Слава богу, хоть что-то сегодня нормально. Чокнутый Джонни совершает свою ежедневную прогулку среди юконского бурана. Его губы шевелились. Я гадал, какую телевизионную рекламу он повторяет, какую песню поет ветру, снегу и арктической пустоте вокруг. Только я и Джонни среди этой вьюги. Если бы я остановился и предложил подвезти его, он бы только бессмысленно посмотрел на меня и помотал головой.

Когда я свернул к дому Тиндалла, на улице не было ни одной машины. Дорога к дому шла немного вверх, и, боясь, что забуксую, я остановился, не доехав.

Когда я вылез из машины, ветер ударил мне в лицо снегом и заставил зажмуриться. Заперев машину, я направился к дому. В окнах на первом этаже горел свет. Я остановился в надежде увидеть кого-то внутри. В надежде увидеть мою дочь, стоящую у окна.

Скребущий звук, доносившийся с улицы, возвестил о приближении снегоуборщика. В остальном было так тихо, что звук железа по асфальту казался удивительно громким и ободряющим. Как и Джонни Петанглс на марше, выполнявшая свою работу снегоуборочная машина говорила, что когда все закончится, то, не считая этого часа страха, день окажется самым обычным, и скоро все снова пойдет, как всегда. Я подождал, пока машина проедет, и, как это ни смешно, почувствовал себя счастливым, когда водитель помахал мне рукой.

Глубоко вдохнув, я сжал кулаки и направился к дому. Под ботинками скрипел свежий снег. От волнения мне было так жарко, что я вспотел в своем теплом пальто. «Успокойся, — сказал я себе, — сдержись. Просто пойди туда и забери ее. Просто забери ее. Просто забери ее».

Латунная дверная ручка легко повернулась под моей рукой.

Я зашел в дом и осторожно закрыл за собой дверь. Пол в вестибюле сверкал мастикой, и было так холодно, что дыхание пушилось завитками.

— Вероника!

— Я здесь.

Ее голос донесся из гостиной. Из комнаты, где некогда Фрэнни с приятелями мочились на Джонни Петанглса, где Паулина царапала на стене. Я вошел.

На полу посреди комнаты сидела Паулина Острова.

Те же рыжие волосы, то же лицо, та же одежда, что и на старой фотографии, которая висела в рамочке у меня над столом. На несколько секунд, каждая длиной в сто лет, все, что я знал, чем жил, о чем думал в последние месяцы, растворилось. Все, во что я верил, оказалось ложью. Она была жива!

Я был слишком ошеломлен ее появлением и несколько секунд не понимал, что это не Паулина, это Вероника так загримировалась, что одурачила бы любого — на какое-то время.

Она по-детски захлопала в ладоши и захихикала.

— Получилось! Не дождусь, чтобы рассказать Касс! Она сказала, что ты никогда на такое не попадешься, а ты попался. Ты принял меня за нее!

Мне хотелось ее задушить.

— Где моя дочь, Вероника?

— Брось, Сэм, поверь мне хоть немного. Две секунды ты был мой. А это ты видел? — Она вскочила и подбежала к стене, где Паулина когда то нацарапала имена. — Смотри! Это сделала Паулина…

— Да, Вероника. Я видел. Об этом ты и хотела поговорить? Я приехал затем, чтобы ты показала мне имена, нацарапанные на чертовой стене?

Она отвернулась от меня и потрогала буквы. Ее рука медленно скользнула по белой стене, потом повисла вдоль туловища. Никогда я не видел такого безнадежного, печального жеста. Вероника стояла, не двигаясь.

— Нет, не затем. Но я не знала, что ты уже это видел. Я лишь хотела устроить тебе дополнительный сюрприз. — Она вернулась туда, где сидела раньше, и снова опустилась на пол. — Я должна рассказать тебе о своем открытии. Это изменит всю твою книгу, Сэм. Ты что-нибудь знаешь о Джоне Лепойнте? С трудом сдержавшись, я спросил:

— Нет. Кто это?

— Сокамерник Эдварда Дюрана-младшего в Синг-Синге. Он еще жив. Я разыскала его для тебя. Он живет в Пауэре, штат Мэн. Ты должен поговорить с ним. Должен .

— Мне наплевать на книгу, Вероника! Мне нужна моя дочь. Просто скажи мне, где она. Ответь, и я никому ничего не скажу. Ни полиции, никому, ничего. Где она?

Вероника уронила голову на грудь, и я видел лишь пышные волны рыжих волос, которые все скрывали от меня. Еще один парик, еще одна хитрость.

— Почему ты не можешь просто быть собой, Вероника? Почему тебе всегда надо лгать и притворяться кем-то другим?

От взгляда на ее согбенную фигуру, на ее раскаяние в очередном ужасном поступке моя злость возобладала надо всем остальным.

Вероника медленно подняла голову и взглянула на меня с кривой, ничего не выражающей улыбкой. Когда она заговорила, ее голос звучал холодно и отстраненно.

— Потому что ты был для меня единственным. Человеком, которого я больше всего любила и которым восхищалась. Это началось давно, а потом ненадолго этому суждено было сбыться. Мы были так близки, что я смогла это ощутить, я чувствовала это у себя на ладони! Боже, боже, боже! — Она задрожала и закрыла глаза. — Когда я поняла, что снова все делаю не так, то подумала: может быть, я смогу превратиться в кого-то, кого ты полюбишь? Но и тут я вела себя не так, да? — Она коснулась своей щеки и сокрушенно пожала плечами. — Я встретилась с матерью Касс. Однажды я пошла за ней и заговорила, в «Блумингдейле». О ее губной помаде. О туши для ресниц! Боже, какая пустышка, Сэм. Какая она дура, пустышка!

Вся в Армани и почти без мозгов. Но ведь ты женился на ней, верно? — Она хлопнула ладонями по полу. Стук эхом отдался в гулкой комнате. От хлопка у нее из кармана выпал на пол маленький револьвер.

Я попятился. Собрав все свое мужество, я прошептал:

— Где моя дочь? Пожалуйста.

Она подняла револьвер и положила на колени. Потом вдохнула и, надув щеки, выдохнула:

— В «Холидей-инн» в Амерлинге. Номер сто тринадцать. Я бы никогда не причинила ей вреда, Сэм. Никогда… Но ты только так мог со мной поговорить. Я видела это в твоих глазах, когда мы последний раз были вместе. И подумала: ладно. Пока оставлю его в покое. Но, может быть, еще помогу ему с книгой. И потому продолжила розыски. Потом, узнав про Лепойнта, я поняла, что нам надо еще раз поговорить, еще один раз. И я… — Она попыталась еще что-то сказать, но слова умерли в холодном воздухе.

До Амерлинга было всего две мили. Я мог добраться туда за десять минут. И потому сделал шаг к двери. Вероника вскочила так быстро, что я не успел и двинуться. В ее руке был револьвер, и она целилась мне в голову.

— Стой! Тебе придется меня выслушать! Я искала и искала. Я так хотела помочь тебе, что забросила все остальное и выяснила, Сэм! Все, что тебе нужно для книги. Поговори с Джоном Лепойнтом. Это все, о чем я прошу. Богом клянусь, я оставлю тебя в покое. Только обещай, что ты поедешь и поговоришь с ним…

— Мне наплевать на книгу, Вероника. Сожги ее прямо сейчас, прямо здесь, на полу, мне все равно. Отпусти меня. Отпусти меня к дочери, чтобы я забрал ее домой.

— Единственные люди, кого ты любишь, — твоя дочь и Паулина. Только эти двое. Больше ты никого не способен любить. Кроме себя… Но знаешь что? Я понравилась твоей дочери! Очень понравилась. Вот что она мне сказала, когда я отправлялась сюда: «Молюсь, чтобы у тебя и папы все наладилось». Мне все равно, поверишь ли ты, но это правда. Именно так она сказала! Я ткнул в нее пальцем:

— О, я тебе верю, но кто ей понравился? А? Настоящая Вероника Лейк, кто бы она ни была, или одна из тех масок, которые ты носишь в кармане, как мятные пастилки? Да! Мятные пастилки, чтобы отбить запах…

— Заткнись! Прекрати, Сэм! — Она поднесла дуло револьвера к своему подбородку. Темный металл на фоне ее розовой кожи. Ямка от ствола. — Ты не можешь полюбить меня? Прекрасно. Но я могу преследовать тебя как призрак. Это хорошо. На втором месте. Но тоже неплохо! Ты сейчас увидишь это, и я вечно буду тебя преследовать!

— Вероника! Не делай этого! Пожалуйста!

Ее лицо смягчилось; казалось, она расслабилась, все прошло, но через мгновение она пошатнулась и быстро шагнула ко мне. Сначала мне показалось, что Вероника на меня бросилась. Я услышал звук разлетающего на осколки стекла и увидел фонтан крови, бьющий из ее груди. Пока она пыталась удержаться на ногах, в нее попала еще одна пуля. Только тогда я понял, что она стреляла в себя! Она сделала это, застрелилась!

Но этого не могло быть, ведь она держала револьвер под подбородком и должна была бы качнуться назад, а не вперед, как человек, получивший толчок сзади, и кровь должна была бы хлестать с другой стороны, а ее револьвер был такой маленький, что как же могло получиться столько крови, и почему кровь течет не с той стороны, и…

После второго выстрела ее руки взметнулись вверх. Револьвер вылетел из руки и ударил меня по лицу. Я отшатнулся, а Вероника упала, скользнув ко мне по полу.

Я опустился рядом и схватил ее за плечи. Повсюду была ее кровь, липкая, с какими-то комками. Кровь продолжала хлестать, еще живая, ярко-красная и блестящая.

— Вероника!

Ее веки затрепетали и сомкнулись.

Далеко в глубине моего сознания я понял, что кто-то ее застрелил, но не мог пошевелиться. Я был не в силах отпустить ее тело, даже для того, чтобы увидеть, кто это сделал.

Я держал ее и смотрел ей в лицо — наполовину Паулинино, наполовину Вероникино. Потом мой ум прояснился, я положил руку ей на грудь и почувствовал, как тихо сочится кровь. Только кровь, никакой кожи. Я касался чего-то теплого и скользкого и острых раздробленных костей. Я отнял руку и посмотрел на покрывшую ее кровь и клочки мягких тканей.

Не знаю, как долго я сидел так, стискивая плечи Вероники. Я долго разговаривал с ней. Не помню, что я говорил.

Когда наконец смог, я нежно положил ее на пол и встал. В дверях я помедлил и оглянулся. Посреди комнаты лежала Вероника. Компанию ей составляли Паулинины признания в любви на противоположной стене. Две мертвые женщины вместе.

По вестибюлю я вышел на улицу. На крыльце прямо перед дверью лежал букет цветов, точно такой же, как я получил в Коннектикуте. Они казались яркими и хрупкими на фоне холодной белизны снега. Я должен был бы испугаться, но не испугался. Мог ли убийца остаться и наблюдать за мной после того, как убил Веронику? Нет, он был умнее. Он уехал из городка, медленно, чтобы не попасть в аварию или случайную неприятность. Я поднял цветы и нащупал записку. Там говорилось:

Привет, Сэм! Теперь она больше не будет тебя беспокоить. Твоя дочь в амерлингском «Холидей-инне», комната 113. Возвращайся домой и закончи книгу.

Я скомкал записку и бросил на крыльцо. Мне не хотелось снова дотрагиваться до нее. Этот тип дважды выстрелил Веронике в спину и оставил мне цветы. Я опустился на колени, чтобы подобрать записку, но замер, согнувшись: все происшедшее нахлынуло на меня и вызвало приступ тошноты.

Улица была пустынна и безмолвна. Сгустилась темнота, и уличные фонари сквозь вьюгу высвечивали только крошечные снежные пятачки. Во всех соседних домах горел свет: люди смотрели телевизор, разговаривали, пили виски и наслаждались уютом дома в снежную ночь.

Я подошел к машине, открыл дверь и, включив телефон, позвонил Фрэнни Маккейбу. Я рассказал ему о случившемся и добавил, что собираюсь в мотель забрать Касс. Он попросил меня оставаться на месте, пока не приедет сам, но я отказался: мне нужно было ехать за дочкой. Я собирался вернуться, лишь убедившись, что она в безопасности. Фрэнни сказал, что сейчас же пошлет кого-нибудь в мотель, но чтобы я, пожалуйста, оставался на месте. Я отключил телефон.

«Холидей-инн» приветливо светил вывеской. Будь я путешественником, я был бы счастлив увидеть этот знакомый знак.

Найдя нужный номер, я почувствовал, как грудь сдавил страх. Прижавшись к двери, я постучал.

— Да! Кто там?

— Твой папа.

Потом тоже был ужас, но совершенно другой. Кассандру потрясла смерть Вероники. Она не могла этого перенести. Несмотря на то, что ей бесконечное число раз повторяли, как все произошло, она по-прежнему считала, что это мое поведение вынудило Веронику оказаться в тот день в том доме, дожидаясь тех пуль.

Моя дочь три недели отказывалась даже разговаривать со мной, а когда заговорила, держалась враждебно и грубо. Когда она, наконец, согласилась встретиться, то настояла, чтобы при этом присутствовал Иван. Касс, которую я так долго считал сильной и совершенной, оказалась просто очень смышленой и хрупкой девочкой из разбитой семьи, и эта девочка слишком долго многое таила в себе, скрывала. А теперь больше не скрывает. После смерти Вероники она больше не могла сдерживаться.

Все, что мне высказала Касс, было по большей части правдой, а вынести правду всегда особенно трудно. Я-то думал, что наша любовь друг к другу была единственной хорошей, истинной вещью в моей жизни. Единственной привязанностью, которую я изо всех сил старался питать и оберегать. Но это оказалось не более чем полуправдой. Я совершил в отношении своей дочери большие ошибки, много ошибок, и теперь она без колебаний предъявила их мне.

Сегодня наши отношения выровнялись, но часто, когда мы сидим вместе и я, пока она не видит, рискую подглядывать за ней, у меня возникают некоторые сомнения.

Выяснилось, что у Вероники Лейк не было семьи, и ее романы были хаотичны. Когда я обнаружил, сколь немногие хорошо ее знали, это меня очень опечалило. Я охотно взялся привести ее дела в порядок: оплатил ее долги, организовал похороны — словом, прикрыл захламленную лавочку, которой можно было уподобить ее жизнь.

Одно время я думал похоронить Веронику в Крейнс-Вью, но потом понял, сколько горя причинил ей этот городок. Казалось, в своей жизни она не знала покоя. Почему бы не дать ей покой теперь? Вероника часто говорила, как любит океан и городки неподалеку от Лонг-Айленда. После некоторых расспросов и переговоров я сумел подыскать для нее маленькое сельское кладбище неподалеку от Бриджгемптона.

В очень холодный пасмурный день на похоронах присутствовали только Роки Зарока, Фрэнни, Магда и я. Хотела прийти Кассандра, но ее мать категорически ей запретила. Священник, служивший панихиду, был в синих перчатках с белыми северными оленями. Глядя на него, я подумал, что эта деталь понравилась бы Веронике.

После похорон ко мне подошел Зарока:

— Она когда-нибудь показывала вам фотоальбом?

Удивленный, я покачал головой.

— У нее был только один. С видами из окон ее любовников. Интересно, а? Только эти виды — ни людей, ни пейзажей. Знайте же, она встречалась со столькими людьми по всему миру… Но хранила только эти снимки.

— У нее было много любовников?

— Нет. Вовсе нет. В альбоме было много снимков, но только потому, что пока была с мужчиной, она постоянно снимала. Когда Вероника рассказывала мне о вас, я спросил, сделала ли она уже снимок из вашего окна. Она ответила, что нет — но она надеется, что ей не придется фотографировать вид из вашего окна.

— И что это означало?

Выражение его лица не изменилось, но в глазах я на миг прочел ненависть.

Когда мы с Маккейбом в его машине ехали обратно по лонг-айлендской скоростной магистрали к Манхэттену, я спросил, помнит ли он, как мы в детстве ловили светлячков.

— Еще бы! Такое не забывается.

— Но помнишь, как легко было их поймать? Какие ручные они были?

Я сидел на заднем сиденье; Магда сидела на переднем, но с улыбкой обернулась:

— Верно. Они действительно были ручные. Протяни ладонь — и поймаешь, сколько хочешь.

— Но что с ними делать дальше? Подержишь в руке, или посадишь в бутылку с вощеной бумажкой на горлышке, но знаешь, что, если продержать их так до утра, они умрут. — Я перевел взгляд на окно. — И все равно мы каждое лето выходили ловить их, верно?.. Вот так же и с Вероникой. Вначале она светилась — как светлячок, и мне действительно хотелось схватить ее. Но когда поймал ее, то не знал, что делать. Я никогда не знал, что делать с женщинами. Три брака? Как можно жениться три раза и так ничему и не научиться?

— Сэм, не тоскуй так, ладно? Эта женщина похитила твою дочь!

— Знаю. Но что бы ни случилось, здесь была и моя вина. С той минуты, как мы встретились, я понимал, что она доставит мне немало хлопот. Почему я просто не оставил ее в покое? Сколько времени нужно, чтобы научиться держать руки в карманах? Научиться просто наблюдать, как в мире происходит что-то, относящееся к этому миру?

Снова пошел снег. Я смотрел на него. На сердце у меня была страшная тяжесть.

— Я просто хандрю, Фрэнни. Я говорю даже не о Веронике, а о ней и Касс, и о трех женах… О-хо-хо, почему ничего не получается? Почему все говорят примерно одно и то же? Все это правда, и во всем нет ничего хорошего. Почему все, кого я знаю, где-то за стеклом?

Эдварда Дюрана в день Вероникиной смерти свалил приступ. Придя в себя, старик едва сумел вызвать «скорую». В больнице нашли новые неполадки в его организме, и все вместе взятые они должны были убить его в самом скором времени.

Я навестил его в больничной палате, где мы много часов проговорили о Касс и о том, как мне с ней помириться. Я понял, что его живой интерес к моей ситуации с дочерью вызван его собственной неудачей с сыном. Хотя в его теле осталось совсем мало сил, он все же схватил меня за руку, запавшими глазами взглянул на меня и сказал:

— Исправьте это! Во что бы то ни стало. Все остальное не важно, Сэм.

Следствие по делу Вероникиной смерти было долгим и безрезультатным. Нашли только две стреляные гильзы от охотничьих патронов. Больше ничего. Но меня допрашивали так долго, что я чуть не взбесился, а Маккейб, образцовый полисмен, не сделал для меня никакого исключения из правил. Он хотел знать все, что случилось в тот день, но все мои воспоминания, казалось, ничем не могли помочь следствию. Видит бог, я хотел помочь, но одни события врезаются в память, а другие стираются. Как Вероника проникла в дом? Я не знал. Я помнил, как она упала, но не слышал двух выстрелов. А не видел ли я кого-нибудь в окне у нее за спиной? Я оказался плохим свидетелем. Не раз я замечал в глазах моего друга насмешку и презрение. И я понимал их причину и чувствовал себя только хуже.

Однажды вечером после похорон Вероники я ужинал у Фрэнни с Магдой. Ужин прошел неловко, в молчании, и всем нам было тяжело. Я рано ушел, чувствуя опустошенность и одиночество.

Эта история заканчивается неожиданно иронично, но самое смешное — что спасение пришло в лице моей отдалившейся от меня дочери. Естественно, после смерти Вероники я почти не думал о книге. Я знал, что он ждет где-то, но после убийства не получал от него никаких известий. И это меня устраивало, так как, несмотря на его молчаливый ультиматум, я не мог работать.

Но однажды, во время одной нашей особенно неудачной встречи, Касс спросила меня, как продвигается книга. Впервые она упомянула об этом — и застала меня совершенно врасплох. Я уставился на нее, словно не понимая, о чем речь, но после признался, что с того дня не написал ни строчки.

— Значит, все было зря? Вероника проделала для тебя всю эту работу и выяснила какой-то большой секрет, а теперь ты не собираешься дописывать свою книгу? Ты должен это сделать, папа! Ты не можешь бросить ее.

Мне бы хотелось сказать, что я с новой решимостью вернулся к работе. Но на самом деле я вернулся к работе только из-за угрожающего взгляда своей дочери.

Я перечитал рукопись и все свои заметки. Прослушивая магнитофонные записи, я смотрел в окно на пришедшую в Коннектикут весну. Где-то в глубине души во мне пробудился профессиональный писатель и сказал, что нужно делать. Никому ничего не сообщив, я начал работать день и ночь. Одним дождливым днем я связался с человеком, о котором Вероника говорила, что он был сокамерником Эдварда Дюрана в Синг-Синге, и мы договорились о встрече.

Джон Лепойнт жил в штате Мэн, в городишке, очень смахивавшем на Крейнс-Вью. Я приехал на встречу рано и целый час просидел в придорожном кафе, размышляя, как зовут местную Паулину Острову — местную своенравную девушку, слишком смышленую, чтобы это пошло ей на пользу, и, следовательно, имевшую все шансы закончить жизнь трагически.

Лепойнт оказался веселым стариком в туфлях 14-го размера и о своих преступлениях рассказывал как о чем-то смешном. Он щедро угостил меня историями о взломах и вооруженных грабежах, о шикарных обедах и женщинах, оплаченных награбленными деньгами, о тюремном житье-бытье и чудаках, повстречавшихся ему на жизненном пути. Но теперь он был «на пенсии». У него были беременная кошка и прижимистый сын, посылавший ему деньги. Еще был мерзкий сосед, которого он бы не прочь был увидеть в гробу, да теперь уже стар для такого рода дерьма, и кроме того, в тюрьме им позволяют переключать телеканалы по своему усмотрению.

Я все спрашивал его про Эдварда Дюрана, но старик только отмахивался, словно это не стоило разговора. Я все же настоял, и, когда я в шестой раз сходил за пивом, он поведал мне эту историю.

Они сидели вместе всего две недели. Бывшего сокамерника Дюрана по какой-то причине перевели в другую камеру, и Лепойнт прибыл как раз чтобы стать свидетелем смерти Эдварда.

Я пробыл в Мэне два дня и, в конце концов, заплатил Лепойнту пятьсот долларов, чтобы он ответил на все мои вопросы. Его рассказ не изменялся. Старик говорил, что, проведя большую часть жизни за решеткой, здорово развиваешь память, поскольку почти все, что тебе там остается, — это мягкой тряпочкой полировать воспоминания, чтобы они сохраняли свой блеск.

По дороге домой из Мэна я остановился во Фрипорте перед лавкой некоего Л. Л. Бина и задумался, пока торговец не вышел и осторожно не поинтересовался, не может ли чем-нибудь помочь. Выйдя из глубокой задумчивости, я посмотрел на палатку, оказавшуюся первым предметом справа от меня, и сказал, что хочу ее купить. Теперь она лежит у меня в гараже, я ее так и не распаковал. У меня никогда не было палатки, но я сохраню ее как память.

Не в силах сдерживаться, я съехал с дороги, позвонил Фрэнни Маккейбу и рассказал, что поведал мне Лепойнт. Когда я закончил, он лишь ответил:

— Слово «огонь» губ не обожжет.

— Что это значит?

— Если это правда, то так оно и есть. Я заеду к тебе, как только смогу. Мне нужно кое-что тебе сказать. Но в рассказе Лепойнта есть резон. Да, Сэм, знаешь, мы назначили день. Свадьба — в июне. Что скажешь?

Всю весну и начало лета я, не разгибаясь, писал. Но сохранял бдительность и настороженно следил за всем происходящим вокруг. Более чем когда-либо. Мне нужно было быстро закончить книгу и сдать ее. Фрэнни объяснил мне, зачем это нужно, и он был прав. Он сказал, что теперь это еще опаснее, несмотря на все, что мы с тех пор узнали.

Из того, что мне рассказали, многое пригодилось, но все требовало обработки, требовалось повернуть факты под нужным углом — порой на 180°. Маккейб неизменно помогал мне. Следуя его инструкциям, я никогда не звонил ему из дому.

С Касс мы виделись нечасто. Я понимал, что нужно оставить ее в покое, пока она не оправится, но мне до боли ее не хватало. От каждого телефонного звонка во мне вспыхивала надежда.

Всю весну Дюран то ложился в больницу, то выходил. Его болезнь достигла последней стадии, но, несмотря на это, он вцепился в жизнь, как терьер. Когда врачи признались, что бессильны что-либо сделать, он сказал, что хочет вернуться домой и умереть там. Они не могли его остановить.

Он не разрешил мне навестить его, сказав, что слишком похож на покойника. Мы часто разговаривали по телефону, и, несмотря на полученный им приговор, голос его звучал так же бодро, как всегда. Через два дня после того как закончил книгу, экспресс-почтой выслал копии моему агенту и редактору и получил от них уведомление о получении, я позвонил Эдварду.

— Это захватывающая новость, Сэм! Какой сюрприз! Я не имел представления… Вы должны дать мне экземпляр, чтобы я мог хотя бы начать читать, прежде чем умру. Не могу выразить… О, это лучшее известие в моей жизни!.. Послушайте, а что, если вы приедете завтра? Привезите рукопись, и мы поужинаем, как французские короли. К черту докторов! Выпьем все вино, что у меня осталось, до последней бутылки: Это великолепный повод!

Когда я приехал, все трое ждали меня у дома. На голове у обеих собак были маленькие цилиндры, под подбородком перехваченные резинкой. Цилиндр Эдварда был обычного размера и комично контрастировал с иссиня-антрацитовым халатом и пижамными штанами. Старик тяжело опирался на алюминиевую подставку для ходьбы. Лицо у него осунулось и побледнело, но широко раскрытые глаза горели, как у ребенка в рождественское утро. Медленно нагнувшись, Дюран взял стоявшую у ног бутылку шампанского и высоко ее поднял.

— Слава герою-победителю! Немцы назвали бы вас «дихтер» [9]. Большая честь для литератора. Добро пожаловать.

— Великолепная встреча.

— И по заслугам! Я хотел нанять Грамблингский оркестр, но они оказались уже заняты. Пойдемте, пойдемте в дом. Это она?

Под мышкой я держал рукопись в серой картонной папке. В ней было четыреста семьдесят страниц. Не так уж много. Не так много, как я предполагал.

— Да.

— Фантастика!

Он вручил мне бутылку и медленно направился в дом; собаки вразвалку поплелись за ним.

Повсюду были цветы. Дом напоминал оранжерею с экзотическими цветами, самыми яркими, какие я только видел в жизни. Во всех комнатах стоял райский аромат.

— Не хватает только Римы Девушки-птицы. Не обращайте внимания на цветы. Просто приятно провести эти дни среди цветов. Они напоминают мне о лучшем. Садитесь. Хотите шампанского или, может быть, чего-нибудь покрепче?

— Шампанского.

Он начал откупоривать бутылку, но замер и, покачнувшись, зажмурился от боли. Я еле успел его подхватить и довести до дивана.

— Черт возьми! Клянусь, я не хотел этого. Я просил мое тело потерпеть еще один вечер, а потом пусть вытворяет, что хочет. Нам нужно отпраздновать!

Я откупорил бутылку и наполнил два красивых хрустальных бокала, стоявших на столе. На том же столе, гяе много месяцев назад хозяин показывал мне присланные убийцей газетные вырезки. Я протянул ему бокал.

— Извините, сейчас я не могу встать, но за вас, Сэм Байер. За вас и вашу книгу, и за жизнь, которая, надеюсь, принесет вам великие сюрпризы и много любви, — Он пригубил шампанское и облизнул нижнюю губу. — Ах! Почти совершенство. Мой язык в эти дни утратил ощущение вкуса, но кто упрекнет его? Все эти пилюли и лекарства, что мне приходилось глотать… Можно? — Он сделал бокалом жест в сторону серой папки, лежавшей на столе.

— Разумеется.

Я выпил. Сладкие пузырьки укололи мою гортань, в горле поднялась отрыжка. Глядя, как он положил себе на колени папку, я улыбнулся.

— Боже, она действительно написана. Вот она! Не возражаете, если я взгляну? Я еле сдерживаюсь.

— Посмотрите.

Он открыл папку и осторожно вынул рукопись.

— Большая! Тяжелая! Сколько страниц?

— Чуть больше четырехсот.

— То есть в напечатанном виде примерно триста пятьдесят?

— Да, примерно.

— Хороший объем. А название! Прекрасное название, Сэм. Соблазнительное, таинственное.

— Спасибо.

Он перевернул первую страницу и увидел посвящение. Его глаза расширились, и он в замешательстве посмотрел на меня.

— Вероника? Вы посвящаете ее Веронике? Я наклонился к нему.

— Да. А вам это кажется неуместным? Она умерла из-за этой книги, Эдвард. Кому же еще, вы думали, я посвящу ее?

— Нет, вы правы! Это совершенно уместно. Не забывайте, друг мой; я отец. Это история Эдварда, и я просто подумал… О, не важно. У нас есть книга, верно? А только это и важно. Вот вся эта книга, она закончена! И это вы ее написали.

Перевернув страницу с посвящением, он начал читать. По мере того как глаза бегали по строчкам, его улыбка делалась все бледнее. Не знаю, до чего он дочитал. Да это и не важно, потому что все было сказано в первом предложении. Все, что имело значение.

«В тот день, когда Эдвард Дюран-младший убил Паулину Острову, Джонни Петанглс по прозвищу Газировка прошел по Крейнс-Вью, оставляя повсюду, где мог, двухфутовые надписи „Привет, Паулина!“»

— Что это, Сэм?

— Это история вашего сына и Паулины. Хотя и не та, которую вы хотели бы, чтобы все узнали. Но это правда, Эдвард, и мы оба это знаем.

— Как вы можете говорить это? После всего…

— Я тоже скажу это, чтобы вы услышали в стереофоническом звучании, советник. — Из кухни, жуя маслину, вышел Маккейб. — Ты должен увидеть, что у него на ужин, Сэм. Сегодня ты выйдешь из этого дома толстяком.

Дюран злобно уставился на Маккейба, но не спросил, как тот вошел.

Фрэнни уселся рядом со мной и похлопал меня по колену.

— Хотите услышать сокращенную версию или долгую, мистер Дюран? Позвольте мне первому изложить свою. Когда исчезла Кассандра, а вы вдруг узнали о происшедшем с нею гораздо больше меня, я начал усиленно думать. Люблю, знаете ли, соперничество. А тот, кто любит соперничество, вынашивает в себе подозрительность. И если он проигрывает, то хочет знать, почему… Потом однажды я услышал по радио эту песню в стиле хэви-метал. Знаете, что такое музыка хэви-метал? Группа называлась Rage Against the Machine. Там была такая строчка: «Соберемся всей семьей, набрав в карман патронов». От этого я задумался еще сильнее и решил начать расследование. Одно из мест, что я обыскал, было это, и, пока вы были в больнице, я обыскал его тщательнейшим образом.

— Вы вошли в мой дом? У вас был ордер на обыск?

— Ордера не было, но был фонарик.

Дюран фыркнул.

— Тогда не важно, что вы нашли, это не может служить доказательством.

— Знаю, и все-таки я кое-что нашел.

— Что? Что вы нашли? — Дюран заерзал на кушетке, его глаза закатились от боли.

— В основном счета. Счета за телефонные звонки в гостиницы, где, как оказалось, останавливалась Вероника Лейк, — даже в Вене!