— А нельзя нам зайти в дом?

— Нет уж, Уэбер, если хочешь — иди, а я туда ни ногой.

— Конечно, сходи, только ничего не трогай, ладно? Следствие еще не закончено. А мы с Вертуном подождем здесь. Хочу задать ему пару вопросов насчет его шоу. У меня дома до сих пор хранится эта клевая футболка Вертуна-Болтуна. Жаль, не догадался прихватить ее с собой, чтобы ты на ней расписался. Вот ключ, Уэбер.

К парадному входу вела вымощенная кирпичом дорожка. Лужайка пахла свежескошенной травой. Когда я поднимался на крыльцо, под ногами скрипнули две ступеньки. Я вспомнил о том, как несколько дней назад вот так же поднимался по ступенькам в дом Райнера Артуса. В его доме царило какое-то смутное безумие, в этом же обосновалась жесточайшая смерть.

Я отпер дверь и вошел.

Меня охватил какой-то суеверный страх, когда я обнаружил, что в доме полный порядок. Чистые деревянные полы, в воздухе запах какого-то хвойного дезодоранта. Нигде ни пятнышка, все расставлено по местам. Будучи техническим консультантом одного из моих фильмов, Доминик несколько раз водил меня на места убийств. Они неизменно отражали хаос происшедшего — кровь, беспорядок, занавески, в отчаянии оборванные людьми, перед которыми замаячила смерть. Здесь же все было иначе. Дом Пенна, казалось, был готов хоть сейчас принять толпу гостей.

Я вошел в гостиную и увидел сидящую на синем диване Спросоню, лижущую красное мороженое.

— Привет, Уэбер.

— И давно ты здесь сидишь?

— Не знаю. Я ждала тебя. Вот, только что кончила прибираться.

— Ты знала этого человека?

— Джеймса Пенна? Нет. Но это еще одна часть того, что связано с Филом.

— Пени был убит так же, как Кровавик убил кого-то в фильме.

— Правильно. Я же тебе говорила: когда Фил снял эту сцену, все зло вырвалось на волю.

— Ты хочешь сказать, что Кровавик существует на самом деле?

Она улыбнулась и лизнула свое мороженое.

— Нет. Эту сцену придумал Фил, а не Кровавик. Все «Полуночи» придумал Фил.

— Так он жив?

— Нет. Он мертв. Но то, чем он был, все еще живо. Понимаешь? Если бы мы смогли растянуть по небу всех тех детей, которыми когда-то были, мы бы начали понимать самих себя гораздо лучше.

Сколько раз Фил убивал себя, снимая эту сцену после того, как я посоветовала ему не делать этого, не имеет ни малейшего значения — он убивал всего лишь себя тогдашнего. А все другие Стрейхорны, накопившиеся за тридцать лет, оставались целыми и невредимыми: маленький мальчик Фил, который убежал от буки Рок-н-ролла, Фил, который выдумал Кровавика, все-все. Всеми теми, кем ты был, управляешь ты нынешний. Но если этот нынешний «ты» умирает не так, как следовало бы, остальные начинают творить, что им вздумается. И, если их некому направлять, они со временем сходят с ума.

— Так значит, они убили Пенна?

— Ну естественно. Может, это был восьмилетний Фил с дурным характером, которому не понравилось, что кто-то его копирует. Или двадцатишестилетний Фил, который вечно был под кайфом и порой делал самые странные вещи… Не могу тебе сказать, кто именно. Может, это была какая-то их комбинация. А может, они навалились на Пенна всей толпой.

Саша когда-нибудь говорила тебе, почему они разошлись на самом деле? Так ты спроси. Попроси ее дать тебе «Без четверти ты». Он все еще у нее. И не верь, если она скажет, что его у нее нет. Он познакомит тебя с некоторыми другими Филами, которых ты еще не знаешь.

Пойми, Уэбер, ты единственный, кто может хоть что-то с этим поделать. Если не снимешь эту сцену, все кончено. Не только Саша умрет, но и кое-кто еще.

— Например?

Она покачала головой.

— А значит, если я сниму это… ага, наверное, Саша останется жить, а ее ребенок — ты — умрет. Так?

— Так. Ну, мне пора. Больше мне незачем здесь оставаться.

БЕЗ ЧЕТВЕРТИ ТЫ

Началось все довольно невинно или почти невинно. Они любили друг друга. Им хотелось вместе состариться, а это единственное реальное доказательство настоящей любви. Но не так давно у них появилась некая проблема, единственная, хотя и довольно весомая пылинка на их в остальном совершенно чистом объективе: секс. С ним у них всегда все обстояло прекрасно, и было время, когда они искренне наслаждались друг другом. Но попробуй проведи с человеком тысячу ночей, и от прикосновений привычных пальцев волшебное свечение секса как-то тускнеет.

Однажды, когда они старались подстроиться под ритм друг друга, с ее губ вдруг непроизвольно сорвался какой-то возглас, а он лишь улыбнулся и решил обсудить это позже, в недолгие умиротворенные моменты мягкой расслабленности перед сном.

— Не надо! — вот что у нее непроизвольно вырвалось.

Сегодня он не делал ничего нового или особенного, поэтому ему лишь оставалось предположить, что она мысленно представляла себя в греховных объятиях какого-то другого мужчины. При этой мысли он испытал прилив возбуждения, в особенности потому, что он и сам частенько фантазировал.

Немного позже, в заливающей спальню голубоватой тьме, он коснулся ее руки и спросил, правильно ли угадал.

— Мне так неловко… — Но тут же хихикнула — верный признак того, что на самом деле она вовсе не прочь поговорить.

— Да брось ты, ничего такого в этом нет. Я и сам так делал, честное слово! Это же просто для разнообразия.

— Ладно, только обещай, что не примешь этого всерьез.

— Обещаю.

— Хорошо, только мне все равно как-то неудобно.

Он лишь молча сжал ее руку, поскольку твердо знал, что сейчас лучше ничего не говорить, иначе она замкнется и ничего не расскажет.

— Ну, в общем, это не конкретный человек. Просто какой-то мужчина. Выдуманный. Я представляю его себе в метро и не могу удержаться, чтобы то и дело не поглядывать на него.

— А как он одет?

— Так, как мне нравится — на нем пиджак и галстук, короче — хороший костюм. Но самое главное, на ногах у него снежно-белые кроссовки, и это вообще отпад. Вопреки всем предрассудкам, он одевается, как хочет, и плевать ему, что думают по этому поводу другие.

— О'кей. И что же дальше?

Она набрала побольше воздуха и прежде, чем продолжить, медленно выпустила его.

— Ну, как я уже сказала, я вижу его и буквально не могу оторвать от него взгляда. Он очень симпатичный и, отчасти поэтому, привлекает внимание, но и многое другое делает его особенным. У него совершенно сногсшибательные французские глаза, и он всегда ездит с книгой, которую я давно собиралась прочитать. В конце концов он тоже бросает на меня взгляд, и я тут же оказываюсь у него на крючке. Самое приятное то, что он не раздевает меня взглядом и вообще не делает ничего такого. Просто смотрит на меня, но я твердо знаю, что заинтересовала его. Это мне нравится. Под его взглядом не чувствуешь себя какой-то новой машиной на автосалоне.

Оказывается, ее история проработана гораздо более тщательно, чем он предполагал. Сам он в своих фантазиях обычно попросту строит глазки официанткам на высоких каблуках или продавщицам с пухлыми губками. Дальше все предопределено. Они отправляются к ней на квартиру, где тут же с большим жаром и любопытством приступают к делу.

Проходит несколько мгновений, прежде чем он осознает, что она снова начинает говорить.

— …я выхожу из метро, он следует за мной. Это ощущение его присутствия прямо за спиной невероятно возбуждает. Я твердо знаю, что должно случиться и уверена, что пойду на это, и плевать на все.

Она продолжала рассказывать, приводя мельчайшие подробности их интимных отношений. Она и мистер Белые Кроссовки никогда не разговаривали, ни разу. Когда возбуждение доходит до предела, они замедляют движения настолько, что кажется, будто все происходит под водой.

Единственными когда-либо произнесенными вслух словами был возглас: «Не надо!» В воображении это вырывается у нее каждый раз, а в действительности случилось только однажды, и от этого она испытывает мгновенный укол совести. Но чувство вины быстро проходит, поскольку сейчас, рассказывая о своих фантазиях, она испытывает попросту слишком редкие и необычные ощущения, где не может быть места чувству вины. Когда она закончила, между ними пролегло молчание, густое, как мех. Она едва слышно пробормотала, что это, пожалуй, не такая уж оригинальная фантазия.

— Не смей так говорить! Не унижай себя! Какая разница, если это тебя возбуждает? Какая разница, оригинально это или нет? Пари готов держать, что у людей три четверти сексуальных фантазий связано с тем, что либо ими кто-то овладевает, либо они сами кем-то овладевают. Как его зовут?

— Кого, мужчину? Понятия не имею. Мы же не разговариваем. Он мне не говорил.

— А как бы тебе хотелось, чтобы его звали?

— Вот уж никогда не задумывалась. Занятный вопрос.

Он отправился на кухню налить себе вина. Вернувшись же, обнаружил, что ночник у нее на тумбочке зажжен, а она сидит обхватив руками колени.

— Питер Коупленд. — Она улыбнулась ему и немного смущенно пожала плечами.

— Питер Коупленд? Прямо как выпускника Йеля. Она пожала плечами.

— Может быть, не знаю. Просто такое у него должно быть имя.

— О'кей. А у вас с ним все всегда происходит одинаково? Ты больше ничего про него не придумывала?

Она отхлебнула вина и задумалась. Теперь, когда наличие Питера Коупленда перестало быть тайной и он обрел имя, она, говоря о нем, больше не испытывала чувства неловкости.

— Обычно одно и то же — метро, что на нем надето, как он идет за мной. Этого вполне достаточно.

Последняя фраза больно ужалила его. Ведь у него самого было столько разных фантазий с такими разными, но вполне предсказуемыми лицами и антуражами, «Этого вполне достаточно». Он вдруг понял, что завидует ей и этому ее Питеру Коупленду, их полной поглощенности друг другом и их безмолвной чувственной лихорадке.

На следующий день, по дороге на работу, он вдруг остановился прямо посреди улицы, и на лице его расплылась глупая самодовольная улыбка. Зайдя в цветочный магазин, он купил десять тюльпанов — ее любимые цветы — и попросил доставить их к ним домой. На карточке он написал: «Надеюсь, тебе нравятся тюльпаны. Лично я их просто обожаю. Спасибо за комету, которой ты украсила вчерашнее небо. Питер».

И в постели в эту ночь он делал все совершенно по-другому. В темноте он стал совершенно другим человеком. Она не могла его видеть, поэтому он мог быть кем угодно. Ему хотелось быть Питером Коуп-лендом, только он не знал, как.

Обычно они разговаривали, но в эти полчаса обладания друг другом, он не произнес ни слова. С самого начала она все поняла и с жаром приняла его ласки. Но стоило им начать подплывать к чему-то знакомому, обретенному за проведенные вместе годы, как он тут же изменял направление их движения. Через некоторое время инициативой завладела она и была то сильной, то пассивной в те моменты, когда он меньше всего этого ожидал.

Это оказалось намного лучше, чем можно бы было себе представить, и он снова испытал чувство ревности к Питеру Коупленду. Ни один посторонний мужчина, каким бы расчудесным он ни был, не заслуживал того, что она сейчас предлагала. Все, что давал своим воображаемым любовницам он сам, всегда было сугубо анонимным и быстро забывалось.

В конце, когда она снова произнесла: «Не надо!», он с замиранием сердца подумал, что она говорит это и ему, и кому-то еще. А мгновение спустя, страстно пожелал, чтобы эти слова предназначались только ему.

На следующий день он купил книгу, которую, как он знал, ей хотелось прочитать. На титульном листе он написал: «Надеюсь, тебе это понравится. Питер». Она обнаружила книгу под подушкой. Усевшись в кровати, она положила ее на колени, прикрыла ладонями и замерла. Что же он делает? Нравится ей это или нет?

Наэлектризованность их чувств и желание отправиться сразу в стольких новых направлениях и приводило их в трепет, и немного пугало. Оба задавались вопросом, для кого они это делают — для себя или для кого-то еще?

Всю прошедшую неделю их ночи были долгими изнурительными экспериментами. Он не мог спросить, что ей больше нравится, поскольку все должно было происходить в молчании и общение ограничивалось лишь прикосновениями и движениями. Каждый вечер к восьми часам они начинали возбуждаться и поглядывать на часы. Все, чем они привыкли заниматься, стало неважным и было забыто. Теперь они поспешно натягивали свои новые вторые кожи, и то, что оставалось от дня, поспешно пряталось, потому что было с ними незнакомо.

В четверг она отправилась по магазинам и решила купить ему подарок. В магазине продавец расстелил перед ней на стеклянном прилавке несколько прекрасных кашемировых свитеров: сиреневый, темно-серый, черный. Она никак не могла решить, какой из них выбрать. Только выйдя из магазина, она поняла, что выбрала тот, который гораздо больше пошел бы Питеру Коупленду, а не ее мужу. Это удивило ее, но она не стала возвращать покупку. Она просто ничего ему не скажет.

На работе он вдруг понял, что трижды написал в открытом перед ним блокноте имя Питер Коупленд. И даже не заметил, как это произошло. Каждый раз имя было выведено другим почерком, будто он старался подделать, а не придумать подпись другого человека.

— Что у нас на обед?

— Твое любимое блюдо — чили.

Он терпеть не мог чили.

На самом деле никакого чили и в помине не было — просто ее маленькая шутка — зато присланные им тюльпаны стояли в новой черно-желтой вазе на столе между ними. Будто в комнате был кто-то еще. Он хотел рассказать ей о том, как писал имя Коупленда, но в данный момент яркие цветы были и без того достаточным свидетельством присутствия того, другого.

Он снова взглянул на них и понял, что смотрит вовсе не на те цветы, которые купил. Те были розовыми, а эти — темно-красными. Куда же она дела его букет.

— Похоже, снова сезон тюльпанов, а? Она улыбнулась и кивнула.

— Вчера я тоже видел, правда, розовые, но просто великолепные. Так и чувствовал, что нужно их было купить для тебя. Похоже, кто-то меня опередил, да?

Ее улыбка оставалась прежней. Практически ничем не отличалась от той, что была у нее на лице какую-то секунду назад. Или все же она стала чуть более жалостливой?

Перед тем как улечься в постель, он всегда любил бриться — давняя привычка. Стоя перед зеркалом в ванной комнате и соскребая остатки снежной пены, он внезапно ткнул бритвой в зеркало.

— Я слышал, чем вы там занимаетесь. Не думай, будто я ничего не знаю, ублюдок!

— Ты со мной говоришь? — окликнула она его из спальни.

— Нет, с Питером Коуплендом. На это она ничего ответила, и он улыбнулся своей собственной странной улыбкой.

Ее пальцы легко касались его лица, когда он вдруг понял, как разорвать порочный круг. Оттолкнув ее ладонь, он взял инициативу в свои руки и принялся ласкать ее, но чересчур сильно, что причиняло ей боль. К его удивлению, она вздрогнула и изогнулась, но продолжала молчать. Теперь их постоянно окружало молчание. В какой-то момент они оба безмолвно согласились с этим. Но почему она не протестует? Почему не просит его остановиться? Может, ей нравится? Нет, это невозможно. Она миллион раз говорила, что не понимает, как это людям может нравиться причинять друг другу в постели боль. Или Питеру Коупленду было позволено все? Может, все еще хуже, и та боль, которую он ей сейчас причиняет, доставляет ей наслаждение? Но это же просто безумие! Это означало бы, что он вообще ничего не знает о своей жене. При этой мысли дыхание его участилось. Какие части ее тела и души были ему знакомы? Что еще она скрывала от него долгие годы?

Он начал нашептывать ей на ухо всякие грубости и непристойности. Они оба всегда терпеть этого не могли. Их интимные, обращенные друг к другу слова, всегда были забавными и ласковыми, полными любви.

— Не надо! — Она заговорила в первый раз. Она смотрела прямо на него, и на лице ее читалась неприкрытая тревога.

— Почему? Буду делать, что хочу.

Он продолжал говорить, причинять ей боль, говорить, разрушать все. Он рассказал ей, где работает, сколько успел заработать, чем увлекается. Он рассказал ей, какой окончил колледж, где прошло его детство, какими предпочитает яйца на завтрак.

Скоро она уже плакала и оставалась совершенно неподвижной. Он как раз объяснял ей, что носит белые кроссовки из-за болезни ног…

Сама Саша не стала рассказывать, до какой степени этот небольшой рассказ Фила основывался на его личном опыте (и даже почему он вообще его написал), а я не спрашивал. Зато она попыталась выяснить, откуда я о нем узнал, и я соврал, сказав, что Фил упоминал о нем Дэнни Джеймсу в Нью-Йорке. По ее словам, описанное в «Без четверти ты», представляло собой только часть проблемы и причины их расставания. После того, как было отснято уже больше половины «Полночь убивает», Фил стал каким-то болезненно неуравновешенным, и жизнь с ним превратилась в муку.

Он всегда был довольно добродушным человеком, крайне редко дававшим понять, что у него плохое настроение — даже когда это действительно было так. Его отец не любил капризных детей, поэтому миссис Стрейхорн приучила Фила и Джекки либо тщательно скрывать свое плохое настроение, либо прятать его за плотно закрытыми дверями их комнат. Фил не слишком любил отца, но все же согласился на подобный способ скрывать свою боль. За те годы, что мы прожили вместе, учась в колледже, я почти не видел его в дурном расположении духа. Если такое и случалось, он уходил из комнаты и не возвращался до тех пор, пока его настроение не поднималось или мучавшая его проблема не находила своего разрешения. Я просто не мог себе представить своего друга таким эгоистичным и неуравновешенным, каким упорно продолжала представлять его Саша. Но в конце концов мне на ум пришли слова Спросони: «Не так уж и важно, сколько раз Фил убил себя, снимая ту сцену, которую я велела ему не снимать — он убивал только себя тогдашнего. А все остальные Стрейхорны за тридцать лет по-прежнему жили не тужили».

Может быть, этот ставший столь шизоидным и неприятным человек просто начал дробиться до того, как совершил свой последний акт? Был ли человек, столь странно обращавшийся с Сашей, тем же человеком, который покончил с собой? И тем же, кто послужил причиной гибели Мэтью Портланда? Тем же, кто был на моих видеокассетах, тем же, кто разговаривал с Дэнни Джеймсом в Нью-Йорке, тем же, кто возил Спросоню в Браун-Миллз, тем же…?