Мальчишки лукаво переглянулись. Живут они вовсе не здесь, но кто же первым выдаст эту информацию? Гамбаду.

— Нет, приятель, просто в прошлый раз мы проследили за тобой, а ты нас даже и не заметил! — Эти слова вызвали множество смешков и кивков — то ли мальчишки были хорошими сыщиками, то ли я был полным растяпой.

— Так, значит, вы поехали за мной и с тех пор поджидали здесь? Зачем?

У Гамбаду было приятное лицо, дружелюбное и открытое, но некоторые из его приятелей, как черные, так и белые, производили впечатление людей подловатых и бесчестных. Стоило мне попытаться встретиться с ними взглядом, они или тут же отворачивались, или отвечали одним из этих «да-пошел-ты!» косых взглядов, которые так здорово получаются у подростков.

— Наверное, мы хотим, чтобы ты кой-куда с нами сходил.

— Кой-куда? А куда именно?

— Да здесь рядом. Всего пара кварталов. Хотим тебе кое-что показать.

— И что же?

На голове у него красовалась надетая задом наперед черная бейсбольная кепка с надписью «Голосуй за Демократов».

— Слушай, приятель, остынь. Никто не собирается тебя грабить. Просто покажем тебе кое-что и все. Лады?

— Не думаю.

Мимо медленно проехала машина. Никто даже головы не повернул.

— Тогда Уолтер сейчас тебе кое-что покажет. Может, тогда ты захочешь пойти. Давай, Уолтер.

Мальчик с трагически круглым необычным лицом слез с велосипеда и заковылял по улице. Отойдя футов на десять, он вдруг оторвался от тротуара и взмыл в воздух. Помните все эти религиозные полотна эпохи Возрождения с возносящимися к небесам святыми? Вот на что это было похоже. Сначала мы слышали, как Уолтер с шуршанием скользит сквозь листву деревьев, а потом увидели его большой силуэт на фоне калифорнийского неба.

Дитя в небе.

Гамбаду сунул два пальца в рот и издал громкий долгий свист. Уолтер, как почтовый голубь, тут же начал спускаться обратно к земле, постепенно замедляя скорость снижения. В футе от тротуара он на мгновение завис в воздухе, как это делают птицы, и приземлился, мягко спружинив обутыми в кроссовки ногами.

— Вас прислала Спросоня? Мальчишки захихикали.

— Заткнитесь, парни. Да нет, не то, чтобы, хотя вроде того… Теперь ты хочешь пойти с нами. Это уже не было вопросом.

— Ладно.

— Хорошо. Тут недалеко. Пошли.

Велосипедистов было девять человек, а считая с Уолтером — десять. Все ехали медленно, но то один, то другой время от времени вырывался вперед, как молодой пес на поводке. Я шел позади них, а рядом со мной, не отставая, ехал Гамбаду.

— Куда мы идем?

— Через минуту увидишь.

Один из других, наголо остриженный и голый по пояс, обернулся и сказал:

— В кино, приятель!

При этих словах остальные принялись улюлюкать и свистеть, но Гамбаду рассердился и велел им заткнуться, или он превратит их лица в собачьи консервы. В ответ посыпались угрозы и оскорбления, но ни один из них больше мне ничего не сказал.

Одиннадцатилетние мальчишки на велосипедах, разъезжающие по улицам, когда самое время обедать. Что же еще нового? «Уо-олтер! Домой, милый! Обед на столе-е!» А этот самый Уолтер только что летал над Третьей улицей.

— А ты мне ничего не должен передать на словах?

— Нет, только отвести вас на место. — Больше он не сказал ничего, и мы продолжали путь в молчании.

Я был совершенно сбит с толку происходящим, и только через некоторое время понял, что улица абсолютно пустынна. Мы двигались по Третьей, всегда кишащей людьми и очень шумной, но только не сейчас. Ни людей, ни машин — ничего.

Едва я успел осознать это, как один из мальчишек замахал рукой, приглашая остальных на пустую проезжую часть, где они снова начали выделывать разные трюки. Только на сей раз репертуар включал в себя плавание велосипедов в воздухе, наездники то и дело отрывались от своих железных коней и летали самостоятельно, как до этого Уолтер, и демонстрировали всякие другие чудеса.

Это была просто какая-то детская мечта, детский рисунок. Такие нарисованные цветными карандашами картинки можно увидеть на стенах в любом детском саду. Вот я на своем велике, летаю. Всеми любимая сцена из «Инопланетянина».

Я вопросительно взглянул на Гамбаду. Он указал рукой на своих приятелей.

— Что, не нравится? А ведь они это делают для вас. Вы сегодня почетный гость.

— С чего бы?

С одной стороны кинотеатра «Руфь» помещалась занюханная мексиканская закусочная, а с другой «Джун и Сид — Изысканное обслуживание». В витрине мексиканского заведения красовалось выцветшее сомбреро с обвислыми полями. Зато по какой-то совершенно загадочной причине в витрине «Джун и Сида» торчало чучело пекинеса. Мальчишки заметили его и сгрудились у витрины, горячо обсуждая диковинку.

Но меня куда больше заинтересовал кинотеатр. Это была одна из тех маленьких довоенных киношек, которые строились еще в те времена, когда посмотреть фильм почиталось знаменательным событием. Увенчанные зубцами стены, медные дверные ручки и миниатюрные колонны создавали ощущение, что стоит субботний вечер, и ты, с билетами в руке и с подружкой в новых туфлях на высоких каблуках, медленно идешь по красному плюшевому ковру. Заведение явно знавало лучшие дни, однако до сих пор пребывало в довольно приличном состоянии и, как это в последние годы приспособились делать многие мелкие кинотеатрики, крутило старые фильмы. Афиша рекламировала фильм 1954 года «Новые лица»[135].

— Заходите.

— Сюда? Так мы действительно идем в кино?

Он кивнул. Его приятели прислонили велосипеды к стене рядом с входом. Никто из них и не подумал навешивать замков или делать хоть что-то, чтобы обезопасить велосипед. Доверчивые души.

— Значит нам предстоит увидеть «Новые лица»?

— Нет, вы там всех уже знаете.

Мы бок о бок прошли через стеклянные двери мимо бронзовой стойки, где билетер обычно вручает вам остатки ваших билетов. Сейчас билетера не было, но все стены были увешаны афишами: афишами моих фильмов, афишами фильмов Фила Стрейхорна.

Проходя мимо афиши «Удивительной», Гамбаду указал на нее и заметил, что этот фильм нравится ему больше всего.

— Слушай, а как тебя зовут?

— Гамбаду сойдет. Можете так меня и называть.

Двое других стояли в дверях, удерживая створки открытыми. Когда мы прошли, они оба склонились в поклоне и широкими взмахами рук пригласили нас следовать дальше.

Свет в зале уже начал гаснуть, поэтому трудно было различить что-нибудь, кроме того, что в зале были и другие зрители, сидящие в разных местах.

— Где предпочитаете сидеть? Может, в серединке?

— Отлично.

Мы прошли мимо женщины, сидящей на откидном сидении в проходе. Я как мог внимательнее пригляделся к ней, но она явно была мне незнакома.

— Сюда. Ага, пролезайте в середину. Мы пробрались в самый центр среднего ряда. Я пытался сосчитать виднеющиеся там и сям головы зрителей и в общей сложности насчитал человек двадцать.

Играла музыка — основная тема «Полуночи».

Когда мы уселись, музыка тут же стихла и занавес, скрывающий экран, раздвинулся.

Изображение на экране было знакомым: Фил Стрейхорн со своим псом, сидящие на диване в гостиной и глядящие прямо в камеру.

Как ни странно, но что меня раздражало больше всего — даже невзирая на всех прочие несусветные сегодняшние события — так это огромное изображение Фила. Я много раз смотрел его по видео и уже привык к тому, что его лицо всегда соответствует размерам телеэкрана, а сейчас передо мной было лицо, занимающее целую стену, а ладонь Фила казалась величиной с кресло, в котором я сидел.

— Привет, Уэбер. Ну вот, наконец, здесь и сегодня ты узнаешь всю историю целиком. — Тут, видимо, услышав какой-то звук, он повернул голову и взглянул куда-то в сторону. Мгновением позже появилась Спросоня и уселась на диван рядом с ним. Они улыбнулись друг другу. Она вручила ему собачью галету, которую он тут же отдал Блошке. Они оба несколько секунд смотрели на шарпея, затем снова уставились в камеру. Фил улыбнулся.

— Из-за тебя, Грегстон, я проиграл пари. Что скажешь? Бедный старый пес только что съел свою последнюю галету. — Он почесал собаку за ухом. — Мы со Спросоней подумывали, не сделать ли из этого целый фильм, но потом я вспомнил, как сильно ты ненавидишь музыку Дмитрия Темкина и бесконечные титры, и мы решили все сократить до предела. Если хочешь, после того как я обо всем расскажу, могу показать видеозаписи. Я буду даже рад показать тебе, как все происходило на самом деле. Последний домашний просмотр — что-то вроде этого… О'кей. — Он глубоко вздохнул и наклонился вперед. — Давным-давно Венаск в присущей ему туманной манере предупредил меня, что это случится. Единственной возможностью для меня было приготовиться, чтобы, когда момент наступит, я, по крайней мере, не был бы застигнут врасплох. Я сделал что мог, но, как ты и сам знаешь, кто же может быть готовым к чуду?

Старик велел мне заниматься фильмами и посмотреть, что они мне дадут. Но «Полночь» принесла мне лишь деньги и славу, причем по совершенно ненормальным причинам.

Один из сидящих позади нас мальчишек вдруг громко свистнул и заорал:

— Скукотища!

Стрейхорн улыбнулся и кивнул.

— Ты совершенно прав. Интересно, Уэбер, а что ты вообще думаешь об этих маленьких засранцах, которые привели тебя сюда? Не догадался еще, кто они такие?

Гамбаду презрительно фыркнул в сторону экрана.

— Приятель, в роли Кровавика ты был куда лучше! Смотри, так «Оскара» не получишь!

— Уэбер, сделай одолжение. Дотянись до него и тронь за руку или еще за что-нибудь. Просто прикоснись.

Я взглянул на Гамбаду. Его лицо в царящей в кинозале темноте было достаточно близко от меня, и я понял, что парнишка сильно напуган.

— Ну как — сделать то, что он просит? Парнишка облизнул губы и попытался улыбнуться.

— Придется. Мы больше здесь ни к чему. Давай, делай что сказано, понял! Давай, давай! — Последняя фраза прозвучала так, будто он хотел казаться крутым, но это были всего лишь слова испуганного мальчишки, который хотел казаться крутым. —Давай!

Я вытянул руку и коснулся его лица.

Помните, что вы видите в кинозале, оборачиваясь и глядя на кинопроектор во время демонстрации фильма? Чистый, белый, похожий на луч лазера пучок света, энергично скачущий вверх и вниз, а в нем, возможно, лениво колышутся клубы сигаретного дыма, или танцуют пылинки. Вот чем стал Гамбаду, стоило мне коснуться его: мгновенная вспышка яркого белого света, а потом он исчез. Ничего.

— Это всегда совсем не то, чего ожидаешь. Даже ангелы! Кажется, уж они-то должны хоть чем-то выделяться. Пусть не крыльями или арфами, но, на худой конец, достойным поведением или безобидностью. А что на самом деле? Маленькие высирки на велосипедах, не умеющие даже вести себя прилично!

Спросоня, успокаивая Фила, обняла его рукой за плечи и прижала к себе. Но он не обратил на это никакого внимания.

— Бог очень тонок, но вовсе не жесток. Теперь-то ты согласен с этим, Уэбер? Когда тебе выпадает последняя, самая последняя возможность повернуть назад, Бог, чтобы предупредить тебя, посылает свои легионы, а они оказываются малолетними крысятами на оранжевых великах! Этакая современная версия летающих обезьян из «Волшебника Страны Оз».

А разве его предупреждения не возымели последствий? Сначала гибнет актер. Потом исчезает Никапли. Велосипед взмывает в небо, а сопляки несколько раз настоятельно рекомендуют тебе снимать только их. Неужели ты так и не распознал в этом его сигналов «ОСТОРОЖНО»? Впрочем, я нисколько не удивлен. Никто бы не догадался.

Фил встал и, подняв теперь уже безжизненное тело собаки, осторожно уложил его в стоящую рядом с диваном корзинку.

— Когда оказываешься здесь, все меняется. Время, последовательность. Другие правила.

Можешь думать об этом, как о движущейся дорожке в аэропорту рядом с обычным проходом. На моей дорожке, если будешь не просто ехать, а еще и идти вперед, можно двигаться вдвое быстрее. С другой стороны, я могу просто стоять и одновременно ехать, в то время как людям по соседству со мной нужно шагать. А еще можно развернуться и бежать изо всех сил против движения моей дорожки. Кстати, должен заметить, что Блошка только что умер, но мы его сейчас переложим, и тогда Саша, найдя меня, сразу увидит и его. Впрочем, это к делу не относится. Я хочу поговорить о нас с тобой, Уэбер.

Ты никогда не замечал, что я тебя обкрадываю, поскольку всегда был слишком занят тем, чтобы оставаться оригинальным. Но я крал, как и множество других людей. Ведь ты всегда был так уверен в том, что делал, и неизменно оказывался прав.

Даже твой отъезд был правильным поступком! Получил «Оскара» и уехал! Если бы ты только знал, как я тебя тогда ненавидел. Каким дураком себя чувствовал, оставаясь здесь, чтобы и дальше играть Кровавика, в то время как ты попиваешь вино в Портофино, а потом возвращаешься и начинаешь работать с умирающими людьми! ,

Так что, я мог, по крайней мер^е, хоть попробовать немного измениться, верно? Создать что-нибудь высокохудожественное и исправить хотя бы несколько дюймов себя.

Сначала я решил снимать «Мистера Грифа», но никто им не заинтересовался. Пришлось мне сделать этот говенный видеоролик, который все просто возненавидели. Пара на пару. Что же мне после этого еще оставалось? Как по-твоему? Что еще я мог сделать, кроме как до конца дней своих играть жалкого монстра? — Он явно был в ярости: дергал головой, всплескивал руками, а потом засовывал их глубоко в карманы.

У меня невольно вырвалось:

— Спросоня.

Он замер, повернулся и ткнул в меня пальцем.

— Именно. Спросоня. Стоило ей появиться в этой обшарпанной церкви, как я тут же понял, что означает ее появление. Старый друг явился на помощь.

Она сказала, что для меня единственная возможность добиться своего — создать произведение искусства, хоть мало-мальски стоящее и продолжительностью более пяти минут — это «Полночь убивает». Я уже был близок к этому результату в первом фильме, но лишь близок, не более. Что мне следовало сделать теперь, так это собрать воедино все внутренние ресурсы и силы и использовать их целиком. Сделать этот фильм таким, каким не был еще ни один фильм. «Кабинет доктора Калигари»[136], «Уродцы»[137], «Психоз»[138]. Фантом и иллюзии именно такого рода.

Но у меня ничего не получалось! Что бы я ни делал, ничего не помогало. Даже проклятый монолог Кровавика, на который я убил столько времени!

— А Портланд? А люди, которые погибли, когда на них обрушились все эти автомобили? Это просто должно было сработать!

На экране эти двое с улыбкой переглянулись. В первый раз заговорила Спросоня:

— Ты так и должен был подумать, Уэбер, но на самом деле инцидент в торговом центре никак со всем этим не связан. Совершенно.

Я сказала Филу, что помогу ему, чем только смогу. Но, если у него все равно ничего не получится, ему придется согласиться сделать две вещи: убить собаку и помочь мне привлечь тебя к съемкам.

— Почему собаку? Почему меня!

Стрейхорн раздраженно скривился. Мне уже и раньше приходилось видеть подобную гримасу на его лице — обычно, когда он оказывался в безвыходном положении.

— Просто она знала, что тебе это по силам, дружок. Ведь мы все знаем, что ты единственный, кто чего-то стоит. Я же был просто легковесом, который хотел попробовать свои силы и провести с тобой на ринге хотя бы один раунд.

— Но при чем тут собака? Зачем ты убил Блошку?

— Это было нечто вроде выброшенного белого флага: я сдался. Я ошибался даже насчет тебя, приятель. Ты только не обижайся.

Спросоня поджала губы.

— Фил был уверен, что ты слишком добрый человек и никогда не согласишься. Я же сказала, что искусство и доброта живут на разных концах города, и ты пойдешь на это, поскольку, заинтересовавшись, просто не сможешь устоять перед искушением.

— Пойду на что? Сниму эпизоды для фильма? На что? — Я не представлял, о чем идет речь, но боялся. Откуда они могли знать, даже они? Откуда кто-то вообще мог знать? Ведь ничего еще не сделано. Пока все это лишь слова на желтоватых листках бумаги.

Экран потемнел, затем снова осветился: четыре болтающие женщины в черных купальниках.

Несмотря на растущую тревогу, я был поражен, поскольку только сегодня вечером, перед тем как выйти из дому, всего лишь делал заметки по поводу того, что мне следует сделать с пленками, когда я снова окажусь в монтажной лаборатории. И, тем не менее, вот она передо мной на широком экране: идеально завершенная версия двух эпизодов, которые я даже сам себе пока только представлял.

Здесь, наряду с другими моментами из моих фильмов, были реализованы идеи Вертуна-Болтуна, был использован приступ Макса и даже три короткие эпизода с Шон и Джеймсом, разыгрывающими свою версию «Без четверти ты».

Как прекрасно складывались воедино отдельные кусочки! Как изумительно они дополняли друг друга, стоило собрать их в этом конкретном порядке.

Он был именно таким бесспорным и сбалансированным, как я и предвидел — оттеняющие друг друга темное и светлое, юмор, боль, удивление. Всего не более семи минут — или, скорее, семь минут, не считая заключительной сцены.

Когда дело дошло до нее, картинка исчезла. Снова появились Спросоня и Стрейхорн.

Она заговорила.

— Хочешь посмотреть последнюю часть? Мы не обязаны тебе ее показывать.

— Конечно же, я хочу посмотреть последнюю часть, черт побери! Почему вы прервали показ? Я должен увидеть все целиком. Это же одно целое, или… — Я взглянул на Стрейхорна и, увидев как губы его безмолвно шевелятся, успел разобрать: «Идиот», а потом экран снова потемнел.

Они показали все снова с самого начала, но, на сей раз, до самого конца.

Только тогда, увидев все это на огромном киноэкране, я впервые понял, что мне удалось создать — что я хотел создать — во имя Искусства. Во имя Грегстона.

Пожелай я сделать из происходящего фильм, в этом месте мой персонаж Грегстон, наверное, должен был бы вскочить и опрометью броситься вон из кинотеатра. Или, на худой конец, прокричать экрану что-нибудь вроде: «Не надо!» или: «Перестаньте! Я ошибался! Мне очень жаль!» Но это было бы слишком пошло, а ведь наша задача делать Великое Искусство, невзирая на цену.

В реальности же я сидел и смотрел финальную сцену, которую решил включить в фильм: решающую сцену. Ту, что как раз и заставляла все это работать. Самый удачный мазок.

Я смотрел, как моя милая матушка выглядывает в иллюминатор самолета, который через пять минут убьет ее. Я использовал всю пленку Стрейхорна, желавшего убедить меня, что смерть ее не была мучительной. Последняя роль моей мамы. Я использовал^ ее всю. До последней секунды.

То, как она смотрелась в фильме, было просто великолепно.

Ребенок у Саши должен родиться примерно в одно время с выходом на экраны «Полночь убивает».

Спросоня сказала, что это мой ребенок — плод той единственной ночи (такой недавней и, одновременно, далекой), которую мы с Сашей провели вместе. Когда я сказал, что это абсурд, Стрейхорн посоветовал мне вспомнить его аналогию с движущейся дорожкой. Ребенок — их подарок мне. Кстати, забыл упомянуть: Спросоня, на киноэкране, в тот последний раз, когда я ее видел, больше не была беременна.

Значит, будет ребенок, и родится он одновременно с фильмом. Это что, должно иметь символическое значение? Неужели мне опять предлагается нечто такое, что я должен расшифровывать, как гаруспекс в Риме? Теперь, когда я думаю о детях, то вижу лишь умственно отсталого мальчишку, отрывающегося от земли и взмывающего в воздух сквозь кроны деревьев: Уолтера, монголоидного ангела.

Когда я спросил, почему было так важно, чтобы именно я работал над фильмом Стрейхорна, он ответил:

— Зло лишено человеческой красоты. Ты был единственным, кто мог наделить его этим качеством. Спросоня добавила:

— Это заставит людей плакать. Это только начало. Помнишь «бинарное оружие»? Стрейхорн вмешался:

— У Рильке есть такие строчки: «Произведения искусства исполнены бесконечного одиночества… Лишь любви под силу схватить, удержать и оценить их по достоинству».

— Ты хочешь сказать, что «Полночь убивает» заставит людей полюбить зло?

— Да. Благодаря твоему искусству.

В конце каждого «Шоу Вертуна-Болтуна» Уайетт обязательно рассказывал басню, миф или делился со зрителями какой-нибудь древней мудростью, мораль или смысл которых выходили далеко за рамки обычной сказки для детей. Это было одной из самых моих любимых частей шоу. Когда мы летели в Калифорнию, Вертун вдруг сказал мне, что недавно слышал одну притчу, которая ему очень понравилась. Суффийскую, что ли? Вылетело из головы.

Скорпион и черепаха были закадычными друзьями. Как-то раз они оказались на берегу очень широкой и глубокой реки, через которую им нужно было переправиться. Скорпион взглянул на воду и покачал головой: «Мне ее не переплыть — слишком уж она широкая».

Черепаха улыбнулась другу и сказала: «Не беспокойся, просто полезай ко мне на спину. Я перевезу нас обоих». Ну, скорпион забрался черепахе на спину, и вскоре они благополучно преодолели реку.

Но, оказавшись на другом берегу, скорпион тут же взял да и ужалил черепаху.

Черепаха в ужасе взглянула на друга и, уже испуская дух, спросила: «Как же ты мог так со мной поступить? Ведь мы с тобой были друзьями, и я только что спасла тебе жизнь!»

Скорпион кивнул и печально ответил: «Ты совершенно права, но что я мог поделать? Я же скорпион!»

Примечания