Один раз я даже рассмеялся, почувствовав, что, стоило мне буквально на минуту оказаться в тени, и выступивший у меня на лице пот почти мгновенно замерз на переносице. Птицы над моей головой гонялись друг за другом широкими полукружиями, то попадая в тень, то оказываясь на солнце. В воздухе стояли запахи отсыревшего камня, сосновой хвои и свежего асфальта, который укладывали где-то неподалеку. У меня в рюкзаке лежали желтое яблоко, свежий хлеб и зеленая бутылка шипучей минеральной воды. Обернувшись, я увидел высящийся на противоположной стороне озера каркас музея. Солнце ярко освещало его, рассыпаясь во все стороны лучиками света, отраженного или стеклами, или полированным камнем. В принципе я мог бы немного постоять здесь и полюбоваться им с этой новой, далекой точки, но ведь я и так разглядывал его большую часть каждого дня. Более того, эти горные прогулки отчасти и были задуманы мной как средство хоть немного отдохнуть от музея. А еще я спасался от него двухчасовыми телефонными разговорами с Клэр, долгими трапезами с Мортоном или другими членами нашей команды, чтением Корана или перечитыванием Библии. Когда я рассказал о своем увлечении Кораном Клэр, она тоже начала его читать, и с той поры изрядная часть наших с ней разговоров стала сводиться к обсуждению вопросов широты и долготы добродетели и греха, различных путей к Богу. Я не стал рассказывать ей о нашем с Хазенхюттлем разговоре насчет Вавилонской башни по телефону, поскольку ждал ее возвращения, чтобы сделать это при встрече.

У австрийцев есть очень хороший обычай. Когда здание доведено до нужной высоты, устраивается церемония называющаяся Dachgleiche note 78. На самой верхней балке со всей возможной торжественностью устанавливается елка, украшенная красными и белыми тряпочками. Символически это означает, что, мол вот и все, ребята, — только осталось, что крышу навести, и дело в шляпе. На самом деле работа еще далеко не закончена, но это прекрасная пауза на полпути и повод для устройства DachgleichenFeier, во время которого все участники строительства собираются вместе, чтобы поесть, выпить и дружески похлопать друг друга по спине. Хорошо поработали, ребятки. Клэр даже решила специально приехать, чтобы принять участие в празднике, а после Dachgleiche мы с ней планировали спокойно поездить по стране, полюбоваться видами и насладиться обществом друг друга после такой долгой разлуки. Мне хотелось рассказать ей все от начала до конца и послушать, что она на это скажет. Затем я хотел спросить ее, согласна ли она после того, как я снова вернусь в Калифорнию, и дальше жить со мной. Долгое отсутствие не сделало мое сердце мягче, но позволило мне понять, чего стоит женщина, которая оказалась гораздо более мужественной и необычной, чем я поначалу себе представлял. Я думал о ней постоянно, а иногда, когда мне нужен был слушатель, даже разговаривал с ней. В прежние времена я обычно разговаривал сам с собой, но теперь так привык к мысли о ней, что предпочитал разговаривать с воображаемой Клэр, — это было более продуктивно, чем с более сочувственным и во всем согласным самим собой. Клэр была человеком мягким, но это была мягкость пантерьей шкуры.

Где я? Я направлялся в сторону Зонналма, пересек луг и сейчас приближался к тенистому лесу. На опушке виднелся покосившийся от времени сарайчик для хранения инструментов. А он стоял рядом с этим сарайчиком. Я заметил его в основном потому, что это было единственное белое пятно на коричневато-зеленоватом фоне. Тогда я еще не знал, что это он, поскольку нас разделяло большое расстояние, однако остановился и некоторое время наблюдал, как животное поворачивается и исчезает в лесу. Его резко выделяющаяся белизна привлекла бы мое внимание в любом случае, но сейчас при виде белого пятнышка у меня вдруг мелькнула мысль: «Вот было бы забавно, если б это оказался Кумпол!» Но и момент, и мысль миновали, и я двинулся дальше.

Уже в сумерках, усталый, с натруженными мышцами, я тем же путем возвращался обратно. Солнце посылало свой последний привет, и контраст между светом и тьмой ослеплял своим всегдашним великолепием и драматизмом. На нижнем конце луга я остановился полюбоваться видом и освещением. Яблоко я сохранил, рассчитывая съесть, когда усталость одолеет меня окончательно и во рту появится резиноватый горький вкус. Снимая рюкзак, чтобы достать спасительный фрукт, я почувствовал, как мой рот увлажняется при одной мысли о шероховатой i мякоти и обещающем последовать сладком взрыве! на языке. И только уже держа яблоко в руке, я обернулся, чтобы посмотреть на вершину холма, и всего в каких-нибудь пятидесяти футах от себя вдруг снова увидел пса. Он стоял как вкопанный, уставившись на меня. Я ни секунды не сомневался, что это Кумпол. Три большие черные морщинки у него на морде, будто кто-то опрокинул ему на голову чернильницу, опровергали все сомнения, Я чувствовал: он ждет, когда я обращу на него внимание. Поняв, что его наконец заметили, пес развернулся и потрусил обратно в лес. — Кум!

Но он не останавливался.

— Кумпол! Подожди! — Я замер на месте. — Кум! Погоди! — Поняв, что мне его не остановить, я швырнул в него яблоком, не с досады, а чтобы он хоть обернулся напоследок. Может быть, смерть сделала его глухим. Но может быть, смерть просто не желала нашего контакта, поэтому я продолжал стоять на месте. Он же по-прежнему убегал. Я снова крикнул, но безрезультатно. Я видел его, он явился из какого-то другого мира, с какой-то целью, которую мне предстояло понять. Он удалялся от меня через темнеющий луг, ярко-белый на фоне зелени, похожий на катящийся ком снега. Даже после того, как он вбежал в лес, я еще некоторое время видел его. Быстрые белые стежки между черными вертикалями. Взгляды, намеки, вспышки белого цвета, там, там и там. Напрягая зрение, я ухитрялся видеть его и уже в полной тьме. Я знал, что на свете бывают чудеса, загадочные явления вроде мертвых белых собак, чудеса столь же великие, как, например, единственный раз в жизни обретенная мною способность говорить на всех известных языках. Легче всего было онеметь от всего этого и замереть на месте. Но это было бы неправильно. Венаск говорил, что большинство людей при виде призраков: (1) вскрикивают, (2) начинают дрожать, (3) впоследствии сотню раз рассказывают о случившемся, не задумываясь о том, почему призрак явился именно им. Что он хотел им сказать? «Чудеса и призраки не возникают просто так. Они не появляются в безлюдных пустынях и не показываются посреди Тихого океана какой-нибудь случайно проплывающей мимо рыбе. Им нужны зрители. Всем чудесам нужны зрители. Те, кто сможет их оценить. Ведь даже Френк Синатра вряд ли имел бы успех у глухих. И когда чудеса являются нам, мы должны прикинуть, какая связь между ними и нами. Выяснив это, друг мой, ты окажешься на верном пути».

Когда я понял, что Кумпол исчез и наше свидание закончено, я не придумал ничего лучшего, чем поднять руку над головой и помахать ему вслед. Уже исчезнувшему. От этого я почувствовал себя хорошо, но все же этого было недостаточно.

— Я люблю тебя! Я люблю тебя, Кум! — Я кричал это своему другу через весь луг в холодеющий воздух, через время и смерть и все прочие препятствия, люблю тебя!

— Этот парень такой урод, что даже одежда не хочет его носить! — говорил я об одном бригадире-американце, который создавал нам все больше и больше проблем. Палм уставился в потолок, но его молчание говорило о том, что он со мной согласен. Дверь медленно приоткрылась, и в образовавшейся щели показалось лицо, которое я узнал лишь через несколько секунд. Хазенхюттль, состарившийся на две тысячи лет.

— Господи, дружище, входите же!

Мортон вскочил и предложил гостю свое кресло. Хазенхюттль благодарно улыбнулся, но улыбка тут же исчезла с его лица, а то, как тяжело он плюхнулся в кресло, показывало, что он на пределе сил.

— Может, мне уйти? — Палм двинулся к выходу. Хазенхюттль взглянул на него и кивнул.

— Спасибо, Мортон, я надолго не задержусь. Учитывая его вид и голос, скорее похожий на шепот, это и впрямь было похоже на правду.

Когда Палм вышел и дверь со щелчком захлопнулась, мы с Хазенхюттлем некоторое время смотрели друг на друга через письменный стол.

— Я умираю.

— Ангелы не умирают.

— Я не совсем ангел. Сначала нужно побыть надзирателем. В общем, это довольно сложная процедура.

— Еще бы! Небось, начинать приходится с самых низов, да?

— Слушайте, Радклифф, ну почему вы всегда так язвительны? Я пришел сказать вам, что умираю — почти ангел умирает прямо на ваших глазах, а вы все шутите.

Я вскинул руку.

— Просто мне трудно вам верить. С тех самых пор, как мы встретились, вы без конца устраиваете мне испытания. Откуда мне знать, не очередная ли это проверка? да — я и с самого начала не слишком вам доверял, но просто как-то уже привык к вам. А тут вы являетесь, выглядя как Лон Чейни note 79, и заявляете, что умираете? Разве вы сами не отнеслись бы к этому скептически, будь вы на моем месте? Я-то всегда считал, что там, откуда вы явились, такая штука, как бессмертие, в порядке вещей. Он взял мой степлер и принялся им щелкать.

— Я тоже так думал. Это лишь доказывает, насколько мало мне было известно. Послушайте, я знаю, что вы снова видели пса. Это хороший знак. Не могу сказать вам почему, но это так. А еще я пришел сказать вам, что меня возле вас больше не будет. Я не понимаю, что со мной происходит, и это не совсем смерть, но все же нечто вроде. Так что отныне вам придется справляться самостоятельно.

Мы посмотрели друг на друга. Он снова щелкнул степлером. Мне хотелось отобрать его у него и поставить обратно на стол. Наконец я не выдержал, отобрал у него степлер и поставил на стол. Но он снова взял его.

— Если это правда, то я просто не знаю, что и сказать. Вам больно? У вас что-нибудь болит?

— Нет, но все равно спасибо, что спросили. Я сейчас, наверное, похож на свиток с Мертвого моря note 80, да?

— Нет, но вы выглядите очень, ээээ, необычно. Похожи на старого индейского вождя.

— Ерунда, но спасибо за эту ложь. Если не будете осторожны, Гарри, то сами не заметите, как превратитесь в хорошего человека.

— Боже избави! Так, значит, это правда? И я вас больше никогда не увижу?

Он коснулся лица ладонями, будто пытаясь остудить пылающие щеки. Губы у него пересохли и сморщились.

— Это мой последний день здесь.

— И куда же вы теперь, Хаз?

Глядя прямо перед собой, он едва заметно криво улыбнулся.

— Если бы знал, то так не боялся бы.

— Интересно, почему мы никогда не перестаем бояться? Даже вы, даже ангелы боятся.

— Вы больше не боитесь, Гарри.

— Вы почти правы. После нашего с вами разговора и после того, как я увидел Кумпола там в горах, я ничего не боюсь и ни о чем не беспокоюсь. Мне просто хочется посмотреть, что будет дальше.

— Счастливый вы человек. — Он хотел было подняться, но тут же без сил упал обратно в кресло. — Ничего, если я немного посижу здесь у вас? Как только смогу — уйду.

— Конечно, оставайтесь. Хотите выпить? Он отрицательно покачал головой.

— Нет, я просто хочу хоть немного побыть с человеком, который не боится. Может быть, тогда и мне станет легче.

— Хазенхюттль, я… я вам очень сочувствую. А еще я хотел бы вас поблагодарить: вы все же объяснили мне значение всего происходящего. Если бы вы знали, как это меня захватило.

В нем ничего не менялось; он не таял, как облитая водой несчастная колдунья Бастинда, и тем не менее, чем дольше мы сидели, тем больше он как будто выцветал или уменьшался или сокращался. Казалось, из него прямо на глазах выходит газ или воздух.

— Послушайте, хочу вам на прощание сказать еще кое-что. Правда, мне уже трудно говорить, да и все мне уже трудно, но все же советую вам меня выслушать. Я постараюсь говорить достаточно ясно, чтобы вы смогли меня понять. Человечество всегда уделяло слишком много внимания мертвым. Смерть была фундаментальной частью самой жизни. Не совершайте подобной ошибки, Гарри. Забудьте о смерти. Она никогда не являлась частью Божьего замысла. Человек сам изобрел смерть, и до тех пор, пока он благоговеет перед ней, Бог позволяет ей существовать. — Он снова попытался и на сей раз все-таки сумел подняться и дотащиться до двери. — Станьте угрозой для мертвых. Пусть они боятся того, что вы создаете. Всякий человек, любящий свою работу, забывает о мертвых, даже о своих. Любая человеческая работа, особенно завершенная, снова и снова показывает им, сколь они неполноценны.

Встреча с представителями «Creditanstalt-Bank» затянулась, и большинство присутствующих в комнате уже устало обвисли в креслах, как утомленные пятиклассники на уроке арифметики. К счастью, секретарша позвала меня к телефону, причем звонящий, похоже, произвел на нее глубокое впечатление. Это оказался представитель султана Сару. Мне было сообщено, что Его Величество со своей нареченной решили почтить нас своим присутствием на Dachgleiche в знак поддержки как австрийского народа, так и музея.

— И когда же Их Высочества присоединятся к нам? — спросил я.

— Волею Божьей, через неделю, — ответил мой собеседник. После этого я услышал зловещий негромкий щелчок, который издает телефон, когда нажата кнопка «пауза».

— Гарри, это ты?

— Боже ты мой, никак это Фанни Невилл собственной персоной. Как поживаете, моя королева?

— Не напрягай меня, Гарри. Я просто хотела увериться, что ты тоже там будешь. Нам с тобой нужно поговорить. Только не пытайся догадаться о чем, поскольку все равно ошибешься. Так ты будешь там или нет?

— Послушай, куколка, ведь это мое здание. Естественно, буду.

— Как Клэр?

— С ней все в порядке. Она тоже приедет на праздник. Молчание, продолжавшееся очень, очень долго.

— О чем ты хочешь со мной поговорить, Фанни? Когда мы встретились в последний раз, ты поставила мне подножку. И у меня создалось впечатление, что больше тебе сказать нечего.

— Тогда так оно и было, но теперь нам нужно кое-о-чем переговорить. Ладно, мне нужно идти. Нам пора уезжать отсюда. Я как-то не привыкла, чтобы меня бомбили в собственном доме.

Конец двадцатого века — эра Обездоленных. Раз за разом, Давиды — будь то северные вьетнамцы, Аятолла Хомейни, даже «Нью-Йорк Джетс», — побеждали Голиафов — армию Соединенных Штатов, шаха Ирана, «Балтимор Колтс» — громили налево и направо до тех пор, пока вообще не исчезло такое понятие, как «заранее предопределенный исход».

Сарийская армия громила бойцов сопротивления Ктулу во всех крупных сражениях на протяжении шести месяцев. Это было неоспоримо. Ктулу вроде бы пришло самое время тащить свою задницу обратно в горные логова и с тоской взирать оттуда на победителей. Это было бы разумно. Но как сказочная птица Феникс, повстанцы раз за разом возрождались из пепла и снова бросались в бой. Поначалу этого следовало ожидать — типичная для большинства революционеров готовность сражаться до конца, страсть и энтузиазм. Потом это стало досадным недоразумением — когда же эти ребята наконец сдадутся? Ведь мы же выиграли сражение, разве нет? В конце концов Феникс превратился в монстра из фильма ужасов, который, независимо от того, сколько раз его пристреливали/пыряли/сжигали, возрождался, каждый раз становясь сильнее, чем прежде. Они захватили Вади-Зехид, где вырезали всех до единого пленных, которых им удалось захватить. В Чеддии было еще хуже. Видимо, они, как и Мурнгин из Австралии, верили, что дух мертвого врага вселяется в тело убившего его человека, который от этого становится вдвое крупнее и сильнее. Когда один французский журналист узнал, что многие из ближайших приспешников Ктулу кастрировали себя в знак преданности вождю, все сразу вспомнили русскую секту скопцов или «белых голубей». Этакая милая маленькая секта, где ради веры мужчины лишали себя мужских причиндалов, а женщины отрезали себе груди. При этом сектанты утверждали, будто сделать это велел им Бог. Тот же самый журналист, перед тем как исчезнуть с концами при исключительно подозрительных обстоятельствах во время визита к Ктулу и его монстрам, задал вождю вопрос: как могут его бойцы поступать с собой таким варварским образом. «Есть только герои и мертвецы, мсье. Если вы знаете, что человек, с которым вам предстоит сражаться, убив вас, может съесть ваше тело, ваше желание биться с ним станет гораздо меньше, верно? Кроме того, наши враги вовсе не люди. Они — исчадия ада, семя мертвых, тянущееся к жизни». Если бы этот старый придурок стоял где-нибудь на углу нью-йоркской улицы и проповедовал то, что говорил в интервью, людям достаточно бы было лишь разок взглянуть на него, чтобы поспешить убраться подальше. Но здесь он был Ктулу, лидером победоносной войны против правительства Сару.

В Целль-ам-Зее, когда речь заходила о том, что натворит этот людоед, если когда-нибудь придет к власти, люди обычно опускали глаза или отворачивались так, будто кто-то внезапно испортил воздух. Мы-то знали, каковы будут последствия его победы, но кому же охота говорить об этом? Особенно при том, что именно мы строили гигантское здание для его противников, известных как семя мертвых. Когда сарийский посол в Катаре и вся его семья были расстреляны из пулемета прямо перед зданием тамошнего посольства, Палм отправился в Вену и вернулся с еще семью охранниками, которые якобы были специально обучены технике контринфильтрации. Их присутствие позволило нам ощутить себя одновременно и в большей безопасности, и более уязвимыми. На протяжении недели этих охранников почти никто не видел и не слышал. Палм заверил меня, что они лучшие в своем деле, но также и безмолвно дал понять, что не желал бы распространяться на их счет. Поэтому я заткнулся и продолжал работать.

Хазенхюттль так больше и не появлялся. Вечером накануне приезда Клэр я отправился к тому штабелю досок, где мы с ним разговаривали, и немного поболтал с ним, где бы он сейчас ни находился. Я сказал ему, что с каждым днем становлюсь все увереннее в отношении будущего музея. Я рассказывал ему о своих идеях и вопросах, возникших у меня во время чтения Корана и Библии, и о том, что собираюсь попросить Клэр жить со мной. Я делился с ним путанными обрывками мыслей и желаний, надежд и тревог. Закончив и почувствовав даже какое-то смущение от того, что говорил с призраком ангела, я вдруг понял, что почти ничем из всего этого не делился с Мортоном Палмом. И не потому, что мне не хотелось, или я пытался что-то от него скрыть. Просто не рассказывал, и все. Поднявшись с досок и отряхнув руки, я сказал своему невидимому Надзирателю: «Теперь, когда тебя нет, ты стал моим другом!»

Если бы я не уклонился, она угодила бы мне прямо по лицу. Это было похоже на прекрасную сцену из какого-то фильма — Кларк Гейбл note 81 ждет в аэропорту с букетом роз в руках, Кэрол Ломбард появляется в зале прибытия и, увидев его, широко улыбается. Дорогой! Они сливаются в поцелуе, затмевающем любые другие поцелуи. Только Кэрол не отвечает на поцелуй, а отвешивает тому, кто ее целует, звонкую пощечину.

Клэр появилась в зале, улыбающаяся и выглядящая просто потрясающе. Волосы ее стали короче, и она была в джинсах и бейсбольном жилете, подчеркивавшем ее длинные ноги и широкие плечи. Грима у нее на лице было больше, чем обычно. Я представил себе, как она стоит в крошечном туалете самолета, одной рукой накладывая тушь, а другой при этом опираясь о стену. Я представил себе ее кресло в самолете: никаких смятых пластиковых стаканчиков в кармашке сидения впереди, никакого скомканного одеяла на полу. Ее журнал или книжка — как новенькие, и лежат там, где надо. В этом вся Клэр. Она всегда была очень эмоциональной, но исключительно аккуратной. Она предпочитала яркие цвета и фасоны, но точно знала, как их использовать наилучшим образом.

— Привет, милая! — Я протянул ей букет, и в тот же момент она взмахнула рукой. Я уклонился. Мать время от времени, когда я особенно наглел, лупила меня ремнем, а приобретенные в детстве навыки остаются на всю жизнь. Клэр промахнулась, но я почувствовал на лице ветерок от пронесшейся совсем рядом ладони. Я подумал, что это шутка, но стоило мне приглядеться к ней, как я понял, что она вовсе не шутит.

— Я вообще не знаю, зачем я здесь! Не знаю, зачем улетела из Лос-Анджелеса! Ты мерзавец! Почему я должна любить тебя? Насколько бы все было проще, если бы я тебя не любила!

— Клэр…

Тыльной стороной ладони она выбила у меня из рук цветы. Воздух наполнился красным и зеленым. Мы наблюдали за ними, как и все, кто стоял по соседству с нами.

— Клэр…

Она подошла к ближайшему цветку и начала его топтать.

— Ты всю жизнь достаешь меня, Гарри, и чертовски трудно выносить тебя и твое эго так долго. Но я все терплю, потому что люблю тебя и считаю, что в тебе есть величие. Но ты предал меня, сукин ты сын!

— Что? Как это?

К нам подошел полицейский и на ломаном английском спросил, что случилось. Я взял Клэр под руку и через плечо сказал копу, что у моей жены был трудный перелет и она себя плохо чувствует. Она вырвала у меня руку и заявила:

— Я прекрасно себя чувствую. Убери свои лапы.

С этими словами она двинулась вперед. Я взглянул на копа, растерянно пожал плечами и бросился за ней.

На выдаче багажа Клэр вообще не желала со мной разговаривать. Когда я попытался что-то сказать, она сердито топнула ногой и сказала:

— Я тебя не слышу. Можешь не стараться. Я тебя не слышу.

После этого я счел за лучшее помолчать. Не знаю даже что бы я делал, если бы, получив вещи, она отказалась идти со мной. Что же тогда — оглушить ее ударом по голове и погрузить в багажник? Правда, она, слава Богу, пошла, но первые полчаса поездки прошли в полном молчании. Я спросил, может, включить музыку? Молчание. Не голодна ли она? Молчание. Не хочется ли ей убить меня? Она бросила на меня взгляд, от которого, наверное, покрылось бы льдом и Солнце. Наверное, лучше было бы остановить машину и наконец выяснить наши отношения, но есть что-то гипнотическое в езде на большой скорости, и я надеялся, что вскоре она тоже успокоится. Я был так рад ее видеть. Мне хотелось обнять ее и поцеловать и столько всего ей рассказать, но я молчал.

Минут через сорок пять я краешком глаза заметил движение и понял, что она повернула голову и смотрит на меня.

— Знаешь, а мне звонила Фанни.

Я кивнул. Если бы я сказал что-нибудь не то, она снова могла бы замкнуться в молчании. — -Она позвонила и сказала, что хочет поговорить о тебе. Теперь, когда она выходит замуж и между вами больше ничего быть не может, она решила кое-что мне рассказать.

Я заметил табличку, указывающую, что в двух километрах находится площадка для отдыха. Я включил указатель поворота, давая другим водителям знак, что перехожу на более медленную полосу. Если сейчас мне предстояло услышать то, что я предполагал, то пусть лучше это произойдет не на ходу. Мне обязательно нужно было смотреть при этом Клэр в глаза. Фанни обладала множеством недостатков, и одним из них был исключительно злой язык. Если она чувствовала себя по-настоящему обиженной, то кто-то обязательно должен был заплатить за ее боль. Горе несчастному, которого она избрала своей мишенью. После нашего с ней разрыва, хоть он и произошел по ее инициативе, меня не оставляло ощущение, что она обязательно сделает какую-нибудь гадость. Но проходили недели, мои подозрения постепенно испарились, и я решил, что свою обиду она уже выразила, первой объявив о прекращении наших отношений. Я ошибался. Ей не достаточно было просто послать меня подальше. Именно поэтому она спросила про Клэр в тот день, когда мы говорили по телефону. Зная нечто такое, чего не знал я, она ожидала, что это сработает, как бомба с часовым механизмом. Кажется, есть такая разновидность жука или змеи, которая может много лет спокойно спать под землей, а потом пробуждается только для того, чтобы высунуть голову наружу и укусить любое живое существо, которому не посчастливится проходить мимо? Если нет, то должна была бы быть. В этом случае ученые вполне могли бы назвать ее гадюкой Невилл.

— Ты знаешь, о чем я говорю?

Мы как раз подкатили к съезду на площадку для отдыха. Я притормозил и свернул.

— Не знаю. А что ты имеешь в виду?

— Что я имею в виду, Гарри? Я имею в виду тот вечер, когда мы с тобой ходили обедать к Лоури. Куда ты отправился потом? Помнишь, ты тогда сказал, что тебе, мол, нужно еще поработать, а я тебе поверила? Доверчивая дура. Ты мне был так нужен в тот вечер!

— А как насчет чудесной кожаной сумочки, которую ты мне купил? Ты пошел и купил ей точно такую же! Не поленился съездить в тот же самый магазин и купить ей точно такую же сумочку! Даже цвет выбрал тот же самый. Цвет, который мне понравился больше всех остальных. Замечательный чувственный синий цвет! А ты когда-нибудь возвращался в магазин, где покупал что-нибудь для нее, чтобы приобрести там что-нибудь и для меня?

В общем-то, ответ следовало бы дать утвердительный, но пока это было преждевременно. Между тем, список продолжался. Ложь, подарки, встречи, слова, высказанные и невысказанные. Фанни решила рассчитаться с Клэр Стенсфилд, поскольку теперь, когда она послала меня ко всем чертям, другая моя женщина обязательно должна узнать, что именно было между нами и могла решить, хочет ли она иметь дело с таким бессердечным, самовлюбленным, лживым подонком. Она перечислила буквально все с дотошностью налогового инспектора. Клэр назвала около двадцати неблаговидных поступков, которые я совершил за ее спиной, тайком, средь бела дня, и так далее.

— Так все это правда, Гарри? Так все и было?

— В основном, да.

— Что значит «в основном»? Не надо играть со мной в словесные игры.

— Это значит, правда, только с некоторой разницей в деталях. Думаю, ты догадываешься, что Фанни рассказала тебе обо всем этом с небольшим креном в свою пользу.

— Догадываюсь. Не такая уж я дура. И могу тебя заверить: когда она закончила, я сказала: «Спасибо тебе, Фанни. Теперь я понимаю, почему Гарри выбрал меня, а не тебя». И повесила трубку. Пусть она хоть подохнет. К нам с тобой это не имеет отношения. К нам с тобой это не имеет отношения. О, это самое заурядное предательство, Гарри. Это мерзко, и несправедливо, и эгоистично, и люди, которые любят друг друга, никогда так не поступают. Вот и все. Очень просто. Поэтому я и хочу знать, почему ты так поступал? И почему ты так поступал со мной, да еще так часто? На твои отношения с ней мне наплевать.

Мимо нас по автобану с ревом пронесся грузовик. На площадку въехала машина с польскими номерами. Из нее выскочили два невысоких человека и бросились к туалету. Когда они через порядочное время появились из него, на лицах их цвели довольные улыбки. Я все еще молчал. Компьютер у меня в голове перевел все программы в оперативную память и сейчас перебирал их в поисках решений. Но в те же самые наносекунды я отбрасывал все появляющиеся ответы, поскольку они были либо слишком умными, либо уклончивыми или просто фальшивыми.

— Мне очень хотелось бы сказать тебе то, что ты хочешь услышать. Наверняка существует ответ, который бы утешил тебя и поднял тебе настроение. Но знаешь, какое единственное слово сейчас крутится у меня в голове, Клэр? — Борьба. Я не хочу сейчас вилять перед тобой и не хочу уходить от ответа. Я говорю о действительно трудной каждодневной борьбе за то, чтобы поступать правильно. Ты очень хороший человек и именно из-за этого… дара, думаю, просто не представляешь, как это трудно — поступать всегда правильно, особенно с людьми, которые для тебя что-то значат. Ты по самой природе своей хороший человек, и тебе этого не понять. Порой я тебе страшно завидую. Легче всего, конечно, сказать что-нибудь вроде «молния ударяет в самые высокие вершины», мол, если собираешься и дальше любить меня, тебе придется принять меня таким, какой я есть. Но ты имеешь полное право и отказаться. Может, во мне действительно есть какое-то величие, но я могу честно тебе сказать, что в последние месяцы я как никогда упорно работал над тем, чтобы поступать правильно и не по отношению к кому-то в частности, а ко всем окружающим. Делал ли я все эти мелкие пакости раньше? Да. Буду ли делать их впредь? Надеюсь, нет. Надеюсь. Сейчас я больше всего на свете нуждаюсь в тебе. Я хочу обращаться с тобой так, как ты того заслуживаешь. Я хочу обращаться с тобой так же хорошо, как ты всегда обращалась со мной. И я стараюсь. Поверь, ты должна знать, что я стараюсь изо всех сил. Но я ведь не герой романа или телесериала. Там все всегда имеет смысл, и мы привыкли думать, что жизнь должна быть похожа на телефильм или на роман Диккенса. У плохого парня не сложилась жизнь, но ему вдруг повезло и бум! — он в одночасье меняется и становится добродетельным. Мне бы очень хотелось стать добродетельным. Мне очень хотелось бы стать добродетельным по отношению к тебе, и я стараюсь изо всех сил. Вот это-то я только и могу сказать тебе с уверенностью: я стараюсь.

— Все это звучит хорошо, Гарри, но ты меня предал.

— Да, предал. На сто процентов.

— А это значит, что тебе нельзя доверять.

— Сомневаюсь, что кто-нибудь мне когда-нибудь доверял.

Она двинула меня локтем по руке.

— Черт бы тебя побрал, Гарри, да ведь я тебе доверяла! Я прекрасно знала все твои недостатки, и как крепко ты привязан к Фанни, и все-таки верила тебе. Это-то и есть самое обидное — я держала тебя на слишком длинном поводке, зная, что тебе это необходимо, но ты накинул этот поводок на шею мне, а не себе! И сейчас именно я задыхаюсь в петле, а не ты!

Я прижался лбом к рулю. ,

— Я попробую. Я буду бороться, я… буду… стараться. Больше я тебе ничего гарантировать не могу.

— Ты не в том положении, чтобы что-то гарантировать.

Мимо проезжали машины. На небе собрались было тонкие серые похожие на гончих облака, но вскоре уплыли прочь.

— Если бы даже ты и убедил меня, что стараешься, меня все равно бесит невозможность тебе доверять. Это как заниматься сексом и каждый раз останавливаться перед самым оргазмом.

— Почему?

— Да потому, что, когда приближается оргазм, хороший оргазм, ты забываешь обо всем на свете и просто срываешься в него. И всегда знаешь, что любовь не даст тебе упасть. Когда все кончается, ты снова твердо стоишь на земле. Как мне теперь ощутить все это с тобой?