По счастью, прикончив эклер, Элвис удалился. Он сказал Линкольну «пока!», а мне — ничего, пока я многозначительно не почесал ухо и не показал, что я с ним сделаю, если он не будет вежлив. Он едва слышно выжал из себя «пока» — впору разве что уловить с помощью прослушивающего оборудования.

— Ты его ненавидишь, а, Макс?

— Ну, есть люди, которые мне нравятся больше. Пошли в кино.

Мы оба любили ходить на четырехчасовой сеанс. Кинотеатры в это время пусты, и весь зал ваш.

Хотя Лили постоянно предупреждала нас, что мы портим себе аппетит, я купил самый большой пакет попкорна с двойным маслом, и мы уселись смотреть новейший высокотехнологичный научно-фантастический фильм про роботов, где все лучшие реплики принадлежали машинам, а люди бестолково носились по коридорам или палили друг в друга. Линкольн переживал новый этап: теперь он обожал не только монстров, но и роботов. Стены его комнаты украшали фотографии Робокопов первого и второго, R2D2, робота Джокса и прочих. Он старался ходить и есть как робот, рисовал их и всякие механизмы. В детстве у меня тоже были увлечения, в том числе комиксы и автографы, так что я отлично понимал, как функционируют навязчивые идеи. Поэтому именно я обычно ходил с Линкольном на его кошмарные фильмы и тому подобное.

Выйдя из кино в теплые ранние сумерки, мы обсуждали, что лучше — сделать робота с пулеметами Гатлинга или с традиционными суперклещами вместо рук.

— Линкольн, я хочу тебя кое о чем спросить. Может быть, это прозвучит странно, но ты все равно постарайся ответить.

— Ладно. О роботах?

— Нет, о тебе. Я хочу, чтобы ты рассказал мне о своих самых ранних воспоминаниях. Что ты помнишь с тех пор, как был совсем-совсем малышом. Но не придумывай. Не сочиняй ничего, ладно? Только правду.

— Не знаю… А разве память работает, когда ты такой маленький?

— Еще как. Попробуй.

— Ладно. Помню, как вылез из кроватки и вошел в комнату с телевизором. Мама смотрела телевизор и ела овсяные хлопья. Она взяла меня на колени и угостила. Она очень удивилась, что я выбрался. Было весело. Я помню овсяные хлопья.

— Здорово. А еще что-нибудь? — Мы медленно шли по улице. Он взял меня за руку и не отпускал.

— Я думаю. А что ты вдруг спросил?

— Потому что мне интересно. Думаешь, не любопытно узнать, какие у человека первые воспоминания? Вроде самого первого, что ты помнишь о мире?

— Еще бы. А твои какие?

— Как я еду в такси отца и пахнет его сигаретами. Потолок такси обит чем-то серым. Я очень хорошо помню цвет.

По-видимому, ответ его удовлетворил.

— Я помню те овсяные хлопья. Еще, как мы взяли Кобба. Помню, я очень маленький, а в дом вошел такой большой, огромный пес и испугал меня. Мама все твердила, что все в порядке, он добрый, но я не хотел к нему подходить. Но знаешь, что самое смешное, он ведь боялся меня еще больше. Ты ведь знаешь, как Кобб не любит, когда его трогают и все такое. Все оттого, что парень, у которого он жил прежде, бил его и держал в страхе. Мама говорила, когда мы его взяли, Кобб из дверей выходил, а входить не хотел. Вниз по лестнице шел, а вверх — нет… Ах да, а еще я помню папу.

— Не может быть, Линк. Ты же никогда не видел отца.

— А вот и видел! Я знаю, я видел его однажды, совсем маленьким. Помню его лицо и как он тронул меня пальцем за нос, вот так. Один раз. — Он легонько ткнул себе в нос указательным пальцем. — Правда, Макс, клянусь.

— Я верю. Просто это расходится с тем, что рассказывала твоя мама. Она говорила, что ты никогда не видел отца. И он умер, когда тебе был всего год.

Но что, если мальчик видел своего настоящего отца? Что, если мужчина, который притронулся к его носу, был Грегори Майер, а не таинственный Рик Аарон, который с течением времени становился все более и более призрачным? Похоже на правду.

— Расскажи подробней.

— Я помню, мама держит меня на руках и лицо этого большого мужчины, как воздушный шарик, нависает надо мной. А потом он дотронулся до моего носа, я же сказал. Вот и все, но я знал, что это мой папа.

— Он что-нибудь сказал тогда?

— Не знаю. Не помню. Макс, можно теперь с тобой серьезно поговорить?

Линкольн остановился и повернулся ко мне. Я тоже остановился.

— Конечно.

— Элвис показывал газету, где говорилось, что в Европе была женщина, которая за одну ночь занималась сексом с двумястами мужчинами. Такое возможно? Он говорит, да, но я думаю, это чушь.

— Где он берег такие журналы? Что, он опять принес в школу «Сенсации и разоблачения»? Где он покупает эту дрянь? Кто продает их десятилетнему мальчику?

— Он говорит, что крадет их из аптеки. Не знаю, где он берет остальное. Он всегда мне показывает всякие газеты с голыми девушками или рассказами про то, как один парень зажарил и съел всю свою семью. Нет, но серьезно, это правда? Никто ведь столько не может. Ты можешь столько заниматься сексом?

— Нет! Слушай, ты же знаешь, что такие газеты — пошлые и глупые. Мы уже об этом говорили. Большинство людей счастливы, если им удается заниматься сексом раз или два в неделю.

Я заметил, что он с непроницаемым лицом покусывает губу изнутри.

— Я никому никогда таких вопросов не задавал, Макс. Ни маме, никому. Ты первый, ну, из всех моих знакомых взрослых, с кем можно разговаривать и он не злится и не дергается и все такое.

— Твоя мама — молодец. Она бы тебе ответила.

— Угу! Она иногда на меня по-настоящему сердится, когда я спрашиваю. Ты не знаешь, потому что это не всегда бывает при тебе. А ты другой. Ты мне как друг и отец одновременно. Я знаю, у меня был папа, но ты во всем стал вместо него.

— Спасибо тебе большое, Линкольн. Мне страшно приятно слышать такие слова.

— Это правда! — негодующе сказал он. — С мамой мы жили нормально, но ты же знаешь, что мы не всегда ладим. Она все видит не так, как я. Иногда я ее не спрашиваю или не говорю, что меня беспокоит, потому что она взбесится или еще что. Ты не такой. Мы с тобой можем говорить обо всем, я же знаю, что ты на меня не накинешься и не наорешь за то, что я спросил что-нибудь о сексе или, может, глупость… Не знаю. Ох, мне просто нужно, чтоб ты меня обнял!

Он изумил меня, обхватив вокруг пояса и очень крепко обняв. Люди, идущие мимо нас по улице, смотрели и улыбались. Мужчина, его мальчик и их любовь друг к другу переполняли весь мир.

По дороге домой мы обсудили роботов, секс, Элвиса, Лили, меня. Линкольн, как обычно, засыпал меня бесконечными вопросами про «лучшее и худшее». Как звали моего лучшего друга, когда мне было десять лет? Какую самую большую автомобильную аварию я видел? Какой, по-моему, должна быть самая красивая женщина на свете? Лили целуется лучше всех, с кем я целовался? Когда он вел такой опрос — а случалось это часто, — я представлял себе, как он составляет бесконечную характеристику моей личности для своего внутреннего досье. Однажды, после особенно длинного и утомительного сеанса — Лили, улыбаясь, устроилась в углу комнаты, — я нарисовал ей картинку: спина маленького мальчика, сидящего за гигантской партой с гигантским гусиным пером в руке в окружении громоздящихся до самого потолка стопок папок и ворохов бумаг. Я назвал рисунок «Анализируя Макса Фишера».

Когда мы свернули на дорожку к дому, Линкольн как раз спрашивал меня:

— А вдруг Бог — растение?

Поставив машину на ручной тормоз, я уставился перед собой сквозь лобовое стекло.

— Растение?! С чего ты взял?

— Не знаю. Но ведь это возможно, верно?

— Думаю, да.

— Макс, помнишь, ты говорил, что если Бог такой могущественный, то может ли он создать скалу, которую даже он не сможет поднять? Вот здоровская мысль!

— Точно, но не я ее придумал.

— Нет?! А я сказал Элвису, что ты. Знаешь, что он ответил?

— Что?

— Что ты чудной. Макс, мне тебя нужно еще спросить. Я еще не говорил маме, потому что сперва я хотел, чтобы мы с тобой обсудили. Раз ты не можешь быть моим настоящим отцом, ты не хочешь стать мне побратимом?

Я был тронут, но вместе с тем испуган. Конечно, я стану его побратимом; тогда, как «родственник», я смогу сказать ему не только, что Лили ему не мать, но и что ей придется сесть в тюрьму. Что случится, когда он узнает правду? Поймет, что она с ним сделала? Я хотел быть его отцом, хотел жениться на его мнимой матери и жить счастливо с ними обоими. Но теперь все это невозможно. Я должен что-то делать; нельзя больше закрывать глаза на правду. По крайней мере, я должен посмотреть Лили в лицо и спросить: что нам делать? Что нам делать с нашей любовью и замечательной жизнью теперь, когда мы обречены, как бы ни старались? Я улыбнулся, поняв, что, если бы она сама не была всему виной, то именно к здравомыслящей, умной миссис Аарон следовало бы обратиться за помощью, распутывая такой чудовищный клубок. Извини, Лили, ты не могла бы на минутку покинуть свое бренное тело и помочь мне в беде — ведь в беде-то я оказался по твоей милости?

— Что ты думаешь?

— Насчет побратимства? По-моему, это гениально. Когда бы ты хотел это сделать?

— Сейчас! Я схожу за ножом.

— Тпру, лошадка! Нож? Ты что, псих? Булавки хватит.

— Да, но нож…

— Булавку, Линк. Я готов отдать тебе кровь, но не руку.

Он унесся в радостном возбуждении. Мы собирались пуститься в приключение, только он и я. Матери и всей остальной жизни придется подождать снаружи — приключение только наше, мы ни с кем его не делим, как он и хотел.

Я тоже. Сегодня вечером мы уколем пальцы, сожмем их и поклянемся в кровном братстве навеки. Обряд древний, как человеческая дружба. Мы запятнаем смешавшейся кровью стекло и на миг заслоним неминуемое будущее. Поскольку я не знаю, как быть дальше, еще один счастливый вечер с мальчиком — лучшее, что я могу вообразить.

Накануне в доме убирали. Деревянные полы сияли, взбитые подушки все еще лежали на кушетке в ряд, в воздухе витал сладко-тягучий запах мыла или полироли для мебели, перебивая крепкий аромат Кобба. Через пару дней вещи помнутся и снова станут привычными, нашими. Мне нравилось и то и другое — чистота и порядок, а потом кавардак и разгром, который учиняют три человека, носясь по одному и тому же пространству на полной скорости.

— Макс, как думаешь, подойдет? — Линкольн стремглав влетел в комнату, держа перед собой длинную портновскую иглу.

— Не беги! Я же тебе говорил, нельзя бегать, если у тебя в руках что-то острое. Это же опасно!

— Да, но я…

— Никаких но, Линкольн! Подумай минуту, и поймешь, как это опасно. Оступишься, упадешь на нее, и она может воткнуться тебе в глаз. Или в шею…

— Ладно. Верю.

— Нет, не веришь. Судя по твоему виду, ты считаешь меня занудой. Но погляди — и мое лицо скажет тебе, что ты полный кретин, раз бегаешь с острым предметом в руках.

— Ах, кретин? — Выронив иглу, мальчик приблизился ко мне, согнувшись, приняв борцовскую стойку. Он хотел вцепиться мне в колени и опрокинуть, но я обхватил его за бока и, оторвав от пола, перевернул — прием, от которого он всегда восторженно орал.

— Жулик! Несправедливо! Ты сильнее. Пусти!

— Да еще насколько сильнее, дурачина.

— Дурачина? Ну все, ты покойник!

Вися вверх тормашками, он обхватил меня за пояс и стал трясти изо всех сил. Потеряв равновесие, я заковылял с ним в руках через комнату. Мы оба смеялись. Он укусил меня за ногу, не сильно, но чувствительно.

— А ну давай!

— В атаку!

Я ослабил хватку, чтобы он подумал, что я вот-вот его выроню. Он стиснул меня сильнее:

— Нет!

Добравшись до кушетки, я уронил на нее Линкольна, убедившись, что падать ему будет мягко. Лежа на спине и пыхтя, он тянулся ко мне пальцами, как щупальцами. Я рухнул рядом, и он схватил меня за голову. Мы боролись на полу, на кушетке, опять на полу. Я поддался ему и дал провести нельсон, затем вывернулся и захватил его самого. Однако надо быть осторожным, потому что дети очень чувствительны, когда дело доходит до борьбы. Одни хотят всегда побеждать, другие — терпеть поражение. Тут нужна дипломатия, и, если вы поведете себя неправильно, все может закончиться большой обидой. Линкольн любил ничью. Ему нравилось, когда его поборют, поднимут в воздух, держа за ноги, чтобы он мог вопить и брыкаться, но только ненадолго. Кроме того, он хотел, чтобы вы ненадолго оказались в его власти — ему обычно достаточно было захватить вас за шею, усесться на грудь или крутануть за нос. Возиться с ним было очень приятно еще и потому, что если он проводит захват, то никогда не пытается сделать больно. Довольно закряхтеть или вскрикнуть, и он моментально отпускает и извиняется, как сумасшедший. Не то, что Элвис, с которым я по настоянию Линкольна как-то раз имел глупость схватиться. Маленький гаденыш тут же заехал мне прямо по яйцам. «Случайно», конечно.

— Попался!

Линкольн висел, крепко вцепившись сзади в мою ногу, а я топал, как слон, по гостиной, ревя, как ревел бы, в моем представлении, раненый слон. Звуковые эффекты были неотъемлемой частью нашей борьбы.

— Смерть всем Би Хиз! — Он сильно шлепнул меня по заду.

— Что такое Би Хиз?

— Ты!

— Би Хиз навеки! — Я повернулся и, наклонившись, чтобы оторвать его, с маху стукнулся головой о висячую лампу. Удар, я схватился за голову, лампа качнулась и ударила меня снова. — Черт!

— Макс, ты цел? — спросил Линкольн испуганно.

— Да, да, цел. Нет, ты видел? Она два раза меня стукнула! Несомненно, ничего глупее со мной много лет не происходило — дважды о ту же лампу! Тут нужен большой талант!

— Покажи. Макс, у тебя кровь!

Я повернулся к стенному зеркалу и увидел над бровью густую струйку крови. Красочно, но ничего страшного.

— Все в порядке. Ты не принесешь мне из ванной мокрую салфетку и пластырь?

— Ты точно не хочешь поехать в больницу или сходить в аптеку?

— Нет, ранка неопасная. Просто принеси, что я просил, ладно?

Он ушел, и я снова исследовал себя в зеркале. Вот они, опасности борьбы с десятилетним мальчишкой. Тут мне пришла в голову идея.

— Линкольн, а куда ты положил булавку? — крикнул я. — Ту, что мы хотели использовать?

— Наверное, там, на столе. — Он вернулся, держа в руках махровую салфетку, с которой капала вода, и пачку пластырей. — А что?

— А то, что вот, приятель, моя половинка для побратимства! Теперь тебе осталось только уколоть палец и дотронуться до моей головы.

— Дотронуться до твоей раны?! Фу, какая гадость, Макс!

— Эй, я жду, брат. Думаешь, я порежусь где-то еще? Сойдет и так, и крови явно хватит. Ну-ка быстро найди булавку, и сейчас сделаем. — Я взял у него салфетку и пластырь и прижал ткань ко лбу.

— Нашел.

— Хорошо. Уколи себя в палец, только осторожно. Хватит одного больного.

— А ты мне не поможешь? Я немного нервничаю.

— Линк, не хочешь, не надо.

— Нет, нет, хочу! Просто не хочется самому колоть себе палец, понимаешь?

— Ладно, иди сюда. Дай мне. Протяни руку.

— Будет больно? — Сощурившись, он смотрел, как я взял булавку.

— Нет, раз — и…

— Ой! Ты не сказал, что уколешь так быстро! Дай посмотреть. Ух ты! Гляди, кровь! Мощно!

— Погляди на мою голову! Ну и кому, по-твоему, кому хуже?

— Ты что, правда, думаешь, что мне надо дотронуться до твоей головы? Рана ведь глубокая.

— Не думаю, что ты заразный. Ну, давай. Что надо говорить? «Клянусь кровью, я женюсь на тебе»?

— Очень смешно, Макс. Ты просто гад.

— Благодарю. — Я промокнул лоб салфеткой. — Как насчет «Кровь на крови, братья по оружию»?

— Так называется альбом DireStraits. Погоди, придумал! Как насчет «Би Хиз навеки»?

— Тебе не кажется, что звучит слишком похоже на «Би Джиз»?

— Нет, Би Хиз! Как я тебя назвал, когда мы боролись.

— Раз тебе нравится, пусть будет так.

Он облизнул губы и медленно протянул руку к моей голове.

— Ладно. Одновременно говорим «Би Хиз навеки». Хорошо? Я сосчитаю до трех, и, как только дотронусь, хором говорим. Ладно? Ну, раз-два-три. — Он коснулся уколотым пальцем моего окровавленного лба.

Кровь на крови.

— «Би Хиз навеки!» Эй, Макс, говори. Ну же!

Лили сплавила Линкольна на выходные к Элвису. Взяла на работе отгул и приготовила нам изысканно-экзотический ужин. Надела новое платье. Потом занималась со мной любовью — бурно, восхитительно, по-новому. Когда мы закончили и лежали в темноте на спине, соприкасаясь лишь пальцами, она заплакала. Такое пару раз уже случалось с ней после секса, и я лежал тихо, поглаживая пальцем ее руку.

— Я должна сказать тебе кое-что, Макс. Что-то очень плохое, и мне очень страшно, но я знаю, что должна рассказать.

Она повернулась и скользнула ближе ко мне. Наверное, она смотрела мне в лицо, но в комнате было так темно, что я не мог ничего разобрать. Казалось, Лили прижимается ко мне то ли, чтобы собраться с силами, то ли, чтобы запечатлеть что-то в памяти на случай, если то, что она сейчас скажет, разведет нас навеки. Она застыла, не произнося ни слова. Я молчал и не шевелился. Наконец Лили надрывно и горько застонала, прошептала «Боже» и отодвинулась. Но руку мою не выпустила, потянула к себе на грудь, поцеловала, прижала к щеке и поцеловала снова.

— Я люблю тебя больше всех на свете. Так люблю, что должна рассказать тебе это, даже если… — Она прижала мою руку к губам. Поцеловала ладонь, пальцы. Сложила их в кулак и толкнула им себя в лицо. На ее горле под одним из моих пальцев сильно и пугающе часто бился пульс — Я сделала ужасную вещь. Никому, кроме тебя, я бы ни за что, никогда не сказала. А ты должен знать. Для меня это очень важно, ведь я верю, что между людьми, которые хотят провести вместе остаток жизни, не должно быть недомолвок. Даже когда речь идет о чем-то ужасном. Это какой-то запутанный клубок — я настолько люблю тебя, что теперь просто обязана рассказать тебе то, что может меня убить.

Я не повернулся к ней, чтобы скрыть спокойное, ничего не выражающее лицо, ведь если бы Лили увидела его в темноте, то поняла бы, что я уже все знаю. Вместо этого я, точно ее духовник, спокойно заговорил, обращаясь к потолку:

— И что же тебя убьет?

Она внезапно села, и на меня повеяло запахом секса и духов.

— Преступление. Я совершила одно из самых ужасных преступлений на свете. Я, Лили Аарон. Поверить не могу, что рассказываю тебе о нем. Ты должен знать все с самого начала. Может, тогда тебе легче будет понять. А может быть, и нет. Такое понять нельзя… Чего ты в детстве хотел больше всего на свете? Хотел чего-нибудь так, что просто с ума сходил?

— Думаю, стать художником. Я ужасно этого хотел.

— А я хотела ребенка. Хотела стать матерью. Мои самые ранние воспоминания — как я играю в куклы. Другие девочки всегда представляли, что куклы взрослые, а я — нет. Никогда не устраивала куклам чаепитий, не разговаривала с ними, как большая с большими. Из кукол я признавала только младенцев, пупсов. Если мне дарили взрослую куклу, даже Барби, я запихивала ее в дальний угол чулана. Я никогда не могла понять, как кому-то может хотеться Барби. Она ведь подросток? Кому захочется играть с куклой-подростком? Я хотела детей. Хотела своего ребенка.

— Почему?

— Не знаю. У меня это было в крови с самого начала. Когда я видела на улице детскую коляску, то бросалась к ней и заглядывала внутрь так, словно смотрела на Бога. Не важно, черный там малыш, желтый или белый. Ребенок, и точка. Иногда мне везло — женщина замечала мою любовь и позволяла несколько секунд подержать ребенка. Помню, как страшно мне было. Что, если я его уроню или не понравлюсь, и он заплачет, или еще что-то сделаю не так? Но когда я держала ребенка на руках, я была счастлива. На свете не было чувства чудесней… Когда мне исполнилось двенадцать, мама позволила мне подрабатывать, присматривая за детьми по соседству. Я отправилась в контору отца, распечатала на мимеографе объявление и расклеила на каждом столбе в нашем квартале. Чем ребенок меньше, тем лучше. Ты знаешь, что большинство бэбиситтеров смотрят телевизор или принимаются болтать по телефону с друзьями, как только родители уйдут? Я — никогда. Я играла с малышом, пока он не уставал до смерти, купала его, когда надо и не надо, потом укладывала и присматривала, пока он не засыпал. Сколько раз я брала с собой домашнее задание и делала уроки в спальне, сидя возле кроватки, пока ребенок спал. Я была идеальной няней: совершенно надежной и влюбленной в каждого ребенка, с которым сидела… Скучная история, да? Я тебе надоедаю, но, поверь, все это важно. Так или иначе, пора разрушить мою первую ложь. Моя фамилия не Марголин, а Винсент. И родом я из Гленсайда, штат Пенсильвания, а не из Кливленда.

— Почему же ты мне солгала?

— Потому что я уже почти десять лет как Лили Аарон из Кливленда. Я настолько превратилась в нее, что теперь с трудом вспоминаю имя Винсент. Это больше не я, я — та Лили, которую ты знаешь.

— Похоже, Лили-то я как раз и не знаю.

— Нет, знаешь! Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо. Просто ты не знаешь этой части истории, потому что никто ее не знает. Я скрывала ее ото всех. Пожалуйста, дай мне рассказать, не перебивай. Я боюсь, что если сейчас не расскажу тебе всего, то снова начну лгать, а я не хочу. Я так долго собиралась с духом, чтобы сказать правду, и чем сильнее я тебя любила, тем труднее мне становилось. Думаю, это как рожать — когда ребенок начинает идти, то уж хочешь только одного — чтобы он вышел.

На последних словах она снова заплакала и, на сей раз, никак не могла остановиться. Я спросил, могу ли я как-то помочь, но Лили сказала: нет, только останься, дослушай, не уходи.

Я был спокоен и… заинтересован. Мне хотелось узнать подробности ее жизни, и в каких словах она скажет, что похитила своего сына. Несколько недель назад я воображал, что в то мгновение, когда она станет признаваться в тайном грехе, меня бросит в пот и дрожь. Случись это несколько недель назад, и я, возможно, схватил бы ее и затряс, заорал бы: «Я знаю! Знаю, что ты сделала!» Но не теперь.

Рыдания стихли, и Лили попыталась говорить сквозь прерывистые всхлипы и вздохи, как бывает после сильного плача — тело пытается отпрянуть от края бездны.

— Но к-к-когда я стала подростком, все изменилось. Мне б-б-больше не было дела до детей. Потеряла к ним и-интерес. Появились мальчики, так захотелось нравиться одноклассникам. Все интересы изменились. Я вошла в компанию девочек, которые считали, что если ты умрешь и попадешь в рай, то станешь предводительницей болельщиков и получишь свой собственный номер телефона… И секс. Раньше секс и дети были разными вещами: казалось, что когда-нибудь у тебя будет муж, а потом вы вдвоем как-то сделаете так, что станут появляться дети. Но в восьмом или девятом классе в нас запели гормоны, и мальчишки, которых ты когда-то ненавидела, вдруг оказались замечательными. Помнишь такое? Внезапно все оказывается завязано на сексе, и самое главное — чтобы тебя заметили. До настоящего секса еще не дошло, но все разговоры крутятся вокруг него. Лифчики, флирт, кто с кем ходит, о ком что говорят… Поначалу на меня не обращали внимания, потому что я не отличалась красотой, как Алекса Харрисон или Ким Маркус, но я была безрассудна и готова попробовать то, на что другие девочки не соглашались. Я первой в нашей компании стала целоваться по-французски, и слух об этом разлетелся быстро. Мне понравилось с самого начала. Понравилось целоваться, понравилось, что меня трогают, хотя я никогда не позволяла трогать себя там, просто потому что это неприлично. Но я флиртовала вовсю! К десятому классу несколько моих подруг регулярно занимались сексом, а я — нет. Самое смешное, что у меня была репутация легкомысленной и распушенной, а этих «дурных» девочек считали паиньками. Они могли переспать с целой футбольной командой, но никто бы не подумал, что они ведут себя недостойно. Вот я — да.

— Тебя это задевало?

— Не настолько, как можно подумать. Я знала, что это неправда. Если кто-то считал, что я шлюха, то все равно не мои друзья. Те, кто был мне дорог, знали правду; они знали, кто я… Так что я вела себя как хотела и потеряла девственность только в восемнадцать лет. В выпускном классе — по тем временам очень поздно… Сложности начались в колледже. Я училась не в Кеньоне, как говорила тебе, а в Нью-Йоркском университете. Мне всегда хотелось жить в Нью-Йорке, и в то время я мечтала стать актрисой. Не получилось. На первом курсе я познакомилась с парнем по имени Брайс, который водил компанию с самыми интересными людьми из всех, кого я встречала. Большинство — студенты, но были и писатели, и музыканты, попадались и актеры. Один из них даже снимался в фильме у Энди Уорхола. Можешь себе представить, как я на них запала. Мисс Гленсайд, штат Пенсильвания, знакомится с Нижним Ист-Сайдом. Все принимали наркотики, все спали со всеми. Скоро и я стала такой же, как они. Невелика важность. А потом, если ты спала со всеми подряд, то у них считалась эмансипированной, а не шлюхой, как дома. А от дури все казалось лучше, легче, а если иногда и появлялись проблемы, то наркота их отгоняла, так что она стала моей панацеей на все случаи жизни. Малышка Лили Винсент вращается в светском обществе. Проблема в том, что никто из нас не обладал большим талантом, хотя говорить мы умели. Мы знали, как себя подать и пустить пыль в глаза, словно нам по плечу большие дела… Как раз перед летними каникулами у меня началось сильное кровотечение и ужасные спазмы. У меня очень регулярные месячные, так что я перепугалась до смерти, ведь раньше у меня никогда не было никаких проблем по этой части. К тому времени у меня стояла внутриматочная спираль, и я подумала, что дело в ней. Я обратилась в университетский госпиталь, и мне сделали кучу анализов. В конце концов мне сказали, что у меня так называемое воспаление почечных лоханок, поражены все внутренние органы — селезенка, матка, печень… Они не знали, заразилась ли я от кого-то из мужчин, с которыми спала, или причина в самой спирали. Это было ужасно, даже вспоминать не хочется. Провалялась в госпитале три недели. Когда вышла, мои трубы были в таких рубцах, что я стала бесплодной.

Последние слова Лили произнесла совсем бесстрастно. Слово в конце фразы было самым важным в ее жизни, оно в конечном счете все разрушало и перечеркивало, но она произнесла его абсолютно спокойно. Без нажима, без надрыва.

— Я плохо разбираюсь в медицинских терминах, Лили. Извини. Это значит, что ты потеряла способность иметь детей?

— Я не стерильна, нет, но врачи сказали, что с такими рубцами на фаллопиевых трубах я едва ли смогу когда-нибудь забеременеть.

Повисла тишина, густая, как кровь.

— Линкольн.

— Линкольн.

— И Рик.

— Нет никакого Рика. То, что я тебе рассказывала о Рике Аароне, по большей части относилось к тому парню, Брайсу. Он очень долго то жил со мной, то исчезал, то снова появлялся. Ты хочешь задать вопросы сейчас или мне можно продолжать? Я бы предпочла сначала рассказать тебе все. Думаю, тогда тебе все станет ясно.

— Продолжай. Но я хотел бы включить свет. Хочу видеть твое лицо.

— Нет, пожалуйста! Я не смогу, если мы будем видеть друг друга. Я боюсь твоего лица. Но ты говоришь так спокойно. Как ты можешь спокойно выслушивать такое? Это тоже меня пугает.

— Продолжай, Лили.

— Хорошо. В госпитале мне сказали, что мне еще повезло, что я выжила. Родители приехали, чтобы забрать меня домой, и мама расплакалась, как только вошла в палату и увидела меня.

— Как зовут твоих родители? Их фамилия Винсент?

— Лори и Элан. Моя мать умерла. У нее была болезнь Альцгеймера, и перед смертью она уже никого не узнавала. Отец по-прежнему работает в «фордовском» агентстве недалеко от Филадельфии. Мы с ним не общаемся. Я сказала Линкольну, что оба они умерли.

— Твой отец знает о Линкольне?

Кровь обратилась в камень. Молчание Лили, прежде жаркое, живое и ощутимое, теперь стало холодным и мертвым. Оно затягивалось. Лили только фыркнула, словно услышав шутку, не заслуживающую настоящего смеха. Превосходный ответ.

— О Линкольне знают только те, кто знает Лили Аарон.

— А Лили Винсент?

— Лили Аарон съела ее в их первой и последней совместной поездке по США. Я еще помню, как регистрировалась в каком-то мотеле в Иллинойсе и, не думая, написала в журнале «Лили В…». Потом остановилась, поставила после «В» точку, словно это инициал, второе имя, и дописала «Аарон». Стать другим человеком легко. Нужно только оставить за дверью того, кем ты был раньше, и уйти.

— Линкольн был с тобой в той поездке?

— Да.

— Вернись и продолжи с того места, когда ты заболела в колледже.

— Я вышла из госпиталя и провела лето дома, оправляясь после болезни. В тот год у мамы появились первые симптомы болезни Альцгеймера. Отец не обращал внимания ни на нее, ни на меня. Он не любит больных, и приехал тогда за мной в Нью-Йорк только потому, что мама настояла. Так что мы, две болячки, сидели на крыльце и смотрели мамин переносной телевизор… Однажды, когда мне было совсем тоскливо и уныло, возле наших дверей затормозил Брайс и сказал, что в Нью-Йорке все по мне скучают, — когда же, мол, я вернусь? Так лестно. Я была очень тронута. В конце концов Брайс оказался полным дерьмом, но он обладал настоящим опасным талантом — знал, когда и как сделать красивый жест. Например, доехать до Пенсильвании, чтобы проведать меня. Ты встречал таких людей? Они могут совершить десять ужасных поступков, но точно знают, когда сделать красивый жест, который сотрет из вашей памяти все остальное. Отвратительный, редкий дар. Но я еще вот о чем думала. Человек может сделать десять гадостей, потом одно доброе дело — и ему вновь открыты сердца людей. Но если, наоборот, — сперва десять добрых дел, потом одно дурное — тебе больше не доверяют. Если ты негодяй, они помнят хорошее. Если ты симпатяга, то помнят плохое. Каждый сам роет себе яму, верно?.. Пройдоха Брайс сел со мной и мамой на крылечке и даже на другой день отправился с отцом в салон, посмотреть новые модели. Умора. Брайсу было плевать на машины.