Я бы удовлетворился ответом, если бы случайно не поднял глаза и не увидел выражения его лица. Линкольн не умел скрытничать. Он был слишком откровенным и дружелюбным и хотел, чтобы вы знали, что происходит в его жизни.

— В чем дело, Л инк? В чем дело?

Он глянул на меня, не выдержал и отвел глаза. Я нахмурился:

— Что случилось?

— Я не знал, вернешься ли ты.

— Что?! Что ты хочешь сказать?

— Не знаю. Я думал, может, ты уехал от нас насовсем. — Его голос зазвучал громче. — То есть, почему ты должен оставаться? Может быть, мы больше тебе не нравимся или еще что…

— Линкольн, почему ты так говоришь? Откуда тебе в голову…

— Не знаю. Просто было как-то странно, когда ты так уехал. Вжик — и тебя нет. Почем мне знать?

— Потому что я никогда не обошелся бы так с тобой. Никогда бы просто так не взял и не ушел. Я твой друг. А друзья так не поступают.

Я похлопал по коленям, предлагая ему забраться. Мы еще немного поговорили, но я едва мог следить за тем, что он говорил, — так быстро мысли у меня в голове сменяли одна другую.

— Макс!

— Да?

— Ты мне что-нибудь привез из Нью-Йорка?

— Еще бы! Конечно. Как я мог забыть? Пошли. — Я открыл чемодан и достал футболку и баскетбольные кроссовки, которые купил ему в Нью-Джерси.

— Макс, ты что! Это мне, правда? Как здорово! Спасибо!

Как легко завоевать детское сердце подарками. Он уже давно хотел получить модную футболку и кроссовки, но Лили отказывалась их покупать, поскольку они стоили возмутительно дорого.

— Хочешь посмотреть? Надеть их?

— Конечно! Ты что, смеешься? Ты их должен носить до конца жизни!

Он держал кроссовки в одной руке, футболку — в другой. Глядя на меня, он выронил их и снова меня обнял:

— Ты самый лучший, Макс. Самый-самый.

Пока он натягивал обновки, я изо всех сил старался незаметно его допросить. Случилось ли что-нибудь за мое отсутствие? Что-нибудь особенное, необычное? Как вела себя Лили? Но его куда больше интересовали новые кроссовки — на мои вопросы он отвечал все больше «не знаю» и «наверно».

Снаружи стукнула дверца машины, потом повернулся ключ в замке.

— Есть кто дома?

— Мы тут, мам. Макс вернулся!

— Слава богу.

Кухню вдруг наполнил шквал звуков — Кобб колотил хвостом по полу, Лили ему что-то говорила, что-то тяжелое со стуком поставили на кухонный стол, снова голос Лили, но что она сказала за стеной — не разобрать. А потом она вошла в комнату. У меня было такое чувство, словно мы встречаемся впервые. Сердце отчаянно билось.

— Ты не ответил. Как твой брат? — Она вплыла в кухню в облаке любви и уверенности в себе. Я был дома, мы снова стали одной семьей. Она не знала, что я знаю. Я боялся того, что она от меня скрыла.

Какие разные чувства мы можем испытывать в один и тот же миг…

Мой брат?! А он-то тут причем? Лишь в последний момент я вдруг вспомнил, что ездил в Нью-Йорк, якобы чтобы повидаться с братом.

— Нормально. Гадкий, как всегда. Зарабатывает кучу денег.

Она быстро подошла и поцеловала меня долгим поцелуем.

— Мы соскучились. Линкольн утверждал, что я слишком много говорю о тебе.

Она походила на роскошно накрытый стол — не знаешь, с чего начать. В моей голове и в сердце визжали сирены, летучие мыши любви порхали в воздухе, по деревянному полу вокруг скакали человечки на пружинных ходулях. Как все это воспринимать? Как поступить? Я обожал эту женщину. Меня влекло к ней каждый мой вздох. Она внушала мне ужас.

— Ну, братец, говори правду, ты рад вернуться домой, к нам?

Я не успел ответить — Линкольн задрал ногу и ткнул ей под нос.

— Ма, глянь, какие кроссовки! «Эр Джордан»! Он привез мне из Нью-Йорка.

— Это ты купил? Ты что, с ума съехал?

— Наверно.

— Да, наверно, но мы не возражаем. Главное, что въехал обратно.

Линкольн ушел, чтобы показать кроссовки приятелю, жившему по соседству, мы с Лили остались в гостиной.

— Почему мы вдруг так примолкли? Неужели больше нечего друг другу рассказать? Как там в Нью-Йорке?

— В меня стреляли.

— В каком смысле?

— Какой-то парень стрелял в меня на шоссе. Радуясь, что могу рассказать историю, которая уводит от важной для меня темы, я торопливо говорил, кое-где преувеличивая, чтобы вышло пострашнее. Не потому, что хотел показаться храбрым или хладнокровным, а потому, что рассказывать женщине истории — одно из величайших удовольствий в жизни. Приковывать к себе их внимание, видеть их реакцию, заставлять смеяться или отшатываться в ужасе или удивлении… Женщина, которую любишь, — настоящий слушатель, высочайшая публика. Даже когда она опасна, и ты ее боишься.

Лили выслушала меня до конца. Когда я замолчал, она уткнулась головой в колени и что-то пробормотала.

— Что?

Она подняла лицо:

— Не знаю, что бы я сделала на твоем месте.

— Я здорово перепугался.

— Я не об испуге говорю, я о жизни. Если бы я сняла телефонную трубку, и какой-то полицейский из Нью-Йорка сказал мне, что ты убит, не знаю, что бы я сделала. — Она закрыла глаза. — Я бы могла с ума сойти. Да, думаю, я бы свихнулась. Пока тебя не было, я непрерывно думала о тебе, Макс. Словно мне опять шестнадцать, и я впервые влюбилась. Я проходила мимо цветочного магазина, и мне захотелось купить тебе цветов на рабочий стол, белых тюльпанов, которые ты любишь. Даже несмотря на то, что тебя нет. Я покупала глупые маленькие подарки и прятала тебе под подушку. Я дождаться не могла, что ты про них скажешь. Ну и что, это ведь любовь, верно? Помнишь, я говорила тебе, что, когда мастурбирую, всегда представляю себе человека без лица, который занимается со мной любовью? Даже это изменилось. Теперь, когда я это делала, там был ты, и чем больше я вспоминала тебя, твой голос, то, как ты дотрагиваешься до меня, тем больше возбуждалась. Я все время мастурбировала, Макс. Ты и я — мы трахались, трахались, трахались и никак не могли насытиться. Мы никогда не уставали. Мы трахались на пляжах, в машинах, в чужих постелях — везде. Однажды я представила, как мы это делаем на письменном столе Ибрагима, в задней комнате ресторана. Мы просто не могли оторваться друг от друга. Я все время думала о тебе. Я так тебя хотела. — Она встала. — Пойдем, давай прямо сейчас, пока Линкольна нет.

— Лили…

— Нет, я больше не хочу говорить. Не хочу думать о смерти и разлуке. Мне и так пришлось нелегко, пока тебя не было. Я хочу заниматься с тобой любовью и чувствовать твой запах. Хочу, чтобы он меня окружал. Мне просто нужно сейчас больше, Макс. Ладно? Остальное расскажешь потом. Пойдем. — Она взяла меня за руку и потянула к спальне. Она удивительно эротично держала мою руку. То сжимала ее, то чуть отпускала, словно ее ладонь обладала собственным пульсом или быстрым дыханием. Сжатие, остановка, сжатие, остановка.

На Лили были лиловые носки. Белые туфли и лиловые носки. Она села на кровать и сбросила туфли, но носки оставила. Рывком расстегнула серебряную пряжку ремня на джинсах, следом — трррр! одна за другой — торопливо расстегнула пуговицы брюк.

— Скорей. Скорей, скорей, скорей. — Она стянула свитер через голову, лифчика под ним не оказалось. Груди тяжело вывалились из мягкой шерсти. Она сидела в трусиках-бикини, опершись сзади на руки, и смотрела, как я выпутывался из остатков одежды. Когда штаны были сняты, она запустила руку мне в трусы и дотронулась до члена. Ее руки оказались ледяными. Я чуть не отскочил. Лили не отпустила. Нежно притянув меня к себе, взяла его в рот, и переход от холода к теплу был таким острым, что у меня чуть колени не подломились. Лили не любила сосать, так она чувствовала себя дешевкой, шлюхой. Зная это, я никогда не просил ее. Что хорошего в сексе, если он нежеланен? Что это, подарок к возвращению или она захотела так сама, по-настоящему? Не зная ответа, я высвободился из ее рта и встал на колени так, что мы оказались лицом к лицу.

— Не надо. Ты не должна…

— Я хочу.

— Нет. Достаточно. — Я толкнул ее спиной на постель, прижал руки за головой и пробежал языком вдоль длинной шеи. Ее горло ходило ходуном, вверх-вниз, и я подумал, что она пытается глотнуть. Но тут Лили заплакала, задыхаясь. Я скатился с нее. Она лежала на спине, руки над головой, словно их все еще держат. Глаза открыты, слезы катятся по щекам.

— Я так скучала по тебе. Я даже испугалась, я чертовски по тебе скучала. Это неправильно; нездорово. Я — не слабая. Ничуть, но погляди, как я себя вела. А ведь ты уезжал ненадолго. — Лили подняла голову с подушки и посмотрела на меня, — Может быть, я зря это говорю. Ты ведь мог бы при желании убить меня этим. Просто разорвать надвое.

Час назад, когда я входил в дом, я был полон решимости все выяснить. Сказать ей в лицо, что узнал, и потребовать объяснений. Но моя решимость стала таять уже от радостных криков и поцелуев Линкольна. А теперь такое.

Пристально глядя ей в глаза, я сказал правду, но Лили, конечно, не поняла меня.

— Я знаю тебя.

— Ты знаешь меня лучше всех. Лучше, чем кто-либо когда-либо знал.

— Я знаю тебя.

— Да. Трахни меня.

— Все то, что ты мне, — я с силой вошел в нее, — не сказала!

— Да. — Ее ноги обвились вокруг моего торса. Я почувствовал носки на спине. Руки крепче обхватили меня за шею. — Тайны. Плакса. Секреты.

— Ненавижу их.

Лили перестала двигаться.

— Ненавижу твои тайны.

Страх на ее лице сменился улыбкой.

— Забери их. Забери все. Трахни меня. Возьми их себе.

Я толкнул изо всех сил. Она закрыла глаза, сдавленно засмеялась.

— Они мне нужны. Обещай…

— Просто делай так. Да, так. Все, что хочешь. Все, что хочешь. Ты…

Как хорошо. А когда закончится, придет мальчик, и мы втроем сядем за кухонный стол и снова будем одной семьей.

Лили скоро кончила, что было на нее не похоже, но и потом продолжала двигаться и раскачиваться, стараясь продлить удовольствие как можно дольше.

— Макс, я люблю тебя. Ох, Макс — Она приподнялась и упала. Глаза закрыты, на лице — блаженная улыбка. Я смотрел. Я словно бы плыл в ней, как в море, и одновременно наблюдал. Наблюдал издалека, словно с луны.

— От разлуки сердце худеет.

Гас Дювин поглядел на Ибрагима, как на мерзкое насекомое.

— И что сие значит?

— В Сару есть такая поговорка. То же чувствовала Лили, когда Макс уезжал. У меня был дядя, он женился на женщине, которая превратилась в бумагу. Такое нередко случается, но он этого не знал, и все чуть было не кончилось плохо.

Лили сжала мое колено под столом и, наклонившись ко мне, шепнула:

— Обожаю истории Ибрагима.

— Дядя поехал по делам в Умм-Худжул и познакомился там с одной женщиной. Они безумно полюбили друг друга, и он посватался к ней. Все было хорошо, все шло по плану. После свадьбы они вернулись в Сару, и он построил для нее дом. Но он ведь бизнесмен, он должен работать, часто бывать в отъезде. Он коммивояжер, странствует по всему Среднему Востоку, но не беда. Он сказал жене, что каждую неделю будет к ней приезжать. И вот, в первый раз он вернулся, она счастлива его видеть, но стала гораздо, гораздо легче. Когда он обнимает ее в постели, она чуть не выплывает у него из рук. «Ты должна есть!» — говорит он, но они так рады видеть друг друга, что больше к этому не возвращаются. В следующий раз, когда он приезжает домой, она в пятнадцать раз легче. Она уже может ходить по воде, но никто не восхищается, потому что она не святая, а только тощая. Мой дядя считает, что это не любовь, а шантаж: таким способом она заставляет его остаться дома. Вот он и говорит жене, что женился не на воздушном шарике и, если она пожелает улететь с земли — пожалуйста, он ее ловить не будет. Она в отчаянии говорит: «Возьми меня с собой, и я сделаю все, что хочешь». — «Ты с ума сошла? Женщины не ездят с мужчинами по делам». Но она очень упряма и говорит: «Ну тогда, если я не смогу всегда быть возле тебя, я совсем исхудаю и исчезну. Я ничего не могу поделать. Мое тело тоже любит тебя, и у него собственный ум. Я не хочу умирать, но если оно хочет, то умрет, муж мой».

Лили гладила внутреннюю сторону моего бедра. После возвращения из Нью-Йорка я узнал ее с совершенно новой стороны: голодную, тревожную, возбужденную. Мы занимались любовью чаще, чем раньше, но ее тело оставалось напряженным, как натянутый лук, и, казалось, никогда не расслаблялось. Даже когда мы кончали и лежали в спокойной тьме, я чувствовал ее нетерпение. Ей слишком скоро хотелось начать снова, и я старался не отставать от ее желания. За пределами спальни Лили была неестественно веселой и живой. За пределами спальни теперь тоже царило беспокойство: все должно было или двигаться, или меняться. У меня было чувство, что она инстинктивно знала, что я обнаружил, и хотела увести наши жизни прочь от момента истины, момента столкновения. Пока она продолжает двигаться, говорить, планировать… гибельные факты можно обходить. И все же, как она смогла узнать, что я выяснил? Я знал о пугающей интуиции женщин, но неужели она простирается так далеко? Неужели они ясновидящие?

Со своей стороны, я просто не решался поговорить с ней начистоту. Я оправдывал свое малодушие, воображая, будто хочу некоторое время понаблюдать за ней, вооружившись новым знанием. Измените свою точку зрения на близкого человека, и увидите много нового. Просветите его проницательным взглядом, как рентгеновскими лучами, и красота станет костями и кровью, изгибами, впадинами, клетками, причинами и следствиями.

— Но Бог дарует нам любовь не на краткий срок, а навсегда. — Ибрагим потянулся и дотронулся до руки Гаса. Его сварливый возлюбленный улыбнулся в ответ и кивнул. — Мой дядя был прежде всего мужчина, а потом уж бизнесмен. Он любил свою жену и не хотел, чтобы она превратилась в воздух. Что он мог сделать? Однажды, накануне его отъезда, они вместе играли. Вы знаете, как играют любовники. Он взял шариковую ручку, без стержня, прижал к шее жены и притворился, что пишет. А теперь вспомните, какая жена была худая. Дядя продолжал так развлекаться. Но знаете, что случилось? Женщина стала настолько тонкой, что, когда ручка касалась ее кожи, кровь поднималась к ее поверхности, как аквариумные рыбки за кормом. И вот появилось его имя, написанное голубой кровью под кожей его бедной худышки! Дядя пришел в ужас, а потом в восторг. Увидев это и показав ей, он написал еще много всякого, и все оставалось на ней видно очень-очень долго. Наверное, несколько часов.

— Чертов малый стал использовать жену вместо блокнота, и они зажили счастливо, — сказал Гас, испортив конец рассказа.

Ибрагим пришел в восхищение:

— Ты такой умный, Гас. Верно. Теперь он брал жену на деловые встречи и мог объяснить ее присутствие тем, что будет делать на ней записи. Если ему никто не верил, он просто показывал, как это делается. Она стала его бумагой.

Спустя мгновение Ибрагима позвали к телефону, и он встал из-за стола, предоставив остальным переглядываться, обдумывая его рассказ. Гас заговорил первым:

— Иногда я думаю, что он искренне в них верит.

— О нет. Он просто развлекает нас, — отмахнулась Лили.

— Но в них есть какой-то смысл, верно? Не просто арабские сказки, — заговорила Салливэн Бэнд. — О чем была эта? — Через несколько минут начиналась ее смена. — Я иногда разыгрываю его истории у нас в драмкружке. Как упражнения. Единственное, что я поняла из сегодняшней, — что женщины слабы и готовы на все, чтобы быть с мужчинами. Женофоб!

— Она не о слабости женщин, а о преображении. Что с нами происходит, или что мы хотим сделать для тех, кого любим.

— Верно, Макс.

— Согласен.

Салливэн Бэнд протестующе подняла руку.

— Думаю, ты ошибаешься, но се ля ви. Мне пора, теперь побуду официанткой. — Она встала и пошла к кухне, по дороге столкнувшись с Ибрагимом. Они перекинулись несколькими словами и разошлись. Подойдя к столу, он мне ухмыльнулся.

— Ты думаешь, история моего дяди — о любви, Макс?

— О чем бы она ни была, мне она понравилась. Ты не против, если я кое-что из нее использую в «Скрепке»?

— Нет, почту за честь. У всех достаточно еды? Да? Потому что мне очень жаль, но нам с Гасом и Лили надо съездить поговорить с поставщиком лосося. Идем, партнеры, поставщик нас ждет.

Они вышли втроем, оставив за столом Альберту Бэнд и меня. Ленч для служащих был в «Массе и власти» настоящим священнодейством; он начинался около одиннадцати и продолжался чаще всего до конца рабочего дня, а то и до начала следующего, когда уже открывались двери для посетителей. Я страшно любил есть с ними, слушать их истории, рассказывать свои. Ресторан был Объединенными Нациями, вестибюлем отеля, где постояльцы приходят и уходят, здороваются и прощаются. Еда была вкусной, люди, которые ее готовили и подавали, — интересными и занимательными.

— Макс, можно попросить об одолжении?

— Конечно.

— Я никогда тебе не говорила, но я правда большая поклонница твоего комикса. Ты не мог бы нарисовать мне тех двух парней, его героев? Так, наскоро, несколько штрихов. Я вставлю его в рамку и повешу у себя в квартире.

— Альберта, с огромным удовольствием. Ты хочешь, чтобы я нарисовал не на бумаге?

— Да нет, и на бумаге сойдет.

— У меня в машине хороший альбом. Сейчас принесу. Только не уходи — у меня есть одна мысль, и ты мне понадобишься.

Вернувшись, я увидел, что она причесалась и подкрасила губы.

— Хорошо, сиди где сидишь. Ты мне нужна минут на десять.

Альберта была красива, не модель, а одно удовольствие.

— Что ты делаешь?

— Потерпи. Увидишь, когда закончу. Поверни голову немного влево. Да! Вот так. Не двигайся.

Пока я рисовал, мы болтали; сначала она гадала, что я рисую, потом бросила игру в угадайку.

— Альберта, расскажи мне о Лили. Все, что придет в голову. Я люблю слушать, что о ней говорят.

Вместо того чтобы спросить, что я имею в виду, она сцепила руки на коленях и уставилась в пространство.

— Знаешь, это ведь Лили нас наняла. Мы с Салливэн работали в унылом кафетерии на Стрит. Босс повадился щипать нас за задницы, так что мы оттуда смылись. Не много заведений нанимают разом двух человек, и ты бы удивился, если бы узнал, что сестер на работу вообще никто брать не хочет — предрассудок какой-то, что ли… Как будто мы в сговоре и обворуем их начисто. Ну, короче, мы услыхали, что, может, здесь что-то выйдет, и пришли на собеседование. Первым, кого я увидела, был Мабдин, он тогда только что подстригся и был похож на большого черного джинна в бутылке. Я повернулась к сестре и говорю: «Да я им полы мыть стану, если он тут работает». Пришел Гас, но не соблаговолил с нами поговорить, Ибрагима не было, и мы ждали, пока под конец Лили не спросила, не может ли она нам помочь. Глядя, как перед ней лебезят, мы решили, что она тут хозяйка. Думаю, мы и десяти минут не проговорили, как она приняла нас на работу, а еще спустя неделю мы с Мабдином стали жить вместе… Она перевернула всю мою жизнь, и я наконец впервые за много лет счастлива, — а что еще я о ней думаю? Думаю, она надежная и по-настоящему заботливая. Но я тебе еще кое-что скажу. В тот момент, когда ты задал мне этот вопрос, мне в голову сразу пришла вот какая странная мысль. Ты ведь знаешь, как Лили любит биографии? Всегда читает о ком-то, причем о людях самого разного сорта. О композиторах, бизнесменах, Гитлере… Думаю, ей просто нравится знать, как жили другие, а? Ну вот, однажды она читала автобиографию Джона Хьюстона, режиссера. Я спросила, не даст ли она ее мне, когда дочитает. Когда она дала мне книжку, там было отмечено одно место. Как я ни люблю Лили, думаю, книжки она дает крайне неохотно, потому что все, что я у нее брала, были в превосходном состоянии, не важно, в мягкой обложке или твердом переплете. Все мои книжки, скажем мягко, изрядно зачитаны. Но она одолжила мне автобиографию Хьюстона, и внутри оказался отрывок, подчеркнутый оранжевым маркером, как в школьном учебнике. Я была потрясена, когда увидела. Вот и все — только одна фраза во всей толстенной книжище, но я запомнила ее, потому что никогда не видела ничего похожего ни в одной из ее книг. Там говорилось: «Пока что я прожил девять жизней и раскаиваюсь в каждой из них».

Мне понадобилось усилие, чтобы не поднять голову и рисовать как ни в чем не бывало.

— Еще раз, как ты сказала?

— «Пока что я прожил девять жизней и раскаиваюсь в каждой из них». Я хочу сказать, по-моему, это не похоже на Лили Аарон. По правде сказать, она иногда бывает резковата, немного скрытна, но в целом ей повезло. Уж всяко куда больше, чем мне. Я имею в виду, сын такой душка, полузнаменитый друг… Эй, ты мне дашь когда-нибудь посмотреть рисунок?

Я перевернул альбом и вручил ей. Наверху было написано: «Альберта и ее Банда». На рисунке она и мои персонажи кланялись, держась за руки, словно после представления.

— Макс, это потрясающе! Спасибо.

Альберта осторожно вырвала лист из альбома и поцеловала меня в щеку.

— Я точно знаю, куда его повешу. А напоследок расскажу тебе еще кое-что про Лили. За несколько месяцев до того, как она познакомилась с тобой, тут как-то вечером пара актеров устроили заваруху. Они напились и стали скандалить. Обычно с такими вещами разбирается Мабдин, но у него был выходной. Сперва Иб, потом Гас пытались их урезонить, но засранцы распоясались. Нынче наша вечеринка, мы что хотим, то и делаем, и идите все в жопу. Ситуация накалилась, и кто-то предложил вызвать полицию. Но Лили сказала: нет. Полезла в сумочку, достала такой маленький черный приборчик вроде экспонометра и подошла к ним. Ни слова не говоря, дотронулась до руки сперва одного, потом другого, и парни свалились с табуретов на пол, словно подстреленные. Ни тот ни другой не двигались, и в зале очень скоро стало по-настоящему тихо. Лили, стоя словно снайпер, убрала черную штуковину обратно в сумку. Сказала только: «Они придут в себя через несколько минут». Оказалось, у нее есть один из тех совершенно противозаконных разрядников, которые носят для защиты от уличных грабителей. Те, что выпускают пять триллионов вольт в любого, кто пытается на тебя напасть. Раз, раз — и они на полу, как дохлые. Тут требовалась храбрость! Не знаю, хватило бы у меня духу на такое. Я слышала, они могут причинить серьезный вред, на всю жизнь, если сделаешь что-то не так или дотронешься не там, где надо. Но твоя подружка не колебалась ни секунды. Ребята перешли черту, и она их уложила. З-з-з-з. Ты бы слышал этот звук. Вроде потрескивания статического электричества. Уф. Меня до сих пор передергивает.

— Что случилось с теми двумя?

— Ничего. Мы их отвезли на тележке на кухню, потом они пришли в себя и убрались. Им никто так и не сказал, что случилось. Они понятия не имели, почему вырубились.

— Где Лили взяла разрядник?

— Об этом она — ни слова. Даже когда я сказала, что тоже хочу такой, не ответила. Вот смелая, а? Подойти к незнакомому человеку и ткнуть. И еще кое-что — я смотрела на ее лицо, когда она это сделала. Макс, оно было совершенно невозмутимое. Не испуганное, не нервное — ничего подобного. Круто. На твоем месте я бы постаралась ее не злить. Ну, мне пора. Огромное спасибо за рисунок. Не терпится показать Мабдину.

Я сидел за опустевшим столом, доедая обед и заканчивая новый рисунок. Я нарисовал маленького мальчика и огромную собаку, стоящих бок о бок. Отгадайте кто? На следующем кадре сбоку летит бейсбольный мяч. Следующий кадр — мяч ударяет мальчика по голове. На следующем он падает. Рисовал я почти автоматически. Я не знал точно, что происходит, поэтому просто водил карандашом по листу. Мальчик лежит без движения. Собака сперва смотрит на него, потом, на следующем кадре, берет его в пасть и несет к какому-то дому. Это явно не дом мальчика, потому что, когда мужчина и женщина открывают дверь, они вскидывают руки и вопят. Собака пугается, роняет свою ношу и убегает. Люди поднимают мальчика — он все еще без сознания — и вносят в дом. Тут я остановился и посмотрел на часы. Я проработал почти два часа, но что-то определенно происходило — мой мозг вынашивал какую-то идею, свой кодовый справочник. Я рисовал и рисовал. Сначала Альберта и Салливэн заглядывали и спрашивали, не нужно ли мне чего, но после того, как я десяток раз сказал: «Нет, спасибо», — оставили меня в покое. Ресторан заполнила толпа — наступило время ленча, — и женщины занялись обслуживанием клиентов.

Пара внесла мальчика в спальню и положила на кровать. До сих пор в истории не было диалогов, подписей, слов. Я решил и дальше обойтись без них. Мужчина и женщина смотрят друг на друга и хитро улыбаются. Мужчина выбегает из комнаты и на следующей картинке возвращается с огромными ящиками инструментов и красок. Склонившись над лежащим в обмороке ребенком, они начинают его перекраивать. Шьют, красят, приколачивают, в воздухе летают вещи — одежда, кости, башмак. Руки и ноги, инструменты и вихри безумной работы. Женщина выбегает из комнаты и возвращается со странным, жутковатым инструментом. Держа его перед собой, она буквально ныряет в высокое облако пыли, поднявшееся над кроватью. На минуту двое выходят из него, чтобы передохнуть, но волшебным образом мелькание летающих предметов в пыли продолжается и без них. Они снова ныряют в облако пыли. Потом облако исчезает, но все, что мы видим, — это две спины и множество рук, то и дело взлетающих над постелью, превратившейся в операционный стол.

На следующем рисунке мальчик уже очнулся, но ничуть не похож на прежнего. Он явно все еще ошеломлен ударом по голове и операцией, которая полностью его изменила. Взяв зеркало, он смотрит на свое отражение и не узнает себя. На следующем все трое сидят за праздничным обедом с жареной индейкой. Перед мальчиком — полная тарелка, он улыбается. Кто-то стучится в дверь. Крупным планом — рука: тук-тук-тук! Крупный план — «родители» обмениваются тревожными взглядами. «Мама» открывает дверь. За дверью двое взрослых с грустными лицами стоят рядом с огромным псом, который принес сюда малыша. Начинается спор. Крупным планом — четыре одновременно говорящих рта. Но ясно, что новые родители лгут настоящим: вы с ума сошли? Это наш мальчик. Посмотрите на него, разве он похож на кого-то из вас? Нисколько. Ничего общего. Настоящие родители и собака уходят вместе, убитые горем. Пес оглядывается через плечо, пока они втроем уходят в грустный закат. Тем временем за обеденным столом тоже происходит что-то ужасное — тело и лицо мальчика распадаются и начинают таять.

— Кла-а-а-асс, Макс! Просто улет! — Линкольн сбросил школьную сумку на стул рядом со мной и, опираясь на мое плечо, перегнулся, чтобы лучше разглядеть рисунок. В руке он держал сэндвич, который ему, вероятно, сделали на кухне. — Элвис, посмотри.

Элвис Паккард, лучший друг Линкольна, приблизился и снизошел до того, чтобы бросить взгляд на рисунок, поглощая один из пышных ресторанных эклеров. Мне захотелось вырвать пирожное у него из рук. Я настолько не любил Элвиса, что всякий раз, как он входил в зону радаров, у меня пересыхало в горле и я едва мог поздороваться с маленьким мерзавцем. Сын киноагентов, он набрасывался на еду голодным шакалом и вообще вел себя как избалованный сопляк, которому все позволено. Еще хуже то, что ему еще только десять, а он уже способен на настоящие гнусности. И что еще хуже — Линкольн очарован им и они неразлучны.

— Привет, Линк. Элвис, как поживаешь? — Элвис жевал, пялился на меня и молчат. — Ты не разучился говорить, Эл-Визг? Ну, например, вот так: «Привет, Макс, рад вас видеть»? — Мы с Линкольном смотрели на него в ожидании ответа. Молчание. — Элвис, допустим, мы не любим друг друга. Но я тебя не люблю по веским причинам — ты груб и подл. Ты меня не любишь, потому что никого не любишь, и потому, что я, вероятно, единственный, кто так с тобой разговаривает. Поэтому давай заключим сделку: мы не любим друг друга, но будем друг с другом вежливы. Знаешь, что это означает? Мы говорим «здравствуйте», «до свидания», «пожалуйста» и «спасибо». Вот и все. Таковы правила отныне и впредь. Если ты не станешь им следовать, я имею право таскать тебя за уши, пока ты снова не научишься вежливости.

Линкольн захихикал, Элвис — нет.

— Почему вы всегда ко мне придираетесь?

— Потому что ты бросил хомяка об стену. Потому что ударил моего сына по голове фонариком. Потому что наступаешь нашей собаке на хвост всякий раз, когда думаешь, что никто не видит. И по многим другим причинам. Однако Линкольну ты нравишься, поэтому я буду тебя терпеть. Но со мной веди себя прилично, мой пончик. Я больше тебя.

Наши взгляды скрестились, но спустя мгновение маленький трус отвел глаза. Я уверен, что он планировал устроить мне какую-нибудь пакость, но пока что я победил, и победа была сладка.

— Ну, Линкольн, что случилось?

— Ничего. Что ты рисуешь? Можно я посмотрю все?

Я придвинул к себе альбом и медленно закрыл.

— Еще нет. Может быть, если что-нибудь получится. Ты же меня знаешь — не люблю, когда смотрят, пока я не закончу.

Он повернулся и перевел для своего приятеля:

— Макс чудной, когда дело касается рисунков. Не показывает, пока не решит, что готово. Ты бы видел, какие классные штуки он выкидывает!

— Мой папа говорит, что ваши рисунки не смешные.

— Скажи ему, что в устах отца Элвиса Паккарда это комплимент.

— Эй, Макс, чем займемся?

— Чем же?

— Не знаю. Элвису надо домой, и я думал, мы можем пойти пошататься. Согласен?

— Хорошо. Что ты предлагаешь?

— Где мама?

— Что-то обсуждает с Ибрагимом и Гасом.

— Как думаешь, может быть, сходить в кино? Помнишь, мы хотели посмотреть про роботов?

— Точно. Конечно. Давай.

Он бросил на Элвиса победный взгляд, говоривший: «Ну разве мой папа не молодей?», и я почувствовал себя пуленепробиваемым. Линкольн очень милый парень. Обычно его так легко порадовать. Глядя на мальчиков, я не мог себе представить, каково это — жить с Элвисом Паккардом. Если он не хныкал, то грубил. Он врал на каждом шагу, но, когда его ловили на лжи, отрицал, что когда-либо говорил что-то подобное. Я изображаю его самой что ни на есть гнусной тварью, но ведь он таким и был. Уверен, большинству родителей знаком такой Элвис П. Обычно сии Детки из Ада живут по соседству (то есть совсем близко, и могут по сто раз на дню навещать ваше чадо) и по какой-то необъяснимой причине пользуются любовью вашего собственного нормального, разумного, уравновешенного отпрыска. Вы сотни раз спрашиваете себя, что они находят в этих пролазах, в этих паршивых ничтожествах, которые всякий раз входят в ваш дом, как малолетние преступники, присматривающие притон, или снобы, в высшей степени изумленные тем, что видят.