софи ушибла ногу и полетела вниз головой, едва не перекувыркнувшись в воздухе.

Зено и Паскью оказались один на один, при этом Паскью ходил кругами, стараясь использовать преимущества, которые ему давало освещение. Наконец он сказал:

— Не шевелись, не то выстрелю!

Софи бежала к воротам. Единственное, чего ей сейчас хотелось, — это очутиться где-нибудь в другом месте. Дрожащие ноги не держали ее, и она чувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Чтобы этого не случилось, Софи без конца повторяла какую-то бессмыслицу:

— О'кей, мне нужно идти, нужно идти, хорошо? Я лучше пойду, мне очень жаль, но я должна идти, вот найду ворота и уйду отсюда, хорошо? Я ухожу, я сейчас же ухожу... — Голос ее звучал совсем тихо.

А Зено, пятясь, уходил из освещенного места.

— Не шевелись, не то выстрелю! — Но Паскью не выстрелил, только поднял пистолет. Зено, словно прощаясь, взмахнул рукой — всего лишь короткий жест, — и стоящий перед перевернутыми шлюпками Паскью потерял равновесие; он тяжело осел вниз, дыхание с шумом вырывалось из легких, и он выстрелил, сам не отдавая себе в этом отчета. Нож, брошенный Зено, просвистел где-то у него за спиной. За ним еще один, тоже не достигнув цели, потому что Зено не ожидал выстрела. Лезвие зазвенело, увязнув в гладких досках повыше головы Паскью, — маленькое послание, упавшее с неба. Паскью вскарабкался вверх и нашел место, куда не попадал свет. Он водил по сторонам пистолетом в поисках цели, но на глаза ему попались лишь шелковый цилиндр и яркий букет цветов — розовых, зеленых, оранжевых, каждый цветок — с кнопкой посередине, словно безумный глаз маргаритки.

Главное отступить к воротам. Если Зено сделает то же самое, Паскью сможет перехватить его там, если нет, Зено окажется запертым на территории лодочной станции. Паскью пошел к выходу, прячась за лодки. До него доносились лишь шум моря и собственное дыхание, которое могло его выдать.

Софи застыла на месте. Она не ожидала, что Паскью выстрелит, — пистолет просто давал ему преимущество. С ее помощью они заманили бы Зено в ловушку и задали бы ему несколько суровых вопросов. Именно так все было задумано, без всяких убийств.

Сквозь полуоткрытые ворота виднелась часть Дьюэр-стрит — совершенно пустынной. Софи стояла в темноте, не зная, что делать — остаться на месте или бежать. Дважды она собиралась позвать Паскью, но рассудила, что это ничего не дает, лишь отвлечет его внимание от главного. Она перевела взгляд с улицы на площадку лодочной станции. Отбрасываемые прожектором тени завитками ложились на моторные лодки. Она потрогала шею в том месте, где ее стягивала удавка, и ощутила удары пульса, неровные, словно пламя, колышущееся на ветру.

— Возвращайся, Сэм. Пойдем. Пойдем, хорошо? Нам пора.

Еще одна тень метнулась темной волной мимо лодки, и свет погас.

Паскью замер. Он вглядывался в то место, откуда прежде шел свет прожектора, стараясь различить в темноте хоть какие-нибудь предметы. Но мрак поглотил все. Постепенно слабые отблески уличных фонарей вновь стали просачиваться сюда, но, кроме пистолета, который он по-прежнему держал наготове, Паскью ничего не видел.

Он злился на самого себя, понимая, что не воспользовался своим преимуществом и не выстрелил вовремя, а теперь, кружа по двору, словно играет в кошки-мышки, являясь объектом охоты в той же мере, в какой и охотником. Он будто свалился с дерева, но тигр бродит пока недостаточно близко, чтобы его обнаружить.

Паскью продвигался в глубину лодочной станции, осторожно, словно по краю пропасти, пока не наткнулся на столик, опрокинув его.

И Софи и Зено обернулись на звук.

Отключив свет, Зено пошел тем же путем, но чуть раньше Софи. Стоя позади лодок, Паскью отрезал Зено путь к сараю, не давая ему выбраться на улицу. Отключив свет, Зено как бы призывал Паскью: иди этой дорогой, продвигайся дальше. Именно так и поступил Паскью, и Зено оказался между ним и воротами.

«Ну и умны же вы оба, и ты, Софи, и ты, Сэм, — размышлял Зено. — А до чего храбрые! Даже готовы сыграть роль наживки. И непредсказуемые — явились сюда с пистолетом. Мне и в голову не могло прийти, что вы способны дать отпор. Но Софи всегда была отчаянной, а Сэм даже собирался взорвать поезд».

Зено обогнул корму моторной лодки и посмотрел в ту сторону, откуда сквозь ворота просачивался размытый свет с Дьюэр-стрит.

Софи пыталась отгадать, что означал этот шум. То ли двое дерутся. То ли Сэм обнаружил Зено и схватил его. То ли Зено упал, раненный, ослабевший, а Сэм стоит, склонившись над ним. Еще минута — и она услышит голос Паскью. Сможет вздохнуть полной грудью. Она ступила в глубину двора, словно Паскью уже позвал ее.

От шепота сердце замерло в груди. Он только произнес ее имя: «Софи», прильнув к самому ее уху, потому что ни с кем не хотел делить этот момент. И они в последний раз закружились в вальсе — вечер подходил к концу. Кавалер наклонился к ней для прощального поцелуя.

Услышав, как она вскрикнула, Паскью стал пробираться в темноте среди разного хлама и обломков.

Он дважды падал, налетел на беспорядочно разбросанные ящики и выронил пистолет. Где-то в темноте Софи издавала странные звуки, судорожно глотая воздух.

Она сидела у ворот, держась рукой за шею, со склоненной под каким-то немыслимым углом головой. Колени были задраны вверх, как у ребенка. Она повторяла:

— Пойдем, прямо сейчас, хорошо? Можем мы сейчас уйти? Думаю, нам лучше сейчас уйти, ладно? Сэм... ты не против?

Он взял ее за руку и рывком поставил на ноги. Другую руку она так и не оторвала от шеи.

— Я потерял пистолет, — сказал он.

— Давай уйдем?

— Я выронил пистолет, — повторил он, — нам нужно его найти. И еще кое-что я хочу прихватить.

Он пытался отнять ее руку от шеи, чтобы взглянуть на рану, но она передернула плечами и отвернулась.

— Не трогай! — последовал ее вопль, полный боли и гнева; в нем явственно слышалось: «Не трогай, не смотри, не спрашивай!» Паскью отдернул руку, словно ужаленный. Его пальцы были влажными от крови.

Столик был сделан из бамбука и ротанга. На кассетном магнитофоне карманного размера осталась вмятина в том месте, где Паскью на него наступил. Цветы оказались замаскированной под букет тростью. Шляпа была пуста.

Еще минут десять Паскью прохаживался по площадке с фонариком, стараясь найти следы Зено. Софи шла за ним, но ничего не искала.

Он вытащил нож, застрявший в доске. Второй из тех, что метнул Зено. Первый так и не удалось найти.

Затем Паскью направился к воротам и тут наконец увидел пистолет.

— Я должна уйти, Сэм, прямо сейчас, хорошо? — Софи избегала его взгляда. Она стояла неподвижно, потупившись, не отнимая руки от шеи. — Пойдем, ладно? Мне действительно нужно идти.

Говоря это, Софи остановилась на месте. Теперь Паскью взял ее за руку и вывел на улицу. Там не было никого, кто мог бы услышать, как плачет Софи.

Глава 22

Неоновый свет заливал вестибюль. В конторке, за регистрационной доской, звонил телефон, но трубку снять было некому. Столик из бамбука и ротанга Паскью не стал брать с собой. Магнитофон лежал у него в кармане вместе с ножом. Он нес цветы и шляпу, словно отвергнутый ухажер, которого подвели его аксессуары.

— Не важно, когда подстрелить тигра: до того, как он перегрызет козлу горло, или после того. — Софи перестала плакать и судорожно вдохнула воздух. — Главное — убить его, этого проклятого тигра, чего бы это ни стоило.

В комнате Паскью стоял круглый кофейный столик, крытый стеклом. Он выложил, что принес, на поверхность и, отойдя немного, окинул это оценивающим взглядом, как посетитель картинной галереи — полотна сюрреалистов. На дне цилиндра прилип птичий помет. Немного погодя они вместе с Софи прошли в ванную.

Она разглядывала себя, наклонившись к зеркалу, поворачиваясь из стороны в сторону, по-прежнему зажимая рану рукой. На шее виднелась багрово-красная бабочка — след страстного поцелуя. Капельки крови сочились из крохотных капилляров, расположенных в ее крыльях. А сама бабочка находилась в кругу, очерченном губной помадой, но не сплошной, а прерывистой линией.

Она посмотрела на отражение Паскью, появившееся рядом с ее собственным.

— Он не успел убить меня и вместо этого поцеловал.

— Я не должен был тебя отпускать, — сказал Паскью. — Прости меня.

«Он охотился за мной. Подстерегал меня». Это означало: «Не надо извиняться — теперь это не имеет никакого значения». Но, говоря по правде, лучше бы Паскью ее не отпускал. Наполнив раковину водой, Софи принялась смывать помаду. Бабочка запестрела разными цветами, стала ярче, новые капельки крови выступили на коже — от воды кровь пошла сильнее. Паскью протянул руку, чтобы дотронуться до раны, но Софи отпрянула. Тогда он с силой привлек ее к себе, и руки их сплелись.

Он поцеловал ее нежно, не рассчитывая на ответный поцелуй.

— Это исчезнет, — пообещал он. — Это скоро пройдет. — И поцеловал ее снова, прежде чем отпустить. Он вышел, а она продолжала стоять так, как стояла, когда ее целовал Зено.

— Софи...

Закрыв глаза, она восстановила в памяти этот момент — этот голос, зазвучавший у нее в ухе, его губы, прильнувшие к ее шее, то, как он втягивал через нос воздух, когда впился в нее. Паскью, услышав ее крик, пробирался по площадке, натыкаясь на что-то и падая. Зено яростно мотал головой, высасывая из нее кровь, терзая ее зубами. Когда Паскью рухнул в очередной раз, Софи тоже упала. И если бы глаза ее были открыты, она увидела бы Зено, бегущего по направлению к горной тропинке.

Она слила воду из раковины и держала руки под холодной струей до тех пор, пока они не занемели. В спальне заиграл вальс Штрауса.

Паскью сидел на полу возле кофейного столика, в одной руке он держал магнитофон, в другой нож, который лежал, покачиваясь, на вытянутом пальце. Он сказал:

— Кто бы это ни был, но он большой любитель повеселиться. Настоящий артист. Ему бы на сцене выступать.

— Извини, — сказала Софи, — что-то мне не хочется аплодировать.

Паскью перемотал пленку вперед, потом снова поставил на воспроизведение, включив музыку в том месте, где быстрый темп, все нарастая, достиг своего пика.

— Когда он целовал тебя, с ним все было в порядке?

Она посмотрела на него пристально, видимо не понимая, что он имеет в виду.

— Я ведь выстрелил в него, помнишь? Я не ранил его?

Она покачала головой:

— Вряд ли можно ранить океан выстрелом из лодки. — Пленка снова запищала, когда он нажал кнопку ускоренной перемотки. — Интересно, лодочная станция принадлежит ему?

— А ты как думаешь?

— Думаю, нет.

— Нет, но ему может принадлежать одна из лодок. — Паскью поставил еще одну часть записи: казалось, мелодия вальса движется к финалу: звучали только духовые инструменты и барабаны. Он нажал на кнопку.

— Я, пожалуй, выпью. — Софи произнесла это так, словно собиралась выполнить некую утомительную обязанность. Она налила им обоим шотландского виски, потом направилась в ванную, чтобы долить воды. Когда она проходила мимо Паскью, он опять включил магнитофон, и голос на пленке прошептал: «...мертва».

— О Боже! — воскликнул Паскью.

Софи застыла на месте со стаканами в руках, устремив взгляд на дверь ванной, а губы раскрылись в беззвучном крике. Она не двинулась с места, пока Паскью перематывал пленку назад, и даже не взглянула на него. Последовала пауза — казалось, он ждет ее разрешения. Она сходила в ванную, разбавила виски водой и, вернувшись, протянула его стакан. Потом, сделав первый глоток, сказала:

— Давай, включай запись. — И села на кровать, чтобы слушать, не встречаясь с ним взглядом.

Оркестр сыграл вальс до конца, и мелодия угасла в последнем ударе тарелок. Затем послышался голос Зено: «Прощай, Софи, ты мертва!» Это был тот же самый голос с хрипотцой, который Паскью слышал в пустом доме, сидя за столом, сервированным на одного.

Зено записал вальс, заранее представляя себе эту сцену: танец, кружение в вихре, удавку, наброшенную ей на шею, и это: «Прощай, Софи, ты мертва!»

А Паскью тем временем сидел бы в ресторане, ожидая. Быть может, относительно Паскью у Зено тоже был план. Возможно, он собирался преподнести еще какой-то сюрприз, прибыв с опозданием, как предупреждал в записке. Он мог потом сидеть вместе с Паскью, есть, пить вино, держа столовые приборы руками, только что оскверненными убийством. «Прощай, Софи, ты мертва!»

Вероятно, он точно рассчитал время. И если бы Паскью не подошел вовремя, она сначала упала бы на колени, потом осела на землю с высунутым языком, напоминающим кусок мяса, а Зено стоял бы на коленях позади нее, затягивая на ее шее удавку, словно веревку на тюке. Она бы почувствовала, как хрустит ее челюсть, как наливаются кровью зрачки. Потом он откатил бы ее тело в сторону и выпрямился, тяжело дыша. Потом — удар в тарелки. А потом: «Прощай, Софи, ты мертва!»

Паскью пришло в голову, что только подлинный артист мог не полениться оставить столь изящное послание, только по-настоящему самовлюбленный человек. А в ушах Софи настойчиво звучало: «Прощай, Софи, ты мертва!»

* * *

Паскью разделся и лег в постель. Какая-то мрачность появилась в его лице, что-то непреклонное. Он сказал:

— Мы можем либо раззадорить его, либо подождать, пока он раззадорит нас, либо уехать. Но если мы уедем, бьюсь об заклад, он пустится вдогонку. А может, и нет.

— Именно так ты хочешь поступить?

— Не знаю. Нет, пожалуй. Нельзя чувствовать себя в безопасности, повернувшись к нему спиной.

Софи стянула джинсы и оставили на полу. За джинсами последовали свитер и майка.

— И чем ты намерен раззадорить его? Ты ведь это собираешься делать?

— В основном тем, что не дам себя никуда заманить. Никаких сервированных столов, никаких встреч. Если мы перестанем играть по его правилам, он начнет действовать более прямолинейно.

Она сняла с себя трусы — наклонившись, высоко поднимая ноги, — с отсутствующим выражением в глазах.

— Что еще?

— Нужно рисковать, я полагаю. Заглядывать в безлюдные места, причем в одиночку. Ввести это в систему.

— В надежде, что он заметит и попытается это использовать?

— Да.

Она легла рядом с ним и тут же закрыла глаза. Возможно, старалась представить себе место, где они с Зено могли бы встретиться, и воображение нарисовало ей какие-то бесплодные, без всякой растительности клочки земли. Она вновь открыла глаза, когда Паскью склонился над ней, стараясь успокоить. Он дотронулся до ее щеки, и Софи встрепенулась, словно от тока, а руки ее пробежались по его телу — почти с яростью.

— Ты что?

Она боролась с ним, стараясь повернуть его, положить на себя.

— Не знаю. — В голосе ее звучал испуг. — Мне захотелось до потери сознания. — Она похотливо развела ноги. — Ради Бога, войди в меня.

Она стала работать бедрами и едва не сбросила его с постели. Потом вскрикнула, будто от ожога, и продолжала двигать бедрами, не останавливаясь, до самого конца.

Она лежала под ним, безвольно раскинув руки и ноги, как будто упала с высоты, потом закинула руки за голову, вцепившись в прутья кровати.

— Еще!.. — простонала она.

Паскью догадался, чем подпитывалось это возбуждение, этот неутолимый голод. Причиной тому были удавка, руки убийцы, его голос на магнитофонной пленке, произносящий ее имя. Наконец она уснула, он видел, как вздымается и опускается ее грудь, как пульсирует у нее в виске, и почувствовал беспокойство, словно муж, заподозривший жену в неверности.

Он выключил свет, но в темноте по коже у него забегали мурашки, тогда он снова щелкнул выключателем и, подняв с пола свитер Софи, обернул его вокруг абажура. Она что-то говорила во сне — будто бредила, и голос ее напоминал звуки какого-то музыкального инструмента. Когда он снова забрался в постель, его обдало исходящим от нее жаром.

Звук открывающихся и закрывающихся дверей лифта доносился до него, словно шум отдаленного дождя. Паскью встал и проверил замок на двери. Он слышал собственное дыхание.

«Паллингз» размещался в здании старой постройки, обращенном фасадом к морю, оно вот уже добрую сотню лет выдерживало порывы ветра. Паскью прислушивался к поскрипыванию балок и урчанию водопроводных труб. Софи была словно работающий вхолостую двигатель — он чувствовал исходившие от нее энергию и жар. Она произнесла: «Еще!» — и потянулась всем телом, приподняв руки и отвернув лицо. Паскью, как и она, почувствовал прилив желания.

Рука ее поднялась, снова упала на простыню, она яростно рванулась куда-то. Паскью дотронулся до ее руки и, уже засыпая, сказал: «Все в порядке...» — и будто провалился.

Когда Паскью проснулся, комната напоминала пещеру; тускло мерцала обернутая лампа. Он почувствовал, что уже поздно и что он замерз. Шум улицы доносился до него. Он раздвинул занавески, и в комнату хлынул дневной свет, светлое море плескалось вдоль пляжа.

Софи ушла. Джинсы ее по-прежнему валялись на полу вместе с нижним бельем, снятым накануне, но она забрала косметику из шкафчика в ванной и зубную щетку из стаканчика, стоявшего над раковиной. Он обратил внимание, что она сдвинула с места магнитофон и достала из него кассету. Словно совершая честный обмен, она оставила пистолет на кофейном столике, рядом с цветами.

Никакой записки не было, но он понимал, что она ушла навсегда.

Глава 23

— Пять тысяч фунтов. Этого не хватит до конца дней, но с такими деньгами ты сможешь как следует развлечься. Возьмешь отпуск. Уедешь куда-нибудь с другом.

Интересно, откуда Энни Роланд позвонила ему? Он подозревал, что прямо из кабинета Хилари. Маленький диктофон был прикреплен к наушнику телефонной трубки с помощью резиновой присоски. Он уселся глубже в кресло, совершенно голый после душа, задрав ноги на письменный стол красного дерева. Служащий принес фрукты на завтрак, и сейчас Эллвуд очищал от кожуры половинку персика. Он катал по губам сочное полушарие, ожидая ответа Энни. «Как ни тяни время, — думал он, — а рано или поздно ты все равно это сделаешь».

— Почему именно пять тысяч?

— Ну, а во сколько ты это оценишь? — спросил Эллвуд. — Дело не в деньгах — а в том, согласна ли ты. Убила бы ты кого-нибудь за эти деньги? А другие делают это за гроши. Потому что хотят. Понимаешь? И ты тоже. Сделаешь это или нет. Но раз звонишь, значит, сделаешь. Теперь вопрос лишь в цене. Все очень просто. Будь на твоем месте кто-то другой, я заплатил бы пять кусков. Любому заплатил бы столько. Это сегодняшняя цена — рыночная цена, понимаешь? Если бы ты добывала информацию для нашего департамента, я включил бы в смету расходов пять тысяч и Хилари Тодд подписал бы ее.

Он ощущал необычайный подъем сил. Так бывало всегда, если дела шли удачно. Сок персика капал с ладони на грудь, а потом на живот.

— Ну, если тебе известна цена, — сказала Энни, — значит, ты должен знать и все остальное. — Она имела в виду, что платить он должен банкнотами разных серий, не новыми, среднего достоинства.

— Выходит, ты и раньше занималась такими вещами, — предположил Эллвуд, криво усмехнувшись, с сарказмом в голосе, очень довольный собой, — он попал в точку.

Она действительно делала это прежде.

Энни между тем продолжала:

— Я последую твоему совету, возьму отпуск. Деньги мне нужны сегодня вечером. Значит, договорились, — не без ехидства сказала она, с явным нетерпением в голосе.

— Ну и прекрасно.

Энни сообщила ему название мотеля, номер — в каком-то захолустье.

— Я — твоя гарантия, Эллвуд. А ты — моя.

Капелька персикового сока закатилась в одну из складок его брюк.

— Конечно, именно так все обстоит.

Нависло молчание, словно что-то осталось недосказанным. Волна похоти внезапно всколыхнулась в нем.

— Ты согласен? — переспросила Энни.

Эллвуд отшвырнул персик и опустил руку, дотрагиваясь до теплой, гладкой массы, состоящей из сока и мякоти, твердости и сладости, ненависти и вожделения. Он водил рукой медленно, закрыв глаза, улыбаясь, стиснув зубы.

— Согласен?

— Да, — процедил он, — это прекрасно.

И снова воцарилось молчание. Разговор был закончен, но он продолжал прижимать трубку к уху, как будто Энни все еще была на проводе.

Оберегая Карлу, Зено сочетал ложь с полуправдой. Эллвуд был его советником по финансовым делам — такую он сочинил легенду. В большинстве случаев они встречались у Эллвуда в отеле. Если же Эллвуд приходил к нему домой, Зено старался выпроводить его как можно скорее.

Как только Эллвуд уходил, Карла возвращалась из кухонной ссылки и, копируя его паучью походку, спрашивала:

— И что соизволил изречь на сей раз старина Каменное Лицо?

Зено отворачивался, нервно посмеиваясь.

А Том Кэри? Зено сказал Карле, что он священник и посещает больных в частном госпитале, расположенном на холме. Там они и познакомились. Том, по словам Зено, нравился ему, но не настолько, чтобы стать близким другом.

— Он тоже бывал на твоих представлениях? — поинтересовалась Карла.

— Иногда.

Однажды Карла встретила их на берегу. Совершенно случайно, и едва не столкнулась с ними нос к носу. Погруженные в свои мысли, они не замечали ничего вокруг. Карла как раз несла к машине купленные ею бакалейные товары, она положила сумки к подножию дамбы, чтобы поздороваться. Пока Карла разговаривала с Томом, Зено смотрел в сторону моря. Немного погодя он коснулся руки Тома, словно хотел увести его.

— Я с рыбалки, — говорил Кэри. — Я ведь живу в «Виндбраше», на побережье.

Карла чувствовала в Зено какую-то напряженность. Он все время порывался уйти, словно подгоняемый ветром.

— Я думала, он хоть с вами делится своими тайнами, — сказала Карла. — Со мной — никогда. — Она звонила из телефонной будки, стоявшей около дамбы.

— А разве что-то не так? — Кэри почувствовал ее беспокойство.

— Вы поговорите с ним?

— Да, конечно, но что вас волнует?

— Не знаю, что именно. Знаю только, что есть причина.

— Где он сейчас?

— Дома. Я нашла предлог, чтобы выйти на улицу. Собираюсь погулять час-другой. День сегодня погожий.

Кэри вышел из своего номера и направился к Эллвуду.

— Мне позвонила его девушка, — сообщил он. — Похоже, она о нем беспокоится.

— Почему?

— Ну, этого она не объяснила. Он все от нее скрывает. Она у него для любви, а не для откровенных разговоров, — продолжал Кэрри.

— Думаешь, он ее любит?

— Я в этом просто уверен.

— Пожалуй... — Эллвуд задумчиво улыбнулся. — И это очень кстати.

— Я побеседую с ним. Пойду к нему прямо сейчас.

— Если что-то случилось, — сказал Эллвуд, — сообщи. Я хочу знать подробности. А мне нужно кое с кем повидаться. Я вернусь к вечеру или завтра, тогда ты мне все и расскажешь.

Эллвуд встретил его в халате, но тотчас сбросил его движением плеч и стал одеваться. Кэри отвернулся. Худосочная мускулатура этого человека, гладкое тело и пепельный оттенок кожи наводили на мысль о чем-то бескровном, не имеющем запаха, о выделанной шкуре...

— Не знаю, сколько еще времени отпущено нам на Пайпера, но думаю, что немного. — Эллвуд не стал рассказывать Кэри о том, какая сложилась напряженная ситуация и какие меры придется принять в случае необходимости.

— Он изменился, — сказал Кэри. — Ты не заметил?

— Мы все изменились.

— Ну, не скажи. — Кэри взглянул на него. — Может быть, постарели немного.

— И что же в нем появилось такое, чего не было прежде?

— Ты сам знаешь, Валлас.

Одежда Эллвуда была настолько бесцветна, настолько безлика, что, одевшись, он словно исчез.

— Откуда мне знать?

— Он убил двух человек.

— А, вот ты о чем! — Эллвуд улыбнулся. — Но для этого ему ничего не надо было менять.

— Что же в таком случае произошло?

— Эволюция.

Он взял ключи от машины, «Райбанс», бумажник.

— Отец Том, — обратился он к Кэри так, будто повстречал его впервые за долгое время. У Кэри это вызвало раздражение.

— Послушай, Валлас, я был мелкой сошкой. Крошечным звеном в невообразимо длинной цепи. Я не ездил в Африку, в Латинскую Америку, не пострадал за идеалы освободительной борьбы. Я не совершил ничего героического. Вы завербовали меня, когда это было проще простого. Радикально настроенного священника в революционное десятилетие. Я кое-что делал для вас — в основном выслушивал людей и передавал информацию дальше. Для этого требовалось не так уж много. Но я убеждал себя, что иду на риск, и это давало мне уверенность в своей правоте, И вот теперь я здесь и занимаюсь тем же самым, но больше не чувствую, что это правое дело.

Эллвуд терпеливо ждал, поборов желание взглянуть на часы.

— А что же это, по-твоему?

— Зло.

В какой-то момент взгляд Эллвуда потерял осмысленность — так случается с человеком, услышавшим слово на незнакомом языке. Потом он рассмеялся.

— Зло! Господи Иисусе, да откуда ты откопал это слово?

— Берлинская стена пала, Восточная Европа примеривает на себя демократию, как потрепанное пальтецо, Россия движется к банкротству, и все мы — обманутые простачки, Валлас. Выигравших нет. Ну разве не смешно? Ты здесь, чтобы выяснить, являлся ли какой-то спятивший старик двойным агентом. Странно, что ты до сих пор этого не знаешь. В конце концов, сам ты работал не по ту сторону забора, так ведь? Конец цепочки, по которой передавалась информация, находился где-то в Восточной Германии. А я только передавал дальше то, что знал. — Кэри издал короткий смешок. — И с каждым ворованным словом народная революция все приближалась. Вот чем я был — звеном в цепи. Но ты-то был фигурой поважнее. И притягательнее. Ты был государственным изменником. Однако времена меняются, Валлас, не так ли? И вот теперь ты, уцелев, работаешь на победителей.

Кэри умолк на какое-то время, но Эллвуд решил дослушать его до конца.

— Ты никогда не выбираешь, на чью сторону встать, Валлас, ты выбираешь только себя. Я старался поверить, что мы работаем на общее дело. Но это было не так. И теперь я сомневаюсь, был ли ты со мной когда-нибудь искренним. Сомневаюсь в твоих подлинных намерениях. Я просто не понимаю, зачем ты здесь.

— Мне платят за это, за то, чтобы я был здесь, — ответил Эллвуд. — А вот ты почему здесь?

— Родство, — пояснил Кэри, — оно меня связывает. Я приехал не ради твоих обещаний — ради прошлого. — Раскрыть Эллвуду все до конца он не мог. Но неосторожно добавил: — А теперь вот думаю, что этого недостаточно.

Эллвуд подошел чуть ближе и заговорил, понизив голос, словно они были здесь не одни. Впервые Кэри почувствовал угрозу в его словах.

— Мне необходимо выяснить все про Пайпера, — произнес он, — для этого мне нужен ты. Хорошо, что ты вспоминаешь о прошлом. Оно может навредить любому, в том числе и тебе. Возможно, у тебя и была своя вера, кто знает? И кому до этого дело? Но помни — ты предал свою страну. Выполнил несколько моих поручений, не особенно вдаваясь в их суть. И об этом не забывай. Наши отношения основываются вовсе не на каком-то там «деле», отец Том, а на страхе, сознании вины, власти, — как и любые настоящие отношения. Вначале ты действовал во имя «дела», а дальше уже по привычке. — Он надел темные очки и растянул губы в улыбке. — Выполни последнее мое поручение, а потом уезжай. Помнишь, как это было раньше? Просто беседуй с ним. — И как ни в чем не бывало Эллвуд добавил: — Я знаю, что он не в себе. Но не дай ему окончательно свихнуться. Ладно? И уговори держаться поближе к Пайперу. Только для этого он и нужен.

Эллвуд поднес руку с двумя сложенными вместе пальцами к лицу Кэри и осенил его крестным знамением.

— Ступайте с Богом, — произнес он.

Кэри стоял в одиночестве в своей комнате. В вазе горкой лежали фрукты; он взял яблоко и стал есть. «Несколько поручений...» Да, он выполнял их; не задумываясь, для чего это делается и кто за этим стоит. Быть может, ради того же прошлого, которое в действительности не существовало. Сначала ушла вера, потом его вовлекли в какую-то деятельность, неважно, на чьей стороне, поскольку он уже стал членом семьи.

Кэри и Зено стояли когда-то по одну сторону. Потом стали частью семьи, а Эллвуд — главой семейства. Но теперь Кэри понимал, что каждый сражается с прошлым, и каждый за себя.

«Жаль, что я не могу ему помочь, — подумал Кэри. — Жаль, что он не может помочь себе сам». Кэри понимал, что сочувствует человеку, совершившему убийство, но, как ни странно, не принимал это обстоятельство в расчет, поскольку к семейным делам оно не имеет отношения.

Охваченный страхом за Зено, он обратился к Эллвуду, словно тот все еще был здесь.

— Он убийца, Эллвуд, но рассуждает как самоубийца.

Глава 24

Валлас Эллвуд разыскал отель, стоящий в стороне от дороги в никуда.

Сначала он заехал в Лондон, а потом отправился в путь с чемоданчиком, в котором лежали пять тысяч фунтов. Через час он выбрался на пятимильную двойную дорогу, пролегающую по низинам. Две полосы вели на юг, две — на север, автомобили вливались непрерывным потоком, грузовики-контейнеры пыхтели, дыша в затылок друг другу, похожие на пришедшие в движение скалы. Шум был настолько постоянным и сильным, что создавалась иллюзия тишины.

Мотель стоял на возвышенности, над полосой дороги, ведущей на юг, метрах в пятидесяти от нее. Это было единственное здесь здание V-образной формы, с двумя рядами отсеков, тянущихся по бокам, словно распростертые руки, и рестораном в центральной части постройки. Возле отсека, где находился номер пятнадцать, была припаркована «вольво-гольф» серо-металлического цвета. Эллвуд проехал мимо нее и остановился в конце ряда, ощутив резкий запах бензина.

Попробуйте войти в один из таких отсеков — и вам покажется, что вы оглохли. Через тройные окна сюда не проникает ни единого звука.

Снаружи — неумолкаемый рев двигателей от проносящихся мимо машин, внутри — вакуум. У Энни не были включены ни телевизор, ни радио. Впустив в комнату Эллвуда и едва закрыв за ним дверь, она бросила взгляд на чемоданчик.

— Порядок, — успокоил ее Эллвуд. — Получишь все, что причитается. А вот что я получу?

— Покажи-ка. — Энни, похоже, не стала распаковывать вещи. В номере не было ни чемоданов, ни разбросанных по комнате вещей.

— Я схожу в ванную, — сказал Эллвуд, — а ты посмотри, что там. В ванной он не обнаружил ни косметики, ни зубной пасты, ни кремов, ни шампуня.

Энни вывалила из чемоданчика содержимое. И теперь убирала деньги обратно, ловко складывая маленькие пачки банкнот, сначала по длине, потом по ширине.

Эллвуд вернулся из ванной.

— Хорошо, что ты соблюдаешь осторожность, — сказал он. — Доверие — это для домашних животных.

Энни уложила последние пачки и закрыла чемодан.

— Значит, так, — начала она. — Я расскажу тебе про Тодда — и это твоя гарантия. А моя гарантия — те четверо, которых ты убил в спортивном зале, в Челси. Люди, которые знают об этом, их совсем мало, разозлились. В том числе Тодд. Однако не в их интересах подставить тебя. Департаменту от этого никакой пользы, а ты ведешь важное дело. Итак, есть нераскрытое преступление. Не нарушай условий нашей сделки, и оно останется нераскрытым. Но попробуй впутать меня во что-нибудь или использовать, как разменную монету, — твое дело пополнит список раскрытых полицией преступлений — ты и опомниться не успеешь. Я знаю трех-четырех журналистов, которые поместят этот материал на первую полосу — с этим проблем не будет.

Эллвуд замахал руками:

— Ради Бога...

Энни несколько секунд разглядывала его, потом отвела взгляд в сторону.

— Избавь меня от этой смущенной улыбки, — сказала она. — Ты как-то пригласил меня на ужин, помнишь?

«...За то, чтобы ты лежала, задрав задницу, с лицом сплошь залитым моей спермой».

— Ну хорошо, ты меня предупредила. — Эллвуд пожал плечами и развалился на кровати, прислонившись к одной спинке и закинув ноги на противоположную. — А теперь твоя очередь платить.

— Он придерживает наркотики для полицейского, полицейский их продает, Хилари получает половину выручки.

— А что за наркотики?

— Героин и кокаин.

— Значит, приторговывает героинчиком, — уточнил Эллвуд.

— Да.

В департаменте часто использовались наркотики для оплаты, или в качестве взятки, или как приманка. Происхождение наркотиков проследить было невозможно, они поступали без всяких сопроводительных документов. Нелегальные партии товара, конфискованные на таможне, пускались по кругу — как поцелуй на вечеринке — и попадали в полицию, САС, департаменты, вроде тех, что возглавлял Тодд... а потом уже к тем, кому предназначались с самого начала: в подпольные синдикаты, торговавшие ими на улице по розничным ценам.

— Значит, Хилари кое-что оставляет себе...

— В отделе борьбы с наркотиками есть полицейский по фамилии Тремейн. Он сбывает товар и переводит деньги на счет Джона Доу в «Лондон Уолл».

— А кто еще знает?

— Никто. Тодд, Тремейн и я. — Она задумалась. — Возможно, еще брокер Тодда. Мне кажется, кто-то ведь должен заниматься этим счетом. Я не замечала, чтобы Тодд интересовался процентами по депозитным вкладам.

— А как ты об этом узнала?

— Торговля героином — это лишь один из видов коммерции. Продать можно что угодно. И каждый должен добывать, что может. Я могу добыть информацию — как и любой хороший секретарь.

— Ты поставила жучок у него в кабинете.

Энни рассмеялась:

— Намного проще — диктофон. Когда в кабинете предстоит уборка, мне сообщают об этом первой. Тогда я просто убираю его.

— И что еще ты знаешь?

— Много, — ответила она. — Но твои деньги кончились.

— Потрясающе! — Он спустил ноги с кровати и, широко улыбаясь, направился к двери. Проходя мимо Энни, он схватил ее за волосы у самой шеи и с силой дернул. Она потеряла равновесие и невольно повернулась к нему, оказавшись совсем близко. И тогда он поцеловал ее, протиснув язык между ее губами и пробежавшись кончиком по зубам.

Дверь уже закрылась за Эллвудом, но только сейчас Энни пришла в себя и обнаружила, что сидит на кровати, зажав руки между колен, глядя в пол. Она не помнила, как очутилась здесь — так бывает, когда отскакивают к противоположной стене после удара током.

Минуту спустя Энни зашла в ванную и сплюнула в раковину.

Эллвуд подошел к машине и забрался в нее с видом человека, который на что-то решился. Он сделал большой круг, выехав с автомобильной стоянки на ответвление дороги, ведущее к двустороннему шоссе. В каждом отсеке было два окна, прикрытых занавесками; на окнах пятнадцатого отсека занавески были наглухо закрыты. Оказавшись вне поля зрения находившихся в отсеках людей, Эллвуд притормозил. Потом проехал назад и поставил машину у отсека номер три (у начала одной из рук, составляющих букву "V"), напротив занимаемого Энни. Еще две-три машины припарковались там, а две покинули стоянку. Машина Эллвуда ничем не выделялась среди других автомобилей.

Он перебрался на заднее сиденье и стал наблюдать за отсеком Энни, почти не прячась, даже не стараясь пригнуться. Те, кто имеет отношение к разведывательной работе, знают: обычно люди не видят дальше стола, дверцы машины, ближайшего участка мостовой.

Он заметил, как вышла из зала ресторана и направилась к отсеку пятнадцать молодая женщина. Высокая, с длинными ногами, высокой талией, одетая во все черное. Платье выше колен плотно облегало ее стройную фигуру. Светлые волосы развевались на ходу.

«Так-так...» — подумал Эллвуд, улыбнувшись.

Вероятно, Энни позвонила ей из номера, и та подошла к телефону, который находился в вестибюле ресторана. В руке у нее был ключ от американского замка; она зашла в отсек.

«...Кто бы мог подумать?»

Сходство у них было поразительное. У обеих светлые волосы, только у Тиссы Лафам чуть подлиннее и более вьющиеся. Одинаковые носы, но у Энни — более курносый. Одинаково гибкие фигуры, только Тесса чуть повыше и чуть пополнее. Все принимали их за сестер. На самом же деле они познакомились года два назад и сразу стали любовницами.

Когда они целовались, казалось, что Тисса обнимает свое отражение, слегка искаженное зеркалом. Обхватив ладонями лицо возлюбленной, Энни впилась в ее губы и работала языком до тех пор, пока Тесса не ответила ей поцелуем, смыв ощущение, оставленное Эллвудом.

— Все нормально? — Чемоданчик так и лежал на кровати раскрытый, словно подарок. Тисса взяла несколько пачек.

— Все замечательно, — ответила Энни.

— Мог бы выложить больше.

— Нет. Не согласился бы. Может быть, в следующий раз.

— Кто он такой? — Добыть деньги на развлечения, поймав человека на крючок, — потрясающая идея. Тисса была в восторге.

Она, не пересчитывая, пробежалась рукой по пачкам банкнот, смахнула их в чемодан и закрыла крышку. — Я видела, как он приехал и как уехал. Ничего особенного. Просто серый костюм.

— Очень коварный! — заметила Энни. — Ее знобило, как перед болезнью. — Давай выбираться из этой забытой Богом дыры.

Эллвуд проследил, как они сели в «вольво» и поехали к ответвлению дороги, и, как только скрылись из виду, завел двигатель и дал задний ход, выезжая со стоянки.

— Я должен тебя проучить... — произнес это с удовольствием, словно давал ценный совет хорошему другу.

Эллвуд ехал на «ауди» — быстро, но без рывков. Он выскочил на двустороннее шоссе, обогнав тягач и пару замешкавшихся автомобилей, при этом неизменно возвращаясь на крайнюю полосу. Он не терял из виду «вольво», оставаясь на полосе для обгонов, но не опережая их. Эллвуд постепенно приходил в норму. В этот день ему пришлось проехать восемь часов, но усталость как рукой сняло.

— Проучить, чтобы не шантажировала меня. — Голос его по-прежнему звучал безмятежно. — Сучка ты лесбиянствующая!

Зено перекатывал монетку по костяшкам пальцев, словно крошечного акробата, потом подбросил и поймал на лету, хлопнув себя по тыльной стороне ладони.

— Орел, — сказал отец Том.

— Почти все говорят «орел». Почти все называют цифру семь или девять. — Он приподнял ладонь — решка.

— У тебя всегда получается?

— Здесь никакого обмана.

— Я верю тебе, — сказал Кэри. — А что Валлас попросил тебя сделать?

— После представления я иду в кабинет и фотографирую записи, сделанные со слов старика. Со слов Пайпера. И отдаю их Валласу.

— И только? — Кэри в тот раз уловил беспокойство в голосе Эллвуда, когда он упомянул о Пайпере и о крайнем сроке.

— Я ходил к нему.

— К Пайперу?

— Да.

— Когда?

— Однажды ночью. — Зено снова подбросил монетку.

— Орел, — сказал он. — Понимаешь, главное тут — везение. — Он снова подбросил монету, после чего на тыльной стороне ладони появилась еще одна. Подбросил в третий раз. — Повезло, — отметил Зено, — повезло, повезло, повезло...

— Ты хочешь поговорить? Что-то тревожит тебя?

Зено перекрестился и склонил голову.

— Простите меня, Святой Отец, я согрешил. — Он рассмеялся, и монетка, завертевшись, взлетела в воздух, звякнув о его ноготь — серебристый диск, вращающийся вокруг серебристой оси. Он поймал ее и раскрыл ладонь — на ней лежало теперь четыре монетки. — Я лгал тебе: на самом деле я всегда обманываю. Что ты мне дашь? По одной Хэйл Мэри[9] за каждую монету?

Они все утро провели вместе, но сказано было совсем немного. Зено улыбался и вел непринужденную беседу за коктейлем. Его представление показалось Кэри жутковатым. Через пару часов Зено разлегся на полу и заснул. К тому времени, когда вернулась Карла, он все еще спал.

Она приготовила им поесть и снова ушла. Карла знала, что Зено старается оградить ее от всего. Поэтому придумала для себя какие-то дела и оставила их вдвоем.

Зено попросил:

— Не приходи сюда больше. Мы можем встречаться у тебя в отеле. Или спускаться к пляжу.

— Да, конечно.

— Скоро я уеду отсюда. И увезу Карлу. — Он был подавлен случившимся ночью. Такая хорошая идея — все было готово для отличного спектакля.

"Я даю магическое представление...

Сначала с Марианной — потребовалась лишь ловкость рук. Потом с Ником — маленький спектакль с магией и обманом.

...И кто-то умирает".

Он становился все более изощренным: сочинял пьесу, расставлял декорации на сцене и управлял сюжетами. Заставил Паскью сесть за стол, выпить глоток вина. Это был настоящий триумф! Или когда Софи станцевала с ним вальс...

Он должен был их убить, чтобы обезопасить будущее. Чтобы сохранить прошлое в тайне.

Но иногда его занимал лишь сам предстоящий спектакль.

— И что он сказал? Пайпер? Когда ты пришел к нему.

— Он не пожелал разговаривать. Но я устроил оптический обман. И это ему понравилось.

— Вообще ничего не сказал?

— Я задал ему вопросы, которые заготовил Валлас. А он нес какую-то ахинею. Он сумасшедший.

— Я знаю, — сказал Кэри. — А ты нет?

Тишина нависла над ним, распространяясь по комнате. Кэри понимал, что зашел слишком далеко, но ему было все равно. Они сидели молча, минута за минутой, исповедник и исповедуемый, один — знающий слишком много, другой — слишком мало.

Наконец Зено сказал:

— Знаешь, порой я и сам не пойму, кто я такой. Я могу сходить в магазин за покупками. Вести разговоры с людьми. Задавать вопросы, интересующие Валласа. Могу вспоминать прошлое, бояться его. Могу представлять будущее, бояться, что оно не наступит. Но я — не сумасшедший, подобно этому старику, Пайперу, потому что безумие — это что-то другое. Безумие — это жить как в тумане и писать в штаны. Я ненавижу Валласа и тебя, пожалуй, тоже. Ненавижу прошлое. Я люблю Карлу. Но порой боюсь самого себя. Как, например, сейчас. Любовь и ненависть... и я между ними.

— И ты сам не знаешь, кто ты, — предположил Кэри.

— Я даю магическое представление — и кто-то умирает.

— Что? — Кэри показалось, что он ослышался, и его обдало холодом.

— Марианна и Ник... В этом я весь. Все видят меня таким. Это я беседую с Пайпером, ворую записку Харриса. Это я нужен Эллвуду...

Он представил, как держит Софи, набрасывая ей на шею удавку. Уходя, он пометил ее, чтобы дрожала от страха. Его разозлило, что Паскью переписал пьесу по-своему.

— Только на сцене, — продолжал он, — я знаю, кто я такой.

— Кто же?

Он прокатил по руке монетку, подбросил ее. Теперь монеток стало пять.

— Великий Зено!

Меньше чем за полчаса они добрались до главной магистрали; теперь все стало проще — они двигались на север. Тактика Эллвуда заключалась в том, чтобы держать их машин за пять впереди себя, но время от времени отставать, теряя их из виду. Выполняя эти маневры, он понимал, что подобная осторожность излишня. Можно проехать две тысячи миль и заметить некоторые машины, с которыми отправлялся в путь, но никто не узнает сидящих в них водителей. Он держался ближе к ним, когда они подъезжали к станции автосервиса, потому что знал: рано или поздно им придется остановиться и заправиться.

Он решил зайти в ресторанчик на станции и выждать, пока их машина отъедет с заправочной площадки, а потом наполнить собственный бак и пуститься вдогонку. Но все произошло иначе. Энни и Тесса отправились выпить кофе с сандвичами. Эллвуд заправил машину и поставил ее на площадке перед какими-то кладовыми. «Вольво» подъехала к заправочным насосам минут через двадцать.

У них уже установился определенный порядок, как и у большинства пар, — Энни заливала бензин, а Тесса подошла к окошечку и протянула кредитную карточку, тем временем Энни поставила наконечник шланга на место.

«Вот это да! — подумал Эллвуд. — Ей-богу, они просто созданы друг для друга».

Он выждал секунд тридцать после того, как они отъехали, а потом легко нагнал их на шоссе, на полосе северного направления. Появились первые, легкие признаки усталости: чуть закружилась голова и боль тонкой иглой пронзила скованные напряжением плечи.

«Если она собирается провести отпуск в более чем трех-четырех часах езды отсюда, — подумал он, — придется действовать по-другому».

— Что делает тебя несчастным? — спросил Кэри. — Что угнетает тебя? Все ли в порядке с Карлой?

При упоминании Карлы Зено встрепенулся и вскинул голову, как животное, почуявшее опасность.

— Где она? — спросил Зено. — Где Карла? Она уже должна была вернуться.

— У нее остались кое-какие дела — так она объяснила.

— Время уже позднее. — Зено водил головой, будто принюхиваясь. — Тебе лучше идти. Тогда она вернется.

— Валлас больше ни о чем, что касается Пайпера, не просил тебя? Ему нужны только фотокопии бесед с Пайпером?

— Тебе лучше уйти.

— Догадываюсь, что тебя расстроило. Но я просто хочу помочь. Мне приходилось делать это и раньше. — Кэри ощутил себя старой, грязной, истасканной ветошью. — «Простите меня, Святой Отец», — напомнил он.

Зено бросился на него в каком-то внезапном порыве, с непонятно откуда нахлынувшей яростью. Он выбросил вперед руку с зажатыми в кулаке пятью монетами и нанес удар, сокрушительный, словно дубинкой. Кэри отпрянул назад, голова его покачивалась, словно в нее вставили пружину. Зено стоял перед священником, с пожелтевшим, обескровленным от гнева лицом. Руки безвольно повисли вдоль тела. Бровь у Кэри была рассечена, и рана протянулась до второй брови. Пока они стояли вот так, не дальше чем на вытянутую руку друг от друга, пять красных струек потянулись по лицу Кэри, словно струйки дождя, бегущие наперегонки по оконному стеклу. Он приложил руку к подбородку, чтобы задержать кровь.

— Ничего, — произнес он, сопровождая свои слова соответствующим жестом, будто отказываясь от предложенной ему услуги. — Ничего страшного.

Гнев Зено стих. Он отступил назад — в голове шумело, дыхание сбилось, — а потом обнаружил, что сидит на полу, прислонившись спиной к стене. Услышав стук закрываемой двери, Зено подумал было, что это Кэри ушел, но на самом деле вернулась Карла. Было непонятно — то ли он заснул на какое-то время, то ли был погружен в свои мысли.

Он вскочил, перехватил ее у двери на кухню и обнял, чувствуя, как тепло его тела передается ей, — так же, как это было в тот день, когда он нашел ее на пляже, потерянную, испуганную, страдающую от собственного прошлого, как и он сам.

— Я думал о тебе, — сказал он. — Беспокоился. Никак не мог понять, куда ты пропала.

Она даже не в силах была ответить — так крепко он сжимал ее в объятиях. И не хотела говорить. Только прильнула к нему, обвила его тело руками, уткнувшись лицом ему в плечо — как ребенок, испуганный грозой.

Карла была для него воплощением всего: его стремлений, его любви, его желаний, его душевного покоя, его страсти. Сейчас она что-то мурлыкала, похоже, о том, как любит его, и он, кажется, ощущал вибрацию ее голоса. Она высвободилась из его рук, слегка отстранилась и поцеловала, потом пришла на кухню, слегка покачиваясь из-за хромоты. Там она выложила на стол все, что купила к ужину: вино, сыр, шпинат, лук, хлеб, бело-розовый кусок баранины с острыми краями обрубленных костей, словно эти будничные хлопоты были залогом незыблемости их будущего.

После каждого магического представления кто-то умирает... И когда все это останется позади и они уедут далеко и заживут счастливо и спокойно, ничего не опасаясь, Зено перестанет существовать. Для него это будет все равно, что сбросить кожу, изменить лицо.

Он прошел вслед за Карлой на кухню, извлек откуда-то монеты, показал ей, а потом стал их подбрасывать вверх одну за другой. Она улыбнулась и загадала:

— Орел.

Потом он ловил монетки на лету и складывал их в ряд — все до единой лежали орлом кверху.

Карла улыбнулась и поцеловала его:

— Повезло!

Он улыбнулся в ответ:

— Не по-настоящему. Это лишь фокус.

Поездка заняла чуть больше двух часов — сначала они двигались в северном направлении, потом в северо-западном, огибая Озера с юга. Когда Энни посигналила, собираясь свернуть с шоссе чуть пониже Кендала, Эллвуд рванул вперед, сократив расстояние между ними до трех машин. Теперь все усложнилось. Энни хоть и устала — в этом не было сомнений, — но вела машину на большой скорости и очень искусно, при любой возможности идя на обгон на этой узкой дороге, отрываясь от Эллвуда. Дважды он терял их из виду и вынужден был прибавлять скорость — иначе рисковал упустить их, когда они свернут на ответвление от главной магистрали или на развороте.

В первый раз он буквально повис у них на хвосте, когда они поворачивали. Предпринимая отчаянные усилия, чтобы не обогнать их, он резко затормозил и почувствовал, как машина угрожающе завибрировала. Во второй раз он проехал развилку в тот момент, когда они уже скрывались за поворотом одного из ответвлений дороги. Он проскочил лишние пятьсот ярдов, но, поскольку места для разворота не хватало, дал задний ход, быстро вернувшись по кривой к перекрестку, а через десять минут опять нагнал их, прибавляя скорость на прямых участках дороги и притормаживая на поворотах.

Хотя движение было не интенсивным, поток машин не прерывался. Эллвуд рассудил, что заподозрить неладное Энни могла лишь в том случае, если то и дело поглядывала в зеркало. Очевидно, она этого не делала. «Вольво» шел с относительной одинаковой скоростью — без попыток оторваться или ложных маневров.

Еще через милю Эллвуд увидел, как они въезжают в ворота, за которыми начиналась дорожка, ведущая к отелю. Сам он повел машину дальше и остановился, когда нашел место для отдыха: неподалеку между деревьями петляла тропинка и стояло несколько столов, видимо для пикника. Он запер дверцу, откинул назад сиденье и завел будильник на наручных часах.

Стоило ему сомкнуть веки, как усталость тут же опутала его по рукам и ногам и в голове все завертелось, как у пьяного. Мгновение спустя он уже спал.

Импровизация — вот в чем секрет успеха.

Первоначальный план Эллвуда оставлял простор для маневра: он собирался выяснить, насколько опасна для него Энни Роланд, и действовать соответственно. Он успел убедиться в том, что Энни опасна. Она, конечно, его побаивалась, но тем не менее вполне могла решиться на шантаж, либо чтобы обезопасить себя, либо чтобы выкачать из него все деньги. И не надо было быть телепатом, чтобы догадаться: она уже подумывала об этом.

Импровизация означает: обходиться тем, что имеешь под рукой.

Ведя машину, Эллвуд прокрутил в голове множество вариантов, прикинул свои возможности. Вся штука состояла в том, чтобы убрать эту сучку из своей жизни, и как можно скорее. Эллвуд не хотел, чтобы она снова оказалась в кабинете Тодда Хилари, в непосредственной близости от тех, кто представлял для него угрозу. В Лондоне ее жизнь будет полна тайн и предосторожностей, будничных дел, укоренившихся привычек. И она перестанет быть беззащитной. Но то обстоятельство, что она лесбиянка, давало Эллвуду возможность пустить в ход всю свою гибкость и изобретательность.

Импровизация означает: использовать свой шанс, пока можешь, там, где можешь, то есть положиться на удачу.

Звонок будильника поднял его среди ночи. Он вылез из машины и сделал несколько приседаний, чтобы немного размяться, потом пошел к воротам отеля, примерно в миле от него. Прохладный ночной воздух был напоен ароматами; поглотившая сельские просторы темнота казалась безбрежной; он шел на ощупь, погруженный во мрак, если не считать четверти луны, пробивающейся сквозь облака. Эллвуд сейчас ненавидел луну. Свет ему сейчас был не нужен.

Отель представлял собой бывшее родовое поместье. Между воротами и большими двойными дверями дома пролегла лужайка в пол-акра; асфальтированная дорожка была обсажена тополями. Эллвуд прошел мимо деревьев и завернул за дом, стараясь держаться подальше от освещенных окон. Столовая была пуста, не считая двоих из обслуги, сервирующих столы для завтрака. Стеклянные двери бара, выходящего на лужайку, были раздвинуты, какая-то парочка выпивала там на сон грядущий, держа в руках стаканы с бренди.

Растительность здесь была более чахлой, несколько яблонек росли в садике перед кухней. Эллвуд стоял неподалеку от яблони и наблюдал за баром. Бармен, поправив галстук-бабочку, плеснул себе спиртного, выпил, подлил еще и вышел со стаканом в сад. В стороне от фруктовых деревьев зеленела поросшая травой лужайка. Туда и направился бармен. Эллвуд улыбнулся.

Импровизация означает: если что-то выглядит как подарок, возможно, это и есть подарок.

Он через бар прошел в коридор, ведущий в узенький вестибюль с диваном, накрытым ситцевым чехлом, со спортивными плакатами, развешанными по стене; реостат лампы был отрегулирован на самую малую яркость. Отгороженная регистрационной доской конторка была погружена в темноту. Эллвуд проскользнул в конторку и моментально отыскал в регистрационном журнале имена Энни и Тессы. Он снял с доски запасной ключ и поднялся по лестнице непринужденной, легкой походкой, как это сделал бы припозднившийся постоялец.

Эллвуд отпер дверь, а когда закрыл ее за собой, в руке у него оказался пистолет тридцать восьмого калибра, с коротким дулом, кажущийся несколько громоздким от насаженного на него глушителя.

В комнате было темно. Эллвуд стоял не шелохнувшись, держа пистолет на уровне груди. Через несколько секунд он услышал их дыхание: у одной — легкое и размеренное, у другой — прерывистое. Он представил, как они лежат, прижавшись друг к другу, обнявшись, нежно дыша друг другу в лицо, возможно, Энни закинула ногу на бедро подружке.

Включив свет и стянув с них одеяло, он убедился, что воображение нарисовало ему совершенно точную картину. Он предполагал, что закричать может Тесса, и на всякий случай зажал ей ладонью рот. И помахал пистолетом.

— Тьфу ты, черт!.. — выругалась Энни и добавила: — Ты ведь не убьешь нас здесь, Эллвуд.

— Скорее всего, нет. — Эллвуд говорил почти шепотом. — Но я выстрелю, если вы поднимете шум. Это опасно для меня. Кто-нибудь услышит, поднимет тревогу, вызовет полицию. Но учтите — для вас также. Потому что в этом случае вы умрете, а я постараюсь смыться. А будете вести себя тихо — с вами не произойдет ничего страшного. Я не хочу вас убивать. Я хочу вернуть свои деньги — только и всего. — Он убрал ладонь со рта Тессы и улыбнулся ей. — Сиськи у тебя хороши, моя сладенькая!

Энни смотрела на него с изумлением:

— Ты очень рискуешь, ведь я тебя предупреждала!

— Да, предупреждала. Но я не поверил. Хочешь знать, почему? Потому что это палка о двух концах. Таков паритет «холодной войны» — он основан на принципе взаимного уничтожения. Но если я заберу свои пять штук — что изменится? Ровным счетом ничего. Равновесие сил не нарушится.

Тесса скрестила ноги так, что теперь у нее виден был лишь маленький треугольник рыжих волос, а грудь прикрыла подушкой. Энни же вела себя так, словно была одета.

Она согласилась:

— Да, взаимное. Да, уничтожение. И в любом случае я, быть может, выйду сухой из воды. Не забывай: если вздумаешь меня убрать, тебе придется обратиться к Хилари. Но если используешь информацию, то Хилари — крышка. А если не используешь, это могу сделать я. Тогда ему все равно крышка.

Эллвуд покачал головой:

— Помимо Хилари, есть и другие, и перед ними тебе придется держать ответ.

Энни удивленно пожала плечами:

— Я тебя просто не понимаю! Столько всего нагородить из-за каких-то пяти тысяч. Почему бы тебе просто не заплатить за информацию, как делают остальные? Кто знает — может быть, когда-нибудь нам и придется заняться этим бизнесом.

— Вряд ли. Ты шантажировала меня. А я этого не люблю. Поэтому и решил преподать тебе урок и отобрать твою прибыль. Можешь назвать это гордостью или злопамятностью — мне плевать. Ты дала мне это понять. И я возмутился. Поэтому и решил забрать свои деньги.

Эллвуд видел — она почти поверила ему. Чуть повернувшись, он ткнул дулом с насаженным на него толстым глушителем между бедер Тессы; и она могла отползти назад лишь разведя ноги в стороны. Тесса замерла на месте, затаив дыхание.

Он сказал:

— Теперь, уверен, ты понимаешь: если нас застанут тут вместе, ничего хорошего из этого не выйдет. Вряд ли тебе поверят, что я воришка или грабитель и ты видишь меня впервые. Но я не хочу, чтобы ты взбеленилась. — Он многозначительно улыбнулся Энни, будто давно изучил ее темперамент. — И совершила оплошность. Думаю, тебе не помешает посоветоваться с Мисс Прекрасные Сиськи, не выходя отсюда. Я догадаюсь, что ты собираешься делать, — в этом случае у меня появятся проблемы с местной полицией, а тебе удастся выйти сухой из воды. Поэтому, прежде чем уйти, я свяжу тебя, и у меня будет достаточно времени, чтобы уехать отсюда подальше, на расстояние одного-двух графств. — Теперь внимание его переключилось на Тессу, и он махнул пистолетом: — Ну-ка, убирай отсюда свою задницу и садись вон на тот стул.

Она пошла, неуклюже, не зная, куда девать руки, стесняясь собственной наготы. На стуле с тростниковым сиденьем и деревянной спинкой из поперечных планок висела одежда.

— Садись, Прекрасные Сиськи.

Он выдвигал один за другим ящики туалетного столика, пока не наткнулся на полдюжины пакетов с колготками. Три пары ушло на Тессу: одной парой он привязал ее лодыжки к ножкам стула, второй — стянул заведенные за спину руки. Из третьей пары сделал подобие подпруги, ведущей от рук к планке стула, скрепляющей внизу ножки. Он поднял с пола носок и затолкал ей в рот, потом взял шелковую блузку за рукава и стал закручивать ее, пока не свил веревку, которая надежно держала кляп. Все это время он либо держал пистолет в руке, либо на полу, рядом с собой.

Энни раз-другой бросила взгляд на дверь, и Эллвуд, заметив это, улыбнулся, словно хотел сказать: «У тебя нет ни малейшего шанса».

Работал он деловито, словно связывая тюк, почти не глядя на Тессу, не касаясь ее без необходимости. Когда кляп оказался во рту, глаза ее широко раскрылись, и она повела плечами, втягивая воздух через нос.

— Напрасно ты это делаешь, — сказала Энни.

— Мне нравится.

— Не надо. Бери деньги и уходи. — В ее голосе звучала тревога.

Эллвуд покачал головой с таким видом, словно хотел вразумить девушку.

— Не надо горячиться. Я уйду, а у тебя будет время все обдумать и прийти к правильному решению. — Он стоял рядом с ней. — Подними руки над головой и разведи их в стороны. — Он прикрутил ее руки к спинке кровати, распяв ее, а потом запихнул в рот затычку.

Он уже направился было к двери, но вернулся и выдвинул кровать на середину комнаты, потом принес еще один стул, поставил в изголовье, сел рядом с Энни. Она силилась взглянуть на него через плечо, но мешали слишком туго прикрученные руки, и она вскидывала плечи, задирала вверх подбородок, будто хотела встать на голову. Она увидела его перевернутое лицо и заметила, что он улыбается.

Последнюю пару колготок он обмотал вокруг ее шеи, а потом вокруг перекладины на спинке кровати. Эллвуд рванул Энни на себя — и затылок ее глухо стукнулся о спинку. Он закручивал колготки, пока они не свились в тугую удавку, сидя на стуле, наклонившись вперед, чтобы сохранить равновесие, целиком поглощенный своей работой, как и подобает профессионалу.

Энни забарабанила ногами по кровати, билась и извивалась, напоминая большую рыбу, барахтающуюся в воде. Эллвуд снова дернул ее к себе. Он откинулся вместе со стулом назад, так что стул теперь балансировал на двух задних ножках, и уперся ботинком в перекладины кровати. Потом навалился на нейлоновую веревку и тянул ее до тех пор, пока не захрустело в бицепсах. Лицо Энни стало багрово-черным. Она уже агонизировала: барабанные перепонки лопались от давления, в глубине грудной клетки что-то трещало...

Эллвуд переставил ботинок так, чтобы он располагался прямо за головой Энни, и согнул ногу в колене. Он напрягся, как матрос, поднимающий якорь за канат, отталкиваясь изо всех сил ногами от кровати, и при этом тянул на себя. Гримаса исказила его лицо, губы кривились, словно от боли. Через плечо Энни ему видна была Тес-си. Она наблюдала за этим беззвучным кошмаром, и ужас застыл в каждой черточке ее лица, в широко раскрытых глазах, в онемевших конечностях.

Спокойствие разливалось по телу Энни. Ноги неподвижно застыли; плечи обвисли; туловище скрючилось. Несмотря на судороги, голова откинулась назад. Как будто желание сопротивляться еще не покинуло ее, но сил бороться уже не было.

Эллвуд продолжал душить ее, уже мертвую. Что-то хрустнуло у нее в горле. Глаза потемнели, как протухшие яйца, капли крови стекали по носу, собираясь в уголках губ, словно слезы запоздалого раскаяния.

В конце концов он отпустил ее и привалился к изголовью кровати, уронив руки на колени, тяжело дыша, как бегун, достигший финиша. Головы их покоились рядом: прямо-таки друзья, поверяющие друг другу сокровенные тайны. Через некоторое время он поднял глаза и улыбнулся Тессе сквозь перекладины кровати.

— Ну, а с тобой что делать?

Он подобрал пистолет и направился к ней, наслаждаясь производимым эффектом. Когда он подошел совсем близко, она обмочилась, струйка просачивалась сквозь тростниковое сиденье, и по ковру растекалось темное пятно.

Он медленно развязал шелковую блузку, давая ей возможность осознать, что он делает. Потом прижал палец к ее губам:

— Тссс... — и вынул носок изо рта.

Она издавала какие-то нечленораздельные звуки.

Эллвуд склонил голову, стоя перед ней так, что лица их оказались совсем близко.

— У тебя появились проблемы, — сказал он. — Не те, что ты думаешь, — я не собираюсь тебя убивать. От тебя — живой — пользы гораздо больше. Знаешь, почему?.. — Он умолк, а потом добродушно рассмеялся. — Забыл, как тебя зовут! Довольно неучтиво с моей стороны.

Она приоткрыла рот, потом снова закрыла, не проронив ни единого слова.

Эллвуд ждал.

Наконец она прошептала:

— Тесса.

— Ну да, конечно, я же прочел его в регистрационном журнале. Последнее время все забываю... — Он присел на корточки с умиротворенным видом, слегка улыбаясь, держа пистолет в расслабленной правой руке. — Итак, Тесса, проблема твоя состоит вот в чем: у тебя нет прикрытия, которое было у твоей подруги. Я тебя не знаю — следовательно, ты не из департамента; выражаясь на их жаргоне — ты «чужак». А все «чужаки» — устранимы. Дела департамента священны, его защищают любой ценой. Энни совершила глупость, впутав тебя в эту историю. Видимо, ей захотелось с кем-нибудь поделиться — так всегда интереснее. — Слова его подкупали своей старомодностью. — Не думая о том, какому риску подвергает тебя. И вот теперь ты оказалась здесь с трупом своей возлюбленной и чудовищной историей, которую ты просто не сможешь никому рассказать. Не станешь же ты говорить, что я убил ее, потому что она меня шантажировала? Что располагаешь разного рода информацией, порочащей главу департамента? — Он бросил взгляд на мертвую девушку и улыбнулся, словно коря кого-то за глупую прихоть. — Ты — «чужак»... Так что вообрази, какие будут последствия.

Тесса покачала головой — выражая не столько несогласие, сколько обреченность.

— Ну и каша заварилась, а? — продолжал Эллвуд. — Но для меня все складывается идеально. Энни найдут обнаженной и связанной. А ее подружка — что? — таинственно исчезает, да? Кто знает, какие здесь были сексуальные игры? Кто знает, кто кого приревновал? Не вовлечен ли еще кто-нибудь в эту историю? Может быть, твой любовник. Некий мужчина... — Эллвуд пожал плечами, ухмыляясь, как будто сам сыграл эту роль. — Тебе нужно будет как-то перебиться с деньгами, да? — Он подошел к чемоданчику и вынул несколько пачек, держа на ладони, будто прикидывая на вес. — Тут тянет на тысячу фунтов. На первое время тебе хватит. Поезжай в Шотландию. Автомобиль показывает верное направление. — Он бросил деньги в сторону кровати. Пачки банкнот рассыпались у Энни по коленям. — Кто-нибудь знает о том, что вы здесь? Ее друзья? Твои друзья?

Тесса затаила дыхание. Она никак не могла преодолеть страх, но все-таки заставила себя прошептать:

— Никто. Только мы с Энни. — Произнести имя своей возлюбленной было выше ее сил. И она закатила глаза. Он влепил ей пощечину, чтобы привести в чувство. Краска залила щеку, особенно густая там, где остались следы его пальцев.

— Видишь, как хорошо все складывается? Считай, тебе повезло. Полиция не будет знать, кого ищет. Служащие отеля забудут описание твоей внешности. Но ты сменишь косметику, подстрижешь волосы и перекрасишь, наденешь какие-нибудь лохмотья... Женщине все это несложно.

Он быстро дотронулся до ее груди. Нагота лишь усугубляла ее положение жертвы.

— Исчезни отсюда, заляг на дно; затаись. Пусти машину под откос и садись в поезд. И никаких проблем. Через два дня газеты и телевидение забудут про эту историю... ну через три максимум.

Тесса смотрела мимо него, на мертвую Энни. Рот ее был приоткрыт, она громко всхлипывала, в носу хлюпало — ужас захлестывал скорбь.

— Я развяжу тебе руки, — сказал Эллвуд, — а ноги освободишь сама — это не займет много времени. И все, ты свободна! — Он стоял прямо перед ней, глядя на нее с улыбкой. И в этой улыбке ей мерещилось пламя печей, цепи и беспросветная тьма.

Глава 25

Поблескивающие на солнце струи морской воды омывали «кошачью спину». Бурлящая пена обдавала «тюленя» и, тихонько шипя, скатывалась с нее.

«Вот я, здесь, — думал Паскью. — Неужели это не искушение для тебя? Только приди, ублюдок, и я — твой».

У Роба Томаса сохранился адрес Софи — он взял его из программы, помещенной в компьютер Алекса. Паскью узнал ее телефон через справочное бюро и прослушал обращение, записанное на ее автоответчике, с дюжину раз, а то и больше. Софи отгородилась от него стеной. Это вызвало в Паскью бурю эмоций: нетерпение, раздражение, озабоченность, тревогу... Но в конце концов он осознал, что страх взял верх над остальными его чувствами. И дело было вовсе не в том, что над ней нависла опасность. Больше всего он боялся, что она ушла из его жизни навсегда.

«Я совсем один, Зено, — мысленно взывал он. — Рядом никого нет. Приходи...»

Первый раз это можно было считать невезеньем. Второй — закономерностью. Воспоминания о Карен были связаны со сценками из семейной жизни; Софи — джинсами и бельем на полу.

«Потом я вернусь в Лондон, перееду в другой район, буду регулярно встречаться с Софи, займусь работой, как и подобает квалифицированному юристу, а сейчас я пришел сюда совсем один, что же ты, ублюдок, не исполнишь задуманного?»

Пистолет Софи оттопыривал карман. Он подумал: «Откуда, интересно, у тебя пистолет? Я не спрашивал об этом. Я вообще ни о чем не спрашивал. Мы говорили о прошлом, но не вообще, а о том времени, которое провели вместе. А что произошло с тобой потом? Хотелось бы знать».

Начался отлив. Выгнутая дугой каменная «кошачья спина» высохла и из блестящей, черной стала бледно-сиреневой, с маленькими кристалликами, тускло поблескивающими на солнце.

«Разве ты не знаешь, зачем я сюда пришел? Правильно. Чтобы встретиться с тобой. Я жду тебя, Зено...»

Облака, как знамена, реяли в небе, чайки, вскрикивая, плавно кружили в вышине, по морю пробегали солнечные блики.

Зено... Да, это было бы логично: вернуться в Лондон, загрузить себя делами, связанными со всякого рода преступлениями, взять побольше подзащитных — разных Энтони Стюартов, совершивших самые банальные убийства на почве ненависти к человеку, с которым долго делили семейный очаг, или похотливости, или чтобы устранить соперника, или от жадности.

Разыскать Софи и договориться, что они забудут прошлое.

"Но я знаю, что не сделаю этого. Ты убил Ника. Может быть, и Марианну. Пытался убить меня. Пытался убить Софи. И если даже я оставлю тебя в покое, ты вряд ли перестанешь преследовать меня.

...Непременно разыскать Софи, потому что сейчас со мной случилось то, чего не было черт знает с каких времен. Может быть, это заявило о себе прошлое, может быть, нас связывают узы страха и чувства вины. Не знаю, но хотелось бы в этом разобраться.

Я здесь. Я один. Я жду, но ты, кажется, не жаждешь ко мне присоединиться. Ладно, до сих пор мы играли по твоим правилам. Письма, приглашения, ложь, миражи. Теперь все будет по-другому. Раз ты не идешь, я сам тебя найду, ублюдок. Не дожидаясь твоей просьбы. И не для того, чтобы участвовать в очередном твоем спектакле со всякими там штучками. Теперь моя очередь. Я начинаю охоту за тобой".

Море откатывалось с глухим рокотом, обнажая акр за акром каменистый берег; продолжительные раскаты его стихали постепенно, диминуэндо. Скоро кошачья и тюленья спины высохнут и будут возвышаться над водой. Пучки водорослей, выброшенные на камни, уже затвердевали, опаленные солнцем.

Он просидел не двигаясь еще с полчаса, потом поднялся и медленно побрел в сторону суши. Он мог попасться на глаза любому, кто прогуливался с утра по горной тропинке, — одинокая фигура среди первозданной нетронутости моря и камня.

Глава 26

В семьях случаются раздоры, но общие интересы семьи святы. Когда Эллвуда вызвали к Хилари Тодду, о смерти Энни Роланд не было сказано ни слова.

Эллвуда интересовало, как продвигаются поиски Тессы и сколько времени департамент потратил на то, чтобы замять это дело. С лица его не сходила улыбка победителя. Его так и подмывало спросить об Энни, что с ней: заболела или, может быть, взяла отпуск? Он подавил в себе искушение, но при этой мысли улыбнулся еще шире.

— Чему это вы ухмыляетесь? — Тодд появился в комнате с чашкой кофе в руке — только для себя.

— День сегодня чудесный, Хилари! Вид на реку замечательный!

Под окном Темза катила свои воды — ленивый, коричневатый поток. Когда уровень воды в реке падал, на отмелях виднелись круглые нефтяные цистерны и тележки из супермаркетов.

— У нас большие неприятности. — Тодд заговорил резко, словно бизнесмен, окончательно выбившийся из графика. — Следовательно, и у вас — тоже. — Он бросил на Эллвуда быстрый взгляд, желая убедиться, что угроза возымела действие. — Внутренний агент... Человек, занимающий центральное положение в подпольной группе во Франции, убит в Бретани, на одном из морских курортов. Они даже не потрудились инсценировать ограбление; бумажник остался при нем. Более того, создается впечатление, что его убили демонстративно. Это неспроста. То ли предупреждение, то ли угроза, то ли вызов. А может быть, все вместе.

— Что касается Пайпера, — начал было Эллвуд, — не беспокойтесь, я уже...

Тодд перебил его:

— Не знаю, догадываетесь ли вы об этом, Валлас, но вы мне не нравитесь. Совсем не нравитесь. Я настойчиво требовал отдать вас на съедение, после того как полиция обнаружила тех четырех подонков, убитых в раздевалке спортивного зала. И единственная причина, по которой вам удалось уберечь голову от петли, — ваша причастность к операции в Лонгроке. Мы полагаем, Пайпер может рассказать, кому известно про внутренних агентов; после этого мы решим, что делать дальше. Информацию можно добыть через вас. Учитывая сложившуюся ситуацию, эти сведения по-прежнему злободневны. Я бы даже сказал, жизненно важны. Но в любой момент они могут утратить свое значение. Мы не можем ослабить хватку, ибо в этом случае вместо того, чтобы держать ситуацию под контролем, мы сами окажемся под колпаком, а это более чем нежелательно. Таким образом, придется здорово поработать. Но если ничего не получится, вину за провал операции могут свалить на вас. Скажут вам об этом или нет — неважно. Просто вы выйдете из игры за ненадобностью. И мы отлично обойдемся без вас. — Тодд помолчал и добавил: — Уж я-то — точно.

Улыбка вновь заиграла на губах Эллвуда. Что его особенно забавляло, так это красный носовой платок, который Хилари засунул себе в рукав, видимо, вообразив себя аристократом с изысканными манерами.

Он подумал: «Как же ты пожалеешь о том, что сказал сейчас, смешной франт, глупая проститутка, кусок дерьма!»

Перемещаясь по городу, вы попадаете из одной пронумерованной зоны в другую. Зона номер один — центр, зона номер шесть — окраины; на месте жилых районов теперь располагаются зоны.

Буферные зоны и зоны военных действий.

На границе второй зоны, недалеко от станции главной магистрали, — места, куда он часто заглядывал, — Эллвуд подцепил и привел домой девушку. Захлопнув дверь, он резко повернулся к ней, прижав к стене, потом пнул коленом, заставив раздвинуть ноги. Они почти соприкасались лицами, но он, казалось, ее не видел. Она приподняла одну ногу, чтобы упростить дело, и он подхватил ее бедро согнутой в локте рукой, задрав его кверху. И в таком положении отымел ее. Она почувствовала слабый запах геля, исходивший от его прилизанных волос.

Дальше было не легче. Он неторопливо разделся, вытащил ремень из брючных петель, потом встал, совершенно голый, схватившись за спинку стула.

Презрение, выказанное Хилари Тоддом, жгло его, и он хотел заглушить это чувство физической болью.

Он бросил девушке ремень и приказал:

— Ударь меня!

Ее и раньше просили бить, но не по-настоящему. Ремень лишь скользнул по его спине.

— Нет, — сказал Эллвуд. — Ударь как следует. Выпори меня.

Она попробовала еще раз, неуверенно, и удар опять получился вялым. Он повернулся к ней, с горящими глазами, плотно сжав губы.

— Сделай со мной это, — снова приказал он, — не то я это с тобой сделаю!

Она увидела выражение его глаз, тусклых и серых, как шифер, и взмахнула ремнем, как топором.

— Прости, что ударил тебя, — произнес Зено.

Том Кэри дотронулся рукой до ушибленного места; рана уже заживала, покрывшись корочкой, но от прикосновения снова заныла. В голосе приятеля ему почудилось что-то странное — тот говорил нараспев, в словах будто пряталась короткая, навязчивая мелодия, веселая и безумная.

— Ничего страшного, — успокоил он.

Они спустились к дюнам, прячась от прибрежного бриза и солнца. Зено отвернулся от Кэри, словно на исповеди.

— Я хочу лишь одного, — объяснял он, — отсечь прошлое.

Кэри понимал: именно отсечь, а не забыть. Ампутировать, как ампутируют пораженную недугом конечность. Для Зено эти воспоминания и люди были чем-то вроде гангренозных участков тела, источников заразы, который необходимо удалить.

— Карла... — Голос Зено прозвучал как птичья трель, с переливами. — Разве я прошу слишком многого? — обратился он к Кэри.

Эллвуд преодолел расстояние за пять часов, идя на обгоны на средней полосе, то и дело грозя въехать в задний бампер малодушных водителей на скоростной трассе. Он добрался до места, когда опустились лиловые сумерки; серп луны мерцал в ореоле собственного свечения, птицы темными стрелами проносились над гребнями волн. Он стоял у освещенного окна в отеле и рассматривал собственное отражение, а за ним — отражение комнаты, и в этом призрачном мире прохаживалась взад-вперед тень Тома Кэри.

Кэри пожал плечами, отвечая на его вопрос:

— Его понукают, а он собирается выйти из игры, чтобы не бояться за будущее, хочет обезопасить себя и свою женщину, Карлу, и ни о чем больше не желает слышать. И у него есть план, как этого добиться. Ему необходимо кое-кого убить. Он работает на тебя, как делал это раньше, но кое-что изменилось. В первый раз он просит чего-то для себя. Ему есть что терять.

— Я тебя не о том спрашиваю, — отрезал Эллвуд. — Какое мне дело до всей этой ерунды? Я хочу знать: как долго он протянет? Как долго еще его можно будет использовать для дела?

Кэри снова пожал плечами:

— Бог его знает...

Эллвуд продолжал смотреть на свое отражение в стекле. Когда он долго разглядывал свое лицо, ему начинало казаться, что это другой человек: он и в тоже время не он.

— Ну, если знает Бог, так кому, как не тебе, спросить у него?

Глава 27

— Паскью?

Во сне можно унестись далеко.

— Паскью?

Он снял трубку, еще до конца не проснувшись. Вероятно, даже успел сказать: «Привет». Когда Роб Томас в третий раз произнес его имя, он наконец вернулся в этот мир. Он подтащил к себе подушку с той стороны, где прежде ложилась Софи, и устроился на ней поудобнее.

— Роб...

— Ты что, спишь?

— Да, сплю.

— Ну, тогда извини.

— Да нет, ничего. Что нового?

— Сэм, ты уверен, что эти счета можно посылать на адрес твоей конторы? Я должен представить их к оплате, но тебя в настоящее время нет, ведь так?

— А почему ты об этом спрашиваешь?

— Я разговаривал с Джорджем Роксборо...

— Он пытался оспорить твой счет?

— Не то чтобы оспорить. Просто вел себя так, будто ты у них больше не работаешь.

— Я ведь адвокат, а не продавец в магазине. Меня не могут уволить вот так запросто. Не волнуйся, Роб. А что еще сказал Джордж?

— На твое имя пришло письмо. Но все по порядку. Слушай, я нашел Чарли Сингера. — С линии доносилось жужжание, будто несколько человек переговаривались между собой, чего-то ожидая.

— Как ты его нашел?

— Ты помнишь: Голландия, Карлтон и Шекспир?

— Да.

— Так вот, есть такой отель — «Шекспир». Здесь трудно найти взаимосвязь, если подсчитывать количество трупов в «Гамлете».

Паскью улыбнулся:

— Когда ты последний раз смотрел «Гамлета»?

— К твоему сведению, я страстный любитель кино! — возмутился Томас.

— И что он там делает?

— Забился в нору и тихо сидит. Совсем тихо. Его не видно и не слышно. По ночам выходит перекусить или приносит продукты в номер. Пьет не просыхая. Видимо, не знает, что делать дальше, и совсем растерялся.

— Ты уверен, что это Чарли?

— "Голландия" и «Карлтон» — тоже отели. Но он не зря выбрал «Шекспир». Там ему обеспечена полная секретность. Это просто страна апачей. Бешеные собаки разгуливают целыми стаями.

— Но это точно он? — настаивал Сэм.

— Я заглянул в «Шекспир». Видел его паспорт. Золотую карточку «Амекс», которой, полагаю, он не может воспользоваться. Еще несколько вещей, подтверждающих его личность. Видимо, он не носит их при себе, потому что боится ограбления. И в результате оставляет все в номере с замком, который, похоже, открывается от одного грозного взгляда. — Томас вздохнул с явным сочувствием к Сингеру. — Люди то ли не умеют исчезать по-настоящему, то ли не выдерживают. Но, судя по всему, это он. Прошу простить, что так долго, но мне пришлось проверять еще два отеля. Да и приметы, которые ты дал, больше не соответствуют действительности.

— Он сильно изменился? — поинтересовался Паскью.

— Вид у него спитой. К тому же он в бегах, напуган, в общем, выглядит ужасно.

— В бегах?..

— Кто знает, от чего он бежит. От налогов или кто-то его подставил...

Паскью казалось — он видит, как Роб пожимает плечами.

— Послушай, я не знаю, под каким он именем там остановился. Конечно, ничего удивительного в этом нет, но он, видимо, зарегистрирован под другим именем, потому что Чарли Сингер в отеле не проживает.

— А где находится этот отель, Роб? — Паскью окинул взглядом комнату, без всякой надежды найти ручку и листок бумаги, и попытался запомнить то, что диктовал ему Томас — номер комнаты и адрес отеля, расположенного где-то на границе зоны два.

— Да, и еще, — добавил Томас, — знаешь, почему я разговаривал с Роксборо? Он сам мне позвонил, пытаясь разыскать тебя. Какая-то женщина каждый день звонит тебе в офис. Хочет переговорить с тобой. Джордж так и не согласился дать мне ее номер. Объяснил, что сначала должен увидеться с тобой. Может быть, он продолжал бы тебя искать, но я предложил сам передать тебе это сообщение. Что и делаю.

— А как ее зовут? — «Должно быть, это Софи звонила, когда я был там, около грота, стараясь выманить этого ублюдка. Софи беспокоилась обо мне, хотела поговорить».

— Сюзан Ларкин.

Возникло ощущение потери — словно он пережил маленькую смерть.

— Я такой не знаю, — заявил Паскью.

— Прежде ее звали Сюзан Харт — теперь вспомнил?

Паскью показалось, что его ударило током, в висках застучало. — Да, это уже кое о чем говорит.

У Томаса в памяти тоже начали всплывать некоторые подробности.

— Она была в списке, который ты дал мне, — эта Харт?

— Да.

— В этом вся сложность. Мужчины сохраняют свое имя, если только не нарушали закона. А женщина, даже честная, меняет имя, когда выходит замуж. Попробуй отыскать в компьютере Харт — ее там просто нет. А вот ты как был Паскью, так и остался. Поэтому она и отыскала тебя по телефонной книге — нет ничего проще. Жаль, что она не феминистка — тогда найти ее было бы гораздо легче.

— Значит, Джордж отказался дать тебе ее телефон?

— Ну да.

— А почему? Как он это объяснил?

— Никак. Судя по голосу, он немного нервничает. Какой-то дерганый.

— Роб, кто подписал твой последний чек?

— Он подписал — Роксборо.

— Посылай им счета и дальше.

— Будут еще какие-нибудь поручения?

— Не исключено, — ответил Паскью. — Я продолжаю платить тебе по тарифу.

— Послушай, Сэм, ты что, собираешься встретиться с Сингером, устроить ему очную ставку или что-то в этом роде?

У Паскью не было достаточно времени, чтобы все обдумать, но он был уверен, что именно так и поступит.

— Да, собираюсь.

— Только не горячись.

— Не буду.

— Я мог бы... — начал Томас, затем помолчал, словно еще раз все взвесив. — И продолжал: — Не имею понятия, чем ты там занимаешься и что происходит, но почему-то мне пришло в голову раздобыть для тебя пистолет, если, конечно, ты будешь чувствовать себя с ним — ну, я не знаю — безопаснее, что ли.

— Спасибо, Роб. У меня уже есть.

— Уже есть?!

— Да.

Наступила пауза, настолько продолжительная, что Паскью успел бы вздремнуть.

Потом Томас предупредил:

— Я ничего не знаю. Ты мне не говорил.

Паскью рассмеялся:

— Ты же сам предложил мне пушку.

— Это выглядело бы так, словно я...

— Не слышал ни про какое оружие, — догадался Паскью, — не видел никакого оружия...

— И даже не упоминал — все правильно. — Томас прочистил горло, видимо, испытывая некоторое смущение.

— А ты пробовал ей звонить? Твоей подруге Софи.

Паскью узнал ее адрес у Роба Томаса. Тогда же он приплюсовал к счету Томаса плату за наблюдение за ней.

— Да, я пробовал.

— Она там, — сообщил Томас. — Просто у нее постоянно включен автоответчик.

— Понятно. — Паскью это не удивило.

— Сэм... Какой-то мужчина звонил ей пару раз и пробыл у нее некоторое время.

— Ах вот оно что! — Паскью почувствовал, что Томас чего-то недоговаривает, но не хотел услышать все до конца.

— Вообще-то он оставался у нее ночевать.

Паскью кивнул, как будто Томас мог его видеть.

— Хорошо, Роб, спасибо.

— Продолжать наблюдение?

— Пожалуй, не стоит. — Лучше бы Паскью не знать этой новости. Он попросил: — Расскажи мне про тот отель.

— Там всего несколько постояльцев. Сезонники, которые ищут жилье подешевле на время работы. Еще двое, которым придется ночевать на улице, если они не заплатят за номер. Окрестные места — это мясной рынок. Парочки снимают номера на полчаса. Вряд ли это жены с мужьями.

— Хорошо, спасибо.

— На здоровье, — ответил Томас со всей искренностью.

Двадцать минут под душем не помогли Паскью — он остался таким же вялым и сонным.

Постоял еще немного под холодной струей, вылез из ванны и обернул одним полотенцем бедра, а другое накинул на плечи. Затем сел на край кровати и набрал номер своего офиса. У коммутатора дежурила Луцинда. Она сообщила, что мистера Роксборо сейчас нет и спросила, не может ли его секретарь оказаться чем-то полезным. Паскью был слегка удивлен: она не узнала его голоса. И не только удивлен, но и почему-то взволнован; случившееся с ним каким-то непостижимым образом повлияло на его жизнь.

Он набрал домашний номер Джорджа, но никто не снял трубки. Он перестал звонить и принялся укладывать вещи. Он сохранил за собой номер в «Паллингзе» на время возвращения в Лондон. Он больше не думал ни о деньгах, ни о повседневных хлопотах. Словно чужак в незнакомой стране, он путешествовал, предав забвению свою прежнюю жизнь.

Он потолкует с Роксборо, когда приедет в Лондон. И с Чарли Сингером тоже.

Глава 28

Они сидели на высоких табуретах у окна паба, не обращая внимания на наплыв посетителей, обычный в эти часы. Кто-то ткнул Паскью локтем в бок, потом еще раз — уже грубее. Он обернулся и увидел у себя за спиной молодого человека с вьющимися волосами, в мешковатом шелковом костюме. Рукава пиджака были закатаны до локтя. Он стоял с тремя приятелями и рассказывал историю о том, как надул своих конкурентов, уговорив их вложить деньги в одно очень сомнительное предприятие. В этой истории он выглядел просто героем. Рассказывая, он по-дурацки гоготал и размахивал руками.

Снова Паскью получил тычок в ребра. Он придвинул свой табурет чуть ближе к Роксборо, одновременно плеснув пива в карман пиджака молодого человека.

— Не знаю, что происходит в твоей жизни, Сэм. И не уверен, что хочу это знать. — Роксборо наблюдал, как пятно расползается по карману, почти достигнув полы пиджака. Он улыбнулся. — Пожалуй, нелегко будет сохранить за собой место. Мы не можем постоянно испытывать нехватку в сотрудниках.

Паскью пожал плечами:

— Что же, очень жаль... Говорят, кто-то звонит мне. Сюзан Харт, да? Сюзан Ларкин?

— Да, это была она. Я подписывал чеки Робу Томасу. По предоставленным им счетам. Это показалось мне странным, поскольку он не делал для меня никакой работы.

Паскью фыркнул:

— Только не говори, что тебя это беспокоит... Неужели передо мной тот самый Джордж Роксборо, чьи расходы уже стали легендой? Только стоимость ленчей в твоих годовых счетах превышает зарплату учителя.

— Я просто известил тебя.

— Ну да, а я принял к сведению. Но зачем я тебе понадобился?

— Энтони Стюарт предстанет перед судом раньше, чем через неделю.

— И у тебя появились проблемы.

— И да, и нет. Я очень волнуюсь и искал возможность переговорить с тобой.

Паскью жестом предложил ему начать разговор.

— Вообще-то все по-прежнему. Ничего важного не случилось. Он и его мать дают те же самые показания. Оба точны в каждом своем слове. И именно это вызывает беспокойство.

— Но ты ведь не это имеешь в виду.

— Нет. За Стюарта я не беспокоюсь — с ним проблем не будет. Обвинитель знает: он может расспрашивать его о подробностях дела хоть тысячу раз, и Стюарт выдаст стопроцентное алиби. Если мать поддержит его показания, я не вижу у обвинения никаких шансов. Но вот что не дает мне покоя: она неплохо рассказывает свою историю, и, кажется, совсем не боится. Но держится враждебно. Я ей не нравлюсь. Это слишком заметно и может выявиться также в суде — мне кажется теперь, что действия ее непредсказуемы.

Паскью объяснил.

— Ей никто не нравится. Ее расположение нужно заслужить. Взятками. Она ожидала от тебя этих взяток, а ты ничего ей не дал.

— Что еще за взятки?

— Шоколадные конфеты, — сказал Паскью, — и цветы. Она любит розы. А конфеты предпочитает с ликером.

Роксборо ошалело уставился на него, даже рот приоткрыл. Под его долгим взглядом Паскью засмеялся.

— Так вот оно что! — никак не мог прийти в себя Роксборо. — Значит, исход дела зависит от того, преподнесу я этой эгоцентричной, выжившей из ума старухе цветы или не преподнесу.

— И шоколадные конфеты тоже, — добавил Паскью. — Беда твоя в том, Джордж, что, будучи толковым адвокатом, ты забываешь о людской натуре. У каждого человека есть свои странности, своя слабая струнка. Взять даже грабителей банков, угонщиков машин, убийц — ведь все они, не считая преступлений, ведут вполне нормальный образ жизни. — Только он это произнес, как по телу пробежали мурашки.

Зено... В остальном они ведут нормальный образ жизни.

— Дари ей цветы и шоколадные конфеты, и тогда она скажет все, что требуется, жюри присяжных поверит ей, и ты прославишься. Хорошо? Ну а пока продолжай подписывать счета Роба и дай мне телефон Сюзан Харт.

Роксборо передал Паскью листок бумаги.

— Я давно сообщил бы тебе, у меня и в мыслях не было его зажать. Просто хотелось посоветоваться с тобой. — Он понюхал виски, как будто проверяя, не подменили ли напиток, и сделал глоток. — Она просила звонить только в вечернее время.

— Интересно, почему?

Роксборо удивленно вскинул брови.

— Полагаю, днем ее просто нет дома.

Паскью взглянул на номер телефона, но код был ему совершенно не знаком.

— А что именно она сказала?

— Что сказала?

— Ну да. Сюзан Харт — Ларкин. Она просила что-нибудь передать?

— Нет, просто просила позвонить. — Роксборо допил виски, слез с табурета и, взяв пивную кружку Паскью, приготовился окунуться в толчею у стойки. — Она, видимо, деловая женщина? Быть может, занимается фьючерными сделками. Или чем-то еще, приносящим быстрый доход?

— Не знаю. А почему ты так думаешь?

— В голосе у нее металл, а напористость такая, как у машины с ядром для разбивания стен.

Паскью постарался уйти побыстрее. Роксборо был всего лишь коллегой, но не другом. Кроме того, Паскью сейчас любому обществу предпочитал свое собственное. Он вернулся в квартиру; за дверью его ждали разные бумаги, ставшие неотъемлемой частью повседневного бытия: письма, счета, журналы. И, словно эта сторона жизни все еще оставалась существующей, реальной, он сел к столу и выписал чеки на счета.

На южной окраине первой зоны сирена слышна большую часть суток; и кажется, что дикие звери бродят по парку, начинающемуся сразу за окном Паскью, бродят и завывают: «У-у-у-у-у... у-у-у-у-у...» Он обошел холодные комнаты, глядя на все чужими глазами.

«Тут все, что принадлежало уцелевшему во время катастрофы человеку, — подумал он, — кусочки, вынесенные волной на берег обломки». После того как Карен ушла от него, он упростил свое существование, выбросив все лишнее за борт. И что же он оставил? Часть ее вещей, часть своих. Вначале он собирался поступить иначе. Оставить только свое, но потом обнаружил, что есть вещи, с которыми он просто не в силах расстаться. Возможно, он пытался изготовить некий сплав, вобравший в себя то лучшее, что было в них обоих. «Но в этом случае... — Он улыбнулся, поглядевшись в одно из зеркал Карен. — В этом случае здесь следовало оставить больше ее вещей, чем моих».

Комнаты — пыльные, нежилые. Тянет затхлостью — похоже на запах застарелого пота — это удушливый городской воздух просачивается в квартиру. Он бродит по комнатам, словно гость, предоставленный самому себе, охваченный странным, потаенным любопытством, выдвигая ящики, читая некоторые письма, перебирая фотографии.

Значит, вот как ему жилось тут...

* * *

Доехав до отеля «Шекспир», Паскью, не останавливаясь, двинулся дальше, потом развернулся и повторил свой маневр. Девицы на тротуаре напоминали покалеченных птиц — яркое оперение, вихляющая походка. Он поставил машину за один квартал от отеля и вернулся туда пешком, сопровождаемый шепотом и улыбками одуревших от наркотиков людей.

Потом стал наблюдать за отелем из автобусной будки. «Может быть, сегодня он вообще не выйдет, — размышлял Паскью. — Может быть, уже поел, или не голоден, или уже успел напиться». Он пропустил уже пять автобусов, девицы не сводили с него глаз, уверенные, что знают, чего он хочет. Он отбивался: «Потом, потом». Девицы смеялись, ожидая, пока он надумает. И вот наконец Чарли вышел из отеля и направился к железнодорожной станции. Он шел быстро, словно застигнутый дождем.

Вот он: проворный Чарли, нервный Чарли. Такой скрытный. Человек с секретами. «Человек, достающий кролика из шляпы», — как сказала про него Софи.

Но Паскью пришел к этому обшарпанному отелю, на эти унылые, безрадостные улицы, уже догадываясь, что, скорее всего, Зено — это не Чарли. Во-первых, Лонгрок находился в трехстах милях от Лондона — слишком далеко для норы, в которую можно юркнуть. Да и, судя по тому, как его описывал Роб Томас, он больше походил на беглеца, чем на убийцу.

А сейчас, увидев Сингера, выходящего из отеля, он окончательно в этом уверился. Он ни за что не узнал бы Чарли, если бы не разыскивал его. Конечно, Чарли постарел. Но не только годы изменили его. В большей степени — алкоголь и страх. Лицо стало одутловатым, изможденным и казалось Паскью чужим, несмотря на знакомые черты.

Хорошо бы нам поговорить с тобой, Чарли, — подумал Паскью, — у нас есть что сказать друг другу, по крайней мере, выясним все, что необходимо. Хотелось бы знать, почему ты в бегах. Не потому ли, что кто-то прислал тебе письмо?"

Девица, которая подцепила Паскью, была высокая, рыжеволосая, в блузке из тонкой кожи и юбочке размером с широкий ремень. Пока они шли к отелю, она сообщила ему стоимость всех услуг по возрастающей и выплюнула жвачку на тротуар, словно догадываясь, какому способу он отдаст предпочтение. Традиционному половому акту в перечне услуг отводилось довольно скромное место, и он шел по сдельной цене. На действия, связанные с другими частями тела, цены повышались. Дороже всего стоила боль.

У рыжеволосой девицы были длинные ноги и потрясающая фигура, и Паскью представил себе, что выделывала она час за часом и что выделывали с ней. Каждый раз какой-то новый мужчина, каждый раз одни и те же услуги. Когда они входили в вестибюль, он разглядел толстый слой косметики на ее лице, отчего оно походило на маску. Малиновые губы, яркие тени и глаза, черные, как костяшки домино. Вдруг на память пришел Зено, и в голове зашумело.

— Надо записаться под каким-то именем, — сказала она.

Тучный мужчина с галстуком-бабочкой протянул им регистрационный журнал.

Она кивнула:

— Впиши любое имя.

Он написал: «Сэмуэль Паскью, эсквайр», получил ключ от номера 308 и вслед за девицей зашел в лифт. Она захлопнула дверь — в движениях сквозила удивительная гибкость, мышцы на руке напряглись — и нажала на кнопку третьего этажа. Они поползли наверх с черепашьей скоростью. Паскью выудил из бумажника какие-то деньги и отдал ей:

— Столько стоит минет, не так ли?

Девица чуть растянула губы в улыбке: значит, она не ошиблась в своих прогнозах.

— Я заплачу тебе, но услугу ты прибережешь для какого-нибудь другого парня. А мне скажи, как можно выбраться из отеля, не проходя мимо портье?

— Да ты что, смеешься надо мной? Я знаю по крайней мере шесть способов, как выйти отсюда и не попасться ему на глаза.

— Очень хорошо, тогда воспользуйся одним из них.

— Ладно. — Она пожала плечами, что означало: «Я ничего не знаю, не хочу знать, и не трахнулись мы не по моей вине». Когда лифт остановился, она толкнула дверцу и торопливо вышла.

— Тебе было хорошо, милый? — В голосе ее сквозила какая-то добродушная веселость.

— Просто отлично!

Длинные ноги уже уносили ее прочь по коридору. Она спешила вернуться на улицу. Время — деньги.

Паскью спустился этажом ниже. Боб Томас сказал, что Сингер проживал в номере 215. Он пошел по коридору, все еще ощущая легкое головокружение. Вдоль стен мерцали, потрескивая, неоновые лампы. Шум, доносившийся из комнат по обе стороны коридора, напоминал звуковое оформление фильма, в котором принимали участие все обитатели отеля. Герои фильма то и дело попадали в засаду, подвергались пыткам, а кое-кто в радости обретал Бога в душе своей.

Впереди шла парочка. Он замедлил шаги, ожидая, пока женщина откроет дверь номера 214. Она вошла внутрь, даже не удосужившись взглянуть на своего партнера. Проходя мимо, Паскью услышал, как щелкнул ключ в замке. Он завернул за угол и очутился в тупике. Перед ним чернела лишь дверь пожарного выхода. На стены с облупившейся краской падал бледно-желтый неоновый свет. Он встал так, чтобы его не было видно, и прислушивался к шуму лифта.

Люди приходили парами, но мужчины покидали номер первыми. Отель представлял собой фабрику, где рабочие посменно оттачивали боль и наслаждение. За закрытыми дверями, казалось, работают механизмы.

Потом Паскью услышал, как остановился лифт. Шаркающие шаги приближались. Потом стихли. Выглянув в коридор, Паскью увидел Сингера, он стоял вполоборота к нему, прислонившись к двери своего номера. Он то ли невероятно устал, то ли был здорово пьян. В конце концов он вставил ключ в замок и распахнул дверь, надавив на нее коленом. В руках у него была коричневая сумка, заляпанная пятнами жира. Паскью приблизился к Сингеру сзади, пока тот возился с дверью, а потом прошел за ним в комнату.

Сингер, почуяв присутствие постороннего, резко обернулся и выбросил вперед кулак, поддавшись инстинктивному страху. Паскью отскочил в сторону, и Сингер рухнул на пол, следуя траектории собственного кулака. Сумка выскочила у него из рук, рис и цыпленок с красным соусом вывалились на ковер. Сингер быстро поднялся на ноги и, не распрямившись, ударил Паскью изо всей силы в грудь кулаком. Удар был рассчитан точно. Паскью отступил назад, судорожно глотнув воздух, а Сингер продолжал на него наседать. Но когда снова вознамерился нанести удар, рука его налетела на дверную фрамугу, и он вскрикнул от боли. Паскью хотел ударить его, но промахнулся, а когда поднял для удара вторую руку, наткнулся на что-то локтем.

Сингер ухватился за борт его пиджака, увлекая его за собой, и оба они свалились на пол. Лицо Сингера так раскраснелось, словно он только что вылез из горячей ванны. Лежа на полу, он старался ткнуть Паскью локтем или коленом, но движения его были плохо скоординированы. Он получил удар в скулу, Потом взмахнул коленом совсем близко от паха Паскью. Стул перевернулся. Сингер катался по растоптанной еде, силясь подняться на ноги. Паскью встал на колени, словно вознося молитву, притянул Сингера за волосы и нанес ему два сильных удара.

Потом наступила пауза. Сингер закрыл лицо ладонями, всем своим видом моля о пощаде. Кровь ручьем бежала из носа и часто капала с подбородка.

— Тебе не стоило этого делать, Чарли, — сказал Паскью, тяжело дыша и глотая слова.

Сингер вглядывался в него, как сквозь туман, потом воскликнул:

— Сэм Паскью?

Теперь Паскью больше не сомневался, что Чарли это не Зено, — слишком неподдельными были его удивление и смущение.

Сингер поджал под себя ноги, уперся руками о пол и рывком сел на корточки, ожидая, пока пройдет приступ слабости. Он встряхнул несколько раз головой, разбрызгивая капельки крови по комнате, и, когда пришел немного в себя, достал из стоявшего в углу чемодана майку и стал вытирать лицо.

— Ты искал меня... — Майка, обернутая вокруг головы, скрывала выражение лица Сингера, но плечи тряслись явно от смеха. Потом он убрал майку, и стали видны следы крови и широко открытый в беззвучном смехе рот. Наконец Сингер успокоился и сел на край кровати с торжествующим видом. — Ну что же, не ты один. — Теперь он смотрел на Паскью с изумлением. — И какого рожна тебе от меня надо, Сэм? Собрался взорвать поезд и ищешь помощников?

— Что ты здесь делаешь? — спросил Паскью. — Что с тобой приключилось?

— Ты мне ответил вопросом на вопрос. Но ведь не я появился здесь неизвестно откуда и полез в драку, а ты. Верно?

— Я получил письмо, — объяснил Паскью. — В нем говорилось про Лори. Я не знал, кто его прислал, и хотел это выяснить.

Сингер посмотрел недоверчиво.

— Господи Иисусе, о Лори?! — Он вытер с губы кровь. — Письмо с угрозами?

— Во всяком случае, не информативного характера.

— Значит, шантаж. — Сингер снова засмеялся. — Ну, я сейчас живу не по своему адресу, как видишь. Так что никаких писем я не читал. Просто не мог. А если бы и прочел, не придал бы им большого значения. Стоит ли идти с ведром к высохшему колодцу? — Он помолчал, осознав наконец, что Паскью имеет в виду. — Ты искал меня, значит, допускал, что письма мог писать я.

— Их писал человек, знающий обо всем.

— Господи, да кто угодно может знать!

— А ты кому-нибудь рассказывал?

Сингер покачал головой.

— Нет. — Потом добавил: — Это не я:

«Теперь я и сам это вижу», — подумал Паскью.

Он сообщил Сингеру лишь то, что считал необходимым, не упомянув о смерти Ника и об исчезновении Марианны. Ничего не сказал про Софи и про Зено.

— Ну, а теперь расскажи про себя, — предложил он.

— Я кое-кому задолжал.

— И большую сумму? — Паскью не стал спрашивать, кому именно он задолжал, но догадывался, что терпение у кредиторов на исходе.

Сингер ухмыльнулся, словно передавая какую-то занятную сплетню.

— Более четверти миллиона.

— Они ищут тебя.

Улыбка не исчезла с лица Сингера.

— Ну, я все равно уже покойник. В этом нет никаких сомнений — я мертв. Ты разговариваешь с покойником.

Кто-то вошел в номер 214. Они слышали, как хлопнула дверь. Мужчина разговаривал мягким басом, и нельзя было разобрать слов. Другой голос, повыше, принадлежал женщине, из-за стены каждое ее слово доносилось отчетливо". «Послушай, ты дотронешься до этого руками, когда покажешь денежки». Она умудрилась произнести это одновременно кокетливо и по-деловому. Но в голосе таилась глубокая ненависть.

— И что ты собираешься делать? — Паскью вдруг поймал себя на том, что разговаривает шепотом.

Сингер усмехнулся.

— Вряд ли они сейчас подслушивают нас, — но тоже понизил голос. — Я веду анонимный образ жизни. Среди безликих людей. И, согласно теории, сам стал безликим.

В комнате 214 заскрипела кровать — словно дыба. Рокочущий, низкий голос приказывал: «Сделай вот так. А теперь вот это». — И так без конца.

— И насколько у тебя хватит денег?

— Примерно на три месяца. Я делал ставки на скачках. Там можно выиграть иногда.

— Но в основном там проигрывают, — отметил Паскью. — И ты проиграл двести пятьдесят тысяч фунтов, а то и больше.

— Я подожду еще с месяц здесь или в другом месте — не знаю. А потом постараюсь добраться до Франции. Передвижение — главная сложность. И паспорт. Паспорт возвращает человеку имя. Жить без имени — вот в чем хитрость. Нужно стать кем-то другим, совсем новым человеком.

"А вот так тебе нравится? — спросил женский голос. — Ты так хотел?"

— Как это случилось? — спросил Паскью. Он вдруг вспомнил квартиру Сингера, когда они с Софи зашли туда: вешалки, разбросанные по кровати, полумрак, спертый воздух.

— Так, как это обычно случается, — ответил Сингер. — Угодить в подобный переплет проще простого. Я занял немного денег и выиграл. Поставил побольше — и опять выиграл. Что это означало? Ясно как Божий день — я попал в полосу везения. Нащупал золотую жилу. Я снова занял денег. На этот раз не сработало. Но наметилась тенденция — мне должно было повезти. И снова долги — я начал проигрывать. Но это не могло продолжаться долго — я ведь нашел свою удачу.

И я занял еще, потом еще. И однажды утром проснулся, имея двадцать тысяч долга. Да, тенденция, безусловно, просматривалась, но все дело в том, что я ее неправильно истолковал.

Из-за стены послышалось: «Ты этого хочешь?» Потом мужской голос что-то пророкотал в ответ. "Ладно, — согласилась она и рассмеялась. — Только вход — платный".

— Есть такой способ у игроков — клин клином вышибать. Это называется поставить на кон свои долги.

— И ты это сделал?

— Да, это сделал. Двадцать штук включали в себя долги и набежавшие по ним проценты. — Сингер рассмеялся. — Бог оказался немилостив ко мне, и я спустил все. А потом поступил вполне логично с точки зрения азартного игрока — решил вернуть одни деньги с помощью других. Я занял деньги под залог имущества и страховочного полиса. К тому времени мой долг уже приближался к пятидесяти тысячам. И осталось единственное место, куда я мог пойти. — Сингер пожал плечами. — Вернее, несколько таких мест: Сохо, Чайнатаун... — Он засмеялся. — Мэйфер. В одном месте ведь не наберешь четверть миллиона.

"Ой, больно! — вскрикнула женщина. — Да больно же, Господи!"

Мужчина, казалось, не слышал ее, осыпая проклятьями. Это было крещендо, в котором ненависть и страх вдруг выплескиваются наружу. Следы крови на лице у Сингера подсохли, превратив его в маленькую карту боли. Он сидел на кровати, отвернувшись, несчастный, похожий на беженца.

— Ты не мог бы одолжить мне денег, Сэм?

Паскью отдал ему почти все, что захватил с собой, и тот взял не глядя.

— Лори, — задумчиво произнес он. — Господи, кто же мог написать тебе про Лори?

— Тот, кому не дает покоя прошлое, — ответил Паскью. Потом, вспомнив предположение Сингера относительно шантажа, добавил: — Тот, кто нуждается в деньгах.

— Мне нужны деньги, — возразил Чарли. — Но это не я.

— Да, знаю. Теперь убедился в этом.

Проворный Чарли, легкий на подъем. Скрытный, быстрый и ловкий. Таким он когда-то был... А теперь лицо стало оплывшим, круглым, как мяч, животик свисает. Паскью подумал о Софи, но ревности не ощутил. Скорее, грусть.

Женщина за стеной вскрикнула от боли и ярости. Потом наступила тишина — долгая и пугающая.

Паскью в последний раз оглядел комнату и сказал на прощание:

— Всех благ тебе, Чарли.

— Лори... — Сингер произнес это имя так, словно оно было окутано некоей тайной. — Я вообще забыл о ее существовании.

Паскью умел отличать искусное вранье от неумелого.

— Да, конечно... — согласился он.

"Тебе понравилось, милый? — спрашивала женщина. В ее голосе звучала напряженность. — Тогда расскажи своим друзьям, ладно?"

* * *

В парке горели огни. Казалось, будто идешь в сплошной темноте — и вдруг видишь костер, разведенный на привале, или сигнальные огни, или огни, по которым можно отыскать какие-то затерянные племена. Пламя отбрасывало красно-золотистые отблески на оконное стекло в квартире Паскью. Он смотрел в окно, не стараясь фокусировать взгляд, пока не появилось ощущение, что костер горит у него в комнате, а его отражение проскользнуло сквозь стекло и бродит, словно призрак по парку. Ноющая боль не унималась в том месте, где Чарли ударил его кулаком, и Паскью попивал виски, чтобы приглушить ее. Он набрал номер Софи и услышал ее голос, зачитывающий короткое обращение, которое обычно записывают на автоответчик, подлил себе виски и вернулся к окну.

— Господи, до чего же я устал... — Его качнуло от приступа головокружения, усталость электрическим разрядом пробежала по телу. Он заснул прямо там, где стоял, не выпуская из рук стакана, прижавшись лбом к оконному стеклу. Он дышал на стекло, и на прозрачной поверхности то появлялось, то исчезало запотевшее пятнышко.

Отражение далекого пламени прыгало по одной из его бровей.

Он проснулся лишь утром, так и не вспомнив, в какой момент его настиг сон. Он лежал в кровати, полностью одетый, чувствуя, как похмелье скручивает его в бараний рог. Он поднялся, беззлобно поругивая себя, покачиваясь из стороны в сторону. Болезненное ощущение ушло из груди, остались лишь хрипы и расцветший пышным цветом синяк. Но к горлу то и дело подступали взболтанные в желудке остатки алкоголя, перемешанные с желчью. В холодильнике покоились останки продуктов, скончавшихся от старости. Паскью попытался выбрать среди них что-то съедобное, но так ничего и не нашел. В кухонном шкафчике обнаружил банку тушенки и разогрел ее, вывалив на сковородку. Потом поглощал ее с бисквитами, низко склонившись над тарелкой, и прикончил довольно быстро — рука с вилкой взметалась в воздух так часто, словно старалась нокаутировать охвативший его недуг.

Приготовив кофе, он разыскал лист бумаги, который ему дал Роксборо, и набрал записанный на нем телефонный номер. Длинные гудки, гудки... Он уже хотел было повесить трубку, как вдруг услышал мужской голос — невнятный и какой-то встревоженный.

— Здесь живет Сюзан Харт... — Паскью тут же исправился. — Ларкин?

— Что вам нужно? — спросил старческий, дрожащий голос.

— Мне нужна Сюзан Ларкин, — повторил Паскью, сверяясь с номером, записанным на бумажке.

— Я знаю, кто вы такой.

Эта фраза привела Паскью в полное недоумение, и он продолжал говорить, пропустив ее мимо ушей.

— Меня зовут Сэм Паскью. Мы прежде знали друг друга.

Наступило молчание, необъяснимое, напряженное. До Паскью донесся женский голос — он становился все громче, по мере того как женщина приближалась к телефону. Потом раздался стук — как будто уронили телефонный аппарат. Женский и мужской голоса заглушали друг друга, и ничего нельзя было разобрать. Наконец женщина спросила:

— Кто это такой?

— Кто такой? — Мужчина поперхнулся от возмущения. — Твой любовник, вот кто.

Женщина взяла трубку и попросила:

— Подождите, пожалуйста.

Паскью догадался, что она прижала ладонь к трубке.

— Ложись в постель, хорошо? Что ты вообще здесь делаешь? — Голос ее звучал совсем тихо.

— Перехватываю звонки от твоих любовников. — Теперь, когда мужчина кипел от гнева, голос его казался намного моложе.

Паскью представил, как женщина дождалась, пока мужчина уйдет, прежде чем снова заговорить в трубку.

— Да?

— Сью? Это ты? — спросил он. — Тебе звонит Сэм Паскью.

В голосе ее зазвучал металл, когда она сказала:

— Ведь я просила звонить вечером. Тебе разве не передали?

— Я забыл, прости. — Начало разговора показалось ему настолько диким для людей, не видевшихся двадцать лет, что он вновь произнес ее имя: — Сью... — Как будто все еще сомневаясь, она ли это.

— Какой у тебя адрес, Сэм? Где ты находишься?

Он рассказал ей, как к нему добраться...

— Сью...

— Я буду у тебя через час, — перебила она. И повесила трубку.

Глава 29

Домик Зено стоял в лесу, в полумиле от Лонгрока, с видом на море. Проехав по грунтовой дороге до поворотного круга, а затем пройдя пешком ярдов пятьдесят вверх по холму и миновав ворота, вы попадаете в садик с домом, сложенным из красных кирпичей. Главное его преимущество заключалось в местоположении — по соседству никто не жил. Поэтому выбор и пал на него. Никто не задает лишних вопросов, никто не набивается в друзья. Пока вы идете к морю, шум ветра, посвистывающего в кронах деревьев, сменяется плеском волн, разбивающихся о камни.

Видя, что Зено нервничает, Карла стала рассказывать ему историю. Начало было грустным, но заканчивалось все хорошо. Это была история ее собственной жизни. Они с Зено сидели у дома и смотрели на океан.

— Когда-то, очень давно... — произнесла Карла и смолкла. В руках у нее оказался лист — она аккуратно обрывала с него зелень, оставляя лишь тонкие прожилки. — Только так можно начать эту историю, потому что точного времени я все равно не назову. У меня перед глазами лишь отдельные снимки. Каждый снимок несет в себе какое-то настроение. Большинство из них навевает грусть, некоторые вызывают страх, и есть один-два, дающие ощущения счастья. Все мое прошлое в этих нескольких фотографиях, вызывающих определенные ассоциации.

В памяти Зено сохранился другой момент — Лори, спрыгивающая с дерева. Руки и ноги распростерты, как у шкуры освежеванного зверя, лицо искажено гримасой.

Карла продолжала:

— Хорошо помню, как мы вместе с отцом стоим на холме. На мне красное платье. Наверное, мне тогда было лет пять, а может, меньше. Это единственное воспоминание, связанное с отцом.

Лори спрыгивает с дерева...

* * *

Паскью, хоть и узнал Сюзан Харт, но лицо ее затем показалось ему совершенно чужим. Словно прежнюю Сюзан подменили прямо у него на глазах. Черты заострились, выражение стало жестче. На Сюзан был строгий деловой костюм. Прическа была строгая, волосы коротко острижены. Тело — тонкое, как использованный тюбик зубной пасты. Видимо, она изнуряла себя овощной диетой и тренировками. Косметика давала потрясающий эффект, но все-таки не в силах была скрыть две бороздки, тянувшиеся от уголков рта к подбородку, и сеть морщинок на лбу.

— Ты великолепно выглядишь, — сказал он ей.

— Если уж на то пошло, выгляжу я отвратительно, — возразила она. — Так же, как и ты.

— Прости меня за тот звонок. Меня предупредили, но я не придал этому особого значения.

Паскью все еще бил озноб — похмелье бушевало в нем, словно ураган в горах. Паскью сварил кофе для Сюзан, но сам не стал пить: не хотел рисковать.

— Я получила письмо, — заговорила она.

— О Лори?

Она не выглядела удивленной.

— Да.

— Я тоже.

— Так я и думала.

— Неужели? — Паскью почувствовал легкий приступ тошноты, как будто кто-то открыл невидимый кран у него в животе. — Почему?

— Единственный человек из нашей компании, с кем я поддерживала отношения после того, что случилось с Лори, была Марианна Новак. Правда, недолго. С ней мы тоже не виделись много лет. Но я знала адрес ее отца и позвонила туда. Он рассказал, что вы с Софи приезжали к нему, и от него же я узнала, что Марианна исчезла. Я подумала, что вряд ли вы туда ездили, чтобы воскресить старую дружбу. Как поживает Софи?

Паскью пожал плечами:

— Прекрасно.

— Я не могла ее найти. Предполагаю, что она вышла замуж и изменила фамилию. А вот тебя разыскать оказалось достаточно просто. Твое имя в последнее время встречалось во всех газетах.

Паскью с недоумением посмотрел на нее, стараясь найти этому объяснение.

— Ты ведь защищаешь Энтони Стюарта?

— Теперь уже нет, — уточнил он. — Это было раньше.

— Надо же, сидим тут — великие революционеры! Ты — адвокат, а я... — Она не договорила, разведя руками, словно предлагая Паскью самому догадаться.

Он покачал головой, хотя ему пришло в голову то же самое, что и Роксборо. Она или брокер, или банкир, занимающийся инвестициями.

— Я — содержанка, — разъяснила Сюзан. — Вышла замуж за деньги, получила то, что хотела, — преданного богатого мужа.

— Повезло тебе, — сказал Паскью, а сам подумал: «Та же история, что и с Софи. Та же работа, та же сделка за наличные». У Чарли в мансарде они ночи напролет рассуждали о том, какой вред приносят деньги, сколько страха и насилия порождают, как уродуют человека, а на самом-то деле разговор шел не о страхе, не о тлетворном влиянии, не о насилии, а о самих деньгах.

Паскью переменил решение относительно кофе. Будь что будет, но нужно вывести организм из того состояния, в котором он сейчас пребывает.

Сюзан рассмеялась:

— Повезло, говоришь? Раньше это еще можно было расценить как везение, но только не сейчас.

Паскью не стал уточнять, что она имеет в виду.

— Так что за письмо ты получил? — поинтересовалась она.

Паскью рассказал о случившемся. Выложил все — про труп Ника Говарда, найденный в расселине, про ужин и танец со смертью, про фокусы. И увидел в ее глазах понимание и боль прежде, чем закончил рассказ. Но тем не менее договорил до конца.

— Это Люк, — заключила она.

Единственное, о чем он не упомянул, это о встрече с Чарли Сингером.

— Но ведь это может быть и Чарли, — возразил он. — Почему ты так уверена?

— Нет, это Люк.

Лори лежит рядом с ним в постели и умоляет:

— Никогда не оставляй меня!..

— Еще один снимок, — продолжала Карла. — Мама машет мне рукой на прощание. Не помню, что это было — то ли первый день в школе, то ли отъезд в гости, к тете... — Она задумалась, видимо стараясь припомнить подробности, потом сказала: — Нет. Не помню. Но вижу, как она машет мне рукой. Это продолжалось нескончаемо долго — пока она не скрылась из виду. Должно быть, она стояла во дворе, потому что хорошо помню, что фигурка ее исчезла на голубом фоне.

К тому времени они уже шли к морю по лесной тропинке — прогуливающаяся влюбленная парочка, весело щебечущая обо всем на свете. Поскольку дорога спускалась вниз, хромота стала ей мешать, и они взялись за руки, чтобы Карле было легче удерживать равновесие...

Лори обвивается вокруг него, на лице ее застыла маска любви.

* * *

— Ты знаешь, что мы с Люком были любовниками? — спросила Сюзан.

— Ну... — Паскью сразила ее прямота. — Я просто думал, что это происходит между вами время от времени.

— В те дни все происходило время от времени. Только наркотики были постоянными, приятель. Перемены — вот к чему мы стремились. — Сюзан протянула чашку, чтобы Паскью подлил ей кофе. — Нет, у нас завязались обычные для любовников отношения. Когда наша компания распалась, мы поженились.

Наступила неловкая пауза. В конце концов Паскью выдавил из себя:

— Поженились?

— Это был подарок от Люка. Он преподнес его как бы в компенсацию за все пережитые разочарования и предательство. Хотя «предательство» — слово не совсем подходящее.

— И что же случилось потом?

— Жаркие тогда были деньки, правда, Сэм? Люк хотел взорвать этот мир и начать все сначала. Он так часто пользовался выражением «кровавая купель», словно это один их обрядов крещения.

— А ты этого хотела? — спросил Паскью.

— Он готовил расстрельные списки, представляешь? Включил туда членов правительства, крайне правое крыло оппозиции, полицейских, солдат. — Она помолчала. — Хотела ли я этого? Я хотела того же, чего хотел он.

— Но если ты права, если это действительно Люк, то почему он делает все это?

— Наш брак длился год, почти день в день. Лори... — Она бросила на Паскью быстрый взгляд, потом отвернулась. — Это для всех было тяжело, но для меня особенно, потому что я знала, что он с ней спит. Ради нашего «дела», — добавила она.

Паскью удивленно посмотрел на нее.

— Да, он спал с ней. Но что значит «ради нашего дела»? Что он имел при этом в виду?

— Ты ведь думал, это была просто хохма, — заметила Сюзан. — Люк Маллен, революционер, насквозь пропитанный ЛСД, отбивает жену у полковника американских ВВС. Бедная Лори! Когда чувство ненависти прошло, я почувствовала к ней жалость. А потом мы убили ее, и я стала ее бояться. И теперь, когда это случилось, вижу, что оказалась права.

— Говорят, она покончила с собой.

Во взгляде Сюзан угадывалось мучительное раскаяние:

— Мы изводили ее телефонными звонками и знали, как она напугана, как потрясена. Люк, стоило ему выбраться из ее постели, рассказывал нам об этом, давясь от смеха.

— Ради дела?

— Некто, по имени Валлас Эллвуд, знал об их отношениях. Бог знает, как он пронюхал про это. Он... — Сюзан развела руками, как бы показывая, что Паскью вовсе не обязан ей верить. — Он работал на британскую разведку, но при этом являлся двойным агентом. По крайней мере, выдавал себя за такого. Люк тоже так считал. Его прикомандировали к базе под какой-то крышей. Идея заключалась в том, чтобы британцы могли следить за янки. Правда, Эллвуд следил за всеми, и, по-видимому, информацию от него получала Восточная Германия. Он и завербовал Люка. Люка не пришлось долго убеждать. Он был в восторге, как ты понимаешь, — настоящее задание, профессиональная работа.

— А как ты узнала про Эллвуда?

— Люк рассказал. Все было хорошо отлажено. Люк спал с Лори. При этом добывал некоторую информацию, почерпнутую ею у мужа. А потом передавал эту информацию дальше.

— Эллвуду?

— Нет, священнику по имени Кэри. Люк ведь часто ходил на исповедь. — Ее улыбка сейчас походила на гримасу. — Да, на исповедь... Кэри был звеном в этой цепи. Эллвуд не хотел привлекать к себе внимания — он дорожил возможностью находиться на базе. Они виделись с Люком время от времени — просто чтобы поддерживать контакт. Таким образом, цепь состояла из полковника — невольного участника, Лори, Люка, Кэри, ну, а дальше... кто знает...

— И все-таки, какую роль во всем этом играл Эллвуд?

Паскью заметил, что при упоминании этого имени тень пробежала по лицу Сюзан.

— Все это походило на злую шутку, правда? «Мы все про тебя знаем!» Жестокая шутка, но не более того. Когда мы начали ей звонить и без конца повторять: «Мы знаем!» — Лори испугалась. Мало того, что она изменяла мужу, так еще и разболтала то, что не положено, Люку. Это уже расценивалось как шпионаж, передача секретной информации в постельных разговорах. Люк прекрасно знал, в каком отчаянии Лори. Хотя она и словом не обмолвилась о телефонных звонках. Наверное, боялась оттолкнуть его. А Лори, говоря по правде, с ума от него сходила. Он видел всю безнадежность ее положения. Лори была на двадцать лет старше. В таком возрасте поздно что-то менять. У нее хватало здравого смысла исключить всякую возможность их совместной жизни. Но любила она его так, будто бы ее приворожили, и во всем ему подчинялась.

Сюзан умолкла и отвернулась, словно что-то привлекло ее внимание. У Паскью возникло ощущение, будто он видит тонущего человека, но не может спасти, потому что тот слишком далеко от берега.

— Так же, как и я, — добавила, помолчав, Сюзан.

— Я помню лишь, что Люк развлекался с женой полковника. И что мы все над этим потешались. Он рассказывал разные комичные подробности: например, как полковник заходит в дом через парадную дверь, а Люк в это время смывается через черный ход. А эти телефонные звонки... Какая глупость! У нас тогда просто мозги были набекрень, да простит нас Господь! И у Лори тоже. Но мы этого не знали. Просто не задумывались над этим.

— Но ты-то знала, — возразил Паскью.

Сюзан, чуть помедлив, кивнула в ответ.

— Она была моей соперницей. А любила Люка так же сильно, как я. Ты думаешь, меня интересовало, что с ней произойдет?

А вот еще один снимок, групповой. Тут мы все стоим под деревом. Лицо Лори просматривается между ветвей, потемневшее, как подпорченный фрукт. Все замерли. Вдруг заплакала какая-то женщина. Образы, навеянные ЛСД, проступали то ясно, то едва различимо, как изображение, проецируемое на экран, музыка среди деревьев, темная голова Лори, разноцветные клубы тумана, высвеченные верхушки деревьев и сама Лори, покачивающаяся словно в каком-то величавом танце. А женщина все плачет.

Карла продолжала рассказывать:

— Госпиталь представляется мне в черно-белом изображении. — Взволнованная воспоминаниями, она стала заметнее хромать и, поскольку шла рядом, слегка ударяла его бедром. — Я пролежала там очень долго, но не помню, чтобы меня кто-нибудь навещал. На больничном снимке я вижу дверь, люди входят и выходят. Через эту дверь просматривался лишь коридор. А обычная жизнь протекала где-то снаружи.

Они дошли до берега. Карла сняла туфли и отпустила его руку, собираясь пройти по кромке берега, где пенилась вода.

Снова щелкнул затвор фотоаппарата. Лори взобралась на дерево. Щелчок. Вот она привязала шнур. Еще щелчок. Вот спрыгнула вниз. Щелчок. Все в сборе... Посмотрите в объектив — улыбочка — щелк!

* * *

Тут Паскью сообразил, что Сюзан так и не ответила ему, и повторил вопрос:

— Откуда ты знаешь, что это Люк?

— Все продолжалось ровно год — день в день. Большую часть времени мы проводили на планете под названием ЛСД — и чувствовали себя там лучше, чем где бы то ни было. Люк бредил разного рода преобразованиями государств и самой жизни. Все подлежало изменению. — Она улыбнулась, потом вспомнила про его вопрос. — Как я узнала, что это Люк? Из письма. Я ведь любила его, была когда-то его женой. Сам тон письма, особенно в том месте, где упоминалась Лори, не оставлял сомнений — это Люк.

— Неужели? Я полагал, все письма одинаковы. Но может быть, ошибался...

Сюзан пожала плечами:

— Письма преследовали одну цель — запугать и вынудить действовать тем или иным образом. Уверена, что во всех этих анонимных письмах было одно и то же предложение встретиться. Но все адресаты воспринимали их по-разному...

— Но если ты знала об этом...

— О чем? Я знала, что это Люк. Но понятия не имела, что он способен убить. Разве что шантажировать. И я подумала: если он расскажет, моя жизнь изменится. Это меня устраивало. Просто жить не могу без потрясений. Мне скучно.

— Но это всего лишь догадки. — Паскью рассуждал, как адвокат.

Ему требовались более веские доказательства.

Сюзан покачала головой.

— Раньше были догадки. А теперь — нет.

Паскью вопросительно взглянул на нее.

— Однажды, во время отдыха на морском побережье в Греции, — начала рассказывать Сюзан, — нам повстречался один фокусник: иллюзионные номера, магия, жонглирование... Люку словно дух святой явился — теперь его мысли только этим и были заняты. — Она грустно улыбнулась. — Одержимость у него в характере. Я тоже была его страстью. А это налагает большую ответственность. — Улыбка исчезла с ее лица. — Потом выяснилось, что этот фокусник — профессионал и весьма популярен. Где только он не выступал со своими эстрадными шоу! Звали его Луис Мэддокс, но на сцене он был известен как Орсо. Люк не пропускал ни единого выступления. Подружился с ним. И в конце концов стал брать у него уроки. Он добился больших успехов, и как-то вечером они выступили в паре. Мэддокс забрался в сундук, связанный по рукам и ногам, а вылез оттуда Люк. Он закончил представление, выдавая себя за Мэддокса, и никто этого не заметил.

Теперь она ответила на другой вопрос Паскью:

— Да, это Люк. Не знаю только, зачем все это ему нужно...

Она спрыгнула и повисла, не достав ногами земли, веревка затянулась на шее. Казалось, судорога пробежала вдоль дерева, как будто это падение, эта тяжесть, этот ужасный сухой щелчок сотрясли его до самого стержневого корня, как будто оно впитало страх вместе с живительными соками.

* * *

Они дошли до дюн, и Карла примостилась там, где обычно сидел Том Кэри.

— Теперь, — продолжала она, — когда у меня есть ты, все эти старые фотографии утратили для меня всякий смысл. Она повернула к нему свое бледное, бесхитростное лицо — так цветок тянется к солнечному цвету. Карла приподняла край юбки, закинув его к талии, улыбнулась и быстрым движением потрогала себя между ног.

— Давай? — предложила она.

— Это мы с тобой революционеры? — рассмеялась Сюзан. — Мы совершали акты мелкого саботажа, мелкие пакости. И кем в конце концов стали? — Она показала на Паскью, словно представляя его кому-то. — Ты адвокат, защищающий презренных убийц, а я, — теперь она повернула ладонь к себе, — оппортунистка, павшая жертвой собственной жадности.

— В самом деле? — спросил Паскью.

— Мой муж умирает от рака и убежден, что я и мой любовник ждем не дождемся его смерти, поэтому составил завещание, по которому лишает меня права наследования. Но самое забавное во всей этой истории то, что у меня нет никакого любовника.

Теперь Паскью догадался: голос, услышанный им по телефону, принадлежал не старику, а ослабевшему от болезни человеку.

— Я ведь всегда любила Люка... — сказала Сюзан. — Не знаю, что между нами произошло. Он без конца накачивал себя ЛСД, репетировал день и ночь — фокусы, иллюзионные номера. Стал скрытным и постепенно отдалялся от меня. Несколько раз он встречался с Валласом Эллвудом, но не знаю зачем.

Она встала, Паскью тоже, с особым тщанием следуя этикету. Слабость одолевала его, словно он уже не первый месяц страдал бессонницей.

Он спросил:

— Теперь, когда ты знаешь, что это Люк, что это он послал тебе письмо, что ты собираешься делать? — Еще не договорив до конца, он понял, что все это нисколько не занимает сейчас Сюзан.

— Вернусь домой, к мужу, — ответила она, — Ему страшно одному умирать.

Карла легла распластавшись, чувствуя как трутся о песок бедра. Задрала платье, прикрыв им лицо, и стала смотреть на солнце — его лучи пробивались сквозь хлопчатобумажную ткань. Склонившись, он поцеловал ее через ткань.

— Ты самый лучший... Всегда будешь лучшим... — Голос ее звучал глухо, едва слышно. Она закинула ноги ему на плечи и смотрела на него через освещенную солнцем ткань, не видя его лица, представляя его себе безымянным воплощением блаженства.

Лори висит на ветке, в безветренном лесу, словно кусок мяса, остальные стоят поодаль, и кто-то из них...

* * *

Сюзан уже взялась за ручку двери, когда Паскью спросил:

— А Эллвуд? Что ты можешь сказать о нем?

Он уже не надеялся на ответ, когда Сюзан пожала плечами, попыталась рассмеяться, но не нашла в себе сил. От этого у Паскью по спине пробежал холодок.

Сюзан сказала:

— Я не знаю личности более зловещей, чем Валлас Эллвуд. — Она провела рукой по лицу, словно хотела смыть грязь, которую произнесенное имя могло оставить на нем.

...И кто-то из них плакал. Плакала Сюзан.

Платье соскользнуло с лица Карлы, и стали видны ее глаза, широко раскрытые от желания и любви. Шея ее покраснела. Упираясь пятками в песок и выгибая спину дугой, она в неистовстве, словно заклинание, шептала его имя:

— Люк, Люк, Люк, Люк, Люк...

Глава 30

Подобно инвалиду или ребенку, Валлас Эллвуд сидел в кресле у окна своей квартиры и смотрел на проезжающие мимо машины. Телефонная трубка была зажата у него под подбородком. Он ел картофельные чипсы, запивая их пивом из бутылки, и слушал Хилари Тодда. Тодд приказал ему забыть о Пайпере, остаться в Лондоне и ждать дальнейших распоряжений. Ухо Эллвуда улавливало ликование в каждом его слове, ему словно сигналили: пощады не жди.

Еще два человека погибли — один во Франции, другой в Италии, оба — внутренние агенты.

— Шанс упущен, — говорил Тодд, — ваш шанс.

Эллвуд отвечал так, словно имел дело с наивным простачком:

— Вам придется дать мне еще немного времени. Я близок к завершению задания, вышел на заключительный этап. И предпочел бы довести дело до конца. Но мне нужно время.

Тодд рассмеялся:

— Вы не паникер, Валлас, но сейчас у вас есть все основания для паники. Посмотрите на собственные яйца — и вы увидите, что они у меня в кулаке.

— У вас есть другой выход, Хилари, я в этом не сомневаюсь. Развитие событий ускорится: я предоставлю все, что вам нужно. — Эллвуд просто забавлялся. Он перешел на шепот.

— Вы — обезглавленный цыпленок, Валлас. Все еще двигаетесь, но, по сути дела, вы уже труп.

Эллвуд удачно выбрал момент. Он представил, как Тодд, улыбаясь, слегка наклонился вперед, собираясь положить трубку на рычаг, и произнес:

— Бедная Энни...

На линии наступило молчание, вакуум, наполненный отвращением и страхом.

— Бедная Энни! — продолжал Эллвуд. — Теперь ее нет, ей уже не причинишь вреда, а при жизни она была такой любопытной и неосторожной. Похоже, она знала о вас слишком много, но мне рассказала далеко не все. Правда, упомянула, что вы приторговывается наркотиками — она установила у вас диктофон — и назвала несколько имен. Мы с ней как-то поужинали вместе. Она не знала, что я записал на пленку каждое ее слово. Я тоже часто пользуюсь диктофоном. Я сделал несколько копий, чтобы обезопасить себя: в них указаны имена адвокатов, банки... ну и так далее. И если мне станет плохо, Хилари, вам будет не лучше.

Эллвуд выждал, радостно прислушиваясь к жужжанию, доносившемуся с линии. Он глотнул пива и стал смотреть, как красного цвета «лотус элан» с откидным верхом прокладывает себе дорогу среди грузовиков и лениво плетущихся автомобилей. За рулем сидела женщина, ее черные прямые волосы развевались подобно знамени, юбку взметало над тоненькими коленками, она держала руль обеими руками, выпрямленными от самого плеча. Машина ее рванулась наперерез многоместному лимузину, заставив водителя резко затормозить, потом проехала ярдов пятьдесят вдоль обочины. Даже когда она скрылась из виду, у Эллвуда перед глазами все еще стоял ее образ — воплощение силы.

— Я понимаю, Хилари, — вы испытываете все большие затруднения из-за того, что за границей погибают наши люди. Понимаю, что вас торопят. Я и не ожидал, что вы предоставите мне неограниченное время. Это было бы просто неразумно.

В течение минуты Тодд не произнес ни слова, но в трубке что-то хрипело — видимо, он сам, — а к хрипу примешивался тонкий, пронзительный, едва слышный звук, напоминавший похороненный заживо плач.

— Поэтому я прошу еще неделю, Хилари. Неделю или около того. Я намерен форсировать события. После этого я хотел бы взять небольшой отпуск. А потом вы смогли бы подыскать для меня еще какое-нибудь интересное дельце. В жизни все обманчиво, Хилари. Жизнь — это коридор, уставленный зеркалами. Вы считаете — у вас в руке мои яйца? Мда... Посмотрите внимательнее. В зеркале все наоборот. А вы заметили, что у меня в руке? Правильно, у меня в руке нож.

Десять минут спустя Эллвуд уже мчался по эстакаде, обгоняя разных неповоротливых увальней и слюнтяев. Он надеялся встретиться с той девушкой в «лотус элан». — «Впрочем, — думал он, — нельзя ведь заполучить все, чего бы ни пожелал».

Глава 31

Паскью увидел сверкающий в темноте шар, который то взмывал кверху, то падал вниз, прочерчивая в воздухе дуги. К нему присоединился второй, потом третий. Все они летали под потолком, перемещаясь, проделывая сложные виражи. Наконец появился еще один; теперь их стало четыре: белый, зеленый, красный и голубой.

— Правда, зрелищный номер? — спросил голос из темноты. Мистер Мэддокс оставил шары в воздухе еще на несколько секунд, затем поймал все по очереди, погасив их сияние. Он, улыбаясь, раздвинул занавески на окнах. — Всем нравится этот трюк. — Он протянул Пасткю один из шаров. — Вот, взгляните. Неоновая лампочка с бесшумным выключателем — вот здесь.

Паскью заметил крошечную бесцветную кнопку на шве, соединяющем две половинки шарика. Мэддокс нажал на нее, и лампочка засветилась белым.

— Вот так обычное жонглирование превращается в магическое представление. — Он уложил шары в пенопластовый футляр с ячейками, похожий на коробку для огромных яиц. — Как поживает Сюзан?

— Замечательно.

— Столько времени прошло с тех пор!.. — продолжал Мэддокс. — Я не совсем понимаю, что вы хотели у меня узнать.

Паскью легко разыскал Мэддокса. Тот значился в списках нескольких театральных агентств. Гораздо сложнее было придумать, что ему сказать.

— Я и сам не вполне понимаю. — Паскью сочинял на ходу. — Я работаю адвокатом. Когда-то Сюзан, Люк и я дружили и потеряли друг друга из виду незадолго до вашего знакомства с Люком.

— Они по-прежнему вместе? — Мэддокс спросил это таким тоном, словно не мог не признать, что даже в нашей обыденной жизни случаются порой чудеса.

— Нет. Но Люк дал о себе знать. Ей и мне. Возможно, попал в беду. И мы хотим его найти.

— Значит, адвокат, говорите.

— Помимо этого, я друг Люка.

— Но почему все-таки вы обратились ко мне?

— Не потому что надеялся, что вы знаете, где он, — сказал Паскью. — Просто хотел побеседовать с вами о нем. Узнать, как говорится, его подноготную.

Мэддокс пожал плечами. Тогда Паскью достал из сумки искусственные цветы и цилиндр и отдал их Мэддоксу. К цилиндру прилип застарелый птичий помет.

— Что это? — спросил Мэддокс. — Вещественные доказательства, оставшиеся на месте преступления?

— Да, вроде того.

— Вы ничего не хотите мне рассказать?

— Могу, если вы считаете это необходимым.

— Ладно, не надо, — согласился Мэддокс. — Вряд ли мне это доставит удовольствие. — Он сложил цветы в трость и раскрутил ее, словно барабанную палочку. На глазах у Паскью трость взорвалась в руках — и снова превратилась в букет цветов. — Да, с фокусами у него все в порядке — фокусы просто замечательные! — Он отбросил цветы в сторону. — Неплохие приспособления для разминки, прекрасно выполненные, но это не есть сама магия. Магия — это иллюзия в сочетании с верой.

— Люк преуспел в этом?

Мэддокс был высок, узкоплеч и напоминал жезл. Ему было лет шестьдесят, с первого взгляда он казался моложе. Если волосы его и тронула седина, то кто-то хорошо потрудился над тем, чтобы скрыть этот факт. Паскью обратил внимание на необыкновенно проворные руки с длинными пальцами, которые прикасались ко всему с большой осторожностью.

Губы его медленно растянулись в улыбке, немного печальной.

— Люк был самым ярким из талантов-самородков, которые мне встречались.

— Вы обучали его?

— Ну, я показал ему, что нужно делать. Но он наделен потрясающим чутьем. Помните, я только что сказал про иллюзию и веру. Есть хорошие механики, безупречно выполняющие иллюзионные номера. Для них это работа, вопрос техники. Они могут показывать фокусы, но это не есть магическое представление. Магическое шоу — это как рассказанная кем-то история. Вы либо показываете представление, либо становитесь действующим лицом истории.

— И Люк знал, как это делается? — предположил Паскью.

— Да, Люк это знал. — Мэддокс вытащил сигарету из пачки и стал ею поигрывать, держа кончиками пальцев. — Для этого нужно сложить историю, фразу за фразой, фокус за фокусом. — Сигарета скользнула обратно в его ладонь, потом снова выскочила наружу этаким коварным искушением.

— Вот, стараюсь не курить.

— И у вас это получится?

— Это будет не просто, — ответил Мэддокс.

— А кто он по профессии? Была ли у него вообще специальность?

— Он все хорошо делает.

— А эскейпология? — поинтересовался Паскью.

— Значит, вы видели, как он работает? — Теперь Мэддокс был в этом уверен.

Паскью улыбнулся с оттенком горькой иронии:

— В определенном смысле, да.

— Это он находил самым увлекательным. И сравнивал с исповедью: вот вы грешник, скованный цепями, опутанный злыми деяниями, а потом — хоп! — и вы предстаете вдруг без оков, совершенно свободным. — Мэддокс вел неравный бой с сигаретой. В конце концов он раскурил ее и сквозь завесу дыма махнул рукой с виноватым видом. — Он всегда видел фокус глазами зрителей, то есть мог мысленно поместить себя среди тех, кого надувал. Это было необычно и несколько странно, потому что знание в магии, как правило, противостоит неведению. Весь секрет заключается в каком-нибудь ключике, спрятанном у вас во рту или под мошонкой, какой-нибудь кнопке, потаенном складном ножике... Выпьете что-нибудь? — Движения его были гибкими, грациозными, лишь морщинки на лице и слегка дряблая кожа под подбородком выдавали его возраст. Он сходил на кухню и вернулся с бутылкой красного вина и двумя стаканами.

— Теперь я могу позволить себе лишь пиво и вино, — объяснил он, словно Паскью необходимо было знать о состоянии его здоровья, — и, теоретически, не единой сигареты. — Наливая вино, он посетовал: — Да, слишком мало времени мне было отпущено. — Потом спросил: — И все-таки — почему вы его ищете?

— Думаю, вам вряд ли захочется это узнать.

— Ну что же, вы правы. Я действительно не хочу.

— А что еще умеет делать Люк?

— Очень искусно накладывать грим. Иногда он готовил номера для моей программы. Не на профессиональной основе, но я включал его в представление. Он показывал распространенный трюк, прячась в сундуке, а потом выбираясь оттуда, но вначале появлялся клоун, проверяющий цепи. Это была хитрая уловка. В ладони у него незаметно оказывался ключ, которым он открывал замки. — Мэддокс посмотрел вино на свет, глотнул из стакана. — Он делал все: манипулировал с картами, жонглировал, метал ножи. — Мэддокс резко вскинул голову, пораженный внезапной догадкой.

— Не думайте об этом, — сказал Паскью.

Мэддокс извлек из пачки еще одну сигарету и закурил.

— Я догадывался о чем-то подобном.

— Не волнуйтесь. Вы никогда меня не видели. Я никогда сюда не приходил.

Но казалось, Мэддокс не столько озабочен, столько заинтересован.

— А что, собственно, вы надеялись узнать у меня?

— Просто хотел получить подтверждение своим догадкам, — объяснил Паскью. — И получил.

Мэддокс кивнул и налил себе еще немного вина. Паскью так и не пригубил стакан.

Мэддокс спросил:

— А что вы будете делать, если отыщете Люка?

— Не знаю. — Паскью поднялся с места, оставив цветы и цилиндр.

— Едва вы вошли, я почувствовал, что случилось неладное.

Люк Маллен прошел вдоль полоски мыса, тянувшейся до Меерз-Пойнт, и присоединился к Тому Кэри, удившему рыбу. Был ранний вечер. Внезапно ветер разорвал плотные облака, лишавшие вечер остатков дневного тепла, и между ними появились синие просветы. Барабан на спиннинге Кэри медленно закрутился, пощелкивая, потом остановился. Они стояли бок о бок и молчали. Кэри насадил свежий кусок рыбы и снова забросил его в воду.

— А что мне оставалось делать? Марианна сказала, что собирается... — Люк запнулся. — Исповедаться. И решил, что она должна умереть. Это было очевидно: они все должны умереть. Тогда Карла и я будем в безопасности.

Леска стала разматываться, заставляя позвякивать колесико. Кэри поставил его на защелку, потом подтянул леску к удилищу так, чтобы она провисла. Он орудовал удочкой минут пять, пока не вытащил рыбу на берег. Рыба была бледного оттенка, с головой в форме молотка и толстыми, мясистыми бугорками выше глаз, напоминающими какую-то ужасную опухоль.

— Все, — повторил Люк, — потому что они знали про Лори.

Кэри вставил удилище в V-образное углубление и склонился над рыбой. Люк присел на корточки рядом с ним, словно ребенок, старающийся привлечь к себе внимание. Кэри ножницами выковырял крючок. Жабры у рыбы были малинового цвета, тонкие, как бумага, с яркими пятнами крови. Из губы торчали два белых уса, мясистых, словно клубни, делающие ее похожей на китайского мандарина.

Кэри выпрямился, с гордостью держа рыбу в согнутой руке. Ему не пришло в голову ничего, кроме обычного вопроса из арсенала исповедников:

— И ты нашел в этом удовольствие, Люк?

Рыба подергивалась и била хвостом, словно чуяла близость моря, ловила воздух широко открытым ртом, а глаза ее становились все более тусклыми и желтыми, как осенний лист.

Люк выхватил рыбу у Кэри из рук и швырнул обратно, на мелководье. Он улыбнулся при мысли, насколько это просто, — минуту назад рыба умирала, а сейчас снова в своей обычной среде. И все это одним движением руки — таков Великий Зено, эскейполоджист!

— Насчет удовольствия — не знаю, — ответил он. — Это было магическое представление.

У Паскью уже вошло в привычку — звонить Софи и в очередной раз выслушивать ее послание. И когда вдруг она ответила сама, он едва не повесил трубку, не сразу сообразив, что там прозвучало короткое «хэлло».

— Не вешай трубку.

— Хорошо, не буду. Да я и не собиралась.

— Я хочу тебя видеть.

— Где ты находишься?

— В Лондоне.

— А... — Этого она не ожидала услышать. — А ты намерен возвращаться туда?

— Не знаю, — сказал Паскью. Это было ложью — и оба уловили ее, словно распознали по звуку фальшивую монету. — Я проснулся и обнаружил, что тебя нет. Почему ты ушла?

— Ну, может быть, ты удивишься, но здесь я чувствую себя безопаснее. По крайней мере, никто не пытается меня убить.

— Это был Люк, — сказал Паскью.

Софи вздохнула, но ничего не сказала: слишком печальной была повесть.

— Ты в этом уверен?

— Я вернулся, потому что Роб Томас сказал мне, где Чарли Сингер. И еще потому что Сюзан Харт пыталась связаться со мной через офис. Я виделся с Чарли — он забрался в помойную яму и надеется, что вонь заглушит его собственный запах. Он задолжал деньги очень суровым людям. Зено — это не он.

— А Люк?.. — Софи хотелось каких-то доказательств.

— Сюзан приходила ко мне. Как только я рассказал ей о случившемся, она сразу все поняла. Они с Люком когда-то были любовниками — ты помнишь? И...

— Да, я помню, но что из того? Это ведь не было...

— А затем они поженились.

Ему пришлось долго ждать ответа.

— Я уверена, ты изрядно выпил, а осталось у тебя что-нибудь з холодильнике?

— Разве что ботулизм.

Глава 32

Прошлое состоит из полузабытых эпизодов. Из призрачных воспоминаний о радостях и страданиях, местах и людях. Паскью считал, что распахивает дверь перед настоящим, а вместо этого лицом к лицу столкнулся с прошлым. Карен успела прочитать все в его взгляде прежде, чем он опомнился, и, улыбаясь, спросила:

— Как ее зовут, Сэм?

— Если уж на то пошло, то как тебя теперь зовут? — поинтересовался Паскью.

Он облокотился о дверной косяк, засунув руки в карманы, с достаточно непринужденным видом, хотя, по правде говоря, это был просто способ оправиться от потрясения. Через какое-то время дрожь в ногах унялась, и он отошел в сторону, пропуская ее в квартиру. Она прошлась по комнате, разглядывая осколки их совместной жизни, которые он сохранил. У Паскью возникло ощущение, что он видит момент из собственного будущего, и не мог себе представить, что будет, когда этот момент настанет на самом деле.

Карен осмотрела все и подошла к окну.

— Когда Джордж Роксборо сказал, что ты по-прежнему живешь здесь, я не поверила.

— А где ты рассчитывала меня найти? Когда-то этот город представлял собой скопище деревень, теперь он состоит из осажденных замков. Не так важно, какой мостик ты за собой поднял.

Оба помолчали. Паскью наблюдал, как она приглядывается к жизни отбросов общества, протекающей у него под окнами. Она по-прежнему оставалась стройной, однако фигура утратила былую привлекательность. Черты лица оставались красивыми, но слегка заострились.

— Где ты была? — спросил он.

Карен рассмеялась:

— Это звучит так, будто я ушла на несколько часов, забыв оставить тебе записку.

— Ну, ты действительно забыла оставить записку, если вернуться к тому, что произошло.

— Я дала тебе знать, что я жива, что со мной ничего не случилось.

— Дала знать... В эту фразу вложено не очень-то много чувства, тебе не кажется?

— В нашем браке тоже было не очень много чувства, Сэм.

— Но ты могла сказать мне об этом.

— Ну, — Карен прислонилась спиной к окну, — сам факт, что ты нуждался в подобных объяснениях, делал их невозможными.

— Я, пожалуй, выпью чего-нибудь, — сказал Паскью. Он взял с низкого столика бутылку и стаканы.

— Да, конечно. Это ты ездишь на зеленом «мерседесе», Сэм? — спросила Карен, обернувшись к окну.

Паскью покачал головой.

— Нет.

— Просто там двое ребят хотят вытащить аудиосистему через окно машины.

Паскью подошел к ней, держа в руке бутылку и стаканы. Он не обратил внимания на взвывшее на двух нотах противоугонное устройство; наверное, так же вот сельский житель не отреагировал бы на крик петуха. На мостовую со звоном посыпались осколки стекла. После этого парни начали работать, стараясь не повредить технику.

— Такова жизнь в Лондоне, — прокомментировал Паскью, — от скуки здесь не умрешь. — Он разлил виски по стаканам.

После недолгого раздумья Карен взяла предложенный им стакан.

— Я была в Италии, — сказала она, — в Перуджии, это недалеко от Флоренции.

— И как долго?

— С тех пор, как уехала отсюда. То есть последние десять лет. Я жила там.

Паскью стал размышлять над сказанным, стараясь найти утерянный ключ к разгадке.

— Однажды я вернулся домой — это было лет десять тому назад. В доме все было так, как я оставил, уходя, или как ты оставила. Прошло какое-то время, может быть день, прежде чем я осознал, что на самом деле означало это слово — «оставила». Я не знал, что ты собираешься так поступить, и, когда это произошло, не мог понять почему. Ни записки, ни телефонного звонка. Можно было подумать, что тебя нет в живых. Полиция допускала и такую возможность. До тех пор, пока ты не «дала мне знать», что с тобой все в порядке. За определенный промежуток времени я испытал все: страдание, недоумение, отчаяние, смятение и еще черт знает какие чувства. Знаешь ли ты, как скверно мне было! Как... — Он напряженно подыскивал простые слова, чтобы передать чувство потерянности, охватившее его, поведать о своем пьянстве, испуге, одиночестве, об отвращении к самому себе, переполнявшем его. В конце концов он просто посмотрел на нее пристально, покачав головой, как будто ждал ответа.

— Тебе показалось, что все произошло внезапно? — спроеила Ка-рен. — Мне тоже. Я ушла на встречу с одним человеком и была уже на пути домой, когда осознала, что не хочу возвращаться. И сказала себе — хватит. Я повернула в другую сторону и так и не попала домой. Вот почему я не взяла с собой никаких вещей.

— "Сказала себе — хватит"! — Паскью глотнул виски, и в голове у него все поплыло...

— Хватит пустоты, — продолжала Карен. — Пустота — вот, видимо, от чего я прежде всего хотела избавиться.

Ключ к разгадке пока не нашелся.

— Но почему именно в Италию? — спросил Паскью. — Не понимаю, что тебя туда влекло?

— Думаешь, климат?

— Климат, вино, картинные галереи, ну не знаю, что еще. В этой истории все удивительно.

— Меня увез туда итальянец.

Паскью медленно отвинтил колпачок на бутылке виски и подлил в стакан — чуть-чуть, лишь бы чем-то себя занять.

Карен улыбнулась и вскинула брови.

— Забудь об этом.

Помолчав, он сказал:

— Ты меня удивляешь...

Этому воспоминанию было всего две минуты, но он чувствовал, как толща прожитых лет расступается перед ним, чтобы перенести его в тот момент, когда Карен произнесла: «Я ушла на встречу с одним человеком. И уже была на пути домой...» Вот здесь-то и крылся ключ к разгадке.

— И как его зовут? — Он задал Карен тот же вопрос, с которого она начала разговор, войдя в квартиру, с той лишь разницей, что ее это на самом деле нисколько не интересовало.

— Как его зовут? Где мы познакомились? Как долго это у нас продолжалось? Все это вопросы десятилетней давности, Сэм. Я полюбила его и разлюбила тебя. Просто интересно — даже поразительно, что у тебя никогда не возникало ни малейшего подозрения. — Она выпила виски залпом с таким видом, словно собралась уходить. — Поразительный эгоцентризм.

— Ты считаешь?

— Эгоцентризм и безразличие — две стороны одной медали. — Она продолжала: — Его зовут Эдуардо. — Теперь уже не имело никакого значения, знает он это или нет.

— И ты продолжаешь жить там?

— Да. Мы несколько раз переезжали, но все время оставались в одном и том же районе. Теперь живем в окрестностях Перуджии. У нас своя ферма, есть даже небольшой виноградник.

Паскью закрыл глаза, стараясь представить себе эту картину. Холмы под синим небом, террасы с виноградниками, дом, сложенный из бледного камня, крытый большими терракотовыми черепицами. На террасе Карен с Эдуардо потягивают вино, нежась в последних лучах заходящего солнца.

— Звучит идиллически, — отметил он.

— Такая жизнь нас вполне устраивает. — Она произнесла это подчеркнуто скромно.

Паскью хотел сказать: «Я был в отчаянии, в ужасе! Хотел, чтобы ты вернулась, не знал, где ты находишься. Но никаких решительных шагов не предпринимал. Побывал в Аргентине, сидел там в тюремной камере, ожидая, пока появятся палачи и начнут меня пытать». Но ничего этого он не сказал, понимая, что не о нем сейчас идет речь. Что он ее совершенно не интересует.

— Итак, Карен... — Он улыбнулся ей, словно старой знакомой, случайно замеченной в толпе. — Думаю, ты предприняла это путешествие не для того, чтобы извиниться.

— Мы решили пожениться, — объяснила она. — И я приехала просить у тебя развода. Мне не хотелось сообщать об этом в письме или по телефону.

— Почему бы и нет? — Ты ушла от меня не попрощавшись, и с тех пор мы ни разу не встретились.

— Да, это правда, — сказала Карен. — Но все дело в том, что теперь это не имеет для меня никакого значения. Сначала я была зла на тебя, потом стала жить другой жизнью. Меня занимали другие мысли, другие люди. Но прошлое постоянно оставалось со мной, как шепот в комнате, наполненной другими голосами.

— А теперь это прошло?

— Да, теперь этого нет, — подтвердила она.

Наступило тягостное молчание. Десять лет назад Паскью ходил по дому, заглядывая в каждую комнату, сначала с недоумением, потом охваченный беспокойством, стараясь отыскать хоть что-то, объясняющее ее исчезновение. Этот момент вновь всплыл у него в памяти, отчетливо, со всеми запахами и звуками: концерт для виолончели, разносившийся по всему дому, острый аромат устриц, замоченных в уксусе, стук дверей, которые он открывал и закрывал, стараясь найти разгадку.

— Дверь была открыта... — Софи оглядела их по очереди. — А я думала, этот район далеко не безопасный.

Паскью промямлил:

— Я не... — Потом: — А как?.. — И: — Она...

— Я догадываюсь, кто она, и поэтому ухожу. Ведь вам есть что сказать друг другу.

— Не так уж много, — возразила Карен.

— Гораздо больше, чем я хочу услышать.

— Ради Бога, не уходи! — попросил Паскью. Он понимал сейчас лишь одно — что теряет ее.

Прежде чем закрыть дверь, Софи спросила:

— А что же мне, по-твоему, остаться и давать полезные советы?

Карен развела руками:

— Мне очень жаль, Сэм. Я некстати. Но откуда мне было знать?..

— По поводу развода обратись к Джорджу Роксборо. Думаю, обойдется без осложнений — ведь развод по взаимному согласию.

— И денег понадобится немного, — добавила она. — Мы не будем подавать в суд на раздел имущества.

Он кивнул:

— Вот и хорошо. — Потом спросил: — Ну и как ты?.. Как тебе живется?

— Как живется?

— Да.

— Дом у нас замечательный, хоть и осыпается по кусочкам. Он ведь очень старый. Но крыша надежная, летом жарко, а зимой топим дровами камины. Сезоны у нас там совпадают со сроками сборов винограда. Наш виноградник совсем маленький. Вино только для себя, все традиционные праздники мы соблюдаем. Друзья помогают собирать урожай и давить ягоду. Я живу с мужчиной, которого люблю. Денег, в общем, хватает. — Она рассказывала не по порядку, перескакивая с одного на другое, но Паскью чувствовал, что это не все, что кое-что она приберегла напоследок. — Иногда я преподаю английский, раз в неделю хожу на рынок, издаю журнал, что-то вроде ежегодника — там фиксируются сезонные изменения. Мне очень жаль, Сэм, я понимаю, что либо поторопилась, либо опоздала со всем этим, но для нас с Эдуардо время самое подходящее. Что еще? — Она словно шла по списку и теперь добралась до конца. — Жизнь течет неторопливо; я успеваю запечатлеть в сознании каждый момент, и это мне нравится. У нас двое детей, две дочери — одной семь лет, другой четыре.

Паскью долго к как-то неестественно громко смеялся. Потом произнес:

— Ну что же! Я спросил тебя, как живешь. Ты мне все рассказала.

Уходя, Карен повторила:

— Мне очень жаль...

Но прозвучало это, будто в первый раз.

Паскью выпил еще немного, потом еще, подумал о домике в Тоскане, о здоровом образе жизни. И внезапно пожалел, буквально пришел в отчаяние от того, что не спросил у Карен имена ее дочерей. Усталость подступала потрескивающими где-то в затылке электрическими разрядами. Он подумал: «Я знаю, что такое сон как средство самозащиты». И уснул.

Софи всегда появлялась в тот момент, когда он бывал в расслабленном состоянии. Паскью почувствовал, как кто-то взял у него стакан, и, открыв глаза, увидел на кухне Софи.

— Я говорила тебе, что это небезопасно. Тут недалеко есть пивнушка. Из нее я наблюдала за твоим парадным. Должна сказать тебе, Паскью, что живешь ты в гиблой зоне. Ты знаешь об этом? Совершенно гиблой. Я выпила всего три рюмки какой-то жуткой дряни, напоминающей мочу, которую там выдают за вино, и за это время успела выслушать по меньшей мере двадцать различных предложений: заняться сексом с мужчиной, с лесбиянкой, извращенными видами секса, сексом втроем, вчетвером, участвовать в оргиях, фотографироваться, сняться на видеопленку. — Она вернулась из кухни и остановилась возле него. — Я зареклась туда ходить. Тебе придется переехать.

— Она просит развода, — сказал он.

— По-хорошему?

Паскью рассмеялся. От охватившей его слабости смех получился каким-то визгливым.

— Да, конечно.

— Ладно. Я поставила кофе. Чуть позже расскажу тебе кое-что. — Она протянула ему руку и, когда он ухватился за нее, рывком поставила его на ноги, потом потащила к кровати. — Я старалась не прислушиваться ко всем этим грязным разговорам, но, говоря по правде, пара предложений меня заинтересовала...

— Ты перестал думать, Валлас, — сказал Кэри. — Если он не контролирует ситуацию, значит, и ты тоже. Хотя внешне это выглядит иначе, но...

— Я разговаривал с ним. Мы виделись около часа назад.

— У него в доме?

— Да. Нам передали новые инструкции. Время наше истекает.

— Ему не нравится, когда приходят к нему домой — из-за Карлы.

— Плевать мне на то, что ему нравится! — Они сидели в ресторане отеля «Виндбраш». Эллвуд заказал котлеты из баранины, с фасолью и грибами и ел руками. — Плевать мне на то, что ему нравится, и на него самого.

— Я сыт всем этим по горло, Валлас! Даже более того.

Эллвуд зажал котлету между большим и указательным пальцами и откусил сразу половину. Прожевал, улыбнулся и вытер стекавший по подбородку сок тыльной стороной ладони.

— Послушай, Том. — Он снова откусил. — Я думаю, это не займет много времени. Просто побудь здесь. Ему надо с кем-то разговаривать.

— Ты не понял меня, Валлас. Дело не в этом. Не в том, что я струсил, устал или просто мне все это надоело. Говорю тебе, с меня достаточно. Я не хочу в этом участвовать. Я больше не твой должник. Вообще ничей должник, разве что свой собственный. Вы играете на верности, амбициях, вере, а все это умерло много лет назад. Я чувствовал себя ответственным. Чувствовал некое родство с ним, и — Бог знает почему — с тобой тоже. Поэтому и приехал сюда. Но происходящее здесь не имеет никакого отношения ни к преданности, ни к вере.

— Хватит валять дурака! — Эллвуд зажал стручок фасоли губами и стал всасывать его в себя, как спагетти. Потом вытер салфеткой рот и руки, перед тем как отпить красное вино из бокала. — Знаешь, это просто замечательно! Котлета такая округлая, сочная.

— Не надо насмехаться надо мной, Валлас.

Эллвуд улыбнулся. Улыбка перешла в хихиканье, хихиканье — в короткий смешок. Эллвуд заговорил, едва шевеля губами, прерывистым шепотом, напоминающим повизгивание ручной пилы:

— Для меня наш разговор становится просто невыносим, отец Том, благочестивый отец Том. Я просто не могу все это слушать. Есть вещи, которые я обязан делать, о которых обязан позаботиться, благочестивый отец Том. Этим сейчас заняты мои мысли. И я не могу тратить время на твою дурацкую болтовню, отец Том, Ваше Благочестие.

Кэри почувствовал в нем бьющую через край энергию насилия и дикой ярости. Слова, казалось, клокотали у него в горле, выскакивая наружу капельками и маленькими струйками. Он сидел, уткнувшись в тарелку, и челюсть его вздрагивала, будто каждый изданный им звук ударял по оголенному нерву зуба.

— И ты понимаешь — я вижу, что ты это хорошо понимаешь, — я не могу тебя слушать, благочестивый отец Том; не могу тебя слушать, не могу ни единой минуты; и поэтому ты будешь делать так, как тебе говорят; делать то, что я хочу, потому что у нас нет на это времени; нет времени, нет времени на ту чушь, которую ты несешь, ты — засранец, Ваше Вонючее Благочестие! У нас есть время только на то, что мне нужно; на то, что говорю я; только на то, что я хочу сказать. Отец Том — мать твою! — Вонючее Преподобие, ты ведь понимаешь — только на это, и ни на что больше, Благочестивый отец; только на меня, только на мои дела, у тебя есть время только на это. — Эллвуд продолжал сидеть опустив голову, взгляд его оставался неподвижен — так смотрят на воду, льющуюся через плотину.

Кэри начал было:

— Как бы ты ни... — Но не успел договорить.

Эллвуд схватил стакан с вином, рывком поднес ко рту, сунул между зубов. Потом надавил рукой сверху, одновременно вскинув голову, и отломил зубами кусочек стекла. Затем повернул стакан и откусил снова, обломав стенку бокала почти до самой ножки. Он перегнулся через стол к Кэри и, тряся головой от ярости, выплюнул на него осколки с вином, с кровью. Люди за соседними столиками стали беспокойно оборачиваться. К Эллвуду и Кэри поспешил официант.

Лицо Тома и его рубашка были залиты вином и усыпаны кусочками стекла. Его била дрожь, Эллвуд сидел неподвижно, по подбородку текли вино, кровь и слюна. Немного погодя он взял миску с водой и прополоскал рот.

Официанту Эллвуд сказал:

— Мой друг поранился по неосторожности. — И ослепительно улыбнулся окровавленными губами. — Извините, с ним вечно что-то случается.

Они занимались любовью, потом заснули; окна так и остались зашторенными. Мертвенно-бледное, желтовато-оранжевое неоновое сияние просачивалось в комнату, освещая подоконник и участок пола перед окном. Несмотря на раннее время — было начало четвертого, — до Софи доносилось приглушенное, но отчетливое тр-тр-тр — треск рации — и завывание полицейских сирен. Она приподнялась на локте и провела рукой по лицу спящего Паскью.

Лицо его немного поблекло, частично утратив былую привлекательность, но в нем оставалось что-то волчье, что запомнилось ей еще с тех лет. Удлиненный профиль, сильная челюсть, широкие брови, мясистый, слегка скошенный рот, отчего с губ его, казалось, не сходила хитроватая ухмылка. Когда он прикасался к ней, ей вспоминалась ширма, драпировка с бабочками и то, как они занимались любовью, повинуясь какому-то замысловатому ритму, словно взяв одну ноту и удерживая ее бесконечно долго вибрирующими от напряжения голосами.

Он зашевелился и повернулся, уткнувшись ей в плечо головой, словно ребенок.

Она прошептала слабым голосом, чуть слышно:

— Ты еще не знаешь, в какую беду мы с тобой угодили, Паскью. Тр-тр-тр... Треск рации звучал предупреждением из мертвой зоны. Она поцеловала его в губы.

— Мы действительно в беде — ты и я.

Глава 33

Они вышли из комнаты, направились по коридору к выходу и вышли на асфальтированную дорожку, чтобы прогуляться, — Клоун и Мужчина с Большим Галстуком-Бабочкой.

Дорожка по обе стороны была обсажена деревьями, и, когда они проходили по ней, фигуры их мелькали между стволами, то появляясь, то исчезая. Пайпер ковылял, держа за руку своего спутника.

Он думал: «Мне нравится этот клоун».

Аллея кончилась. Они приблизились к воротам, вышли за ограду и сели в автомобиль клоуна. Проехали через весь город и очутились на набережной.

Пайпер сидел в пассажирском кресле, выпрямив спину и идиотски улыбаясь, то сжимая, то разжимая покоившиеся на коленях руки. Потом высунулся из окна и стал махать проезжающим мимо машинам.

— Не надо, — попросил клоун.

Обернувшись, Пайпер обнаружил вдруг, что большой красный рот с опущенными уголками губ куда-то исчез, так же как румянец на щеках и дугообразные брови. Волосы были уже не оранжевого цвета, красный нос-картофелина превратился в самый обычный.

— А где тот клоун? — недоумевал он.

Под ногами у Люка Маллена валялся скомканный кусок марли, пропитанный кремом для лица и гримом.

— Это я, — пояснил он, — я и есть тот самый дурацкий клоун.

— А куда идет Карла, когда ты отправляешь ее из дома? — спросил Эллвуд.

— Обычно просто гуляет. Ей нравится прохаживаться вдоль берега. Не волнуйся, она не скоро вернется.

Они находились в доме Люка и Карлы. Пайпер ходил по комнате, осматривая обстановку. В гостиной потолок был низкий, грубо сработанная дубовая перегородка, состоящая из частей квадратной формы, лоснящаяся от старости, поднималась от пола к поперечным балкам, разделяя комнату на две части. По другую сторону перегородки Пайпер увидел Тома Кэри, устроившегося в кресле.

— Вы священник? — поинтересовался он.

Кэри посмотрел на него, но ничего не ответил.

— А я — Великий Анарх, — охотно вступил в беседу Пайпер, — повелеваю сферами, танцующими на небесном своде.

Эллвуд нажал на поршенек шприца, выпустив в воздух тонкую струйку содиум-пентофала, и произнес едва слышно:

— Клянусь чем угодно, ты для меня как заноза в заднице!

Кэри повел Пайпера в глубь комнаты, но старику, видимо, это не понравилось. Он вырвался и заковылял к лестнице. Кэри схватил его за руку, но Пайпер высвободился. На помощь подоспел Люк. Кэри и Люк вцепились в Пайпера и оттащили его обратно к дивану, туда, где стоял Эллвуд.

Люк за воротник потянул куртку вниз, стараясь высвободить руки старика из рукавов, но Пайпер, поведя плечами, снова влез в куртку. Теперь Кэри дернул за борта куртки. Пайпер извивался всем телом, отчаянно стараясь вырваться, и вдруг как-то сразу обмяк, рухнув на Кэри всей своей тяжестью. Кэри покачнулся и свалился на диван, увлекая за собой Пайпера. Люку наконец удалось вытащить одну руку Пайпера из рукава, и он стал расстегивать пуговицу на манжете рубашки. Пайпер двигал рукой вверх-вниз, будто сломанный автомат.

Эллвуд отдал Люку шприц, а сам склонился над Пайпером, схватил его за грудки, рывком поставил на ноги, повернул и толкнул спиной к противоположной стене. Пайпер врезался в дубовую перегородку, и в тот же самый момент Эллвуд ударил его тыльной стороной ладони. Пайпер вскрикнул и заплакал. Продолжая держать его за грудки, Эллвуд подтащил его обратно и швырнул на диван. Пайпер лежал, всхлипывая, с выражением страха в глазах. Эллвуд расстегнул манжет рубашки и оголил Пайперу руку для укола. Затем он взял шприц и заговорил мягко, почти с нежностью, повернув голову в другую сторону, стараясь полностью сосредоточиться на главной задаче:

— ...Черт с ним, с этим старым придурком! Забудем про это.

Эллвуд задал массу вопросов — Пайпер же сообщил ему множество интересного относительно устройства вселенной, повинующейся законам музыки сфер.

— У нас осталось минут пятнадцать, — предупредил Люк. — Потом его могут хватиться.

Том Кэри отыскал где-то бренди и налил себе изрядную порцию. В комнатах было холодно, как и должно быть в не обжитом еще доме, снятом на время двоими, только начинающими свою совместную жизнь. Здесь не было почти ничего, что напоминало бы о долгой совместной жизни людей. Карла, правда, старалась сделать их пристанище уютным. Находила на берегу, а потом раскладывала на подоконниках отшлифованные морем камешки, принесла ракушки, засушенный стебель песчаного тростника, сучковатую ветку, подобранную в воде, — отполировала ее и покрыла лаком. Все это навевало невыразимую грусть.

Эллвуд с Люком склонились над Пайпером, слушая его рассказ о медленном, волшебном танце, исполняемом в космосе.

— Господи, мать твою! — процедил Эллвуд сквозь зубы. — Отвезите обратно этого старого ублюдка. — Глаза его сверкали яростью, и казалось, он едва сдерживается, чтобы не ударить Пайпера снова.

Пайпер позволил надеть на себя куртку. И сказал:

— Янус стоял стражем у врат. Он был двулик. Врата его храма раскрывались настежь во времена войн и оставались закрытыми в мирное время. «Какая забавная игра слов!» — думал я, называя его Янусом. По три человека в каждой стране, классический треугольник: один видимый агент, один в помощь ему и один нелегал. Три внутренних агента и каждый из них двулик, каждый смотрит в обе стороны сразу.

— Ну а ты тоже был двуликим? — спросил Эллвуд. — Ты предал их? Тогда — много лет назад? И как их звали?

Пайпер долго рассматривал Люка, словно стараясь отыскать кого-то другого, прятавшегося за ним.

Эллвуд прильнул к уху старика и спросил, скаля зубы:

— Как их звали?

— А где тот клоун? — поинтересовался Пайпер и больше не произнес ни звука.

Пайпер сидел в своей палате и пересчитывал птиц, пролетавших мимо его высокого окна. Кажется, это были клушицы, мелькавшие черными пятнами на небе в разводах, — дурной знак.

— Вы не знаете, кто я такой. Вы не знаете то, что знаю я.

От введенных ранее наркотиков он чувствовал себя разбитым, на лице пульсировало в том месте, где Эллвуд нанес удар.

Янус стоял у врат. Двери то открывали настежь, то закрывали.

* * *

Придя на дневной осмотр, доктор Харрис застал своего пациента необычно молчаливым. Он посидел немного с Гарольдом Пайпером, и они за это время обменялись всего несколькими словами.

Янус был двуликим.

Наконец доктор Харрис сказал:

— Я зайду завтра, хорошо? — Потом поинтересовался: — Вы сегодня наблюдали за птицами? Что они поведали вам? А облака — каких они сегодня очертаний?

Сэр Гарольд сидел неподвижно, отвернувшись от окна, припоминая обрывки старых снов. Доктор Харрис вышел, осторожно закрыв за собой дверь, словно стараясь не потревожить уснувшее дитя.

Пайпер заметил еще нескольких клушиц, потом стайку ворон; одни лишь черные птицы сегодня. Потом мимо окна проплыло облако, похожее на кулак. Слезинка навернулась на глаз и потекла по щеке.

— Мне не нравится этот клоун, — сказал Пайпер.

Стояла теплая погода, однако солнце не появлялось. Пряталось где-то в небе, непроницаемом, как катаракта.

Софи сказала:

— Я натрахалась вдоволь. Выложилась до конца и больше не могу.

Паскью вошел в спальню с двумя чашками кофе. Они предпочли подкрепиться не вставая. Еду разложили прямо на кровати — кусочки салями, помидоры, коробка с домашним творогом, большая деревянная корзина с фруктами. Софи принесла все это с собой прошлой ночью. Пустая бутылка из-под вина и полбутылки минеральной воды стояли на письменном столе.

Несколько виноградин уже расплющились на простыне, еще несколько перекатывались на кровати, одна лопнула, когда Софи перевернулась на живот, шутливо обороняясь от сексуальных домогательств Паскью. А когда снова легла на спину, сплющенная ягода так и осталась прилипшей к животу. Сок капельками стекал вниз, собираясь в паху. Паскью склонился над ней и слизнул остатки ягоды кончиком языка.

— Я ведь предупредила: больше ни-ни. Ты теперь в зоне, свободной от траханья.

Он ухмыльнулся:

— Ну и слава Богу!

Софи взяла свой кофе и подвинулась, освобождая для Паскью место.

— Теперь ты убедился, что это Люк. И что собираешься делать?

— Пока не знаю... — Он пил кофе маленькими глотками, дуя на него и обжигая губы.

— Если соберешься ехать обратно, то без меня, — сказала Софи.

Паскью кивнул:

— Хорошо. — Потом спросил: — Ты будешь здесь, когда я вернусь? Если я поеду...

— Да похоже на то, правда?

Паскью так и подмывало спросить, что за человек ночевал у нее, как об этом сообщил Роб Томас.

— Люк и Лори... — Софи, полузакрыв глаза, вызвала в памяти те события. — Как ты думаешь, он виноват больше других?

— Нет.

— Ты прав, я тоже так думаю.

Люк спит с женой полковника — вот потеха, вот анекдот! А потом начинаются эти телефонные звонки. Какой хитрый ход! Они передавали трубку из рук в руки, слушая молчание насмерть перепуганной Лори, и говорили по очереди: «Мы все знаем! Мы все про тебя знаем».

Несколько раз они подъезжали к лужайке на машине, звонили из автомата, а потом торопливо пробирались через лесок, чтобы понаблюдать за домом. Иногда они видели ее, иногда нет, но в любом случае вблизи все выглядело более захватывающе.

Теперь Софи плотно сомкнула веки. В памяти у нее возникла телефонная будка, все члены группы сгрудились у телефона, передавая трубку по кругу. Ей виделось все в ярких красках, звук шел издалека, странно искаженный. Наркотический дурман бродил у нее в голове, ветерок слегка обдувал тело — словно кот касался пушистой шерстью. Странно, но они одновременно были и на лужайке, и в лесу, и напротив дома. Софи, укрывшись в ветвях дерева, наблюдала, как Лори мечется от одного окна к другому, словно во время пожара. Софи ничего не ощущала, кроме сладости яблока.

А когда от яблока остались лишь капельки сока на языке, Лори уже лежала на торфянистой почве и плакала, вывалившись из окна в окружавшую ее темноту. Потом она села и поднесла ко рту ладонь, словно поедая горстями арахис. Несколько таблеток выпали и покатились по земле. Лори вскочила на ноги, с раздутыми щеками, и принялась срывать с себя одежду, двигаясь по неровному Кругу, словно вызывая лесных духов. Когда она осталась совсем голой, Софи заметила веревку, намотанную вокруг ее шеи — кусок тонкого шнурка. А чуть позже, взглянув вниз, увидела, как Лори карабкается по дереву.

Паскью старался говорить спокойно.

— Я никак не мог с тобой связаться — ты все время подключала автоответчик. Поэтому я привлек к делу Роба Томаса. Он установил, что с тобой все в порядке и видел твоего гостя.

Софи ничего не ответила. Просто отвернулась, и Паскью подумал — быть может, она хочет вздремнуть.

— Этот человек провел у тебя ночь. Во всяком случае, так сказал Роб, Думаю, Роб видел только, что он зашел к тебе и покинул твой дом на следующее утро. — Паскью попытался выдавить из себя смешок: — Он такой дотошный, этот Роб!

Он приподнялся на локте, желая удостовериться, что она спит, и, заглянув ей в лицо, увидел, что по ее щекам текут слезы.

Хотя Лори действительно взбиралась на дерево, но из-за ЛСД в голове все смешалось, и Софи померещилось, будто какая-то другая женщина медленно плывет к ней по воздуху. Чувствуя, что голова Лори, похожая на бледный воздушный шар, вот-вот окажется совсем близко от ее лица, Софи отвернулась, чтобы они не встретились взглядами. А когда снова повернулась, то увидела, что Лори стоит недалеко от нее, на толстом суку, к которому привязан конец веревки, а на шее у нее, словно ожерелье, темнеет петля. Лори издавала негромкие монотонные звуки, похожие на мурлыканье, словно в ответ на ласки возлюбленного.

Потом она спрыгнула, и листья на ветке с шелестом затрепетали. Софи посмотрела вниз и увидела раскачивающуюся в воздухе Лори, она то исчезала из виду, то снова появлялась. Лори сучила ногами, судорожно вцепившись в горло.

Паскью сказал:

— Это не важно. Не рассказывай мне. Я не хочу этого знать. — Он обнял Софи в надежде, что она обернется.

— Это не то, что ты думаешь, — возразила она, но голос прозвучал приглушенно, и он различил лишь интонацию — в ней слышались горечь и раскаяние.

Занавеска всколыхнулась, и запах города ворвался в комнату сквозь приоткрытое окно — едкий запах высокооктанового бензина с примесью гнили.

Они еще долго стояли, обступив ее, неподвижную, когда она перестала сучить ногами, а пальцы не пытались больше ослабить петлю. Теперь она висела застыв, словно некий тотем, расположенный в центре круга, мертвая, обретя таинственную власть над ними.

Наркотический дурман постепенно выходил из тела Софи, рассеиваясь, словно остатки сна. Она вначале попятилась, потом повернулась и бросилась в лес. Кто-то выкрикнул ее имя. Не Паскью ли? А потом она услышала, как все остальные тоже продираются через кустарники, ломая ветки, бросившись вслед за ней к дороге.

Повернувшись, она обвила рукой шею Паскью, словно утешая его.

— Это не то что ты думаешь, — повторила она. — Я сейчас вспоминала Лори.

— Хватит тебе, — сказал Паскью. — Мы ведь не хотели этого.

Она кивнула, понимая, что он прав, но сомневаясь, возможно ли в этом случае прощение. Потом села на кровати и набросилась на него с шутливым возмущением:

— Значит, ты следил за мной! Подослал ко мне шпика!

— Он просто наблюдал за домом. Я волновался за тебя. Хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

— Этот приходил мой муж. Мы немного поговорили, было уже поздно, и он остался ночевать. Но не со мной. На следующее утро он ушел.

— А зачем он приходил?

— За своим пистолетом.

— А я-то думаю, откуда у тебя оружие, — заметил Паскью.

— Вот откуда. — Она улыбнулась, оставив его в недоумении на несколько секунд, потом добавила: — Он политик, из министерства по делам Северной Ирландии.

— Значит, в доме регулярно производится уборка, каждое утро он проверяет машину, засовывая под нее зеркало, при нем есть не доверяющий никому телохранитель и, — добавил Паскью, — пистолет в придачу.

— Он значится в их списке, хотя и не в числе первых.

— Но как тебе удалось взять у него пистолет?

— Однажды вечером я зашла к нему и одолжила эту штуку.

— И он отдал тебе?

— Да.

— Почему?

— Мы сейчас разводимся, и я веду себя тихо. Помимо всего прочего, я не огласила в суде тот факт, что он частенько избивал меня. А однажды даже поранил ножом.

Паскью заметил, как она дотронулась до шрама с нижней стороны груди. — Я объяснила — пистолет мне нужен для безопасности, так же как ему.

Паскью смотрел ей вслед, пока она шла в ванную, и, не сводя с нее глаз, снял трубку, когда зазвонил телефон.

— Сэм? — Это был Роксборо, пьяный, в приподнятом настроении.

Он видел, как Софи встала под душ, окутанная клубами пара, и тело ее стало размытым пятном, двигавшимся по матовому стеклу перегородки.

— Сэм, послушай, Сэм, мы выиграли, — у Роксборо заплетался язык. — Старушка сделала все как надо, отбарабанила все слово в слово, абсолютно точно. Присяжным достаточно было взглянуть на невысокую пожилую даму, и Энтони Стюарт уже не висел на крючке. Она нигде не ошиблась. О Господи, Сэм, она стала для всех настоящей теткой Джемимой! Да предстань она перед ними с волосами, стянутыми в пучок, и в фартуке, посыпанном мукой, и то они не полюбили бы ее так. Господи, Сэм, мы не виновны. Не виновны.

— Это замечательно, Джордж. — Паскью опустил трубку, в которой не стихали восторги Роксборо, и мягко положил ее на рычаг. Потом еще раз произнес очень спокойно: — Замечательно. — Он прошел к душевой и стал рассматривать расплывчатый силуэт Софи, пока она мылила голову шампунем, а потом подставила лицо под струю.

— Я должен вернуться, — произнес он. Смутно видная через стекло фигурка стала неподвижной. — В Лонгрок. — Паскью повысил голос. — Я отправляюсь завтра утром.

Софи приоткрыла дверь душевой, высунув голову.

— Я знала, что ты уедешь. — Потом показалась ее рука, сжимавшая что-то, словно трофей. — Смотри, что я нашла, — сказала она. — Захороненный клад. Пожалуй, я догадываюсь, как он туда попал.

Паскью протянул руку, и она что-то положила ему в ладонь. Это была виноградинка.

Глава 34

На следующий день они проехали через две зоны и поставили машину недалеко от реки. Софи сказала:

— Я думала, ты уедешь утром. И когда проснулась, мне показалось, что тебя здесь уже нет.

— Завтра, — сказал он. — Я уеду завтра или послезавтра.

— А чего ты дожидаешься?

— Сам не знаю. — Они перешли мост и спустились по ступенькам к самой воде. — Хотя нет, знаю — мне хочется подольше побыть с тобой.

Она поцеловала его в уголок губ, пока он спал. И прошептала:

— Мы с тобой действительно попали в беду...

Пыль густо покрыла листья кустарников вдоль реки. Фонтанчики пыли взлетали кверху у них из-под ног.

«Все равно ничего другого здесь не придумаешь», — решила Софи. Она переждала, пока пройдет мимо прогулочный теплоход, заглушающий своим шумом ее слова, и сказала:

— Мы в беде. Я беременна.

Они проехали вдоль берега, потом стали взбираться по узкой дороге, ведущей в лес, — клоун и Мужчина с Большим Галстуком-Бабочкой снова выбрались на прогулку. Люк Маллен резко остановил машину на поворотном круге, потом силой вытащил Пайпера из машины. Они направились вверх по щебенчатой дороге, при этом Пайпер упирался и волочил ноги, как упрямый ребенок.

Стоило им войти в дом, как Эллвуд схватил старика за грудки и раскрутил так, что тот дважды описал круг, будто они исполняли танец «Венок из роз» в какой-то безумной интерпретации. Пайпер, сопротивляясь, откинулся назад, комната завертелась у него перед глазами, в голове зазвенело. Эллвуд крутанул его еще с дюжину раз, потом отпустил, швырнув на диван. Теперь Пайпер лежал неподвижно, а комната продолжала вертеться, будто в вихре. И тут Эллвуд воткнул ему в руку иглу.

Эллвуд заговорил:

— Я знаю про Януса, знаю, как все это происходило. Но мне нужно выяснить, кому именно ты рассказал. На кого работал? С кем контактировал?

— С Янусом, — ответил Пайпер. — Янус стоял стражем у врат. Янус был двулик.

Том Кэри отвернулся. И еле слышно произнес:

— Хватит с меня. Больше я не в силах этого выносить. — И ушел на кухню за бренди.

Паскью то ли плакал, то ли смеялся. Он заметно опередил Софи, и та ускорила шаг, стараясь нагнать его. Паскью повернулся к ней и покачал головой — она так и не поняла, что означало выражение его лица. Он приложил руку ко рту:

— Даже не знаю, что и сказать.

— Попытайся уйти от ответственности. Спроси: "Ты уверена? А это мой ребенок? Как ты могла быть столь неосмотрительной? Вот что мужчины обычно говорят в таких случаях.

— Значит, с тобой случалось это и раньше?

— Но детей у меня никогда не было. — Грузовое судно проплывало мимо них, легкая волна набежала на берег, поднятая его лопастями. — Я так и не поняла, ты плакал или смеялся?

— И то и другое, — ответил он. — А ты разве не испытываешь сейчас подобное чувство?

— Что ты собираешься делать?

— Бог его знает, — сказал Паскью. — А ты как решила?

Некоторое время они шли в молчании.

Потом она сказала:

— Я вообще не строю никаких планов.

Доктор Харрис сидя наблюдал, как Сэр Гарольд Пайпер медленно раскачивается из стороны в сторону. По лицу старика бежали слезы, он оскалил рот в какой-то беззвучной пародии на ухмылку. Харрис понимал: что-то произошло. Но ума не мог приложить, что именно.

— Янус... — Старик бормотал настолько невнятно, что Харрис в лучшем случае понимал одно слово из пяти. — Янус — страж у ворот. Янус — двуликий. — Он продолжал раскачиваться, обхватив себя руками, склонив голову. — Я никому не сказал. Я никому ничего не сказал. Оставьте меня в покое.

Последнюю фразу Харрис разобрал. Он сказал:

— Я здесь для того, чтобы помочь вам. Как мне вам помочь?

Пайпер ответил:

— Уберите этого клоуна. — Голос его стал тонким и визгливым, напоминая поломанный двигатель. Харрис напрягался, стараясь разобрать слова, но они сливались в тоскливый вой:

— Уберите этого клоуна! Уберите его от меня! Уберите! Мне не нравится этот клоун!

* * *

Паскью долго рассматривал на свет содержимое стакана, прежде чем поднести его к губам, словно не рискуя выпить. В стакане было чистейшее солодовое виски, густое, вкусное, но Паскью в нем ощутил резкий привкус.

— Выпей, — попросила Софи. — Напейся. Прикончи всю бутылку.

— У меня у самого такое желание.

— Прости, что так получилось... — произнесла Софи с улыбкой. — Кажется, я еще не принесла тебе своих извинений?

Паскью, прищурившись, посмотрел сквозь граненое стекло, и теплый, янтарный свет брызнул ему в глаз.

— И что ты там видишь? — поинтересовалась Софи. — В своем хрусталике?

— Прошлое.

— И на что оно похоже?

— На большую толпу людей, и каждый из них говорил: «Простите, простите, простите...»

Глава 35

Когда Сюзан Харт добралась до Лонгрока, первым, кто ей попался, был Люк Маллен. Она дала себе всего два дня, ни минутой больше, и ее нетерпение словно подхлестнуло события — она с ходу получила такой шанс.

Сиделка, которую заказали через агентство, улыбнулась ей, скрестив руки на груди, с видом человека, уверенного в своем профессионализме и способного контролировать ситуацию. Муж, не вставая с кровати, пристально посмотрел на Сюзан своими поблекшими глазами — он больше не сомневался в ее измене.

— Так как все-таки его зовут?

Сюзан в это время доставала одежду из ящиков и складывала в чемодан, стоявший на кровати.

— У меня никого нет. Мне нужно съездить по делу. Ведь я уже говорила тебе.

— Я не протяну и года. Неужели нельзя подождать?

— Я еду по делу. У меня никого нет.

Воздух был напоен каким-то отвратительным ароматом, которого Сюзан прежде не замечала. Словно метастазы в его легких расцвели, алые, мясистые, как ядовитые тепличные орхидеи.

— Никого... — Когда она закрыла чемодан, он вновь откинулся на подушку, и его желтоватые губы тронула едва заметная улыбка. Он понимал, что она лжет, но уже почти докопался до правды.

Всего два дня она отвела себе для встречи с ним. «Я всегда любила только Люка», — сказав эту фразу для Паскью, она вдруг поняла, что так оно и есть. Ник Говард погиб, Марианна — тоже, если, конечно, догадки Паскью верны. Люк заманивает их всех, вновь втягивает в это дело, в том числе и ее... В незавершенное дело.

И когда она выглянула из окна своего номера в отеле «Виндбраш», то увидела его, исполнителя главной роли, такого неприметного в толпе, Великого Зено, проходившего мимо вместе со своим двойником, Люком Малленом. На нем был темно-синий свитер, светлая рубашка и голубые джинсы; и сердце ее екнуло, потому что время спрессовалось, вернув ее к тому моменту, когда она ушла от него окончательно, ранним осенним утром, когда любовь ее уже превратилась в мертвый груз, лишь отягощавший память.

Она поспешила вниз по ступенькам, мимо кабинки лифта, уверенная, что он уже скрылся, но, выскочив на улицу, обнаружила, что он прошел всего несколько ярдов. Он шел медленно, опустив голову. Был момент, когда она чуть было не окликнула его, но вместо этого отскочила в сторону и двинулась вслед за ним. Он прошел совсем немного к своей машине, припаркованной за двойными воротами лодочной станции. «Вот я и потеряла его», — подумала Сюзан, но он сидел за рулем, не заводя двигателя. Должно быть, ждал кого-то. Она быстро вернулась к отелю, выехала на машине со стоянки, потом вернулась к тому месту, где припарковался Люк, и встала за несколько машин от лодочной станции. Она видела Люка, неподвижно сидящего в кресле водителя.

Небо было серым, цвета шифера. Холодный ветер дул с моря. Отличный день для рыбной ловли. Однако Люк не нашел Тома Кэри на его излюбленном месте и занервничал. Все куда-то пропали: Кэри, Сэм, Паскью, Софи Ланнер. Он почувствовал, что хватка его ослабевает и все выскальзывает из рук. Он заметил страх и отвращение в глазах Кэри, когда Эллвуд измывался над стариком, а потом вонзил ему в руку иглу. К тому времени, когда Эллвуд выудил из Пайпера все возможное и пора было везти его обратно в госпиталь, Кэри и след простыл. На кухне они нашли стакан, из которого он пил бренди, и увидели открытую дверь. Люк хотел отыскать священника и предупредить: «Не предпринимай ничего рискованного, не пори горячки. Речь идет не только о твоей жизни, не только о твоем будущем».

Когда он завел машину, Сюзан тронулась вслед за ним. Они проехали по горной дороге, а потом повернули и двинулись в глубь суши, проезжая между отвесными склонами, поросшими лесом. Она старалась держаться на порядочном расстоянии, хотя у Люка не было никакой причины заподозрить, что кто-то повис у него на хвосте. И уж тем более Люк не смог бы догадаться, кто его преследует. Когда на маленьком перекрестке он свернул в тупик, Сюзан остановилась, подождала, пока его машина скроется из виду, и пустилась вдогонку.

Она наткнулась на его автомобиль на поворотном круге. После этого Сюзан немедленно развернула машину и вернулась к перекрестку, въехала в ворота стоянки, припарковалась там и вернулась к его машине пешком. С этого места дальше вела только одна дорога, посыпанная щебнем.

Все это напоминало неумело воссозданное старое кино. Сюзан стояла под покровом листвы и наблюдала за женщиной, метавшейся от одного окна к другому. Так же, как Лори когда-то. Сюзан сплела пальцы обеих рук, чтобы унять дрожь, но от напряжения задрожала еще сильнее. Появился Люк. Он обнял женщину, погладил ее по волосам и легонько потянул их, то ли уверяя ее в чем-то, то ли желая напомнить: «Я люблю тебя». Сюзан ощутила этот жест кожей, почувствовала руку на своей шее, мягко повернувшую ее лицом к себе, и заплакала; почти надеясь, что он услышит ее.

Он сказал:

— Мне опять нужно уйти. Прости, это ненадолго.

— Хорошо. — Улыбка Карлы означала: «Я не расспрашиваю тебя о твоих делах, я не хочу о них знать. Я верю тебе. Только защити меня».

Он пошел на риск с Пайпером. Он упустил Паскью и Софи. Не смог найти Тома Кэри. Теперь только Марианна и Ник не опасны ему. Он привлек к себе Карлу, закрыл глаза и ощутил прилив энергии разрушения, направленной не на кого-то конкретно, а на всех в этом мире. Проблема состояла лишь в том, кого убить первым.

Сюзан видела, как он вышел из дома и направился по дорожке, ускоряя шаг по мере того, как росли гнев и волнение. Невозможно было следовать за ним, и дальше оставаясь незамеченной. Обернувшись, она заметила в окне лицо Карлы — та смотрела вдаль, словно жена моряка, ищущая взглядом мачты на пристани.

Люк подъехал к «Виндбраш» и поднялся к Эллвуду в номер. Войдя, он присел на краешек стула, в любой момент готовый уйти.

— Я осмотрел все места, где он обычно ловит рыбу...

— И мыс тоже?

— Да.

— И в церкви был?

— Разумеется.

— В отеле он не рассчитался. Не мог же он уехать не попрощавшись.

— Мог. Просто взять и уехать.

— Не думаю. Неоплаченные счета создают ненужные проблемы.

— Я тоже уезжаю. Не могу больше здесь оставаться, — сказал Люк.

— Нет, ты останешься. Ты будешь здесь так долго, как я захочу.

— Нет, — Люк покачал головой, — ты не понял меня. Я очень скоро уеду. Так надо. — Он говорил довольно бесцеремонно, не оставляя Эллвуду никакой возможности возразить. Это было сугубо личное дело.

Эллвуд подошел к Люку, наклонился к нему, с улыбкой собираясь популярно разъяснить простой факт этому наивному человеку.

— Есть задание, которое нужно выполнить, — начал он. — Оно почти завершено. Мы выбились из графика, но сейчас близки к успеху. И ты участвуешь в этом — в решении проблемы, которую мне очень нужно решить. Ты необходим мне. И ты останешься здесь до тех пор, пока мы не доведем дело до конца. И будешь делать все, что я тебе скажу. И еще... — Эллвуд слегка повернулся на каблуках, стараясь найти более удобную позу. — Я тебе объясню почему. Я знаю о твоем прошлом. Знаю про Лори и про многое другое. Знаю, что ты убил двух человек, что любишь кое-кого, и знаю, как разрушить все это. Понимаешь? Разрушить. И я сделаю это. Именно так я и поступлю. Ты думаешь, что сможешь обезопасить себя, избавившись от нескольких революционеров-хиппи, с которыми раньше водил дружбу? Ты глупый ублюдок! Я-то останусь. И те люди, на которых я работаю, и те, которые работают на меня. И я брошу тебя волкам на растерзание, слышишь, ты, придурок? И от тебя ничего не останется, только кучка дерьма и клочок волос. Если я захочу, то не только поломаю тебе жизнь с этой глупой хромой сучкой, я втяну и ее в это дело. Хочешь знать, как? Засажу тебя в тюрьму. И ее тоже. Думаешь, не смогу? Смогу. Это очень просто. Или убью тебя, а ее оставлю на произвол судьбы. Или убью ее и отпущу тебя. Мне наплевать, как это будет, — и то и другое сойдет. Когда наступит время, я сделаю свой выбор.

Эллвуд выпрямился и отошел от Люка. Тот, казалось, сидел не дыша. Он даже не моргал.

Эллвуд продолжил:

— Так что застрянь здесь еще ненадолго, хорошо? И тогда все будет прекрасно, я останусь доволен. Идет? Думаю, так будет лучше.

Люк стоял перед своей собственной дверью и читал записку, прилепленную Сюзан под молоточком. В ней сообщалось, что она остановилась в «Паллингзе». В конце она подписала: «Не бойся». Он представил эту сцену, и страх охватил его: с одной стороны двери — Карла, с другой — Сюзан. И внезапно почувствовал: все, о чем его предупреждает Эллвуд, уже на пороге.

Глава 36

Валлас Эллвуд примостился на выступе валуна, возвышающегося над тропинкой, которая вела к Меерз-Пойнт, и ждал, пока появится Том Кэри. «Сначала он вырулит на машине, — размышлял Эллвуд, — уверяя себя, что едет куда глаза глядят, потом повернет и пешком придет сюда».

Мощная волна гнева захлестнула Эллвуда. Глаза его были полуприкрыты, он долго смотрел прямо перед собой, пока море не превратилось в расплывчатую серую массу. Ему необходимо расколоть Гарольда Пайпера, необходимо до конца выполнить свою миссию, и тогда он получит свободу выбора, что для Эллвуда самое главное в жизни. Это обстоятельство и выдвинуло его на передний план в департаменте. Спустя какое-то время он смог бы претендовать на место Хилари Тодда. И если бы получил его, мог бы стать над законом.

Эллвуд, помимо всего прочего, ненавидел слабость. Он пользовался чужой слабостью, отыскивал ее, кормился ею, как хищный зверь. Любовь — слабость, сострадание — слабость, привязанность — слабость, способность к прощению, чувство вины, щедрость, жалость — все это слабости. Он подумал о Кэри, и ненависть вновь вскипела в нем черной вулканической лавой. И, словно привлеченный этой ненавистью, Том Кэри вышел из-за поворота с удочкой в руке. Он прошел мимо валуна, на котором сидел Эллвуд, к узкой расселине, в которой обычно устраивался удить рыбу. Эллвуд сидел некоторое время не шелохнувшись, ожидая, пока священник скинет рюкзак и пару раз забросит удочку, после чего соскочил с камня и пошел по тропинке.

Еще не стемнело, море оставалось спокойным. Поверхность его была гладкой, как стекло, и заброшенный Кэри крючок исчез под водой с едва слышным всплеском. Не оборачиваясь, он произнес:

— Это мой конец, Валлас. С опозданием на двадцать лет, но он все-таки настал — мой конец.

У Эллвуда от напряжения голова пошла кругом. Гнев его кипел, наполняя тело какой-то дикой энергией.

— Надо вести себя как следует, надо вести себя хорошо. — Лицо его застыло, рот был слегка приоткрыт, губы почти не шевелились.

Кэри не понял, что он сказал, слова фонтанчиком вырвались наружу через рот и нос, словно глоток воды, сделанный второпях. Когда наконец он обернулся, то увидел искаженное, потемневшее от ярости лицо Эллвуда.

— Чем же ты мне будешь угрожать, Валлас? Как собираешься шантажировать меня? Теперь, когда мне на все наплевать? — Он смотал леску на барабан, готовясь снова забросить крючок, полностью поглощенный своим занятием.

На какой-то момент Эллвуд почти ослеп и выкрикнул что-то нечленораздельное. Кэри взмахнул удочкой, собираясь забросить крючок, но Эллвуд вырвал у него удочку, и, отступив назад, полоснул ею священника, держа удилище обеими руками, мыча от ярости. Стальное удилище с хрустом ударило Кэри по брови, оставив глубокую рану. Двенадцать дюймов лески с грузилом, которое он собирался забросить, свисали с конца удилища. Леска обмоталась вокруг его лица, а большой крючок впился пониже скулы, рядом с носом. Он отвернулся, приплясывая от боли, схватившись обеими руками за лицо. Эллвуд рванул на себя удочку, чтобы ударить еще раз, и крючок вырвал полоску мяса, от носа до глаза. Эллвуд уже не понимал, что творит, и не мог остановиться. Кровь сочилась сквозь сомкнутые на лице пальцы Кэри. Удочка хлестала не переставая, рассекая кожу на голове, на шее, на челюсти. Пятясь, он не удержался на ногах и тяжело рухнул на землю, повинуясь инстинкту, выставил перед собой руки, стараясь смягчить падение. Эллвуд уселся на него верхом. Брызги крови, словно красный туман, окутали лицо Кэри, крючок каждый раз вонзался в плоть и, выходя наружу, разрывал ее. А Эллвуд продолжал поднимать и опускать руки.

— Благочестивый отец, отец Том, мать твою! Твое сраное Благочестие, мать твою!.. — Голос Эллвуда звучал как клаксон, на одной ноте, хриплый и безумный. Он работал руками все быстрее, словно какой-то сумасшедший лесоруб, вознамерившийся повалить все деревья в лесу.

Лицо Кэри было залито кровью, раны пролегли бесчисленными полосами, а удилище все хлестало и хлестало его, и крючок, зацепляясь, рвал мясо. Через некоторое время он уже лежал почти без сознания, потеряв дар речи, беспомощно взмахивая руками. И тогда Эллвуд остановился — как будто в некой адской машине повредилось сцепление. Удочка выпала из рук, он встал, тяжело дыша, так что Кэри оказался лежащим у него между ног.

Море покатило волны к берегу, легко и стремительно. Вода хлынула в промежутки между высохшими камнями. Сквозь плеск воды доносилось дыхание Кэри. Лицо его превратилось в кровавое месиво.

Крючок вырвал большой кусок мяса из шеи. Кэри втягивал воздух с шумом и хрипом, плечи его шевелились, все лицо покрылось кровавыми пузырьками. Он пытался что-то сказать, но вместо слов изо рта вырывалось невнятное клокотание. Он хотел произнести: «Я знал, ты придумаешь нечто, чего я действительно хочу». — Голова его была родником, а глазные впадины — чашками, уже заполненными до краев.

Эллвуд проронил:

— Козел, козел вонючий!

Стайка бакланов пролетела над оконечностью мыса, совсем низко над водой. Их силуэты были четко видны в последних отблесках дня, поглощаемых сумерками.

Эллвуд склонился над священником, в раздумье осматривая его со всех сторон. Потом выпрямился и начал раздеваться.

— Ты козел вонючий!

Он засунул одежду в расселину между валунами, громоздящимися над водой, схватил Кэри за ноги, пятясь, зашел в воду и, то и дело оглядываясь, потащил тело за собой. Темное облачко появилось вокруг головы Кэри, а затем его смыло волной. На поверхности появилось пятно, которое постепенно растворялось, оставляя за собой красные полосы. Эллвуд стоял по пояс в воде и смотрел, как Кэри покачивается на волнах, игравших его безвольно повисшими конечностями. Затем с решительным видом Эллвуд вытащил все содержимое карманов священника и положил в расселину вместе со своей одеждой.

Он вернулся с четырьмя увесистыми камнями, которые вложил Кэри за пазуху, словно в мешок. Священник погрузился в воду, как черепаха. Совсем рядом с той скалой, где Кэри обычно удил рыбу, рос куст ракитника — настолько близко к воде, что, казалось, он пустил корни в граните. Взяв его за ориентир, Эллвуд оттолкнулся от берега, буксируя свой груз, словно спасатель. Он не собирался плыть далеко, но хотел найти место поглубже. Кэри покачивался на воде, как сброшенный за борт балласт, громоздкий и тяжелый, несмотря на то, что Эллвуд плыл по течению. Теперь понадобится несколько дней, чтобы все закончить. Если тело Кэри обнаружат, это может прибавить хлопот, ситуация еще больше осложнится. Помимо всего прочего, нужно будет держать Хилари Тодда в ежовых рукавицах.

На берегу темнело. Он изо всех сил работал ногами, вцепившись в изуродованную голову Кэри, чувствуя под рукой мягкую, бесформенную массу. Волосы Кэри колыхались в воде, словно водоросли. А вдалеке, на набережной, уже зажгли огни.

Буревестник проскакал по поверхности, прямо у него перед носом, и умчался прочь, шлепая крыльями по воде. Теперь свет настолько померк, что, казалось, суша и море слились воедино под сине-черным небом. Передвигаясь в воде, он вдруг понял, насколько сильно замерз. Волна плеснула ему в лицо, и он отвернулся, а когда посмотрел перед собой снова, обнаружил, что его ориентир пропал.

Он поворачивался в воде в разные стороны, охваченный внезапным страхом, и тело Кэри выскользнуло у него из рук. Оно удалялось от него, покачиваясь, нелепо накренившись, а потом пошло ко дну.

«Только не теперь», — подумал Эллвуд. Руки его, державшие тело Кэри, онемели, ноги сводило усталостью. Он поплыл вдогонку и оказался в холодном течении, змейкой струившемся вдоль берега. И почувствовал, как сводит судорогой руки и ноги. Они стали негнущимися, как железные прутья.

Глава 37

Стол был накрыт для легкого ужина: бутылка белого вина в ведерке со льдом, свечи в серебряном подсвечнике. В комнате не было ничего, кроме стульев и стола. Сюзан стояла в дверях, словно оробевший гость.

— Но ведь в доме никто не живет, — сказала она.

Люк в это время наливал вино.

— Сцена всегда пуста, — объяснил он, — это пространство. Потом кто-то ставит необходимые для той или иной пьесы декорации, приносит реквизит, и вдруг — он взмахнул рукой — стол накрыт для двоих. Это и есть волшебство.

Он наливал ей вино, так же как в свое время Марианне Новак.

— Так вот, значит, что это такое? Спектакль? — Сюзан вошла в комнату, но не села.

— Это сцена из пьесы. Очень длинной пьесы.

— Я получила твое письмо, — сказала она, — потом поговорила с Паскью.

— Что тебе представляется, когда ты думаешь о прошлом? Садись, раз уж оказалась здесь. Не стесняйся.

Сюзан опустилась на стул, сделала глоток вина, прежде чем успела подумать, насколько неосмотрительно поступает. Зено хлопнул в ладоши, восхищенный ее храбростью.

— Думая о прошлом, я представляю то, что хочу представлять, — ответила Сюзан.

— Неужели такое возможно? — Он посмотрел на нее недоверчиво. — Нет, конечно, невозможно.

Сюзан почувствовала себя какой-то легкой, невесомой. Она сказала:

— В моей жизни было столько досадных ошибок, Люк. Что теперь прошлое может значить для меня? — Ее голос гулко отдавался в комнате с некрашеным дощатым полом, облупившимися стенами и окнами без занавесок. — Это ты убил Ника и Марианну? Но почему?

— А что представляется мне при мысли о прошлом? — Он помолчал; слова эти прозвучали, словно прелюдия. Он налил еще вина и с видом гостеприимного хозяина сложил руки ладонь к ладони, потом медленно развел их в стороны. — Посмотри-ка.

Что-то блеснуло у него в руке. Сюзан чуть наклонилась вперед и поняла, что это Люк хлопнул в ладоши, и вещь исчезла. А в следующий момент он достал ее у Сюзан из уха и бросил ей на тарелку. Обручальное кольцо. Какое-то время оно еще позвякивало, покачиваясь на фарфоровой тарелке, а потом застыло.

— Когда я думаю о прошлом, — продолжал он, — я вижу нас: тебя и меня. И всех остальных: Ника, Марианну и Сэма, Чарли и Софи.

— И Лори, — добавила Сюзан.

Вино уже ударило ей в голову, но она не возражала, когда он налил еще, и подумала: «Видимо, жизнь утратила для меня всякую ценность, иначе я не была бы сейчас здесь».

— Почему ты пришла? — Он будто читал ее мысли.

Она ответила вопросом:

— А ты почему здесь?

— Это место не хуже любого другого, — сказал он. — Прошлое присутствует повсюду. Так что разницы нет никакой.

— Я пришла сюда из-за прошлого, — сказала Сюзан. В этом ты прав.

Люк опять сложил кисти рук.

— Марианна заговорила о Лори. Она не могла простить себе ее смерти. Бывает, прошлое становится настоящим и может отравить будущее. Именно так и случилось с Марианной. Она хотела обо всем рассказать. Жаловалась, что ей снятся скверные сны. — Он развел ладони примерно на дюйм, и в руках у него опять что-то блеснуло. Отмычка для замков — его собственное изобретение. Ее легко было спрятать во время номера, когда его запирали в сундук, отмычка складывалась телескопически — это был маленький стерженек с пружиной внутри.

Сюзан не сводила глаз с металлического предмета, вырастающего прямо на глазах.

— Ты собираешься убить меня, Люк? — спросила она, отпив из бокала с таким беззаботным видом, словно не допускала даже мысли о смерти.

— Не знаю, — ответил он. — Хотя это и необходимо.

Последние отблески света еще не растаяли на горизонте. Валлас Эллвуд находился в открытом море, покачиваясь на волнах, словно потерявшая управление лодка. Он перевернулся на спину и медленно подгребал руками, глядя на вечернее небо. Руки и ноги закоченели, грудь и затылок ныли от холода. Вот уже почти час он продвигался таким образом. Слабое мерцание на горизонте давало ему хоть какой-то ориентир, но он не мог с уверенностью сказать, плывет ли к берегу, или вдоль бухты, или бесконечно кружит на одном и том же месте.

Ему никогда не приходило в голову, что он может умереть. Как и его жертвы.

Он подумал: «Сейчас я или одержу победу, или проиграю; сейчас все решится — надо двигаться быстро, не отклоняться в сторону».

Небольшая волна плеснула ему в лицо.

«Сначала я вытяну правду из Пайпера, получу от этого всю возможную выгоду, а потом избавлюсь от всего, ставшего обузой».

Он продолжал работать ногами, сгибая их в коленях и отталкиваясь, подгребая при этом руками. Холод обволакивал тело, клетку за клеткой, словно иней, рисующий на камне узоры. Плечи сводило судорогой, будто на нем болтался тяжеленный хомут.

Сюзан смотрела на стакан, пока Люк наполнял его, и перед ней вставал образ водоворота. А за стеклом она видела улыбку Люка, увеличенную в несколько раз.

— Что-то не так с этим вином, — сказала она.

— Что не так?

— Что-то к нему подмешано.

— С вином все в порядке, — возразил он, — причина в тебе самой.

— Во мне?

— Все дело в напряженности, — пояснил он, — в напряженности и страхе.

Сюзан взяла с тарелки обручальное кольцо — это было кольцо Люка — и надела себе на палец.

— Когда мы были вместе, когда были женаты, я мечтала о самой обычной жизни.

— И как ты ее себе представляла?

— Самая обычная жизнь, без всяких событий, без странностей и опасностей, спокойная, не вызывающая бессонницы.

— Именно так ты сейчас и живешь?

— Хотела так жить. Вышла замуж. Мы с мужем словно складывали из кусочков картинку. — В следующий момент она уже забыла эти слова: то ли опьянела, то ли была в полном изнеможении. — Да, так что это было? — спросила она, словно не расслышала каких-то слов Люка.

— Картинка из кусочков.

— Так вот, все кусочки легли на свои места, один за другим. Жили мы не в городе, но и не в захолустье. Я чувствовала себя там в безопасности. И именно этого я и хотела. В этом заключалась идея. — Она отпила еще вина. К еде оба они так и не притронулись. — Но так не бывает, такой жизни просто не существует. Самые обыденные вещи как раз и оказываются самыми странными и опасными. Однажды — это было в ничем не примечательный день — он вернулся домой как обычно и сказал: «Я умираю. Протяну самое большое год». И я подумала... — Сюзан помолчала, словно все это случилось буквально вчера и она еще не разобралась до конца в своих ощущениях. — Я подумала: «Как странно, как банально и страшно». И еще подумала: «Почему это не задело меня за живое?» И еще: «Знает ли кто-нибудь, кто я на самом деле?»

Она уронила голову на стол.

В какой-то момент ему показалось, что он уже на глубине, в неподвижной морской пучине, там, где нет ничего, кроме угольно-черных атомов, которые проносятся перед глазами, спрессовываясь в непроницаемую темноту.

Волна захлестнула его сзади, сначала подбросив, а потом швырнув вниз, и он скользнул под воду, словно разбухший рангоут[10]. Эллвуд стиснул зубы, барахтаясь в водяной толще, отчаянно стараясь совладать с судорогой, пробежавшей по конечностям. Он выскочил на поверхность всего на миг, но волна опрокинула его и вновь потопила, так что он даже не успел набрать воздуха. Он бился, увлекаемый течением, в голове гудело, грудь словно обожгло огнем. Он казался себе рыбой, заглотившей крючок.

— Ты права, в вино кое-что подмешано.

Сюзан уже не слышала его. Она спала, как спят захмелев, голова покоилась на столе, одна рука лежала возле головы, другая свободно свисала. Каждый ее вдох сопровождался негромким храпом.

Люк поднялся и обошел стол. Убирая прядь волос, упавшую ей на лицо, он заметил на щеке ее слабый румянец.

— Все остальные — другое дело, — произнес он. — Я не мог просто так тебя убить, когда ты сидела передо мной, — он хлопнул в ладоши, — просто так.

Эллвуд выныривал на поверхность и снова уходил под воду, и так до бесконечности. Под водой царили безмолвие и мрак, на поверхности не существовало ничего, кроме его неистовой, отчаянной схватки с волнами. Ему удалось глотнуть воздух всего раз. А теперь он кривил рот в какой-то безумной пародии на ухмылку мультипликационного персонажа — губы растянуты, зубы стиснуты. Ему невыносимо хотелось сделать вдох.

Он барахтался среди волн, не зная, в какую сторону движется. Океан представлялся ему огромным темным залом, без пола, без потолка. И вдруг он стукнулся плечом о гранитную твердь, содрав кожу, а потом его подбросило кверху. Он еще раз ударился о камень ребрами и глотнул воздух, улучив момент, когда голова его оказалась на поверхности, словно морж, плещущийся в морском прибое.

С рычанием он продвигался вперед, по пояс в воде, прокладывая себе дорогу среди волн, задрав голову, судорожно втягивал в себя воздух, пробиваясь к нагромождению гранитных глыб.

Он отыскал гранитную поверхность и какие-то время отдыхал, вцепившись в нее обеими руками, потом отчаянным усилием вытолкнул свое тело из воды и встал на колени, захлестываемый волнами, с низко опущенной головой. Наконец он выбрался на берег и сел. Он находился с южной стороны узкой косы Меерз-Пойнт, всего в сотне ярдов от того места, где убил Тома Кэри.

Стол снова опустел, как будто на нем никогда не было ни еды, ни вина. В комнате воцарилась тишина — словно и не беседовали между собой два старых друга. Окно снова стало темным, будто и не горело здесь никаких свечей.

Сюзан по-прежнему сидела, положив голову на стол, одна рука, согнутая в локте, тоже покоилась на столе, а другая свисала вниз, касаясь кончиками пальцев пола.

Услышав, что Люк вернулся, Карла как всегда, пошла ему навстречу. Он обнял ее, и она сразу почувствовала, как сильно он напряжен — будто внутри у него, раскаленные добела, гудели металлические струны.

— Пробудем здесь еще день, другой — и все. Не больше двух дней, чтобы ни случилось. Через два дня нас здесь не будет.

Карла обняла его за талию, похлопывая одной рукой по спине, как мать — дитя, и прижала его так крепко, что от его всхлипываний невольно вздрагивала вместе с ним.

Разыскав свою одежду и облачившись в нее, Эллвуд встал и принялся массировать руки и ноги, растирая их, похлопывая, возвращая им чувствительность, расслабляя оцепеневшие мышцы. Вещи Кэри он засунул за пазуху. Пальцы онемели, и ему пришлось немало потрудиться, застегивая пуговицы. Он встряхивал кистями рук, словно плавниками, чувствуя, как они медленно оживают, охваченные жжением. Было нестерпимо больно, но он продолжал двигаться, растирая себя, массируя, беспрерывно двигаясь. Теперь, когда он оказался в безопасности, мутная волна страха поднялась у него в груди, желчь хлынула в рот, оставив на зубах кислотный осадок. Он повернул голову и сплюнул, потом согнулся, и тонкая струйка рвоты полилась изо рта.

— Отец Том, — произнес он, — отец сраный Том! Мать твою, твое Вонючее Преподобие!..

Он облокотился о камень, склонил голову, всем телом подавшись вперед, его вырвало еще дважды, с коротким промежутком.

— Как жаль, что ты уже сдох, отец Том! Мать твою, как жаль, что тебя уже нет в живых, потому что я хотел бы убить тебя еще раз, мать твою! Хотел бы начать прямо сейчас. Прямо сейчас убить тебя... Прямо сейчас... Преподобный отец Том, мать твою, я хотел бы убить тебя прямо сейчас!..

Серо-стальной свет в окнах, поначалу тусклый, постепенно становился все ярче, как будто утренняя заря растапливала иней на стеклах.

Осветились углы комнаты, на некрашеные доски пола легли тени.

Рука Сюзан лежала возле головы. Рядом валялось обручальное кольцо Люка. Глаза ее были широко раскрыты, как у только что пробудившегося человека.

— Спасибо тебе, — произнесла она, сжимая в кулаке колечко. — Спасибо тебе.

Она встала, но ослабевшие ноги не держали ее. Тогда она схватилась за спинку стула, чувствуя недомогание после наркотического забытья, затем села на пол, скрестив ноги.

В углу стоял сосновый гардероб. В свете солнечных лучей, пока еще робких, метались пылинки, у самых дверей пол и стена были в каких-то темных пятнах. Она вдруг подумала о людях, которые купят этот дом, переедут сюда, разместив в этих комнатах свои вещи, и заживут обычной жизнью.

«Кто бы вы ни были, — подумала она, — наши призраки останутся с вами, неся с собой память о забытой любви и давних преступлениях. Мы никогда не покинем этого места».

Глава 38

Она рассчиталась за номер в отеле «Паллингз» и выехала из Лонгрока на автомобиле, опустив стекла на окнах, подставляя лицо уже начинающему припекать утреннему солнцу. Проехав около сотни миль, она остановила машину, чтобы заправить бак и выпить чашку кофе, и позвонила Паскью, не выходя из машины.

— Дом стоит в лесу. Выехав из города, нужно свернуть на дорогу, идущую вдоль побережья, а потом направо, в тупик, который заканчивается поворотным кругом. Оттуда начинается грунтовая дорога.

— Что он тебе сказал? — спросил Паскью.

— Мы разговаривали о прошлом. Послушай, Сэм, это все. Я отправилась туда, чтобы избавиться от призрака. Но у меня ничего не получилось. С меня довольно. — Она рассказала Паскью про дом, про женщину, которую там видела. Про саму встречу с Люком, вскользь, не приводя подробностей. Она стала медленно опускать стекло, наблюдая, как исчезает ее собственное отражение. Это напомнило ей о женщине, мечущейся от одного окна к другому в ожидании Люка и ее лице без следов косметики, о хромоте, из-за которой одно плечо было выше, о том, как она бросилась Люку навстречу.

Сюзан подумала: «Может быть, она любит его, кто бы она ни была. Кто знает? Может быть, ей повезло».

— Ты не хочешь дождаться меня здесь?

— Ты что, смеешься? — Софи уже собирала вещи.

— Ну а вообще-то ты будешь меня ждать?

— Я вернусь в свою квартиру. Она расположена ближе к демилитаризованной зоне — днем я смогу выходить на улицу, рискуя отделаться лишь легкими повреждениями.

— Так ты будешь меня ждать?

— Тебя это очень беспокоит? — поинтересовалась она. — Голос у тебя действительно взволнованный.

— Мне просто нужно это знать. Всего-навсего. Любая неопределенность в моей жизни сейчас просто невыносима.

— Я буду там. — Она нашла в сумочке конверт, написала что-то с обратной стороны и отдала ему.

— Что это?

— Номер телефона в моем автомобиле. Там нет автоответчика.

— Как себя чувствует малыш?

— Не строй из себя скромника, — попросила она, — тебе это не идет. — Но при этом непроизвольно потрогала рукой живот, словно проверяя, все ли там в порядке.

— Скромность тут ни при чем, — возразил он. — Просто раньше мне не приходилось говорить на эту тему, и я не знаю, какими выражениями пользуются в таких случаях. Ребенок, плод в чреве, маленький гость...

Она рассмеялась:

— Это не важно! — Потом добавила: — Береги себя. — Она подошла к окну, наблюдая, как он выходит на улицу и садится в машину. Заказанное такси, на котором она должна была вернуться домой, уже выехало.

Серое небо нависло совсем низко над землей. Было всего десять утра, но уже было жарко. Софи теребила ворот блузки, так чтобы тело слегка обдувало свежим ветерком, но так и не отважилась открыть окна. Четверо вусмерть пьяных парней затеяли шутливую потасовку у ограды парка. Когда женщина повезла мимо них ребенка в коляске, они стали орать ей что-то, похлопывая себя то по промежности, то по бедрам. Потом один из них швырнул в коляску банку из-под пива.

Софи ушла в спальню. С самого утра она сложила постельное белье в углу. От него исходил сладостный аромат винограда. Уличный шум проникал в квартиру. «В этом городе, — подумала она, — будто нет других звуков — только треск рации и вой сирен, сменяющих друг друга».

И тут ей пришло в голову, что Паскью вовсе не был смущен, спрашивая о ребенке, — и чем больше она об этом думала, тем больше, убеждалась в его осторожности.

«Как малыш?» — спросил он.

Не «твой малыш», не «наш малыш» и, уж конечно, не «мой малыш». Просто «малыш».

Паскью добрался до Лонгрока в четыре часа пополудни. Он поехал так, как ему объяснила Сюзан Харт, отыскал тупик с поворотным кругом и грунтовую дорогу. Он подумал о том же, о чем подумала Сюзан, оказавшись на этом месте. Стоянка находится недалеко от дома Лори. Их соединяет тропинка, ведущая через лес. Он смотрел на дом минут десять или больше, но не заметил внутри никакого движения. Тогда он просто подошел к двери и постучал. Никто не отозвался. Он обошел дом кругом, заглядывая через окна, но не увидел ничего, кроме самых обычных, используемых в повседневной жизни вещей.

Тарелки, сложенные в раковине. Пальто и плащи на вешалке в коридоре. В гостиной — стакан с недопитым вином. Кто-то разложил гладкие камешки, подобранные на берегу, на приземистом сундуке, словно бросил игральные кости перед очередным ходом. В комнатах не было никакого движения, даже человеческого дыхания. «Зловещая тишина, — подумал он. — Какое-то затишье перед катастрофой».

Переходя от окна к окну, он подмечал следы пребывания той женщины, о которой рассказывала Сюзан, Люк Маллен же был подобен призраку, и от него ничего не осталось, разве что дух насилия, витающий в воздухе.

Глава 39

Он показал пустую ладонь, потом сжал ее в кулак. Из кулака вытащил два шелковых шарфа, сначала красный, потом голубой. Подбросил их вверх и хлопнул в ладони. И тут голубь сел к нему на запястье. Он извлек из сундука маленькую лакированную шкатулку, сдвинул крышку, продемонстрировав, что она пуста.

Сэр Гарольд Пайпер бдительно наблюдал за ним. «Что-то клоун долго не появляется. Мне не нравится этот клоун».

Голубь залетел в шкатулку, и крышка задвинулась. Зено достал из сундука шесть кинжалов и стал метать их в мишень один за другим, показывая, что они настоящие. По обеим сторонам лакированной шкатулки находились пазы.

Напряжение нарастало в воздухе — страх Пайпера распространялся по залу, подобно заразной болезни. Кашляющий Мак стал издавать свое обычное «кхе-кхе-кхе»; Собачья Челюсть измазала помадой рукав, оставив на нем маленькие следы поцелуев. Пташка заухала, как сова, услышав голубя, шелестящего крыльями по лакированной поверхности шкатулки.

Зено вонзал в шкатулку кинжал за кинжалом, протыкая ее насквозь. Неотъемлемой частью фокуса был пузырек с алой краской, спрятанный в ладони. Он раздавил пузырек о донышко шкатулки, и, когда стало видно, как закапала у него с пальцев красная жидкость, из зала послышались крики, кто-то заплакал. Один из санитаров посмотрел на Зено, стараясь привлечь к себе его внимание. Атмосфера в зале все накалялась.

Зено вытащил кинжалы из шкатулки и хлопнул по ней с боков, отчего она тут же развалилась — шесть дощечек, из которых она состояла, легли стопкой. Он подбросил дощечки кверху, и они вернулись серебристо-золотистым, сверкающим облаком, а из облака выпорхнул голубь, внезапно, как вскрик.

Карла могла только приподнять голову. Руки ее были разведены в стороны, привязанные к прутьям кровати. Сомкнув ноги, она представляла собой букву "Y". Валласа Эллвуда забавляло то, как плотно она свела вместе ноги. Он стоял у кровати напротив изголовья и медленно раздевался. Казалось, мысли его сейчас заняты чем-то другим. На Карле все еще оставались джинсы и рубашка, но кроссовки и носки Эллвуд снял заблаговременно, видимо, чтобы не запачкать кровать.

Он снял рубашку, повесил на спинку стула.

— Я рад, что ты решила навестить меня, — сказал он, — ведь мне пришлось пережить два отвратительных дня. Ненадежность коллег, нарушенные планы... Похоже, по какому-то гороскопу для меня наступило неблагоприятное время, да? Теперь мне нужно слегка расслабиться. Как редко жизнь предоставляет нам такую возможность, правда? Я имею в виду возможность расслабиться. А окрестные шлюхи, откровенно говоря, довольно скучны. Настоящие провинциалки, невероятно живые и похотливые, не успеешь глазом моргнуть, а она уже лежит, распластавшись на спине. Своего рода невинность, честное слово. Похоже, они считают, что секс — это простое совокупление.

Последнюю фразу он договаривал уже на ходу, наслаждаясь тем, как меняется лицо Карлы при его приближении. Абсолютно голый, он подошел к ней и прижал ее бедра к кровати, навалившись всей своей тяжестью, направив член ей прямо в лицо. Потом расстегнул пуговицы на ее рубашке и распахнул ее.

— Люк Маллен, — произнес он, — Люк Маллен, Люк Маллен, Люк Маллен... Он был полезен раньше, и много лет, он и сейчас полезен. Но как долго это продлится? Вот в чем вопрос. По-моему, не долго. А почему? Да потому что степень полезности Люка определялась его отношением к окружающему миру и к себе самому. Раньше он готов был на все, не думая о последствиях. На небольшую опасность, небольшой риск, и я прибегал к его услугам время от времени.

Ее лифчик был всего лишь ажурным кружевом. Поэтому он просто сдвинул его с груди, хлопнув резинкой, соединяющей чашечки.

— А теперь все изменилось. Люк стал сложным, а следовательно, опасным. Почему? Потому что ему не все равно, что происходит в его жизни. Почему? Потому что он теперь увлеченно думает о будущем. Почему? Потому что он полюбил тебя.

У Карлы пересохло во рту; слюны не набиралось даже для плевка. Эллвуд переместил свой вес ей на ноги и теперь мог расстегнуть пряжку ее ремня. Он расстегивал «молнию» на джинсах, миллиметр за миллиметром, склонив голову, и глаза его сверкали.

— Надо же, зеленые! — отметил он. — Трусики цвета зеленого яблока — просто восхитительно!

Уже близился вечер, но по-прежнему было тепло, через окно спальни в номере отеля до Карлы доносился шум океана, ветерок с набережной обдувал ее. Эллвуд наклонился и быстро поцеловал ее, язык проскользнул между губами и увлажнил десны.

— Это палка о двух концах, как ты понимаешь. Впервые он напуган, и я могу использовать этот страх. Но обратная сторона медали заключается в том, что ты — причина его страха. Теперь он хочет заполучить обратно свою жизнь, а я не могу себе позволить отдать ее ему. По крайней мере сейчас, а возможно, и никогда.

Он подошел к краю кровати, туда, где лежали ее ноги, схватил джинсы за обе штанины, стащил их и бросил на пол. Вслед за ними вспорхнули в воздухе зеленые трусики. Он опустился на колени возле ее ног и улыбнулся.

— Что же мне теперь делать? Как добиться от него того, что мне нужно? Как обернуть его страх в свою пользу? Должен ведь существовать какой-то способ. Так или иначе, вина лежит на тебе, а потому раздвинь-ка ноги, сучка.

Зено взял факел и раздул оранжево-черное пламя. Он проглотил огонь, а вместо него достал кажущуюся нескончаемой вереницу флажков, оранжевых и черных.

Все предметы, используемые в представлении, извлекали из большого сундука, а закончив фокусы, снова убирали их туда. Показав зрителям, что сундук пуст, Зено залез в него сам и закрыл крышку.

Эллвуд набросился на нее жадно, неистово, язык его ласкал ее между ног, потом оказался у нее во рту, руки проводили по груди, по волосам, надавливали на бедра. Наконец он сел на нее верхом, выгнул спину от удовольствия. Потом приподнял ее колени и вошел в нее, не отрывая взгляда от ее лица, следя за выражением глаз.

Рот Карлы увлажнился, она чувствовала вкус его поцелуя где-то в горле. На руках проступила сетка прожилок, от локтя до запястья.

— Развяжи меня! — Она не говорила, а завывала, как животное.

Эллвуд лег на нее, пальцы его поглаживали ее по шее, бедра непрестанно вздымались.

— Развяжи меня!

Он распутал узлы, завязанные по обе стороны кровати, освободив ее. Она тут же вскинула руки, обхватив его за шею и за спину, и впилась ноготками в его кожу. Ногами она обвилась вокруг его тела пониже ребер, сомкнув их на спине. Опутав его руками и ногами, она все крепче прижимала его к себе и выла, выла без умолку:

— О, Господи, Валлас, Иисусе!.. Давай!.. О Боже!.. Еще, еще, Валлас, Валлас!.. Господи!.. Трахни меня, Валлас!.. Господи... Давай!.. Иисусе... Давай. Господи...

Это была нескончаемая, страстная молитва, в которой слились неутолимая похоть и близость так долго оттягиваемого момента полного блаженства.

А потом они просто лежали, мокрые от пота. Карла держала ладонь между ног, словно хотела продлить сладостное ощущение. Эллвуд наклонился к ней с улыбкой, дождавшись, пока она улыбнется в ответ, и кончиком языка дотронулся до ее зубов.

— Я не предполагала, что он влюбится в меня, — говорила она, — не думала, что влюбится так сильно.

— Никто не знал. Даже тот парень, который разрабатывал для нас образ. — Эллвуд вспомнил, как они тщательно готовились. Он натаскивал ее вместе с двумя специалистами, специально подобранными для этого задания. Помимо него, с ней работали две женщины. Одна — психолог, другая — актриса. «Ты — всеми заброшенная, всеми забытая», — разъяснял ей тогда Эллвуд. Он повторил ей сейчас эту фразу и рассмеялся: — Да, ты все прекрасно усвоила!

Они искали конкретного человека, а не тип. Им нарисовали кого-то потерянного, беззащитного, человека без прошлого. Все это было хорошо, но чего-то не хватало. Во время репетиции образ ее подвергался доработке. Карла вместе с актрисой отдельными штрихами подправляли внешний облик: никакой косметики, простая прическа, одежда истрепана, как у цыганки; потом добавилась еще одна блестящая деталь — хромота. Вместе с психологом Карла придумала себе характер, соединяющий в себе покорность, преданность, зависимость. Она была как чистый лист бумаги, на котором можно писать все, что угодно.

— Черты характера были подобраны очень удачно, — сказал Эллвуд. — Прямо в яблочко угодили. — Он вспомнил обрывок фразы, прозвучавшей тогда: «...Как будто ее выбросило на берег волной...» Да, они смогли добиться этого эффекта.

— А кто это был? — поинтересовалась Карла.

— Ты о ком?

— Кто разработал образ?

— Том Кэри. — Эллвуд улыбнулся. — Отец Том. Преподобный отец Том, Преподобный вонючий отец Том... Кто же, как не он? Для этого и существуют исповедники, да? Чтобы знать все маленькие слабости, исследовать все темные закоулки души. Ну что же, надо признать, он потрудился на славу...

— Даже перестарался, — она сказала это, опередив Эллвуда. — Из-за меня он убил двух человек, а теперь хочет устраниться, потому что игра не пошла...

— И увезти тебя навстречу лучшей жизни, — продолжил Эллвуд. — Ну что же, это неплохо. Главное, как ты будешь справляться дальше.

— Он обещал, что мы уедем через пару дней.

— Что? — Эллвуд внезапно встрепенулся.

— Так он сказал. Это стало известно из отрывочных фраз — ты ведь знаешь, какой он: скажет что-то, а потом снова обдумывает. Сейчас он ищет способ защитить нашу любовь, но...

— Значит, два дня...

— Он упоминал женщину по имени Сюзан. Сюзан Харт. Что-то между ними произошло, но что именно — я не знаю. Думаю, она побывала в Лонгроке и встретилась с Люком. Она тоже из его прошлого?

Эллвуд кивнул.

— Так вот, он не убил ее. Я уверена. И еще он снова говорил о Паскью и Софи Ланнер.

— Значит, Сюзан Харт встретилась с ним, а потом уехала?

— Да, похоже на то.

Эллвуд нахмурился:

— Уж лучше бы он ее убил.

Карла не стала спрашивать почему. На инструктаже она узнавала ровно столько, сколько ей нужно было, чтобы выполнять задание. А Эллвуд анализировал то, что она ему сообщала, и использовал информацию. Это была цепь из изолированных звеньев, ведущая в никуда, и всех это устраивало: Эллвуда, Хилари Тодда, абсолютно всех.

— Значит, через пару дней?

— Да, так он мне сказал.

— А он не говорил, от чего зависит его решение? Не упоминал про какой-нибудь план?

— Нет у никакого плана. Не похоже, что он все обдумал заранее. Скорее, он просто произвольно установил для себя крайний срок. Еще два дня — и если ничего не получится, то мы уедем. Вот как он думает. — Она перекатилась по кровати и укусила Эллвуда за плечо. — Честно говоря, я догадываюсь, что он сейчас чувствует. И начинаю уставать от роли Маленькой Сиротки Энни и от него самого тоже. Он трахает меня так, будто совершает священнодействие. Мне уже пора присуждать Оскара за лучшую симуляцию оргазма.

Она говорила это, отвернувшись от него, потому что лгала. Карла сама не понимала, зачем придумала эту ложь. Может быть, щадила мужское самолюбие Эллвуда? Задумывался ли тот вообще о том, насколько Маллен хорош в постели?

От секса с Эллвудом она получала всегда ожидаемое: темноту, боль, жестокие игры. У нее все внизу увлажнялось при одной мысли об этом. Но с Люком было другое, для нее самой это значило несколько большее. Ощущение власти. Сладкое напряжение от сознания того, что он так любит ее. Его горячность, преданность, обожание сами по себе были невероятно эротичны. И еще одно чувство примешивалось сюда — презрение.

«Навеки лучший», — так она говорила Люку, и так оно и было на самом деле. Нет, «лучшим» был не сам Люк Маллен, но секс с ним как ощущение власти, как средство контролировать и порабощать его.

Ей пришло в голову, что, возможно, она лжет Эллвуду еще и потому, что не хочет, чтобы он обнаружил в ней эту разновидность похоти. Потому что это чувство делало ее сильнее, чем ему хотелось бы.

Она встала с кровати и прошла в гостиную, а спустя несколько секунд вернулась с сигаретами. Походка ее была ровной, движения гибкими — без малейшего намека на хромоту. Закуривая, она украдкой оглядела Эллвуда с ног до головы: сухая, словно у ящерицы, кожа, поблескивающие волосы с металлическим оттенком, тонкие, жилистые конечности.

«Довольно отталкивающее зрелище», — подумала Карла, но она не испытывала отвращения. Она вспомнила их первую встречу, в кабинете Хилари Тодда. После инструктажа он спросил: «Ну как, справитесь? Вы понимаете, что это повлечет за собой?» Она ответила, пожимая плечами: «О да, конечно, я справлюсь». И когда Эллвуд ухмыльнулся ей, она поняла, что встретила того человека, которого искала.

Есть вещи, которые тебе нравятся, но получить их можно только у немногих. А еще есть вещи, которые, как ты чувствуешь, способны понять лишь немногие. Эллвуд принадлежал к их числу, а Люк Маллен был совсем другим. Она снова легла на кровать и стала наблюдать за кольцами табачного дыма, поднимавшимися к потолку.

— Том Кэри оставил нас.

— Оставил?..

— Просто уехал. А куда — почем мне знать?

— Что-то серьезное?

— Не думаю. Вряд ли. Но все случившееся означает: мы должны действовать быстрее. Намного быстрее. Уже погибли наши люди во Франции и Италии. Мы почти опоздали.

Она не знала, что он имеет в виду, хотя догадывалась — это имеет отношение к Пайперу.

Эллвуд неподвижно уставился в потолок и словно разговаривал сам с собой:

— Мне нужен положительный результат. И чтобы все было чисто. Европейская сеть по-прежнему существует. Но кто об этом знает? Кому старик рассказал?

— О чем? — не поняла Карла.

— В последнее время он разговорился. — У Эллвуда были полуприкрыты веки, но голос звучал отнюдь не сонно. — Еще пара сеансов — и мы все выудим из него. Три человека уже погибли; трое из четверых. Но мы еще имеем возможность выжить и остаться внедренными туда, нам только нужно знать, с кем мы сражаемся.

— Это Пайпер, да? Ты говоришь о Пайпере?

— Если я добуду эту информацию, если назову имена... — Он посмотрел на нее так, словно только сейчас увидел. — Да, я о Пайпере. Я найду способ залезть в башку этому старому ублюдку.

Клоун появился на сцене и проверил запоры на сундуке, потряс цепями, показывая, насколько они надежны, а потом покачал головой с утрированным отчаянием. Он спрыгнул со сцены и стал бродить между рядами, присматривая для себя место.

Сэр Гарольд Пайпер не сводил с клоуна глаз. У него кружилась голова, его подташнивало, как ребенка, которого провезли по шумной ярмарке. «Не садись сюда, — мысленно заклинал он, — не садись рядом со мной!»

Но клоун уселся на стул и грустно улыбнулся.

— Теперь он ни за что оттуда не выберется... — Он показал рукой на середину сцены, туда, где стоял запертый сундук.

Пайпер посмотрел на сцену и вдруг представил, насколько это ужасно — лежать в темноте, без всякой надежды выбраться, не имея даже возможности повернуться. И ощутил внезапный бешеный прилив энергии. Он сидел, подложив под себя руки, потому что желание убить захлестнуло его мутным пенящимся потоком.

— Я никому не сказал, — произнес он. — Кто утверждает это? Кто?

Но клоуна уже не было рядом с ним. А Великий Зено появился из сундука, звеня цепями, приветственно воздев руки.

— Продолжай его подстегивать, — инструктировал ее Эллвуд. — Вся штука заключается в том, чтобы заставить его выполнить это задание как можно быстрее, но остаться здесь столько, сколько мне потребуется. Поторапливай его, но не позволяй уехать, поняла? Сейчас все замыкается на тебе. Твои желания — для него закон. Он должен.

— Все это похоже на игру, — заметила Карла, — впрочем, это и есть игра. — Она приподнялась на руках и, стоя на коленях, склонилась к Эллвуду. Язычок метнулся к нему, словно змеиное жало.

— Как ты хочешь? — Он уже ласкал ее, и его прикосновения отдавались в ее теле негой и болью.

— Так, как другим не нравится. Сделай все это со мной.

Глава 40

Бармен приветственно помахал Паскью рукой:

— Ну что, все еще раскапываете это дело? — Щеки его буквально пылали.

«То ли получил взбучку от жены, — подумал Паскью, — то ли обмывал свои доходы».

— Да, все еще раскапываем.

— Теперь это уже вчерашняя новость. — Бармен догадался, что Паскью собирается заказать пиво, поставил на стойку стакан и взял у него деньги.

— Охотиться за новостями может любой, — возразил Паскью. — Сегодня Саддам поджигает нефтяные скважины, а завтра это уже никого не волнует. Мне больше по душе очерки. Есть для меня послания?

— Ни одного.

Паскью отпил пива и направился к телефону. Нужный ему номер был долго занят, когда же он наконец дозвонился, трубку снял Роб Томас, сообщивший свое имя и название агентства.

— Надеюсь, дела у тебя идут неплохо? — поинтересовался Паскью.

— Вполне прилично. Мне оплачивают суточные даже, те, кто больше не работает в своей конторе.

— Ты разыскал его?

— Да, разыскал. А вот тебя так и не нашел. Ты опять в том отеле?

— Пока нет, — ответил Паскью. Он сообщил Тому телефонный номер бара. — Можешь оставлять сообщения на мое имя бармену. Он уверен, что я работаю на какую-то газетенку, и ждет не дождется, когда его имя появится в печати.

Это замечание кое-что напомнило Томасу, и он сказал:

— Мне тут повстречался Энтони Стюарт, ходячий памятник материнской любви.

— Джордж Роксборо празднует победу. Напился и позвонил мне. Думаю, он запросто подмахнул бы тебе счета, даже если бы ты их удвоил.

Наверное, этих слов Томас и ждал.

— Так вот, — продолжил он, — что касается Валласа Эллвуда... Он приплюсовывает все расходы на счет «Амекс», а поселился в отеле «Виндбраш» в двух милях от побережья. Ты знал, что он где-то поблизости?

— Я считал, это стоит проверить. Его было сложно найти?

— Нет... Он не делает тайны из своего местонахождения. А может быть, просто не ожидал, что его кто-то станет искать. «Амекс» — это кредитная карточка компании, а сам он ничего не платит.

— Какой компании?

— "Лайтхаус Дистиллериз".

— И она конечно же не существует.

— Не существует.

— Поблагодари своего друга с компьютером.

— А ты своего — с чековой книжкой...

Бармен объяснил Паскью, как добраться до отеля:

— Сначала доедете до мыса, а оттуда уже легко найти это место. — Паскью так и недопил свое пиво, и бармен вылил его с возмущением: — Надо же, каждому болвану оплачивают командировочные!

В сгущающихся сумерках Карла возвращалась домой на такси. Глаза ее были прикрыты. Она восстанавливала в памяти те последние полчаса, что провела с Эллвудом — заново переживая получаемое наслаждение и одновременно продумывая, как лучше использовать его информацию. Эллвуд был одним из ведущих сотрудников в департаменте. Карла хотела извлечь из этого какую-то выгоду, так же как из всего, что делало Эллвуда ее должником — его желаний, малейшей неосторожности, любых просчетов. Она старалась найти для себя преимущества во всем: в том, как он обращался с ней, что говорил, в своей притягательности для него. И от этого сочетания похоти и обмана у нее закружилась голова.

Она открыла глаза — всего на несколько секунд, как будто по наитию свыше, — и увидела Люка, едущего ей навстречу, в сторону отеля, где остановился Эллвуд.

Карла чуть не вскрикнула от удовольствия. Она снова прикрыла глаза, представляя, как он будет разговаривать с Эллвудом, еще сохранившим запах ее тела, да, а потом зайдет в спальню — но зачем? зачем? — ну, например, чтобы попасть в ванную, да-да, именно так, и вдруг застынет на месте, словно пораженный каким-то воспоминанием, непонятно откуда всплывшим, почуяв чье-то недавнее присутствие здесь, отзвуки голоса, еще не рассеявшиеся в воздухе.

И еще он увидит смятые галстуки, которыми Эллвуд привязывал ее руки к прутьям кровати.

— Я сел рядом с ним. В тот момент я был клоуном, понимаешь? Загримирован под клоуна. Он твердил: «Я никому не рассказывал».

— А еще что?

— Ничего. Что-то шамкал, но разобрать было невозможно.

— Значит, говорил что-то.

— Да.

— Обратился к клоуну?

— Так мне показалось. Точно не знаю.

— Значит, нам нужен клоун, содиум пентофал, еще один сеанс, ну в крайнем случае — еще два, и мы достигнем цели. — Эллвуд стоял голый, только завернутый в полотенце, как в саронгу[11]. Он виновато улыбнулся: — Прошу прощения — я тут развлекал одну подружку.

Люк сразу это понял по едва уловимому запаху. Довольная ухмылочка Эллвуда разозлила его:

— Я ведь уже говорил, что собираюсь уехать.

— Да, помню. Но я тебя предупредил: в этом случае твоей хромоногой подружке будет плохо. Вам обоим будет плохо. Так что придумай какой-нибудь фокус, чтобы избежать этого. Великий Зено... — Эллвуд захихикал, но тут же спохватился, поняв, что перегнул палку, и, как бы извиняясь, выставил вперед ладони. Теперь он старался убедить Зено: — Мы ведь давно знаем друг друга, да? Много лет. А тут речь идет всего о каких-то двух днях. Всего двух. Ради Бога, не горячись.

Два дня — крайний срок, установленный им самим. У Люка возникло ощущение, будто Эллвуд всегда проигрывал две стороны одной кассеты. А теперь запись должна была остановиться.

— Хорошо, еще два дня.

Какая-то доверительность установилась между ними, словно Карла стала тому причиной.

— Чего ты добивался, когда убивал их? — спросил Эллвуд.

Люк посмотрел на него изумленно:

— Как ты узнал?

— И все-таки, чего ты этим хотел добиться?

— Безопасности.

— А если ты сейчас разыщешь остальных? Если сможешь до них добраться — что будешь делать?

Эллвуд всячески старался узнать, что стало известно Сюзан Харт после разговора с Люком.

Люк сейчас тоже подумал о Сюзан. Он тогда долго стоял возле нее. Уже вставил спицу ей в ухо и собирался надавить, прикончив ее во сне. Но в конце концов просто оставил там, как будто она не представляла для него никакой опасности.

— Так что будет, если ты найдешь остальных? — повторил Эллвуд свой вопрос.

— Не знаю, — ответил Люк. Но потом добавил: — После того как мы уедем отсюда, Валлас, после того как мы с Карлой уедем, не пытайся меня искать. Никогда больше меня не ищи.

И Эллвуд подумал, что у Люка наверняка созрел какой-то план.

— Еще два дня. А потом поступай как знаешь. — Эллвуд сбросил полотенце на пол и голый прошел в ванную.

— Почему бы тебе не поехать домой к твоей — как ее? — Карле?

Люк кивнул.

— Возвращайся к Карле, она наверняка ждет тебя.

Люк стоял у окна и смотрел вниз. Вечерняя торговля уже началась — люди попивали спиртное, сидя на террасе одного из пяти отелей, все новые посетители заходили с теннисных кортов и площадок для гольфа, в казино позвякивали игральные автоматы. И тут перед ним возникло лицо Сэма Паскью, сливаясь с отражением облаков на стекле. Паскью сидел, как самый обыкновенный турист, в ожидании вечерних развлечений.

Эллвуд стоял в дверях спальни и, как собака, рассеянно почесывал болтающиеся между ног причиндалы.

— Держу пари, она сидит дома и дожидается тебя.

Люк обернулся и окинул его взглядом, словно внезапно оскорбленный его наготой.

— Оденься, — попросил он.

Паскью оставил машину на стоянке отеля и, поднявшись по лестнице, оказался на террасе, располагавшейся ниже главного входа. Он заказал выпивку и выбрал столик, за которым уже сидели трое, — в этот теплый вечер на террасе было людно. Возле отеля и ресторанов горели фонари; между зданиями, в наступающих сумерках, зажглись гирлянды разноцветных огней.

Ему нужно всего полчаса, подумал он, чтобы прикинуть, что к чему, оглядеться. Он посидит здесь, его лицо затеряется среди множества других.

Карла несколько минут простояла под матерчатым тентом, ожидая такси. Паскью мог видеть ее, но для него она ничего не значила. Просто лицо среди множества незнакомых лиц.

Невозможно было держать вход в отель под постоянным наблюдением. Официанты сновали туда-сюда. Кто-то из посетителей вставал и уходил, и тут же приходили новые. По этой причине Паскью не заметил, как Люк вошел в «Виндбраш», но увидел его выходящим оттуда. Он высматривал в толпе человека, которого помнил молодым. Он знал, что тот изменился, и, когда заметил знакомые черты, долго и напряженно вглядывался, пока окончательно не убедился, что это Люк: широкие скулы, бледная кожа, казавшаяся еще бледнее при скудном освещении, острый подбородок.

Грунтовая дорожка вела мимо террасы вниз, к автомобильной стоянке. Люк прошел футах в двадцати от столика, за которым сидел Паскью. Казалось, он полностью поглощен своими мыслями — даже бормотал что-то себе под нос. Паскью вспомнился пустой дом, сосновый гардероб и внезапное, жуткое ощущение чьего-то присутствия в комнате. Он смотрел не отрываясь на проходящего мимо Люка; и хотя теперь Паскью уже знал правду, но так и не смог разглядеть в нем Зено. Он мысленно накладывал на это лицо красно-черный грим, рисовал зловещую улыбку, но получался совсем другой человек, вовсе не тот, что был сейчас перед ним. Не его друг из прошлого, которого он только что узнал.

Люк постепенно скрылся из виду, но Паскью не пошел за ним. Он подумал: «Я ведь знаю, где его найти, — он живет в самом обычном доме, ведет там самую обычную жизнь». Еще один посетитель подсел за столик и махнул рукой официанту. Когда официант подошел, Паскью заказал пиво.

«Я тяну время, — подумал он. — Почему? Возможно, потому что разыскал Валласа Эллвуда, но не понимаю, что все это значит. Нашел Люка, но не знаю, как теперь поступить. Может быть, подойти к номеру Эллвуда, постучаться, прижать его к стенке и спросить: Что ты сделал с Люком?» Или разыскать в лесу домик Люка, постучаться, прижать его к стенке и спросить: «Что ты сделал с Люком?»

Официант вернулся с подносом и поставил на стол два стакана, не оставив счета. Паскью окликнул его, но тот не слышал. Его сосед по столику объяснил:

— Он думает, что мы пришли вместе и записал все на мой счет. — Когда Паскью достал деньги, он добавил: — Не стоит, право, это всего лишь пиво. — В его темных очках отражался свет фонарей, и Паскью видел в стеклах собственное лицо в обрамлении разноцветных огней, улыбающееся нежданному благодетелю.

Он искал Люка, потому что тот пытался убить его. Потому что пытался убить Софи. И убил Ника Говарда. И вот настал момент, когда можно преградить Люку дорогу и сказать: «А вот и я». Он не представлял, что за этим последует.

Паскью не торопясь допил все, что оставалось в стакане. Теперь, когда он решил, что делать дальше, не было необходимости спешить. Люк ожидает его там, среди обычных вещей, в самом обычном доме. Навстречу ему попадались парочки, направляющиеся то ли в ресторан, то ли в казино, он едва не задевал их плечом, как будто от этого соприкосновения спокойствие, которым веяло от них, могло перейти и к нему. Когда он дошел до машины, человек в темных очках оказался позади него, прикрывая ладонью пистолет.

— Если потребуется, я буду стрелять, — предупредил Эллвуд.

Паскью подумал о пистолете Софи, запертом в бардачке, как о блестящей идее, оставшейся невостребованной.

Перед ним вырос Люк. Он облокотился о машину, положив подбородок на скрещенные руки.

— А я-то гадал — куда ты запропастился? — сказал он.

Глава 41

Огни вдоль мыса сливались, образуя белое сияние с разноцветными вкраплениями. Паскью видел, как на горизонте каждые несколько секунд вспыхивает огонек маяка. Голубой катер, сколоченный внакрой, неторопливо плыл вдоль берега, держа курс в открытое море.

— Сюзан рассказала мне про Эллвуда, — начал разговор Паскью. — Но почему ты здесь? Что ему от тебя нужно?

Люк очень свободно обращался с рулем — видимо, хорошо знал эти места. До Паскью доносился шум океана, но воды он не видел.

— Софи знает, куда я пошел.

— Да. — На лицо Люка с одной стороны падал свет лампы, свисающей на проводе с брезентового тента.

— Если я не вернусь, она поймет почему. И будет знать, кто это сделал.

— Неужели?

— Я знаю — ты виделся с Сюзан. Но не стал ее убивать, хотя мог.

— Это совсем другое дело.

— Почему?

— Ты здесь. А Сюзан уехала.

— Я тоже мог бы уехать.

— Слишком поздно, Сэм.

— А как все-таки быть с Софи? Пройдет еще день, и она догадается: что-то случилось.

— Через день меня здесь не будет. — На лице Люка, разделенном пополам светом лампы, появилась улыбка. — Через день я буду уже далеко.

Они изменили курс, и огоньки постепенно пропали из виду. Все вокруг поглотила тьма. Время от времени, когда нос судна разрезал волны, ему становилась видна белая пенящаяся линия. Люк резко крутанул руль; руку, сжимавшую пистолет, скрывала темнота.

— Они найдут мое тело.

— Наверняка, рано или поздно. Послушай, Сэм... — Люк помолчал, как будто подбирая нужные слова. — Хватит трепаться! У меня нет ни малейшего желания с тобой разговаривать.

— Это был ты на лодочной станции?

— Да.

— И в пустом доме тоже?

— Да, конечно.

— Стол, накрытый на одного, и ты в боевой раскраске. Галантный джентльмен во фраке и цилиндре.

— Это было магическое представление, — сказал Люк. — Я не хочу с тобой разговаривать.

— А тебе не приходило в голову, что ты сумасшедший? — спросил Паскью. — Ты не задумывался над этим?

— А что означает это слово? Ты сам-то хоть понимаешь?

— Магическое шоу, во время которого умирают люди. Ты в маскарадном костюме и гриме. Настоящий безумец! Разве не так?

— Каждому — свое, — возразил Люк. — А ты чем занимаешься, Сэм?

— Я адвокат.

— Тебе приходилось защищать убийц?

— Да.

— И ты был уверен в их виновности?

— Да.

— Послушай, — Люк опять попытался прервать беседу, — я не хочу с тобой разговаривать. Заткнись, Сэм, хорошо? Заткнись. Не говори больше ничего.

— Говорящего меня труднее будет убить.

— Нет, говорящего тебя будет убить легче.

Паскью прикинул, как далеко они ушли в открытое море. Мили на две, а то и на три. В лучшем случае он проплывет сотню ярдов. Ему пришла в голову мысль, что если бы от этого зависела его жизнь, он, возможно, проплыл бы и двести.

— Поверни катер обратно, — предложил он, — и отпусти меня. Я уеду, и ты никогда меня больше не увидишь. Ни меня, ни Софи.

— Ты прав: никогда больше не увижу. Только заткнись.

Паскью и рад был бы замолчать, но не представлял, как можно встретить смерть, не произнеся ни слова.

— Чего ты добивался от нас с Софи и всех остальных? Зачем посылал эти письма? Зачем вспомнил о Лори? И почему решил нас убить?

— Это тебя не касается! — огрызнулся Люк.

Паскью рассмеялся:

— Как ты сказал? — Не дождавшись ответа от Люка, он еще громче расхохотался. — Боже праведный, да ты просто сумасшедший! Значит, меня это не касается?

Люк обернулся к нему, держа в руке пистолет. В темноте блеснул ствол. Паскью встал.

— Не делай этого, — попросил он, — ведь можно найти какой-то другой выход.

— Я хочу это сделать. — Одной рукой Люк по-прежнему держался за руль; он стоял, повернувшись к Паскью в профиль, наведя пистолет ему на колени. — Одним свидетелем станет меньше, — объяснил Люк.

— Но ты ведь не убил Сюзан.

— Ты не Сюзан, — возразил Люк.

Он поднял пистолет, крепко зажатый у него в ладони, и тут Паскью вывалился за борт, как будто его подстрелили. Люк заблокировал руль и стал стрелять в темноту, перегнувшись через борт, наводя пистолет туда, где слышались всплески воды. От выстрелов у Паскью звенело в ушах, как будто рядом раскачивали огромный колокол. Выключив двигатель, Люк снова вернулся к борту, но теперь не услышал ничего, кроме шума волн, неторопливо набегающих на корпус покачивающегося катера.

Из-за света лампы темнота вокруг становилась еще чернее. Паскью удалялся от света, перевернувшись на спину, стараясь не делать резких движений. До него донесся спокойный голос Люка — он звучал настолько близко, что у Паскью все похолодело внутри.

— Ну что же, можно и так умереть.

От включенного двигателя катер задрожал. Потянуло бензиновой гарью. Паскью видел, как Зено поворачивает руль, его тень двигалась среди других теней. Через несколько секунд огни судна превратились в едва различимое фосфорисцирующее облачко, покачивающееся на воде. Паскью повернулся и сделал двадцать взмахов руками. Ровно двадцать — он посчитал. Когда он оглянулся назад, пятнышко света уже исчезло, стих и шум двигателя.

Он плыл по необъятным просторам океана, слыша лишь себя — свое дыхание, изрыгаемые им проклятия и всплески воды, плыл, делая массу лишних движений и задыхаясь.

План состоял в том, чтобы плыть с передышками, время от времени дрейфуя на воде. Он понимал, что его относит течение и все усилия напрасны, но не отдался на его волю, чтобы не чувствовать себя совершенно беспомощным и хоть отчасти контролировать ситуацию.

Десять взмахов — и отдых; он отсчитал десять движений. Лежа на спине, он в большей степени ощущал силу течения. «Это все равно что оставаться в самолете с отказавшим двигателем, — подумал он. — На высоте тридцати тысяч футов успеваешь понять, что вот-вот умрешь. То же самое и со мной: я то плыву кролем, то отдыхаю, покачиваясь на воде, зная при этом, что все равно не доберусь до берега».

Усталость все больше давала себя знать. Когда Люк с Эллвудом затащили его на катер, он был одет соответственно погоде, только в шорты и рубашку, но сейчас даже эта легкая одежда сковывала его движения. И он барахтался в воде, стараясь ее сбросить. Особенно трудно пришлось с рубашкой: он поднял руки, чтобы вытащить их из рукавов, — и тут же ушел под воду. А когда, отплевываясь, выскочил на поверхность, его одежду уже уносило течением.

Десять взмахов — и отдых. К ужасу прибавилось сознание мрачной неизбежности. Он видел себя со стороны — ничтожную щепку в безбрежном пространстве, в бескрайней темноте, простирающейся во всех направлениях, в том числе и в бездонную глубину. Никто не придет на помощь, смерть подступила так близко, что при каждом взмахе руками он дотрагивался до нее кончиками пальцев. От этой мысли его одолела такая чудовищная слабость, как будто ему распороли живот и выпустили кишки. И он закричал:

— Люк Мадлен, ах ты ублюдок! Я убью тебя! Я найду тебя и прикончу! — Как будто, грозя кому-то смертью, мог сам спастись.

В очередной раз перевернувшись на спину и почувствовав, как его тело подхватывает мощное течение, он подумал, что самое разумное — отказаться от всяких потуг и оставаться в таком положении, глядя в темноту, ожидая, пока последние силы покинут тело и он уйдет под воду. Ведь все равно это случится. Ждать осталось совсем недолго.

И снова десять взмахов, а потом снова он во власти течения.

С каждым разом грести руками становилось все труднее. Мышцы похрустывали, он изнемогал от холода.

Люк пришвартовался и прошел вдоль набережной в поисках машины Эллвуда. Она стояла на одной из боковых улиц. За рулем сидел Эллвуд, Люк увидел его силуэт.

— Ну как, все в порядке?

Люк кивнул:

— Паскью мертв.

— Ты сможешь завтра притащить ко мне Пайпера?

— Попробую.

— Не надо пробовать. Сделай это. У нас не осталось времени.

— Хорошо. А потом я уеду. И Карла тоже.

— Он понадобится мне еще один раз.

— Еще раз, — повторил Люк. — Надеюсь, последний. Добейся от него результата любой ценой, хоть прибей, но потом не ищи меня — никогда больше.

«Что за болван? — подумал Эллвуд. — Ты сам в этом виноват, вонючий Зено, Великий вонючий Зено, ты сам во всем виноват, козел!» — А вслух сказал:

— Потом — все, что пожелаешь. Но завтра дай мне возможность еще раз попытаться, хорошо?

Люк спросил его:

— О чем ты подумал, Валлас, когда Лори покончила с собой? Что тебе тогда пришло в голову?

— Я подумал, что это еще одна головная боль. Мы лишились важного источника и приобрели кучу проблем.

— А мне показалось, что затикал какой-то мощный часовой механизм.

«Ты чокнутый придурок!» — мелькнуло в голове у Эллвуда, и он сказал:

— Лучше сосредоточиться на Пайпере.

— Мне кажется, одна смерть упрощает все последующие. Ты веришь в это, Валлас? Это имеет для тебя какой-то смысл? Иногда смерть кажется таким простым делом, да?

У силуэта появились глаза и зубы.

— Да, простым, — согласился Эллвуд, — да, ты прав, совсем простым.

Озноб затруднял дыхание, тело онемело от усталости. Веки сомкнулись, сначала всего лишь на мгновение, а потом снова, уже секунд на пять, и он пошел ко дну. Отчаянным усилием вынырнув на поверхность, он зашелся в кашле, наглотавшись воды, а течение понесло его дальше, словно щепку. Он слышал, как плескались волны, избороздившие поверхность моря, и чувствовал, как все глубже погружаются в воду его плечи. В слабом свете звезд он не видел ничего, кроме океана.

«Все хорошо, — думал он, — да, все в порядке. Я настолько устал, что остается лишь одно — умереть».

Но сначала — еще десять взмахов; что-то заставляло его работать руками, даже когда смерть казалась самым лучшим выходом, самым простым и безболезненным. Он перевернулся со стоном и, вскинув руку, начал считать: «Раз, два...»

Белая каемка возникла у него перед глазами, когда он перевернулся, чтобы отдышаться, и он увидел, как волны разбиваются о какую-то преграду. Это была не дамба, а выступ скалы. И он почувствовал, как его увлекает туда течением.

Люк прохаживался по дому, словно пума, меряющая шагами клетку, шаря взглядом во всех уголках, словно пересчитывая их нехитрые пожитки.

— Не утруждай себя паковкой вещей, — сказал он Карле, — оставим все это здесь. — Он остановил взгляд на композиции из камушков, словно увидел в них какое-то дурное предзнаменование. — Послезавтра это уже перестанет быть нашим, не будет иметь к нам никакого отношения.

Он прошел в спальню, слишком перевозбужденный, чтобы присесть или лечь, и снова стал вышагивать перед открытым окном. Легкий ветерок дул с моря. Клетка его была длиной в восемь шагов, и ему приходилось все время поворачивать, меняя направление.

Карле представилось, будто она видит его лицо сквозь прутья решетки и глаза его буравят ее насквозь. Она вылезла из постели и направилась наперерез ему, улыбающаяся, невозмутимая, совершенно голая, что придавало ее хромоте особую пикантность.

— Иди ко мне Люк, иди же.

Она взяла его руки, положила себе на грудь, и тут он словно оцепенел.

— Я люблю тебя, — сказал он.

Она, пятясь, вернулась к кровати, продолжая улыбаться, и прилегла, опираясь на локти, не сводя с него глаз.

— Иди ко мне.

Его била дрожь, но он не знал, чему это приписать: решимости или страху.

Карла терялась в догадках: то ли Эллвуд продолжает дергать его за ниточки, то ли он теперь сам принимает решения.

— Иди ко мне...

Она подумала: «Может быть, Эллвуд ослабил свою хватку? Нельзя ли извлечь из этого выгоду?»

Люк поцеловал ее в шею.

— Иди ко мне, ну давай, давай же.

* * *

Он отыскал это место в темноте. Сначала уцепился за камень руками и несколько минут отдыхал, захлестываемый волнами, глотая воздух и отплевываясь, потом стал пробираться туда, где скала поднималась из воды. Он карабкался вверх по гладкой поверхности, подтягиваясь на руках, отталкиваясь коленями, до тех пор, пока дальше продвигаться стало невозможно — он поднялся уже на высоту, примерно раз в пять превышающую его рост. Тогда он сел, растирая руки и ноги, массируя тело. Несмотря на обдувающий его теплый ветерок, у него зуб на зуб не попадал. Несколько невидимых в темноте птиц взмыли кверху и, покружив в воздухе, вернулись к своему гнезду.

Какая-то твердь, погруженная в темноту.

Значит, он еще не совсем мертв. Быть может, это лишь вопрос времени, но пока он еще жив.

Дрожь пробежала по телу, и он забился на камнях, выкрикивая что-то с яростью человека, потерявшего все, — человека, лишенного будущего.

Глава 42

Это была всего лишь скала — пристанище для морских птиц, удаленная от берега более чем на две мили. С одной стороны из воды торчало острие высотой футов в двести. С другой — отвесная гранитная стена переходила в пологий шельф, и небольшое углубление футов в двадцать шириной поднималось тремя уступами, наподобие гигантского алтаря. Когда забрезжил рассвет, Паскью обнаружил, что прислонился к первому из уступов. Позади него гранитная поверхность тянулась еще футов на тридцать, до того места, где изгиб скалы образовывал естественное укрытие. Волны, ударяясь в этом месте о камень, вымыли в нем что-то вроде пещеры, ненамного глубже, чем ниша для статуи. В этом углублении скопился не то мусор, сброшенный кем-то за борт, не то обломки, оставшиеся после кораблекрушения, — моток каната, толстого, как человеческая рука, куски расщепленных досок, какая-то груда лохмотьев и несколько пластиковых пакетов.

Птицы непрестанно кружили над скалой, пронзительно вскрикивая, лавируя в воздушных потоках. Он видел, как солнце с трудом пробивается через жесткую линию горизонта — сначала возник светящийся купол, потом по небу поплыл огненный диск, и, наконец, вся поверхность моря оказалась залитой солнечным светом.

На небе не было ни единого облачка. Он знал, что можно собирать воду, используя принцип конденсации, но для этого нужны были листы полиэтилена, которым накрывают специально вырытый котлован.

Он чувствовал зловоние, в котором перемешивались резкие запахи морских водорослей и птичьего помета и еще чего-то, гниющего среди кучи рваных лохмотьев. Он не знал, сможет ли пить собственную мочу, но это, без сомнения, было лучше, чем утолять жажду соленой морской водой.

Какое-то суденышко проплыло мимо. Через пару часов еще одно. Паскью размахивал руками и орал, что было мочи, но ни одно судно не подошло достаточно близко. Это были рыбачьи баркасы. Потом он понял, что, проплыви они даже совсем рядом, и то шансы, что его заметят, были бы невелики. На рыбачьих баркасах всегда оживленно и шумно; вряд ли кто-то стал бы просто так разглядывать с палубы скалу, где гнездятся птицы.

Он подумал: «Погоди, Маллен, ублюдок паршивый, я непременно тебя найду и убью!»

А потом вспомнил о Софи, носившей под сердцем его ребенка.

На горизонте показались разноцветные паруса: красные, полосатые, белые, голубые. Он насчитал восемь. Ему представилась жизнь, кипящая на борту, люди, следящие за ветром, сверяющие курс по картам, стоящие на румпеле, занятые стряпней на камбузе. Наверняка там нет ни одного праздно шатающегося, наслаждающегося морской прогулкой. Солнце начало припекать, отражаясь от поверхности моря, оно слепило глаза. Он почувствовал, как обгорает кожа, и прищелкнул языком.

За последующие два часа проплыли еще пять судов. Он порылся среди деревянных обломков и отыскал кусок доски длиной футов в пять, потом стал думать, как установить ее. К ней можно прикрепить несколько тряпок, соорудив что-то вроде флага. А остальные использовать в качестве рубашки, накрыв ими спину. Плечи, подрумяненные солнцем, уже блестели.

Паскью отыскал в скале V-образное углубление с зазубринами, расположенное почти у самой воды, вставил туда доску и с силой надавил сверху. Она вклинилась между каменными зазубринами, но не держалась, пока Паскью не стукнул по ней несколько раз ногой. Подошва ноги покрылась ссадинами, капельки крови выступили на коже. Доска стояла теперь чуть накренившись, напоминая сломанную мачту.

Когда он попытался разворошить кучу, накрытую лохмотьями, она стала рассыпаться, как застарелый торф, распадаясь на куски. Послышался такой звук, как будто разорвалось что-то волокнистое. Паскью обнаружил, что держит оторванный рукав, из которого торчит человеческая рука. А среди лохмотьев поблескивала белоснежная плечевая кость. Теперь он рассмотрел все: свалявшиеся волосы, опутанные водорослями, сломанные и перекрученные ноги.

Паскью расположился на одном из уступов скалы, уйдя как можно дальше от своей находки. Время от времени он поливал плечи и спину морской водой, но это почти не спасало от палящего солнца.

К телу Ника Люк привязал груз, а тело Марианны просто выбросил в воду. Может быть, он осознал свою ошибку, увидев, что тело ее уносит течением, словно заброшенный плот. Позже ее выбросило на эту скалу, так же как и Паскью.

Паскью так и не заставил себя взять что-то из ее одежды на флаг или рубашку. У него не хватило сил столкнуть ее в море.

Он лишь перевернул эту кучу, поддев ногой. Зловоние ударило ему в нос, как будто распахнули огромную печь для сжигания мусора. Он увидел черно-зеленую дыру вместо живота и ребра, с которых свисали остатки мяса. Ее раздуло от трупного газа и гноя. С лица, безгубого и безглазого, свисали черные клочья.

Даже сидя на самом удаленном уступе, он чувствовал этот смердящий запах, и Марианна все еще стояла у него перед глазами. Его била дрожь — от палящего солнца, страха и ощущения запертости на крошечном пространстве. Это было так ужасно, что хотелось прыгнуть в воду и поплыть. Он вспомнил тюремную камеру в Аргентине, в которой сидел в ожидании пыток, слыша крики, доносившиеся со всех сторон.

Сейчас перед ним простирались бескрайние, залитые светом море и небо. Но Паскью сидел склонив голову, обхватив руками колени, как будто впереди была темнота, непроницаемая, как стена.

Казалось, Марианна, с которой они не виделись последние двадцать лет, попала в одну тюремную камеру с ним, и он чувствовал исходящий от нее запах смерти.

Паскью закрыл глаза и стал слушать, как кричат чайки.

Глава 43

Сэр Гарольд Пайпер увидел в окне пролетающую мимо стайку ворон, вытянувшихся в неровную линию. Потом заметил облако, напоминающее лицо с удлиненным носом и еще одно, очертаниями похожее на собаку. Все это не предвещало ничего доброго.

Санитар, разносящий по палатам лекарства, столкнулся с клоуном в коридоре, остановился и с улыбкой спросил:

— У вас сверхурочная работа?

— Хочу доставить им удовольствие.

— А вы разве не даете сегодня представления?

— Нет. — Клоун торопился уйти и произносил эти слова пятясь. — Просто решил навестить кое-кого. Они это любят. Кто знает...

Санитару показалось это забавным — увидеть настоящую улыбку внутри намалеванной, нарочито-кричащей. Он отметил про себя, что на расстоянии все это смотрится лучше: парик, грим, мешковатая одежда, подрисованные слезинки.

— Побольше бы таких людей, как вы, — сказал санитар, — они ведь душевнобольные, но не безумные. По крайней мере, не все из них и не все время. А ваши представления мне и самому нравятся.

— Очень рад. — Клоун продолжал пятиться, помахав рукой на прощание.

Санитар повернулся и, балансируя, пошел дальше, держа поднос с дюжиной пластиковых стаканчиков, где лежали таблетки.

— Это их коктейль перед ужином, — бросил он через плечо.

Все в этот день предвещало беду, и она случилась.

Пайпер сидел на кровати, прислонившись спиной к стене, не желая подать клоуну руку.

— Мы просто пойдем прогуляемся, — убеждал его Люк, — как раньше. Нам уже пора.

— Я Молох, — твердил Пайпер, — Я Омега.

Обычно эта часть дня проходила спокойно. Санитары разносили лекарства, а остальной персонал и больные смотрели телевизор или прохаживались по саду.

Пайпер, положив под себя руки, без конца твердил:

— Нет, нет, нет, нет... — При этом он тряс головой и раскачивался из стороны в сторону.

— Посмотри-ка! — Люк вытащил из своего уха яйцо; оно, щелкнув, раскрылось, и в комнату выпорхнул рой мотыльков, усевшихся у Пайпера на кровати.

— Мои расчеты почти завершены; так что благодарю вас. — Пайпер стряхнул с кровати поблескивающую серебром пыль. — Я больше не нуждаюсь в вашей помощи. Вы свободны. Я увольняю вас.

— Да мы просто погуляем на солнышке. Погода замечательная, теплая. Поговорим о том о сем. Я хочу знать то, что знаете вы. О том, как вы повелеваете музыкой сфер, на чем строятся ваши расчеты. Мне все интересно.

Прежде Пайпер охотно уходил с клоуном, но даже у сумасшедших есть память. Люк весь напрягся. И сел на кровать рядом с Пайпером. Но старик отодвигался от него все дальше и дальше, пока наконец не расположился на подушке, подобрав под себя ноги.

— Пойдем погуляем. — Клоун тронул его рукой.

Но Пайпер не переставал трясти головой и бубнить:

— Нет, нет, нет, нет!

— Я заключил одну сделку, — пытался объяснить ему Люк, — и ты тоже имеешь к этому отношение. Это очень важно, понимаешь? От этого зависит моя жизнь. И жизнь Карлы тоже... — Он поднялся с кровати. — Пойдем. — С лица его не сходила широкая клоунская улыбка.

Пайпер медленно поднял над головой руки со сжатыми кулаками, словно штангист, широко раскрыл рот, посидел так немного и вдруг отчаянно завопил:

— Нет-нет-нет-не-е-е-е-ет!

Люк тоже вскрикнул, от неожиданности и испуга, и голоса их слились. Он вскочил и нанес двойной удар. Пайпер ударился о стену, покатился по кровати и свалился на пол. И тут же вскочил с окровавленным ртом, не переставая голосить.

«Надо убить его, — подумал Люк, — другого выхода нет».

Пайпер сдернул с кровати белье и швырнул его в Люка.

— Молох! — кричал он. — Альфа и Омега! — Безумие придавало ему сил. Он вытер кровь с лица и взмахнул кулаком. Потом ударил по голове запутавшегося в простынях Люка. Пайпер пританцовывал, помахивая кулаками, словно как боксер. Пятясь, он приблизился к двери и бросился в коридор. На дверном косяке остался алый отпечаток его руки.

Санитар с подносом заглянул в комнату и застал там одного Люка.

— Что тут творится, черт возьми? — Он помолчал, ожидая ответа, а потом снова выскочил в коридор.

Окровавленный и дрожащий, Пайпер появился в холле, где стоял телевизор, стал там бегать, размахивать руками и выть:

— Мне не нравится этот клоун!

Дух насилия распространился в комнате, передаваясь от одного больного к другому. Люди кричали или выли, как Пайпер, некоторые хохотали. Все повскакали с мест, стали приплясывать, бегать по комнате, переворачивая стулья, срывая с окон занавески, разнося в щепки все, что попадалось под руку.

Пташка закукарекала, запрокинув голову. Леди с Цветком кричала, топая ногами. Кашляющий Мак, посмеиваясь своим коротким смешком, пробил кулаком экран телевизора, изранив себе костяшки пальцев. Собачья Морда сидела в углу и наблюдала за разгромом. Она вскрикивала через равные промежутки времени, держась рукой за горло, чтобы ощущать, как вырываются оттуда звуки.

Удивленная Челюсть трусил за Пайпером, который бегал теперь по коридорам, неся в себе заряд страха и ярости.

Санитары сломя голову помчались к холлу, где стоял телевизор. Но крики и звон битого стекла доносились теперь отовсюду.

Люк побежал вместе со всеми и остановился у комнаты отдыха со сценой, на которой давал свои представления. Оттуда стеклянная дверь вела на лужайку. Сейчас она была заперта, но Люк с размаху ударил ногой по раме, сломав ее и выбив стекло. Еще два удара — и расщепленная планка отвалилась. За обсаженной деревьями лужайкой тянулась изогнутая стена. Люк пошел вдоль стены, рассчитывая попасть к воротам, где стояла его машина, на ходу озираясь по сторонам. Здание снаружи выглядело как обычно, но оттуда доносился невнятный шум, напоминающий галдеж пробудившихся птиц.

Собачья Морда сорвала с себя одежду, нарумянила грудь и припудрила волосы на лобке. Орудуя фонариком как дубинкой, она переходила из комнаты в комнату, круша зеркала. Трое мужчин разводили костер в комнате отдыха. Они захватили из кухни спички, стопку бумаги и бутылку спирта. Стулья, расставленные рядами для зрителей, приходивших на представления Зено, ломали теперь на дрова.

Сэр Гарольд Пайпер выбежал в сад в поисках клоуна и того человека со шприцем, который, как он помнил, его избивал. Еще он хотел найти священника. Страх и гнев в сочетании с безумием придали Пайперу чудовищную энергию. Он бродил между деревьев, там, куда его привели в первый раз на прогулку, то и дело останавливаясь и напряженно прислушиваясь. И вдруг уловил звук приближавшихся шагов. Это был доктор Харрис. Он вышел через главный вход вслед за Пайпером, белый халат его развевался на ветру.

— Все будет хорошо, — успокаивал его Харрис, но когда подошел и тронул Пайпера за плечо, тот вскрикнул и обернулся, тыча в Харриса пальцем.

— Почему не слушал меня? — кричал Пайпер. — Мненравклон! (Это должно было означать: "Почему вы не послушались меня? Я ведь говорил, что мне не нравится этот клоун.) Рука его взметнулась кверху. — Почемнеслушал меня? — Он резким движением вонзил палец Харрису в глаз по самую косточку — палец скользнул туда свободно, как бы в подтверждение его мысли, что все несчастные случаи предопределены.

Харрис попятился, Пайпер наступал. Доктор отступил еще на шаг, стараясь высвободиться, будто зацепился пуговицей за чью-то одежду. Они ступали на носках, как в танце, пока Харрис не уперся спиной в дерево. Он всхлипывал, словно ребенок, при этом слегка похлопывая Пайпера по руке, будто коря за недостойное поведение.

Наконец Пайпер вытащил палец из глазницы и стал рассматривать. Не успев даже закричать в полный голос, Харрис потерял сознание и тяжело рухнул на землю, словно сброшенный с высоты. Пайпер вытер палец, как лезвие ножа о ладонь другой руки.

— Я ведь вас предупреждал, — сказал он, постоял еще несколько секунд, а потом, словно вспомнив о каком-то деле, понесся через лужайку к комнате отдыха.

Огонь жадно пожирал сухое дерево. Сквозь клубы дыма видно было, как оранжевые язычки пламени облизывают доски пола, напоминая зажженные в тумане свечи.

Пайпер вскочил на сцену, заглянул за кулисы. С одной стороны он обнаружил лишь пустое пространство, скрытое занавесом от зрителей. Клоуна там не было. Шумное дыхание Пайпера вырывалось сквозь стиснутые зубы. Чувствовалось, что гнев его вот-вот выплеснется наружу. Он прошел в другой конец сцены, надеясь обнаружить там клоуна, безмолвно дожидающегося, пока настанет его черед. Но и там никого не застал. Зато увидел незапертый сундук, а рядом цепи. Пайпер кашлянул, выпустив через нос клуб дыма. Потом зашел за сцену и приподнял крышку сундука. Внутри было пусто. Он стал принюхиваться к дыму, но запах ничего не говорил ему.

«Он еще придет сюда, обязательно придет. Весь день был полон дурных предзнаменований, а теперь вдруг такое везение. Он откроет сундук — а там я». — Пайпер сцепил вместе пальцы обеих рук и с силой сжал в радостном предвкушении — вот так сюрприз он готовит! А может быть, он представил, как душит кого-то.

Он опустил за собой крышку, и в сундуке стало темно. От кисловатого запаха, проникающего снаружи, першило в горле, ему хотелось кашлянуть, но он понимал, что нельзя выдать себя. Согнув руку в локте, он ткнул пальцем в крышку сундука.

— Ты не нравишься мне, — произнес он, — я ведь тебя предупреждал!

Больные постепенно возвращались в свои палаты. Все были перевозбуждены, но крики прекратились. Двое бились в истерике, еще двое напились и никак не желали утихомириться. Врачи раздавали больным лекарства. Препараты уже начали впитываться в кровь.

— А где Харрисон? — спросил один из санитаров.

Его коллега пожал плечами.

— Ты видел, как эта полоумная старая лахудра разрисовала себе помадой сиськи и напудрила лобок?

— Хороша герцогиня!

— Она разве герцогиня?

— Не то герцогиня, не то баронесса... Одним словом, какая-то знатная дама.

Они осмотрели все комнаты. Больница была дорогая, в ней не было больших палат с общими ванными.

— А Пайпер где? — спросил кто-то.

Огонь вел себя словно раздраженный человек. Он угрюмо полз по полу, время от времени озаряя комнату вспышками, натыкаясь на струйку спирта, а потом снова скучнел. Пламя вилось змейкой, выискивая, на что бы наброситься. Стулья занялись ярким пламенем, но ненадолго. Пламя откатилось назад в разочаровании. Теперь невысокие желтые гребешки едва проглядывали через завесу дыма.

Один из больных, уходя, швырнул на пол бутылку со спиртом. Жидкость, извиваясь змеей, растеклась по комнате, а бутылка докатилась до края сцены. Огонь знал, где почерпнуть новые силы, но не мог туда добраться.

Когда клоун вошел в дом, улыбка его с левой стороны лица была стерта, так же как мелово-белый грим и подрисованные слезы. Он вел машину правой рукой, а в левой держал бумажный носовой платок и лосьон для лица. Он оставил машину на поворотном круге, слишком расстроенный, чтобы довести дело до конца. К подбородку тянулись дорожки от слез.

Эллвуд усадил его на кухне, возле раковины, и стал губкой смывать остатки радостного клоунского лица.

— Он не придет: ничего у меня не получилось.

— Что произошло?

— Он начал орать, я ударил его, и он выбежал из палаты. А потом все они взбесились.

— А с Пайпером что? — Эллвуд нежно, как любящая жена, водил губкой, и постепенно из-под смытого грима проступило настоящее лицо Люка, подернутое печалью.

— Не знаю. Санитары погнались за ним. А он орал во всю глотку. Потом все забегали: сумасшедшие, санитары, Пайпер — весь в крови.

— А что он кричал?

— Всякую чушь. Ну, что обычно кричат сумасшедшие...

Эллвуд выжал губку и снял у Люка с бровей белые хлопья.

Люк сидел неподвижно, как статуя, глядя прямо перед собой, потом наконец сказал:

— Валлас, я уезжаю.

— Тебя кто-нибудь видел?

— Я разговаривал с санитаром. Наверняка еще кто-то видел. Господи, а ты как думал? — Он подергал свой светлый мешковатый костюм. — Я ведь единственный клоун в этом городке.

Эллвуд засмеялся:

— Хорошо. Только дай мне еще один день.

— Нет. Хватит! Больше ни дня.

— Речь сейчас не о Пайпере. С ним теперь вряд ли что-нибудь получится... Впрочем, кто знает... Но ты выведен из игры — это уже точно. И все же надо завершать начатую операцию. Тебя ведь начнут разыскивать, а потом допрашивать.

— Что же ты собираешься делать?

— Поговорить кое с кем. Убедиться, что ты не на крючке.

— Если меня спросят, я скажу...

— Надо быть уверенным до конца, — перебил его Эллвуд. Он так и не смог полностью снять с лица Люка грим: возле ушей остались белые полосы, а над скулами — красные разводы.

— Я скажу, что он совсем свихнулся, или...

Эллвуд обернул голову Люка полотенцем, снятым с крючка у раковины, и стал оттирать остатки грима.

— Ты не сделал то, о чем я просил, — сказал Эллвуд, — не выполнил условия нашего соглашения. Ладно. Ты не можешь вернуться туда — это я понимаю. Но ты все еще остаешься моим должником, ведь так? Не беспокойся, я отпущу тебя. Но сначала поговорю с людьми — нужно убедиться, что все в порядке. Что не только твоей заднице ничего не грозит, но и моей тоже. Понимаешь? — Он нежно водил по щекам Люка губкой и говорил мягко и ласково: — Ты наделал много шума. Теперь Пайпер в центре внимания, так же как и клоун, — в этом нет никаких сомнений. Но ничего, все уладится. Надо только немного подождать — и ты будешь в безопасности.

Он снял полотенце, и Люк предстал перед ним теперь уже с чистым лицом. Губы его были плотно сжаты, в глазах затаилось подозрение.

— Еще день я подожду, — согласился Люк, но послезавтра уеду.

— Пойми, я должен быть уверен. Не исключено, что я все преувеличиваю. В конце концов, старик мог просто упасть и разбить лицо. А потом с воплями бегать по больнице. Он ведь сумасшедший. — Эллвуд вышел из кухни и возвратился с двумя порциями бренди. — И все-таки давай убедимся, что никто не обеспокоен всем этим. — Он глотнул бренди. — Завтра все будет в порядке.

Люк сидел на стуле неподвижно, сжимая в руке полотенце, выпачканное гримом — остатками его прежнего лица.

Ножки стула превратились в обугленные бирюльки; когда они рассыпались, кверху взметнулся сноп искр, несколько кружков голубого пламени вспыхнули на полу, словно разбросанные монетки.

Один такой кружок нашел засохшую струйку спирта на полу и по ней добрался до середины комнаты. Пламя перескакивало по капелькам спирта, как по камешкам, пока не добралось до маленького озерца и зашипело: пшшшшш...

Наконец огонь получил то, что хотел. Он метнулся вдоль комнаты, набросившись на разлитый спирт с шумом, напоминавшим треск рвущегося брезентового полотнища. И вот уже сама бутылка со спиртом оказалась объятой пламенем, которое взвилось столбом высотой футов в восемь, добравшись до занавеса на сцене и покрыв пол огненным ковром. Пайпер кашлянул. В сундуке становилось все жарче.

Ветерок подул через открытую дверь, и пламя поднялось волной. Струйки дыма клубками сворачивались у двери, их то выдувало наружу, то засасывало обратно. Вся комната была залита ярким оранжевым светом. С треском лопались оконные стекла.

Доктор Харрис зашел через главный вход, прикрыв ладонью один глаз, как пациент, у которого проверяют зрение. Из глазницы текли кровавые слезы, щека стала склизкой от крови и желеобразной массы.

Два санитара и доктор приближались к двери с другой стороны — часть команды, отправившейся на поиски Гарольда Пайпера. Харрис прошел мимо них, уцелевший глаз беспокойно бегал, как во время преследования. Один из врачей пошел за ним.

А санитар сказал:

— Кажется, где-то горит.

Сундук теперь находился в самом пекле. Он уже обуглился по бокам, и вокруг вился черный дымок. Пламя бусинками пробегало вдоль днища.

Комната вся была охвачена пламенем. Огромные языки взметались кверху, блуждали по стенам. Огонь шумел, как мощный двигатель. Дым валил через выломанную дверь и лопнувшие окна.

Сэр Гарольд Пайпер поджаривался, как форель. Кожа его морщилась и покрывалась волдырями. Он не задохнулся только потому, что сидел в сундуке. Обожженный, изнемогающий от боли, он слышал, как бушует снаружи пламя, и размышлял о том, что настал его звездный час. Это был день, отмеченный дурными предзнаменованиями, день одержанной им победы, день насилия, когда произошли такие гигантские катаклизмы... Пришел час, когда в смерти он обретет новую жизнь, час его воскресения в ипостаси анарха и великого судьи.

Он поднял крышку и ступил в самую гущу пламени. Одежда моментально вспыхнула, и волосы тоже. Он крутился волчком, подняв руки, пробираясь к двери. На лице, закрытом огненной маской, не переставали шевелиться губы.

— Молох! Омега! — выкрикивал старик.

Множество лиц мелькало за окнами, среди деревьев. Он слышал, как кричала, подобно попугаю, Пташка, видел, как Дама с Цветком повернулась к нему спиной. Доктора и санитары встали на траве полукругом, на том месте, где еще можно было терпеть жар.

Он вышел из двери навстречу дневному свету, не видя ни лиц, ни деревьев, охваченный пламенем, вознеся руки кверху, словно пророк.

— Молох!

Тело его превратилось в один огромный ожог, легкие — в застывшую лаву.

Огонь пополз вверх по рукам и вспыхнул у него между пальцами.

Глава 44

Паскью беседовал с Софи — это была всего лишь фантазия.

— Как я мог забыть, что писал в нее! Невероятно, но я отпил отсюда. — Он встряхнул бутылку. Моча его была янтарного цвета, слегка замутненная.

— Это меня не удивляет.

— А ты смогла бы?

— Для меня гораздо сложнее было бы писать в бутылку.

Он, раздув ноздри, сделал еще глоток, стараясь проглотить жидкость, прежде чем ощутит ее вкус.

— Мне кажется, это вредно для почек.

— Не вреднее, чем виски.

— А что, у меня есть выбор? — Он осмотрелся по сторонам с нарочитым удивлением. Оглядываться совсем не хотелось.

— Ты и так долго оттягивал этот момент, — сказала Софи. — Знаешь, сколько сейчас времени? Пять часов пополудни. Плечи у тебя уже основательно обгорели. Надо было сделать это значительно раньше.

— Не могу.

— Это ровным счетом ничего не значит. Она мертва.

— Да, уж это у меня сомнений не вызывает! Видела бы ты ее, понюхала бы, какой от нее идет запах!

— Тебе нужно не только накрыть спину, но и сделать флаг.

— Его все равно никто не увидит.

— Конечно, если ты его не вывесишь.

— Но у меня ведь есть еще шорты. Можно их снять.

— И тогда ты обгоришь окончательно. К тому же для флага они слишком малы. Лучше не снимать.

— Но там ведь лежит Марианна.

— Я знаю.

Паскью смотрел на море.

— Сколько судов уже прошло мимо? — спросила Софи.

— Я видел пятнадцать, ну, шесть из них проплыли вдалеке.

— А сколько ты не заметил?

— Что?

— Флаг будет виден постоянно, независимо от того, подпрыгиваешь ли ты, размахиваешь ли руками.

— Ты, кажется, еще что-то хочешь сказать мне.

— Может быть, ты рассмеешься, но я хочу, чтобы ты слез с этой проклятой скалы. Нам еще о многом нужно поговорить.

— Знаю.

— Так вот, я хочу, чтобы ты слез с этой скалы.

Она ломалась у него в руках, какими бы осторожными, бережными ни были его движения, — он словно пытался раздеть ее не разбудив. Он безуспешно пытался представить себе, что это сухие ветки и мусор, сваленные в саду.

На ней была шелковая блузка и темный, стильный костюм — сшитые на заказ жакет и юбка по колено. Одежда просто нуждалась в хорошей стирке. Он расстегнул пуговицу на юбке и попробовал открыть «молнию». Ее заклинило, но когда он потянул за язычок, швы на юбке разошлись до самого низа.

Паскью вспомнил, как раздевал других женщин.

Он снял одновременно блузку и жакет, затем потянул за край юбки. Марианна расползалась, разваливалась на куски, как будто разваренная в кипятке. Паскью добрался до края каменного уступа и сел, ссутулившись, поставив локоть на колено и положив подбородок на ладонь, словно роденовский «Мыслитель».

— Не останавливайся, — сказала Софи, — будет еще хуже.

— Попробовала бы ты сделать это натощак — после двух глотков застарелой мочи.

— Я же не говорила, что ты будешь в восторге, просто это надо было сделать — и все.

— Софи, мне нехорошо.

— Хватит валять дурака!

— Нет... Я имею в виду... У меня было такое же чувство, когда я сидел в тюремной камере в Аргентине, и знал, что в любую минуту они могут прийти и пытать меня, и со всех сторон были слышны крики.

— Но сейчас чайки кричат.

— Знаю. Я ведь не утверждаю, что это какое-то рациональное чувство. В любом случае я умру. Это уж точно. Как долго может человек пить мочу?

— Некоторые занимаются этим всю жизнь.

Паскью засмеялся:

— Я все еще продолжаю вспоминать свои ощущения в той тюремной камере. Идиотизм, правда? Мне грозит смерть здесь, на скале, от жажды или теплового удара, или в воде, если попытаюсь отсюда выбраться... А я вспоминаю ту камеру.

— Возвращайся и выполни все до конца! — приказала Софи.

Он выбросил тело Марианны, часть за частью, в море, а потом стоял, сжимая в руках ее одежду, словно мародер, разрывающий могилы.

Жакет и блузка, конечно, были ему малы. Он связал их вместе за рукава и повесил на древко. Юбку накинул, как пончо, надев через голову. Его передергивало, горло сжимали спазмы, но проходила минута за минутой, а он все не снимал накидку, подавляя отвращение, вставая, снова садясь, расхаживая по скале, пока наконец не смирился окончательно, как смиряется объезженная лошадь с седлом и потником. Теперь он обнаружил, что юбка просто пахнет морем, и ничем больше.

— Я сделал флаг и прикрыл спину от солнца, — сказал он.

Паскью сидел на самом высоком каменном уступе, прислонившись спиной к изогнутой гранитной стене, поставив бутылку между ног. Какое-то судно проплыло мимо, и на нем тоже развевался флаг.

— Как чувствует себя малыш? — спросил Паскью.

— Прекрасно, — ответила Софи. — Только по отцу соскучился.

Глава 45

Гнев душил Эллвуда, но говорил он спокойно и непринужденно. Правда, в его голосе можно было уловить легкое изумление и досаду.

— Конечно, мы с вами планировали все по-другому. Утешает лишь, что Пайпер мертв.

— А как это случилось? — спросил Хилари Тодд.

— Пайпер перепугался. Похоже, он устроил там погром. Несколько человек ранены, пожар причинил большой ущерб. А сам Пайпер просто сгорел.

— Но почему?

— Кто знает... — Эллвуд старался держаться в пределах необходимой самообороны. — Может быть, мы слишком часто к нему наведывались. Он ведь был сумасшедший — что толку теперь разбираться?

— Вы в очень скверном положении, Эллвуд, скажу я вам. Вы просто в дерьме! Чувствуете запах? Вы по уши в дерьме и в зыбучем песке.

— Нет, Хилари. Это просто некоторые трудности местного значения. Мне не нравится, что так получилось, но не все операции завершаются успешно, это общеизвестно.

— Вы продолжали операцию после того, как я приказал вам остановиться.

— Да неужели? Кто приказал мне остановиться?

— Я приказал.

— Нет, Хилари. Ошибаетесь. Вы стали забывчивым. Вспомните хотя бы Энни.

Тодд смолк ненадолго. Эллвуд вслушивался в тишину.

В конце концов Тодд сказал:

— Непосредственно операцией руководили вы. Кто-нибудь был задействован, кроме Карлы Джоунс?

— Еще один агент, находившийся перед этим на консервации.

— Возможно, придется заколоть жертвенного барашка.

— Для департамента?

— Для департамента, для местной полиции, для всех, кому положено махать палкой. А в какой роли выступала Джоунс? В роли приманки?

— Мне была предоставлена свобода действий. Никаких инструкций никто не давал. Я докладываю вам обстановку, но не обязан что-то объяснять или за что-то извиняться. Я знаю, вас это бесит — что же, очень печально, — но мы с вами коллеги, оба посты занимаем немалые, и это обязывает. Вначале вы, если можно так сказать, выиграли у меня очко. Но потом я узнал, что вы толкаете налево наркотики, неплохо наживаясь на этом. — Он говорил по-прежнему спокойно, но без прежней мягкости. Гнев Эллвуда обрушивался на Хилари, как дубинка. — Так что не задавайте вопросов, на которые я — и вы это прекрасно понимаете — не смогу ответить.

— Так зачем тогда вы мне звоните?

Эллвуд слышал, что Тодд задыхается, и представил, как тот схватился за горло.

— Я сообщаю вам о случившемся, Хилари. Вот и все. И у меня есть к вам пара вопросов. Если я захочу выдать своего агента для всеобщего успокоения умов, можем ли мы быть уверены, что полиция не вмешается, суд будет закрытым, а прессе преградят доступ к информации? Я понимаю, нужен козел отпущения, но нам придется похоронить его. Я должен знать наверняка.

— Что еще?

— Как мне из этого выйти?

— Ты ублюдок, Эллвуд! — Смех Тодда напоминал рвотные спазмы. — Сам заварил кашу. Тебя отстранили от этого дела, но тебя заели тщеславие, амбиции и боязнь выглядеть дураком. Потому ты и нарушил приказ и, Господи, опять облажался. А теперь хочешь выйти сухим из воды.

— Так вот, подумайте, как ответить мне, Хилари, и позвоните. Поговорите, с кем нужно. Я буду здесь. Звоните в любое время дня и ночи.

Эллвуд повесил трубку и улыбнулся.

— К черту самооборону! Лучше дубинка.

Паскью усмотрел в этом жизненный принцип: что нальешь в бутылку, то и выпьешь. Он поделился своим открытием с Софи, и та рассмеялась. Паскью тоже засмеялся.

— Знаешь, — сказал он, — я чувствую себя гораздо лучше. Почти нормально.

— Ты начинаешь раскисать, — ответила Софи, — не расслабляйся.

Когда он закрыл глаза, кожа, нагретая солнцем, шум моря, крики чаек слились в единое ощущение. Вслед за ощущением возникли краски, сменявшие одна другую. «Прямо как балдеж от ЛСД!» — подумал он.

Он открыл глаза, но видение не исчезло, а лишь переместилось к линии горизонта. Закат окрасил небо в розовые и малиновые тона, в то же время оно было цвета аквамарина и лазури, желтым и охровым и поблескивало металлом. Паскью наблюдал, как краски сгущаются до лиловых и сине-черных. Две звезды загорелись в небе — они казались тяжелыми, разбухшими от воды и располагались на расстоянии вытянутой руки друг от друга. А может быть, это были не звезды, а огни кораблей. Паскью бил озноб. Он добрался до ниши, которую занимала прежде Марианна, и сел там, наклонившись вперед, упершись локтями в колени, похожий на безмолвного призрака.

— Я очень волнуюсь, — сказала Карла. Незадолго до этого она разговаривала с Эллвудом и теперь знала, что нужно делать: "Задержи его здесь до завтра. Не позволяй ему сбежать. Свяжи его, напои, трахайся с ним до посинения. Главное — успокой его. Заставь поверить — все будет так, как он задумал".

«Ты попал в переплет, Эллвуд, — пронеслось у нее в голове, — я оказалась права. Сейчас тебе очень нужна моя помощь, и когда-нибудь ты за это заплатишь».

— Я очень волнуюсь, — повторила она, — а куда мы отправимся?

— Может быть, за границу. В Грецию или Турцию.

«Господи, — подумала она, — он так и остался в душе проклятым хиппи! Они по-прежнему в шестидесятых годах, хотя им уже по сорок». — Она улыбнулась, и Люк уловил в ее улыбке почти искреннее чувство к нему. Почти.

— Покажи мне что-нибудь, — попросила Карла.

Люк вышел из комнаты и вернулся в цилиндре и фраке Великого Зено. Он показал ей пустую ладонь, в которой в следующий миг оказалась игральная карта — Влюбленные, чья жертва уже принесена.

Он повернул ладонь — и карта исчезла. Вместо нее в руке лежало маленькое красное сердечко, размером примерно с голубиное. Он приложил сердечко к губам — и оно исчезло. Когда он снова открыл ладонь, Карла увидела белое перышко — символ чистоты и полета.

Он подбросил перышко вверх, и его не стало. На его месте, словно обретя рождение в смерти, появилось поблескивающее яйцо. Яйцо с треском раскрылось, и из него сверкающей россыпью вылетел каскад огоньков. Люк подошел к Карле и отдал ей яйцо.

Внутри яйца поблескивало колечко; судя по оправе, ему было лет двести, мелкие бриллиантовые камешки образовали четыре концентрические окружности, а в центре сверкал большой розовый бриллиант.

Карла посмотрела на кольцо, потом на Люка. В ее взгляде было все, что он ожидал увидеть: любовь, преданность, надежда, согласие.

"Господи, мать твою!.. — подумала она. — О-о-о-о-ох, Господи, мать твою!" — Голова у нее кружилась от восторга и желания.

Софи трижды набирала номер Джорджа Роксборо, прежде чем дозвонилась ему.

— Вы близкая подруга Сэма? — спросил он.

— Да, достаточно близкая.

— Ну, если даже вы не знаете, где он, то почему решили, что я могу это знать?

— Я беспокоюсь за него, вот и все. И подумала — вдруг он звонил вам.

— Почему?

— Больше мне не к кому обратиться. Было бы к кому — позвонила бы.

— Нет, — сказал Роксборо. — Я ничего о нем не знаю. — Он умолк, и Софи уже собиралась попрощаться. — Он действительно ваш близкий друг?

— Я ведь уже сказала. — Софи едва сдерживалась, чтобы не нагрубить, от беспокойства у нее портился характер.

— Тогда вам должно быть известно, что он временами ведет себя странно. Пребывает в подавленном настроении, пьет без меры. Такое с ним случается.

— Да. — Софи так и подмывало сказать: «На этот раз, я уверена, причина совсем другая», — но она сдержалась. Она не нуждалась в помощи или сочувствии Роксборо и не хотела возбуждать его любопытства.

Как бы почувствовав ее осторожность, Роксборо с пьяной веселостью спросил:

— Вы новая женщина Паскью?

— Это очень неблагодарная роль, — ответила Софи, — но кто-то ведь должен ее играть.

Роксборо начал было:

— Если вы и в самом деле волнуетесь, я мог бы...

Софи уже держала палец на рычажке.

— Не беспокойтесь, право, не стоит, я сама его разыщу.

В Полл-Мэлле существуют клубы для мужчин, которые высоко ценят элитарность и ненавидят женщин. В них заключаются и расторгаются сделки, оказываются различного рода услуги и решаются дела о публичной финансовой поддержке. И все это в конфиденциальной обстановке.

Сэр Родни Брайдон слушал Хилари Тодда, время от времени кивая головой. Рассказ Хилари не вызвал у него чрезмерного удивления или озабоченности.

— Так о чем вы хотели просить меня, Хилари? — поинтересовался он. — Пока я не вижу здесь ничего ужасного.

— Вот как? — Хилари был озадачен. — Ну, во-первых, нужно решить, отдадим ли мы на съедение человека, работавшего на Эллвуда.

— А он больше не будет на нас работать?

— Если верить Эллвуду, нет.

— Эллвуд — дельный сотрудник. И по-моему, правильно оценивает ситуацию. Если он утверждает, что этот человек нам больше не нужен...

— А как быть со всем остальным, всем, что связано с ним?

— С Пайпером и прочими?

— Да.

— История, конечно, неприятная. И скорее всего, придется искать козла отпущения. Мы не можем допустить какого бы то ни было расследования. — В устах Брайдона слово «расследование» прозвучало синонимом возмутительного вмешательства в частную жизнь. — Поэтому мы отдадим им агента. Ну, а со всем остальным не так уж трудно справиться. — Он увидел, как тень пробежала по лицу Тодда и спросил: — А вы хорошо ладите с Эллвудом? Нет между вами трений?

— Нет.

— Ну и хорошо, отзовите его оттуда и отправьте в Европу. С Пайпером покончено, значит, ему там больше нечего делать.

— Мы считаем, что он был двойным агентом, ведь так?

— А мы так считаем?

— Но эти смерти во Франции и Италии...

— Безусловно, узнать об этом было бы просто замечательно. Чтобы действовать наверняка. Просто не хочется думать, что кто-то сумел нас перехитрить, правда? Однако все дело в том, что он работал только на нас.

В первую минуту Тодд был ошарашен как человек, не понявший шутки.

— Только на нас... — повторил он. — Только на нас... Значит, вы думаете, Пайпер оставался нам предан?

— Думаю, но предпочел бы в этом еще раз убедиться. Нас это действительно волновало. Впрочем, в любом случае внутренние агенты были обречены. Дело не в отдельных людях, а в том, что сама операция стала секретом полишинеля еще много лет назад. Хотелось бы, разумеется, выяснить, в какую сторону шла утечка информации, если Пайпер являлся двойным агентом. Что же касается внутренних агентов, то это с самого начала была проигрышная партия.

Замешательство Тодда постепенно переходило в гнев.

— Значит, вы считаете, он был предан нам?

— Да, он был под контролем.

— Я осуществлял общее руководство операцией, которую проводил Эллвуд. Целью ее было выяснить, происходила ли утечка информации через Пайпера. Мне сказали, что это жизненно важная задача. Что наши люди подвергаются опасности. — Тодд изо всей силы сдерживался, чтобы не повысить голос. — Кое-кто из наших людей уже погиб. Агенты во Франции и Италии. Поэтому мы и решили, что Пайпер мог продать их еще много лет назад, и теперь им пришлось расплатиться своими жизнями. Ради чего же тогда я наседал на Эллвуда и предоставил ему неограниченную свободу действий?

Брайдон кивнул:

— Да, в определенном смысле это было так. Но не за предательство Пайпера им пришлось заплатить — так нам думается. А за его идею, и не только его, за идею внутренних агентов. Наверное, в свое время эта идея казалась потрясающей. Война закончилась, будущее неопределенно. Так почему бы не оставить специальные подразделения — маленькую секретную армию, которая станет нашим первым эшелоном в оборонительной линии, преграждающей путь коммунистам? Они, как мы полагали, не нагрянут через границу на танках, а появятся в качестве пятой колонны. Поэтому нам требовались люди, занимающие высокие посты, входящие в высшую иерархию тех стран, способные влиять на события в соответствии с нашими потребностями и вносить изменения в политический курс, согласно сделанному нами выбору. — Брайдон смолк и улыбнулся: — Да, идея была действительно неплохая. И долгое время работала. А потом перестала, в основном из-за того, что не являлась больше ни для кого тайной. Теперь Европа — как раскрытая книга, Хилари. И вот мы решили: самое время трубить отбой, пока мы не попали, — он пожал плечами, — в неудобное положение.

— А как же погибшие? — спросил Тодд, хотя наперед знал ответ.

— Видите ли, ведь это сделали мы сами, — сказал Брайдон мягко, как бы извиняясь. Заметив официанта, он помахал пустым стаканом.

Тодд почувствовал себя неуютно. Вместе со спокойной улыбкой на губах Брайдона словно застыл вопрос: «Насколько крупной фигурой ты себя мнил? Способен ли ты был контролировать ситуацию?» И впервые Тодд знал, что ответить: «Вовсе не крупной. И почти ничего не контролирующей».

— Да, это мы убили, — повторил Брайдон. — Pour encourager les autres[12]. He всех, только трех, занимающих стратегическое положение. Остальные залегли на дно. — Брайдону принесли еще порцию выпивки. — Расчет оказался точным, как видите. Внутренние агенты исчезли, прежде чем о них кто-либо узнал, разумеется, кроме нас. Но сами-то агенты этого не поняли. Они чувствовали, что за ними охотятся, что они в опасности, и стали невероятно осторожны, отойдя от всяческой деятельности. Мы пока оказываем им помощь в ограниченных масштабах, но при необходимости вернем их на свои места. Нам не пришлось сворачивать эту сеть — агенты все сделали сами. Таким образом, удалось избежать скандала, никого не предавая и ни от чего не отказываясь. Думаю, им сейчас неплохо живется. Они исчезли, замели за собой следы и разъезжают себе по Европе с фальшивыми паспортами, как в старое, доброе время. — Он помолчал, изображая смущение. — Мы не говорили вам этого, Хилари...

— Ну да, конечно, — поддакнул Тодд, — хотя совсем еще недавно я считал, что агенты погибали из-за Пайпера, и выкладывался до конца.

Брайдон ответил ему легким кивком, но не спешил приносить извинения, не получив при этом для себя каких-то дополнительных преимуществ.

— Я слышал про вашу помощницу, Хилари. Вы удовлетворены?

— Удовлетворен?

— Тем, что не возникло проблем с безопасностью.

— О да, — согласился Тодд, — удовлетворен.

Было уже два часа ночи, но с улицы по-прежнему доносился шум: вопли, сопровождаемые раскатами смеха, рев и урчание машин на главной магистрали, звон бьющегося стекла, вой сирены и треск полицейских раций.

Уложив вещи в туристическую сумку, Софи выглянула в окно, проверяя, на месте ли машина. В районе, где она жила, было безопаснее, чем у Паскью, но в два часа ночи по всему Лондону бродят голодные, недремлющие существа, напоминающие зверей.

На дорогах за пределами города не стихало жужжание двигателей: в основном это были двенадцатиколесные тяжелые грузовики, двигающиеся в низко нависшем тумане. Она включила радио и обнаружила целую армию полуночников, обращающихся по телефону со своими проблемами к некоему доктору Дэфу[13].

Она гнала машину вовсю, но без рывков.

«У меня вот какая проблема, доктор: я насмерть напугана. Человек, которого я люблю, быть может, умирает прямо сейчас. Вы представляете?! Вас когда-нибудь одолевали подобные мысли? Вам приходилось мучиться от бессонницы? Он может умереть в любой момент».

Вот она — самая страшная вещь.

Эллвуд поставил телефон на подушку и прильнул к трубке:

— Да?

— Вы получите то, о чем просили, — сказал Тодд. — Я уже разговаривал кое с кем, они согласны с нашими предложениями...

— Хорошо, — ответил Эллвуд, — тогда скажите им, чтобы завтра были готовы. Пусть оградят меня от местной полиции: все должно пройти гладко.

— Поддержка нужна?

— Нет, справлюсь сам.

— А как быть с Джоунс?

— Не беспокойтесь. Она проинструктирована.

— Нужно сработать быстро и без накладок. А потом уезжайте.

— Я все запомню, Хилари, обещаю вам.

Девушка беззвучно рассмеялась, потому что Эллвуд не переставал ее трахать, разговаривая по телефону.

— Хилари, а где я буду через неделю?

— В Европе, — ответил Тодд, — теперь вас отправят в Европу.

— Прекрасно, я очень рад.

Тодд долго молчал, потом сказал:

— Я найду выход, Валлас. Запомните эти слова.

Глава 46

Флаг вместе с древком свалился в море. Это произошло в темноте, но Паскью слышал, как они шлепнулись об воду. Тело его лоснилось, глаза слезились от лихорадки. Кожа, прикрытая юбкой, горела. Паскью сорвал юбку, потом шорты, и они отправились вслед за флагом. Совсем голый Паскью ушел на самую дальнюю скалу и соскользнул в воду.

Дважды он засыпал, покачиваясь на поверхности. Проснувшись, обнаружил, что жадно глотает морскую воду. Потом пальцы разжались, и его отнесло течением футов на двадцать от скалы. Постанывая, он поплыл обратно и снова укрылся в нише.

Он лежал, вытянувшись на мокрых камнях. Его кидало то в жар, то в холод, била дрожь. Внезапно его охватил порыв ярости. Рыдая, Паскью стал колотить кулаками по камням, разбивая пальцы, сдирая с них кожу. Ярость сменили отчаяние, печаль и раскаяние.

Измученный, он повернулся лицом к гранитной стене и заснул.

Сны Паскью лишь отражали суровую реальность. Вот он сидит в ресторане, ожидая кого-то. Он голоден, его мучает жажда, но официант упорно не замечает его. Он обслуживает соседний столик, с мужчиной и женщиной. Паскью видит, как официант наполняет бокалы вином, настолько холодным, что на стекле — от ножки до ободка — выступили капельки влаги. Вдруг мужчина и женщина оборачиваются к нему и предлагают тост. Оказывается, это Люк Маллен и Лори Костров.

— Ну что же, это еще один способ умереть, — говорит Люк, и они выпивают все, до последней капли.

Потом снится ему, что он сидит на скале с тремя каменными выступами, которые заканчиваются гранитной стеной. Волны с шумом разбиваются о скалу, кричат чайки.

Он просыпается и видит, что официант стоит перед ним, ожидая заказа, подобострастно наклонившись вперед. Вместо лица у официанта круглая тень, потому что утреннее солнце светит Паскью в глаза.

Чуть поодаль стоит еще кто-то, выставив руку перед собой, словно произнося приветственную речь. Вот надувная шлюпка, в ней тоже сидит человек, а еще дальше — маленький прогулочный катер и люди, высыпавшие к борту. В изумлении они смотрят на Паскью.

Они забрали Паскью на борт и послали радиограмму на берег. Потом он рассказал, как его парусная яхта перевернулась. Ему дали одежду. Он выпил слишком много воды, и его вырвало, потом пил еще. Все казалось ему нереальным: шум двигателя, доски палубы, по которым он ступал, даже собственный голос. Он все оглядывался на скалу, пока наконец она не стала совсем крохотной.

В машинном отделении он съел шесть упаковок сладких бисквитов и кусочек торта. Этого хватило с лихвой. Зато воду он пил, пока живот не вспучило.

Все смотрели на него, улыбались, подбадривали, и создавалось впечатление, что толпа на набережной состоит сплошь из знакомых лиц.

Он сошел на берег и стал пожимать всем руки, счастливый, ставший знаменитостью, все еще пошатываясь от лихорадки. Происходящее казалось ему миражем, плодом собственного воображения. Почва, ускользавшая из-под ног, крики чаек, напоминавшие, что он ушел не так уж далеко.

— Кто это был? — спросил какой-то человек, словно кто-то мог это знать.

Мачты и паруса. Солнце, горящее в окнах домов вдоль набережной. Сигарета в его руке — первая за восемь лет.

Софи, спускающаяся к нему по набережной, — еще одно лицо в толпе.

Глава 4 7

Иллюзионист, маг, эскейполоджист, а теперь еще и предсказатель судьбы. Посмотрев в зеркало, Люк словно заглянул в будущее. По одну сторону находилось его прежнее лицо, по другую — новое. Черты оставались теми же, но что-то неуловимое менялось.

Превратиться в другого человека было делом легким и в то же время каким-то необыкновенным, сверхъестественным. Новый паспорт, новое имя, новый номер банковского счета, новое свидетельство о рождении — все это просто. Только Карла придавала всему этому оттенок волшебства.

До Люка доносились сверху ее неровные шаги — она ходила взад-вперед по комнате. Незадолго до этого Эллвуд позвонил и сообщил:

— Все в порядке. Я скоро буду у вас. Готовьтесь к отъезду.

— Готовимся к отъезду, — передал Люк Карле, как будто это было закодированное послание.

Он не видел в зеркале подробностей жизни, постепенно они сами узнают, как все сложится. Но уже сейчас перед ними возникали отдельные эпизоды, мелькающие в пространстве между стеклом и серебристым фоном. Их предварил эпизод из прошлого, с которого, по сути дела, велся отсчет их совместной жизни. Он увидел Карлу, которая сидела на берегу, свернувшись калачиком, у самой воды, с лицом безучастным и холодным, как океан. И вот они уже на берегу другого моря — Средиземного, наверное? Карла берет его под руку, из-за хромоты она слегка касается его бедром при каждом шаге.

Он видел сценки из их повседневной жизни, напоминающие натюрморты, с самыми обычными, будничными предметами, которые есть в каждом доме. Образы проносились перед ним, сменяя один другой; и в каждом видении они с Карлой были неотделимы друг от друга. Ему представлялся то пикник на склоне холма, то вечерний сад — в нем сидят двое и попивают что-то, отдыхая от дневных забот.

Потом он увидел комнату с их пожитками; и это стало его последним видением перед тем, как в зеркале появилось отражение Валласа Эллвуда, наводящего на него пистолет.

— Все дело в том, — объяснил Эллвуд, — что я лгал. И уже не в первый раз.

Люк повернулся к нему и двинулся по комнате, инстинктивно удаляясь от лестницы, по которой вот-вот могла спуститься Карла. Он вел себя как птица, которая, забыв про смертельную опасность, старается увести хищника подальше от гнезда.

— Ну-ка сядь! — приказал Эллвуд и дулом пистолета указал на стул посреди комнаты.

Оба слышали шаги Карлы в комнате наверху и говорили тихо, как родители, которые боятся разбудить ребенка.

— Валлас...

— Вот в чем весь фокус — нельзя проигрывать. Всегда есть проигравший. Всегда. Просто нельзя им становиться. Это мое единственное правило, понимаешь? Есть всего одно правило. Не будь проигравшим.

— Валлас...

— Вот как все обернулось... Скоро, совсем скоро, сюда приедут люди, очень смахивающие на полицейских, заберут тебя, ты исчезнешь из моей жизни. Прощай. — Он радостно помахал Люку, при этом пистолет в другой его руке не шелохнулся. То, что произошло в больнице на холме, — чей-то провал, значит, нужно найти виноватого. Почему? Потому что так устроен наш мир. И не проси меня объяснить — я сам не понимаю, почему это так. — Эллвуд покачал головой. — Так или иначе, выбор пал на тебя. Ты останешься в дураках. Тебе не повезло.

— Валлас, отпусти Карлу.

— Да-да. — Эллвуд, казалось, не слышал его. — Поскольку все знают, что есть козел отпущения, все упрощается. Дело в том, что нельзя больше ждать от тебя осмотрительности в поступках. Ведь так? — Он помолчал, словно ожидая ответа. — А потому будущее твое окажется совсем не таким, каким ты его себе представлял.

— Отпусти ее. Она все равно ничего не скажет — потому что ничего не знает. Это только все усложнит. Отпусти ее.

— Да-да, конечно. Я хочу рассказать тебе кое-что. О твоем прошлом.

Наверху открылась и закрылась дверь. Люк резко вскинул голову. Потом снова перевел взгляд на Эллвуда и увидел, что тот не сводит с него глаз.

— Так вот, о твоем прошлом. О Лори.

Взгляд Люка заметался по комнате. Он лихорадочно размышлял, как предупредить Карлу.

— Смотри на меня! — злобно прошипел Эллвуд. — Вина за содеянное — вот о чем мы только что говорили, да? За все случившееся здесь должен отвечать ты — это вполне логично, Великий Зено, мать твою! Потому что, не отвлекай тебя мысли о прошлом, ты сосредоточился бы на задании.

Люк пытался представить, что сейчас делает Карла. Она не произнесла пока ни единого слова, шаги ее послышались в коридоре, а потом стихли в спальне.

— Кстати, в прошлом твоем имело место нечто такое, о чем тебе следует знать. — Эллвуд вдруг рассмеялся, как будто вспомнил что-то необычайно забавное — даже спустя столько лет шутка не утратила былой остроты. — Ты думал — я двойной агент. Считал, что я пошел на это ради денег, или стремясь подстраховать себя на крайний случай, или, наконец, чтобы просто пощекотать нервы. Ну что же, последнее предположение, пожалуй, ближе всего к истине. Предательство ради развлечения. Это мне нравится. Потрясающая мысль! Однако и это не соответствует действительности.

Карла прошла через спальню, направляясь к двери, но потом вернулась обратно. Люк представил, как она стоит у зеркала. Заерзал по полу подвигаемый ею табурет — наверное, она сейчас смотрит в зеркало.

— Ты крутил роман с Лори. Муж Лори мог проболтаться о чем-то — Бог его знает, как все было, — а Лори потом пересказывала это тебе в постели. Таким образом, вы помогали «делу». Отличная идея — она принадлежала мне. Ты приходил на исповедь к Тому Кэри и все ему выкладывал. А он передавал информацию дальше. Китайским агентам... или русским. И все это было организовано мной — ради потехи, или ради денег, или во имя правого дела. Да только вот... — Эллвуд снова отрывисто засмеялся: ему жаль было раскрывать свою шутку, настолько она ему казалась удачной. — Да только вот все было задумано по-другому. Намного умнее. Хочешь знать как? Тогда слушай: полковник знал про вас с Лори. И плевал на это. Если хочешь знать, спустя два дня после ее самоубийства он устроил вечеринку, чтобы отметить это событие. С шампанским, кокаином и двумя девками, которых мы трахали в хвост и в гриву. Да, отлично провели время! Полковник хохотал до коликов в животе. — Эллвуда просто распирало от смеха. Не в силах сдержаться, он фыркал, брызгая слюной.

Люк попытался представить, что в этот момент видит в зеркале Карла, но тут же перестал думать об этом. Наверняка она видит образы из их будущего, проносящиеся в голове, словно обрывки снов.

— Ты еще не понял, Великий вонючий Зено, козел ты этакий? Не понял, что это означало? Он знал обо всем и плевал на это. Лори передавала все, о чем якобы проболтался полковник. А он говорил лишь то, что мне нужно было донести до тебя. И до Кэри. И до всех остальных придурков, нашептывающих друг другу информацию по цепочке. Это была дезинформация, понимаешь? Не бесполезный хлам, а ложная информация, приносящая вред противнику. Просто дерьмо, которое пристает к подошве ботинка, а потом размазывается по ковру. Ты разносил ее дальше, и твои дружки — сосунки-революционеры — потешались, глядя, как ты закадрил жену военного, а ты в свою очередь смеялся над ними, якобы не понимающими, что происходит на самом деле. А уж как я смеялся, когда упоминал твое имя в письменных донесениях!.. Чуть не писал в штаны от хохота!

Карла поднялась со стула. Люк снова услышал ее шаги — она направлялась к двери. И вот дверь приоткрылась. Эллвуд наблюдал за Люком, пытаясь определить по выражению лица его реакцию.

— Почему бы тебе просто не отпустить ее? — спросил Люк.

Эллвуд нахмурился:

— Ты слушал, что я тебе только что рассказывал?

— Да, слушал. Я спрашиваю — если она не участвовала в этом, почему бы тебе не отпустить ее, прежде чем сюда кто-то приедет?

— Все это было липой, — втолковывал ему Эллвуд, — я все заранее спланировал. Лори являлась просто каналом для передачи ложной информации.

— Было вот что, — сказал Люк. — Лори погибла. Мы убили ее. Это и есть прошлое. Это и стало «самой страшной вещью». Поэтому я убил Ника, Марианну и Сэма Паскью. Чтобы избавиться от «самой страшной вещи». Ты рассказал мне сейчас то, чего я не знал, но меня это совершенно не взволновало. Я понял тебя: все это было сплошным надувательством, спланированным тобой. Блестяще! Я думал, что даю Кэри секретную информацию, а на самом деле сообщал ложные сведения. До чего ты умен! До чего ты умен!.. Кэри думал, что он отправляет в Восточную Германию ценные разведданные, а отправлял всякий мусор. Так давайте снимем шляпы перед Валласом. Но повторяю тебе — меня это не волнует. Тогда волновало, а сейчас нет. Ты понимаешь? Это все политика и разное прочее дерьмо, не имеющее никакого значения, никогда не имевшее.

На лестнице раздались шаги Карлы.

— Отпусти ее... Почему бы тебе просто не отпустить ее?

Эллвуд изумленно покачал головой.

— Никогда раньше не видел такого, — сказал он. — Даже не слышал ни о чем подобном. — Он посмотрел на Люка, как ученый, разглядывающий редкий экземпляр чешуйчатокрылого в пробирке. — Это что? Бескорыстная любовь? Ты убивал людей, чтобы сохранить ее, а теперь хочешь отпустить эту женщину? Полное бескорыстие. И ты отпустишь ее, если я позволю тебе? Да?

Люк кивнул.

— Понимай как хочешь. Только дай ей уйти.

Эллвудом опять овладел приступ смеха. Но он знал, что с Люка нельзя сводить глаз, и это сковывало его. Голова его не шелохнулась, пистолет в руке тоже, но при этом он буквально захлебывался от хохота, широко раскрыв рот. Глаза стали узкими, как щелочки, каждый мускул лица вздрагивал.

— Вот дьявол! — приговаривал он. — Вот дьявол! — Свободной рукой он смахнул слезинку с одного глаза, при этом второй не мигая смотрел на Люка. Лоб с челкой цвета вороненой стали собрался в морщины, а серая кожа от удовольствия стала лосниться. — О, дьявол!.. А ведь самое смешное я приберег напоследок.

Карла вошла в комнату и направилась к Эллвуду, широко улыбаясь, как будто не обманулась в своих ожиданиях, — здесь действительно происходило что-то очень веселое.

Есть фотомодели, лица которых просто созданы для объектива камеры. Без косметики, без сознания собственной красоты они могут показаться пресными и невзрачными. Но вот они появляются в свете юпитеров, с искусно подобранной косметикой, распушив волосы, и черты их неожиданно оживают, подчеркнутые дорогими украшениями, тонким ароматом духов, безукоризненным покроем одежды, тело становится гибким и полным энергии.

И тут Люк понял, что Карла любовалась в зеркале не сценами из будущей жизни, а собственной красотой, проступившей теперь благодаря ее стараниям. Проходя по комнате, она сделала пару хромых шажков — это было жестоким напоминанием для Люка.

Эллвуд следил за выражением лица Люка, и раскаты его хохота становились все громче. Он уже с трудом переводил дыхание. Карла остановилась возле Эллвуда. Лицо ее сияло.

Люк застыл в неподвижности, окаменев. Он смотрел на Карлу так, словно ему явилась его собственная смерть.

Смех Эллвуда теперь звучал с перерывами, постепенно стихая. И вот наконец ужасное молчание нависло в комнате. Даже истошные рыдания, даже грубая брань не могли бы произвести более тягостного впечатления. Воцарившаяся тишина напоминала момент перед казнью.

У Карлы перехватило дыхание. Она наблюдала за Люком.

В висках у нее пульсировало, словно ее било слабым электрическим разрядом. Голова кружилась, то ли от ощущения своей власти, то ли от похоти, что было почти одно и то же. Она подошла еще ближе к Эллвуду, но при этом продолжала смотреть на Люка.

Эллвуд снова расхохотался, дуло пистолета запрыгало в воздухе. Его охватило волнение — словно от Карлы исходил жар. Когда она подступила ближе, он обнял ее за шею, а она стала водить его рукой, лежавшей у нее на груди. Язык ее пробежался по губам, она стояла полуприкрыв глаза, продолжая наблюдать за Люком.

Карла и Валлас Эллвуд. Они обнялись, и он ласкал ее, тела их соприкасались, от чего возбуждение нарастало, — они напоминали счастливую парочку, позирующую для последнего снимка, мечтавшую сбросить одежду и добраться до постели.

Оба наблюдали за Люком, не сводя с него глаз.

Глава 48

Паскью сидел в машине Софи, откинувшись на сиденье, закрыв глаза, и на все вопросы отвечал «нет».

— Нет, чувствую я себя неважно. Нет, возвращаться в Лондон не собираюсь. Нет, я этого так не оставлю, с меня довольно. Этот ублюдок уже несколько раз пытался убить меня. И теперь я по-настоящему разозлился. Нет, я не считаю, что, идя к нему домой, ничем не рискую. Но я все равно это сделаю. Нет, я не знаю, кого там застану, но очень хотелось бы, чтобы там оказался Люк Маллен, потому что я мечтаю сломать его поганый хребет. Нет, ты не поедешь со мной.

На набережной все еще толпились люди, показывая то в сторону моря, то на дорогу, видимо, рассказывая о происшествии с Паскью.

— А как насчет лодки, на которой ты якобы перевернулся? — спросила Софи.

— Я должен встретиться с людьми из береговой охраны.

— И ты собираешься к ним идти?

— Конечно нет.

— Как ты им представился?

— Я назвался Джоном Келли.

— А кто это такой?

— Мой дедушка по материнской линии. Я уже сказал — ты не поедешь со мной.

Софи завела двигатель и повела машину вдоль берега.

— Да, я слышала, как ты это сказал. И тем не менее я поеду с тобой.

— Останови! — потребовал Паскью.

— Поскольку ты знаешь дорогу, лучше скажи мне...

— Останови машину!

— ...как туда ехать.

Они проехали еще минут десять, и Паскью буркнул:

— Надо было повернуть вправо еще за милю отсюда.

Помимо водителя в машине сидели еще двое полицейских, они расположились на заднем сиденье вместе с Люком, и один из них приковал себя к Люку наручниками. Предварительно было обговорено, что местная полиция ни при каких обстоятельствах не станет вмешиваться. Арестованного надлежало отправить прямо в Лондон. Они плутали по узеньким дорожкам с изгородями по обе стороны.

— Сделай так, чтобы он заткнулся, хорошо? — попросил водитель.

Они ехали, откинув брезентовый верх, чтобы в машине было прохладнее, и ветерок посвистывал, теребя кромку материи. Помимо этого тонкого, несмолкающего писка в машине раздавались рыдания Люка. Он сидел выпрямив спину, с открытыми глазами, и из груди его вырывались рыдания. В них слышалось отчаяние человека, потерявшего последнюю надежду.

Пока Эллвуд звонил по телефону, Карла приготовила кофе.

Он сказал в трубку. «Маллена уже увезли». — Потом, после паузы: «Нет, лучше сказать, что его взяли в Лондоне. Впрочем, кого это теперь интересует? Местную полицию можно в любой момент проинструктировать». Он положил трубку, улыбаясь.

— Ну ты и чертовка!

— Расскажи мне про него, — попросила Карла, — про Тодда.

— Ты ведь у него работаешь. И знаешь столько же, сколько я.

— Нет, Валлас, у меня сильные подозрения, что многого я не знаю.

— Значит, ты выискиваешь, за что бы ухватиться.

— Я и сама не знаю, что ищу. Надеюсь, ты мне поможешь?

— Но что все-таки ты имеешь в виду?

— Может быть, деньги, может быть, власть...

— Мы с тобой два сапога пара, — сказал Эллвуд, — я знаю, что ты ищешь. И думаю, найдешь. Но будь осторожна. Эта вещь может принадлежать кому-то другому.

— Я не стала бы красть ее у тебя, Валлас. Ты ведь знаешь.

«Еще как стала бы! — подумал Эллвуд. — Я буду настороже. И когда настанет этот момент, сиськи тебе пообрываю, сучка!»

Люк умолк. Человек, к которому он был прикован наручниками, свободной рукой отвесил ему несколько оплеух. Люк никак на них не отреагировал: он думал о чем-то своем.

— Знаете, в мире все движется по кругу.

— Что-что? — спросил человек, сидевший рядом, с широким шрамом, идущим от виска по лбу, рассекающим бровь.

— Все движется по кругу.

— Это я и без тебя знаю.

— О чем он там толкует? — спросил водитель.

— О том, что Земля круглая.

— Ну что же, мысль правильная, — поддакнул водитель, и все трое рассмеялись.

— Я сделал это с Лори, а кто-то сделал это со мной, — продолжал Люк, — подлые поступки совершаются по кругу. Жизнь, описав круг, возвращает нас к прошлому. Ты вышвыриваешь что-то в этот мир, какую-то ужасную вещь, страшную вещь, а потом она непременно возвращается к тебе.

Третий сопровождающий сказал:

— Заткнись, мать твою! Поскули лучше, ладно?

Они находились уже в трех милях от Лонгрока и ехали сейчас по маленькому портовому городку. Дорога, постепенно понижаясь, уводила к захламленной набережной, на которой в этот момент загружали приземистую баржу. Водитель притормозил машину на вершине холма, у светофора, и стал смотреть на снующих туда-сюда матросов.

— Врежьте ему как следует, — попросил он, — чтобы до конца пути не очухался. — Он обернулся через плечо, не выпуская из рук руль. — Врежьте так, чтобы отрубился.

— ...Как яйцо, — продолжал Люк. — Но оно ничему не дает начала.

Водитель обернулся, теперь не на шутку разозлившись, и ударил Люка наотмашь тыльной стороной ладони, как собаку.

— Заткнись!

— Это значит, что все старое возвращается, описав круг: и старые грехи, и старая боль.

От следующего удара голова Люка дернулась назад.

— Да врежьте вы этому ублюдку, — снова посоветовал водитель, глядя на красный свет.

— Как яйцо...

Полицейский, сидящий рядом, повернулся к нему, сжав руку в кулак, и в этот момент Люк наклонился в его сторону и достал из уха яйцо. Внезапно наступило молчание, но водитель не знал, как его истолковать.

Два полицейских, сидящих сзади, уставились на яйцо, как на какую-то диковинную вещь, лишившись дара речи. Так прошло минуты две, пока человек с рассеченной бровью не сообразил, что Люк достал яйцо рукой, которую он приковал к своей наручниками. А когда полицейский попробовал пошевелиться, то обнаружил, что теперь наручниками скованы его собственные руки, заведенные за спину. Потом он увидел, как яйцо, щелкнув, открылось.

Третий полицейский успел лишь произнести:

— Не надо...

Водитель убрал ногу с тормоза, и двигатель взревел.

Когда машину залило светом, единственный из сидевших в ней, кто закрыл глаза, был Люк. Прогремело что-то похожее на выстрел, и одновременно возникла карбидно-белая вспышка. По эффекту это было схоже с ударом грома в замкнутом пространстве. Все сидели ослепленные вспышкой, оглушенные грохотом, ударившим в барабанные перепонки. Люк резким движением наклонился вбок, перегнувшись через колени скованного наручниками полицейского, и открыл дверцу в тот момент, когда водитель нажал на акселератор; дверца ударила его по ногам, когда он выскочил наружу.

Водитель резко притормозил. Почему-то он почти ничего не видел. Лишь заметил приближающийся пикап и взял круто вбок, заваливаясь на пассажирское кресло. Машина покатилась вниз по холму. Сзади третий полицейский распахнул дверцу, но так и не решился выпрыгнуть в окружавшую его белую пустоту. Водитель нащупал руль, но не имел ни малейшего представления, куда они едут и где находятся. Он снова повернул, чтобы приостановить движение вниз, и в это время крыло машины протаранил фургон. Трое сидевших в машине людей завертелись, словно гимнасты, с переломанными спинами. Машина повернулась на триста шестьдесят градусов и снова покатилась вниз по склону. А человек с рассеченной бровью сидел, скованный наручниками, ослепленный, среди останков обоих коллег.

Движение на холме замерло. Люди прильнули к окнам, наблюдая за машиной, проносящейся мимо них, никем не управляемой, с одним оставшимся в живых пассажиром. Она мчалась, сокрушая крылья, бамперы, фары по одну сторону и задевая за ограждение шоссе по другую, прокладывая себе дорогу вниз, к набережной.

Теперь настала очередь Софи сказать «нет». Она произнесла это слово один-единственный раз, короткое, простое «нет». Без всякого предупреждения она вырулила к обочине, ударила по тормозу и заплакала еще прежде, чем они окончательно остановились. Закрыв лицо ладонями, она заголосила, громко, надрывно, как будто все возмущение, весь страх, преследующие ее, пока она гнала машину на запад, пока коротала утро в ожидании на набережной, наконец настигли ее на этой дороге, пролегающей над берегом океана.

Паскью ничего не предпринимал, только слушал и ждал.

— Я не знала где ты, ты мог погибнуть, все что угодно могло с тобой случиться, я провела в дороге пять часов и не знала, кого застану здесь. И я не была уверена, что это ты, когда какого-то человека выводили на набережную. Я стояла в толпе, среди восторженных зевак, черт бы их побрал! Они любовались этой картиной, им было все равно, кто тот придурок, которого вынесло на скалу. А потом оказалось, что это ты. А до этого я побывала в отеле и на этой чертовой лодочной станции, потому что думала, что, возможно, он там, что он может убить меня... А потом ты сошел с катера, как какой-то Робинзон Крузо, — черт бы тебя побрал!

Она сидела, отвернувшись от Паскью, покачиваясь в такт всхлипываниям, и это продолжалось до тех пор, пока он не спросил:

— Хочешь, я поведу машину?

Тогда она повернулась и ударила его кулаком в плечо, вложив в этот удар весь свой гнев.

— Хочешь, я поведу машину?

— Нет, — ответила Софи.

Когда они тронулись с места, он сказал:

— Я люблю тебя, но еще не вполне готов к этому.

Эллвуд нашел Карлу в спальне.

— Уходим, — сказал он.

Она разложила на кровати кое-какие вещи так, словно это была маленькая экспозиция в доме-музее давно умершей знаменитости. Три шарика для жонглирования, сложенные веером ножи, смотанные шарфы из светлого шелка, две колоды карт, яйцо с вложенным в него колечком.

— Все остальное, наверное, осталось в сундуке, — сказала она. — И как мы с этим поступим?

— Здесь все вычистят, — ответил Эллвуд, — технические работники. Они позаботятся об этом.

— Значит, его просто выскоблят из памяти, — сказала Карла. — Да? Не останется ни клочка, ни имени — ничего.

Эллвуд посмотрел на нее нахмурившись.

— Да, именно так. Тебя что-то не устраивает?

— Это был потрясающий спектакль, Валлас! Видел бы ты меня в роли. Я играла блестяще. А теперь чувствую себя актрисой в театре, в котором вот-вот погасят огни. — Она подбросила вверх шар и два раза хлопнула в ладоши, прежде чем поймать его. — Ни аплодисментов, ни откликов критиков, ни восторженных поклонников, томящихся в ожидании у выхода. — Карла положила шар обратно и вслед за Эллвудом направилась к двери. Она задержалась на мгновение, бросив воздушный поцелуй воображаемой публике, тут же взорвавшейся громовыми аплодисментами. (Карла оставила дверь открытой — для технических работников.)

— Возьми что-нибудь с собой, — предложил Эллвуд, — на память. Да что здесь возьмешь?

Люк бежал по городским окраинам, все время в гору, оставляя позади низины, прилегающие к побережью, до тех пор, пока не отыскал тропинку, тянущуюся над океаном. Он остановился, чтобы отдышаться, и посмотрел на бескрайнее водное пространство, простирающееся на западе. Отсюда была видна вершина Виндбраш, а пониже — узенькая полоска Меерз-Пойнт, похожая на красный волнорез. Туда и направился Люк. От взрыва у него все еще звенело в ушах, этот звон смешивался с шумом моря, и получалось нечто похожее на посвистывание ветра среди скал.

Он сейчас не думал ни о чем. И в тоже время думал обо всем. Слишком многое отягощало его сознание: отголоски прошлого, боль, тоска, отвращение, чувство утраты, — слишком много, чтобы он мог сосредоточиться на чем-то одном. Действия его были инстинктивными.

Он пробежал более двух миль не останавливаясь и в конце концов оказался на тропинке, пролегающей над расселиной, там, где два огромных валуна громоздились у самой воды: один похожий на тюленя, прокладывающего путь среди волн, другой — на выгнутую дугой кошачью спину. Он наклонился вперед, упершись руками в колени, и сплюнул. Грудную клетку обжигало болью, ноги сводило от усталости.

Он жадно глотал воздух, легкие раздувались, словно кузнечные меха. И все это — лишь по велению инстинкта. У него еще будет время подумать о происходящем. Поразмыслить над превратностями жизни и смерти, над тайнами магии и постараться постичь те слова, от которых разверзаются могильные плиты.

Софи и Паскью замешкались у двери, словно пришли в гости к друзьям. Он дважды обошел дом, но никого не заметил. Так получилось, что вначале Эллвуд с Карлой спускались по лестнице, потом оказались на первом этаже, в тот самый момент, когда Паскью не мог их видеть, и скрылись в коридоре.

Услышав, как открывается дверь, Эллвуд выхватил пистолет и, как только Паскью вошел, выстрелил, повинуясь рефлексу. Времени на раздумья у него не оставалось, он убил бы сейчас любого. Пуля вонзилась Паскью в мякоть чуть повыше бедра, и он грузно осел на пол в коридоре. Софи застыла в дверном проеме, как будто только сейчас догадалась по удивленным взглядам хозяев, что пришла в гости, но не в назначенный день. Эллвуд помахал пистолетом, словно говоря: «Заходите, раз уж пожаловали к нам, угощения хватит на всех». Карла захлопнула за ней дверь.

— Да ведь ты должен был умереть! — удивился Эллвуд. — Он что же — врал мне?

Паскью опустил взгляд на рану, приложив к ней ладонь, опасаясь, что кровь хлынет ручьем, однако она едва сочилась, и сильной боли он не ощущал.

— Кто это? — недоумевала Карла, но в следующий момент удивление исчезло с ее лица. — Ах да, знаю, кто они такие, — видимо, вспомнив рассказ Люка о призраках.

— Он не солгал, — возразил Паскью, — он старался как мог, просто я решил не умирать.

— Теперь у тебя есть возможность передумать. — Эллвуд махнул пистолетом в сторону гостиной, жестом приказывая пройти туда. Голос его звучал так, будто его сейчас занимало лишь предстоящее дело, однако глаза потемнели от гнева и смущения. — Опусти занавески, — сказал он Карле.

— Все равно никто сюда не придет.

— Как видишь, кое-кто уже пришел, так что опусти эти чертовы занавески.

Карла прошлась по комнате. На каждом окне были подвешены деревянные жалюзи из двух половинок. Она опустила их, и комната погрузилась в полумрак. Паскью сидел на полу, прислонившись спиной к деревянной балке. Эллвуд отступил назад, чтобы удерживать обоих в поле зрения, и стоял, закусив губу.

Софи подумала вслух:

— Когда не знаешь, что делать, попробуй не делать ничего.

Эллвуд подошел к ней и с силой ткнул дулом пистолета под ребра.

Софи приоткрыла рот, но не издала ни звука, лишь наклонилась вперед, как будто старалась лучше расслышать его слова. А Эллвуд в свою очередь тоже нагнулся к ней, и их лица теперь находились так близко, что от его дыхания у нее чуть колыхались ресницы. В комнате послышался его торопливый шепот, напряженный, как перед совершением убийства, слова сыпались скороговоркой:

— Ты хочешь умереть, сучка? Ты этого хочешь? Это очень просто. Это может случиться в любой момент. Это совсем просто, тварь, проще не бывает.

Софи присела рядом с Паскью, держась за бок, и сдвинула ладонь ближе к сердцу. Паскью понял: она беспокоится о ребенке.

Эллвуд отошел назад, не отрывая от них взгляда. Он потянулся было к телефону, но потом уселся на плетеный стул, положив ногу на ногу, созерцая происходящее с видом человека, у которого в голове созрел какой-то план.

Карла вначале смотрела на него, а потом отвернулась, чтобы опустить до конца жалюзи, приветствуя широкой, лучистой улыбкой мир, простиравшийся снаружи. "Ты ведь ломаешь голову, что тебе делать с ним, да, Валлас? Ты не можешь позвонить в департамент, не скомпрометировав себя, — ведь тогда придется рассказать обо всем, с самого начала, рассказать о магических представлениях со смертями и о странном исчезновении преподобного Тома Кэри... Я чувствую, как часть твоей силы переходит ко мне".

Она пересекла комнату и тронула Эллвуда за плечо, давая ему разумный совет, как подобает заботливой жене.

— Тебе придется убить их, Эллвуд. Главное — чтобы это не имело никакого отношения к нам и не бросило на нас тень. Поэтому нужно устроить все так, чтобы их ни в коем случае не "нашли. Тут кругом леса, а за лесом начинается море. Мы сейчас сядем и спокойно подумаем, как это сделать получше.

«Чтобы не имело отношения к нам, не бросило на нас тень». Эллвуд подумал: «Амбициозность — вот в чем твоя слабость». Он взял на заметку эту ее черту характера и, подумав немного, сказал:

— Где бы мы их ни спрятали, лучше доставить их туда мертвецами.

Карла ушла на кухню и вернулась с двумя большими пластиковыми мешками для мусора. Она осмотрелась вокруг и взяла с кресла подушку.

— Годится? — спросила она.

Это был достаточно распространенный способ: жертву кладут на бок, под голову подкладывают подушку, на которой остаются брызги, вылетающие вместе с пулей, а сверху до пояса накрывают пластиковой пленкой, чтобы ничего не пролилось и нигде не осталось пятен. Чаще всего жертвы соглашаются на это, даже стараются угодить убийце. Но с некоторыми возникают осложнения. Паскью поднялся с пола, загородив собой Софи. Эллвуд тоже встал.

— Что же, как тебе больше нравится? Могу выстрелить тебе пару раз в кишки, тогда крови тоже будет немного, но тебе придется помучиться. Потом мы прикончим ее, а следом за ней добьем тебя. В конце концов, результат будет тот же. — Стоя футах в шести от Паскью, Эллвуд опустил пистолет до уровня его живота.

Одновременно Карла стала надвигаться на Софи, держа в одной руке подушку, а в другой — пластиковый пакет, словно продавец, демонстрирующий новую модель сезона. И в этот момент белый шар замерцал в полумраке и прокатился по комнате с легким шипением. Казалось, тишина наступила на несколько минут, а может быть, это длилось всего секунды две.

Эллвуд обернулся и выстрелил, пуля угодила в одну из половинок жалюзи, расщепив ее. Он слегка согнул ногу в колене, как теннисный игрок перед подачей, и тут нож, брошенный Люком, вонзился ему в лицо, пройдя через мякоть щеки и застряв в челюсти. Он вскрикнул и попятился, согнувшись от боли, а Паскью легко выхватил у него из руки пистолет. Ноги Эллвуда заплетались, он спотыкался, но не падал, схватившись за лицо, напоминая канатоходца, отбивающегося от роя пчел. Паскью водил пистолетом в разные стороны, не зная, кого брать на прицел.

— Застрели его, — сказала Софи.

Но Паскью так и не понял, кого она имеет в виду. Да и в любом случае момент был неподходящий. Он смотрел на Люка, а Люк — на Карлу. Эллвуд продолжал отступать к двери, еще не оправившись от болевого шока. Кровь текла по лицу, словно пот.

— Он припарковал машину на аллее, футах в шестидесяти от поворотного круга, — сказала Карла, рассчитывая переключить внимание Люка на Эллвуда.

Но Люк не шелохнулся, продолжая смотреть на Карлу.

Тогда Карла повернулась к Паскью, бросив:

— Застрели его!

Эллвуд привалился к дверце своей машины. Рукоятка ножа торчала у него из щеки пониже левого глаза. Он попробовал вытащить нож, но не смог — не в силах вытерпеть боль.

— Что же ты натворил, козел вонючий? — произнес он. — Ты хоть понимаешь, что натворил, придурок? Или тебе жить надоело? — Все это звучало так, как будто он пережевывал кусок мяса. — Придурок, ты что, хочешь умереть? Козел ты вонючий!

Продолжая бормотать себе под нос, он забрался в машину, завел двигатель и выехал на дорогу, пролегающую над океаном, окутанную синеватой дымкой, вихляя из стороны в сторону. Слезы и кровь ручьями бежали по подбородку.

А в доме так никто и не двинулся с места. Люк даже не удосужился взглянуть на Паскью. Конечно, было совершенно непонятно, как тот выжил, но к этому моменту он уже утратил способность чему-либо удивляться. Сэм Паскью должен быть мертв, а он стоит перед ним живой: не осталось ничего невозможного, прошлое может стать настоящим, любовь — обернуться безумием и убийством, покойники запросто разгуливают.

— Я вместе с ней подожду, пока сюда приедут, — сказал Люк.

— Нет! — Карла умоляюще посмотрела на Паскью и Софи. — Прошу вас! Останьтесь здесь!

Пластиковый пакет и подушка валялись на полу, у ног Карлы. Софи представила себя лежащей в наглухо закрытом капюшоне.

— Ты в порядке? — спросила она Паскью.

— Более или менее.

— Пойдем.

— А ты что собираешься делать? — спросил Паскью у Люка.

— Ждать вместе с ней, пока сюда приедут.

— А кто она? — спросила Софи у Паскью.

— Не знаю.

Какой-то бред. Люк напал на Эллвуда. А теперь не сводил глаз с этой женщины, одержимый одной-единственной мыслью. Паскью знал, что у Люка на уме, но причины понять не мог.

— Пойдем. — Софи направилась к выходу.

— Он убьет ее, — возразил Паскью, — история с Лори повторится. Мы не можем просто так уйти.

— Она не Лори, сейчас все по-другому. Мы не совершили ничего плохого. Нас это не касается.

— Но стоит нам уйти, и она умрет. Ты этого хочешь?

— А ты уверен?

Паскью вздохнул.

— Посмотри на него. О чем он сейчас думает? — Оба повернулись к Люку, а тот все смотрел на Карлу.

Софи сказала:

— Все ясно. Если мы останемся, нас впутают в это дело. И мы никогда не отмоемся, нам тогда вообще не жить. Ты собираешься позвонить в полицию? И что ты им скажешь? Каждое слово таит для нас смертельную опасность. Это связано с прошлым, и именно поэтому мы здесь. Разве ты не понимаешь? Я не хочу больше думать о прошлом, Сэм. Мне плевать на него! Для меня существует только будущее.

— Смерть ради сохранения, будущего? — Люк обернулся к ним, будто его имя выкликнули из толпы. — Одним меньше, — согласился он. — Все правильно, для вас станет одним меньше... Я подожду вместе с ней, пока они приедут.

— Застрелите его, — попросила Карла, — и тогда мы свободны.

— Ты хотел убить нас всех, — сказала Софи. — Всех, кто входил в группу.

— Да. — Люк с трудом переключил внимание на нее.

— Зачем?

— Я хотел убить прошлое ради спасения будущего. Ты сама так сказала — значит, понимаешь меня.

Софи посмотрела на Карлу — перед ней была насмерть перепуганная женщина, которую ноги не держали.

— Это твое будущее? — поинтересовалась Софи.

Люк промолчал, но Софи поняла, что попала в точку.

— А чем она стала сейчас?

— Сейчас... Сейчас она «самая страшная вещь», — ответил Люк.

Софи повернулась и, не сказав больше ни слова, прошла через коридор, а оттуда — на улицу. Люк подступил к Карле и взял ее за руку. Она рванулась назад, но он схватил еще крепче, потом обернулся к Паскью:

— Вот в чем проблема, Сэм. Утрата значит гораздо больше, чем то, что человек способен сохранить.

Он сел в машину. И они тронулись с места прежде, чем он успел захлопнуть дверцу. Она слизала слезинку с верхней губы.

— Хватит с меня всего этого дерьма, довольно, не могу больше! — Софи ударила по рулю ребром ладони.

Паскью заваливался то на одну, то на другую сторону, пока они тряслись на крутой дороге, начинающейся у подножия холма.

— Чувствую я себя отвратительно, — пожаловался он.

Об этом она как-то не подумала.

— И что теперь будет?

— Обо всех огнестрельных ранах положено сообщать в полицию.

— А нельзя обойтись своими силами?

— Вряд ли.

— Но мы должны.

— Как бы то ни было, необходимы антибиотики и нитки, чтобы наложить шов. Насколько я представляю, требуется хирургическое вмешательство. Прежде всего, отвези меня обратно в Лондон.

— И все-таки это не одно и то же, — сказала Софи. — В смерти Лори повинны мы все, а в смерти этой женщины будет виноват только Люк.

— Не надо, — попросил Паскью. — Не хочу сейчас думать об этом. — Он сидел, прислонив голову к окну, его клонило в сон, но рана не давала покоя. — Роб Томас порекомендует нам какого-нибудь подпольного эскулапа.

— Ты уверен?

— Думаю, да. Гони-ка побыстрее, а то мне совсем худо.

Люк повернулся, будто хотел поцеловать ее, а она, попятившись, уперлась спиной в стену. Он подошел к ней почти вплотную.

— А что ты хотел от меня? — спросила она. — И почему это так много для тебя значило?

Люк обнял ее за плечи. От страха она едва не потеряла сознание. Люк положил ей руку на грудь, словно хотел затронуть струны ее сердца.

— Люк... — произнесла она, и зрачки ее закатились, так что стали видны одни белки.

Шарик все еще светился в темноте, в углу, окруженный сиянием неонового света. Карла съехала вниз по стенке, как пьяная, она была в полуобморочном состоянии и сидела вытянув ноги, уронив голову Люку на колени, не в силах отвести взгляд от светящегося шарика. Ее била дрожь.

— Отпусти меня! — взмолилась она. — Ну какое это имеет значение? Отпусти меня!

Он двумя пальцами зажал ей нос. А когда она разомкнула губы, глотая воздух, вытащил из уха яйцо с бриллиантовым колечком и затолкал ей за щеку.

Одну ее руку он придерживал, другую она вскинула, стараясь убрать яйцо, но он пинком отбросил ее в сторону. Пестрый шелковый шарф взвился у нее над головой, как знамя. Она старалась закрыть рот, но ей не хватало воздуха. И вот шарф стал исчезать у нее во рту, вслед за яйцом, раздувая ее щеки. А он одной рукой зажимал ее нос, а другой — рот. Он склонился над ней, держа ее голову бережно, словно драгоценную чашу.

В доме и в прилегающем лесочке было тихо. И в этой тишине что-то шебуршало, словно невидимые насекомые сновали по деревянной панели. Это Карла перебирала ногами по полу. Спина ее выгнулась настолько, что, казалось, позвоночник вот-вот хрустнет, каждый мускул вздулся от напряжения, вены, сухожилия натянулись тугими бечевками. А потом тело ее обмякло.

Люк все еще сжимал ее голову руками, как будто она могла еще что-то сказать, а он не хотел этого. Потом он вытащил у нее изо рта шарф — слова так и остались невысказанными. Достал яйцо. Вынул из него колечко и надел ей на палец.

— Я подожду, пока они приедут, — сказал он непонятно кому.

Капелька крови застыла в уголке ее губ. Он осторожно снял ее пальцем и поднес ко рту. Потом закрыл глаза и стал приглаживать ей волосы.

Глава 49

Эллвуд проехал с три сотни миль, он вел машину, как пьяный. Даже на окраине города продолжал перескакивать из одного ряда в другой, постоянно идя на обгон, то выжимая полную скорость, то резко притормаживая. Краска на крыле была содрана — машина то и дело задевала разделительный барьер.

Лицо почти полностью онемело. Он не мог вытащить нож из щеки, не расковыряв рану, но время от времени трогал рукой рукоятку, инстинктивно, будто окровавленный талисман, надеясь, что судьба проявит к нему благосклонность.

Почти всю дорогу он ощущал себя раненым животным, которое ищет, где бы укрыться; ему хотелось одного — добраться до Лондона, вернуться домой, убежать. Но постепенно в голову стали приходить другие мысли.

Ошибка. Это было ошибкой — уехать. Надо вернуться и все переиграть, вернуться, чтобы спасти себя, вернуться и убить их всех.

Он представил их на тех же местах, на каких они находились, когда он покинул дом: Люк стоит у лестницы, напротив Карлы, Паскью с Софи у деревянной колонны — так они запечатлелись у него в памяти.

Это единственный способ спастись. Поехать туда и убить их всех.

Все полосы были забиты едва ползущими автомобилями — по наружной полосе кто-то полз со скоростью восемьдесят миль. Эллвуд проехал по обочине мимо трех машин, едва не задев их бампером, и подрезал их, а потом по диагонали, дав задний ход, выскочил на скоростную полосу. Он дотронулся до рукоятки ножа. Мякоть щеки в радиусе двух дюймов вокруг того места, куда воткнулось лезвие, стала пунцовой и отекла.

«Я вернусь и прикончу их всех». С левой стороны, внизу, Эллвуд видел какое-то перламутровое свечение. На самом деле это слепота подступала к нему. В том месте, где заканчивалась пригородная зона, движение стало еще более плотным и интенсивным. Чувствуя, как утреннее солнце припекает спину, Эллвуд протискивался между грузовиками и легковыми автомобилями, словно повторяя причудливые контуры складывающейся из кусочков картинки. Ядовитый купол накрыл внутренние районы города, мельчайшие взвешенные частицы, порожденные зловонными испарениями, поднялись в воздух. Этот смог разъедает любую металлическую поверхность и выпадает ядовитым дождем.

«Я вернусь и прикончу их всех». Они возникали один за другим в его воспаленном воображении, обостренном жаром. Вот Люк ушел в глубину комнаты; потом медленно прошла Карла, за ней Софи, покорно, склонив голову; проковылял Паскыо, держась за рану. Каждый прошел мимо него, всех их он убил, и ничто теперь не омрачало его будущее.

Резко переходя с одной скорости на другую, он снова обогнал огромный контейнеровоз, когда тот уже въехал на эстакаду. Солнце, светившее из-за спины, вспыхивало в окнах его дома-башни белыми и красными полосами, продольными и поперечными, как в калейдоскопе.

Автомобиль, выскочивший в крайний ряд, готовясь съехать с магистрали, едва не столкнулся с машиной Эллвуда, внезапно вырулившей перед ним, и резко ушел в сторону, снимая стружку с колпаков на колесах. Эллвуду казалось, что он ведет автомобиль очень уверенно. На самом же деле его левый глаз видел теперь наполовину хуже, и у него сместилась перспектива.

Он дотронулся рукой до ножа. «Я вернусь и прикончу их всех». Он съехал с магистрали на скорости семьдесят миль в час, миновал уровень, с которого можно было попасть к зданию, и выскочил на разворот. Потом снизил скорость и поехал обратно, к подножию эстакады. Съезд с шоссе был с односторонним движением, но двухполосный. Эллвуд вырулил на ближайшую полосу, уводящую вверх, навстречу солнцу, которое ослепляло его, не давая разглядеть поток машин, проносившихся наверху, в восточном направлении.

Все, кто находился на этом ответвлении шоссе, жались к обочине, стараясь остановиться. За ним тянулся все разраставшийся хвост из покореженных сзади автомобилей — звук был такой, как будто в длинном коридоре одна за другой хлопали железные двери. Когда он круто вырулил на эстакаду, где по трем полосам навстречу ему мчался поток машин, скорость его достигла девяносто миль в час. Ему казалось, что он едет по шумному туннелю и слышит гудение клаксонов и рев двигателей, он промчался почти сотню ярдов по обочине, прежде чем заметил просвет, позволяющий попасть в крайний ряд.

Лишь чудом он остался невредим. Водители, ехавшие в восточном направлении, жали на тормоза, но все было бесполезно. Двигаясь на большой скорости, они теряли контроль над управлением, некоторые машины поворачивались на триста шестьдесят градусов, другие заносило, и они начинали петлять, перескакивая с одной полосы на другую: вначале машин пять, потом уже двадцать, потом не меньше шестидесяти беспорядочно метались по шоссе, а сзади их таранили те, кто ехал следом. Некоторые загорелись, и пламя пробежало вдоль ручейков расплескавшегося бензина, и вот теперь уже место катастрофы было объято огнем. Люди выбирались наружу и тут же оказывались сбитыми только что подъехавшими машинами или попадали под колеса тех, которые никак не могли остановиться. Некоторые умирали в огне, не сумев выбраться из кабины.

От солнечного света, заливавшего переднее стекло, глаз Эллвуда из опалового стал малиновым. Он все еще видел дорогу — какой-то цветной поток — и ехал не сворачивая.

Водитель контейнеровоза поднялся на эстакаду и, когда собирался повернуть, увидел побоище, учиненное впереди, однако причины его не знал. Он убрал ногу с акселератора, включил аварийное освещение и поискал глазами место, где поток машин прерывался. И тут из-за поворота выскочила машина Эллвуда.

Водитель нажал на пневматический тормоз и крутанул руль, а в следующий момент Эллвуд уже врезался в него — крыша его автомобиля доставала лишь до колес контейнеровоза. Удар пришелся в крыло, машина Эллвуда резко сменила направление и получила еще более сильный удар, столкнувшись с колесами трейлера. Хвост машины еще не показался, он еще только выползал с полосы, идущей вдоль обочины. Машина Эллвуда ударилась об него на скорости сто миль в час, дважды перевернулась через крыло, оторвалась задними колесами от земли, напоминая ныряльщика, а потом ее подбросило вверх. Контейнеровоз же вклинился в поток транспорта, его заносило, он мчался, опрокидывая машины, до тех пор, пока трейлер не зацепился днищем за непроходимое нагромождение металла и не свалился набок. Водитель выпал из кабины и лежал не двигаясь. Теперь были слышны лишь гудки да потрескивание огня.

Машина Эллвуда перекувырнулась в воздухе, после того как снесла ограду на эстакаде. Она обрушилась с высоты восемьдесят футов на оживленные улицы второй зоны, туда, где перед глазами мелькали грузовики, легковушки, ресторанные витрины, где тротуары были заполнены людскими толпами, и еще дважды перевернулась на земле, прежде чем застыла на месте, принеся с собой хаос и боль.

Эллвуд сидел, выпрямившись на водительском месте. Он был мертв, но, казалось, последняя его мысль все еще витает в воздухе: «Я вернусь туда...»

Глава 50

Рана была хорошей, если, конечно, о ране вообще можно так сказать, и Роберт направил его в лечебное заведение неподалеку от Харли-стрит, где доктор задавал вопросы лишь медицинского характера.

— Моя машина осталась там, на автомобильной стоянке отеля «Виндбраш», — сказал Паскью.

— Оплачивать счета будет Роксборо? — догадался Томас.

— Да, Роксборо.

— Хорошо, я с него получу. Учти, Сэм: я не давал тебе этого адреса, я ничего не знаю про огнестрельное ранение, и, вообще, я тебя не видел несколько недель.

— Все так, — согласился Паскью. — Когда сядешь в машину, никаких отклонений от маршрута и в любом случае лучше не останавливайся.

— Потому что...

— Потому что в бардачке машины лежит пистолет, зарегистрированный на имя высокопоставленного чиновника из министерства по делам Северной Ирландии.

Томас тяжело вздохнул.

— Ну спасибо, удружил! Знай, что заплатишь мне вчетверо больше.

Уходя, он остановился у двери и окинул последним взглядом то место, где жизнь его протекала так убого и в то же время безопасно.

Большую часть ночи Софи пролежала не смыкая глаз, слушая отголоски снов Паскью: ворчание, вой, бессвязные слова, напоминающие закодированное послание, хныканье и горестный смех.

Они позавтракали — на столе остались неиспользованные тарелки, столовые приборы, разломанный хлеб, машинка для размалывания перца. В серебряном ведерке — недопитая бутылка.

— Пойдем, — сказал Паскью.

Софи видела, что он уже открыл дверь. Маленький чемодан стоял в прихожей. Остальные вещи остались нетронутыми, на своих местах. Откуда-то доносились неторопливые звуки сонаты Бетховена для виолончели.

— Оставим все как есть?

— Оставим. — Софи тоже подошла к двери, потом обернулась и оглядела комнату. — Возьми что-нибудь, — предложила она, — на память.

Паскью покачал головой и, выйдя из квартиры, остановился, ожидая ее.

— Здесь нет ничего, что мне хотелось бы сохранить, — услышала Софи.

Вой сирен и треск рации.

— Куда мы едем? — спросила Софи, как будто он должен был это знать.

От встречного потока воздуха першило в горле, ветер бесцеремонно трепал листву на деревьях в парке и переворачивал консервные банки в мусорных ямах.

— Сначала отправимся к тебе на квартиру. Потом сядем на паром, доберемся до Франции, а оттуда поедем куда глаза глядят.

Пахло обуглившимся деревом. Сквозь дымку просвечивало желто-белое солнце.

— Похоже, у тебя есть план.

— Да, есть.

Сэм Паскью и Софи Ланнер с ребенком выбирались из мертвой зоны, затаив дыхание и мечтая о будущем.

Глава 51

Он закрыл ладонями рот, словно в немом изумлении, и стал вытаскивать из него веревку.

Они обыскали его, отобрали шнурки от ботинок. Галстука на нем не было. Один из них засунул ему палец в задний проход, развернул его к себе лицом, затем приподнял его яйца, заглянул под них. Во рту у Люка тоже ничего не нашли. И вдруг он стал вытаскивать оттуда веревку. Это и есть магия. Нет ничего проще.

Они взъерошили ему волосы, заставили показать подошвы ног. Теперь веревка свисала уже до самого пола, а он еще не вытянул ее до конца. Великий Зено!

В камере было темно, если не считать красноватого света, проникающего через зарешеченное оконце: не отличишь день от ночи.

Но он видел все, что хотел видеть. Пейзаж, открывающийся с вершины холма, колышущееся море и Карлу, которая сидела наклонившись вперед, там, где шумел прибой. И хотя она была далеко, он различал каждую черточку ее лица. Это и есть магия.

А веревка все вылезала из раскрытого рта, немного влажная. Стоя на койке, он привязал ее к прутьям окна, а потом скрутил петлю для шеи.

Чайка промелькнула мимо, подхваченная ветром, потом еще одна, потом еще четыре или пять сразу, так быстро, что у него в глазах зарябило. Карла встала. Она сделала к нему несколько шагов, бедра ее покачнулись — хромота стала особенно явной, когда ей приходилось идти по камешкам, в гору. Он слышал море, то отступающее от берега, то накатывающее на него новой волной. Карла подняла руку и помахала ему ободряюще.

Сейчас он шагнет вниз, к ней, прямо с холма. Огромная высота — всего лишь обман зрения, на самом же деле их разделяет одна ступенька лестницы. Только одна.

Как это просто — шагнуть вниз и оказаться рядом с ней. Как это просто — прямо из камеры шагнуть туда, на берег; до смешного просто — вот она, магия.

И все будет хорошо, только сделай шаг.

Все забудется, только сделай шаг.

И все станет возможным, только сделай шаг.

Ступай же вниз, ступай скорее.

* * *

Абра...

1

Скарамуш — персонаж итальянской комедии dell'arte. — Примеч. перев.

2

Эскейполоджист — фокусник-иллюзионист, демонстрирующий номера, в которых его запирают в каком-то замкнутом пространстве: сундуке, сейфе и т. д., а потом он внезапно и необъяснимым образом выбирается наружу без посторонней помощи (Примеч. перев.).

3

Лихтер — грузовое судно.

4

Шеллак — природная смола, выделяемая некоторыми видами тропических растений.

5

Морт — смерть (фр.).

6

Че Гевара — латиноамериканский революционер.

7

Роза — центральное окно собора.

8

Неф — продольная часть западноевропейского христианского храма, обычно расчлененная колоннадой или аркадой на главный и боковые нефы.

9

Хэйл Мэри — Аве Мария (молитва Святой Богоматери).

10

Рангоут — деревянная деталь из оснащения судна.

11

Саронга — длинная полоска хлопковой или шелковой ткани, которую носят, обмотав вокруг бедер, в Малайзии и Индонезии.

12

Чтобы вдохновить других (фр.).

13

Дэф — имя смысловое; death по-английски означает «смерть».