Это были Шон и Джеймс, а третьим — удивительный Макс Хэмпсон. Скорее всего, Макс был лучшим актером в нашей труппе, просто мы с Уайеттом не подумали о нем сразу исключительно из-за его физического состояния. Ему было около сорока, из которых он уже почти десять лет болел раком и чуть ли не ежегодно ложился на очередную операцию. У него была ампутирована одна нога, и обычно ему приходилось пользоваться инвалидным креслом, поскольку ни его руки, ни его «хорошая» нога не были достаточно сильны.

Услышав его историю, ты начинал понимать, что перед тобой одно из тех человеческих существ, чья жизнь один сплошной синяк. Еще когда они были детьми, его сестра-двойняшка заболела менингитом и практически превратилась в растение. Родители Макса были алкоголиками, которые ухитрились в безнадежном состоянии девочки обвинить его. Он каким-то образом и в подобных условиях умудрился выжить и даже поступил в колледж, где изучал бизнес. Получив диплом, он открыл небольшое турагентство, специализировавшееся на путешествиях в разные экзотические места. Дела шли хорошо, и он открыл второй офис. Здесь тоже все пошло успешно, и он уже подумывал о том, чтобы открыть третий, когда сломанная во время катания на лыжах нога вдруг отказалась срастаться, и у него обнаружили рак.

Самым удивительным качеством Макса являлся его хороший характер. Он был близким другом Уайетта и, по-видимому, Максу самому всегда хотелось стать актером, но у него просто не хватало смелости попробовать. К этому его подтолкнула лишь болезнь, и он не только стал одним из основателей нашей труппы, но еще и одним из тех, кто старался постоянно поддерживал хорошее настроение и бодрость духа в остальных.

Но он, как и все остальные, знал, что такое постоянная боль и страх, и его игра выдавала это. Не так давно, когда я попросил Макса и Уайетта разыграть сцену из «В ожидании Годо»[123] его игра по печальности образа и совершенству так напоминала Чарли Чаплина, что я даже прослезился.

На мысль о фотографиях меня навел Уайетт. В один прекрасный день он вручил мне альбом снимков, сделанных человеком по имени Амбо.

— Точно не знаю, что имею в виду, но, по-моему, мы должны сделать фильм, по виду и ощущению похожим на это.

Первые просмотренные мною фотографии были сюрреалистическими черно-белыми натюрмортами или портретами женщин с черными губами и коротко остриженными волосами, делавшими их очень похожими на Луизу Брукс[124]. Ничего особенного. Но когда я добрался до середины альбома, мне сразу стало ясно, о чем говорил Вертун-Болтун.

В конце 20-х годов этот самый Амбо снял захватывающую серию работ с витринными манекенами. Используя гротескные выражения их лиц и какое-то едва ли не экспрессионистское освещение, фотограф уловил в этих совершенно приземленных фигурах нечто неясное и притягательное.

Дальше — больше. Через несколько страниц началась другая серию снимков Амбо — на сей раз клоуна по имени Грок: Грок накладывающий грим, скрипка

Грока, наполовину вынутая из футляра, Грок в полном клоунском наряде и с сигаретой во рту. Сила этих фотографий заключалась в невыразимой печали жизни Грока-человека, подчеркиваемой мелкими, но чрезвычайно значимыми деталями, вроде пыли по углам или лампочки без абажура. Мы понятия не имеем, удачлив ли этот клоун, но даже если и удачлив, вы ни за какие коврижки не согласились бы поменяться с ним местами. Неважно, сколько смеха или монет он кладет в карман. Он всегда возвращается в эти маленькие уборные с засаленными обоями и зеркалами с засунутыми за рамы его же собственными фотографиями (как будто для того, чтобы напоминать самому себе, кем он должен был стать).

Помимо ожидаемой всеми «ужасности» Кровавика, Уайетту хотелось придать ему застывшие, почти реальные, почти угрожающие черты манекенов и желтушную печаль старого клоуна с сигаретой в зубах.

Уайетт был совершенно прав, и осознание его правоты привело меня к другим фотографиям того периода: к работам Кертеша[125], Пола Стренда[126], Брассая[127]. Но мысленно я то и дело возвращался к Амбо и его Гроку.

Я едва ли не ежедневно просматривал пленки, которые перед смертью послал мне Фил, чтобы выяснить, не появится ли на них что-нибудь новое, но больше там ничего не появлялось. Зато сцену гибели матери я посмотрел, должно быть, раз двадцать. Теперь я наизусть знал каждую деталь, помнил те несколько слов, что она сказала сидящему рядом с ней мужчине, маленькое пятнышко на юбке… Но смотреть на все это каждый раз — даже в двадцатый — было одинаково больно. Я ошибался, думая, что если получу ответы на свои вопросы о ее смерти, то как-то примирюсь с утратой.

Смотрел я и свои собственные фильмы. Я снимал их много лет назад, но и сейчас они, как правило, вовсе не казались мне устаревшими. Изменил бы ли я в них что-нибудь, снимай я их теперь? Наверное, но, оказывается, я настолько их забыл, что, посмотрев их снова, понял, насколько они заразительны и смешны, и испытал чувство гордости. Есть много разновидностей гордости, но лучшая из них та, которая позволяет, оглянувшись на что-то сделанное тобой, убедиться, что оно по-прежнему хорошо или важно.

А еще я посмотрел ролик Фила «Цирк в огне» и кучу выпусков «Шоу Вертуна-Болтуна». Сначала Уайетт тоже смотрел их вместе со мне и, но потом настроение у него испортилось, и он ушел в другую комнату.

Саша поинтересовалась, почему я так помногу смотрю телевизор. Я только и нашелся что ответить, мол, в этом что-то есть, хотя я и не могу понять, что именно — пока.

Студия предоставила мне камеру, три видеомагнитофона и три телевизора. Установив их в Сашином доме, я порой ставил три кассеты одновременно, в надежде хоть таким образом найти то, что мне нужно. Безуспешно. В конце концов, я стал себя чувствовать, как Линдон Джонсон[128] во время своего президентства, смотрящий новости одновременно по трем разным каналам.

— Господи! Это еще что такое? Саша вошла в дом с двумя огромными пакетами продуктов под мышками.

— Там еще в машине целая куча всего. Поможешь?

— А в чем, собственно, дело?

— Мы с Вертуном решили, что завтра устроим торжественный ужин.

— Завтра? А времени хватит?

— Уэбер, я прекрасно знаю, как ты ненавидишь всяческие сборища, но все, кто к нам придет, тебе вполне симпатичны, так что прошу тебя, не убегай. — Она перестала выкладывать продукты в холодильник, выпрямилась и стала загибать пальцы. — Доминик с женой, Макс, Шон и Джеймс, Уайетт, ты и я. Восемь человек. Ты сделаешь свой знаменитый картофельный салат?

— А с чего вдруг гости? Она глубоко вздохнула.

— Потому что я устала грустить. Уайетт говорит, настало время нам снова смеяться, и он прав. Мы даже купили кассету «Лучшие из лучших», так что, если захотим, то сможем потанцевать. Хорошо, миленький?

— Ладно. А бекона ты много купила? Без него салата не сделаешь.

Вошел Вертун-Болтун с еще несколькими пакетами.

— Мы не купили бекон и забыли про сметану. Придется тебе озаботиться, Уэбер. Заодно и отдохнешь от своих несчастных телевизоров. — Он вытащил из кармана ключи от машины, но я сказал, что лучше пройдусь.

— Все подтвердили что придут?

— Да. Сегодня утром всех обзвонили. Мы ведь знали, что если все дадут согласие, то тебе уж никак не отвертеться.

— Ну, это ты хватил. Не настолько уж я асоциален!

— Да неужели? И когда же ты, интересно, последний раз был в гостях?

— Например, у тебя на дне рождения, Уайетт.

— Ну да. Всего каких-то шесть месяцев назад. Слушай, ты в Нью-Йорке стал таким отшельником, что мы тебя только на репетициях и видели.

— Совсем как Фил накануне смерти. Мы оба взглянули на Сашу. Ее последняя фраза медленно планировала по кухне подобно хорошо сложенному бумажному самолетику. Я вспомнил, как однажды отозвался о Стрейхорне: «Ему хотелось быть знаменитым. Но при этом он хотел, чтобы его оставили в покое». Я уже изведал вкус славы. Она оказалась похожей на слишком сладкий десерт. А хочу ли я, как и он, чтобы меня оставили в покое? Ни один человек в здравом уме не хочет остаться в одиночестве в полном смысле слова.

— Не увлекайся этим, Уэбер. Давай возможность людям, которые тебя любят, хоть время от времени тебя видеть.

Через стол ко мне скользнуло мороженое.

— Мы даже купили твое любимое отвратительное мороженое, так что придется тебе отработать номер.

Супермаркет кишел забредшими сюда после работы покупателями. Торговый зал был просто огромным, и я только минут через пятнадцать нашел то, что искал. Стоя в очереди в кассу и пытаясь прочитать какой-то заголовок в программе передач на следующую неделю, я вдруг услышал, как позади меня женский голос произнес:

— Поговаривают, что вы снимаете новый фильм.

Я не узнал обладательницу голоса, а, обернувшись, понял, что никогда ее не видел: женщина с невыразительным лицом и зачесанными назад светлыми волосами. Но Лос-Анджелес — город дружелюбный и, чаще всего, если люди знают кто ты такой, они заговаривают с тобой так, будто вы давние знакомые. Делать мне в очереди с беконом и сметаной все равно было нечего.

Излучая новое для себя и гласящее «Я вовсе не чураюсь общения» очарование, я ответил:

— Да, только не целый фильм. Просто помогаю одному из друзей.

У нее было четыре баллончика взбитых сливок и четыре дезодоранта. Значит, в ее жизни что-то намечалось. Когда она заговорила, каждое слово звучало, как обвинение:

— Слышала, вы работаете над фильмом ужасов.

— Да, что-то вроде этого.

— Над очередным?

— Очередным? Но я никогда не снимал фильмов ужасов.

Понимающе усмехнувшись, она вынесла приговор:

— То есть, вы хотите сказать, что никогда не снимали чистый ужастик. Только отдельные кусочки — то там, то здесь. Ведь фильмы ужасов не удостаиваются «Оскаров», верно? Ну, давайте, двигайтесь. Надоело стоять в этой очереди.

Когда я вернулся домой, мы решили до прихода гостей устроить небольшой праздник самим себе. Уайетт включил на полную громкость кассету «Лучших», и мы, готовя угощение, накрывая стол, убирая дом и обсуждая предстоящий прием, танцевали. В полночь Саша решила, что нам просто необходимы воздушные шарики, причем не завтра, а прямо сегодня. Мы уселись в машину и колесили по улицам до тех пор, пока не нашли круглосуточную аптеку, торгующую шариками. Потом мы проголодались, но Уайетт сказал, что единственное место, где ночью можно купить настоящие гамбургеры, это закусочная неподалеку от его прежнего места жительства.

Неважно, насколько вы стары или измучены, в прогулке на машине в три часа ночи с друзьями всегда есть что-то будоражащее и крутое. Все старые козлы уже крепко спят, а вы еще на ногах, стекла опущены, теплится зеленый огонек радио, играет отличная музыка. В общем, жизнь предоставила вам возможность еще несколько часов как следует порезвиться. Если вы не используете их, вполне вероятно, что следующий случай представится еще очень не скоро.

— Вот бы снова стать пятнадцатилетней и к тому же девственницей! — Саша высунулась в окно, и ветер шевелил ее волосы.

— Можно подумать, в пятнадцать лет ты только и думала о том, как бы расстаться с невинностью!

— А знаете, где это произошло? На пляже в Уэстпорте, штат Коннектикут. Неподалеку расположились еще три пары, а дело было как раз в полнолуние, так что они могли нас видеть. Когда все кончилось, мне вдруг стало страшно и стыдно, и я бросилась в воду прямо в одежде.

— А от чего тебе стало страшно?

— От того, что все это оказалось таким. «И что, это все! И это то, что, как говорят, заставляет вращаться мир?» Черт! Ладно, теперь твоя очередь, Уайетт.

— Я за рулем. Пускай Уэбер рассказывает.

— У меня это было с Барбарой Гилли. В нашем городишке ее любовно называли «Туннель».

— Значит, ты переспал с туннелем?

— Кто с ней только не переспал! Обычно, мы занимались этим на холме за школой Джона Джея. Я воспользовался резинкой, которая пролежала у меня в бумажнике полгода. Можете себе представить, как это было приятно и увлекательно. А ты?

— Со своей кузиной Нэнси.

Мы с Сашей в один голос воскликнули:

— Как, ты спал со своей кузиной!

Мы прокатались еще час, делясь детскими тайнами и обмениваясь разными забавными историями. Это было похоже на ночные посиделки в колледже, когда чувствуешь необычайную близость со всеми и мудрость, а кроме того, полную уверенность, что будешь помнить и этих людей, и этот треп всю оставшуюся жизнь.

Вернувшись домой, мы обнялись и обменялись смачными поцелуями, поскольку вечер удался на славу. Даже принимая душ и залезая в постель, я то улыбался, то посмеивался, вспоминая некоторые из услышанных историй.

Немного позже — вскоре после того, как послышались первые птичьи трели — открылась дверь, и я увидел Сашу. Знаком велев ей прикрыть дверь, я приподнял одеяло, чтобы она могла улечься рядом со мной. Она мигом скользнула в постель, и обтянутым лишь тонкой шелковой ночной рубашкой телом тесно прижалась ко мне.

Через некоторое время она взяла мою руку и провела ей по своему животу, потом по груди и по тонкому изгибу шеи. Приоткрыв рот, она взяла в него мои пальцы и принялась ласкать их языком.

Я отнял руку и принялся гладить ее лицо, плечи, руки. При этом ни один из нас не произносил ни слова, хотя много лет назад, будучи любовниками в Европе, мы всегда переговаривались друг с другом и вообще вели себя довольно шумно.

Но сегодня все было по-иному. Теперь мы были не любовниками, а двумя давними друзьями, которые любят друг друга, и которым выпало счастье провести вместе восхитительную ночь.

Мы предавались любви в тишине, стараясь не производить ни малейшего шума. Любовь украдкой была куда более страстной, куда более возбуждающей.

Когда мы наконец оторвались друг от друга, и первые лучи солнца упали на пол, она полулежала у меня на животе, а ее дыхание щекотало мне грудь. Испытывая блаженство от того, что я чувствовал ее на себе, я прошептал:

— Как бы мне хотелось быть тем парнем в Уэстпорте.

Она подняла голову и улыбнулась.

— Правда? Значит, ты бы хотел быть у меня первым?

— Нет, не то чтобы… Я не уверен, что у меня получилось бы лучше. Но я бы… бросился в воду вместе с тобой. Я бы не отпустил тебя так просто.

Она коснулась лбом моей груди и медленно поднялась, Уже стоя, она попыталась найти проймы в своей скомканной и перекрученной ночной рубашке. Волосы ее были взъерошены и торчали в разные стороны, и от этого она выглядела красивой как никогда.

Наконец, потерпев поражение в поединке с рубашкой, она просто перекинула ее через плечо и снова уселась на постель. Я взял ее за руку.

— Обещаешь всегда оставаться моим другом, а, Саша?

— Обещаю.

— Даже если нам больше никогда не доведется делать этого!

— Мы по-разному к этому относимся. Я могла бы двадцать лет состоять в счастливом браке, и все равно без колебаний улеглась бы с тобой в постель. Я люблю тебя, Уэбер. А с людьми, которых я люблю, я сплю.

— А что бы ты сказала мужу?

— Не знаю. Может, и ничего.

Выходя из комнаты с беззаботно перекинутой через плечо рубашкой, она страшно напомнила мне героиню одной из картин Боннара: бледно-розовый цвет, кремовые, плавные изгибы тела и легкий взмах ладошкой на прощание.

Доминика и его жену Микки я заснял выходящими из машины.

— Какого черта ты делаешь, Уэбер? Это-то ты зачем снимаешь! Погоди-ка! — Он выпрямился, пригладил волосы руками и оправил свою гавайскую рубаху. — Нет, это не рубашка, а черт знает что! Микки купила. О'кей, теперь давай, крути.

Я повел их на задний двор, где собрались остальные.

— А камера тебе зачем?

— Пытаюсь снова привыкнуть ею пользоваться.

— Ты хочешь заснять праздник?

— Частично.

Похоже, барбекю изобрел американец. Я, конечно, знаю, что человечество жарило мясо на огне десятки тысяч лет, но американцы превратили это в настоящую религию.

Хотя о моих фильмах писало множество критиков, ни один из них не заметил, что в каждый из них я, так или иначе, всовываю барбекю. Даже в «Нежной коже» американский гость показывает старикам, как делать это «правильно», тем самым невольно приближая их конец.

Пища, приготовляемая на улице, еда, которую отправляют в рот руками, дым, жир. Бумажные тарелки, громкие голоса, нет салфетки — вытирай губы тыльной стороной ладони. Пусть даже это всего лишь твоя семья, разговоры становятся все громче и пронзительнее, и, как правило, куда свободнее. Мужчин начинает тянуть к женскому полу, они слишком много пьют; они разговаривают на повышенных тонах.

После того как гости были представлены друг другу и все немного выпили, Уайетт предложил сыграть в «бомбу с часовым механизмом» — игру, которую он придумал и сделал знаменитой благодаря своему шоу. Я принес бумагу и карандаши, а Саша тем временем узнавала, кто насколько прожаренным любит мясо.

Доминик и Макс так быстро и умно отвечали на вопросы, что в первом раунде у остальных не было против них ни малейших шансов. Я «взорвался» вторым, что меня вполне устраивало, так как я хотел заснять поединок между двумя мужчинами: Максом, расслабленно полулежащим на подушках своего инвалидного кресла, и Домиником, напряженно примостившимся на краешке стула и похожим на готового пробить решающий удар футбольным нападающим.

Уже были поданы порции с кровью, и Саша уже начала снимать с огня чуть более прожаренные, а эти двое все никак не могли закончить. Тогда Уайетт заявил, что это ничья, и соперники согласились.

— Ну, Макс, ты первый из моих противников, кто знает, что делать.

— Ты бы видел, как он играет на репетициях. — Для пущей убедительности Шон даже помахала куском хлеба.

Доминик взглянул на меня.

— Ты играешь со своими актерами в «бомбу»?

— Доминик, повтори-ка свой вопрос, только на этот раз смотри на Макса.

— Слушай, Уэбер, мы ведем светскую беседу. Может, ты, наконец, отложишь свою камеру?

Все дружным ворчанием поддержали его, поэтому я сделал, как мне было велено, хотя и не без сожаления, поскольку получал от съемок истинное удовольствие. Иногда мы пользовались видеокамерой в Нью-Йорке, но это было все равно, что снимать матчи для спортсменов. Мы смотрели их, стараясь понять, какие допускаем ошибки. То же, что я снимал сегодня, было чисто «семейным», забавным и чрезвычайно увлекательным занятием для человека, дружащего с камерой. В глубине души я лелеял идею сделать небольшой фильм о нашем ночном празднике, а затем разослать копии всем присутствовавшим.

— Доминик, что слышно о Никапли?

— Погоди секундочку. Сейчас, только возьму еще немного вон тех бобов. Интересно, кто их готовил? Микки, нам обязательно нужно узнать рецепт.

— Макс.

— Макс? Черт, неужели ты так здорово и бобы готовишь, и в «бомбу» играешь?

— Доминик!

— Что?

— Никапли.

— Ах, да. Ничего! Самым ужасным качеством Ника было полное отсутствие каких-либо пороков. Ни подружек, ни азартных игр, разве что раз в месяц мог выпить пивка. Обычно, когда кто-то исчезает, первым делом пытаешься выяснить, не заказывал ли он билет в Вегас или в Акапулько. Но этот парень ничего такого не делал.

— Он просто пугал людей.

— Именно! И это единственное, за что можно зацепиться. Пороков у него не было, зато была чертова уйма врагов. Вообще-то, у нас в управлении многие считают, что Нику, скорее всего, уже не придется посмотреть очередную игру «Доджеров»[129].

— И это тебя нисколько не беспокоит? Он вытер губы салфеткой.

— Вообще-то, должно бы, но Чарли Пит… Господи, да если бы ты даже просто случайно назвал его «Чарли», он бы так на тебя посмотрел, что у тебя пальцы ног поджались бы от страха.

За столом воцарилось молчание, явно гласящее «вопрос закрыт» — пока наконец Джеймс громко не рассмеялся.

— Да, но какого Кровавика он мог бы сыграть!

На десерт был подан приготовленный Микки Скэнлан торт «Пудель», представлявший собой настоящее произведение кулинарного искусства. Она попросила нас не спрашивать, из чего он сделан, а то мы не станем его есть. Но с этим ни у кого затруднений не возникло.

После двух кусков торта и чашки Сашиного слабого кофе, я взялся за камеру и снова начал снимать. Переходя от одного гостя к другому, я просил каждого попытаться угадать, из чего все-таки был сделан этот торт.

Уайетт просто улыбнулся в объектив, уминая остатки своей порции. Я быстро двинулся дальше.

Шон предположила, что там были шоколад и чернослив, и пожала плечами. Джеймс назвал шоколад и изюм. Доминик пошутил: шоколад и больше ни-капли.

Микки швырнула в него ложкой, но рассмеялась так же громко, как и все мы. Я переводил камеру с лица на лицо, приближаясь к каждому насколько возможно близко, затем отходя назад и переходя к следующему, стараясь, однако, запечатлеть лица присутствующих до того, как первые самые искренние волны смеха дойдут до высшей точки и пойдут на спад.

Наведя камеру на Макса, я решил, что он от смеха потерял всякий контроль над собой — даже уронил на колени тарелку и вилку.

И тут мне вдруг стало понятно, что дело обстоит гораздо хуже. Именно в этот момент осознания один из тех страшных зверей, о которых я упоминал ранее, внезапно проявился во мне и прыгнул.

Несколько секунд — долгих, все решающих секунд — я, зная, что с моим другом Максом Хэмпсоном что-то ужасно не в порядке, абсолютно ничего не предпринимал, а лишь продолжал его снимать. Мне просто необходимо было еще несколько секунд поснимать, прежде чем я смогу броситься ему на помощь. Прежде чем я захочу броситься ему на помощь. Да, именно так — прежде, чем я захочу ему помочь.

Уайетт воскликнул:

— Эй, что с Максом? Взгляните на него! Ему плохо!

Я выронил камеру, но слишком поздно. В воцарившемся хаосе никто не понял, что я сделал. Но какое это имело значение. Ведь я-то понял.

На следующее утро, подъезжая к студии, я увидел ее на автобусной остановке.

— И почему это при виде тебя я нисколько не удивлен?

— С Максом все будет в порядке, Уэбер. Обещаю. Ты не сделал ничего плохого.

— Я не помог.

— Ты делал свой фильм. Неужели ты до сих пор не понял: именно это самое важное, что ты можешь сделать? Если он в конце концов получится хорошим, то и все остальное наладится. Теперь я могу тебе помогать. Мне, наконец, позволено. С тех пор, как ты сюда вернулся, мне кое-что удалось сделать. С Максом все будет в порядке.

— Докажи.

— Позвони в больницу. Попроси позвать доктора Уильяма Кейзи и спроси его о состоянии Макса. Я "не лгу, Уэбер.

— А что с Никапли?

— Он мертв. Убит в восточном Лос-Анджелесе бандой, называющей себя «Рыбочистка». Его тело будет обнаружено сегодня.

— Его гибель как-то связана с этим? С «Полночь убивает»?

— Нет.

— Спросоня, что именно им нужно? Пожалуйста.

— Не могу тебе сказать, поскольку и сама не знаю. Сначала мне было велено явиться и поговорить с Филом. Я так и сделала. Безуспешно. Потом мне было велено переговорить с тобой.

— Кто тебя послал?

— Добрые звери.

Я заехал на пустынный лесосклад и заглушил мотор.

— Так ты знаешь и об этом?

— Чем дальше продвигается работа над фильмом, тем больше я знаю о тебе. Образы зверей не так уж далеки от истины — просто, в действительности, все обстоит гораздо сложнее. Помнишь, что однажды сказал Блоудрай? Насчет зла? Это не просто что-то, это все, только ставшее плохим? И он был прав.

— Не понимаю.

— «Полночь убивает». Ты же сам видел — фильм так себе. На девять десятых это обычный фильм ужасов для обычного субботнего вечера. Но потом Фил сделал что-то, нашел какой-то прием или гениальный ход и создал сцену, которая все обратила во зло…

— У него получилось произведение искусства.

— У него получилось всего три минуты искусства, но этого оказалось достаточно.

— Не верю. Я не верю, что искусство может перейти в жизнь.

— А оно и не переходит. Ты, наверное, слышал о бинарном оружии? В бинарном оружии обычно содержится нервный газ. Там есть один компонент и другой. По отдельности они безвредны, но, соединившись, становятся нервным газом.

— Но ведь убийства во Флориде…

— По сравнению с этим, они — сущая ерунда.

Она попросила меня высадить ее у цветочного магазина на Сансет. Когда я отъезжал от поребрика, меня осенила первая идея. Я быстро и настойчиво принялся говорить в маленький карманный диктофон, который я всегда ношу с собой во время работы.

По дороге я только раз остановился у телефонной будки и позвонил в больницу справиться о Максе. Доктор Кейзи сообщил мне, что это один из самых невероятных случаев выздоровления за всю его медицинскую карьеру. Он собирался сказать еще что-то, но я поблагодарил его и повесил трубку.