Поначалу он состоял из бумажных моделей Музея Венского Сецессиона, здания лондонского Ллойда[62] работы Ричарда Роджерса[63] и миниатюрной копии «Teatro del Monado» Альдо Росси. Чуть позже он добавил к ним тридцать или сорок дешевых сувенирных копий таких сооружений, как Эйфелева Башня, «Космическая Игла» в Сиэтле и Статуя Свободы. Потом к ним добавились шесть хромированных заварных чайничков работы Майкла Грейвза, слегка приплюснутый китайский котелок, призванный служить частью Космопорта для приема гостей с иных планет, разные другие модельки, игрушки и глиняные фигурки, которые Радклифф либо делал своими руками, либо покупал. Попробуйте представить себе все это и вы получите представление о том, каков был его город.

От друзей жена Гарри случайно услышала о Венаске, связалась с ним и попросила помочь. Он, якобы, подкатил к их дому в Санта-Барбаре в джипе, на переднем сидении которого чинно восседала свинья.

Оказавшись в гостиной, эта самая свинья, которую звали Конни, заметив лежащий на столе завтрак

Гарри, тут же направилась к нему, по пути сокрушив половину построенного Гарри города. Венаск же ногами расшвырял другую половину, приговаривая: "Довольно с него зданий. Ему нужен кларнет ".

Сам старик ни одним инструментом не владел, но это не помешало ему заставить Гарри начать учиться играть по четырехдолларовому самоучителю, который они вместе купили в тот же день вместе со стареньким кларнетом.

Я читал Поуэллса, Леви-Стросса[64], Джозефа Кэмпбелла[65][66], Кастанеду[67][68] и Мирче Элиаде[69] и достаточно знаком с их взглядами на волшебство и шаманов. Но их взгляды совершенно неверны по одной простой причине: те, кто что-то могут — делают, те же, кто не может, говорят (или пишут) об этом. Еще только начиная понимать, на что способен Венаск, я в один прекрасный день по наивности спросил его, существуют ли люди, умеющие летать.

— Да.

— А ходить по воде?

— Конечно. Может, еще рыбного салата?

— Почему же, в таком случае, они никогда не демонстрируют этого другим?

— А зачем? Думаешь, их волнует, знаешь ты об этом или нет? Вот, к примеру, ты, Фил, человек, несомненно, умный. А хотел бы ты, чтобы и все окружающие узнали, что ты умен?

Я улыбнулся.

— Ну да, в принципе я бы не прочь. Он подмигнул.

— Вот в том-то и разница между тобой и человеком, который может ходить по воде. Он делает это лишь для того, чтобы определиться на своей карте, а вовсе не с целью попасть в вечернее телешоу.

За те шесть месяцев, что он позволил мне провести рядом с ним, я узнал от Венаска о своей "карте " и как находить на ней определенные координаты. Я узнал от него об ожидающем меня успехе и о том, насколько легче его добиться, чем потом справляться с ним. Я научился плавать. Я научился умирать. В первый раз я услышал имя «Спросоня» во сне, приснившемся мне, когда, однажды вечером, я дремал в океане. Да, и такое мне тоже доводилось делать. Старик меня научил. Но все это не помогло.

У Саши Макрианес необычное лицо. Если смотреть на нее анфас, она просто великолепна — густые каштановые волосы, высокие скулы, полные губы, глубоко посаженные глаза, внимательный, но в то же время открытый взгляд. Все выражение ее лица как бы говорит: да, я внимательно слушаю, но, прежде, чем придти к какому-либо решению, я должна узнать все до конца. В наши дни таких людей почти не встретишь. Оглянитесь вокруг и увидите, насколько скептичны взгляды большинства окружающих, как много ртов мрачно и твердо сжимается, как бы говоря «Да ничего подобного!», хотя вы еще и слова не успели вымолвить. Саша просто какой-то обломок прошлого — ей хочется, чтобы вы ей понравились. А лицо ее говорит, что она очень на это надеется.

Но это только анфас — профиль ее, к сожалению, говорит совсем о другом. Короткий, безвольный подбородок и чуть загнутый книзу нос совершенно меняют первое впечатление. Да и лоб ее, оказывается, тоже вовсе не так высок, как вы считали. Это профиль человека крайне слабого — человека, которому нельзя полностью доверять. Она сама так отозвалась о своем лице вскоре после того, как мы познакомились в Вене, и была совершенно права. В Голливуде (особенно через объектив съемочной камеры) замечать такие вещи просто необходимо, но ведь я находился в Европе в качестве flапеиr[70], а не как аuteur[71] и не старался рассматривать людей под профессиональным углом зрения. Жизнь от этого становилась проще, а я — менее критичен.

Когда мы с Уайеттом наконец миновали последнюю дверь лос-анджелесского аэропорта и увидели ее, она выглядела совершенно измученной и какой-то эфемерной, будто в любое мгновение могла просто медленно воспарить над землей. Лицо ее было совершенно белым, как у актера театра Кабуки[72], длинные волосы заколоты в тугой пучок на затылке. На ней были джинсы и белая футболка, выглядывавшая из-под единственной спортивной куртки Фила, той самой, купленной им когда-то много лет назад у «Андерсона энд Шепарда» в Лондоне. Помню, тогда я еще спросил его, почему именно в этом магазине, а он ответил, что это любимый магазин Фреда Астера[73].

Саша знала, как он любит эту куртку. Я вдруг испытал такой прилив любви и жалости, что первым моим порывом было стиснуть ее в объятиях и обнимать до тех пор, пока мы оба не разрыдаемся от горечи боли и утраты.

Но она по-прежнему оставалась на месте, не делая попытки приблизиться к нам.

— Это из-за моих рук. Не хочу вас ими касаться.

И только тут я впервые обратил внимание: кисти ее рук были воспаленно-красными, сплошь испещренными какими-то отвратительными, отталкивающими царапинами. Впечатление было такое, будто она побывала в аварии и едва не лишилась их.

— Мне ужасно неудобно. Такого со мной не случалось с самого детства. Руки всегда становились такими, когда со мной случалось какое-нибудь несчастье. Я знаю, зрелище отвратительное, но доктор велел держать их на воздухе и ни в коем случае не закрывать перчатками. Впрочем, на похороны перчатки все же придется надеть…

Привет, Уайетт! А я и не знала, что ты тоже прилетишь.

Он наконец уронил сумку и все-таки притянул ее к себе. Она через его плечо взглянула на меня и ее глаза говорили: я в порядке. Просто слишком много плакала.

Яркое солнце казалось давним задушевным другом. Иногда мне кажется, что Калифорния вообще владеет всей самой хорошей погодой в мире— или, как минимум, выдает ее остальному миру по мере надобности.

Уайетт заметил женщину, когда-то работавшую в его шоу. Он остановился перекинуться с ней парой слов, и Саша сказала, что мы с ней пока сходим на стоянку и пригоним машину.

Совершенно не глядя по сторонам, она двинулась наперерез потоку машин. Я ухватил ее за куртку.

— Полегче, Саша. Притормози.

Мы переглянулись, потом, крепко держа ее за руку, я осторожно перевел нас через забитую машинами улицу.

— Может, остановишься у меня, Уэбер? Не собираешься же ты снимать номер в отеле, правда?

— Конечно, как скажешь. С удовольствием поживу у тебя.

— Хорошо. — Она не смотрела на меня. — Иногда я сплю нормально. Порой крепко сплю до самого утра и даже снов не вижу. Но знаешь, что я делаю, когда не могу спать? Смотрю кассеты с записью шоу Вертуна-Болтуна. Представляешь, в три часа ночи хохочу, глядя старые записи «Шоу Вертуна-Болтуна». Потому-то я так и удивилась, увидев его здесь. Мне на мгновение почудилось, будто он только что вылез из своих дурацких ботинок-булок и шагнул прямо ко мне в комнату. Это кассеты Фила. Он постоянно их смотрел.

Что я мог ей сказать? Мы прошли еще немного и свернули на одну из стоянок. Саша несколько минут ходила между машинами и, наконец, остановилась у черного «ягуара-ХКЕ» модели 69 года. Машины Фила. Единственного из моих знакомых, кто купил машину потому, что она была похожа на немецкую авторучку.

— Значит, «монблан» все еще на ходу, да? Фил всегда говорил, что пора обзавестись чем-нибудь другим.

— Ему нравилось, как он выглядит. Они с Блошкой ужасно любили кататься по городу с опущенным верхом. Блошка похрапывал, а Фил слушал записи Паоло Конте.

Думаю, он завещал машину тебе, Уэбер. Да и вообще, не удивляйся, если тебе достанется большинство его вещей. Тебе и Джекки. — Стоя почти вплотную ко мне, она отперла дверь с моей стороны и пристально взглянула на меня.

— А как же ты?

— Об это пока рано говорить. Я еще не вполне пришла в себя и плохо соображаю. Прежде, чем мы начнем обсуждать всякие важные вещи, я должна привыкнуть к тому, что ты здесь. Ладно?

Не успел я ответить, как Саша сделала нечто, заставшее меня совершенно врасплох. Она обхватила меня своими красными изуродованными руками за голову, притянула к себе и впилась в губы. При этом ее собственные губы были сомкнуты, и поцелуй был скорее похож на крепкое товарищеское рукопожатие, но продолжался так долго, что, когда она наконец отпустила меня, я уже начал слегка задыхаться.

Казалось, она довольна собой.

— Ты ведь не против, нет? — Не дожидаясь ответа, она обошла машину и отперла противоположную дверь. — Я так счастлива, что ты здесь. Все, поехали, заберем Вертуна-Болтуна.

Я во второй раз оказался в доме недавно умершего человека. Когда у Венаска случился удар, мы с Филом поехали к нему домой, чтобы взять там костюм для похорон старика. Самым возмутительным там мне показалась полная незавершенность всего, чего бы то ни было. Криво стоящее кресло в гостиной, полупустая бутылка кетчупа в холодильнике, раскрытый на статье о Доне Джонсоне[74] журнал в ванной. Я помню, как мне хотелось закрыть этот журнал, поправить кресло так, чтобы оно снова стало единым целым с остальной обстановкой гостиной. Вещи, оставленные наспех под странными, неправильными углами, вещи, которые непременно были бы поставлены правильно или использованы, или закончены, будь только у их владельца еще возможность вернуться и расставить все как следует, в последний раз посидеть на толчке, выкроить пять минут и дочитать дурацкую статейку о любимой телезвезде.

Но у Стрейхорна оказалось хуже. Высадив Уайетта с Сашей у ее дома, я поехал к Филу. Это было необходимо, иначе воображение просто замучило бы меня. Я обязательно должен был собственными глазами увидеть место, где он покончил с собой (единственное, что я мог себе представить, так это забрызганный кровью томик Рильке), пустую собачью корзинку, вмятинку на синем диване, где он сидел в последний раз.

А еще я хотел взглянуть на содержимое его аптечки. Лежит ли грязное белье в стиральной машине? До чего еще он дотрагивался в последний день своей жизни? Чем занимался? Есть ли пластинка на проигрывателе? Последние взгляды, мелочи, намеки. Разве это ненормально? На вскрытии патологоанатом сообщает вам, что именно ел покойный накануне смерти. Мерзость это или объективность, но смысл в этом определенно есть, и он таков: это то, что имело место накануне конца. Неважно, жалкое или внушительное. После этого остается лишь крестик. Все кончилось именно на этом. Свитер на спинке кресла, птичий корм, просыпанный на кухонном столе, незнакомая мне картина на стене. Конец.

Я лгал. Сталкиваясь с чудесами, мы обычно либо начинаем лгать, либо вовсе затыкаемся. Мы просто не можем иначе. Невероятные вещи требуют хотя бы недолгого молчания. Я ведь еще ничего не рассказал про самые невероятные события, которые буквально чередой пошли с того момента, как я у себя в Нью-Йорке услышал о его смерти. Присланная им видеозапись, которая никогда не кончается. Заболевание Саши и ее поистине загадочная беременность (если, конечно, это правда). То, что Уайетт рассказал мне в самолете о Филе и Спросоне, ангеле Смерти. Или моя ожившая татуировка.

А лгал я из-за того, что в тот день произошло в доме Стрейхорна… Это до сих не дает мне покоя. Будто я должен открыть какую-то мрачную тайну, которую скрывал всю жизнь. Но ведь это была вовсе не моя тайна. Наверное, я просто очень любил Фила Стрейхорна и по-прежнему не хочу признаваться ни себе, ни другим, что то, чем он занимался, полностью выходило за рамки тривиального любопытства или художественных исканий. То, что он делал, было невообразимо неправильным. Хотя то, к чему он стремился… достаточно понятно.

Впрочем, наверное, не стоит ходить вокруг да около.

А произошло вот что.

По дороге, я вспоминал тот день, когда Фил с Сашей в масках Кровавика стояли на дорожке и махали мне вслед, а Блошка тем временем что-то вынюхивал в кустах. Подъехав, я остановился, заглушил двигатель и несколько минут просидел неподвижно, прислушиваясь к наполняющим окружающую тишину нежному щебету птиц, деловитому жужжанию насекомых, удаляющемуся звуку машины. Перед домом вовсю цвели кактусы, которые мы вместе с ним сажали сразу после его переезда сюда. Сквозь одно из больших окон мне была видна часть гостиной и кое-что из вещей.

Там что-то двигалось.

Я мгновенно насторожился.

В окне на мгновение что-то мелькнуло, но почти сразу скрылось из поля зрения. Голова? Ребенок, мелькнувший на фоне окна? Точно сказать я бы не смог. Да и какой может быть ребенок в доме умершего три дня назад человека?

И снова движение. Прыжки. Это и впрямь был ребенок: коротко стриженые волосы, желтая рубашка, мелькающие над головой руки, которыми он размахивал, скача по комнате.

Я вылез из машины и нашел ключи от дома, оказавшиеся на кольце вместе с датчиком сигнализации, который дала мне Саша. Идя по дорожке к дому, я надеялся еще раз увидеть детскую головку, но так ничего больше и не заметил.

— Эй вы!

Я обернулся и увидел приближающегося мистера Пайла, соседа Фила.

— Как поживаете, мистер Пайл?

— Грегстон? Слава Богу, а то я уж решил, небось опять какие-нибудь ненормальные поклонники. Видели бы вы, что тут творилось, когда появилось сообщение о его смерти. Просто двинутые какие-то. Это ж надо, клубы поклонников Кровавика! Один толстяк даже ухитрился отломать задвижку от почтового ящика! Лично по мне, так мертвых лучше оставлять в покое.

Очень, очень плохие новости, Уэбер. Такой хороший человек. Уж так он мне был по сердцу. Фильмы его, конечно, дрянь, зато сам был на редкость приятным и никому не мешал. Вот только зачем он заодно прикончил и своего чертова пса, никак не пойму. Такой ведь был симпатяга. Лучше бы он его супружнице моей отдал. Она как узнала, так целый день проревела.

— А вы не знаете, после ухода полиции в доме кто-нибудь был?

— Не-а, как копы закончили там возиться и все закрыли, так с тех пор я за ним и приглядываю. Я бы враз заметил, если б кто туда забрался. Ну, само собой, несколько раз Саша заглядывала, а вот кроме нее после копов здесь никого не было.

— И сейчас там тоже никого?

— Да вроде не должно… Хотите войти?

— Да.

— А ключ есть? И откуда?

— Да, мистер Пайл, ключ у меня есть. Спасибо, не смею задерживать.

— Намекаете, мол, пора бы мне и честь знать, да? —Он скрестил руки на впалой груди. В свое время он был бригадиром рабочих на киностудии, но подлинным его призванием в этой жизни было совать свой нос в чужие дела. В первый момент его дотошность могла даже понравиться, но в следующий вам больше всего на свете уже хотелось отвесить ему хорошего пинка.

— Видите ли, мистер Пайл, здесь мой лучший друг вышиб себе мозги. И сейчас мне предстоит войти в дом и увидеть его кровь на мебели. Мне просто не до вежливости. Спасибо, что присматривали за домом.

Он развернулся и пошел прочь, ворча на ходу:

— Кое-кому не вредно бы поучиться благодарности. Надо было плюнуть, и пускай разносили бы дом по кусочку. Мое-то какое дело?

Не обращая на него больше внимания, я подошел к двери и проделал все необходимое для отключения сигнализации. Я нисколько не боялся того, кто находился внутри, мне было просто интересно. За последние дни случилось слишком много, чтобы я еще чего-нибудь боялся. То или иное объяснение было уже совсем близко, и мне не терпелось получить его. Открывая дверь, я услышал чересчур знакомую песенку:

Я вошел в гостиную как раз в тот момент, когда из кухни, вприпрыжку, мне навстречу выбежал какой-то ребенок, на ходу распевая знакомые слова.

Сначала, из-за коротко остриженных темных волос мне показалось, что это мальчишка лет семи, но распевающий веселые куплеты высокий и нежный звонкий голосок, явно принадлежал девочке.

Одетая в синий джинсовый комбинезончик и черную футболку, она босиком скакала по комнате. На животе комбинезон сильно оттопыривался — так, будто под него засунули баскетбольный мяч. Девочка продолжала скакать и поглядывать на меня до тех, пока не убедилась, что я уставился на ее живот. Тогда она остановилась посреди гостиной и сняла с себя и комбинезон и футболку. Она была беременна.

Зрелище было и отвратительным и смешным одновременно. Она стояла, опустив руки, и с улыбкой смотрела на меня. Я же просто глаз не мог отвести от ее округлившегося живота. Впрочем, в моем взгляде не было ничего сексуального или грязного. Картина казалась мне слишком возмутительной, чтобы быть сексуальной, такое могли бы использовать в своих работах Эрик Фишль или Пол Кадмус[75]. Или Босх.

Босх! «Сад земных наслаждений». После того, как «Полночь» вышла на экраны, Фил в нескольких интервью упоминал, что фильм, в основном, и навеян именно этой картиной. Еще учась в Гарварде, он у себя над письменным столом прикрепил большую репродукцию «Сада». Сейчас я припоминал лишь некоторые ее детали, но, глядя на эту маленькую беременную девочку, я почему-то был абсолютно уверен, что она тоже там изображена. При мысли об этом, я почувствовал, как по спине у меня пробежал холодок.

В следующий раз это повторилось, когда она наконец заговорила. У нее оказался низкий, хриплый, похожий на шоколадный мусс голос: такой как у Лорин Бэколл[76] в «Иметь и не иметь»[77] — исполненный чувственности и доступности. Голос, отдававший тысячами выкуренных сигарет и готовностью всю ночь оставаться с тобой.

— Вот то, что тебе нужно. — Она подошла к столу, взяла с него книгу и принесла ее мне. — Он читал ее как раз перед тем, как застрелился. — Мне почему-то хотелось одновременно смотреть и на нее, и на книгу.

Она протягивала ее открытой на определенном месте. Я неуверенно протянул руку и взял книгу: «Райнер Мария Рильке. Избранное». На белой странице виднелись бурые пятна. «Элегия вторая». Девочка подошла к телевизору и выключила его. Затем, повернувшись ко мне, она продекламировала, медленно и отчетливо выговаривая слова:

— Каждый ангел ужасен. И все же, горе мне! все же Вас я, почти смертоносные птицы души, воспеваю, Зная о вас… Если б архангел теперь, там, за звездами, грозный, К нам хотя бы на миг, спускаясь, приблизился, нашим Собственным сердцебиеньем убиты мы были бы. Кто вы?

— Ты ведь Спросоня, да?

— Да.

Я просто не знал, что еще сказать. Она была ангелом Спросоней. Ангелом, явившимся к Филу незадолго до смерти и велевшим ему не снимать следующих серий «Полуночи», потому что они — зло.

— Неужели, перед тем как сделать это, он и вправду читал об ангелах?

Ее нагота была и округлой и одновременно угловатой. У зрелых женских тел — изгибы, у маленьких девочек — углы. Даже у беременных девочек. Она по-прежнему стояла и улыбалась.

— Думаю, да. Я хотела сделать ему сэндвич на завтрак. Когда я оказалась здесь, он сидел в патио с этой книгой, открытой именно на этой странице.

— Но Саша сказала мне, что это она пришла приготовить ему завтрак!

— Так и есть. Мы с ней пришли.

— Ничего не понимаю.

Девочка взяла меня за руку и подвела к дивану.

— Ты помнишь тот вечер в Вене, когда вы с Сашей отправились в…

— Слушай, давай-ка ближе к делу! Неужели не ясно — я вообще ничего не понимаю! Мой лучший друг покончил с собой. Позвонил мне, чтобы поговорить о больших пальцах, а потом взял и застрелился. Бессмыслица какая-то. Целых два дня я слушаю всякие связанные с ним истории. Оживающие татуировки. Видеокассеты! На одной из них заснята смерть моей матери. А теперь ты… Господи Иисусе! Неужели ты не можешь просто объяснить мне, что означает вся эта чертовщина?

Она взяла розовую подушку и положила на свои безволосые бедра.

— Меня зовут Спросоня. Я пришла, потому что у него были неприятности.

— Что еще за неприятности?

— С Богом.

— Послушай, я верю в ангелов. Честное слово! Но ты — совсем не то, во что я верю. Понимаешь? Им совсем необязательно сходить с небес, или… в общем, я мечтал о них всю жизнь. Повсюду искал их: в друзьях и на улицах, как потерянные монетки. Однажды я даже познакомился с женщиной…

Говоришь, ты ангел, Спросоня. Так докажи это. Взлети. Или соверши какое-нибудь чудо. Ангелы могут…

Она подняла руку, как бы веля мне замолчать, затем опустила ее на свой большой живот. Под ее тоненькими пальчиками живот начал становиться прозрачным. Наконец, нормальная телесного цвета кожа вдруг как будто превратилась в стекло. Внутри, прекрасно различимый, свернувшийся клубочком, но обращенный лицом к нам, плавал зародыш с длинными каштановыми волосами: крошечная, еще не рожденная Саша Макрианес.

— Мы с Сашей беременны друг другом, Уэбер. Та из нас, кто родит первой, останется жить. Погибнет только ребенок.

— Но почему? При чем тут Фил? Ведь она даже не знает, откуда взялось это дитя! Это его ребенок?

— Нет. Он появился вместе с ее раком. И то, и другое совершенно неправильные и противоестественные вещи, впрочем, как и смерть Фила. И то и другое является результатом его самоубийства.

Я пришла сказать ему это. Объяснить ему, что и его фильмы, и вся его жизнь зашли слишком далеко.

Есть человеческое равновесие, и есть крайности. Для каждого они свои, но в какой-то момент человек доходит до предела.

За этим пределом алчность взрывается, как бомба, неся гибель во всех направлениях. Вспомни, что произошло с теми детьми во Флориде. И что потом случилось с Мэтью Портландом. То же самое происходит с Сашей. И во всем этом виноват Фил. Если бы он остановился после первого предупреждения, думаю, все было бы в порядке. Но он не остановился. Он еще много чего наделал, а потом покончил с собой. Возможно, он считал это единственным способом остановить свою алчность. Но я всегда говорила ему, что ответственность за содеянное им будет лежать только на нем. Всегда. Теперь же, когда он мертв, отвечать придется кому-то другому.