ОЛД-ВЕРТЬЮ

Никогда не покупайте желтую одежду или дешевую кожу. Это мое кредо, правда, не единственное. Знаете, на что я люблю смотреть? Как люди себя гробят. Поймите меня правильно: я говорю не о тех несчастных сукиных детях, которые прыгают из окон или засовывают свои безмозглые головы в пластиковые мешки, чтобы задохнуться. И не о боях без правил, когда взбесившиеся бритоголовые рвут друг друга зубами. Я говорю о любом прохожем на улице, с лицом цвета асфальта, закуривающем «Кэмел» и при первой же затяжке заходящемся кашлем, от которого его душа, того и гляди, выскочит из тела. Ну, ты даешь, парень! Да здравствуют никотин, упрямство и потакание своим страстишкам.

«Давай-ка еще одну порцию, приятель!» – напевает его величество Холестерин, усевшийся в самом дальнем углу бара. Нос у него как морковка, а давление такое, что хватит отправить его со всем семейством прямехонько в Аид к Плутону. Удовольствие, изобилие, полнота. Инфаркт переселит его на тот свет всего за несколько секунд. Холодное пиво в кружках из толстого стекла и запах жарящихся бифштексов пребудут с ним до его смертного часа. Игра стоит свеч. Я с ним.

Моя жена Магда говорит: мне все слова, что горох о стену. Но я ведь прекрасно все понимаю, просто не всегда соглашаюсь. Олд-вертью – прекрасный тому пример. Вот представьте: однажды в участок является некий тип с собакой – ты таких сроду не видал, а ему, видать, нравится. Это какая-то помесь, но больше всего в ней от питбуля; весь он покрыт пятнами, коричневыми и темными, ну не собака, а настоящий «мраморный» торт. Но больше ничего нормального у этого пса нет, потому что у него три с половиной ноги, один глаз и дышит он как-то странно. Вроде как одной стороной рта, но точно сказать нельзя. Когда он выдыхает, то вроде как «Мишель» потихоньку насвистывает[3]. На голове два глубоких шрама. В общем, видок такой, что все мы на него молча глазеем, как если б он только что прилетел из преисподней на «конкорде».

И вот страшилище это щеголяло изящным ошейником из красной кожи, на котором висело маленькое серебряное сердечко с гравировкой «Олд-вертью»[4]. Именно в такой орфографии. И все. Ни имени хозяина, ни адреса или телефона. Только Олд-вертью. Пес едва держался на ногах. Он тут же рухнул на пол и засопел. Парень, который его привел, сказал, что тот спал на автомобильной стоянке у супермаркета «Гранд юнион». Он понятия не имел, что с этим страшилой делать, но чувствовал: оставь его там – и тот кончит жизнь под колесами, вот он его и притащил к нам.

Все решили, что надо его отправить в ближайший приют для животных и забыть о нем раз и навсегда. Но для меня это была любовь с первого взгляда. Я ему устроил ложе в своем кабинете, купил собачьего корма и пару оранжевых мисок. Он продрых почти без просыпа двое суток подряд. А просыпаясь изредка, смотрел на меня со своего ложа печальными глазами. Вернее, глазом. Когда кто-то спросил, почему я его здесь держу, я отвечал, пес будет здесь жить – и баста. Ну, а поскольку я начальник полиции, никто и не думал возражать.

Кроме моей жены. Магда считает, животные годятся только в пищу, и с трудом выносит славного кота, который живет у нас уже много лет. Узнав, что я приютил в своем кабинете трехногий одноглазый «мраморный» торт, она пришла взглянуть на него. Она как-то слишком уж долго на него смотрела, выпятив нижнюю губу. Плохой знак.

– Чем они страшней, тем тебе милей, да, Фрэн?

– Этот пес – ветеран, радость моя. Он воевал.

– В Северной Корее дети мрут с голоду, а ты тут откармливаешь дворнягу.

– Так пришли сюда этих детишек, он с ними поделится своим «Альпо».

– Ты – дворняга еще почище, чем он, Фрэнни.

Дочь Магды, Паулина, стоявшая рядом с матерью, начала хихикать. Нас это удивило, мы посмотрели на нее с любопытством – Паулина вообще ни над чем не смеется. Полное отсутствие чувства юмора. Если ей и случается засмеяться, то причина, как правило, бывает нелепой или абсолютно неподходящей для смеха. Странная девчонка – изо всех сил старается остаться незаметной. Я втайне про себя зову ее Тенью.

– Что тебя так развеселило?

– Фрэнни. Всегда сворачивает налево, когда остальные идут направо. А что такое с твоей собакой? Что она делает?

Я повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как Олд-вертью умирает.

Он сумел встать, но все три его лапы сильно дрожали. Голова у него опустилась и дергалась вверх-вниз, словно он говорил кому-то «нет».

Паулина, естественно, захихикала.

Вертью перестал мотать головой, поднял ее и посмотрел на нас. На меня. Он посмотрел прямо мне в глаза и подмигнул. Богом клянусь. Старый пес подмигнул мне, как если бы у нас была общая тайна. Потом опрокинулся на бок и умер. Три его лапы несколько раз дернулись в воздухе, потом медленно подтянулись к туловищу. Сразу было ясно, куда он отправился.

Никто из нас не произнес ни слова – мы только смотрели на бедолагу. Наконец Магда подошла и наклонилась над ним.

– Вот беда, не стоило мне плохо о нем говорить.

Мертвая собака пукнула. Звук был долгий – последний выдох сбился с пути. Магда отпрянула и бросила на меня сердитый взгляд.

Паулина скрестила руки на груди.

– Ну и дела! Две секунды назад был жив, а теперь его нет. Я никогда не видала, как умирают.

Одно из немногих преимуществ молодости. Когда тебе семнадцать, смерть кажется далекой, как звезда, до которой бог знает сколько световых лет, – и через самый мощный телескоп не разглядишь. А потом становишься старше и обнаруживаешь, что никакая это не далекая звезда, а огромный астероид, который скоро проломит тебе башку.

– И что теперь, доктор Дулитл[5]?

– Теперь, наверно, мне придется его похоронить.

– Надеюсь, не у нас на заднем дворе.

– По-моему, самое лучшее место – под твоей подушкой.

Мы улыбнулись, глядя друг другу в глаза. Она чмокнула воздух между нами.

– Пошли, Паулина. У нас куча дел.

Магда вышла, но Паулина не торопилась. Медленно пятясь к двери, она, как загипнотизированная, не отрывала взгляда от пса. У дверей она остановилась, чтобы вглядеться еще. За дверью моего кабинета раздался громкий взрыв смеха. Очевидно, Магда поделилась с остальными печальной новостью.

– Догоняй маму, Паулина. Мне надо его во что-нибудь завернуть и унести отсюда.

– А где ты собираешься его хоронить?

– Где-нибудь на берегу реки. Чтобы вид был красивый.

– А это не будет нарушением закона – хоронить его там?

– Если вдруг я себя на этом поймаю, обязательно арестую.

Последняя моя фраза вывела ее из транса, она ушла.

Даже мертвый он выглядел бойцом. Какую бы жизнь он ни вел, к финишной ленточке подошел на всех четырех (вернее, трех) и умер стоя. Истратил все свои силы, без остатка. Это было ясно с первого же взгляда на него. Голова вжата в плечи, глубокие шрамы на макушке зловеще розовеют. Хотел бы я знать, в какой переделке этот бедняга получил их, черт побери.

Наклонившись, я осторожно накрыл пса дешевым одеялом и медленно перевалил его тело. Оно было тяжелым, обмякшим. Его здоровая передняя лапа вдруг высунулась наружу. Заталкивая ее назад, я ее слегка пожал.

– Меня зовут Фрэнни. Сегодня я носильщик твоих лап.

Я поднял узел и понес его к двери. Она вдруг распахнулась, и в проеме показался патрульный Большой Билл Пегг, изо всех сил старавшийся подавить улыбку.

– Помочь, шеф?

– Нет, сам управлюсь. Открой только дверь пошире.

Снаружи толпились несколько человек. Мой выход они сопроводили бурными аплодисментами.

– Очень смешно.

– На твоем месте я не стал бы открывать зоомагазин, Фрэнни.

– Что это у тебя там в одеяле? Никак поросята?

– Хорош гость, нечего сказать: возьми да и умри прямо у радушных хозяев.

– Вы, ребята, просто завидуете, что он помер не у вас, а у меня в кабинете, – сказал я на ходу.

Взрывы хохота и шутки неслись мне вслед. Олд-вертью оказался довольно увесистым. И уложить его в машину было совсем непросто. Я сначала опустил его на крышку багажника и полез в карман за ключами. Сунул один из них в замочную скважину, послышался щелчок – и все. Тело не давало крышке подняться. Я приподнял узел на плечо и снова повернул ключ. На этот раз крышка поднялась. И в эту самую минуту над моим левым ухом раздался громовой глас:

– Почему ты кладешь эту собаку к себе в багажник, Фрэнни?

– Потому что она мертвая, Джонни. Я ее хочу похоронить.

Джонни Петанглс, наш городской придурок, на цыпочках подобрался к машине и заглянул через мое плечо в багажник.

– Можно и я с тобой? Поглядеть хочется.

– Нет, Джон, – я пытался прислонить Вертью к одной из стенок багажника, чтобы его не кидало туда-сюда на ходу, но кто-то мне мешал.– Джон, двигай отсюда! Тебе что, делать нечего?

– Ага. Где ты хочешь его похоронить, Фрэнни? На кладбище?

– Кладбище только для людей. Я еще не решил. Можешь ты наконец подвинуться, чтобы я его здесь устроил?

– Как ты его собираешься устроить, если он мертвый?

Я замер и закрыл глаза.

– Джон, как насчет гамбургера?

– Это было бы расчудесно.

– Заметано, – я вынул из кармана пятидолларовую бумажку и протянул ему. – Купи гамбургер, а когда с ним покончишь, отправляйся ко мне домой и помоги Магде с дровами, идет?

– Идет, – он зажал деньги в кулаке, но с места не сдвинулся. – Возьми меня с собой. Я буду себя вести тихо-тихо.

– Джонни, мне, видно, придется тебя пристрелить.

– Вот всегда ты так, – он посмотрел на часы с портретом Арнольда Шварценеггера, которые я ему подарил несколько лет назад, когда он болел Терминатором. – Сколько у меня времени, прежде чем я должен буду помогать Магде? Не люблю быстро есть. У меня от этого газы.

– Можешь не торопиться, – я похлопал его по плечу и открыл дверцу машины.

– Не знал, что у тебя пес в дружках, Фрэнни.

– Собаки умеют любить, Джон. Об этом пишут в книгах.

Отъезжая, я взглянул в зеркальце заднего вида. Он махал мне вслед рукой, как это делал бы ребенок, – его кисть ритмично двигалась вверх-вниз.

Магда считает, что о характере человека можно судить по тому, что лежит у него в машине. Остановившись у светофора на Эйприл-авеню, я посмотрел на пассажирское сиденье и увидел вот что: три нераспечатанные пачки «Мальборо», дешевый сотовый телефон с треснувшим от частых падений корпусом, сборник рассказов Джона О'Хары[6] в бумажной обложке, запечатанный конверт со штампом городской больницы, содержащий результаты обследования с применением бариевой клизмы. В бардачке лежала упаковка мятных леденцов «Элтойдс» для освежения дыхания, видеокассета с фильмом «Вокруг света за восемьдесят дней»[7] и компакт-диски с музыкой семидесятых, которую никто, кроме меня, не стал бы слушать. Единственными интересными вещами в моей машине были пистолет «беретта» у меня под мышкой и мертвая собака в багажнике. Результат этого беглого осмотра меня огорчил. Что, если бы мы жили у подножия Везувия и тот прямо сейчас надумал бы извергнуться еще раз? Погребенный под слоем лавы и пепла в своем двухтонном гробу марки «форд» я бы в идеальном виде сохранился для будущего. Спустя несколько тысячелетий археологи, откопав меня, принялись бы строить догадки, что я был за человек, исходя из содержимого моей машины: сигареты, компакт-диск группы КС the Sunshine Band[8], результаты обследования прямой кишки и собачий скелет. И чтоже это за ископаемое?

Где и как мне похоронить Олд-вертью? У меня в машине не было никаких инструментов. Прежде надо было заехать домой и взять из гаража лопату. Я быстро свернул налево и поехал по Бродвею.

В свой восьмидесятый день рождения мой отец поклялся, что никогда больше не прочтет ни одной инструкции. Умер он месяц спустя. Я сейчас об этом вспоминаю, потому что орудовал той же самой лопатой, когда его хоронил. Все решили, что я спятил. На кладбищах для этого есть могильщики, но я подумал, есть в этом что-то древнее и правильное – самому приготовить для отца последнее ложе. Я не смог бы прочитать каддиш[9], но вырыть для пса могилу было мне по силам. В жаркий летний полдень я орудовал лопатой и улыбался. Джонни Петанглс для компании сидел возле меня на земле. Спрашивал, куда мы уходим, когда умираем. Я ответил, что в Бангладеш, если при жизни скверно себя ведем. Он меня не понял, и тогда я у него спросил, куда мы уходим, по его мнению. В океан. Мы превращаемся в скалы, и Господь швыряет нас в океан. Не там ли теперь мой отец – прячет греческих кальмаров? Крутя баранку, я раздумывал о том, что сказал бы Джонни о посмертном местонахождении животных.

– Шеф! – закаркала рация.

– Маккейб слушает.

– Шеф, у нас тут семейные разборки на Хелен-стрит.

– Скьяво?

– Угадал.

– Ладно, я здесь недалеко. Сам займусь.

– Да уж лучше ты, чем я, – хихикнул диспетчер и повесил трубку.

Я покачал головой. Дональд и Джеральдина Скьяво, урожденная Фортузо, были моими одноклассниками в средней школе Крейнс-Вью. Поженились они сразу после выпуска и с тех самых пор ведут непрерывную войну. То она даст ему по голове кувшином. То он даст ей по голове стулом. Хватают что под руку подвернется. Долгие годы все вокруг уговаривают их развестись, но у этих голубков ничего нет на свете, кроме их взаимной ненависти, так неужели же и от нее отказаться? Примерно раз в месяц их обоюдная вражда достигает максимума, и тогда кому-то из двоих здорово достается.

Несколько подростков из соседних домов давились от смеха на дорожке перед домом Скьяво.

– Ну, что там такое, орлы?

– Да тут самые настоящие «Звездные войны», мистер Маккейб. Она там вопила, как резаная. Но потом все успокоилось.

– Это у них перерыв между раундами, – я прошел по тропинке к входной двери и повернул ручку. Дверь была не заперта. – Есть кто-нибудь дома?

Ответа не последовало, я повторил вопрос. Молчание. Я вошел в дом и захлопнул за собой дверь. Меня сразу же поразили исключительная чистота и приятный запах. Джери Скьяво, этой ленивой грязнуле, было наплевать, чем воняет у нее в доме. А муженьку ее – тем более. Разнимать их было неприятно еще и потому, что для этого приходилось входить в дом, где неизменно воняло потом, затхлостью, поскольку окна месяцами не открывались, и старой едой, попробовать которую не возникало ни малейшего желания.

Теперь все было иначе. В нашем городе недавно открылся магазин, где продавалось множество всяких экзотических сортов чая. Сам я чай не пью, но в этот магазин то и дело заглядываю под любым предлогом, чтобы насладиться царящими там ароматами. Когда прошло мое потрясение при виде чистоты и порядка в жилище Скьяво, я узнал запах: пахло у них, как в том чайном магазине. Стойкое, изысканное благоухание, наводящее на мысли о множестве прекрасных вещей.

Но сюрпризы на этом не закончились, потому что дом ко всему прочему оказался пуст. Я переходил из комнаты в комнату в поисках Дональда и Джери. Со времени моего последнего визита здесь ничего не изменилось. Тот же дешевый диван, то же доисторическое кресло стояли в гостиной бок о бок, как две отдыхающие задницы. Семейные фотографии на каминной полке, мечущаяся по клетке тощая канарейка цвета мочи – все как прежде. За исключением прямо-таки образцовой чистоты и порядка, каких в этом доме сроду не бывало. Казалось, супруги Скьяво навели в доме порядок, чтобы отметить какое-то событие или принять важного гостя. А как только покончили со всеми приготовлениями, куда-то смылись.

Я стал спускаться в подвал, почти уверив себя в том, что там отыщется жуткий ответ на все вопросы: чета Скьяво висит на привязанных к перекрытиям веревках или кто-то один стоит над трупом другого с ликующим выражением на лице и пистолетом в руке. Но мои опасения не оправдались. В подвале не нашлось ничего, кроме аккуратной стопки старых журналов, кое-какой мебели и всякого старья. И даже оно было аккуратно уложено в углу. Здесь тоже стоял приятный запах. Что бы, черт побери, все это могло означать?

Задний двор у них был огромный, как автобусная остановка, но трава там оказалась подстрижена. Прежде она никогда не бывала у них меньше пяти дюймов. Я как-то даже предложил Дональду воспользоваться моей газонокосилкой – он ворчливо отказался.

Я вернулся в дом и опустился в кресло, чтобы все обдумать, и неожиданно провалился, едва зад себе не зашиб об пол, – пружин, которые должны были меня поддержать, не оказалось. Я встал и разгладил поверхность кресла, придавая ему прежний вид. И тут увидел перо.

У противоположной стены комнаты находился камин с заложенным дымоходом. Воюя с дурацким креслом, я приметил на полу перед камином что-то необыкновенно яркое. На нетвердых после борьбы с креслом ногах я подошел к камину, наклонился и поднял с пола это перо. Дюймов десяти длиной, оно поражало пестротой расцветки – пурпурный цвет сменялся зеленым, затем следовали черный, оранжевый, множество других. Трудно было себе представить более неподходящую вещь в доме этих бездельников, но она оказалась здесь. Я не сводил с нее глаз, набирая номер полицейского участка и рассказывая обо всем Биллу Пегту.

– Это что-то новенькое! Может, их телепортировали на космический корабль?

– Их-то капитан Пикар ни за что не потерпел бы на борту «Энтерпрайза»[10]. Ты не получал сообщений о происшествиях, Билл? Автокатастрофы или что-нибудь в этом роде?

– Не-а. Вот было бы здорово, если б они и впрямь загнулись. Не надо было бы к ним таскаться. Нет, никаких сообщений.

– Позвони Майклу Закридесу в больницу и справься у него. А мне нужно кое за чем домой и потом вниз по реке. Если будет что новое, звони мне на мобильник.

– Лады. Что будешь делать с дохлым псом, шеф? Может, оставить его у Скьяво? Будет им сюрприз к возвращению. Сунь его им в духовку. Джери, когда его увидит, хоть замолчит минут на пять.

Я покрутил в пальцах переливающееся перо.

– Позже поговорим. Кстати, Билл, вот еще что…

– Да?

– Ты в птицах разбираешься?

– В птицах? Ну, и вопросик. А почему ты спрашиваешь? При чем здесь они?

– Что за птица может быть покрыта яркими разноцветными перьями дюймов десяти в длину?

– Павлин?

– Я тоже было про него подумал – но вряд ли. Павлиньи перья совсем не такие. У них окраска гораздо более симметричная. И крупное пятно посередине. Это совсем другое.

– Что совсем другое? Ты вообще-то о чем?

Я понял, что, глядя на перо, стал думать вслух.

– Бог с ним. Я попозже с тобой свяжусь.

– Фрэнни!

– Да.

– Так пса-то засунь им в духовку!

Я повесил трубку.

Как на таком тонком пере могло уместиться столько цветов и оттенков? Я не мог оторвать взгляда от этой чертовой штуки, но надо было двигаться. Возле дома по-прежнему околачивались те двое подростков – не иначе как ждали продолжения спектакля. Я спросил, не видели ли они, чтобы кто-то выходил из дома до моего приезда. Нет, ответили они. Когда я им сказал, что дом пуст, они отказались в это поверить.

– Да не могли они никуда деться, мистер Маккейб! Вы б слышали, как они вопили!

Я вытащил пачку сигарет и угостил их.

– Что они кричали?

Парнишка прикурил от моей зажигалки и выпустил струйку дыма.

– Да ничего особенного. Она его обзывала жопой и слизняком. А уж орала! Ну и орала! За милю было слышно.

– А он? Дональд что-нибудь отвечал?

Другой мальчишка понизил голос октавы этак на четыре и, напустив на себя вид души компании, сказал:

– Сука! Дрын тебе в фику! Что хочу, то и буду делать, а ты пошла в жопу!

– В фигу?

– Фику. Это по-итальянски. А по-нашему – щелка, или киска.

– Что б я без вас делал, парни? Слушайте, если кто из них вернется, позвоните мне по этому номеру, – я протянул мою визитку.

– Что это у вас? – он указал на перо.

– Красивое, правда? Я его подобрал у них на полу.

Мы молча любовались пером в моей руке.

– Может, они что-то такое делали с перьями, ну, в общем, извращениями какими-нибудь занимались,– мальчишка улыбнулся.

– Знаешь, когда я был в твоем возрасте, самым ужасным извращением, о каком я услыхал, было наряжаться в кожу и нахлестывать друг друга кнутом. Меня чуть родимчик не хватил. Но вы, ребята, нынче знаете больше самого Алекса Комфорта[11].

– А кто это такой?

Забравшись в машину, я осторожно просунул перо под солнечный козырек над водительским сиденьем. Почему парадная дверь их дома была незаперта? И задняя? Никто больше не оставляет двери своих домов открытыми даже у нас в Крейнс-Вью. Дональд Скьяво работал механиком в «Бирмфион Моторз». Я туда позвонил, и секретарь мне сказала, что он ушел обедать четыре часа назад и с тех пор не появлялся. Босс в ярости, там у Дональда джип на подъемнике и клиент ждет.

Я решил больше об этом не думать. Где-то же эти Скьяво сейчас обретались. Найдутся, никуда не денутся. Направляясь к дому, я старался припомнить, куда сунул лопату в гараже.

Час спустя я наткнулся на очередной древесный корень. Я взбесился и, отшвырнув лопату, сунул грязную руку в рот и пребольно себя укусил. Я лет сто не был так зол. Ну, год туда-сюда. Мой план был предельно прост: отправиться вниз по реке, найти подходящее местечко, вырыть могилу для Олд-вертью, положить его туда, засыпать землей – спи с миром – и вернуться в участок. Но у меня совсем из головы вылетело, что вдоль берега реки прокладывают трубопровод и при таком обилии рабочих и техники для мертвой собаки и меня там совсем нет места.Так что пришлось мне ехать в густой и темный лес, далеко за домом Тиндалла, где я и нашел подходящее место. Солнечные лучи пробивались сквозь листву. Никакого шума, только шелест листьев под легким ветерком и щебет птиц. В воздухе пахло летом и землей.

У меня было так хорошо на душе, что, вонзая лопату в мягкую землю, я стал напевать: «Хай-хо, хай-хо, работать нам легко»[12].Через пять минут лопата уперлась в первый из корней, оказавшийся огромным и крепким, как подземное чудовище из «Дрожи земли»[13]. Это меня с толку не сбило («Хай-хо, хай-хо»), я пожал плечами и стал копать в другом месте. Но оказалось, что эти корни, черт бы их драл, были здесь повсюду. Тело Олд-вертью коченело в моем багажнике, а у меня душа коченела от злости, какой я за собой и не помню.

Когда я прекратил жевать свою руку и выкурил подряд три сигареты, я медленно сказал, пытаясь успокоить себя: «Попробую еще в одном месте. Если опять ничего не получится…» Но вот что интересно: как я ни был зол и взбешен, оттого что земля не давала мне себя дырявить, я и мысли не допускал, чтобы утопить или кремировать собаку. Олд-вертью надлежало похоронить как полагается. Его надо было заботливо и бережно предать земле. Не знаю, почему я был в этом убежден. Ведь я ничем не был ему обязан. Нас не связывали ни годы тесной дружбы, ни его преданность в моменты моего одиночества и печали, ни летние дни, когда он ловил брошенную мною палку на заднем дворе. Лучший друг человека? Я его даже не знал. Он был просто старой развалиной, которой случилось умереть в моем кабинете. Все это отчасти можно было объяснить тем, на что указывала Магда: я люблю проигравших. И в большинстве случаев я принимаю их сторону. Неудачники, обманщики, пустоголовые пьянчужки, преступники – подавайте всех сюда, я заплачу за их выпивку. Олд-вертью был своего рода воплощением их всех, вместе взятых. Окажись он человеком, я уверен, голос у него был бы скрипучим, как кофейная мельница, а мозг – побуревшим от всяких обманов. Но за его появлением в моей жизни было и что-то еще. С чего я это взял? Если я скажу, что мне это известно, то буду лжецом. Я был до конца уверен только в одном: я должен его похоронить – и был исполнен решимости это сделать. Так что я засунул свою злость куда подальше и снова взялся за лопату. И на этот раз мне повезло.

Вырыть глубокую яму гораздо труднее, чем может показаться. К тому же от этой работы на ладонях появляются волдыри. Но я нашел местечко чуть в стороне, где можно было копать на какую угодно глубину, не встречая никаких препятствий. Яма получилась глубиной в три фута и достаточно широкой. Ему здесь будет хорошо.

Выбирая лопатой последнюю горсть земли, я обнаружил кое-что интересное. На горке темной почвы виднелось что-то очень светлое,, почти белое. Контраст был слишком ярким, так что любой бы заметил. Я осторожно опустил лопату на землю и потянулся посмотреть – что же это такое. Поначалу мне показалось, что это палочка, обесцветившаяся от времени. Дюймов десять в длину, серебристо-серая, с изогнутым кончиком, как если бы прежде она в этом месте была прикреплена к чему-то более крупному, а потом отломлена. Я поднес эту штуку поближе к глазам, и серебряный цвет обернулся кремово-белым, и оказалось, что никакая это не палочка, а кость.

Ничего удивительного. В лесах должно быть полно костей всякого зверья. Я даже улыбнулся при мысли, что потревожил могилу одного животного, чтобы похоронить другое. Вопиющее попрание справедливости – несчастная белочка, и та в наши дни не может упокоиться с миром. Вызывайте Общество по защите прав животных! Жестокое обращение с прахом лесного зверька!

Паулина интересовалась зоологией. Я подумал, может, ей будет интересно взглянуть на эту косточку, и, направившись к машине за Олд-вертью, сунул ее в карман.

Наклонившись над багажником, я чуть не подпрыгнул от неожиданности. У пса открылся глаз и глядел прямо на меня. Не имеет значения, насколько вы владеете собой или привыкли иметь дело с трупами: очутиться под взглядом мертвеца – вовсе не подарочек. В этих глазах еще достаточно жизни, чтобы вам стало нехорошо и вы бы отвернулись, облизывая губы и надеясь, что в другой раз, когда вы туда посмотрите, они уже будут закрыты.

– Я положу тебя в постель, Вертью. Там славно. Неплохое местечко для конечной остановки.

Я просунул под него ладони и вытащил из багажника. Мне показалось, что он стал еще тяжелее, чем прежде, но я решил, что просто утомился, работая лопатой. Пока я его нес, у меня слегка подрагивали руки. Лучи солнца, проникавшие сквозь листву, прыгали по моим ботинкам. Осторожно спустившись в яму, я осторожно уложил его. Тело лежало, чуть скрючившись, и я его поправил. Глаза были все еще открыты, а кончик языка торчал из уголка рта. Несчастный старикан. Я вылез из ямы и взял лопату, чтобы забросать его землей. Но что-то все еще было не так. И тут меня осенило. Я вернулся к машине и вытащил длинное перо из-под солнечного козырька.

Я засунул перо ему под ошейник. Как египетский фараон, отправляющийся в вечность в окружении своих земных сокровищ, Олд-вертью теперь владел замечательным пером. Время шло, а у меня еще дел было невпроворот. Я быстро засыпал могилу землей, а потом как мог ее утрамбовал, чтобы другое животное, почуяв запах, не разрыло ее.

Вечером за ужином Магда поинтересовалась, где я его похоронил. Я подробно рассказал ей о моем приключении в лесу, и она вдруг удивила меня вопросом:

– Ты хотел бы иметь собаку, Фрэнни?

– Да нет, не особенно.

– Но ты ведь так с ним носился. Знаешь, я бы ничего не имела против. Некоторые из них такие умненькие.

– Но ты же ненавидишь собак, Магда.

– Да. Но я люблю тебя.

Паулина закатила глаза и демонстративно убежала на кухню, прихватив свою тарелку. Убедившись, что она закрыла за собой дверь и нас не слышит, я сказал:

– Я был бы не прочь завести кошку.

– Но она у тебя уже есть, – Магда заморгала и нахмурилась.

– Ну, тогда я не возражал бы против маленькой киски.

Этой ночью, после посещения моей самой любимой на земле киски, я видел во сне перья, кости и Джонни Петанглса.

Следующий день выдался таким погожим, что я решил оставить машину, а на работу проехаться на мотоцикле. Город наслаждался последними летними деньками. Стояло мое любимое время года. Все особенности лета, все, что ему присуще, обостряется до предела, становится глубже, насыщеннее, потому что знаешь – скоро ему конец. Мать Магды любила повторять, что цветы пахнут лучше всего, когда начинают увядать. Конские каштаны уже начали сбрасывать на землю свои колючие желто-зеленые плоды. Они с легким стуком ударялись о тротуары и кузова автомобилей. Ветерок приносил густой запах созревших плодов и пыли. По утрам трава дольше, чем прежде, не просыхала от росы, потому что по утрам было прохладно.

Мотоцикл у меня был большой – «дукати монстр»; один только рев двигателя («Я вас всех в гробу видал!») в 900 «кубиков» чего стоит. Ничего нет на свете приятнее, чем медленно ехать на нем по Крейнс-Вью, штат Нью-Йорк, в такое вот утро. День еще толком не начался, на его витрине еще не повернута табличка «Открыто». На улицах в эту пору только самые несгибаемые. Улыбающаяся женщина подметает парадное крыльцо своего дома красной шваброй. Молодой веймаранер[14], бешено размахивая обрубком хвоста, обнюхивает мусорные контейнеры у кромки тротуара. Старик в белой круглой панаме то ли медленно бежит трусцой, то ли идет во весь дух.

При виде его спортивных усилий я тотчас же подумал о французских рогаликах и чашке кофе с густыми сливками. Надо будет сделать остановку, чтобы отдать должное тому и другому, но прежде мне нужно было заняться одним неотложным делом.

После нескольких левых и правых поворотов я затормозил у дома Скьяво. Надо было поглядеть, нет ли там каких перемен. Автомобилей не оказалось ни на подъездной дорожке, ни возле дома. Я знал, что у них синий «меркьюри», но нигде синих машин не было видно. Я потянул за ручку парадной двери – по-прежнему не заперто. Надо будет этим заняться. Не хватало еще, чтобы какой-нибудь воришка к ним забрался и стащил «Вид на Неаполитанский залив», намалеванный маслом на бархате. Пошлю к ним сегодня кого-нибудь, пусть навесят на двери замки, и оставлю записку неуловимым Дональду и Джери. По "правде говоря, мне было совершенно плевать на них самих и на их имущество. Я стоял у двери, засунув руки в карманы и полностью отдавая себе отчет в том, что утро сегодня выдалось слишком хорошее и не стоит забивать себе голову всякими таинственными происшествиями, тем более когда речь идет об этих двух придурках. Но работа есть работа, тут уж ничего не поделаешь.

У меня в кармане заверещал мобильник. Звонила Магда, чтобы сообщить, что наша машина не заводится. Она всякую технику на дух не переносила и страшно этим гордилась. Эта женщина принципиально не желала осваивать компьютер, калькулятор и вообще все, что пикало и бикало. Она проверяла остаток на своей чековой книжке при помощи карандаша и бумаги, с большой неохотой пользовалась микроволновкой и считала любой автомобиль своим кровным врагом, если тот не заводился сразу же после поворота ключа зажигания. Забавно, что дочь ее оказалась компьютерным гением и собиралась после школы поступать в какой-нибудь крутой колледж, где готовят программистов. Магду этот ее талант приводил в изумление, она только плечами пожимала.

– Я вчера целый день проездил на этой машине.

– Да знаю я, но она у меня никак не заводится.

– Ты случайно свечи не залила? Помнишь, в тот раз…

Магда повысила голос:

– Фрэнни, хватит уже об этом! Мне вызвать механика или ты сам посмотришь, в чем дело?

– Вызывай механика. Ты уверена, что не…

– Уверена. И вот еще что. В нашем гараже изумительный запах. Ты что, побрызгал там освежителем? Что ты там такое делал?

– Ничего. Значит, машина, которая вчера была в полном порядке, не заводится, а в гараже благоухание?

– Вот именно.

Секунда. Другая…

– Маг, мне ничего не остается, кроме как язык прикусить. Я много чего хотел бы тебе сказать, но воздержусь.

– Вот и прекрасно. Воздержись. Я позвоню в автомастерскую. Увидимся.

Щелк. Отключись она чуточку быстрее, я мог бы ее оштрафовать за превышение скорости. Я не сомневался, она что-нибудь вытворила с машиной, например перелила карбюратор. В очередной раз. Но семья – это сплошные компромиссы. Она – твоя долгота, а ты – ее широта. И если повезет, у вас получится карта вашего общего мира, который вы оба признаёте и в котором удобненько обитаете.

Работа в то утро была как обычно – ничего из ряда вон. Приходила мэр – поговорить об установке светофора на опасном перекрестке, где за последние несколько лет слишком уж часто происходили аварии. Звали ее Сьюзен Джиннети. В школе мы с ней были любовниками, и Сьюзен не могла мне этого простить. Тридцать лет назад я был самым отпетым хулиганом в нашем городе. По сей день у нас ходят слухи о том, каким я был чудовищем, и большинство из них – чистая правда. Если бы у меня были фотографии тех времен, то все в профиль и анфас и с полицейским идентификационным номером в руках.

В отличие от меня, злодея, Сьюзен была хорошей девочкой, которой показалось, что она услышала зов дикой природы; и тогда Сьюзен решила попробовать, каково это – быть испорченной до мозга костей. И начала она таскаться повсюду со мной и моей компанией. Эта ошибка быстренько закончилась для нее катастрофой. В конце концов она во все лопатки бросилась удирать от дымящихся останков собственной невинности, поступила в колледж, где изучала политические науки, а я отправился во Вьетнам (в принудительном порядке), где изучал мертвецов.

После колледжа Сьюзен жила в Бостоне, Сан-Диего и на Манхэттене. Однажды, приехав на уик-энд навестить родных, она вдруг решила, что лучше дома места нет. Она вышла замуж за подвизавшегося в шоу-бизнесе преуспевающего адвоката, которому пришлась по душе идея поселиться в маленьком городке на Гудзоне. Они купили дом на Виллард-Хилл, а год спустя Сьюзен стала баллотироваться на выборные должности.

Занятно, что муж ее, Фредерик Морган,– черный. Крейнс-Вью – консервативный городишко, населенный преимущественно ирландскими и итальянскими семьями разных слоев среднего класса, и не так уж много поколений отделяет их от путешествия через океан в третьем классе парохода. Они унаследовали от своих предков незыблемые семейные устои, трудолюбие и подозрительное отношение ко всему непривычному. До появления четы Морган-Джиннети смешанных браков у нас не встречалось. Будь дело этак в начале шестидесятых, в годы моего детства, мы кричали бы ему вслед «ниггер!» и швыряли бы камни в окна их дома. Но, слава богу, жизнь меняется. В середине восьмидесятых чернокожий был избран мэром и очень хорошо себя проявил в этой должности. Жители городка с первых дней поняли, что Морганы – хорошая пара; нам повезло, что они здесь поселились.

Когда после переезда в Крейнс-Вью Сьюзен узнала, что я – начальник полиции, она, наверно, обхватила голову руками и издала тяжкий стон. Когда мы встретились на улице – впервые после пятнадцати лет, она подошла ко мне и сердито заявила:

– По тебе тюрьма плакала! А ты закончил колледж и стал начальником полиции?

Я был сама любезность.

– Привет, Сьюзен. Ты-то изменилась. Почему тебя удивляет, что я тоже стал другим?

– Потому что ты чудовище, Маккейб.

Когда ее избрали мэром, она мне сказала:

– Нам с тобой придется много сотрудничать, и я хочу, чтобы все между нами было ясно. За всю историю, с тех самых пор, как люди начали трахаться, ты был худшим из любовников. Хороший ли ты полицейский?

– Угу. Можешь пролистать мой послужной список. Не сомневаюсь, ты так или иначе в него заглянешь.

– Непременно. Внимательно ознакомлюсь. Ты берешь взятки?

– Зачем? У меня куча денег – досталось от первого брака.

– Ты у нее их украл?

– Нет. Подкинул ей идею для телешоу. Она была продюсером.

– Что за шоу? – сощурилась Сьюзен.

– «Человек за бортом».

– Самая дурацкая передача на телевидении…

– И самая популярная некоторое время.

– Да. Так это была твоя идея? Наверное, я должна восхититься, но что-то не хочется. Ну что, будем работать?

Наша встреча тем утром по поводу установки светофора закончилась моим отчетом Сьюзен о происшествиях за последнюю неделю. Как всегда, она слушала меня, опустив голову и держа в руке маленький серебристый диктофон, на случай если понадобится что-то записать. Ничего сколько-нибудь примечательного не произошло. Биллу Пеггу пришлось напомнить мне, что надо ей рассказать об исчезновении Скьяво.

– Что вы в связи с этим предприняли? – она поднесла было диктофон ко рту, но, внезапно передумав, снова опустила руку.

– Расспросил соседей, кое-куда позвонил, распорядился, чтобы на двери навесили замки. Это свободная страна, госпожа мэр, люди могут передвигаться по ней без ограничений.

– Но эти двое осуществили свое право на передвижение довольно странным образом.

Я задумался.

– Вообще-то да, но я этих Скьяво давно знаю, и ты тоже. Они оба психованные. Может статься, после очередного мордобоя они взяли да и разбежались в разные стороны. Оба небось думают: «Вот пересижу где-нибудь ночь, то-то их всех напугаю». Странно только, что они не озаботились запереть двери.

– О, любовь! – встрял Билл, разворачивая свой полуденный сэндвич.

– А с их родителями говорили?

– Ага, – ответил Билл с набитым ртом. – Те понятия ни о чем не имеют.

– Сколько времени человек должен отсутствовать, прежде чем объявляется розыск?

– Двадцать четыре часа.

– Фрэнни, если понадобится, займись этим.

Я кивнул. Она взглянула на Билли и дрогнувшим голосом попросила его ненадолго оставить нас одних. Он, ужасно удивленный, молча встал и вышел. Сьюзен прежде никогда такого не делала. Она всегда была открытой и откровенной. Я знал, что Билл нравится ей за свое остроумие и искренность, и он отвечал ей взаимностью по той же причине. Если она попросила его выйти, значит, сейчас здесь произойдет что-то серьезное и, вероятно, сугубо личное. Когда дверь за Биллом закрылась, я выпрямился на своем стуле и вопросительно посмотрел на Сьюзен. Она неожиданно отвела взгляд.

– В чем дело, мэр? – я старался говорить легко и дружески – этакая молочная пенка поверх капучино, в которую погружается язык, прежде чем добраться до кофе.

Она глубоко и шумно втянула в себя воздух. Один из тех вздохов, прежде чем сказать такое, что навек все изменит: как только выдохнешь, мир вокруг тебя станет другим.

– Мы с Фредом собираемся расстаться.

– Это хорошо или плохо?

Она засмеялась – резкие лающие звуки – и откинула назад волосы.

– Это так на тебя похоже, Фрэнни. Все остальные, кому я об этом сообщила, говорили «вот черт», или «бедняжка», или что-нибудь в этом роде. Но только не Маккейб.

Я перевернул руки ладонями вверх – что тут еще можно сказать?

– Он собирается выращивать перец чили.

– Что?

– Так сказала моя первая жена, когда мы расставались. В Боливии есть одно полудикое племя. Когда кто-нибудь из его членов умирает, о нем говорят, что он отправился выращивать перец чили.

– Фред терпеть не может перец чили. И любую острую пищу.

Ясно было: после такого болезненного признания ей хочется сказать что-нибудь нейтральное, пустячное – этакий мягкий мат, на который приземляешься после прыжка. Поэтому я и попытался помочь ей, сказав «перец чили».

– Ну и как ты к этому относишься?

Она попыталась улыбнуться, но из этого ничего не вышло.

– Будто выпала из окна небоскреба и мне до земли осталось пролететь еще несколько этажей.

– Что ж, это вполне естественно. Когда я разошелся с женой, то купил енота и забывал его вовремя кормить. Как ты считаешь, это окончательно или так – тест-драйв?

– Окончательно.

– А чья в этом вина?

Она медленно подняла голову. Глаза ее метали громы и молнии, но она ничего не сказала.

– Сьюзен, это вопрос, а не обвинение.

– А кто был виноват, когда распался твой первый брак?

– Я. Думаю, я один. Глория от меня устала и начала трахаться со всеми подряд.

– Так значит, вина была все-таки ее!

– Вина – очень удобное понятие, все расставляет по местам: моя вина, твоя вина. Но в браке ведь далеко не все так однозначно. То ты поднасрешь, то он. Глядишь, унитаз так переполнился, что и не спустить.

Во время этого разговора я не раз с благодарностью вспоминал о своей жене. Мне захотелось немедленно ее увидеть, и я поехал на ленч домой. Но ни Магды, ни Паулины пе оказалось дома. Очень разные, они тем не менее обожали повсюду шляться вместе. В компании Магды всякий не отказался бы пошляться. Она была забавной, неуступчивой и очень восприимчивой. В большинстве случаев она точно знала, что для тебя хорошо, когда ты сам об этом даже не догадывался. Она была довольно упрямой, но все же признавала свои ошибки. Она знала, что ей нравится, а что нет. И если ей нравились вы, ваш мир становился больше.

В присутствии же моей первой жены, этой бесславной Глории[15], мир съеживался, садился, как кожаные туфли после ливня, и я чувствовал, что он мне жмет. Она была красивая, бесконечно лживая, ненасытная и, что выяснилось позднее, похотливая, как крольчиха. Под занавес наших с ней отношений я нашел записку, которую она написала и, судя по всему, специально оставила на видном месте, чтобы я прочел: «Ненавижу его запах, его сперму, его слюну».

С удовольствием сидя в нашей гостиной, я в одиночестве поедал ленч и прислушивался к собственным мыслям и к отдаленному стрекоту чьей-то газонокосилки. Если брак Сьюзен и в самом деле распадется, ни ей, ни следующему этапу ее жизни не позавидуешь. У меня же, напротив, была такая жизнь, что я никому и ничему не завидовал. Меня все устраивало: мои дни, моя жена, работа, дом. Я еще и сам себе старался понравиться, но это был процесс бесконечный и непредсказуемый.

В приятный аромат, исходивший от моего сэндвича с беконом, салатом и помидором, вдруг вклинился какой-то посторонний едкий запах. Пока ел, я особо не обращал на него внимания, но когда после ленча я закурил, он стал таким навязчивым, что я, вытащив сигарету изо рта, принялся принюхиваться со всей основательностью.

Наш нос можно уподобить слепому кроту, вытащенному из норы на яркое солнце. Под землей – в подсознании – он ориентируется безошибочно и всегда подаст вам знак: вот это воняет отвратительно, держись подальше, а это годится – можно попробовать. Но извлеки его на поверхность и спроси: «Что это за запах?», он тебе начнет тыкать туда-сюда своей слепой головой и носиться кругами без всякого толку.

– Что же это за вонь такая? – спросил я вслух.

Но мой нос не мог дать ответа па этот вопрос, потому что запах оказался невероятной смесью всех тех ароматов, что мне всегда нравились. Это был решающий момент, но я просто не знаю, как его описать, чтобы было понятнее.

Проститутка, чьими услугами я пользовался во Вьетнаме, всегда носила в волосах орхидею одного и того же вида. По-английски она говорила плохо, и единственный внятный перевод, какой она смогла придумать для названия этого цветка, был «птичье дыхание». Разумеется, когда я вернулся в Штаты и порасспра-шивал знающих людей, оказалось, что про орхидею «птичье дыхание» никто понятия не имеет. И я никогда больше не вдыхал ее аромат, вплоть до того утра в гостиной моего дома в Крейнс-Вью, штат Нью-Йорк, в девяти тысячах миль от Сайгона. Разумеется, мой мозг давным-давно отнес этот запах к числу невозвратных потерь и позабыл его. И вот я его снова почувствовал. Помнишь меня?

Но это был лишь один из целого вихря причудливо переплетенных запахов. Свежескошенная трава, дым от костра, нагретый солнцем асфальт, пот женщины, с которой занимаешься любовью, одеколон «Орандж-спайс», свежемолотый кофе… список моих любимых ароматов; но были и еще. И все они присутствовали в воздухе одновременно. Я был целиком поглощен ими, но ни мое сознание, ни подсознание поверить в это не могли.

Надо было встать и выяснить, откуда исходит эта волна запахов, иначе и спятить недолго. Оказалось, пахло из гаража. Я вспомнил: Магда утром сказала мне по телефону, что в гараже у нас стоит приятный аромат. Явная недооценка! Никакой освежитель воздуха не мог сравниться с этим благоуханием. Теперь пахло гвоздикой, теплыми, здоровыми щенками. Сосной, дождем в сосновом лесу.

У машины в гараже вид был дружелюбный и ничуть не зловредный. Может, механик уже ее починил? Но если так, то почему Магда ее оставила? Пахло новой кожаной одеждой, книжными переплетами, сиренью, жарящимся мясом. В багажнике у меня лежит набор инструментов. Завести машину я еще не пробовал, но раз уж остановился возле багажника, почему не достать на всякий случай эти инструменты, вдруг пригодятся.

Не помню, на что прежде отреагировал мозг – на то, что я обонял, или на то, что увидел. Я открыл багажник. Запах многократно усилился. А в багажнике лежало тело Олд-вертыо. Снова. Из-под красного ошейника торчали перо, обнаруженное в доме Скьяво, и кость, которую я нашел в вырытой для пса яме.

ПОГАНЕЦ МОЕГО СЕРДЦА

Джордж Дейлмвуд – самый странный человек из всех, кого я знаю, и один из моих лучших друзей. Странности его не такого толка, чтобы «жить на дереве и носить исподнее из шкуры бурундука и красный защитный шлем». Он просто необычный. Ни в коем случае не хотел бы я поселиться внутри его головы, но мне нравится слушать рождающиеся в ней мысли, произносимые вслух, слушать, разумеется, с безопасного расстояния. Парадоксально, что при всей своей эксцентричности Джеймс зарабатывает на жизнь составлением инструкций для всяких штук. Как сделать, чтобы навороченная камера, только что вынутая из коробки, заработала? А вы прочитайте инструкцию, написанную Джорджем Дейлмвудом. Она, как и все прочие, им составленные, написана ясно и доходчиво, обстоятельно и точно. Новая компьютерная программа не желает вам служить? Следуйте инструкции Джорджа, и все тотчас же пойдет на лад. Больше всего меня привлекало в нем, что он никогда никого не судил и взгляды его были начисто лишены какой-либо предвзятости.

Будучи не в силах разобраться в случившемся со мной, не зная, что мне делать, я сел в машину и недолго думая направился к его дому с мертвым псом в качестве пассажира. Ну да, машина завелась с первого раза, но в это я даже вникать не стал, было о чем другом поразмыслить. Мне нужно было немедленно поговорить с Джорджем.

Его дом стоит всего в нескольких кварталах от нашего. Ничего особенного – одноэтажный, четыре комнаты, веранда, которую уж лет двадцать как нужно бы отремонтировать. Я остановил машину и подошел к дому. Чак, молоденькая такса, сидел на ступеньке веранды и лизал свои яйца. Перешагнув через него, я позвонил в дверь. Никто не отозвался. Проклятье! Что теперь? И тут я вспомнил, что двигатель моей машины не должен был заводиться. Мертвый пес, который должен был лежать в земле, лежал в багажнике моей машины, у которой предположительно сел аккумулятор. Черт возьми!

Я поднял глаза к небу в надежде на то, что Провидение укажет мне верный путь, или уж сам не знаю на что, и вдруг увидел Джорджа, который восседал на крыше и смотрел на меня.

– Что ты там делаешь? Ты разве не видел, как я звонил?!

– Видел.

– Слезай скорее, мне нужна твоя помощь!

– Я бы предпочел отказаться, – ответил он лишенным выражения голосом.

И это, несмотря на все происходящее, заставило меня улыбнуться. Потому что Джордж последние два месяца снова и снова перечитывал «Бартлби»[16] и сказал, что не успокоится, пока не поймет смысла этой вещи. А до «Бартлби» он читал и пытался постичь «Гору Аналог»[17], а еще раньше – все книжки о докторе Дулитле.

Все до единой – вот ведь мозгокрут! Джордж надеется, что рай, если он туда попадет после смерти, окажется не чем иным, как Лужебург-на-Болоте – городком, где жил Дулитл. На полном серьезе.

– Хочешь батончик «Марс»?

Джордж потреблял только три вещи: вареную говядину, батончики «Марс» и греческий высокогорный чай.

– Ну, пожалуйста, я тебя как друг прошу, спустись и выслушай меня.

– Я и отсюда тебя хорошо слышу, Фрэнни.

– А что ты там вообще делаешь?

– Решаю, как лучше всего написать инструкцию по установке спутниковой тарелки.

– И тебе для этого надо торчать на крыше?

– Похоже, да.

– Господи помилуй! Ну ладно, раз ты такой упрямый…

Я вернулся к машине, сел в нее и подъехал прямо по его безупречно ухоженной лужайке вплотную к дому. Открыл багажник и молча, прокурорским жестом, указал на собачий труп. Джордж сел на задницу и заскользил к самому краю крыши, чтобы лучше видеть.

Зрелище его не впечатлило.

– Засунул туда мертвую собаку. Ну и что?

Подбоченившись и щурясь от бившего в глаза солнца, я рассказал обо всем, что случилось с Олд-вертью за последние двое суток. Когда я закончил, он спросил меня только о пере и кости. Хотел их увидеть. Я подал их ему наверх, он свесился с края крыши, чтобы взять их у меня, поскользнулся и едва не свалился на землю.

– Черт побери, Джордж! Зачем все так усложнять? Почему бы тебе не спуститься минут на десять? А потом снова туда заберешься и будешь изображать антенну до самой ночи.

Он покачал головой, уселся поудобнее и тронул кость языком. Не знай я Джорджа, то стал бы возражать, но у моего приятеля был ко всему свой подход. Чтобы остаться в числе его друзей, надо было просто с этим смириться. Лизнув кость несколько раз, он осторожно сжал ее кончик передними зубами – осторожно, чтобы не перекусить. Стоя внизу, я услышал высокий звук, когда его зубы прикасались к кости, словно щелкали кастаньеты. У меня по коже мурашки пробежали при мысли о том, чтобы взять этакую мерзость в рот.

– Ну и как она на вкус?

– Я не уверен, что это в самом деле кость, Фрэнни. Она очень сладкая.

– Она лежала в земле, Джордж! Может, впитала в себя…– я умолк на полуслове, увидев, что он не слушает. О чем бы вы ни говорили, Джордж, если ему становилось неинтересно, переставал вас слушать. Общение с ним было бесконечным уроком смирения и тщательного выбора слов.

Настал черед и пера. Эту улику он долго обнюхивал, а лизнул всего лишь раз, да и то довольно небрежно. Это выглядело более отталкивающе, чем его манипуляции с костью, и я отвел глаза. Я увидел, что Чак перестал облизывать свое хозяйство и за компанию со мной разглядывает Джорджа.

– Ты лижешь свои яйца, а твой хозяин – перья. Два сапога – пара, – я взял Чака на руки и в ожидании результатов лабораторного исследования с крыши поцеловал его морду.

Джордж ткнул в мою сторону пером.

– Эта штука напрямую связана с тем, о чем я думал перед твоим приездом.

– И что же это такое, скажи на милость?

– Теории заговора.

– Вот, значит, как: ты сидишь на крыше, изображая из себя антенну, и размышляешь о теориях заговора?

Он словно меня не слышал.

– В Интернете есть больше десятка тысяч сайтов, посвященных всевозможным заговорам, которые, как думают многие, привели к гибели леди Дианы. Самая существенная из мотиваций, лежащих в основе теории заговора, – мнительность: мне, мол, не говорят правды. Так же и в твоем случае, Фрэнни. Ты, как полицейский, привык рассуждать логично. Но здесь никакой логики нет и в помине. Пока во всяком случае. Тебе не говорят правды. Что тебя больше огорчает – возвращение собаки или то, что она оказалась в багажнике твоей, а не чьей-нибудь еще машины?

– Признаться, я об этом как-то не думал…

– Всему этому может быть два объяснения: реальное и метафизическое. В первом случае все просто: кто-то подсмотрел, как ты хоронил пса, и решил сыграть с тобой шутку. Стоило тебе выйти из леса, как они раскопали яму, вытащили тело и нашли способ засунуть его в твой багажник, когда машина осталась без присмотра.

– А что же насчет кости? Я ведь оставил ее в кармане куртки. Ее-то им как удалось вытащить?

Он поднял вверх палец.

– Погоди. Мы пока всего лишь теоретизируем. Кто-то воспользовался собачьим трупом, чтобы сыграть с тобой эту мерзкую шутку. И им это удалось – смотри, как ты расстроился… Другое объяснение состоит вот в чем: это знак какой-то могущественной силы. Это случилось, потому что ты по какой-то причине был избран. Собака возвращается, кость и перо оказываются вместе, твоя машина заводится, когда считается, что она поломана. Думаю, она не заводилась у Магды, потому что собака уже лежала в багажнике и ждала, когда ты ее обнаружишь. Это все только предположения, в них нет никакой логики, потому что для таких дел наша логика не годится. Погоди минутку, – он прошел к противоположной стороне крыши и спустился по старой деревянной лестнице, которая была приставлена к стене дома. Подойдя к нам, он пощекотал нос собаки разноцветным пером, которое Чак не очень настойчиво попытался схватить зубами. – Хочу тебе кое-что показать в доме. Но прежде вот что: у меня появилась идея, хочу ее испытать. Что, если мы перезахороним Олд-вертью у меня на заднем дворе?

– Зачем?

– Мне любопытно будет поглядеть, что из этого выйдет. Если он снова к тебе вернется, то я об этом узнаю сам, а не от тебя.

Он забрал у меня Чака, и пес принялся с остервенением вылизывать ему лицо.

– И что, по-твоему, все это означает?

– Возможно, дурацкий розыгрыш, но надеюсь, кое-что другое.

– Зачем мне Бог, который засовывает в мой багажник дохлых собак?

– Может, это вовсе и не Бог. Может, это что другое.

– Нет, приятель, у меня от этой срани мозги набекрень. Довольно с меня и девчонки в доме. Помнишь, когда меня подстрелили? Я пару часов был одной ногой там. Магда говорила, они уж и священника собрались звать, чтобы прочитал надо мной отходную. Но разве моя душа вышла из тела и поплыла навстречу яркому свету? Нет. Видел я Бога? Нет, – я потер подбородок. – А насчет запаха что скажешь?

Он опустил глаза.

– Я не чувствую никакого запаха.

– Что?! Не чувствуешь? Да меня и сейчас просто с ног сшибает!

– Нет, Фрэнни. Я ничего не чувствую.

Дом у Джорджа, в отличие от него самого, совершенно нормальный. Все здесь в порядке, ничего особенного. Мы с Магдой как-то у него обедали: вареная говядина и батончики «Марс» на десерт. После Магда мне сказала: «Дом у него такой обыкновенный, что поначалу начинает казаться – у-у, жуть какая, но потом понимаешь: ничего тут нет, кроме скукотищи». Из общего стиля выпадали только всякие новейшие прибамбасы – они тут лежали повсюду, ждали, когда мистер Дейлмвуд разъяснит будущим недоумевающим покупателям, как к ним подступиться.

– А это что еще за штука? – Я поднял с пола вещицу, похожую на гибрид CD-плэйера и миниатюрной летающей тарелочки.

– Не тронь, Фрэнни, сломаешь! – он искал что-то на полке, забитой огромными альбомами по искусству.– Сядь и подожди минутку. Я сейчас.

– Послушай, когда б я ни пришел, ты меня всякий раз осаживаешь!

– Вот она где! – он вытащил альбом величиной с дверь, поглядел на свою руку, поморщился и вытер ее о штанину. Потом открыл книгу и принялся ее листать. – Тебе что больше нравится – быть избранным или стать объектом розыгрыша?

– Что ты хочешь этим сказать? – я поднял плэйер-летающую тарелочку и, подержав секунду в руке, положил на прежнее место.

– Что бы ты предпочел – пережить метафизическое приключение или чтобы какой-нибудь тип выставил тебя дураком?

– Нет. Мои домашние гонят меня вон от телевизора, когда смотрят «Секретные материалы» и «За гранью возможного», потому что, когда там показывают всякие чудеса, меня начинает разбирать смех.

Судя по выражению его лица, Джордж перестал меня слушать, как только я сказал «нет». Но вдруг он замер, неожиданно прекратив листать страницы, и на лице его появилась улыбка, каких я за ним прежде не замечал – вся его физиономия засияла, как воздушный шарик, взмывающий ввысь. Но не только это. Второй раз за последние два дня по выражению на чужом лице мне становилось ясно, что ко мне неотвратимо приближается какое-то важное событие и я должен пристегнуть ремень безопасности, чтобы достойно его встретить. В первый раз это случилось перед тем, как Сьюзен рассказала о своем разрыве с мужем. Но перемена в лице Джорджа подействовала на меня сильнее, потому что он был не склонен выплескивать наружу свои эмоции. Я-то слишком хорошо его знал, а кто другой вполне мог бы принять за недоумка. Он никогда не реагировал на события жестами и восклицаниями.

– «Бойся лишь двух вещей: Бога и того, кто не боится Бога». Это из Корана[18], Фрэнни.

Что уж он там имел в виду, не знаю, но он подошел ко мне, держа в обеих руках раскрытый альбом. Положив его мне на колени, он отступил в сторону. Я поднял на него глаза в ожидании объяснений, но он лишь кивком указал на книгу. С лица его по-прежнему не сходила эта странная улыбка.

Я послушно перевел взгляд на раскрытую страницу. И глаза мои тотчас выскочили из орбит.

– Ни хера себе! – головы я не поднял. Мой взгляд вцепился в картинку. Я не мог поднять голову. – Ни хера себе!

– Название видишь?

– Да, Джордж, вижу я название! И что мне теперь делать, а? Что мне со всем этим прикажешь делать? Видел ли я название? По-твоему, я полный идиот, да? Я ведь читать умею…

– Да не кипятись ты так, Фрэнни, – и это тоже было сказано с улыбкой. Сукин сын продолжал улыбаться.

На странице альбома, лежавшего у меня на коленях, была репродукция картины неизвестного художника года этак 1750-го. Запомните – тысяча семьсот пятидесятый! То был портрет собаки. Трехногий, одноглазый питбуль, расцветкой напоминающий «мраморный» торт, сидит мордой к вам, чуть скосив взгляд направо. Над головой пса, раскинув крылья, парит белая птица – голубка? Позади них в долине – замок. Еще дальше – буколический пейзаж: пересеченная местность, извилистая речушка, фигурки крестьян на виноградниках. Собаку легко можно было заменить владетельным лордом или богатым землевладельцем – стоял бы себе на горушке над своими владениями, над всем, чего он достиг в жизни: вот, мол, смотрите, завидуйте. Но на картине был никакой не лорд, и вообще не человек, а питбуль. И очень мне знакомый. Называлось полотно «Олд-вертью».

– Как ты о ней узнал, Джордж?

– Я вспомнил эту картину.

Я закрыл альбом и прочитал на обложке название: «Знаменитые портреты животных».

– В предисловии что-нибудь есть об этой картине?

– Ничего.

– Почему же ты мне сразу не сказал, когда увидел собаку и я назвал тебе ее имя?

– Потому что сперва хотел узнать, что ты обо всем этом думаешь.

Я так разозлился, что еще немного – и треснул бы его альбомом по башке. Я был так ошарашен, что мне захотелось самому спрятаться от всех во второй яме, которую я собирался выкопать для мертвого пса. Я уронил книгу на пол. Джордж потянулся было за ней, но, заметив, что мое тело напряглось, счел за лучшее не приближаться.

– И что мне теперь со всем этим прикажешь делать?

Он резко опустился на корточки, как кетчер в бейсболе, и схватился за поручень моего кресла, чтобы не упасть на задницу. Мы помолчали. Чак перевернулся на спину и стал изгибать туловище из стороны в сторону, как делают собаки, чтобы выразить свою радость или просто подурачиться.

– Джордж, что бы ты стал делать на моем месте?

– Похоронил бы пса снова. И посмотрел бы, что из этого получится.

– Ничего другого мне не остается, верно?

– Почему же, можно его кремировать в приюте для животных «Амерлинг», но не думаю, что это решит проблему.

– Он снова вернется, да?

– Думаю, да. Вернется.

– Ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Вот как приходится расплачиваться за то, что проявил сочувствие к собаке: этот сукин сын теперь, после смерти, меня преследует. Абсурд какой-то. Почему мне кажется, что все это происходит не со мной?

– Потому что чудо ухватило тебя за руку, Фрэнни. Потому что ты никак не можешь воздействовать на все это. Правила устанавливаются кем-то другим.

У меня мелькнула странная на первый взгляд мысль. Я не мог его не спросить:

– А это не твоя ли случайно работа, Джордж? Не ты ли это сделал? Может, поэтому-то я и пришел к тебе сегодня – ты все это подстроил. Уж больно ты чудной. Может, настолько, что я и вообразить не мог.

– Благодарю, ты мне льстишь, но ты все еще пытаешься найти логическое объяснение сверхъестественным событиям. Если даже допустить, что я это подстроил, как же ты объяснишь этого пса в альбоме?

– Ты отыскал собаку, похожую на эту – с картинки. Подбросил ее на стоянку, зная, что кто-нибудь ее там найдет… Нет, не годится. Слишком много случайных совпадений – такого не подстроишь.

– Вот именно. Тебе нужны ясные ответы, а их нет. Ты должен придумать правильный вопрос и честно задать его самому себе. И начать искать правильный ответ. Я ко всему этому не имею никакого отношения, но меня радует, что ты пришел с этим ко мне. Первый раз в жизни я своими глазами увидел чудо. И я верю, что это именно оно.

На заднем дворе у Джорджа росла замечательная яблоня. Он ее посадил много лет назад, когда поселился в этом доме, и ужасно ею гордился. Он круглый год заботился о ней, поливал, уничтожал вредителей. Призывал на помощь садовника, чуть только ему казалось, что дерево недомогает. И хотя сам он не ел яблок, но каждую осень собирал урожай и тщательно раскладывал яблоки в большие плетеные корзины, специально для этого приобретенные. Он дарил весь урожай городской больнице. Я попробовал его драгоценные яблоки – они были ужасны, только ему об этом не говорите.

Сидя под яблоней, он наблюдал, как я выбрасываю землю из ямы. Он предлагал мне свою помощь, но я отказался. Раз уж Олд-вертью был послан мне судьбой, мне следовало самому копать для него могилу.

– Сколько тебе лет, Фрэнни?

– Сорок семь.

– Заметил, как меняется значение слов, когда мы делаемся старше? В молодости мне казалось, что старость – это пятьдесят. Теперь мне почти пятьдесят, а старость – это восемьдесят. В двадцать я думал, что под словом «любовь» подразумевается сексуальная женщина и удачная женитьба. А теперь я люблю только свою работу, Чака и это вот дерево. И с меня этого довольно.

Я вонзил лопату в землю и тяжело вздохнул.

– Ты хочешь сказать, что все относительно, так?

– Нет, ничего подобного. В течение жизни определения, которые мы даем вещам, радикально меняются, но мы этого не замечаем – процесс идет медленно. В конце концов наши наименования перестают подходить для вещей и понятий, которые мы имеем в виду, но мы продолжаем их употреблять,

– Потому что это удобно, и к тому же мы ленивы.

Еще одно движение лопатой.

– Знаешь, в языке фарси больше пятидесяти слов, обозначающих «любовь».

– К чему этот разговор, Джордж? Ого! Вот и опять!

– Что?

– И в этой яме тоже что-то есть. Как и в той – с костью.

– Что это?

Я наклонился и подобрал какой-то яркий предмет, оказавшийся на поверхности.

– Боже мой!

– Что, Фрэнни? Что это?

– Это… это…

– Да что там такое? – Джордж с ума сходил от нетерпения.

– Микки Маус! – я бросил ему резиновую фигурку, которую только что вырыл из земли. – Он пролежал там не меньше десяти тысяч лет.

Даже он рассмеялся, держа в руках эту детскую пищалочку.

– Уж никак не меньше. Лет двадцать назад какой-нибудь малыш страдал целый день, потеряв эту штуковину.

Когда я кончил копать, не найдя больше никаких археологических сокровищ, я уложил Олд-вертью на его новое ложе и забросал землей. Чак освятил новую могилку, пописав на нее, как только я закончил свои труды, и я счел это вполне уместным. Прах к праху, пес к псу. Джордж и я постояли несколько минут, глядя на это место.

– И что мне теперь делать?

– Ничего. Жди.

– Может, он уже у меня в багажнике.

– Сомневаюсь, Фрэнни.

– Но ты все же думаешь, что он вернется. И это не была шутка какого-нибудь придурка.

– Ага. Я думаю, все это очень занятно.

– Знавал я одного парня, у которого жена забеременела, когда обоим было за сорок. Я его спросил, как ему все это, и он сказал: «Вообще-то ничего, но, по правде говоря, староват я, чтобы нянчиться с младенцем». Вот и я сейчас чувствую что-то вроде этого: староват я для чудес…

– Паулина сделала себе татуировку, – обжег меня в тот вечер, словно пламя из огнемета, голос Магды, не успел я порог перешагнуть.

Новость и в самом деле была сенсационной. При мысли о том, что Тень отважилась на такой решительный и непохожий на нее поступок, мне захотелось захлопать в ладоши. Но ее мать за это огрела бы меня чем-нибудь тяжелым.

Я постарался придать своему голосу как можно больше… убедительности.

– Ну-у, вообще-то это ее собственное тело…

Она метнула на меня свирепый взгляд.

– Если она делает такие глупости, то это тело не ее! А если ей завтра приспичит пирсинг сделать? Я слыхала, теперь и брэндинг в большой моде. Она девчонка, которой вдруг захотелось не отстать от других. Я сегодня буду говорить банальности. Но только посмей мне заступиться за нее, я тебе тогда так плешь оттатуирую, мало не покажется.

– Она большая или маленькая?

– Что?

– Татуировка.

– Не знаю. Она не показывает! Объявила о том, что сделала, и удалилась. А я осталась стоять с отвисшей до пола челюстью. Моя дочь сделала татуировку. Стыд и срам!

– Я думал, вы сегодня были вместе.

– Были! Ездили в молл Амерлинг. А после ленча расстались на пару часов. А когда снова встретились, она меня и огорошила. Она ведь тихая девочка, Фрэнни. Как ей только в голову могло прийти отмочить такое?

– Может, ей надоело быть тихой девочкой?

Магда скрестила руки на груди и принялась постукивать по полу носком туфли.

– Ну?

– Что – ну?

– Ну, и что ты собираешься делать?

– По-моему, нам надо сперва увидеть, как это выглядит, дорогая. Если рисунок маленький – какой-нибудь там жучок или что-то в этом роде…

– Жучок? Кому это придет в голову – жучка на себе татуировать?

– О, тут ты не права. В окружной тюрьме можно увидеть такие татуировки…

– Не пытайся уйти от разговора. Ты ведь ее отчим и к тому же полицейский…

– Может, мне ее арестовать?

Она подошла ко мне вплотную и, к моему удивлению, обвила мои плечи своими тонкими руками. Приблизив рот почти к самому моему уху, она проворчала самым убийственным своим голосом:

– Я хочу, чтобы ты с ней поговорил!

Обстановочка за обедом в тот день была та еще. К счастью, была моя очередь готовить, так что мне не пришлось выносить угрожающую тишину, которая исходила из гостиной. Вообще-то, за обедом у нас все в доме бывало очень мило. Мы втроем собирались на кухне и рассказывали друг другу, как провели день. Приемник всегда был настроен на ретроканал, и если передавали что-нибудь великое, мы бросали то, чем занимались, и танцевали под «Дикси капз»[19], Уэйна Фонтану или «Майпдбендерз»[20].

Тем вечером Магда и Паулина по какой-то зловещей причине сидели в гостиной в пяти футах друг от друга и делали вид, будто читают. Думаю, Магда водворилась там, чтобы изображать, насколько ее не волнует татуировка Паулины. Все, мол, как обычно. Беда была только в том, что губы у нее шевелились – это она про себя произносила одно за другим убийственные замечания в адрес своей заблудшей овечки. Что до Паулины, то она своим присутствием, по-видимому, либо зондировала почву, либо молча заявляла: я, мол, с этого дня буду поступать, как мне заблагорассудится, а вам остается только принять этот факт.

Сам я вообще-то ничего против татуировок не имел, если, конечно, это не какая-нибудь глупость или неприличность. Мне было только любопытно узнать, что именно сия странная молодая особа решила навек запечатлеть и на каком участке своего тела. Помешивая куриный суп с пряностями – блюдо индийской кухни, я вслух гадал: «Дракон? Нет. Сердечко?» – и все в таком роде. Одно мне было ясно: если я не сумею утихомирить Магду, то вариться мне в этом супе рядом с горемычной курочкой.

И тут меня осенило. Разделяй и властвуй. Я открыл дверь кухни и попросил Паулину зайти на минутку. Она бросила на мать быстрый взгляд – не является ли это приглашение частью какого-то коварного плана, но Магда даже головы не подняла.

Чего-чего, а выдержки ей не занимать. Королева Фунт-презрения-ноль-внимания, миссис Рот-на-замке, госпожа Мое-слово-последнее – мать Паулины могла любого привести в чувство, почище двери, захлопнувшейся у тебя перед носом.

Паулина вскинула голову и, промаршировав по комнате, вышла в кухню.

– Ну? – произнесла она властным и совершенно чужим голосом.

Я ей улыбнулся.

– Ну?

– Твоя мать нас обоих закатает в асфальт, если ты мне не скажешь, что это и где именно.

Она скрестила руки на груди и поджала губы – точь-в-точь Магда.

– Это мое тело. И я буду делать с ним, что захочу.

– Согласен. Но мы должны как-то уладить эту проблему, пока тут не наступила ядерная зима. А твое упрямство только подливает масла в огонь.

– И что ты от меня хочешь?

– Где это?

Она смерила меня взглядом, выпятив нижнюю губу.

– Не собираюсь перед тобой отчитываться. Ты пытаешься мной манипулировать. Ничего не выйдет!

– Ну тогда скажи, что это? Это-то ты мне можешь сказать? Брось нам хоть косточку, Паулина. Дай мне что-нибудь, чтобы я мог успокоить Магду. Хочешь быть независимой личностью – бога ради, но не забывай, что ты еще и дочь. Мать о тебе беспокоится. Не будь ты неразумной девчонкой. Мы же на твоей стороне.

– Глупости, Фрэнни. Я не собираюсь ни перед кем оправдываться. Захотелось мне татуировку, я ее и сделала. Если мне захочется сделать пирсинг на языке, то я и это сделаю.

Я возвел глаза к небу и сложил ладони, как молящийся итальянец.

– Паулина, только не говори этого матери! Не произноси слово «пирсинг» в радиусе двух миль от нее. Заклинаю тебя всеми святыми!

– Я не собираюсь делать пирсинг, но сделаю, если захочу.

Я уже говорил, что в детстве и юности был несносен. По большей части я ту худшую свою часть извел. Но время от времени былое дерьмо так и перло из меня, и обычно в самый неподходящий момент. Голос Паулины звучал так грубо и самоуверенно, что юный Фрэн выскочил у меня изо рта, чтобы немедленно вцепиться ей в глотку. Самым что ни на есть мерзким, вызывающим тоном я повторил ее слова. А чтобы это звучало еще обиднее, я мотал головой из стороны в сторону, как какой-нибудь слабоумный кукольный персонаж из историй про Панча и Джуди[21]:

– …но сделаю, если захочу.

К чести ее будь сказано, моя падчерица промолчала, только смерила меня долгим презрительным взглядом. С видом оскорбленной добродетели она покинула кухню. Я услыхал взволнованный голос ее матери:

– Куда это ты?

Хлопнула парадная дверь. Секунд через двадцать Магда появилась на кухне.

– Что ты ей такого сказал? Что ты сделал?

– Обратил все в шутку. Высмеял ее.

Она провела рукой по лбу:

– Просто не верится! Я веду себя как моя мать с моей старшей сестрой!

Сестра Магды была совсем девчонкой, когда ее убили тридцать лет назад. Нрава она была дикого, прославилась своим своеволием и неуправляемостью на весь Крейнс-Вью. Магда говорила, что большинство воспоминаний ее детства – это сцены ругани между матерью и сестрой.

Раздался звонок в дверь. Мы переглянулись. Паулина? Но зачем бы она стала звонить в дверь собственного дома? Может, забыла ключи. Я положил поварешку в раковину и пошел открывать.

За дверью никого не было. Я вышел в темноту, куда не доставал свет с крылечка. Никого. Ребятишки забавляются – позвонят в дверь начальника полиции и удирают? Я собрался было вернуться в дом, но что-то меня остановило. Запах. Он был слабее, чем днем, но я его сразу узнал. Изумительная смесь ароматов снова наполняла воздух. В прошлый раз я ощущал это благоухание, когда Олд-вертью снова появился в моем багажнике. Неужели это его визитная карточка? Я не стал откладывать выяснение.

Наплевав на недоваренный суп, я пересек лужайку и открыл дверь гаража. В машине на пассажирском месте кто-то сидел. Подойдя поближе, я узнал Паулину. Но прежде чем разбираться с ней, мне нужно было кое-что проверить. Ключи я уже держал наготове. Я открыл багажник, ожидая невесть чего. Но там было пусто. Я облегченно вздохнул. Окажись там снова мертвый пес в ту минуту, когда Паулина сидела в машине, я бы… Не знаю, что я бы. Но здесь, в гараже, запах был сильнее – никаких сомнений.

– Паулина?

– Я хочу жить на всю катушку. – Она не шелохнулась – сидела, вперившись глазами прямо перед собой, и обращалась к стене гаража.

– Правильно. Только так и нужно жить.

– В прошлом полугодии мы в классе читали эту строку, и она меня жутко испугала; не могу выкинуть ее из головы: «Как можно спрятаться от того, что всегда с тобой?»[22] Вот почему я сделала татуировку. Мама думает, это из-за того, что хочу быть как все, но на самом деле все наоборот. Я хочу, чтобы в школе об этом узнали и сказали: «Что? Паулина Острова, этот глупый книжный червь, обзавелась татуировкой?» Я не хочу, повзрослев, оставаться такой, какая я теперь, Фрэнни… Это я звонила в дверь. Не хотела быть здесь одна. Надеялась, что ты меня найдешь.

– Правильно сделала. Но сейчас будет лучше, если ты вернешься домой. Суп почти готов. Запомни и еще одну вещь: обычно то, что тебя больше всего пугает, и заставляет тебя крутиться быстрее всего. От привидения бежишь быстрее, чем от контрольной по математике.

Она не шевельнулась.

~ Я не жалею об этом. О татуировке.

– Чего жалеть-то? А кстати, чего ты там себе вытатуировала?

– Не твое дело.

Жизнь продолжалась. Мы съели суп, легли спать, на следующее утро встали и шагнули в будущее, о котором так беспокоилась Паулина. Олд-вертью больше не появился, как, кстати, и Скьяво. Воздух снова стал пахнуть, как всегда, наша машина не капризничала. Джонни Петанглс свалился в одну из канав, которые недавно вырыли у реки, и вывихнул лодыжку. Сьюзен Джиннети отправилась на конференцию мэров малых городов. Вернувшись, она обнаружила, что ее муж Фредерик съехал. К вящему неудовольствию мэра, он снял дом всего в четырех кварталах от нее. Мы как-то встретились с ним на рынке, и он мне сказал, что в ее власти вышвырнуть его из своей жизни, но из города, который ему полюбился, он уезжать не собирается.

Это меня удивило. Говоря по правде, Крейнс-Вью – так себе городишко. Многие тут оказываются по ошибке или когда присматривают для себя что-нибудь более живописное на берегах Гудзона. Иногда они останавливаются перекусить в столовой Скрэппи или в пиццерии Чарли. Иногда они после этого проводят тут столько времени, что, пока переваривается их высокохолестериновая еда, даже успевают прогуляться по центру, протяженность которого – один квартал.

Мне нравится здесь жить, потому что я люблю привычные вещи. Отправляясь спать, я всегда ставлю свои ботинки в одно и то же место, на завтрак почти всегда ем одно и то же. В молодые годы я достаточно поездил по миру, чтобы понять; страны, на почтовых марках которых изображены слоны, пингвины и змеи coluber de rusi[23],не для меня. Нет уж, спасибо. Как и другие из моего поколения, прошедшие службу во Вьетнаме и потрясенные пережитым, я, прежде чем вернуться домой, немало попутешествовал. И я вполне могу обойтись без того, чтобы просыпаться утром от громкого кашля верблюда, который просовывает голову в окно моей спальни (Кабул), и без свежих манго на рынке в Порт-Луисе, Маврикий. Крейнс-Вью – это сэндвич с арахисовым маслом, очень сытный, очень американский, вкусный, скучноватый. И да благословит его Бог.

Несколькими ночами позже неугомонный маленький человечек, поселившийся в моем мочевом пузыре, когда мне было что-то около сорока, разбудил меня, потому что ему приспичило в туалет – немедленно! Добро пожаловать, зрелый возраст! Время, когда постигаешь, что твое тело не только сумма его составных частей, но еще и что одни слагаемые этой суммы функционируют исправно, а другие – нет.

Магда так привычно, уютно прижималась ко мне во сне, обхватив меня руками и ногами. Когда я высвобождался из ее объятий, она пробормотала что-то, звучавшее очень сексуально. Моя первая жена спала на таком расстоянии от меня, что, если мне нужно было перетянуть на свой край одеяло, приходилось звонить ей по междугородке. Даже теперь, внезапно проснувшись среди ночи, первое, о чем я подумал, было: как же я люблю женщину, которая делит со мной ложе. И поцеловал ее в теплую щеку и поднялся. Босыми ступнями я почувствовал, каким холодным стал деревянный пол. Явный признак приближения осени.

Посреди ночи ваше жилище всегда делается более таинственным. Раздаются шумы, которые днем не слышны за другими звуками. Настораживающее поскрипывание половиц, шлепанье босых ступней по деревянному полу. Жирная муха неподвижной черной точкой застыла на оконном стекле на фоне серебристо-голубого света, льющегося с улицы. В прохладном воздухе витает запах пыли.

Я прошел по коридору к ванной. К моему удивлению, там горел свет. Слышалась тихая музыка. Приблизившись, я различил голос Боба Марли – «No Woman, No Cry»[24]. Дверь была приоткрыта на несколько дюймов. Я осторожно заглянул в щель.

Паулина стояла спиной ко мне и разглядывала себя в зеркале. Глаза ее были так густо намазаны черной тушью, что она вполне могла бы сойти за ворону. Кроме того, она была абсолютно голой. Первым моим побуждением было, подавив восклицание, неслышно отойти. Так я и сделал, но что-то впилось мне в мозг, словно дротик для игры в дартс. Что-то я там увидел очень важное, и это была вовсе не нагота Паулины, впервые представшая моим глазам. Мне совсем не хотелось смотреть на нее голую – ни в первый раз, ни во второй – никогда. Но я должен был вернуться туда и взглянуть на нее. К счастью, она продолжала гипнотизировать себя в зеркале и не заметила Любопытного Фрэна у двери.[25]

Вот где она была! Посередине спины, над самой задницей, виднелась эта пресловутая татуировка. Благодаря такому расположению, мало кто, кроме самой Паулины и ее любовников, увидит эту штуку. Татуировочка могла бы стать для них приятным сюрпризом, если бы не ее содержание. Она изображала перо дюймов семи в длину. То самое перо, которое я подобрал в доме Скьяво и похоронил – дважды – вместе с Олд-вертью. Те же самые кричащие цвета и четкий рисунок – все это было тщательно перенесено на ее кожу как раз над хорошенькой попкой.

Я неслышно сделал шаг назад. Помимо тревоги при виде этого перышка там я испытывал еще одно не менее сильное чувство – мой мочевой пузырь просто-таки распирало. Можно было воспользоваться туалетом на первом этаже. Хорошо, что у меня появился хоть какой-то план: я был так потрясен, что иначе стоял бы там, окаменев, целый час. В доме уже не было прохладно, и моя онемевшая после безмятежного сна рука вернулась к жизни. Что-то большое и явно неизбежное шествовало теперь передо мной, куда бы я ни поворачивал. И у него было столько способов сообщить «Эй! Я снова тут!» – не счесть.

Я представил себе, как Паулина входит в крутой – круче не бывает – салон боди-арта в молле Амерлинг и листает альбомы с сотнями возможных татуировок. И что же она – открыла четвертый альбом, увидела в нем восемнадцатую картинку и решила: «Ой, какая прелесть – перышко! Вот его-то мне и надо»? Или здесь не обошлось без волшебства, которое и определило такое ее предпочтение? Был ли тут ее выбор, или эта штуковина теперь решает за всех нас?

Внизу меня встретил кот по кличке Смит. Славный он парень, очень независимый, целыми днями где-то пропадает, а ночами обходит дом. Он проводил меня в туалет, размахивая хвостом из стороны в сторону. Прежде чем я женился на Магде и у меня в ее лице появился важный собеседник, единственным слушателем моих историй был Смит – все, что уцелело от моего первого брака. Я всегда был ему за это благодарен, что и не скрывал от него.

Облегчая свой мочевой пузырь, я размышлял о женщинах наверху. Паулина в два часа ночи в чем мать родила, намазюкавшись, разглядывает себя в зеркале. Вся эта штукатурка и татуировка на спине идут ей как корове седло. Ее мать мирно спит себе, даже не подозревая ни о воскресших псах, ни о том, что ее дочурка надумала заглянуть в темную чащу на задворках своей жизни.

Выпустив из себя десяток фунтов жидкости, я вымыл руки. Вытирая их о розовое полотенце, я с удивлением и умилением подумал, что жизнь моя проходит среди розового. Я ненавижу розовый цвет! И представить себе прежде не мог, что этот вульгарный цвет будет преобладать в моем быту. Но Магда его любила, а потому розовый в нашем доме обосновался повсюду, и это разбивало мое сердце. Я выключил свет в туалете и направился к лестнице.

– С каких это пор ты, поссав, моешь руки?

Свет с улицы разлился по полу гостиной, вырисовывая на нем серебристо-голубые хромовые островки и призрачные очертания. Справа от окна в моем любимом кресле сидел какой-то тип. На его вытянутые ноги падал свет. Я увидел, как ходит кошачий хвост – Смит стоял у неизвестного на коленях.

– Кто вы? Что вы делаете в моем доме? – я вошел в комнату и встал у стены рядом с выключателем. Свет зажигать я не стал – хотел сначала его услышать, а потом уже, если будет нужда, увидеть.

– Взгляни на своего кота. Его поведение тебе ни о чем не говорит?

Знакомый голос? Да. Нет. Должен ли я был его узнать? Возможно ли такое?

Я посмотрел на кота, по-прежнему стоявшего на коленях этого парня. Смит недвусмысленно выражал ему свою симпатию: не делал попыток удрать и медленно помахивал хвостом. Кот терпеть не мог сидеть на руках. Не выносил прикосновений. Если его кто-нибудь поднимал с пола, чтобы погладить, он вырывался и убегал, а при попытке его удержать шипел и рычал. Исключение он делал только для меня. Он понимал, что я уважаю его и признаю его право на независимость, поэтому позволял мне брать себя на руки. Как правило, несколько минут он терпел мои ласки, иногда даже песенку запевал.

Но ботинки незнакомца говорили мне гораздо больше, чем поведение кота. Пока я не обратил на них внимание, я не мог, а может, не хотел сложить воедино все разрозненные детали и опознать того, кто восседал в моем кресле с моим котом на коленях! Но ботинки, освещенные призрачным светом уличного фонаря, сказали то, о чем я, возможно, уже догадался.

Когда я был подростком, парни в нашем городке носили только один вид обуви – кеды. Черные. Производства «Конверз Чак Тэйлорз» или «Пи-эф Флай-ерс» и ничего другого. И если ты надевал что-то иное, то был полный нуль. Ребята любят воображать себя индивидуалистами, но если не считать военных, то по части одежды именно тинейджеры придерживаются самых строгих правил.

А потому, когда мой родитель вернулся из командировки в Даллас и протянул мне пару оранжевых ковбойских ботинок – оранжевых, – я с трудом удержался от смеха. Ковбойские ботинки? За кого он меня принимает, за психа какого-нибудь, за Одинокого Рейнджера[26]? Я любил своего старика даже в худшие свои деньки, но порой я его совершенно не понимал. Я притащил ботинки в свою комнату и сунул их в черную дыру, какую являл собой мой платяной шкаф. Прощайте, друзья.

Но на следующее утро, когда я полез в шкаф за рубашкой, они оказались на своем месте – новенькие, сияющие и по-прежнему оранжевые. Я на них посмотрел. Потом я посмотрел на свои вконец истрепанные черные кеды на полу. Потом я улыбнулся, вытащил из шкафа ботинки, надел их и вышел из дома навстречу новому дню. Я был самым отпетым парнем в городке. Хуже некуда. Те немногие из Крейнс-Вью, что меня не ненавидели, откровенно говоря, должны были бы. И коли мне взбрело на ум быть Роем Роджерсом[27] в немыслимой обуви, никто из моих ровесников, будучи в здравом уме, не осмелился бы высмеять меня в лицо, потому что они знали: я любого живьем сожру. И я носил эти ковбойские ботинки, пока они буквально не развалились у меня на ногах, и горько сожалел, когда пришлось выбросить их на помойку.

Свет фонаря из окна широкой полосой падал на оранжевые ковбойские ботинки. С того места, где я стоял, они казались совсем новыми, Я перевел взгляд с ботинок – на ноги, на туловище, потом, помедлив немного, чтобы мой мозг перевел дыхание, я наконец посмотрел ему в лицо.

– Сукин сын!

– Нет, поганец моего сердца!

Это был я, семнадцати лет от роду.

– Я что, умер? Умер, но не заметил как. И вся эта чертовщина творится со мной и вокруг меня, потому что я мертвый, да?

– Не-а.

Он бережно поднял Смита с колен и опустил на пол. Когда он шагнул вперед, свет упал на его рубашку. Сердце у меня в груди подпрыгнуло, потому что я ее хорошо помнил! В крупную сине-черную клетку – я украл ее в Нью-Йорке, в магазине на Сорок пятой улице. Надел ее в примерочной, оторвал все бирки и вышел на улицу, оставив мою старую рубашку на вешалке.

– Нет, ты не умер. Ты не умер, и я тоже не умер. Не знаю, где я был, ну, да и хер с ним – мальчонка вернулся! Ты что, не рад видеть старого поганца?

Поганец моего сердца. Я сто лет не слышал этого выражения. Однажды мой отец пришел забрать меня из полицейского участка. Когда мы с ним вышли на улицу, он схватил меня сзади за шею и как следует встряхнул. Роста он был маленького да и силой не отличался, но если выходил из себя, то мне доставалось по первое число. Может, потому, что я очень его любил, доставлял я ему одни только разочарования. Какая-то моя часть отчаянно хотела, чтобы он мог мной гордиться. Но большая часть совала ему в лицо вонючую задницу и своим дурным поведением говорила – можешь поцеловать в любую половинку. Я не переставал удивляться, почему он продолжал меня любить.

– Поганец ты ебаный, ты ебаный поганец моего сердца. Чтоб тебя черти взяли.

Больше всего меня поразило его ругательство. Отец вообще редко когда бранился, а этого слова и вовсе не произносил. Он был остроумен, любил метафоры и игру слов – «Достучаться до тебя, сын, все равно что пытаться поднять одноцентовик с пола». Кроссворды и палиндромы были его хобби. Он помнил наизусть много стихов, его кумиром был Теодор Ретке[28].

Подобные словечки были так же далеки от его словаря, как Бутан. Но вот теперь он произнес его дважды в мой адрес в течение пяти секунд.

– Прости, па, мне очень жаль, что так получилось.

Он все еще держал меня за шею, прижимая мою голову почти вплотную к своему побагровевшему лицу. Я ощущал жар его ярости.

– Нисколько тебе не жаль, поганец. Если б ты и в самом деле раскаивался, мне было бы на что надеяться. Ты молод и неглуп, но человек ты пропащий. Не думал, что придется сказать такое, Фрэнни. Мне стыдно за тебя.

Этот разговор ничего в моей жизни не изменил, но слова отца меня больно ранили, и рана долго кровоточила. Прежде меня словно хранила от всего и всех моя броня, она даже от отца меня защищала, и вот я остался без нее. После этого я всегда считал, что эта фраза знаменовала собой конец какого-то важного этапа моей жизни.

– Ну?

– Что – ну?

– Я вернулся после стольких лет. Чудо наяву – обосраться можно, а ты стоишь, засунул себе палец в жопу и помалкиваешь.

– Что же я, по-твоему, должен делать?

– Облобызать меня, – он полез в нагрудный карман и вытащил «Мальборо», эту мою любимую красно-белую пачку смерти. Я эти сигареты всю жизнь курю и ни об одной не пожалел. Магда хотела, чтобы я бросил, но я сказал – дудки. – Хочешь?

Я кивнул и подошел к нему. Он встряхнул пачку, и пара сигарет выскочила вверх. Он протянул мне помятую зажигалку «Зиппо». Я ее сразу узнал и улыбнулся. Сбоку на ней было выгравировано: «Фрэнни и Сьюзен – любовь навек». Сьюзен Джиннети, ныне мэр Крейнс-Вью, в ту пору была как кошка влюблена в вашего покорного.

– Я уж и забыл об этой зажигалке. Знаешь, как сложилась жизнь у Сьюзен?

Он прикурил и сделал слоновью затяжку.

– Нет, и не желаю об этом слышать. Нам надо поговорить обо всем, что случилось. Где хочешь – здесь или выйдем? Мне все равно.

Говорил он – ну прямо-таки Джо Кул[29], но было ясно, что он бы предпочел выйти на улицу. На мне была пижама – нужно было надеть куртку и ботинки.

Одевшись, я как можно тише открыл заднюю дверь и жестом предложил ему выйти.

– Не бойся, нас никто не услышите Когда я с тобой, никто тебя не хватится.

– Как такое возможно?

Он соединил кончики указательных пальцев.

– Когда мы с тобой вместе, все остальное останавливается, понял? Люди, вещи – в общем, все.

Я опустил взгляд и увидел, что кот вышел из дома вместе с нами.

– Все, кроме Смита.

– Да. Но он нам понадобится.

Я посмотрел на себя юного в футе от меня, потом на Смита.

– Почему я так спокойно все это принимаю?

– Потому что ты давно знал, что это случится.

– Что я знал? Что случится? Чему ты улыбаешься?

– Щас помру от смеха. Ну, пойдем, что ли?

СТРОИТЕЛЬНАЯ ЛИСА

Он харкнул, и в каком-нибудь дюйме от моей ноги на землю громко шлепнулся белый жирный комочек. Я уставился на харкотину, потом медленно повернулся и взглянул на него. Я прекрасно понимал, что он делает и зачем.

– Если я съезжу тебе по морде, я это почувствую?

Его правая рука с сигаретой замерла на полпути ко рту.

– А ты попробуй, срань болотная! Ну, попробуй!

В голосе его слышались вызов и угроза. В один из периодов моей истории этот голос наводил страх на половину жителей округа. Теперь же у меня только возникало желание потрепать парнишку по затылку и сказать: да ладно, малыш, что ты так кипятишься. Тебе вовсе необязательно в меня плевать, чтобы объясниться.

– Не забывай, малый, что у меня есть перед тобой преимущество: я знаю нас обоих – тебя и себя. А ты – только себя нынешнего, а не того, каким ты станешь через три десятка лет.

Он отшвырнул сигарету прочь. Она покатилась по земле, рассыпавшись дорожкой красных и золотистых искр. Когда он снова заговорил, в голосе уже не было злости – одна тоска.

– Как ты мог до такого дойти? Я сидел в этом доме и все думал: «Вот, значит, как! Вот, значит, что меня ждет. Желтенькие кресла в цветочек, журнал «Тайм» за прошлую неделю. Билл Гейтс. Что это еще за гребаный Билл Гейтс?! Что с тобой стряслось? Что стряслось со мной?

– Ты вырос и повзрослел. Все вокруг изменилось. А какой ты себе представлял свою будущую жизнь?

Он кивнул на дом.

– Во всяком случае, не такой, это уж точно! Никаких «Папа знает лучше»[30] и «Шоу Энди Гриффита»[31]. Что угодно, только не это!

: – Что же тогда?

Он заговорил медленно, тщательно выбирая слова, мечтая вслух:

– Точно не знаю… Ну, может, шикарная квартира в большом городе. В Нью-Йорке или Лос-Анджелесе. Толстые ковры, белая кожаная мебель, крутая стереосистема. И женщины – много самых разных женщин. А ты, оказывается, женат! И на ком – на Магде Островой, господи ты боже мой! На этой вертлявой малявке Магде из десятого класса.

– Ты не находишь, что она хорошенькая?

– Она… ты чего – не понимаешь? Она женщина. Я хочу сказать, ей же лет сорок!

– Так ведь и мне тоже, братишка. Больше.

– Я знаю. Но у меня все это никак не укладывается в голове, – он потупил взгляд, кивнул. – Слушай, ты пойми меня правильно…

– Проехали.

Идя по своей улице, я старался видеть мой мир его глазами. Насколько иначе он воспринимался тридцать лет спустя? Что здесь изменилось? Когда я думал о Крейнс-Вью, меня всегда утешало, что в нем почти ничто не изменилось, разве что в центре открылась пара новых магазинов да построили один-два новых дома. Но у него могло возникнуть впечатление, что он оказался в другом мире.

Твой дом там, где тебе всего удобнее. Но эти понятия у подростка и взрослого совсем разные. Когда я был мальчишкой, Крейнс-Вью казался мне чем-то вроде трамплина для прыжков в воду, с которого я непременно спрыгну в какой-нибудь здоровенный бассейн. Я попрыгал на краешке, проверяя упругость доски и прикидывая, каким способом буду нырять. Подготовившись, я отошел назад, разбежался и – была не была – подпрыгнул. Мне в юности было вполне удобно в Крейнс-Вью, потому что я знал: в один прекрасный день я уеду отсюда и прославлюсь на весь мир. Нисколько в этом не сомневался. Учился я паршиво, никаких правил для меня не существовало, в полиции на меня завели досье, но я был уверен, что вода, в которую я прыгну, будет приятной и теплой.

– Где отец?

– Умер четыре года назад. Он на городском кладбище, если хочешь к нему наведаться.

– А он одобрял, как ты живешь?

– Да, он был вполне мной доволен.

– А меня он всегда считал настоящим говном, – за напускной бравадой в его голосе слышались нотки сожаления.

– Так ведь ты же и был говном. Не забывай – я был с тобой. Я был тобой.

Некоторое время мы шли молча. Ночь была прохладной. Сквозь тонкую подошву туфель я ощущал холодные камни тротуара.

– А как тебе эта девчонка? Дочка Магды.

– Паулина? Очень неглупая, хорошо учится. Замкнутая.

– А чего это она среди ночи торчит перед зеркалом в чем мать родила?

– Полагаю, примеряет новые обличья.

– А она ничего себе. Особенно если сиськи чуток отрастит.

Что-то внутри меня екнуло. Мне не нравилось слушать подобные речи о моей падчерице, особенно после той неловкости, которую ощутил, увидев ее голой. Но через секунду я уже усмехался, потому что понял: я сам произношу эти слова. Я семнадцатилетний. Потом он сказал кое-что, от чего мои мысли приняли другое направление.

– Тебе придется сильно мне помочь, я же ведь ничегошеньки не знаю.

– Ты это о чем?

Остановившись, он тронул меня за руку – мимолетное прикосновение, словно против его воли, по необходимости.

– Кое-что мне известно, но совсем не так много, как ты, поди, думаешь. Ничего о том, что здесь происходило, после того как я убрался. Я знаю, что было до того, ну, когда я рос и всякое такое, а потом – ничего.

– Тогда почему ты здесь?

– Посмотри на своего кота. Он тебе рассказывает.

Смит все еще был с нами, но шел как-то странно: перебегал от меня к нему, проскальзывая между ног, как будто сшивал нас невидимой нитью. Фокус не из простых, но при взгляде на него казалось, что делает он это без труда, как и большинство котов.

– Я здесь, потому что тебе это нужно. Тебе нужна моя помощь. Сейчас налево. Нам надо к дому Скьяво.

– Но ведь ты минуту назад сказал – ты не знаешь, что происходит в городе. Так откуда ж тогда тебе известно про Скьяво?

– Слушай, я здесь уж никак не для того, чтобы тебя морочить. Я тебе расскажу, что знаю. Не поверишь – твои проблемы. О Скьяво мне вот что известно: они муж и жена и на днях исчезли из своего дома. Вот к этому-то дому мы сейчас и идем, потому как тебе там надо кое-что увидеть.

– Зачем?

– Без понятия!

– Кто тебя прислал?

Он помотал головой:

– Без понятия.

– Откуда ты явился?

– Без понятия… Из тебя. Откуда-то из тебя.

– Толку от твоих объяснений столько же, как от козла молока.

Он развернулся и пошел спиной вперед – лицом ко мне.

– Что сталось с Винсом Эттрихом?

– Бизнесмен. Живет в Сиэтле.

– А Зайка Глайдер?

– Вышла за Эдвина Лооса. Они живут в Такахо.

– Бог ты мой, так они все-таки поженились! Потрясающе! А как Эл Сальвато?

– Погиб. Он и вся его семья попали в автокатастрофу. Вблизи города.

– Сколько тебе теперь?

– Сорок семь. А то ты сам не знаешь! Разве они тебе этого не сообщили?

Он выпятил нижнюю губу.

– Ни хера они мне не сказали. Господь не указывал на меня перстом и не говорил: «Ступай!» Это тебе не «Десять заповедей». Никакой я тебе в жопу не Чарльтон Хестон с компанией, чтобы воды жезлом разделять[32]. Просто я только что был в одном месте, а через минуту – уже здесь.

– Информация ценная, ничего не скажешь, – я многое хотел к этому добавить, но замолчал, потому что услышал стук молота. Это в три часа ночи. – Слышишь?

Он кивнул.

– Это там, дальше по улице, – по выражению его глаз, по тому, как он украдкой огляделся по сторонам и снова уставился на меня, я понял: парень знает куда больше, чем говорит.

– Тебе известно, что это?

– Давай-ка лучше пойдем поскорее, а? Потерпи, пока мы туда дойдем.

Продолжая шагать спиной вперед, он старался больше не встречаться со мной взглядом. Мне стало ясно, что из него больше слова не вытянешь, и я сменил тему.

– Не возьму в толк, где ж ты все-таки обретался? Был там, вдруг очутился тут. Но где это – там?

– А куда ты попадаешь, когда тебя сморит дремота? Или когда спишь ночью? Вот что-то в этом роде. Точно не знаю. Не совсем чтобы здесь, но и не так чтобы очень далеко отсюда. Все, кто мы есть и кем были, всегда где-то рядом. Не так чтобы в одной комнате, но в одном доме. В одном доме, но не в одной комнате.

Прежде чем я успел осмыслить эти его слова, мы оказались в квартале от дома Скьяво. Даже отсюда было видно, что там творятся чудные дела.

Среди ночной тьмы дом был ярко освещен со всех сторон. На здание отовсюду были нацелены лучи света. Моей первой мыслью было – катастрофа в шахте. Ну, вы понимаете, по телевизору вечно что-нибудь такое показывают: горная выработка где-нибудь в Англии, или России, или в Западной Виргинии. Где-то там глубоко под землей что-то случилось – взрыв или обрушение. Спасатели тридцать часов пробиваются к выжившим. У шахты и ночью светло, как днем. Понавезли всяких прожекторов на десять миллионов свечей, чтобы рабочим было светло.

Именно так и выглядел дом Скьяво. Это зрелище на фоне задника темной ночи было таким необычным и сюрреалистическим, что, чем бы они тут ни занимались, выглядело это все весьма подозрительно.

Да и кто они были, эти они? Рабочие. Когда мы подошли поближе, я стал вглядываться – не увижу ли знакомого лица, но такого не обнаруживалось. Одетые кто во что, парни в желто-оранжевых касках устанавливали строительные леса. Они проворно возводили вокруг дома сложную систему переплетающихся металлических труб, опор, креплений. Когда их работа будет закончена, дом окажется внутри причудливого металлического плетения, как насекомое в гигантской металлической паутине. Мы остановились на дорожке напротив дома и смотрели за их работой. Достаточно было понаблюдать за ними минут пять, чтобы понять: эти парни свое дело знают. Никаких тебе лишних движений, никакого дуракаваляния, никакого тебе «круглое таскать, плоское катать». Серьезные ребята – пришли сделать работу и не задерживаться.

Они почти не производили шума, и вот это-то и было самое странное. Для полноты странного впечатления было бы лучше, если бы они вообще не издавали никаких звуков, но дела обстояли иначе. Какой-то шум все-таки был: удары металла о металл, скрип и стон труб, прилаживаемых одна к другой, прибалчиваемых, воздвигаемых. Но при таком количестве людей и размахе работ здесь должен был бы стоять оглушительный грохот. А его и в помине не было! Да, кое-что доносилось, но не столько, чтобы поверить в реальность происходящего. Как это было возможно?

– Они совсем не шумят.

Парень потер себе нос.

– Я тоже об этом подумал. Будто на все это какой глушитель надели.

– Что это они с домом делают? Зачем эти леса? И почему – среди ночи?

– Откуда мне знать, шеф? Я должен был просто тебя сюда привести.

– Вранье! – я не верил ни одному его слову, но спорить было бесполезно. Он скажет только то, что сочтет нужным, а об остальном мне придется догадываться самому.

Я подошел к рабочим и спросил одного из них, где найти бригадира. Тот указал на высокого смуглого мужчину, похожего на индийца, тот как раз проходил мимо в нескольких футах от нас. Сделав несколько широких шагов, я поравнялся с ним.

– Простите, можете уделить мне минутку?

Он окинул меня оценивающим взглядом, словно я был баклажаном или проституткой и он прикидывал, стоит ли тратить на меня свои деньги.

– Моя фамилия Маккейб. Я начальник полиции Крейнс-Вью.

Его это не впечатлило. Он скрестил руки на груди и ничего мне не ответил.

– Почему вы здесь? У вас есть разрешение? Что вы делаете с домом? Где Скьяво?

Он по-прежнему не произносил ни слова, разве что губы его тронула едва заметная улыбка. Словно я сказал что-то смешное. Я мысленно перемотал назад пленку и прослушал еще раз – ничего смешного.

– Я задал вам вопрос.

– Но это не значит, что у меня есть ответ,– он говорил с сильным индийским акцентом, когда язык не шевелится во рту, как корова, разлегшаяся посреди дороги, и словам надо его обходить, чтобы выбраться наружу.

– Ты не хочешь объяснить, что здесь к чему? – парнишка подступил к бригадиру чуть ли не вплотную. Голос его звучал абсолютно непримиримо – настоящая попытка словесного нокаута.

– Я ничего не объясняю. Я работаю! Не видишь что ли, я занят!

– Вот врежу тебе поджопник, сразу освободишься, Гунга Дин[33].

Глаза индийца расширились от ярости и изумления.

– Ах ты срань…

Бах! Мальчишка таким быстрым и сильным ударом двинул ему в пах, что раздался резкий хлопок, похожий на взрыв. Хватая ртом воздух и держась руками за яйца, мужчина рухнул на землю. И парень тотчас же стал лупить его ногой по лицу – бух-бух-бух, – будто пытался открыть дверь. Бригадир, чьи руки были заняты другим, даже не успел закрыть голову, как на него обрушился град ударов.

Парень улыбнулся и раскинул руки в стороны, словно крылья, так, будто собирался исполнить греческий танец сиртаки. Грек Зорба[34] на твою голову – бах-бах-бах. Стремительность и злость его атаки были чудовищны. Мальчишка в секунду разогрелся от нуля до ста градусов, от слов тут же перешел к делу. И этот мальчишка был я.

При виде того, как он лупит бригадира, какая-то моя часть кричала: «Так его!» Мы это теряем, оно исчезает, испаряется. Безоглядная смелость, черная ярость и самозабвение юности. Головокружение от полноты жизни. Это уходит, утекая как вода сквозь трещины, которых становится тем больше, чем старше мы делаемся. Они появляются, когда мы начинаем страховать свои жизни, берем ипотечные кредиты или узнаем о не самых благоприятных результатах медицинского обследования. Они появляются, когда теплая ванна становится не столько приятна, сколько необходима. Когда мы предпочитаем расчет – спонтанности, удобства – потрясениям. Дело не в том, что мы взрослеем, мы просто делаемся ручными, трусливыми, предсказуемыми, нерешительными, скептичными почти по любому поводу. Отнюдь не малая часть моей души любила этого отвязанного мальчишку, который принялся лупить человека всего лишь за то, что тот ответил нам нелюбезно, не так посмотрел. Эта моя часть жаждала к нему присоединиться. Стыдно ли мне в этом признаваться? Да ничуть.

Я схватил парня за шиворот и оттащил прочь от индийца. Его тело было точно наэлектризованное – сплошное высокое напряжение и несгибаемость. Силы мне не занимать, но не уверен, смог ли бы я его одолеть.

– Хватит! Довольно, говорю! Ты победил.

– Да пошел ты в жопу! – он попытался еще раз пнуть индийца, но не достал.

– Уймись же!

– Не смей мне… – он повернулся и сунул мне кулак в лицо. Я перехватил его руку и тем же движением заломил ее ему за спину. Другой рукой я обхватил его шею и слегка сдавил.

Без толку. Каблуком своего ковбойского ботинка он ударил меня по пальцам правой ноги. Меня точно огнем обожгло. Я разжал руки. Он отпрыгнул в сторону и, приняв боксерскую стойку, стал приплясывать вокруг меня, нанося удары по воздуху, ныряя, делая обманные движения. С кем он сражался? Со мной, с индийцем, со всем миром, с жизнью.

– Ты чего это, мудила, о себе возомнил? Думаешь, я тебе по силам? Думаешь, так вот запросто меня одолеешь? Ну, попробуй! Давай, давай!

Я стоял на одной ноге, как фламинго, тетешкая ушибленные пальцы, и наблюдал за ним. Индиец лежал на животе, руки внизу, и глухо стонал. Я-юнец продолжал пританцовывать поблизости – ни дать ни взять Мохаммед Али[35]. Вокруг нас собрались несколько рабочих – посмотреть на наши игры. Пока я держал себя за ногу, один из них вышел из толпы и огрел мальчишку доской по голове. После этого работяга так и остался стоять со своей дубиной в руках – видок у него был глуповатый, словно он ждал: вот сейчас появится кто-нибудь и скажет, что ему делать дальше.

Мальчишка оказался на земле на всех четырех, голова низко-низко. Кто-то помогал индийцу встать на ноги. Я проверил ногу – все ли в порядке. Болела она здорово, но не смертельно.

– А теперь всем слушать меня! Кто здесь старший? Что это за строительная компания? Где разрешение на работы? Я хочу видеть все немедленно.

– фрэнни? – позвал меня знакомый голос.

Мальчишка, все еще стоявший на четвереньках, повернул голову – ведь это было и его имя. Неподалеку стоял Джонни Петанглс, держа в руках большую бутыль содовой. Он бесстрастно меня разглядывал.

– Что ты делаешь, Фрэнни?

Я посмотрел на него, потом на дом, рабочих, малыша Фрэна на земле. Мне казалось, что все смотрят на меня, но никто не издавал ни звука. И тут меня осенило. Я пальцем указал на дом.

– Что ты там видишь, Джонни? Что там такое?

Он поднес горлышко бутылки ко рту и сделал большой глоток. Опустив бутылку, он громко рыгнул и неловко вытер рот тыльной стороной ладони.

– Ничего. Вижу дом, Фрэнни. Хочешь моей содовой?

Я протиснулся к дому сквозь толпу рабочих. Здесь пахло древесной стружкой, раскаленным металлом, бензином. Пахло гвоздями, вбитыми в доски, только что выключенными электроинструментами, пропотевшей фланелью, пролитым на камни кофе. Пахло множеством мужчин, занятых тяжелой физической работой. Я ухватился рукой за один из длинных стальных стержней в лесах и стал его трясти, пока вся конструкция не начала тихонько позвякивать.

– Что это такое, Джонни? Ты это видишь?

– Я же тебе сказал – это дом.

– Ты что, не видишь строительные леса?

– Это что такое?

– Металлические решетки вокруг дома. Такие бывают на стройках, а еще когда ремонт делают.

– Не-а. Никакой здесь нет строительной лисы. Дом, и больше ничего.

Последние слова он произнес нараспев – та-та-ти-та-та-та-та – и одарил меня одной из своих редких улыбок.

Я указал на мальчишку, лежавшего на земле.

– А его видишь?

– Кого?

– Джонни не может меня видеть, я ведь тебе говорил. Никто ничего этого не видит, только ты.

– Почему?

Мальчишка вдруг замерцал – стал то исчезать, то появляться, как при помехах на телеэкране. Потом он стал блекнуть. То же произошло и с рабочими, и с металлической паутиной вокруг дома Скьяво. Все стало растворяться, тускнеть, из осязаемого сделалось бесплотным, а потом вовсе исчезло.

– Почему только я?

– Найди пса, Фрэнни. Отыщи его, тогда и поговорим.

Я хотел к нему подойти, но неудачно ступил на ушибленную ногу. Боль меня буквально ослепила.

– Какого пса? Того, которого мы похоронили? Олд-вертью?

– С кем это ты говоришь, Фрэнни?

Джонни поднес горлышко бутылки ко рту. Он дунул в нее, и послышался низкий печальный звук, с каким корабль покидает гавань.

Все пропало из виду. Металлическая паутина вокруг дома Скьяво исчезла. Никакой тебе стройки, никаких рабочих – все как всегда. С земли исчезли погнутые гвозди и стружка, инструменты, электрошнуры, пустые банки от кока-колы. Остался необитаемый дом посреди ухоженного участка на тихой улице в три часа пополуночи.

Петанглс снова дунул в бутыль.

– Как это вышло, что ты нынче здесь, Фрэнни? Сколько гуляю, никогда тебя прежде не встречал, – и снова этот звук уходящего корабля.

– Дай-ка мне эту дурацкую бутылку!

Выхватив бутыль у него из рук, я размахнулся и зашвырнул ее подальше. Но и она исчезла, потому что звука ее падения я не услышал. Я повернулся и зашагал к дому. Джонни пустился следом за мной.

– Джонни, отправляйся домой. Спать ложись. Не ходи за мной. Не следи за мной. Я тебя люблю, но не надоедай мне сегодня. Понял? Не сегодня.

Билл Пегг свернул к школьной парковке, а я смотрел в окно машины. Когда мы остановились, я протянул руку и выключил сирену и проблесковый маячок. Двигатель замолчал, но мы еще с минуту посидели в молчании, собираясь с духом для того, что нас ожидало.

– Кто эта девчушка?

– Антония Корандо, пятнадцать лет, появилась в школе в этом году. Одиннадцатый класс.

– Всего пятнадцать – и в одиннадцатом классе? Должно быть, умненькая девочка.

– Похоже, не очень.

Билл покачал головой и потянулся за блокнотом. Я вышел из машины, проверил карманы – при мне ли все то, что мне может понадобиться: записная книжка, ручка, депрессия. Сегодня утром десять минут спустя после моего прихода на службу позвонил директор школы и сообщил, что в женском туалете найдено мертвое тело. Девочка сидела на унитазе, а обнаружили ее только потому, что шприц, которым она воспользовалась, выкатился из-под двери и валялся на полу возле кабинки. Одна из учениц его заметила, заглянула под дверь и бросилась за помощью.

Мы вошли в здание школы, и меня передернуло, как всегда, стоило мне переступить этот порог. В течение шести лет моей юности это было для меня худшее место на земле. И сегодня, жизнь спустя – позади остались Гималаи юности, я давно уже шествую по равнине среднего возраста, – до сих пор, как войду сюда, у меня мурашки по коже бегут.

Директор, Редмонд Миллз, ждал нас в холле. Редмонд мне нравился. Жаль, что, когда я учился, здесь не было директора вроде него. Самым важным событием своей жизни он считал посещение Вудстокского фестиваля[36]. От него так и веяло шестидесятыми, словно резким запахом пачули[37]. Но по мне, так это в сто раз лучше, чем прежние фашисты, руководившие школой в мое время. Редмонду небезразличны были дети, учителя и вообще Крейнс-Вью. Я часто с ним сталкивался в закусочной напротив школы часу этак в одиннадцатом вечера – это он еще только забегал перекусить по дороге домой. Теперь на нем просто лица не было.

– Плохие вести, Редмонд?

– Чудовищно! Чудовищно! Такое у нас впервые, Фрэнни. Уже вся школа об этом знает. Ни о чем другом и не говорят.

– Еще бы.

– Вы ее знали? – мягко спросил Билл, как если бы погибшая приходилась Редмонду дочерью.

Редмонд бросил быстрый взгляд по сторонам, словно собирался сообщить что-то опасное и не хотел быть услышанным.

– Она была такой серенькой мышкой, Билл! «Прилежание» – вот как ее следовало бы назвать! Ее сочинения всегда были на десяток страниц длиннее, чем требовалось, а если она не попадала в пятерку лучших учеников, то вполне могла впасть в истерику. Вы меня понимаете? Я этого совершенно не могу взять в толк. Она учебники носила, прижав к груди, как какая-нибудь героиня телешоу пятидесятых, а когда учителя с ней заговаривали, опускала глаза – такая была застенчивая.

Он повернулся ко мне, и на его лице появилось циничное выражение. Громким, злым голосом он сказал:

– У меня в школе и сатанисты учатся, Фрэнни! У них на шеях вытатуированы свастики, а их подружки в последний раз принимали ванну в момент рождения. Вот они бы и убивали себя. Но только не эта девочка, не Антония.

Перед моим мысленным взором тут же возникла Паулина в ванной прошлой ночью, прикрытая одной лишь тушью для ресниц и жеманством. Кто знает, что делала Антония Корандо за закрытыми дверьми, когда домашние считали, что она решает задачи по математике? Кто знает, о чем она мечтала, что скрывала, какой воображала себя? И что она рассчитывала обрести, втыкая иглу с героином себе в вену, сидя на унитазе в школьном туалете?

– Ты ее не перемещал?

– Перемещал ее? Зачем бы я стал это делать, Фрэнни?! Она мертва. Куда бы я ее дел – в свой кабинет?

Я похлопал его по плечу.

– Все в порядке. Не волнуйся, Редмонд.

Хотя он и был мягким человеком, глаза его к этому времени стали какими-то безумными. И не мудрено – после того, что они видели этим утром.

Мы шли по пустым, гулким коридорам. А в классах кипела жизнь – я видел это сквозь маленькие оконца в дверях. Учителя писали мелом на досках, ребята в белых фартуках и пластиковых очках колдовали над газовыми горелками. В лингафонной лаборатории валяли дурака двое, но стоило им нас заметить, как оба они исчезли из виду. В следующем помещении высокая красивая девушка в черном стояла перед классом, читая вслух из большой красной книги. Она провела рукой по волосам, и я подумал: ого, Фрэнни, каким он передо мной предстал прошлой ночью, наверняка бы в нее влюбился. Я заглянул еще в один класс и сразу же узнал моего старого учителя английского. Этот старый сукин сын однажды заставил меня выучить стихотворение Кристины Росетти[38], которое я по сей день не могу забыть:

Когда умру, любимый,

Печальное не пой…

Прямо в тему.

У двери туалета Редмонд остановился и полез в карман за ключом.

– Не знал, что делать, и решил запереть на всякий случай.

– Единственно верное решение. Так, давайте взглянем.

Редмонд толкнул дверь, предлагая нам пройти первыми. От света, этого неестественного, яркого, жуткого света общественного туалета, все выглядело еще мрачнее. Здесь ничего не спрячешь – тут нет никаких теней, все открыто. Из шести имевшихся здесь кабинок двери открыты были только у одной.

В свой последний день на земле Антония Корандо надела серую с короткими рукавами фуфайку Скидмор-колледжа, черную юбку и ботинки «док мартенс»[39]. Увидев их, я вздрогнул – последний крик молодежной моды. Паулина как-то сказала с ноткой презрения, что «доки» носят в основном те, кто изо всех сил пытается казаться крутым. Бедная добропорядочная Антония, всегда добросовестно выполнявшая домашние задания, – покупка этих ботинок наверняка была для нее серьезным поступком. Ей, наверно, потребовалось немало мужества, чтобы их надеть, – ведь она знала, как придирчиво разглядывают ребята одежду друг на дружке. Может, она впервые их примерила в своей комнате за плотно закрытой дверью, прошлась взад-вперед, глядя на себя в зеркало – как она выглядит, какая у нее походка, выйдет ли из нее девчонка от Дока Мартенса.

Но хуже всего были носки – цвета пожарной машины, все в мелких белых сердечках. Кожа ее над носками тоже была белой, но иного оттенка и такой прозрачной, что под поверхностью можно было разглядеть переплетение голубоватых вен.

Я всего только полицейский из маленького городка. Но за долгие годы повидал немало смертей и насилия как здесь, так и во Вьетнаме, где был санитаром, так что знаю, о чем говорю, – в большинстве случаев от таких вот мелочей сердце и леденеет от ужаса. Мертвые – это только мертвые, и ничего больше. Но остается то, что их окружает после смерти, или то, что они взяли с собой в свое последнее мгновение. Девчонка умирает от передозировки героина, а тебя больше всего поражают ее красные носки с белыми сердечками. Отец семейства на своей серебристой машине въезжает в дерево, гибнет вместе с женой и сыном, а ты никак не можешь забыть, что из уцелевшего радиоприемника, когда ты туда подошел, неслись звуки твоей любимой песенки «Салли, обойди розы»; синяя бейсболка с надписью «Нью-Йорк Мете» в пятнах крови на полу гостиной; кошка с опаленной шерстью во дворе сгоревшего дома; Библия, которую самоубийца оставил у своей кровати открытой на Песни песней Соломона… Вот такое запоминается, потому что это последние подробности их последнего дня, последние мгновения, когда еще бились их сердца. Все это остается, когда их уже нет, последние снимки в их альбоме. Этим утром Антония подошла к своему шкафу и выбрала красные носки с белыми сердечками. Может ли это оставить тебя равнодушным, если ты знаешь, что через три часа ее уже не будет в живых?

Редмонд разрыдался. Мы с Биллом растерянно переглянулись. Я дал ему знак увести директора в коридор. Ему больше нечего было здесь делать.

– Прошу прощения. Я просто не могу в это поверить.

Мой помощник Билл Пегг хороший парень. Несколько лет назад он потерял дочь, умершую от кистозного фиброза[40], и горе сделало его совсем другим человеком. У него после этого появился подход к людям, потрясенным и убитым горем: он умел поддержать их в первые невыносимо тяжелые минуты, когда настоящий ужас вошел в их жизнь. Когда они пытаются понять новый для них язык скорби, а также приноровиться к потере гравитации, к этой невесомости, которая приходит с отчаянием и тяжелыми мучениями. Когда я спросил Билла, как это ему удается, он ответил:

– Просто говорю с ними. Рассказываю все, что сам об этом знаю. Больше тут ничего не поделаешь.

Когда они вышли и дверь, скрипнув, закрылась, я подошел к Антонии и опустился перед ней на колено.

Если 6 кто-то вошел туда в этот момент, он подумал бы, что я спятил: словно делал предложение девушке, которая уснула, сидя на унитазе.

Одна ее рука свешивалась вниз. Другая лежала на коленях. Я предположил, что она правша, так что стал искать след от укола на ее левой руке. Голова ее упиралась в стену, выложенную белым кафелем. Глаза были закрыты. След от укола – маленькая красная точка – виднелся на левой руке чуть ниже локтевого сгиба. Я машинально проверил пульс. Разумеется, его не было. Потом дотронулся пальцем до красной точки.

– Вот отчего ты умерла, глупое дитя, – держа ее одной рукой за локоть, пальцем другой я еще раз провел по небольшой выпуклости в том месте, где в ее кожу вонзилась игла.– Вот из-за этого…

– Никакая я не глупая.

Услышав мягкий призрачный голос и отказываясь верить своим ушам, я машинально перевел взгляд с ее руки на лицо!

Голова Антонии медленно перекатилась слева направо, пока не вперилась прямо в меня. Она открыла глаза и снова заговорила тем же потусторонним голосом:

– Я не должна была умереть.

– Ты жива!

– Нет. Но я еще чувствую твое прикосновение. Тепло твоего тела. – Она говорила прерывистым, затихающим шепотом. Краник ее был перекрыт, но в трубах еще осталось немного воды, которая и капала себе потихоньку.– Скажи маме, я этого не делала. Скажи ей, это все они.

– Кто это сделал? Кто такие они?

– Найди пса.

Глаза ее были открыты, но пусты. В ней больше не осталось никаких следов жизни – они растворились в воздухе, возвратились в мир живых. Я видел, как они вышли из нее. Ничего особого не случилось, но я точно знал, что происходит. Жизнь вышла из нее, и теперь девочка была мертва.

По-прежнему опираясь на одно колено, я безмолвно заклинал ее вернуться, вернуться, чтобы помочь мне все понять.

– Фрэнни! – На пороге стоял Билл, придерживая дверь рукой. – Приехала «скорая», а я позвонил матери Антонии. Пойду туда. Не возражаешь?

– Конечно иди.

– Фрэн, ты в порядке?

– Нормально. Слушай, скажи Редмонду, я хочу покопаться в ее шкафчике. А если у нее был еще и шкафчик в спортзале, пусть и его мне откроет.

Я оставался на месте, пока тело готовили к выносу. Они не торопились. Я делал записи в блокнот, когда один из санитаров ко мне обратился:

– Глядите-ка! Вот так штука!

Он держал в руке перо – то самое, которое я видел уже слишком много раз. Но все же я его у парня взял и стал разглядывать, чтобы окончательно удостовериться.

– Откуда оно взялось?

Он блудливо улыбнулся, подняв брови.

– Выпало у ней из-под юбки! Во дает! Что ж это она себе щекотала перышком там под платьем, а? – усмехнулся он.

– Я его возьму.

Сунув перо между страниц, я захлопнул блокнот. Парень, судя по дурацкому выражению на его физиономии, подумал, что я шучу.

– Эй, шеф, – протянул он притворно жалобным голосом,– отдайте, я первый нашел!

– Заканчивайте и катитесь отсюда в жопу.

Улыбки на лицах санитаров погасли, и они через пять минут были готовы. Я шел за носилками, которые они катили по коридору. Урок еще не кончился, и нам, к счастью, не пришлось тащиться мимо школьников с разинутыми от любопытства ртами.

Я направился в директорский кабинет. Секретарша тут же протянула мне клочок бумаги с номером шкафчика Антонии и шифром кодового замка. Она сказала, что ни у кого из ребят нет больше личных шкафчиков для спортивных принадлежностей, их попросту на всех не хватает, школа в последние годы переполнена.

На ярко-розовом листке почтовой бумаги был написан номер: 622. Секунду я молча смотрел на эти цифры, потом ощутил боль, как от удара тупоконечной туфлей: у моего персонального шкафчика, когда я был старшеклассником средней школы Крейнс-Вью, был тот же номер. Цифры внизу – кодовая комбинация замка, тоже были в точности такими же, как и тридцать лет назад.

– Это верно? Вы не ошиблись? – от волнения я чуть не кричал.

Женщина озадаченно кивнула.

– Что вы. Я десять минут назад переписала это из ее личного дела.

– Вот паскудство!

Я собирался задать Редмонду еще кое-какие вопросы, но передумал. Надо было заглянуть в ее шкафчик немедленно. От моей растерянности не осталось и следа, теперь я был уверен в себе. Моя жена говорит: берегитесь Фрэнни, когда он знает, кто враг. Антония сказала, что ее убили. Спешно покидая директорский кабинет, я с ужасом подумал: а вдруг несчастную умертвили по той лишь причине, что у нее номер шкафчика совпадал с моим. Олд-вертью, я-подросток, дом Скьяво, Антония. Кто стоит за всем этим и чего они от меня добиваются?

Прозвенел звонок с урока. Оглушительный бах-трах-тарах дверей, захлопавших повсюду и выбивавших стоны из стен. Дети гурьбой высыпали в коридоры – их переполняла сумасшедшая, неодолимая энергия, образующаяся за сорок пять минут сидения в классах на какой-нибудь скучной алгебре. Они вмиг сбивались в стайки, словно металлические стружки, притянутые магнитом, тела сталкивались или ударялись друг о друга на пути бог знает куда. Воздух наполнялся криками и свистом, оглушительным, сумасшедшим хохотом. Три минуты свободы. Ухажеры встречались, чтобы на мгновение приникнуть друг к другу, прежде чем следующий урок обратным потоком растащит их в разные стороны и забросит на разные берега страны Скучляндии еще на сорок пять минут.

Я все это хорошо помнил. Да и можно ли когда-нибудь забыть себя шестнадцатилетнего с душой, полной дерьма и надежды?

– Привет, шеф.

– Привет, мистер Маккейб!

Некоторых учеников я знал. Кое-кто из плохих ребят старался не встречаться со мной взглядом. Я подмигнул одному, сказал «привет» двум другим – и все. Те, кто со мной поздоровался, большего и не желали. Я знал кое-что о школьном этикете. Мы могли прекрасно ладить вне этих стен, но здесь была их территория и действовали их правила. Я был взрослым, к тому же – копом. То есть настоящим чужаком.

Я немного замедлил шаг, внезапно сообразив, что иду этакой странненькой походочкой – ни дать, ни взять спортивная ходьба, что видишь на летних Олимпийских играх. Не то чтобы я смотрю Олимпийские игры, просто иногда, переключая каналы, вдруг увидишь стайку взрослых, переваливающихся в своих «шайках», как утки, с боку на бок. Спешить к шкафчику Антонии было бессмысленно – я не мог его открыть, пока детишки не разбегутся по классам. Я понятия не имел, что может оказаться внутри, и мне не хотелось, чтобы еще какие-нибудь жуткие сюрпризы стали достоянием посторонних глаз.

Футах в двадцати возле стены коридора я увидел Паулину. Она разговаривала с какими-то девицами. Меня она заметила, только когда я подошел к ним почти вплотную.

– Фрэнни! Это правда – насчет Антонии Корандо?

Я остановился и кивком приветствовал ее приятельниц, смотревших на меня со смесью любопытства и недоверия.

– А что вы об этом слышали?

– Что она умерла.

– Это правда.

Девушки переглянулись. Одна из них прижала ладонь к губам и закрыла глаза.

– Ты ее знала, Паулина?

– Совсем немного. У нас иногда были общие занятия в компьютерном классе. Мы разговаривали.

– Какая она была?

– Целеустремленная. Говорили, она была хорошей художницей, здорово рисовала. Но я ее почти не видела – она вечно что-нибудь зубрила.

– Совсем как некоторые! – с осуждением бросила одна из девушек, наверно, имея в виду, что Паулина грешит тем же.

Снова раздался звонок. Одна из девушек на ходу нарочито громко произнесла:

– А твой отчим очень даже ничего-о-о!

– Ну, хватит тебе! – голос Паулины зазвенел от негодования.

Я стоял у окна, пока коридоры не опустели и вокруг снова не воцарилась тишина. Машина «скорой помощи» выезжала со стоянки на дорогу. Я представил себе тело девочки на носилках: ноги в ботинках «док мартенз» раздвинуты буквой «V», руки крестом сложены на груди. На левой руке чуть ниже локтевого сгиба небольшой бугорок с красной точкой – след от укола. Скажите маме, я этого не делала. Это все они.

Много лет назад, в самом начале нашего с Магдой романа, выдалось у нас с ней особо страстное свидание. Когда мы, насытившись друг другом, лежали в изнеможении в постели – удовлетворенные, потные, не в силах пошевелиться, лицом к лицу, – Магда заглянула мне в глаза, до самой души заглянула, миль на десять вглубь, и сказала: «Запомни меня такой, Фрэнни. Не важно, что будет дальше, не важно, как долго это у нас продлится. Я хочу, чтобы ты меня запомнил такой, какая я сейчас, в эту минуту».

Антония? Я навсегда запомню ее голову на фоне белой кафельной стены, медленно открывающиеся мертвые глаза, последний факт ее жизни. Я этого не делала.

Шкафчик номер 622. Однажды я целых две недели хранил там заряженный пистолет. Пистолет, коричневого смертельно ядовитого паука-отшельника в банке из-под арахисового масла, самодельный «коктейль Молотова», который я изготовил в кабинете труда и швырнул в окно учительской машины. Потом я прятал там журнал успеваемости учителя по американской истории и первое, с автографом, издание «Семи готических историй» Исаака Динисена[41] – наш учитель английского принес эту книгу в школу, чтобы показать ученикам. Подростком я крал все подряд, будучи уверен: все, что мне нравится, должно быть моим.

Я машинально взялся за замок – большим пальцем сверху, остальными снизу, набрал нужную комбинацию цифр. Как только последняя была набрана, замок тихонько щелкнул. Я повернул ручку и распахнул дверцу.

У любой ученицы шкафчик -– ее святая святых. Это алтарь ее грез, ее каждодневного, ее желанного «я» – такого, каким бы она хотела его видеть. Антония Корандо не была в этом исключением. На внутренней стороне дверцы красовалась выдранная из журнала страница с черно-белой рекламой Кельвина Кляйна. На ней красавец в белоснежных трусах задумчиво смотрит в сторону горизонта. Может, прикидывает, не там ли его остальная одежка. На стенках внутри шкафчика полно других картинок: щенки, фотомодели, снимки очень скверного качества, сделанные поляроидом – семья, друзья, лица блаженные или глуповатые. Ничего особенного, но теперь, после того, что с ней случилось, все очень грустно. Кто снимет эти фотографии с дверцы и стенок – ее мать? Я представил себе, как эта несчастная женщина откроет дверцу, увидит этот трогательный маленький мирок и схватится за сердце от боли и горя – в сотый раз с тех пор, как узнала о смерти дочери. Знает ли мать, почему эти фотографии были так дороги ее Антонии? Будет ли она их хранить или избавится от них, чтобы не растравлять себе душу?

Что-то подобное случилось с матерью Магды тридцать лет назад, когда убили ее дочь. Она сохранила все. Только когда ее самой не стало, мне удалось убедить Магду сложить все вещи ее сестры в коробки и хранить их где-нибудь подальше от нашего дома и нашей жизни.

Учебник геометрии, всемирная история, ярко-голубой калькулятор, книжка комиксов под названием «Песочный человек»[42], спортивная форма (ничего экстравагантного или дорогого), множество ручек и фломастеров-маркеров. Два компакт-диска: Вилли Девилльх[43] и Рэнди Ньюмен[[44] – занятный музыкальный вкус.

А это что еще? В самом дальнем углу я увидел большой черный скоросшиватель. Вытащив его, я решил, что это ее конспекты. Но почему тогда Антония не носила его с собой, а оставила здесь? Судя по первым страницам, это и в самом деле были конспекты. Красивый почерк с наклоном, пространные записки (самые важные места выделены желтым маркером) о Платоне, Софокле, Византии и так далее и тому подобное. Я уже собирался закрыть папку – что мне эта доисторическая дребедень?

Но вдруг на одной из страниц внизу я увидел рисунок. Мозг отключился на пару минут во время урока, а рука сама, механически выводила эти линии – абсолютно точный карандашный набросок Олд-вертью. Мало того, он был запечатлен в той же позе, какую я видел на картине в доме Джорджа Дейлмвуда, так еще на земле у передних лап собаки лежало то самое перо.

Я перевернул страницу.

ПАЛАЧ ВЫБИВАЕТ ПОДСТАВКУ

– Они просто очаровательны.

– Джордж, я рад, что тебе нравится. Но что, черт побери, это значит?

Как всегда, мой добрый друг словно не слышал меня, даже головы не поднял от блокнота Антонии, когда я заговорил. У него на носу красовались очки с прямоугольными стеклами а-ля Кларк Кент[45], оправа была такой толстой, что казалось, перед каждым глазом висит миниатюрный телеэкран.

– И она сказала, что ее убили они? – он пристально разглядывал старательно вырисованную цветными карандашами сценку: мы с Фрэнни-младшим стоим, уставившись на дом Скьяво в паутине строительных лесов. Она изобразила все в точности, как было той ночью – не забыла и кота Смита у наших ног.

В скоросшивателе Антонии Корандо было шесть листов подробных записей, посвященных становлению Византии. На еще двадцати были ее зарисовки важных событий последних дней моей жизни. После я много времени посвятил розыскам других ее рисунков на ту же тему, но тщетно. Искал повсюду, но, похоже, она ограничилась только этими.

До сих пор не могу понять, хороши были те рисунки или нет. Джордж – тот сразу сказал, это, мол, рук гения, которого можно смело ставить в один ряд с прочими великими художниками-самородками вроде Генри Дарджера или А. Г. Риццоли[46]. Не знаю. Я увидел не рисунки, а взрывы. Глядя на них, понимаешь: кто бы их ни нарисовал, с головой у него было немного не того, а может, и не немного.

Олд-вертью был чем-то вроде привратника в сумасшедшем королевстве Антонии. На первом из рисунков под записями о Византии пес сидел в знакомой позе со знакомым пером у передних лап. Я обескураженно пробормотал: «Что ты тут делаешь?» – и перевернул страницу.

Следующей была картинка, изображавшая его на парковке у супермаркета «Гранд юнион». Я не сразу, но все же вспомнил, что именно там его и подобрали в день нашей первой встречи. Рисунки Антонии отличало присутствие в каждом из них чего-нибудь понятного и легко узнаваемого: Вертью на парковке, Фрэнни-младший и я перед домом Скьяво. Но все остальное было плодом воображения Антонии Корандо.

Прекрасный пример – «Вертью на парковке». У картиночки этой было что-то вроде рамки – вырисованный по кромке орнамент. Ничего себе такой орнамент, прямо-таки Иероним Босх и Роберт Крамб[47] в одном флаконе: танцующие бритвенные лезвия, которые держались за руки с комочками попкорна в виде испражняющихся ящериц с человеческими головами. А внутри этой рамки находилась другая: улыбающиеся капустные кочаны истекают шмотами крови из-под воткнутых им в макушки тесаков и кинжалов. Сверху на них мочатся в полете ангелы-гермафродиты. Каждый из рисунков пересекали надписи, выполненные огромными черными буквами: «смегма», «абсцесс», «Привет, мам!», а также бессмысленные фразы типа «Иисус Суп» или «manus maleficiens». Последнее, сказал мне Джордж, означает: «рука, не знающая добра». Он сдвинул очки вниз, и те неустойчиво повисли на его правом ухе.

– Когда это все началось, Фрэнни?

– В тот день, когда я похоронил Олд-вертью.

Он кивнул и принялся листать страницы, пока не нашел рисунок Антонии, на котором я опускал собаку в землю.

– А это ты заметил?

Он ткнул пальцем в какую-то маленькую деталь на картинке. Мне пришлось наклониться, чтобы ее разглядеть.

– Не пойму, что это.

– Черная лопата. Один из трех предметов, повторяющихся на каждом ее рисунке. Эта лопата, потом ящерицы…

– И я.

– Вот именно – и ты.

– Ну и что, по-твоему, я должен с этим делать, Джордж? Лопаты, ящерицы и я. Погоди-ка, а ведь я и отцу могилу рыл этой же лопатой! Может, это имеет отношение ко всему, что сейчас вокруг меня творится?

– Давай предположим, что имеет. А как насчет ящериц?

– Что насчет ящериц?

– Тебе они нравятся? Они для тебя важны?

– Ты, часом, не того? – я выразительно покрутил пальцем у виска. – Джордж, забудь ты про этих ящериц, а? У меня и без них голова кругом идет.

– Как скажешь. Но тогда лучшее, что мы можем сделать, – это удостовериться, по-прежнему ли пес зарыт на моем заднем дворе.

– Я тоже об этом подумал. Ты туда еще не заглядывал?

– Заглядывал. Там все по-прежнему.

– Но это ж ничего не значит! Не удивлюсь, если он успел воскреснуть и теперь сидит себе на моем парадном крыльце.

Джордж положил скоросшиватель Антонии, а на него – свои очки. Помедлил, вздохнул, провел ладонью по редеющим волосам.

– Нервничаю я что-то, Фрэнни. Опасаюсь туда идти.

– Опаска – дело естественное.

Он опустил глаза.

– А ты когда-нибудь боишься?

Я открыл было рот, но остановился. Джордж слишком хорошо меня знал. Лгать было бесполезно.

– Бывает иногда.

Он кивнул, как будто всегда это знал.

– Ты никогда не боялся. Сколько тебя помню – ни разу не видел тебя испуганным.

Я вытащил из кармана свой перочинный нож.

– Смотри, Джордж, страх, он вроде этого ножика. Он служит одной цели: резать на части. Но если его сложить и сунуть в карман, вреда от него никакого.

– Ну, и как ты это делаешь?

– Ты сам создаешь свой страх. Он ведь не в воздухе, как какая-нибудь заразная болезнь. Чаще всего его рождает любовь. Когда любишь что-то так сильно, что потерять это было бы тебе невыносимо, то страх всегда где-то рядом. Я никогда ничего так не любил, чтобы волноваться из-за его возможной потери. Вот тебе и вся недолга. Магда говорит, это самая моя прискорбная черта. Может, она и права.

– Неужели ты так мало любишь свою жену, что не боишься ее потерять?

Я отрицательно помотал головой.

– Фрэнни, ты это серьезно?

Я отвёл глаза.

– Да. Идем?

Шествие возглавил Чак. Этот молоденький глупый пес считает, что мир крутится вокруг него. Стоило нам выйти наружу, как он исчез. Это произошло так быстро и неожиданно, что у нас с Джорджем буквально ноги к земле приросли. Он только что вышагивал в трех футах впереди нас, самоуверенно размахивая хвостом, как это свойственно таксам. И вот в одно мгновение пропал: хлоп – и нету!

Джордж сделал шаг вперед и неуверенно позвал:

– Чак?

Дворик был небольшой, аккуратный. Псу в нем просто некуда было спрятаться. Но Джордж поспешил в дальний угол, склоняясь чуть не до земли, искал хоть какие-нибудь следы собаки.

У меня зазвонил мобильник. Я инстинктивно почувствовал – что-то еще приключилось.

– Шеф? – низкий голос Билла Пегга звучал взвинченно.

– Слушаю.

– Дом Скьяво горит. Просто полыхает. Явный поджог. Горит, будто его бензином облили.

– Еду.

Джордж бестолково крутился по дворику, разыскивая Чака. Я выключил мобильник и сказал Джорджу:

– Забудь ты об этом. Тот, кто его умыкнул, просто играет нами. Сейчас ты его ни в жизнь не найдешь.

Он бросил на меня свирепый взгляд.

– Не смей так говорить!

– Его нет. Идем лучше со мной. Кто-то поджег дом Скьяво. Все складывается одно к одному, Джордж! Может, Чак окажется там!

Зажмурившись, он помотал головой.

– Нет, я лучше тут останусь. Он может быть где-то здесь.

Я подошел и взял его за руку.

– Как только мы собрались откопать Олд-вертью, я получаю сообщение, что дом Скьяво горит. По-твоему, это совпадение? Тебе не кажется, что нами кто-то управляет? Нам не следует сейчас это делать.

– А может, как раз наоборот. Может, именно это ты сейчас и должен предпринять, Фрэнни! Возьми да откопай пса сейчас же.

Я подумал, что в его словах, возможно, есть смысл. Только что мне было делать? Начальник полиции обязан быть там, где случилась беда. В настоящий момент беда была в пяти кварталах от нас с Джорджем – горел дом.

– Послушай, я должен туда съездить. Вернусь, как только смогу.

Он растерянно огляделся по сторонам.

– Что происходит, Фрэнни? Скажи, что творится?

– Вот в этом я и собираюсь разобраться.

– О-ох, мама-мама, ну, на сей раз ты попал по-настоящему!

Мальчишка стоял на горящей палубе… точнее сказать, мой старый знакомый стоял перед горящим домом Скьяво спиной к огню, руки в карманах. Рядом с ним находился какой-то чернокожий неопределенного возраста. Ни тот ни другой не обращали на огонь никакого внимания. Казалось, они смотрели только на меня.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я у парнишки. Позади них добровольная пожарная дружина Крейнс-Вью пыталась локализовать огонь. Эти ребята знали свое дело, но пожар разгорался все сильнее, и от них требовалось все их умение.

Чернокожий шагнул мне навстречу и с улыбкой протянул правую руку.

– Я пришел, чтобы с вами встретиться, мистер Маккейб. Мое имя Астопел.

Я опасливо обменялся с ним рукопожатием. Мальчишка стоял молча, скрестив руки на груди, на лице – странное, обеспокоенное выражение. Что оно говорило?

– Палач может выбить подставку из-под ваших ног в любую секунду, мистер Маккейб. Это и потребовало моего визита.

Словно для придания его словам и всей сцене большего драматизма, крыша выбрала именно этот момент, чтобы рухнуть с оглушительным треском. Сноп искр и обломков поднялся высоко в воздух.

– Это ваша визитная карточка? – я кивнул на горящий дом, стараясь казаться невозмутимым.

Фрэнни-младший съежился от страха и одними губами произнес, обращаясь ко мне:

– Не глупи!

– Разве недостаточно чудес свершилось в последние дни, чтобы убедить вас, что жизнь изменилась? – Чернокожий хрипло кашлянул, пытаясь прочистить горло. – Нет, это не моя визитная карточка. Хотя, если пожелаете, могу превратить вас в мокрицу. Или в колючехвостого стрижа, самую быструю птичку в мире. Или вы предпочтете пять минут помучиться какой-нибудь редкой тяжелой болезнью? Ну, скажем, синдромом Леша-Нихана[48]? Болезнью Опитца[49]? А как насчет синдрома чужой руки[50]?

– Я всегда мечтал стать Элвисом…

Малыш Фрэнни раздраженно воздел к небесам руки.

– Ты просто недоумок! Знаешь, кто он такой?

– Апостол.

– Астопел, мистер Маккейб, Астопел. Мое имя – не анаграмма. А я не апостол.– Впервые за весь разговор выражение его лица изменилось. Казалось, последнее его замечание ему понравилось.– А пожар, к вашему сведению, вовсе не моих рук дело. И если уж на то пошло, это ваша вина. Будь вы чуть-чуть сообразительней, дом этот мог бы и уцелеть.

Я выжидал. Он выжидал. Мальчишка Фрэнни переводил взгляд с него на меня, словно наблюдал за теннисным матчем. Или за дуэлянтами, которые вот-вот начнут сходиться.

Мне первому надоело это противостояние.

– Послушайте, я только-только прибыл с планеты Земля. Я не понимаю, как работает телевизор, а про Вселенную так вообще ни бе ни ме. Так что давайте синдром чужой руки побоку и перейдем к делу. Чего-то я тут никак не могу взять в толк. Хотите считать меня тупицей – на здоровье, но объясните мне кое-что. Просто скажите, что я должен делать. Не надо больше мне показывать дохлых псов, мертвых девочек, ночных строительных бригад… Хотите сжечь этот дом – бога ради. Но скажите, что вам от меня надо?

Он кивнул.

– Ладно. Я даже предоставлю вам возможность выбора одного из двух вариантов. Вы можете найти ответ перспективно или ретроспективно. Мне все равно.

– Объясните.

– Перспективно – это значит продолжать искать ответы так, как вы это делаете сейчас. Очевидно, что пока еще это не дало результатов, но со временем ситуация может измениться. Одна беда – времени у вас почти не осталось. Всего неделя, если быть точным. У вас есть еще неделя на то, чтобы выяснить, что происходит в Крейнс-Вью, мистер Маккейб, и какое отношение все это имеет к вам… Другая возможность – ретроспективная. Я отправлю вас в последнюю неделю вашей жизни, но только с тем знанием, которое есть у вас сегодня. С этой выгодной позиции вам надо будет идти вспять, чтобы разобраться, что происходит с вашим городком.

– Но откуда мне знать, когда настанет эта последняя неделя?

– Ниоткуда. В этом и риск подобного выбора. Вы можете умереть через неделю или прожить еще четыре десятка лет. То, что вам удастся выяснить, может оказаться обнадеживающим или обескураживающим. Вы рискуете.

– Что вы имеете в виду, когда говорите, что у меня есть еще неделя – неделя жизни или неделя на то, чтобы разобраться? Я ее должен буду прожить или только копаться во всем этом? Потому что если я, к примеру, умру завтра, то все равно…

Он взглянул на свои часы. Я тоже на них посмотрел и вгляделся пристальней, потому что это были «IWC Da Vinci» белого золота[51]. Точно знаю, потому что часы эти – вещь редкая и стоят целое состояние, к тому же у меня самого точно такие же. Я машинально перевел взгляд на свое запястье. Мои часы исчезли, Я их всегда ношу. На нем были мои часы. Я в этомне сомневался, мне даже не было нужды смотреть на внутреннюю сторону корпуса, есть ли там длинная царапина.

– Это мои часы.

– И к тому же очень красивые. – Он поднял руку и медленно повертел ею перед носом.

Малыш Фрэн понял, что сейчас последует, еще до того, как это понял я.

– Нет! – закричал он.– Нет! Нет!

Но я уже выбросил вперед кулак. Астопел восхищался моими часиками, а я прицелился точно ему в глаз. Пусть-ка поносит синячок. Он рухнул как подкошенный.

Малыш Фрэн застыл на месте. Он зажмурился, уши зажал ладонями, словно готовился к оглушительному взрыву. Поскольку я смотрел на него, то не видел, что происходит с Астопелом. Я полагал, тот на какое-то время отрубится. Ошибочка. Когда я перевел на него взгляд, он смотрел на меня с той же теплой улыбкой, что и прежде.

– Отдай мне мои часы.

– Отличный выбор! – Он расстегнул ремешок и протянул их мне, но смотрел он не на меня, а на малыша Фрэна. Часы я у него взял и сразу же их повернул посмотреть, что у них сзади. Царапина была на месте, но к ней добавилась дата, выгравированная жирными золотыми цифрами. Прежде ее не было.

– Это еще что такое?

– Это вам напоминаньице, мистер Маккейб. У вас одна неделя. С той даты, что на часах. Я, кстати, собирался вернуть их вам, но ваша реакция все значительно упрощает! Только один вопрос напоследок: как у вас с немецким?

Я совершенно не помнил, какой был день, поэтому снова посмотрел на часы. Увидел дату, потом – свою руку. Пигментные пятна. Кожа на моей руке была усеяна старческой «гречкой», а половина правого мизинца отсутствовала. Морщинистая кожа, в складках – как будто великовата для скрытых ею костей. Словно кто-то вставил во взрослую оболочку кости ребенка. Не веря своим глазам, я посмотрел на левую руку – то же самое. Она принадлежала старику.

И потом, эта боль! Каждый сустав каждого пальца на обеих руках выкручивала боль. Я едва сдерживался, чтобы не закричать.

– Знаете, Фрэнни, я тут спросил у своего дантиста, зачем мне тратиться на дорогие коронки, если я теперь ем только гамбургеры да жидкий суп.

Рядом со мной стоял старик в чудовищной шапочке для гольфа, такой отвратительно клетчатой, словно она попала в цех, где изготовлялись пледы, и получила там по полной программе. Остальная его одежда была и того хуже. Ярко-зеленая рубаха с короткими рукавами размера на два больше, чем требовалось, и – господи помилуй! – клетчатые брюки из материала, который не только не гармонировал с шапочкой, но вел с ней окопную войну. Огромные очки в золотой оправе так увеличивали его глаза, что они делались похожи на мячи для игры в водное поло. Когда он улыбался, обнажались его желтые, словно бамбуковые, зубы.

Смерив его взглядом, я снова уставился на свои руки. И заметил еще одну странность: на мне были красные рубашка и брюки. Я – в красной одежде? Я имею в виду самый что ни на есть красный цвет – такими бывают носы у клоунов или этикетки кока-колы. Именно такого цвета были моя мешковатая рубаха и брюки, спускавшиеся на туфли «хаш паппис» из коричневой замши. Неужто я превратился в старика, играющего в гольф? Сморщенная кожа, «хаш паппис», красные брюки. Ё-моё! Выходит, старость – это не только пучки волос, торчащие из носа и ушей, а вдобавок еще и дурной вкус!

– Что скажете, Фрэн? Какие мне выбрать – золотые или фарфоровые?

Я наконец заставил себя оторвать взгляд от своих рук, штанов и этого старого пустозвона в клетчатой кепке и не спеша огляделся по сторонам. Мы стояли посреди широкой улицы. Все надписи вокруг были на немецком. Тут-то я и вспомнил последний вопрос Астопела: «Как у вас с немецким?» Теперь мне стало понятно, почему он этим интересовался.

Красивая улица, но с первого взгляда было ясно, что это не Америка и тем более не старый добрый Крейнс-Вью.

– Как вас зовут? – обратился я к клетчатому. Звук моего голоса стал еще одним потрясением – какой-то непривычно высокий да к тому же с противным подвыванием.

Он как-то странно на меня посмотрел. Мне надо было хоть немного освоиться, прежде чем начать действовать. Я почти не осознавал того, что мое тело стало знакомить меня с собой. Мне приспичило помочиться – да еще как! Повсюду проснулись какие-то болячки. В коленях при каждом движении что-то щелкало, спина, когда я оглянулся, сказала «о-ох». И еще я обнаружил, что поворачиваюсь гораздо медленнее, чем хотелось бы. Хотя веса в моем теле вроде стало меньше, но энергия, чтобы его передвигать, кончилась.

– Вы это что, Фрэн, перебрали шнапса вечером в ресторане?

– Где мы? Где это все находится?

Я попытался повернуть голову, оглядеться, но в шее у меня что-то зловеще треснуло, и я на секунду вообще потерял способность двигаться.

– Ясное дело, хватили лишку. В Вене, приятель, как ни странно. Тут рядышком и Голубой Дунай. Помните, мы шли вчера по этой улице на трамвайчик?

– Какой еще трамвайчик?

Он улыбнулся, безмолвно давая понять, что оценил мою шутку.

– Речной трамвайчик, что катает по городу. Помните, вы еще сказали, что он слишком шумит? Но вы ведь почти все время провели в баре со Сывзен, так что не думаю, что слишком уж прислушивались. – Он разразился смехом, напоминавшим ослиный рев. И-а, и-а.

– Что еще за Сьюзен?

– Он спрашивает, что за Сьюзен. Представьте себе, ваша собственная жена.

– Вот те раз! Опять обосрался!

Я снова, на этот раз внимательнее, огляделся по сторонам, и только тогда до меня стало доходить, что именно приключилось. Астопел перенес меня в будущее, в последнюю неделю моей жизни. Которая проходила далеко от дома. В моем сознании всплыло слово «Вина». Его минуту назад произнес клетчатый. Где, черт ее возьми, находится эта самая Вина?

Я снова взглянул на него и собрался было задать следующий вопрос, но меня остановило выражение его лица. Он злился.

– В чем дело?

– Я уже предупреждал вас насчет ругательств, Фрэн. Не люблю я этого дела. Раньше мы уже говорили…

Я приблизился к нему и ухватил его за горло ноющей правой рукой.

– Брось ты мне эту херню пороть, Нытик. Кто ты такой, где мы находимся? И очень тебя прошу – отвечай на мои вопросы и не виляй. Или я вобью твои гнилые зубы тебе в глотку так глубоко, что будешь их чистить через задницу!

В ответ на это Нытик схватил меня за руку и применил какой-то из приемов каратэ. Он вдруг выкрутил руку мне за спину, ухватил ее замком, и я почувствовал старческое дыхание у себя на плече.

– Не валяйте дурака, Фрэн.

Он резко дернул меня за выкрученную руку, и боль в ней стала еще сильнее. Я подумал: еще немного – и вырублюсь.

– Отпустите его бога ради, мистер! На него иногда накатывает маразм, он и не такое может отмочить.

Голос я узнал, но не мог шевельнуться, чтобы удостовериться, действительно ли он принадлежит тому, о ком я подумал.

Нытик ответил из-за моей спины:

– Вы его знаете, молодой человек?

– Да, сэр, это мой дед. Дедушка Маккейб. Руку мою он отпустил, но она осталась, где была.

Несколько секунд мне казалось, что я никогда не смогу ее разогнуть и вернуть в прежнее положение. Она торчала у меня за спиной, как сломанное крыло цыпленка.

– Вы бы посоветовали вашему деду следить за собой, а то он с такими речами нарвется на неприятности.

– Да, сэр. Я за ним присмотрю. Спасибо вам, сэр!

Фрэнни-младший звучал на редкость подхалимски – он лебезил, заискивал, задницу готов был лизнуть. Он подошел ко мне сзади и осторожно взял за другую руку.

Я вырвал ее.

– Ты что еще здесь делаешь?

Он взглянул на Нытика, закатив глаза,– ну что, мол, с него возьмешь.

– Ты никак забыл, дед? Я сегодня утром приехал, чтобы сделать тебе сюрприз.

– Вот как? Ничего себе сюрпризец! – Я попытался убраться, но мои ноги стали ватными. – Я старик! За каким дьяволом я вдруг стал стариком?

– Да ты радоваться должен! Теперь ты знаешь, что проживешь долго. Нечего было лупить Астопела.

– Этот тип украл мои часы!

– Но ты не очень-то дипломатично взял их назад. Я покачал головой.

– Ты бы точно так же поступил. Вспомни того индийца-бригадира у дома Скьяво!

– То было совсем другое. – Он скрестил руки, давая понять, что дискуссия на эту тему закончена.

– Внучок нашелся! Да будь у меня такой внук, я бы на Суматру сбежал!

– Будь ты моим дедом, я бы разорился тебе на билет.

– А вы теперь, значит, решили обсудить семейные проблемы? – Нытик подошел к нам поближе, он снова был сама любезность.

– Как тебя зовут? – Надо же было с чего-то начать, а узнав, кто он такой, я, может статься, и о чем другом догадаюсь.

– Август Гулд, для друзей просто Гас, рад познакомиться. Еще раз. Хотите, пожмем друг другу руки, чтобы все было совсем официально?

– Гас Гулд.

– Совершенно верно, сэр. – Рот у него в улыбке разошелся до ушей, как у тыквы в Хэллоуин.

– Гас, у меня нынче память как решето, Скажи мне, будь другом, где мы сейчас и что мы здесь забыли.

– Мы в Вене, в Австрии, Фрэн. Двухнедельное путешествие по Европе, у нас впереди еще неделя. Отсюда отправимся в Венецию, Флоренцию, Рим, Афины, а потом – домой.

– А дом – это где? – спросил я с тревогой, боясь услышать что-нибудь вроде Янбу, Саудовская Аравия.

– Ваш в Нью-Йорке, мой в Сент-Луисе.

– Крейнс-Вью, штат Нью-Йорк?

– Да нет, в самом городе. На Манхэттене. Парнишка бросил на меня взгляд.

– Вот это круто! Я бы не возражал пожить в Нью-Йорке. Но что случилось с Крейнс-Вью?

Я пожал плечами и снова обратился к Гасу.

– И жену мою, ты сказал, зовут Сьюзен? Не Магда?

– Ну, полно вам, Фрэн, вы меня разыгрываете. Хватит валять дурака! Не могли же вы забыть собственную жену. Будь у вас такая скверная память, она бы водила вас с собой на поводке. – Он вздохнул, давая понять, что я слишком далеко зашел со своими шуточками,– Сьюзен Джиннети. Так ее зовут, насколько мне известно. Хотя лично меня не очень-то устроила бы жена, которая не пожелала взять мою фамилию.

Мы с малышом, услыхав это имя, недоверчиво вскрикнули. Сьюзен Джиннети? Выходит, я женился на Сьюзен Джиннети? На малыша это так подействовало, что он отпрыгнул в сторону, схватился руками за голову и закружился на месте как припадочный.

– Сьюзен Джиннети?! О-у-у! Ты женился на этой идиотке? Сперва Магда Острова из десятого класса, а после Сьюзен Джиннети? Да у тебя что, крыша уехала? Нет, это у меня крыша уехала! Поздравляю!

– Слушай, заткни фонтан, а? Я об этом знаю не больше твоего. И потом, Сьюзен ведь уже замужем. Она… М-м-м…

Я вдруг вспомнил, что как раз накануне всех этих событий она мне сообщила, что расстается с мужем.

– Надо ее разыскать. Надо с ней поговорить. Гас, где она? Ты знаешь, где сейчас Сьюзен?

Он взглянул на часы. Странная это была вещица. Больше смахивала на черный резиновый браслет, чем на часы. Цифры на них тоже мне ничегодге говорили, во всяком случае время по ним я бы не смог определить. Он поднес эту штуковину ко рту и сказал:

– Вызываю Сьюзен Джиннети. Парнишка восхищенно присвистнул.

– Так это телефон?

Брови Гаса взлетели вверх, но он ничего не сказал – видно, ждал ответа из своего странного телефона. Внезапно он начал говорить:

– Сьюзен? Привет, это Гас Гулд. Ну да, я за ним присматриваю, а еще за этим вашим внуком. Что? Ну да, вашим внуком. Нет, постойте, постойте. Фрэнни тут, рядом. Сказал, что хочет с вами о чем-то поговорить. – Он мне улыбнулся. Я нахмурился. – Ну, Фрэн, валяйте, говорите.

– Каким образом?

Он указал пальцем на мое запястье, и тут только я увидел и понял, что на мне точно такой же браслет, как у Гаса. Такой же был и у малыша. Я нерешительно поднес его ко рту, но я понятия не имел, на каком расстоянии следует его держать во время разговора. Со стороны могло показаться, что я боюсь, как бы эта браслетка меня не укусила.

– Сьюзен?

– Привет, Фрэнни. Что случилось?

Голос ее звучал совершенно отчетливо, но как, черт побери, я ее слышал? Я неуверенно ощупал оба своих уха, но там ничего не было,– Как я ее слышу? Как эта штука работает?

– Линейный матричный тюбинг,– без запинки ответил Гас.

– Что-что?!

– Линейный матричный тюбинг. В общем, усовершенствованный оптоволоконный трубопровод, проложенный в свободном экистическом пространстве…

– Все, забудем об этом! Сьюзен, где ты? Мне срочно надо с тобой поговорить.

– В кафе, Фрэнни. Ты что, не помнишь? Вы с Гасом сказали, что хотите пойти…

– Да, да, забудем об этом. Я должен поговорить с тобой немедленно!

Последовала долгая пауза, потом тяжелый вздох – ну ни дать ни взять мученица на последнем издыхании.

– Надеюсь, это не очередная порция жалоб насчет путешествия? Мне до смерти надоело выслушивать твои тирады…

– Никаких тирад, Сьюзен, и это не имеет никакого отношения к путешествию. Просто надо тебя кое о чем спросить. – Я слышал, как в моем голосе появились нотки безумия и отчаяния. Еще немного – и он будет похож на свисток кипящего чайника.

– Мы в кафе. Ты же знаешь.

– Нет, Сюзи, не знаю. Я даже о том, где нахожусь, узнал всего пять минут назад. Но не будем об этом. Что за кафе?

– «Сперл».

– Перл? Ты в кафе, которое называется «Перл»?

– «Сперл», Фрэнни, «Сперл». Включи свой слуховой аппарат, дорогой.

– Хорошо, я его разыщу. Какая ты теперь?

Она хмыкнула в свойственной ей манере. Мне часто доводилось слышать эти ее смешки во время наших еженедельных обсуждений текущих проблем Крейнс-Вью.

– Как выгляжу? Не хуже и не лучше, чем нынешним утром. На случай, если ты забыл. Пока-а-а!

Гас Гулд решил, что ничего смешнее в жизни не слышал, и снова разразился смехом, напоминавшим рев осла в загоне. Я и забыл, что он мог слышать не только меня, но и Сьюзен.

– Я вам ее покажу, Фрэн.

– Правда? Вот спасибо. А где это кафе «Сперл», или «Перл», или как там его?

– Рядом с нашим отелем.– Гас зашагал прочь, жестом пригласив нас следовать за собой.

Я посмотрел на малыша.

– Наш отель? Что еще за отель? Ни черта не понимаю, что здесь творится! Что не так на этой картинке?

Я пустился за Гасом.

– Все могло быть совсем иначе. Ты сам виноват! Не будь ты таким болваном и не ударь Астопела…

– Переключи канал, сынок. Ты это уже говорил раз сто. Если ждешь, что я извиняться начну, то не дождешься. И вообще, ты еще не сказал, ты-то здесь что делаешь?

– Не знаю. То живу себе своей жизнью, ни в чьи дела нос не сую, то вдруг – бах! – ё-моё, я уже погряз в твоих, как вот сейчас.

– Я тебе не верю. И потом, если мы оказались в таком далеком будущем, почему все выглядит как прежде?

И правда. Если мне теперь семьдесят -восемьдесят, то прошло минимум три десятка лет. Но и по тому немногому, что я видел вокруг, можно было заключить: мир мало изменился. Магазины как магазины, автомобили ездят по улицам, а не летают по воздуху, типа как в фильме «Назад в будущее». В большинстве они стали более плоскими и обтекаемыми, но по-прежнему оставались машинами.

Малыш прервал ход моих мыслей:

– Со мной было точно так же. Когда я попал в твое время, сразу подумал: что-то не больно тут все изменилось. Та же одежка, тот же телик…

– Кто тебя послал в мое время?

Он покосился на меня, на секунду лицо его приняло вороватое выражение, потом отвел глаза и стал удаляться пугающе стремительным шагом. Маленький сукин сын решил смыться. Я заковылял следом со всей скоростью, на какую был способен, нагнал его и тронул за плечо. Он стряхнул мою руку.

– Астопел! Это все Астопел устроил, да?

Звук этого имени произвел на мальчишку магическое действие, он так бешено от меня рванул, что, будь он автомобилем, его покрышки разлетелись бы на куски. Я смотрел вслед ему и Гасу, и тут до меня кое-что дошло.

– Потому что и ты ему двинул! Ты заехал Астопелу по физиономии, верно?

Мальчишка не реагировал, но я-то знал, что угодил в яблочко! Вот почему его так беспокоила моя реакция на этого чернокожего. И по той же причине он принялся вопить, когда я сшиб Астопела с ног. Потому что знал, чем это кончится. Потому что сам проделал в точности то же самое, и его швырнули в его собственное будущее, вот как меня сейчас.

– Почему ты меня не предупредил?

Он шел не оглядываясь и ничего не отвечал.

– Слышишь, ты, жопа, что ж ты мне не сказал, что будет, если я ему врежу?

Прохожие начали замедлять шаг, поглядывая на старого пердуна в красном, орущего вслед мальчишке, который явно пытался его не замечать.

– Я с тобой говорю!

Теперь и Гас смотрел на меня, как и половина прохожих, но малыш и в ус не дул. Будь у меня другие ноги, я бы врубил скорость… Фрэн-младший вдруг остановился, подбоченился и медленно повернулся ко мне лицом, на котором застыла гримаса отвращения.

– Неужто ты еще не допер? Я ничего не могу для тебя сделать! Думаешь, я не сказал бы что-нибудь, если 6 мог? Думаешь, мне нравится тут торчать? Неужели ты настолько глуп?

– Так хоть объясни, почему не можешь!

– Потому что не-мо-гу!

Мы перекрикивались друг с другом издалека. Рано или поздно мы должны были привлечь внимание полиции; оказалось – рано. Полицейские в Вене одеты в зеленую форму и белые фуражки, отчего они больше похожи на пограничников, чем на полицейских. К нам подошел здоровенный детина с соответствующими здоровенными усами. Его к вам нерасположенность угадывалась за милю и без знания языков. Допрос он решил учинить мне. Вот ведь сукин сын – выбрал немощного старика. В красном.

– Na, was ist?[52]

– В чем проблема, господин полицейский? – Возможно, потому, что ответил я по-английски и, ни мгновения не колеблясь, встретил его взгляд, выражение на его лице сменилось на угрюмое и туповатое – дрянное сочетание, когда из двух общающихся один – полицейский и этот один – не ты.

Он ответил на ломаном английском из разговорника.

– Что вы кричать? Не разрешается так кричать в Ви-ина.

– Но я и не кричу. Просто зову внука. – И я указал на Младшего. Я надеялся, что коп заметит семейное сходство. Малыш пожал плечами. Коп поджал губы, и щетина его усов забралась в ноздри. Боковым зрением я заметил, что к нам на всех парах спешит Гас Гулд. Видно, решил, что я совсем уж рехнулся.

На именной табличке копа значилось: «Люмплекер». Мне понадобилась минута, чтобы это переварить, а потом я едва удержался, чтобы не расхохотаться[53].

– Полицейский Люмплекер?

– Ja?[54]

– Какой сейчас год?

– Bitte?[55]

– Год. Этот год, сейчас. Какой сегодня год? Люмплекер лупанул меня тяжелым взглядом, словно говоря: не валяй-ка дурака.

– Я вас не понимаю. По-английски плохо говорить. Вот ваш друг. Можете у него спрашивать ваши вопросы.

– Пошли, Фрэнни, нам нужно в кафе.

Гас легонько толкнул меня в бедро, одарив патрульного Люмпи желтозубой улыбкой. Один из зевак в кожаных шортах и зеленых гольфах спросил:

– Was ist mit ihm?[56]

Коп не преминул излить свое раздражение на ни в чем не повинного фрица и заорал на него по-немецки – как пулемет застрекотал. Мы с Гасом отчалили, не сказав даже «ауф видерзеен».

– Что это с вами сегодня, Фрэнни? Вы, часом, не того? Ничего такого сегодня не принимали?

Мой отец без конца задавал мне этот допрос, когда я был мальчишкой, не вылезавшим из дерьма.

– Ты, часом, не того? – так он спрашивал. Надеялся, что если я колюсь, то хоть есть оправдание моему скверному поведению. А если он поможет мне «соскочить», то я снова приду в норму. Какое там! В то время я сам был хуже любого наркотика.

– Погоди-ка? Как это ты его видишь? – Я указал на Младшего, футах в десяти от нас.

Гас развернул жвачку и сунул в рот.

– Как я его вижу? А как же мне его не видеть? Я догнал Младшего.

– Почему это он теперь тебя видит? В Крейнс-Вью ты мне говорил, что тебя никто не может видеть, кроме меня и кота.

– Потому что мы оба теперь не в своей временной нише. Мы принадлежим другой.

Стояла весна. Мимо нас скользили девушки в платьях цвета шербета, их духи дразнили обоняние влекущими ароматами. И хотя я был чертовски стар, мой нос оставался прежним. Пары бесцельно бродили туда-сюда, наслаждаясь приятной, теплой погодой. Уличные музыканты играли на самых разных инструментах – от классической гитары до музыкальной пилы. Вена. Австрия. Моцарт. Фрейд. Винервальд. Захерторт.[57] Я ни за что бы сюда не приехал даже в те времена, когда меня одолевала страсть к путешествиям, потому что этот город ничуть меня не волновал. Лондон – я там пробыл некоторое время. Париж. Мадрид. Другие экзотические места. Но Вена означала оперу, которую я ненавидел, встающие на дыбы лошади липпицанер[58] наводили на меня тоску, вдобавок именно в этом городе Гитлер начал становиться Гитлером. Кому все это нужно? К тому же Джордж Дейлмвуд, который не преминул здесь побывать, говорил, что нигде не встречал таких недружелюбных, неприятных людей, как в Вене. Так какого же черта я тут торчу на старости лет? Да еще женатый на Сьюзен Джиннети. – А вот и оперный театр. Я думал, он больше. На фотографиях он выглядел куда как больше.

Мы подошли к прославленному зданию, но я ровным счетом ничего не почувствовал. Считается, что сердце должно так и подпрыгнуть в груди, когда видишь воочию какую-нибудь из знаменитых достопримечательностей – Большой каньон, Биг-Бен, Венский оперный. Но мое сердце в такие моменты давало задний ход, потому что оно терпеть не может, когда им командуют.

– Не забудьте, Фрэнни, у нас сегодня экскурсия по городу.

– Угу. Далеко еще до этого кафе?

– Ну, минут десять.

– Другой конец света!

Мое тело было как свинец, как глина, камень, дерево, как будто земное тяготение удвоилось; не тело, а дерьмо. Вот, значит, что такое быть старым? К чертям собачьим! Я хочу обменять себя на современную модель! Немедленно. И как только старики это терпят? Как им удается изо дня в день отрывать от земли свои негнущиеся, тяжелые как чугун ноги и переставлять их? Мои руки горели огнем из-за артрита, ноги были ледяными бог знает из-за чего. Казалось, все, кто нас обгонял, катились на роликах, но на самом деле они просто принимали свои молодые, здоровые тела как само собой разумеющееся. Мне хотелось идти быстрее, и передохнуть, и зарыдать от бессильной досады – все сразу.

– Эй, погодите-ка немного! Мне надо передохнуть.

Гас и малыш обменялись взглядами, но все же остановились. Мне хотелось прикончить обоих. Как они могут идти, когда я себя чувствую так, будто у меня на голове валун?

– Фрэнни, вы в порядке?

– Ни в каком я не в порядке. Погодите минуту.

– Не проблема, приятель.

– В этом киоске хот-доги продают? Что такое wurstel?[59]– Малыш указывал на маленький ларек неподалеку, стекла которого были украшены изображениями всевозможных разновидностей хот-догов. – Есть хочу. Куплю себе один.

Борясь с одышкой, я спросил, есть ли у него деньги.

– Не-а. Может, у тебя найдутся?

Ни чуточки не удивляясь, я сунул руку в карман и нащупал там целую стопку пластиковых карточек. Вынул их и стал разглядывать.

– Воспользуйтесь «визой»,– подсказал Гас.

– Они что же, принимают карточки в киосках с хот-догами?

Он скорчил гримасу – не прикидывайся, мол, не настолько же ты глуп.

– Уж не пятидолларовой ли бумажкой хотите расплатиться? Когда вы в последний раз видели бумажные деньги?

– У меня тоже карточка есть. Такая же. Она у меня все время была. – Малыш помахал в воздухе розовой карточкой и двинул к киоску.

Я никак не мог перевести дыхание. Мой организм протестовал против такой быстрой и длительной прогулки. При этом я прекрасно понимал, что прошли мы совсем немного. Мало мне было всех прочих потрясений, вихрившихся вокруг меня множеством смерчей, так я еще никак не мог поверить, что внутри меня и вправду я – недужный, хнычущий, сварливый, обессилевший, старый… говнюк.

– Расскажите мне про своего внука, Фрэнни. Симпатичный малый.

Мы смотрели, как симпатичный малый покупает себе хот-дог – отчаянно жестикулируя, тыча пальцем в стекло, пока продавец наконец не понял, что тому нужно. Как давно я не бывал в местах, где говорят на чужих для меня языках. А теперь вот оказался в двух одновременно – в Австрии и в Старости.

Прикидывая, какую бы чушь рассказать Гасу Гулду о моем «внуке», я вдруг услыхал высокий резкий звук. Я сразу же его узнал, потому что столько раз сам его производил на моем «дукати» – так ревет мотоцикл, когда включаешь пониженную передачу. Повернувшись от Гаса в сторону улицы, я увидел последнее, что мне было суждено увидеть в жизни: великолепный, отливающий серебром мотоцикл, взмыв в воздух, летел прямо на меня. Конец.

ПРОРЕХИ В ПЕЛЕНЕ ДОЖДЯ

А потом вдруг оказалось, что я снова смотрю на свои руки. В них был старомодный рифленый стакан с коктейлем из молока и клубники. Они опять стали «моими» прежними руками – никаких тебе пигментных пятен, никакой тебе кожи, которая, словно дрожжевое тесто, висит усталыми складками, ни выпирающих костяшек пальцев величиной с грецкий орех. Вместо всего этого – кожа здорового цвета, а не лоскутное одеяло, сшитое из светлых проплешин и темных пятен, какой она была в Вене.

Я был счастлив, как ребенок, когда медленно сжал одну из ладоней в кулак и ее не пронзила боль. Но я себя пока охолаживал – прежде нужно было медленно разжать руку и посмотреть, работает ли она в другую сторону. Успешно! Значит, я вернулся? Значит, я – снова я? Положив возрожденную ладонь на красную стойку, я ощутил прохладу пластика. Я повозил рукой по гладкой поверхности, потом приподнял руку на пару дюймов и исполнил пальцами маленький танец – отпраздновать наше возвращение.

– Будете пить свой коктейль или решили его загипнотизировать?

Я как чувствовал: все это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Я знал этот голос и не испытывал ни малейшего желания видеть того, кому он принадлежит. Но, невзирая на протесты, бушевавшие в каждой клеточке моего тела, я повернулся на вращающемся стуле, чтобы посмотреть.

Я находился в столовой Скрэппи в Крейнс-Вью. Заведение никогда не пустует – с самого своего открытия в шесть утра и до закрытия в полночь. Но сейчас тут никого не было. Кроме меня, разумеется, и старины Астопела, который устроился на другом конце стойки. Наблюдая за мной, он улыбался, как настоящий сукин сын.

– Неужели нельзя было дать мне хоть тридцать секунд счастья без вашей компании? Разве не существует закона, ограничивающего ваше присутствие в чьей-либо жизни?

– Располагайте своим временем на здоровье, мистер Маккейб. Но помните, часики-то ваши тикают.

В горле у меня запершило, и я глотнул молочного коктейля, который в тот момент был не хуже секса. Я просто не мог от него оторваться и в несколько глотков опорожнил стакан. Даже моя глотка помолодела, она с радостной готовностью пропустила сквозь себя сладкую влагу и направила ее дальше по пути следования.

Я вытер рот тыльной стороной ладони.

– Ну, так что там за часы тикают?

– Как вам понравилась ваша смерть? Согласитесь, впечатляющее зрелище.

– Я и в самом деле вот так умру?

– Ну да, мотоцикл размозжит вам голову.

– Мне в Вене размозжит голову мотоцикл, когда я стану столетним старцем, жалкой развалиной, которой давным-давно следовало бы убраться на тот свет. Неплохая перспектива.

– Боюсь, до сотни вам все же будет далековато.

– Насколько?

– Не могу вам сказать. Все это вы сами должны выяснить. Но что-то вы не чешетесь – смотрите, а то и это узнать не успеете, прежде чем ваше время истечет.

– Объясните понятнее.

Соскользнув с табурета, он встал за стойку, взял мой стакан и снова наполнил его молочно-клубничным коктейлем из металлического шейкера. Он поставил стакан передо мной.

– Клубника, верно? Вам нравится ее вкус?

– Это вы готовили? Здорово.

– Благодарю. «Подумай о конце света и тогда ты перестанешь мечтать о нем». Знаете, откуда это? Из Корана. – Он вытащил из автомата стакан кока-колы и, к моему изумлению, сунул его в микроволновку. Поставил печь на максимальную температуру, дождался сигнального свистка. Достав стакан, он отхлебнул кока-колы, подогретой градусов до шестисот, и удовлетворенно облизнулся.

– Астопел, скажите, что мне это приснилось! Может, у вас язык асбестовый? Или вы сам дьявол и тогда все становится на свои места?

– Вы всё ищете простые ответы, мистер Маккейб. К сожалению, их не существует. Вам, видимо, следует искать иначе.

– Неужели? Всего минуту назад я был стариком с убийственным мотоциклом на голове вместо шляпы.

– Все это достойно сожаления. Потому что вы до конца недели сможете еще только четыре раза вернуться в свое будущее. Когда именно вам туда возвращаться, решайте сами, но в вашем распоряжении только эти шесть дней…

– Почему только шесть?! Вы сами сказали: семь! Обещали неделю!

– Посмотрите в окно. Снаружи было совсем темно.

– Сегодня уже прошло?

– Сегодня уже прошло.

– Сегодня вторник.

– Был.

– И я до следующего вторника должен обо всем этом узнать здесь или в моем будущем?

– Верно.

Я постучал кончиками ногтей по своему стакану.

– В противном случае?…

– Вспомните, что вам сказала Антония Корандо.

– Что она себя не убивала. Это сделал кто-то другой.

Астопел кивнул.

– Речь идет не только о вашем благополучии. А многих, многих других тоже. У вас есть семь дней, потому что у вас есть семь дней. Можете потратить оставшееся время на выяснение того, почему так, но я думаю, так вы потратите его впустую… Возможно, вас утешит, если вы узнаете, что в эту самую минуту в точно таком же положении находятся и другие, мистер Маккейб.

– И от них требуется то же, что и от меня?

– Да.

– Они в Крейнс-Вью?

– Нет, они разбросаны по всему миру.

Я допил вторую порцию клубничного коктейля. Он больше не казался мне таким уж вкусным.

– Еще два момента, мистер Маккейб. В течение нынешней недели вы можете возвращаться в свое будущее, когда пожелаете. Достаточно произнести фразу «Прорехи в пелене дождя» – и вы уже там. Но очутиться в настоящем времени по своему желанию вы не сможете. Это просто произойдет само по себе… И второе. Когда бы вы ни отправились в будущее, это окажется день, предшествовавший тому, в каком вы побывали в прошлый раз. Таким образом, ваш следующий визит придется на день накануне вашей смерти.

– Но это же бред какой-то!

– Надеюсь, что в конечном счете вы увидите в этом смысл.– Допив свою колу, он обогнул стойку. Не оглядываясь, он двинулся к двери.

– Погодите! Я вот о чем хотел спросить: почему я женился на Сьюзен Джиннети? С Магдой что-то случилось? С ней что-то случится?

Он поднял голову и скользнул взглядом по потолку.

– Со всеми что-то да случается, мистер Маккейб, – сказал он и исчез.

Я шел домой из закусочной по тихим, пустынным в этот час улицам Крейнс-Вью. Ночь держит свои звуки при себе – ведь большинство из них рождается по ту сторону тишины. После полуночи становится так тихо, что обострившийся слух с напряжением ловит любой самый слабый шум. Мы так привыкаем к дневному изобилию звуков, что даже не умеем расслабляться. Наши уши не без труда свыкаются с тишиной – это не их стихия. Потому они усиливают далекий рокот одномоторного самолета, гул автомобильного двигателя, доносящийся за несколько ночных кварталов. А когда к ним присоединяется писк кошки, подвернувшейся под ноги в ночной час, ощущение такое, что вам в уши сунули ножницы. Но все эти шумы раздаются здесь и сейчас, в этот самый момент, не в каком-то там будущем, а в настоящем. Я был им рад, я хотел, чтобы они стали громче, подтверждая тем самым, что я вернулся во время, где и хочу быть.

Как это часто происходит, когда я пребываю в замешательстве, я начал говорить сам с собой. Этой полезной привычкой я обзавелся во Вьетнаме – в тамошнем аду я все перепробовал, чтобы не сойти с ума.

С неподдельным участием я спросил сам у себя:

– Ты как?

Пауза. Морщится лоб.

– Как?! Жив. Вот и все. Жив, и понятия не имею, что делать. Что я, мать-перемать, должен делать? Не знаю ни хера, но за неделю должен разобраться во всей этой лабуде. Иначе – «Да будет земля ему пухом».

Я поглядывал на лежащие в тишине знакомые окрестности, и от злобы и замешательства, соединившихся в моем сердце с любовью к тому, где я нахожусь, у меня чуть не закружилась голова.

– Вот что делает вся эта фиговина – у меня от нее кружится голова.

Мне в ту ночь, чтобы восстановить душевное равновесие, нужно было как можно больше Крейнс-Вью, а потому я, несмотря на поздний час, двинулся домой кружным путем. Я специально прошел мимо дома Скьяво, чтобы поглядеть, не стряслось ли там чего-нибудь еще. На пожарище было темно и тихо. Через несколько минут я стоял у дома Джорджа Дейлмвуда. Как всегда, внизу у него горела лампа, потому что Джордж не любит ночь. Говорит, зажженная лампа составляет ему компанию. Мне хотелось постучать и засидеться у него за долгим разговором, но я не сделал этого. Я знал, что, прежде чем обсуждать с ним это, мне надо хорошенько все обдумать самому. Я был уверен, что мне еще понадобится его помощь, значит, важно будет выложить ему все детали спокойно и доходчиво. Джордж был терпеливым малым, без всяких предрассудков, но, услышав мой рассказ в ту ночь, в особенности если бы я рассказал что-нибудь не так, даже мой добрый друг потянулся бы за сачком для бабочек.

– Шел бы ты домой, Фрэн,– вздохнул/сказал я. – Давай-ка домой, к семье.

Смит изваянием восседал на верхней ступени веранды нашего дома, словно в ожидании моего возвращения. Я от усталости даже не в силах был сказать ему «привет». Просто наклонился, погладил несколько раз по голове и открыл входную дверь.

Родной запах домашнего очага. Голландцы говорят, что дома самое милое – это звук тикающих часов. Но еще милее – домашние запахи. Втянул носом воздух, и душа уже знает, где ты находишься, хотя разумом еще и не успел это понять. Я остановился в холле и закрыл глаза, наслаждаясь запахами своего дома. После всего пережитого это был просто райский аромат. В этом воздухе была моя жизнь. Запах людей, с которыми я жил, вещей, которыми владел, запах моего кота, попкорна, приготовленного совсем недавно, одеколона «Си-Кей-один»[60], которым пользовалась Паулина; даже запах пыли был здесь знакомым.

Наверху спали две женщины: Магда в пижамных штанах и одной из моих футболок колледжа Макалестер, раскинувшись чуть ли не на всю постель; Паулина в ночной рубашке лежит, сжавшись в комок у края кровати, словно боится занять слишком много места. В отличие от матери спала она чутко, порой ее мучили кошмары, глаза ее под сомкнутыми веками дергались из стороны в сторону.

Я был вконец измотан и пуст, как почтовый ящик покойника. Мысль о том, что я сейчас скользну в теплую кровать, где спит моя жена, грела меня не меньше, чем и само это действо. Но стоило слову «жена» всплыть на поверхность моего сознания, как я представил себе Сьюзен Джиннети, которая через икс лет станет миссис Маккейб. От мысли об этом мезальянсе мои глаза открылись.

Кот мурлыкал у моих ног. Внезапно он как стрела пролетел через всю комнату и запрыгнул на подоконник. Раздался визгливый крик, с оконного карниза слетела потревоженная птица и взмыла ввысь. Два белых пера, падая вниз, неторопливо качнулись в воздухе и исчезли из виду. Я, глядя на них, подумал – перья. Теперь мне в голову стали приходить перья – татуировка над мягким местом Паулины, перо, которое я нашел и похоронил вместе с Олд-вертью, и… У меня в голове словно бомба разорвалась – я вспомнил кое-что из своего будущего. Это так на меня подействовало, что я не колеблясь произнес: «Прорехи в пелене дождя!» Надо было немедленно туда вернуться, чтобы найти перо, которое я где-то там видел,– ведь оно может оказаться ключом ко всем ответам.

Я был голый, я голый лежал в постели. Я голый лежал в постели с женщиной. Которая была голая. И старая. И это была не моя жена Магда. Ее рука прикасалась к моему телу, вовсю орудовала пальцами, старалась поставить моего старого бойца по стойке «смирно».

Я встал на кровати и прикрылся, успев, однако, заметить, что усилия ее оказались не вполне тщетны.

Старуха Сьюзен Джиннети посмотрела на меня с торжествующей улыбкой.

– Я же тебе говорила, что его подниму, Фрэнни! Иди ко мне. Хватит глупить!

Шестьдесят лет назад мы с этой женщиной занимались сексом в самых невероятных позах, какие только способны были принять два молодых гибких тела, я уж не говорю о том, что все имеющиеся у нас полости и отверстия использовались на всю катушку. Теперь же, возвышаясь над ней на подгибающихся старческих ногах, я чувствовал себя как монашка в мужской школьной раздевалке.

– Ну хватит в самом деле, Сьюзен! Ты в своем уме?

Она встала на своей стороне кровати, уперев ладони в тощие бедра и демонстрируя мне нагое тело, которое я не желал видеть.

– До сих пор я была терпелива, Фрэнни. Но я женщина. И у меня есть определенные потребности!

Стоит мне сейчас ошибиться, и я никогда не получу от нее ответов на мои вопросы.

– Да ты глаза-то разуй, Сьюзен! Ты хочешь заняться любовью с этим телом? С этим свитком Мертвого моря[61]?!

Она стояла не шелохнувшись.

– Зачем ты на мне женился, если знал, что так будет?

– Хороший вопрос,– не сдержался я.

Она стукнула меня по колену. Хорошо, что я стоял на кровати, – я рухнул на бок, а моя голова подпрыгнула на матрасе, как шарик для пинг-понга.

– Ублюдок! Ты сделал мне предложение! И зачем только я согласилась? Как я могла надеяться, что из этого хоть что-то получится?

Пока она ворчала, мое внимание было поглощено всемирным коленным катаклизмом. Даже когда боль опустилась чуть ниже опасной зоны, я все еще продолжал перекатываться по кровати с боку на бок и сдавленно стонать. Словно не старуха меня стукнула, а мафиози прострелили коленку.

Раздалось два отрывистых стука в дверь, и мы замерли. Мы переглянулись, будто нас поймали на чем-то зазорном. Через короткий промежуток раздались три новых стука. Я натянул одеяло до подбородка. Сьюзен завернулась в зеленый махровый халат, висевший на спинке стула.

Я впервые, с тех пор как «проснулся» здесь, бросил взгляд по сторонам. Мы находились в одном из самых роскошных гостиничных номеров, какие мне когда-либо доводилось видеть. Такой впору занимать главе государства или, на худой конец, парню, которого ожидает в аэропорту собственный самолет «гольфстрим», но уж никак не бывшему начальнику полиции из Крейнс-Вью. Моя первая жена (первая? а эта, стало быть, третья!) любила пожить шикарно, так что роскошных гостиниц я повидал немало. Но все они в сравнении с этими покоями были залами ожидания на вокзалах в какой-нибудь Верхней Вольте. Как же, черт побери, вышло, что я в конце концов оказался здесь в компании со столетней нимфоманкой? А главное – кто за все это платит?

– Привет, Гас,– мрачно сказала она.

Это был совсем не тот Гас Гулд, каким я его видел в прошлый раз. Джентльмен, вошедший в наш номер, был похож на главу государства – вполне под стать таким хоромам. На нем был черный костюм, так безупречно облегавший его фигуру, что с первого взгляда было ясно – пошил его портной, которому потребовалось не меньше четырех примерок, чтобы закончить работу. Белоснежная рубашка, запонки, тонкий черный галстук, отливавший дорогим шелком. Я приподнялся на локте – посмотреть на его обувку. Она сразу же испортила картину. На нем были черные ковбойские ботинки из змеиной кожи, хотя и довольно стильные.

– Что ж это вы, ребята, до сих пор валяетесь в постели? У нас впереди горячий денек, столько надо успеть!

– Мы с мужем тут заболтались. – Сьюзен бросила на меня взгляд, который наверняка мог бы испепелить змей на голове Медузы.

– Ну, так теперь пора уж и вылезти из-под одеяла. Знаете же, как Флоон не любит, если кто опаздывает.

– Кто такой Флоон?

– Не прикидывайся идиотом, Фрэнни.– Сьюзен, скользнув в ванную, захлопнула за собой дверь – чуть громче, нежели полагается.

– Замечательная женщина, Фрэнни. Вам повезло.

– Угу. Я готов уступить ее в обмен на несколько ответов.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ничего.

Гас подошел к одному из больших стенных шкафов и раздвинул дверцы. Он вытащил костюм – такой же, какой был на нем: черный, дорогущий, элегантный. Целое состояние, вложенное в тряпку.

– Давайте-ка я вам помогу. Надо поторапливаться. Где у вас рубашка и туфли?

– Мы будем одеты одинаково?

Он оглядел костюм, снял с лацкана пылинку и сказал:

– Я и не представлял, что мужской костюм может стоить десять тысяч долларов. До этого путешествия не представлял. – Он выставил вперед ногу. – Джон Уэйн тоже носил ботинки «лукчиз» вроде этих[62]. Раз Флоон хочет, чтобы я сегодня был в этой одежде, так тому и быть. Он за нее заплатил, но она останется нам после поездки.

Я встал с постели голым. А что мне оставалось? Прикрыть срам подушкой?

– Гас, у меня сегодня что-то неладно с памятью. Так что извините, если я задам вам пару дурацких вопросов.

– Валяйте. Вот ваше исподнее.– Он протянул мне коричневую коробку.

Я ее открыл, развернул превосходную белую оберточную бумагу и уставился на содержимое.

– Я не ношу боксерских трусов.

– Но сегодня вы их наденете, дружище. В этом весь Флоон – все до мельчайшей детали. Не удивлюсь, если эти трусишки стоят больше, чем мой первый автомобиль.

С тяжелым вздохом я влез в них. Натянул на себя белую сорочку, черные кашемировые носки, потом костюм. «Лючано Барбера»[63]. Всегда хотел иметь его костюмчик. Да, я был стариком, но качество материала, прикасавшегося к моему телу, оценить вполне мог.

– Этот костюм и вправду стоит десять тысяч зеленых?

– Да. А Флоон купил дюжину – для мужчин. Трудно даже представить, во сколько ему обошлись наряды для дам. Знаете, что он мне сказал? Что уплатил за все в нгултрумах.

– Это что такое?

– Денежная единица Бутана.

Он снова полез в шкаф и вытащил оттуда мои ковбойские ботинки. Когда я в последний раз видел такие, это были те самые, оранжевые. Эти, по крайней мере, были черными. Повертев один из этих ботинков, я подумал: «Если уж носить обувь из кожи ящерицы, то только такую».

Одевшись, я оглядел себя в зеркале в полный рост.

– Мы похожи на разбогатевших техасских рейнджеров.

– Не знаю, что затеял на сегодня Каз, но уверен, это будет забавно.

– Каз? Каз Флоон? Что за странное имя.

– Каз де Флоон. Голландец. Фрэнни, если вы забыли его имя, у вас действительно проблемы с памятью. Эй, Сьюзен, вы готовы?

– Минутку!

Эта ее минута тянулась довольно долго, зато когда моя третья жена появилась, выглядела она великолепно. В голубом летнем платье без рукавов она выглядела моложе и как бы сексуально – для старухи.

– Что это на вас, Сьюзен? – Голос Гаса звучал враждебно.

– Не занудничайте, Гас. Не нравится мне платье, что прислал Флоон. Я в нем похожа на хиромантку из дешевого балагана. Мадам Зузу. Но сумочку я все же возьму. Она такая милая.

Гас поджал губы и, глубоко вздохнув, сказал:

– Прошу вас, не делайте этого, Сьюзен. Вы же знаете, чем это кончится.

Взгляды их скрестились. Я услышал явственный лязг.

– Оставим это. Мне нравится мое платье. Каз де Флоон слишком много на себя берет. Он хочет все контролировать. Приглашает «друзей» попутешествовать, но потом одевает их по своему вкусу и дергает за ниточки, словно Барби и Кена. Мне это не нравится. Поначалу мне казалось, что, мол, ничего страшного, но это не так. Извращение. Он извращенец.

– Пусть так, но вы же знаете, что он сделает, когда увидит вас в этом платье. Зачем провоцировать неприятности? Не так уж трудно надеть то, что он просит.

– Может, вам и не трудно, а мне трудно. Я ему не марионетка. Устала я от его истерик и капризов. Все и всегда должно быть только так, как хочет он. Если нет, он дуется, как дитя малое. Боже, и это один из самых могущественных людей мира! Да знай я, как он себя будет вести, никуда бы не поехала.

– Но, Сьюзен, ведь он за все платит! Он дал всем вам, женщинам, одинаковые наряды, чтобы никто никому не завидовал. Согласитесь, в этом есть смысл. Плюс, мы во все время путешествия живем как боги.

– Божки. – Сьюзен подложила плечико под платье.– Божки Флоона, которыми он помыкает, как Зевс. Принять приглашение в эту поездку – все равно что продать душу дьяволу. Да, мы знакомимся с достопримечательностями и прекрасно питаемся, но должны делать только то, что хочет Флоон, иначе он звереет. Не верю, что его «друзья» мирятся с этими безумиями. В жопу это его путешествие – я больше не играю. Прав был Фрэнни, не нужно было никуда ехать. Это я его уговорила, а теперь жалею.

Когда я впервые побывал в будущем, Сьюзен, помнится, отчитывала меня по телефону за мое недовольство поездкой. Сегодня она жалела, что поехала. А завтра будет говорить, чтобы я прекратил нытье. Что же случилось между сегодня и завтра, что она передумала? А главное, что случилось сегодня – месячные?

Кто такой этот Каз де Флоон помимо того, что он один из самых могущественных людей в мире? И что у меня с ним может быть общего? И где искать столь знакомое мне перо? Я знал, что видел его где-то здесь. Я был в этом уверен.

Внизу в холле собрались шуты Флоона. В мире полно людей, страдающих от безделья. Мы все к этому причастны и привыкли с этим сталкиваться. Но время от времени встречаешь людей, бездельничающих до того странным образом, что мозг резко жмет на тормоза и начинает вовсю сигналить.

Внизу в холле шуты Флоона были одеты совершенно одинаково, но, поскольку ростом и статью не походили друг на друга, это сборище произвело на меня впечатление, которое пребудет со мной, пока мотоцикл не разнесет мою голову.

Разумеется, среди них нашелся коротышка. Или, может, он был карлик. Во всяком случае это был маленький человечек, или как уж там они себя сейчас называют. Костюм сидел на нем безупречно, но ковбойские ботинки делали его и без того странноватую походку еще более странной. Увидев, что я выхожу из лифта, он приветствовал меня таким широким жестом, словно мы с ним были закадычными приятелями. Наряд гадалки, который пришелся не по вкусу Сьюзен, можно было увидеть здесь повсюду. Большинство женщин были стары. Такое платье подошло бы двадцатилетней девчонке с идеальной кожей, телом и постельным взглядом, от которых в штанах у вас становится тесно. Но на этих жирных и тощих седовласых птичках они в лучшем случае казались безвкусными, а в худшем – жестокой шуткой. Я потом сказал Сьюзен, что это напоминало хор из какой-нибудь допотопной любительской постановки «Кармен», прости меня господи.

– Ну, как вы сегодня, Фрэнни?

Я перевел взгляд с ископаемых цыганок на одного из мужчин в костюмчике дня, стоявшего в нескольких футах от меня.

– Это вы – Флоон?

Ему это понравилось. Судя по всему. Он открыл рот и захохотал. Выглядело это так, словно он смеялся, не издавая при этом ни звука.

– Нет, я Джерри Джатс. Помните, мы с вами беседовали вчера. «Десерты Джатса». А Каз вон где, флиртует с той крупной блондинкой.

Женщина, на которую он указал, сложением походила на борца сумо. Не меньше двухсот фунтов веса, не говоря уже о прическе в стиле «Гранд-оул-опри»[64], вздымавшейся над ее головой подобно замороженному желтому циклону.

Я тихонько присвистнул.

– Да, такую разве что кувалдой с ног сшибешь. Она что, в телохранителях при Флооне? Ни дать ни взять грузчик в юбке.

– Это моя жена, – прошипел Джерри Джатс и зашагал прочь.

Мне хотелось для начала прощупать Флоона, а уж потом взяться за остальное. Но Астопел говорил, я вернусь в настоящее неожиданно для себя. Значит, я и минуты не мог терять на слежку за ним – ведь меня могут вышвырнуть назад, прежде чем я успею обменяться с ним парой фраз.

Вид у него был вполне нормальный. Лет шестидесяти, весь какой-то усредненный: рост, вес, лицо – ощущение такое, будто вы видели его прежде, только не можете вспомнить где. Первое впечатление было такое: бизнесмен, хорошо ухоженный, речь свою сопровождает непрестанной жестикуляцией. Его руки поднимались, описывали в воздухе круги и петли, пальцы то соединялись, то расходились, как у втолковывающего что-то итальянца.

Джерри подошел к своей великанше жене. Оба с подчеркнутым вниманием слушали Флоона. Инцидент, который привлек к нему мое внимание, был незначительным, и его можно было бы не заметить, если бы я не наблюдал за ними так пристально. Мистер и миссис Джатс рта не раскрыли, пока Флоон держал речь. Руки его непрерывно двигались, лицо было очень оживленным. Он часто улыбался приятной улыбкой, обнажавшей массу белых зубов. Но улыбка исчезала с его лица столь же стремительно, как и появлялась. Истинного тепла в ней не было и быть не могло. Слушатели жадно ловили каждое его слово.

Когда он закончил говорить, плечи его опустились и весь он как-то слегка сгорбился. Прошло несколько секунд, но никто из них не издал ни одного звука. Потом заговорила миссис Джатс, лицо ее выражало радостное предвкушение, как бывает у человека, когда ему кажется, что вот сейчас он произнесет что-то глубокомысленное или остроумное. Оба мужчины внимательно ее слушали. Она вряд ли успела произнести больше трех фраз – говорила она буквально несколько секунд. Когда она закончила, стало ясно: она сказала именно то, что, по ее мнению, было нужно. Улыбка Джерри говорила о том же. Он гордился своей половиной.

Я не умею читать по губам, но без труда разобрал, что сказал ей Флоон:

– Это очень глупо.

Он выговаривал слова медленно, а «очень» так растянул, что оно превратилось в «о-о-о-о-о-о-о-очень». Лицо миссис Джатс опало, как палатка, у которой убрали центральную опору. Ее муж поспешно отвел глаза. Ни Флоон, ни выражение его лица больше ничего им не сказали. Последний гвоздь в гроб, где упокоилось ее самолюбие, он забил, когда, уходя, потрепал ее по плечу. Он шел по холлу, а чета Джатсов смотрела ему вслед с уничтоженным видом, будто это по их вине он решил удалиться.

«Вот ведь хер моржовый».

Я собрался было двинуться следом за ним, но тут ко мне подошел какой-то тип в моем костюме и протянул папку.

– Это программа на сегодня.

Я, не глядя, ее взял, благодарно улыбнулся и, проигнорировав папку, стал искать глазами Флоона. Отлично: он стоял в одиночестве возле кадки с каким-то пышным растением и наблюдал за собравшимися. На мгновение мне вспомнился Джей Гэтсби[65], глядящий в толпу гостей с верхней ступени крыльца своего особняка на Лонг-Айленде. Но они вольны были надевать что им вздумается, а Гэтсби, если снять с него искусно вылепленную маску, был человеком славным. Став свидетелем того, как Каз де Флоон обошелся с миссис Джатс, я сразу решил, что его-то славным человеком никак не назовешь, что бы о нем ни говорили другие.

Ему явно нравилось стоять в одиночестве и смотреть на остальных. Временами он кому-то улыбался и приветственно помахивал рукой, но сама аура вокруг него словно предупреждала: приближаться не следует. Никто и не пытался к нему подойти. Я стал оглядывать помещение – мне было любопытно, как гости Флоона реагируют на него издалека. Одинаковые костюмы позволяли мне без труда отличить нас от прочих людей, находившихся в холле. Идея вырядить всех одинаково, казавшаяся поначалу просто глупой, теперь, после того как он унизил толстуху, виделась мрачной и извращенной. Большинство то и дело косились на него украдкой. Одни с нетерпением, другие просто любопытствовали, где он находится. Те, кто удостаивался его приветственных жестов, сияли от счастья, как если бы получили благословение. Те, на ком его взгляд не задерживался, воспринимали это как удар. Им надо было, чтобы он знал; они здесь. Его приветствия давали им некий статус, и те, к кому эти жесты были обращены, загорались как факелы. Наши взгляды неминуемо должны были встретиться. И когда это случилось, сердце у меня в груди словно кто-то зажал в тиски. Я не знал этого человека, но его взгляд поразил меня словно громом. Я выдавил из себя улыбку и поднял в знак приветствия папку. Боковым зрением увидел рисунок на обложке. Тиски снова сжались. На блестящей белой поверхности было крупными черными буквами напечатано: ФЛООН. Под ними красовалось изображение того самого пера.

Я порылся в памяти и немедленно вспомнил, мне уже случилось видеть такую же самую картинк; в этом будущем: бредя вслед за Гасом в кафе на встречу со Сьюзен, я заметил на стене одного из домов большой постер среди множества других. На нем было напечатано слово «ФЛООН», под которым красовалось перо. И все, никаких призывов типа: «Куда вы хотите пойти сегодня?» или «Это то, что вам надо!» Только странная фамилия и переливающееся всеми цветами радуги перо на белом фоне. Увиденное чиркнуло мое сознание по касательной и не проникло в его глубины потому что я был просто потрясен всем другим, происходившим в тот момент.

– «Цирк Территун»[66]. – Это было первое, что сказал мне Каз де Флоон, когда вспышка воспоминания прожгла мне голову и погасла, а я понял, что передо мной стоит он – собственной персоной.

– Простите?

– «Цирк Территун». Кто у них был ведущий? – Вот теперь он улыбался искренне. Только я не мог взять в толк, о чем он меня спросил.

– Простите, Каз, но вам придется дать мне контекст.

Улыбка его сразу погасла, он поджал губы.

– Я за честную игру, Фрэн. Признаю, вчера вы меня обставили с «Какао-топью»[67] и чудо:собакой Могучим Манфредом[68]. Но теперь отдайте и мне должное. Мне кажется, что с «Цирком Территун» здорово придумано. Так что, будьте добры, кто там был ведущий?

Он говорил с легким акцентом европейца, долго жившего в Америке. «Территун» он произносил как «Террортон»[69].

– Так у нас, выходит, викторина о старых телешоу, Каз?

– Телешоу, реклама и прочее периода пятидесятых-шестидесятых. Вы же знаете, это моя страсть. Так что отвечайте на вопрос.

Вот уж не на того напал. Мальчишкой я четыре сотни лет перед теликом провел. Моя телекарьера началась, когда цветного изображения и дистанционного пульта и в помине не было. На телевизорах громоздились двурогие антенны. Когда картинка ухудшалась, ты начинал крутить эти рога или стучать по ящику. Каналов было всего семь, и все черно-белые. Каждое утро начиналось с пропагандистского шоу об армии США под названием «Большая картина» и заканчивалось религиозной передачей «Светильник ноге моей»[70]. Я знаю. Я там был.

– Вы это серьезно, Каз? Хотите соревноваться со мной один на один на знание старых телешоу? Проиграете.

– Вы тянете время. Отвечайте. – Странный у него был голос – в нем одновременно слышались угроза и насмешка.

– Извольте. Клод Кирхнер[71].– Я мог расслабиться. В эту игру я мог играть во сне и все равно утер бы ему нос. – Ну, это слишком просто. А как насчет вот этого: кто исполнял главную песню в «Уайетте Эрпе»[72]?

– «Кен Дарби Сингерс»[73], – он выбросил вверх руку.– Как звали напарника Янси Дерринджера[74]?

Вокруг нас стали собираться люди. Флоон старался для них.

– Паху. Кто его играл?

– Экс Брандс. А кто играл напарника Циско-Кида[75]? Я скрестил руки на груди.

– Лео Карильо.

Самодовольная улыбка. Еще раз. Мне хотелось дать ему прямо по этой самодовольной улыбке. Ему не было нужды карабкаться в горы – он мог бы спуститься на веревке с вершин своего собственного «я». По его предложению мы оставили телепрограммы и перешли к спорту. Он в этом чертовски хорошо разбирался. Когда наше состязание по футболу, баскетболу и бейсболу закончилось вничью, я решил повысить ставки.

– А как насчет профессиональной борьбы, Каз? В те времена, когда Рэй Морган был диктором на Юлайн-арене?

Флоон раскинул руки, этим театральным жестом предлагая мне начать.

– Назовите имена Великолепных кенгуру.

– Рой Хеффернан и Эл Костелло.

– Кто был партнером Муза Чолака в рестлинге?

– Могучий Атлас. Прошу вас, Фрэнни, за кого вы меня держите?

– А Скулла Мерфи?

– Брут Бернард.

– А откуда родом был сам Скулл?

– Из Ирландии.

Вопросы следовали за ответами все быстрее и быстрее, наши голоса становились все громче. Два старца в одинаковых костюмах ценой по десять тысяч долларов выкрикивали друг другу имена Скулла Мерфи, Хэйстэкса Колхауна, Фаззи Кьюпида. Этот нелепый поединок продолжался, пока он не упомянул Кукурузного Боба.

– Кто? – усмехнулся я, заслышав это глупое имя.

Мистер де Флоон не привык, чтобы над ним зубоскалили. Губы его искривились и заплясали, а руки прекратили всякую пляску.

– Кукурузный Боб. У него был такой мертвый захват, который называли «кукурузник».

Обычно я бываю терпелив с лгунами, они меня забавляют, но Флоон уже столько раз погладил меня против шерсти, что я стал его воспринимать как кусок наждачной бумаги.

– Врите больше!

В нашем уголке Вселенной внезапно наступила мертвая тишина. Глаза Флоона вспыхнули, но он не произнес ни слова. Я же думал о том, как мне удастся узнать тут что-нибудь, если я буду таким вот образом всех заводить? Он потер нос.

– Значит, вы не верите, что был такой борец – Кукурузный Боб?

– Нет. Молчание.

– Знаете, за что я вас люблю, Фрэнни?

– Ну?

– За то, что вы единственный мне перечите. У вас у одного духу хватает.

Напряжение исчезло из его голоса и из воздуха. Те из нашей группы, кто слышал, смотрели на меня с восхищением или завистью.

– Как звали собаку Бастера Брауна в рекламе обуви[76]?

Он не собирался сдаваться, но мне это надоело.

– Тайг. Послушайте, у меня есть другой вопросик – что это за перо у вас на логотипе? Я его повсюду вижу.

– Ха-ха! Я должен отнестись к этому вопросу серьезно?

– Ну да. Хотелось бы это узнать.

– Вам хочется узнать, откуда взялось перо Флоона? – Ему все никак не верилось, что это не шутка. – Фрэнни, вы меня разыгрываете, да?

– Нет.

К моему немалому удивлению, отвечать он не стал, вместо этого пощелкал пальцами, привлекая чье-то внимание. К нам быстро подошла хорошенькая молодая женщина в костюме цыганки.

– Нора, боюсь, мистер Маккейб нынче не вполне здоров. У него проблемы с памятью. Попытайся ему помочь. Фрэнни, вы знакомы с Норой Путнам? Она наш врач.

– Мистер Маккейб, вас не тошнит? Голова не кружится?

– Флоон, ответьте на мой вопрос: откуда взялось это перо?

– Вы знаете, откуда оно.

– Напомните, пожалуйста.

Доктор Путнам протянула было ко мне руку, но почему-то передумала.

– Мы с вами можем пройти туда и присесть, мистер Маккейб. Сегодня дует этот венский ветерок, он иногда влияет на людей самым странным образом, в том числе физически.

– Оставьте меня. Флоон…

Но он увидел что-то такое за моей спиной, от чего остолбенел. Это было удивительно. За каких-нибудь пару секунд сердобольное участие сменилось на его лице выражением неистовой ярости.

Мы с доктором повернулись, чтобы узнать, что привело его в такое состояние. Это было необходимо – его гнев переходил все рамки. Я увидел все тех же людей – они двигались по вестибюлю и разговаривали. Какая муха его укусила? Я собрался было повернуться к нему и спросить, что, мол, за черт, но тут мой взгляд упал на Сьюзен в ее миленьком голубом платье – она как раз направлялась к нам.

– Где ее костюм? Почему она его не надела?

– Не захотела.

– Не захотела? Вот это уже интересно. Сьюзен не хочет носить платье, которое я ей подарил? – Флоон выплюнул эти слова в доктора Путнам, которая в ответ только моргала и при этом явно мечтала поскорее удрать. Потом его рентгеновский взгляд обратился ко мне. – Я вам многим обязан, Фрэн. Без вас моя жизнь была бы другой. Но вы здесь вместе с вашей женой. Вы приняли мое приглашение. Взамен я только об одном просил: чтобы вы в дружеском духе потрудились выполнять мои просьбы. Это называется дружеский дух?

– Добрый день. – Сьюзен подошла с улыбкой, которая не исчезла, когда она увидела испепеляющий взгляд Флоона. Приятный запах ее духов приободрил меня.

– Где ваше платье, Сьюзен? С ним что-то не так?

– Да нет, Каз, просто мне не нравится, как я в нем выгляжу. Думала, вы не будете возражать.

– Я возражаю.

– Жаль.

– Вы вполне успеете переодеться. Времени достаточно.

– Да не хочу я его надевать, Каз.

– Так заставьте себя захотеть. Завтрак подождет.

– Но она не желает надевать это платье, Флоон, так почему бы вам не оставить ее в покое?

– Спасибо, Фрэнни.– И Сьюзен впервые мне улыбнулась.

– Мне, пожалуй, тоже надоел этот костюм. – Я стащил с себя пиджак и швырнул на пол. Потом стал развязывать узел галстука.

– Что вы делаете?

– Снимаю с себя свою одежду. Вашу одежду. Узел никак не поддавался. Я потянул сильнее. Но когда и это не помогло, я сказал: хер с ним – и начал расстегивать брючный ремень. Мне понравилась мысль предстать нагишом перед Флооном и его гостями. Сьюзен в своем нелегальном голубом платье, а рядом я в морщинистом одеянии, которое получил при рождении.

– Гас! – проревел Флоон.

И мистер Гулд явился как из-под земли.

– Чем я могу помочь?

– Выставить их прочь отсюда! Долой с моих глаз! Не позволю им все испортить! Это мое путешествие! Я так долго его планировал!

– Но Каз…

Флоон тряхнул головой и побрел прочь. Я крикнул ему в спину:

– Пока!

Сьюзен все это развеселило.

– Как думаешь, он теперь вызовет моих родителей?

Но Гасу происходящее вовсе не казалось забавным.

– Ничего смешного, Сьюзен. Вы допустили большую ошибку!

– Я так не считаю. Идем, муженек. Похоже, у нас будет свободный денек в Вене.

– Пойдем прогуляемся, – сказал я, поднимая с пола пиджак.

– Не делайте этого! – попытался остановить нас Гас. – Может, мне удастся все уладить…

Сьюзен подхватила меня под руку.

– Не хочу ничего улаживать, Гас. Я ни в чем не виновата. Ужин сегодня на дунайском речном трамвайчике, если не ошибаюсь? И мы можем одеться, как захотим? Вот там и встретимся. Нам с Фрэнни просто необходимо отдохнуть от Флоона и всего этого путешествия.– И она потащила меня к выходу.

– Но, мистер Маккейб, вы ведь, кажется, больны? – неуверенно спросила доктор Путнам.

– Ничего, не помру. Уж чего-чего, а смерти я сегодня точно могу не опасаться.

Мы долго молча шли по великолепной, широкой, обсаженной деревьями улице. Погода стояла чудесная. Деревья были в полном цвету, и даже проезжавшие мимо во множестве машины, казалось, производили меньше шума, чем бывает обычно при таком интенсивном движении. Сьюзен держала меня под руку. Я рассудил, что мне лучше помалкивать, пока она не заговорит.

Я искал в окружающей обстановке признаки тех изменений, которые произошли в жизни за тридцать (?) лет. Одежда осталась такой же, разве что изредка проходил кто-нибудь, одетый, как ребятишки в футуристических музыкальных видеоклипах, которые любила смотреть Паулина по MTV. Машины были сплошь обтекаемой формы и как на подбор малолитражки – больших вроде «мерседесов» и БМВ я почти не видел. Я долго на них глядел, прежде чем заметил: они ездили так бесшумно, потому что из их выхлопных труб не валил смрадный дым. У них вообще отсутствовали выхлопные трубы!

– Электрические, – пробормотал я сквозь зубы.

– Что?

– Ничего.

– Фрэнни, что имела в виду та женщина, когда спрашивала, не болен ли ты?

Мимо нас прошел какой-то тип в черном пластиковом шлеме, закрывавшем всю его голову. Непонятно было, как он видит через него. Но он уверенно шагал по тротуару и ни разу ни на что не наткнулся.

– Что это с парнем?

Сьюзен скользнула по нему взглядом.

– Учится.

– Учится? С шаром для боулинга на голове?

– Не уходи от разговора, Фрэнни. Ты плохо себя чувствуешь?

Динь-дон! Меня как осенило. Теперь я точно знал, как узнать то, что мне нужно.

– Может, присядем на минутку?

Вдоль всего тротуара были установлены скамейки. Мы подошли к ближайшей, и я медленно и тяжело опустился на нее, издав для пущего эффекта стон средней громкости. Отдышавшись, я взял ее за руку.

– Сьюзен, мне надо тебе кое-что сказать. Истинная причина того, что случилось утром…

– Ты имеешь в виду, в постели?

– Ну да, это все одно к одному. Не хотел тебе говорить, потому как, понимаешь, это меня пугает и я не хотел и тебя пугать. Тем более во время путешествия.

– Что случилось, Фрэнни, ты это о чем?

– Я стал все забывать. Большое и малое – все вылетает из головы. У меня там ничего нет. Боюсь, это болезнь Альцгеймера. Я от страха чуть не обосрался.

– Ну и что? – Голос у нее был спокойный, на лице выражение: «Ну и что такого?»

– «Ну и что?» Это все, что ты можешь сказать? Память вытекает из меня, как вода из треснувшей банки, а ты говоришь «ну и что»?

– Надо зайти в аптеку и купить тебе тапсодил. Всего-то и проблем.

– А что такое тапсодил?

– Лекарство от болезни Альцгеймера. После трехдневного курса наступает полное излечение.

– Черт! – Я скроил постную мину.

– Что?

– Альцгеймера теперь можно вылечить?

– Ну да. Я сама этим переболела два года назад. Ничего серьезного, Фрэнни. Даже рецепт не требуется.

– Но…

– Что «но»? Ты из-за этого так беспокоился?

Как назло, ничего путного мне больше не приходило на ум. Мой блестящий план по выуживанию из Сьюзен нужной информации возник и исчез, как ветерок. Я озадаченно проводил глазами еще одного типа с полноохватным шлемом на голове. На этот раз желтым.

– Что это за херня – пришельцы какие, что ли? Послушай, Сьюзен, прежде чем я начну принимать этот эспадрил…

– Тапсодил.

– Тапсодил. Ну, в общем, ты должна мне помочь. Не хочу я идти по собственной жизни, натыкаясь на стены, не зная, где надо свернуть. Ответь мне на кое-какие вопросы. Идет?

– Идет.

– Кто такой Флоон? Что это за перо на его рекламных плакатах?

– Он владелец самой большой в мире фармацевтической компании. Они выпускают тапсодил и сотни других лекарств. Перо – торговая марка фирмы. Неужели ты и этого не помнишь?

– Нет. Но почему именно это перо?

– Ты же сам его Флоону подарил. Ты и Джордж.

– Джордж Дейлмвуд?

– Ну да.

– А где он теперь?

– Боже мой, Фрэнни, ты что, и этого не помнишь?

– Представь себе, не помню. Так где Джордж? Она взглянула на свои руки, сложенные на коленях.

– Он исчез тридцать лет назад.

– То есть как?

– Так и исчез. Исчез из Крейнс-Вью, и никто не знает, что с ним случилось. Ты много лет пытался его отыскать, но все было напрасно.

– Исчез? Джордж?

– Да.

Значит, это я подарил Флоону перо Олд-вертью? А Джордж – надежный, неизменный Джордж Дейлмвуд исчез, словно его и не было? Таким было мое будущее? Пока я пытался мысленно переварить эти две новости, до меня донеслась песня Ареты Франклин «Уважение»[77]. Ее выводили два голоса, один из которых звучал как-то уж больно чудно. Потому что принадлежал собаке.

Парень в линялых джинсах и футболке с надписью «Dropkick Murphys»[78] прогуливался со своим ротвейлером. Хозяин шел с приличной скоростью, пес трусил не отставая и время от времени поглядывал на парня, словно выпрашивая что-нибудь вкусненькое. И при этом оба напевали «Уважение» и почти не фальшивили. Голос у собаки был грубоватый и немного хриплый, то ли низкий, то ли нет. Я сам не понимаю, что говорю,– как, черт возьми, в точности описать голос поющей собаки?

Я резко повернулся к Сьюзен, но она смотрела в другую сторону. Я толкнул ее локтем, и она вскрикнула.

– Сьюзен! Эй, Сьюзен!

– Что? Ты в своем уме? Больно же!

– Да ты смотри! Смотри туда!

– Ну и что? Ты зачем меня ударил?

Певцы как раз проходили мимо нас, выводя: «У-В-А-Ж-Е-Н-И-Е»…

– Не видишь? Собака поет!

– Да. Ну и что из этого?

– И когда собак научили петь? Она потерла ушибленное место.

– Несколько лет назад. Точно не помню. Спроси у Флоона. Они изобрели этот препарат.

– Какой препарат? Чтобы собаки разговаривали? Она, видимо, вспомнила, что у меня болезнь Альцгеймера, потому что с лица у нее исчезло сердитое выражение.

– Нет. Но им можно давать всякие препараты, чтобы они запоминали что надо. Ну, например, петь или произносить какие-то фразы.

– Господи помилуй! Кому и зачем это надо?

– Для забавы. Не знаю. Терпеть не могу собак.

Мальчишкой я ужасно быстро ел. Родители умоляли меня: не спеши так, а то тебя вырвет. Но мне всегда не терпелось попасть в какое-то важное место или кого-то увидеть, а пища была только горючим, чтобы доставить меня куда надо. И бывало, что из-за этой торопливости у меня потом часами болел живот. Сидя на скамейке в Вене рядом со Сьюзен, в мире, где ротвейлеры пели Арету Франклин, а молодые парни носили на головах мячи для боулинга, я испытывал такое же чувство, только теперь не в желудке, а в голове.

– Домой хочу!

Сьюзен, вздохнув, согласно кивнула. Если б она знала, какой дом я имею в виду!

– Когда мы с тобой поженились?

Это я зря спросил. Она молчала, и только заглянув ей в лицо, я увидел, что она плачет.

Когда она наконец заговорила, слова ее были полны горечи!

– Я думала, все, теперь наконец-то будет как надо. Глупо, да? Глупо! Ты хоть понимаешь, что я тебя любила всю жизнь. Всю мою проклятую жизнь ты торчал во мне, как кусок мяса между зубами, который никак не вытащить! Но наконец, наконец я поверила, что теперь все хорошо. Я всю жизнь тебя ждала. Боролась, терпела и никогда не теряла надежду, потому что не сомневалась, что когда-нибудь добьюсь победы. Уверена, в жизни всего можно достичь, надо только иметь терпение. И я была терпелива, Фрэнни! Все эти годы я тебя ждала, как девчонка, которая стоит в уголке и надеется, что ее пригласят танцевать. Когда ты предложил мне выйти за тебя…

– Я тебе предложил?

– Да, да, черт тебя возьми! И пожалуйста, не пытайся мне лгать, что ты и об этом забыл! Хватит с меня на сегодня унижений. Когда ты сделал мне предложение, я подумала: с опозданием на пятьдесят лет, но, почему бы и нет? Все это время я любила этого идиота, так почему не закончить вечеринку в его компании? Последние минуты веселья перед… Знаешь, я вернусь в отель и лягу отдохнуть. Сходи в аптеку, или как это здесь называется, и спроси тапсодил. Наверняка у них есть. – Она встала со скамьи и снова потерла руку в том месте, где я ее ударил локтем.

– Останься, Сьюзен. Давай проведем этот день вдвоем и будем счастливы. Я один во всем виноват, прости меня. Пошли прогуляемся.

Я начал подниматься на ноги, но моя нижняя часть живо мне напомнила, что я теперь старый пердун. Ноги не желали иметь со мной дела. Тихо выругавшись, я дернулся раз, другой и только после этого силой инерции поднялся со скамьи.

– У меня плохо получается быть стариком.

– Для меня ты по-прежнему хорош, муженек. Хочешь, открою тебе тайну? Знаешь, за что я больше всего тебя любила? Всегда только о тебе и думала, но это меня просто потрясло до глубины души.

– Расскажи.

– То, как ты заботился о Магде, когда она умирала. Я никогда не думала, что ты можешь быть таким, Фрэнни. Даже не представляла, что ты такой.

Слышать эти ужасные слова, слышать, что Магда умерла, было так же скверно, как если бы это случилось на самом деле. Мне сразу вспомнился тот разговор с Джорджем, когда я его уверял, что никого не люблю до такой степени, чтобы бояться потерять. Но теперь, находясь в этом ничейном времени, я понял, что никогда еще так не ошибался, как в тот раз. Мысль о том, что Магда умрет прежде меня, была невыносима.

– Когда это было, Сьюзен? Когда она умерла? На ее лице появилось встревоженное выражение, и она тронулась с места.

– Давай-ка купим тебе эти пилюли. Я встал перед ней.

– Когда?

– Как раз в мой сорок восьмой день рождения. Мне этого никогда не забыть.

Магда должна умереть меньше чем через два года.

То, что случилось затем, почти избавило меня и остаток моей жизни от серьезных неприятностей. Почти. Мы нашли apotheke[79], и Сьюзен купила мне лекарство против Альцгеймера. Я не видел, как она это делала, – разглядывал заведение, пытаясь познакомиться с миром, который был старше меня на тридцать лет. Аптека выглядела вполне обыкновенно, исключая разве кое-какие футуристические штуковины на витринах, бог знает каким образом улучшавшие и восстанавливавшие человеческую жизнь. Я бы спросил, если бы здесь говорили по-английски, но все мое знание немецкого ограничивалось двумя словами -«ja» и «nein»[80]. На выходе из аптеки мы едва не столкнулись еще с одним пришельцем. У этого шлем был белый.

– Объясни наконец, черт побери, что можно выучить с этой штуковиной на голове?

– Белые шлемы служат для восстановления воспоминаний. Можно восстановить любой отрезок прошлого в мельчайших деталях. Их в основном используют психологи в лечебных целях. А еще полицейские при расследовании.

Мой мозг возопил «ура!». Я теперь попаду в жилу, прямо в яблочко, прямо в точку, задав только один вопрос. Мне с трудом удалось скрыть волнение.

– Значит, надеваешь эту штуку на голову и она помогает вспомнить всю твою жизнь? Всю целиком? Каждый эпизод?

– Да. Но я бы ни за что не стала это делать.

– А я бы стал. Прямо сейчас. Где можно взять такой шлем?

– Фрэнни, лекарство за несколько дней вернет тебе память. Я тебе гарантирую.

– Не нужна мне стариковская память. Меня интересует вся моя жизнь, полностью. Так где можно взять такой шлем?

Я просто-таки не верил своему счастью. Нужно было только надеть на голову этот дурацкий шар, и у меня будут все необходимые мне ответы. И когда меня отошлют назад в мое время, я буду точно знать, что будет и как мне поступать.

– Белые продаются в магазинах Джорджио Армани.

– Армани? Модельера?

– Да.

– В магазинах одежды теперь продаются машины, воскрешающие прошлое? Но почему там?

Сьюзен на мгновение задумалась, потом пожала плечами.

– Я не знаю.

– Ну, блин, и времечко. Может, воспоминания – теперь предмет роскоши? Да какая разница – пошли!

Куча вопросов, пожиманий плечами, жестов – и наконец мы нашли человека, говорившего по-английски, и узнали у него дорогу. Нас направили в узкий переулок, уходивший в сторону от одной из центральных магистралей. Там за дверями, охраняемыми двумя типами, вроде в бронежилетах, находился магазин Армани.

– Это копы или частная охрана? Почему они в такой экипировке?

– Столько было нападений и взрывов, Фрэнни! Не думала, что и здесь будет как у нас в Америке. Идя в магазин, всякий раз рискуешь жизнью. Больше никаких походов в молл. Это настоящие военные зоны. Помнишь, что случилось в Крейнс-Вью?

Когда мы подошли к входу, охранники встали у нас на пути. Сьюзен развела руки в стороны, как крылья, и жестом показала мне, чтобы я сделал то же самое. Один из парней провел металлоискателем по нашим бокам, как делают в аэропортах, если вы забыли мелочь в кармане и электронные ворота вас не пропускают. Я глазам своим не верил. Мы ведь просто шли в магазин за покупками! Когда с этим обыском было покончено, Сьюзен вытащила из сумочки какое-то подобие кредитной карточки и протянула одному из охранников. Он вставил карточку в маленький черный коробок, прикрепленный к его ремню. Оттуда послышался короткий писк. После этого они расступились, давая нам пройти.

Я из магазина продолжал поглядывать на них через окна. Они ничуть не были похожи на обычных наемных пузанчиков. Эти двое могли бы бороться хоть с аллигаторами и победить.

Я хотел уже обрушить на Сьюзен очередную порцию вопросов, но тут к нам подошла продавщица. Она превосходно владела английским и на вопрос, есть ли у них белый «Бик», слегка наклонила голову.

Я дождался ее ухода и спросил:

– Белый «Бик»? Так называют эти шлемы?

– Белые, красные – ты сам заказываешь цвет.

– Но это и в самом деле «Бик», производитель дешевых ручек? Одноразовых бритв?

– Да, это та же самая компания.

– И шлемы тоже одноразовые?

– Нет. Они стоят около ста долларов. Сьюзен пошла посмотреть одежду, а я разглядывал

охранников через окно. Дивный новый мир[81]. Дивный дешевый мир. Здесь можно восстановить прошлое во всех деталях, заплатив за это столько, сколько в моем мире стоит хороший напольный вентилятор. Я так задумался, что вздрогнул, когда что-то ткнулось мне в ботинок. Я машинально отбросил этот предмет ногой и только потом взглянул на него. Что-то круглое, металлическое, похожее на молитвенную подушечку, беззвучно двигалось по полу. Не сразу, но я все же понял, что это робот-пылесос. Эта чертова штуковина производила потрясающее впечатление. Вот бы как-нибудь прихватить такой для Магды, которая ненавидела уборку. А подумав о Магде, я сразу же вспомнил о том, что с ней должно было случиться. У меня все внутри похолодело. Неужели я не в силах это предотвратить? Как вернусь, надо будет немедленно отправить ее в больницу, пусть проведут полное обследование…

Но воспользовавшись этим шлемом, я вспомню все, что со мной было до настоящего момента. И узнаю, что на самом деле случилось с моей женой. Может, узнав все подробности, я смогу принять наилучшее решение.

Я думал обо всем этом, следя за пылесосом, когда продавщица спросила:

– Вы когда-нибудь уже пользовались «Биком», сэр?

– Что? Нет-нет, не доводилось.

– Это совсем не сложно, надо только его сначала примерить. Это большой размер. Может быть, вы присядете?

Я уселся на ближайший стул, и она протянула мне шлем. Он был на удивление легкий.

– Что теперь?

– Наденьте его на голову и скажите: «Фокус на лицо». Компьютер сам все отрегулирует.

– Там внутри есть компьютер?

– Да, сэр. Надевайте…

– Слышу, слышу, детка.

Настал момент истины, и моя душа слегка содрогнулась. Что со мной будет в следующие несколько минут? Если перед тонущим за мгновение проносится его прошлая жизнь, то передо мной должна была пронестись будущая. Но я нисколько не колебался – слишком многое было поставлено на карту.

Надевая шлем, я был приятно удивлен мягкостью его внутренней поверхности – по моим щекам словно скользнул нежнейший сафьян. Я совсем ничего не видел. Кромешная тьма. Будто в перчатку голову сунул. Как же через это можно видеть? Как можно ходить по улице в этих штуковинах и ни на что не натыкаться? Может, шлем надо как-то включить…

– И что теперь?

– Скажите: «Фокус на лицо».– Голос ее звучал ясно, как колокольчик, и это меня успокоило.

– Ах да, верно. О'кей. Фокус на лицо! – Заговорив, я почувствовал собственное горячее дыхание на своих щеках.

Шлем включился с легким щелчком. Потом в нем что-то застрекотало. Потом смолкло. Потом яркая зеленая вспышка, и внутри шлема что-то взорвалось, швырнув меня со стула на пол. Точнее, на пылесос, который попытался укатить со мной верхом. Для такого малыша он был довольно силен, но я превосходил его весом фунтов на полтораста, так что он просто подергивался подо мной и тихонько скулил. Я схватился за шлем, пытаясь сорвать его с головы, мне ужасно не нравился запах раскаленного металла, который я почувствовал сразу после вспышки.

– Помогите!

– Сэр, сэр, пожалуйста, подождите, сэр!

– Снимите его с меня!

Кто-то поставил меня на ноги, отстегнул шлем и стянул его у меня с головы довольно резким движением – они что тут, охерели?! Первое, что я увидел, был пылесос, который валялся на боку. Один из охранников держал в руках шлем и смотрел на меня с улыбкой в глазах – но не на губах. Рядом с ним стояла продавщица, ломая пальцы.

– Такого никогда прежде не было! Никогда!

– Значит, это я такой везучий. Что за чертовщина такая?

– Не знаю, сэр.

– Не знаете. Продаете изделие, которое поджаривает мою черепушку не хуже микроволновки, и говорите, что не знаете? Ни хера себе фокус на лице!

– Фрэнни, как ты?

Не успел я и рта раскрыть, как у Сьюзен на запястье запищали часы. Она закусила губу.

– Что-то срочное. Придется ответить. Вероятно, что-то случилось.

– Ну да, с моей головой!

Она поднесла часы ко рту и стала что-то бормотать. Пока она разговаривала, продавщица робко спросила, не желаю ли я примерить другой «Бик». Я испепелил ее взглядом. Позднее я понял, что это была моя вина. Мой собственный мозг закоротил компьютер. Как мог «Бик» восстановить воспоминания о жизни, которую я еще не прожил?

– Фрэнни, это Гас Гулд. Говорит, Флоон рвет и мечет, что мы ушли. Вроде бы он готовил для тебя большой сюрприз и хотел его продемонстрировать за завтраком, а мы взяли и исчезли.

Слушая ее, я провел пальцами по своим бровям и обнаружил, что они были здорово опалены.

– Мы исчезли, потому что он засранец. Пошел он к черту со своими сюрпризами.

– Но речь идет о Джордже. Каз нашел Джорджа Дейлмвуда и доставил сюда. Он ждет тебя в отеле.

Я посмотрел на кончики указательных пальцев. Они почернели от сажи и были облеплены остатками моих бровей. Наплевать, все равно завтра меня прикончит мотоцикл. Уж один-то день проживу и без бровей.

– Сколько мне лет, Сьюзен?

– Семьдесят четыре. – Ее лицо излучало любовь и тревогу.

– Отчего умерла Магда?

– Опухоль мозга.

– Господи Иисусе!

– Фрэнни, Флоон просил тебе передать, что Джордж нашел Вертью. Пес при нем, что уж это такое, бог его знает.

– Я знаю, что это такое. Пошли.

Мне не терпелось поскорее попасть в отель, но нам не встретилось ни одного такси, а мои ископаемые ноги едва меня слушались. Через тридцать лет после своего загадочного исчезновения мой лучший друг объявляется в Вене в компании с воскресшим псом, которому от роду несколько сотен лет? Ясное дело, я торопился! И то, как Флоон это сформулировал – он, мол, нашел Вертью,– убедило меня: за этим стоит нечто большее, чем обнаружение старика и собаки.

Когда вдалеке появилось наконец здание отеля, я почувствовал прилив сил. Наконец-то. Мне надо будет как-нибудь оттереть Флоона в сторонку и уединиться с Джорджем. Уж он-то ответит на мои вопросы. Я вполне мог бы даже рассказать ему, как и почему сам здесь очутился,– Джордж меня поймет. Где же он пропадал три десятка лет? И чем занимался? Что его заставило покинуть Крейнс-Вью на одиннадцать тысяч дней? И в самом ли деле он нашел пса?

Эти и множество других вопросов взлетали и приземлялись в моей голове, как самолеты в аэропорту. Я никак не мог решить, о чем спрашивать в первую очередь. Мне хотелось узнать все сразу. Вот наконец и отель. Поторапливайся, старина. Где-то там внутри тебя ждут Джордж Дейлмвуд и все ответы. Теперь уже недолго осталось!

Улица кишела людьми, потому и неудивительно, что я не заметил его приближения. Сьюзен уже дважды просила меня идти помедленнее, но я не собирался сбавлять шаг. Может, Джордж сумеет даже помочь мне спасти Магду…

– Сожалею, мистер Маккейб, но в отель вам нельзя.

– Астопел! Почему вы здесь?

Я огляделся – нет ли поблизости Фрэна-младшего. Но Астопел явился один и без всякого предупреждения, и я оказался перед ним. Без всякого предупреждения мы внезапно стали единственными движущимися объектами в мире, который мгновенно застыл, уподобившись гигантской фотографии. Астопел каким-то образом все и всех заморозил, включая и Сьюзен. Она с беспокойством смотрела на меня, протягивая ко мне руку.

– Вам нельзя встречаться с Джорджем.

– Но почему?

– Потому что вы должны искать ответы самостоятельно. Я уже вам об этом говорил. Вы не можете просто задавать вопросы другим людям. Вы должны сами во всем разобраться, мистер Маккейб.

– Вы позволили мне без всякого толку поджарить мои мозги в этом проклятом шлеме, а пару вопросов моему другу я задать не могу?

– Не можете.

– А что, если я все равно туда пойду?

– Обнаружите там это. – И он обвел рукой замерший мир вокруг нас.

– Астопел, если вы снова меня взбесите, я ничего не узнаю! Все, что мне удалось найти, – одни обрывки. Вы сказали, чтобы я искал ответы в будущем. И как только я выхожу на верный след, вы меня тормозите. Что же мне в таком случае прикажете делать? У меня ведь только неделя!

– Пять дней.

– Пусть пять. У меня пять дней. Скажите, что я должен делать?

– Возможно, вам лучше бы вернуться в ваше время. Не исключено, там вы все и найдете.

– Окажите мне услугу. Вы должны оказать мне эту одну-единственную услугу. Мне ничего другого не остается, черт его дери!

– Что за услуга?

– Позвольте мне увидеться с Джорджем. Поглядеть, каким он стал. Это мне поможет, я знаю. Согласны? Сделаете это для меня?

– Да.

Хотя меня и удивило, что он так быстро пошел мне навстречу, я все же сжал пальцы в кулак и выбросил руку вверх жестом победителя.

– Есть! Идем! – Я снова засеменил к отелю.

– Нам совсем необязательно идти пешком, мистер Маккейб, разве что вы предпочитаете прогуляться.

– Смеетесь? Чем меньше я пользуюсь этими ватными ногами, тем лучше.

– Понятно.– Он поднял глаза к небу.

Я тоже задрал голову вверх. И вдруг увидел над собой не синее венское небо, а белый канделябр на потолке. Я сразу стал искать глазами Джорджа. Он должен быть в этой комнате, где бы она ни находилась. Я не сомневался, стоит мне его увидеть…

На огромной кровати, на белом с золотом покрывале сидел Олд-вертыо, живехонький. В этом не было никаких сомнений. Как и все вокруг, пес был обездвижен – в сидячей позе. Но глаза у него были открыты и внимательно смотрели на мир. Я не мог не улыбнуться при виде этого старого сукина сына. Он мне стал еще ближе теперь, после того как мы столько вместе пережили. И вот он снова передо мной, найденный на этот раз моим лучшим другом. Где же он был все эти годы? Где Джордж его отыскал? Мне ужасно хотелось подойти и погладить его по бессмертной голове, но все по порядку – сначала Джордж. Где он?

Комната была просторная и стильная, вроде той, которую занимали мы со Сьюзен, но еще роскошней. Я всю ее обошел в поисках хоть каких-нибудь признаков жизни – книги на тумбочке у кровати, открытого чемодана, бумажника или паспорта на столе. Ничего. Ни малейшего следа чьего-либо присутствия, и менее всего – Джорджа Дейлмвуда. Если бы не Олд-вертыо на кровати, можно было бы подумать, что в этой комнате давно никого не было. В ней пахло старыми чемоданами и накрахмаленными простынями, чувствовался также аромат освежителя воздуха.

Я прошел в ванную, но там вид был еще более нежилой. Никаких тебе косметичек рядом с ванной. Стаканы для воды перевернуты вверх дном и выставлены в ряд на полке над раковиной. Ни зубных щеток, ни пасты, ни бритвенных принадлежностей. Я по наитию пощупал полотенца. Все до одного оказались сухими. Каждое было аккуратно сложено и ровно повешено на хромированном змеевике.

Я опустил крышку унитаза и уселся сверху, потом оперся локтями о колени и подпер подбородок ладонями. По какой-то совершенно непонятной причине у меня заболели десны, и это лишний раз мне напомнило, каким старым и изношенным стало мое тело. Глядя сквозь дверной проем на пса, я пытался во всем разобраться. На первый взгляд номер был пустым, наверное, Джордж где-нибудь с Флооном. Оба ждут нашего возвращения. Но тогда почему Астопел перенес меня именно сюда? Какой в этом смысл, если тут нет Джорджа? Вид комнаты, каким он мне открывался из ванной, включал в себя также и ноги Астопела, вышагивавшие взад-вперед по ковру у входной двери. Он ни слова не произнес, после того как мы здесь материализовались, но это поразило меня только сейчас. Я снова принялся трогать свои обожженные брови.

Его ноги замерли.

– Ну, вы готовы? Моя рука замерла.

– Что вы имеете в виду?

– Вам здесь еще что-нибудь надо?

– Да – увидеть Джорджа. – Мой срывающийся голос отразился от стены.

За этим последовала долгая пауза.

– Не могли бы вы подойти ко мне на секунду, мистер Маккейб? – проговорил Астопел серьезно и терпеливо, как отец, втолковывающий что-то своему отпрыску – чтобы до того дошло.

– Боже мой! – сказал я себе, стенам, раковине и тишине этого пустого помещения. Пол ванной был выложен чередовавшимися рядами сверкающих черных и белых плиток. Если долго глядеть на такой рисунок, у любого в глазах зарябит. Я зажмурился и сжал ладони в кулаки.

Мне вдруг стало ясно, что происходит, и я принялся тянуть время. Я сжал кулаки так, что у меня чуть не затряслись руки. Вернувшись в комнату, я тем самым подтвержу то, что мне уже известно. Когда это произойдет, я перемещусь совсем в другой мир. Мать Магды любила повторять, что жизнь коротка, зато широка. Для меня она стала настолько широкой, насколько мог вместить этот человеческий мозг. Но все же я встал и вышел из ванной, потому что мне следовало увидеть это своими глазами.

Астопел стоял ко мне спиной и смотрел в окно, отведя рукой в сторону золотистую штору. Над его головой окна здания напротив отражали ослепительные солнечные лучи. Я отвел глаза от этого сияния и посмотрел на пса. Как ни трудно было в это поверить, но он улыбался. Чему? Тому, что мы встретились? Потому что так все обернулось? Может, он радовался, что я наконец многое понял?

– Это ваших рук дело? – спросил я у спины Астопела, мысленно командуя ему повернуться и встретиться со мной взглядом. Он не повернулся.

– Нет, мистер Маккейб. Я здесь затем, чтобы демонстрировать вам всякие вещи, ни во что не вмешиваясь.

– Но ведь это Джордж, верно? Этот пес и есть Джордж.

– Верно.

– Можете сказать, почему так вышло?

– Они с мистером Флооном недавно испытывали изобретенный ими новый препарат. Результат перед вами.– Занавеску он отпустил, но не обернулся.– Вам это что-нибудь прояснило?

ДЕРЕВЯННОЕ МОРЕ

Проснулся я в постели рядом с Магдой. Сквозь окно в комнату широким потоком лился свет, из чего я заключил, что сейчас раннее утро. Спальня наша выходила на восток, и Магда, которая всегда просыпалась ни свет ни заря, любила повторять, что солнечный свет в нашем доме вместо будильника. Она спала, повернувшись ко мне лицом, голова ее лежала на моей вытянутой руке. Она улыбалась. Моя жена часто улыбалась во сне. Во сне она часто меня целовала, а проснувшись, говорила, что ничего такого не помнит. Я находился дома с моей женой, которая была жива и улыбалась. Прошел еще один день. И теперь у меня их осталось пять.

Мое последнее воспоминание о другом месте (когда я стал вспоминать): я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к Олд-вертью/Джорджу Дейлмвуду. Но в последний момент я заколебался – что-то испугало меня. Да, я, мистер Бесстрашный, боялся погладить собаку. Я спросил Астопела, можно ли мне погладить собаку. Не потрудившись даже повернуться ко мне лицом, он ответил:

– Почему бы нет? – В его голосе слышалось скорее: «А мне плевать».

Я протянул руку, чтобы погладить пса, но остановился. Потом я почувствовал, как рука моя стала тяжелой. Потом я оказался в постели со своей женой, своей жизнью и всей этой дурацкой непонятицей.

Мне всегда нравилось валяться по утрам в постели, в полудреме, когда мысли еще не успели принять отчетливые очертания. Нравилось лежать рядом с Магдой Маккейб, видеть, как она улыбается во сне, вдыхать ее запах. От нее изумительно пахло – как ни от кого больше из живущих на земле. Я никогда не мог сполна насладиться этим ароматом. Даже обливаясь потом после десятимильной прогулки на велосипеде в середине августа, эта женщина пахла великолепно. Разве есть на свете более благодарное занятие, чем лежать рядом со спутницей жизни в своей утренней постели, когда мысли только еще начинают обретать четкость, а слепящий свет из окна ложится ровным теплым лоскутом на деревянный пол, туда, где еще с вечера валяются вперемешку твои и ее шлепанцы? Что может быть прекраснее, чем проснуться в свою собственную жизнь, которой ты вполне доволен, проснуться и увидеть рядом дорогого тебе человека? Чего еще можно желать, не стыдясь своих желаний?

Но в то утро я выскочил из постели, словно мною выстрелили из катапульты. Мне столько предстояло сделать, а я понятия не имел, как за это взяться. Даже с чего начать не представлял. А кроме того, я был зверски голоден. Просто ядерно, океанически голоден. Никогда в жизни я еще не чувствовал подобной пустоты в желудке. Было ли и это следствием того, что со мной произошло? Может, путешествия во времени отнимают больше энергии, чем повседневные заботы?

Я направился на кухню, одетый в одни только боксерские трусы, предполагая, что моя падчерица, как обычно, проваляется в постели еще несколько часов. Я думал об омлете с множеством кусочков бекона, холодном апельсиновом соке, который аж язык пощипывает, о кофе – таком горячем и крепком, чтобы глаза лезли на лоб. Я думал о горячих булочках с корицей, когда послышалась трель дверного звонка. Я посмотрел на свои часы, но их не оказалось на месте. Они обо всем подумали, кто б они ни были. Я всегда, перед тем как лечь, снимал свои часы. Наверняка, вернись я сейчас в спальню и посмотри на тумбочку у кровати, они оказались бы там. Те самые, которые захапал тогда Астопел. Часы, которые теперь были мне вроде и ни к чему, потому что время перестало быть дорогой из пункта А в пункт Б, а сделалось подобием парка аттракционов с горками, которые вытряхивают из тебя

Звонок в дверь повторился. По моим прикидкам теперь было часов шесть утра. Даже в обычные времена я бы голову открутил любому, кто побеспокоил меня в такой час. Не задумываясь, прилично ли открывать двери в одном нижнем белье, я открыл дверь в одном нижнем белье. И взвыл.

– Нет, только тебя мне не хватало! Пожалуйста, сгинь!

– Прочь с дороги! – Фрэнни-младший – ни дать ни взять Моу Говард[82] из «Трех придурков» – отодвинул меня в сторону, и его оранжевые ковбойские ботинки снова без приглашения вторглись в мое жилище. Он остановился в холле, глядя по сторонам и в то же время не сводя глаз с меня. Казалось, он ищет что-то или запоминает обстановку.

– Что тебе надо? Убирайся и оставь меня в покое!

– Покой я тебе устрою. Вечный. Ладно, здесь все вроде в порядке. И должен тебе сказать, приятель, это как гора к херам с плеч.

– Слушай, прежде чем мы провалимся еще глубже в кроличью нору[83], дай мне спокойно позавтракать, а? Я ничего не ел с самых своих семидесяти лет.

– Завтрак – это хорошо. Я тоже не откажусь. Он осклабился, как злой волк из мультфильма – острые длинные зубы, зловещая физиономия. У меня не было сил объяснять ему, что я его не приглашал.

– Почему бы нам не поесть омлета с вустерским соусом и карри?

Эти его слова меня испугали, потому что именно это я и собирался приготовить.

– Знаешь, сядь-ка и заткни свой фонтан. Будешь есть то, что я подам.

– Укуси меня.

Я открывал кухонные шкафы.

– Мне только отравиться не хватало. Сядь и уймись.

Он сел, но униматься не спешил.

– Где ты был?

– Угадай. – Я достал свою любимую сковороду.

– Там, в будущем?

Я кивнул, вынимая из холодильника то, что мне было нужно для завтрака.

– Так ты еще ничего не знаешь? Я стал разбивать яйца в миску.

– Не знаю чего?

– Давай-ка сначала поедим, а потом можешь обосраться со страху.

– Новые сюрпризы?

– Слово сюрприз тут ни при чем, приятель. Все это один долгий кошмар. Вот выйдешь из дому – сам увидишь, что там творится. Слушай, кстати, кто такая Мэри Джей Блайдж[84]? Я видел ее по Эм-ти-ви. Ну и штучка! Пальчики оближешь!

Я собрался было сказать, насколько старомоден этот комплимент, но вспомнил, откуда мальчишка явился – он ведь жил в те годы, когда Фрэнк Синатра и его «Крысиная стая»[85]были самыми крутыми парнями, сигареты и ростбиф не считались чем-то слишком уж вредным, а Джеймса Бонда все еще играл Шон Коннери. В те дни «штучка – пальчики оближешь!» было самой что ни на есть лучшей похвалой.

– Не сыпь так много карри. Ты всегда слишком…

– Уймись!

– Как насчет чашки кофе, пока мы ждем?

– Как насчет того, что у меня руки заняты, а ты мог бы оторвать задницу от стула и сам сварить кофе?

– Вполне. Где у тебя кофейник?

– Мы кофейником не пользуемся. Машина вон там.

– Какая еще машина?

– Серебристая. Там, на стойке. Автомат для эспрессо. Вон, на столике – с длинной ручкой. Спереди написано: «Гаджа».

Сунув руки в карманы джинсов, он пренебрежительно цокнул языком с этаким мальчишеским гонором.

– Эспрессо? Этот твой итальянский кофе пусть педики пьют. У него вкус жженой резины. Где у тебя кофейник и «Максвелл хаус»? Меня устроит.

– Нет у меня никакого кофейника. Все, что есть, – это кофе для педиков. Или никакого. Не нравится – пей воду.

Он скрестил руки на груди и не произнес больше ни слова, пока я не поставил перед ним тарелку с завтраком. Не мог удержаться, чтобы не лягнуть еще разок.

– Я тебе положил немного фоонтаджиджи. У него напряглись плечи.

– Фоонта…– что?

– Фоонтаджиджи. Приправа из Марокко. Она очень… м-м-м…– Я игриво подбоченился и сложил губы бантиком.– Ядрреная,– жеманно раскатил я звуки «р».

Он оттолкнул от себя тарелку и вытер руки о джинсы.

– Вот сам это и ешь. А я не собираюсь. Фоонтаджиджи. Дерьмо собачье.

– Да лопай ты, черт возьми, что дают! Уж и пошутить нельзя. Это омлет с беконом, какой я всегда готовлю.

Он недоверчиво покачал головой и, вооружившись вилкой, стал осторожно тыкать омлет, как будто искал противопехотную мину. За еду взялся только после того, как обнюхал свою порцию, низко склонившись над тарелкой. Ел он молча, не дав никакому фоонтаджиджи ни малейшего шанса против своего зверского аппетита. Он чуть не уткнулся носом в тарелку, чтобы быстрее забрасывать в рот куски. Я хотел было сказать ему что-нибудь на сей счет, но вспомнил, что ведь он был мной, а я в его возрасте ел именно так, прости господи.

– Привет, Фрэнни. А это кто?

В дверях кухни стояла Паулина в зеленой ночной рубашке из тонкой ткани, которая мало что скрывала. Судя по утренней газете у нее в руке, она спускалась к почтовому ящику. На младшего она смотрела с явным интересом.

Вместо того чтобы ей ответить, я схватил мальчишку за локоть и притянул к себе.

– Она что же, видит тебя? А говорил, что только я могу тебя здесь видеть.

– Отпусти мою руку, ты! Не видишь, что ли, – я ем! И потом, я ведь тебе уже говорил, сегодня все с ног на голову перевернулось. Вот выйдешь из дому – сам увидишь. Потому я и вернулся. Тебе нужен кто-то, кто бы прикрыл твой зад.

– Но это же просто идиотизм какой-то! Откуда я могу знать, что делать, если правила все время меняются?

– Да нет никаких правил, приятель. Привыкай к этому. Иначе б я не угощался тут твоим завтраком.

– Фрэнни! – Обычно застенчивая Паулина говорила резковато, требовательно и при этом глаз не сводила с мальчишки.

– Ах да, Паулина, это сын моего троюродного брата, Джи-Джи. Вообще-то он Гари, м-м-м, Грэм, но мы всегда его называли Джи-Джи.

Меня так потрясло, что она теперь могла его видеть, что в голове почему-то не осталось ничего, кроме дурацкого фоонта… джиджи, вот как он получил имя. Он так на меня взглянул, словно я только что помочился ему на голову.

– Привет, Джи-Джи. Я Паулина.

Он ответил на это патентованной маккейбовской улыбкой на миллион долларов, очень мне знакомой. Когда Паулина, испытав на себе ее сногсшибательное действие, отвела глаза, он прошипел достаточно громко, чтобы я мог слышать:

– Джи-Джи?!

– Фрэнни нам никогда о вас не говорил. Я даже не знала, что у него есть троюродный брат.

Новонареченный Джи-Джи крутанул между пальцами вилку, которая описала полный круг. Этому впечатляющему фокусу обучил меня мой друг Сэм Байер, когда нам было по тринадцать.

– Ну, вы же знаете дядю Фрэнни…

– Дядю? Вы его зовете дядей? А откуда вы?

– Лос-Анджелес, Калифорния.

– Да знаю я, где Лос-Анджелес, – пожурила она его, но сопроводила свои слова кокетливой улыбкой, так что счет оказался в его пользу.

Не забывайте, это была та самая девица, которую я прозвал Тенью, потому что она всегда старалась быть как можно незаметней. Но теперь она говорила с Джи-Джи голосом, которого я у нее прежде никогда не слышал. Да я даже и подумать не мог, что Паулина способна на такой голос – жеманный и сексуальный. Более того, она говорила знающим голосом – и это было хуже всего. Паулина? Эта скромница, компьютерный гений, флиртует на моих глазах, как разбитная блондинка из какого-нибудь дурацкого сериала. И даже не врубается, с кем она флиртует-то! Я на минуту задумался, понравилась ли бы мне Паулина, когда я был в его возрасте? Нет, нисколько.

Но Джи-Джи, казалось, ею явно заинтересовался. Он похлопал ладонью по соседней табуретке и спросил:

– Не хочешь позавтракать с нами, Паулина?

– Я не завтракаю, а вот от кофе не отказалась бы.

– Ты почему так рано, Паулина? Обычно в это время ты еще спишь.

– Обычно да, но сегодня услышала голоса внизу и решила спуститься. И потом, у меня татуировка болит, наверно, поэтому я и проснулась.

На Джи-Джи это произвело огромное впечатление. Он восхищенно присвистнул.

– Вот это да! Ты татуировку сделала? Я, пожалуй, ни одной девчонки не знаю, которая бы решилась!

Я его поправил:

– У Пии Хаммер была татуировка.

– Да, но Пия чокнутая, – помотал он головой. – Эта жопа считает свои дыхания. А я говорю о нормальных девчонках.

Паулина медленно перевела свой взгляд соблазнительницы с меня на Джи-Джи. Я глазам своим не верил. Неужели это она? Выдержав для вящего эффекта паузу подольше, она сразила его важной подробностью. Но сказано это было нарочито небрежно:

– Мне сделали татуировку на попе. Вернее, немного выше. Ну знаешь, на пояснице? – Замолчав, она посмотрела на меня – как я отреагирую на это сообщение. К счастью, я уже наблюдал ее ягодичную живопись и потому остался невозмутим. Убедившись, что я не вскочу как ужаленный и не надаю ей по заднице, она продолжила: – Иногда там еще побаливает. Я, пожалуй, пойду оденусь и потом спущусь. Сваришь мне эспрессо, Джи-Джи?

– Нет проблем.– Он встал и подошел к машине. – Ух ты, у вас «Гаджиа»! Лучше машины для эспрессо нет.

Паулина кивнула в мою сторону и закатила глаза.

– Это Фрэнни купил. Он самый первый во всем мире кофейный сноб. Лично для меня и обыкновенный кофе хорош, но у него на этот счет просто какая-то мания.

– Но это и понятно: один раз попробуешь хороший эспрессо, и никакое растворимое дерьмо больше в рот не лезет, – заявил Джи-Джи, колдуя над машиной с видом знатока.

Я подавил смешок, наблюдая, как он стремится произвести впечатление на мою обычно застенчивую как улитка падчерицу.

– Да уж, – сказала Паулина и вышла из кухни, оглянувшись напоследок и бросив через плечо взгляд – угадайте, на кого?

Когда дверь за ней закрылась, я сцепил ладони на шее, закинул ногу на ногу и пропел:

– Посмотрим, как Джи-Джи сладит с этой Гаджи.

– Пошел ты в жопу со своим Джи-Джи! Как тебе такое в голову пришло?

– Сокращение от фоонтаджиджи. Даже он не смог удержаться от смеха.

– Ясно, первое, что на ум пришло. Похоже на французский фильм «Жижи» с Морисом Шевалье[86].

– Сомневаюсь, что кто-то тебя примет за Лесли Кэрон. Так показать тебе, как с этой штукой обходиться?

– Валяй. Неохота, чтобы Паулина меня приняла за умственно отсталого.

Я не мог удержаться, чтобы не спросить, с явным сомнением в голосе:

– Она тебе правда нравится?

А чтобы скрыть смущение, поспешно распахнул дверцу шкафа и стал доставать кофе и кофемолку. Открыл пакетик с кофе, потянул носом. Кайф!

– Да, нравится. У нее правда на заднице татуировка? Вот никогда бы не стал это делать. А если через пару лет захочешь от нее избавиться? Или картинка разонравится? Но раз она на такое пошла, уж точно не трусиха. Да и собою она ничего. Ты не согласен?

Я себя чувствовал неловко и смущенно. Как объяснить себе, мальчишке, что Паулина казалась мне жутко бесцветной, что я никогда бы ею не увлекся, с татуировкой или без? Но он был мною, а я был им, так почему же я не разделял его симпатии к Паулине?

– Ну покажи мне наконец, как управиться с этим твоим агрегатом. Быстрей – она может вот-вот вернуться.

Смотрел он на меня скептически, но я думаю, втайне не мог не впечатляться всеми сложными манипуляциями, которые необходимы для приготовления одной-единственной чашки кофе. Пока я так священнодействовал, мы трижды поспорили. Почему я не покупаю молотый кофе, чтобы сэкономить время? Зачем нужна машина, которая варит за один прием только одну чашку кофе? Когда я ему сказал, сколько «Гаджиа» стоит, его чуть удар не хватил. Не забывайте – парень привык к ценам шестидесятых годов. Последний раунд наших словесных баталий начался, когда он спросил, зачем мне надо заниматься такой вот херней. Я отвечал спокойно, думал, ему и вправду интересно. Но он меня и не слушал – ему нужно было только подтвердить свое мнение обо всех глупостях, что я делаю. Когда я посмел не согласиться, он разозлился и настроился на воинственный лад. Настоящий головорез, к тому же с характером, да и язык под стать. Я очень хорошо помнил эти свои качества, которые изживал в течение долгих лет. И как только мои родители меня выносили? «Поганец моего сердца» – так назвал меня однажды отец. «Геморрой» – так бы я назвал этого нахала.

Я все же закончил колдовать с кофеваркой, и над белой чашечкой поплыл божественный аромат свеже-заваренного кофе. Джи-Джи пригубил напиток.

– Вкусно, только хлопотно. Дай-ка я сам приготовлю следующую порцию.

Я побрел в ванную, а он стал молоть зерна. На пороге кухни я оглянулся и увидел: он поднес к носу горсть зерен и улыбался, закрыв глаза, – милая картинка. Я вспомнил! Я вспомнил, что в его возрасте никогда не признавал, что есть вещи, которые мне сильно нравятся, потому что любое проявление эмоций с большой буквы было признаком слабости. В те времена первой и важнейшей заповедью настоящего мужчины было: Всегда Оставайся Невозмутимым. Выражай одобрение всего лишь пожатием плеч, в крайнем случае – двухдюймовой улыбкой. Держи все в себе, а особенно свои эмоции. Пусть инициативу проявляют девчонки, пусть они демонстрируют свою любовь, а ты делай вид, что тебе это по барабану. И если ты сделаешь девчонке что-нибудь хорошее, не признавайся в этом или дай понять, что это мелочь. Заповедь номер два гласила: никому и никогда не показывай, будто тебя в этой жизни что-то очень волнует.

Но эта тайная улыбка, осветившая лицо Джи-Джи, когда он был уверен, что его никто не видит, была ключом к тому, что его впоследствии спасло, точнее, что спасло меня. Много лет он считал, что цель жизни – невозмутимость. Но в один прекрасный день он понял: дружеский интерес гораздо лучше.

Обо всем этом я размышлял, когда, повернув по коридору, снова увидел голую задницу Паулины – на сей раз в зеркале ванной. Точнее, увидел я часть ее задницы – одной рукой Паулина приподнимала рубашку, а другой оттягивала вниз трусы. Поднявшись на цыпочки и переступая с ноги на ногу, она выгибала спину и пыталась рассмотреть через плечо свой зад в зеркале.

Она увидела в зеркале меня.

– Фрэнни, иди сюда! Скорей! Я вперил глаза в пол.

– Паулина, опусти рубашку.

– Нет, ты должен это видеть. Ты должен посмотреть. Ты должен мне сказать, что все так и есть и я не сошла с ума.

Я шагнул вперед, не поднимая глаз.

– Что увидеть?

– Моя татуировка. Она исчезла. Все исчезло, даже повязка. Как такое возможно? Я ничего не трогала. Только немного сдвинула повязку, чтобы посмотреть, а потом вернула ее на место. А теперь все исчезло. Все!

– Дай-ка взгляну.

Так оно и было. Той ночью, когда я увидел ее голой, там, на пояснице, было вытатуировано это перо – яркое, рельефное, многоцветное. А теперь – ничего: идеально чистая молодая кожа.

– Оно было точно здесь,– она прикоснулась к этому месту, и на ее коже появилась ямочка.– Вот тут, а теперь его нет. Как такое возможно, Фрэнни?

Я прикоснулся к ней – не почувствуют ли чего-нибудь мои пальцы, раз глаза не видят. Провел подушечками по ее коже, надеясь нащупать шероховатость, царапину, хоть какую-нибудь неровность, по которым можно было бы понять, куда исчезло столько разноцветных чернил, введенных под девичью кожу меньше трех дней назад.

Ничего. Я не стал объяснять Паулине то, что все равно не мог объяснить, а вытолкнул ее в коридор, облегчился и вернулся на кухню. Джи-Джи еще раньше сказал, что снаружи все изменилось. Теперь я, кажется, начал понимать, что он имел в виду. Мне требовались ответы, а он был единственным, кто мог хоть что-то знать.

Когда я вошел на кухню, Паулина тыкала пальцем сквозь свою ночную рубаху в то место на спине, где должна была находиться беглая татуировка.

– Так покажи,– предложил Джи-Джи самым своим невинным голосом.

Я слегка двинул ему по затылку:

– Прекрати. Пошли выйдем, шалопай ты этакий. Паулина, мы через пять минут вернемся.

Проходя мимо Паулины, он тронул ее за плечо:

– Не вздумай уйти. Я скоро вернусь, и мне надо посмотреть, где она была, эта твоя картинка.

– Хорошо, Джи-Джи,– прощебетала она.

– Если ты хоть пальцем прикоснешься к Паулине.,.

– Отстань! Тоже мне блюститель нравственности! И что это ты лупишь меня перед ней? Я ничего такого себе не позволял!

– Пока нет, но собираешься. «Мне надо посмотреть, где она была, эта твоя картинка». Тоже мне соблазнитель. Ты, поди, прошел полный курс в Школе обольстителей Фреда Флинтстоуна[87]. Тонко. Очень тонко!

Он пихнул меня.

– Куда пойдем?

– Ты сказал, что сегодня все переменилось. Что ты имел в виду?

– Открои парадную дверь и сам увидишь, тупица.

Тип, который живет напротив нас через улицу, ездит на белом «сатурне». Он всегда оставляет машину у своего дома и звереет, если кто другой займет это место. Открыв парадную дверь, я увидел черный «ягуар» модель VII – как раз там, где должен был стоять «Сатурн». Этот «ягуар» был достаточно дорогой и редкой моделью даже в шестидесятые, когда выпускали такие машины, теперь же это и вовсе раритет. Я точно знаю – у моего отца был такой. Единственная его слабость. Он купил машину из вторых рук и очень ее любил, хотя она и была жутким дерьмом, выброшенные на ветер деньги. С той минуты, как он пригнал ее домой, и до того, как наконец продал с большим убытком, она то и дело ломалась. Ремонт стоил невероятных денег, к тому же приходилось ездить в соседний городок к дорогому механику, специалисту по машинам «иностранного производства». В нашей семье никто, кроме отца, эту машину не любил. Но он упорно отказывался признать, что предыдущий владелец его надул.

Так вот, в то утро напротив моего дома стоял в точности такой же черный «ягуар», как у моего отца. Я смотрел на него, погружаясь в воспоминания. Но у меня была куча дел, поэтому я только показал на него Джи-Джи и сказал:

– Прямо как отцовский «яг», а?

– Это и есть отцовский «яг», приятель. Я сам видел, как отец из него выходил.

Прежде чем я нашел слова для ответа, мимо медленно проехал травянисто-зеленый «студебеккер-аванти». За рулем сидела женщина. В кабине царил полумрак, но я все же разглядел ее силуэт, который мне показался знакомым. Я уже лет двадцать как не видел «аванти». Этот выглядел так, как будто прибыл сюда прямехонько из магазина.

По тротуару в нашу сторону, сутулясь, брели два подростка. Обоим лет по шестнадцать, волосы до плеч, одеты в мешковатую одежду, всю в цветастых разводах. Хиппи, отставшие от жизни лет этак на тридцать.

Поравнявшись с нашей верандой, оба приветствовали нас символическими знаками мира и сказали:

– Привет, Маккейб!

Джи-Джи и я в один голос им ответили. Посмотрели друг на друга. Хиппи тоже переглянулись, но, не останавливаясь, поплелись дальше, как обкурившиеся персонажи из комикса Р. Крамба. Улыбнувшись вслед этим ходячим анахронизмам, я вдруг вспомнил, что знаком с ними, знаю даже их имена.

– Никак это Элдрич и Бенсон?

– Именно, братишка.

– Но как такое возможно?

Голос Джи-Джи был исполнен сарказма.

– Ну, давай с минуту обо всем этом поразмыслим. Напротив, через улицу – отцовский «ягуар». Элдрич и Бенсон прошли мимо. Проехала Андреа Шницлер в своем «аванти»…

– Так это была Андреа?

– Именно, братишка.

Мой отец умер. Энди Элдрич погиб тридцать лет назад во Вьетнаме. Андреа Шницлер уехала из Крейнс-Вью еще до окончания школы и как в воду канула. У ее отца был зеленый «аванти». Мы, бывало, обсуждали – что бы лучше поиметь: Андреа или ее машину.

– Выходит, теперь снова шестидесятые? Мы вернулись в шестидесятые?

– Ага.

Я показал большим пальцем на дом:

– Но там внутри, Паулина и Магда, они…

– Разумеется, внутри, в доме… А снаружи у нас шестидесятые. Добро пожаловать в мой мир.

Он подпрыгнул и уселся на деревянных перилах веранды.

Не успел я и рта раскрыть, как в доме напротив хлопнула дверь. Мой отец прошел по дорожке к машине. Ему снова было около сорока, волосы еще оставались. На нем был бежевый летний костюм – я помню, мы его вместе покупали. Он всегда ходил на работу в костюме, всегда в галстуке. Галстуки он предпочитал одноцветные – черные или темно-бордовые. Всяких там полосок или сумасшедших рисунков не терпел. Как-то я подарил ему на день рождения галстук по рисунку Питера Макса[88] – разноцветные фосфоресцирующие слоники и космические ракеты. Он покорно его надел, чтобы меня не огорчать, но было очевидно, что ему это невыносимо. Он одевался так, чтобы быть незаметным, словно чем меньше он выделяется, тем лучше. В возрасте Джи-Джи я любил отца, но не очень-то уважал. Мы с ним обитали на разных планетах, хотя и под одной крышей.

Это было в шестидесятых. На своих джинсовых куртках мы носили значки с призывом (идиотским): «Не доверяй никому старше тридцати». Имелись в виду все, у кого постоянная работа, кто носит костюм, покупает дом в кредит, кто верит в Систему… Я не стал хиппи, потому что моими коньками были насилие, эгоизм, запугивание. Пацифизм лишил бы мою жизнь удовольствий и головокружительных возможностей. Но мне нравились наркотики и свободная любовь – важнейшие составляющие молодежного движения. Что в геометрической прогрессии ухудшало мои отношения с отцом. Только позднее, побывав во Вьетнаме, где на моих глазах ребятам вроде Энди Элдрича отрывало головы, я понял, сколь многое из того, чем жил и во что верил мой отец, было правильно.

Когда «ягуар» проезжал мимо нас, Джи-Джи крикнул:

– Эй, пап! Я здесь!

Но водитель, человек, которого я самолично похоронил, даже не взглянул в нашу сторону, хотя это точно был он – отец. Живой, как прежде.

Мы смотрели вслед машине, пока та не скрылась из виду.

– Что это за чертовщина? – спросил я, повернувшись к мальчишке.

– Я так думаю, кто-то тут нам поднасрал, Астопел или кто другой из его компании.

– И зачем?

Он вытащил из пачки сигарету, закурил.

– А затем, что им надо, чтобы Фрэнни Маккейб что-то для них сделал. Тебе на это отпущена одна неделя. Но почему-то они не могут тебе сказать, что именно ты должен делать. Ну, они и начали с намеков – возвращение похороненного пса, перо, опустевший дом Скьяво…

– И татуировка Паулины – ведь это было изображение того же самого пера. Но теперь и оно исчезло. Погоди-ка, у нее в руке была газета. Она, наверно, выходила сюда этим утром, когда все снаружи менялось!

Он кивнул, выпустив кольцо дыма.

– А это точно соответствует тому, что я думаю. Намеки на тебя не подействовали. Того, что им надо, ты не сделал. По-моему, они ужасно огорчились и доставили сюда меня, чтобы я тебе помог. Если Фрэнни-взрослому это не под силу, доставим Фрэнни-малого. Но из этого тоже ничего не получилось, и тогда они зашвырнули нас обоих в будущее.

Я взял у него сигарету, затянулся, вернул ее младшему.

– Кто такие они?

– Понятия не имею. Вопрос на сто тысяч долларов. Но это почти не имеет значения. Мы знаем, как они сильны. Тасуют время, как хотят, куски нашей жизни и все остальное. Но заставить тебя сделать то, что им нужно, пока еще не смогли. Получается, они не всесильны. Будь они Господом Богом, просто бы сказали: «Сделай то-то!» А они ничего такого не говорят, потому что не могут.

– Может, они какие-нибудь мелкие божки, – пробормотал я, размышляя вслух.

Он загасил окурок о подошву ботинка и швырнул в хризантемы Магды.

– Мелкие божки, вот это в точку. Но погляди вокруг, они тут сильно поднасрали! Ты побывал в будущем и должен был вернуться в свое время. А вместо этого ты оказался в своем и в моем одновременно.

– Джи-Джи! Ты где? – донесся до нас из дома голос Паулины.

Он соскочил с перил и подошел к двери.

– Как ты догадался? – спросил я, схватив его за Руку.

Он высвободил руку. Впервые за все время голос его зазвучал мягко и уязвимо:

– Ничего другого просто не пришло в голову. Думаешь, я прав?

– Похоже, да.

Он воодушевленно засиял, придвинулся ко мне поближе, чтобы поделиться очередным своим озарением:

– Знаешь что? По-моему, они меня сюда доставили, потому что ты в одиночку не сможешь сделать то, чего они от тебя ждут. Я тебе нужен, иначе ничего у тебя не выйдет.

– Зачем бы это ты мне мог понадобиться? – спросил я, пожалуй, слишком громко.

И в мгновение ока все вернулось назад – голос, хулиганские манеры:

– Потому что ты стал ручным, господин начальник Маккейб. Вытираешь личико мягонькими розовыми полотенчиками и даже не замечаешь этого – привык. Зато я, как и прежде,– пещерная версия Фрэнни Маккейба. Утираюсь чем попало и ссу из окна. Раскачиваюсь на лианах в диких джунглях. Охочусь с дубиной в вельде.

Мне надо было осмотреть город. Хотя у меня и оставалось совсем немного времени, чтобы сообразить, чего «им» от меня нужно, но я хотел взять короткий тайм-аут и увидеть Крейнс-Выо, перемотав пленку на тридцать лет назад. Я вернулся в дом за брюками и ботинками, Джи-Джи с Паулиной болтали и хихикали в кухне. Они и не заметили прошедшего мимо старика в боксерских трусах. Приятно было видеть Паулину такой счастливой, пусть даже благодаря этому трахуну с его низкопробными подходцами.

Натянув джинсы и футболку, я снова вышел на веранду и спустился по ступеням. Сделав несколько шагов, я остановился и взглянул на другую сторону улицы. С чего бы это мой отец выходил из того дома напротив в такой ранний час? Я тщетно пытался припомнить, кто там жил три десятка лет назад. После надо будет спросить у Джи-Джи.

Зато я хорошо помнил, что чем старше становился мой отец, тем больше он страдал от бессонницы и в любое время суток выходил из дому прогуляться или прокатиться на машине. Мы с матерью привыкли к его уходам и возвращениям в самые неурочные часы. Мать однажды даже сказала, что отец отличается от любого другого Тома, Дика или Гарри[89] разве что своей бессонницей и своим «ягуаром». Моего отца звали Том.

Бредя по улице к центру города, я вспомнил жуткую историю, рассказанную мне матерью. Однажды незадолго до свадьбы они с отцом условились о свидании в Нью-Йорке под большими часами на вокзале Гранд-Сентрал. Мать пришла чуть раньше условленного времени и с нетерпением ждала своего жениха. Через некоторое время она увидела его и поспешила ему навстречу. Ей потребовалось сделать немало шагов (так она выразилась), и, глядя в упор на этого парня, она в конце концов поняла, что это не Том Маккейб, а совершенно незнакомый ей человек. Сперва она была потрясена своей ошибкой, затем порадовалась, что не успела поставить себя в глупое положение, и с тем вернулась на прежнее место под часами.

Через несколько минут она наконец увидела – и теперь у нее уже не было никаких сомнений – Тома. Она опять двинулась к нему, чтобы сказать «привет». Но, господи помилуй, это случилось еще раз, хотя теперь ей потребовалось сделать немного меньше шагов, чтобы убедиться: вот уже второй незнакомец разительно похож на ее возлюбленного. Она смеялась, когда рассказывала мне это, но при отце никогда о том случае не вспоминала. Мы с ней оба понимали, что все это пусть и забавно, но чертовски грустно. Ведь в самом деле, если, скажем, швырнуть палку в толпу пассажиров, ожидающих поезда часов этак в семь утра на любой из станций округа Вестчестер, или в стайку клерков в любом из офисных зданий Манхэттена в обеденный перерыв – она наверняка заденет шестерых точных копий моего отца. Вот почему мать так радовали его бессонница и его пижонская машина. Это были две его уникальные черты.

Я брел по улице, с удовольствием разглядывая великолепные старые машины, которые в мое время выглядели бы как вымершие ископаемые – «корвейр» и «МГ-А», припаркованные напротив друг друга через дорогу. Возле старого дома Эла Сальвато стоял автомобиль его отца – «форд-эдсел» цвета собачьего дерьма. Машина с кнопками автоматической трансмиссии прямо на рулевом колесе. Сальвато-отцу нравилось, когда мы, ребята, забирались в его «эдсел», припаркованный возле дома. Эл всегда сам предлагал мне сесть на место водителя, но это только потому, чтоон меня побаивался. Все мои приятели меня побаивались – и было за что. Мне нравилось драться, воровать, лгать и делать больно. Любимым моим занятием было отрубать людей вчистую, предпочтительно чем-нибудь железным. Я воплощал в себе все те качества, которых родители боялись как огня. Я был малолетним правонарушителем, подонком, червивым яблоком, преступником, который когда-нибудь непременно попадет в ад, в тюрьму, и уж во всяком случае ничем хорошим не кончит. И я гордился всеми этими обвинениями. Я прошел мимо маленького голубого домика, где жил заместитель директора школы. Когда его стараниями меня исключили из школы за кражу книжки у учителя, я поджег его автомобиль. А в конце квартала в жутковатом домике, с комнатами на разных уровнях, обитал глава местного отделения Союза ветеранов иностранных войн. Однажды ночью я взломал дверь их зала заседаний и украл все оружие, которое там было в витринах. И так далее.

Но прав ли Джи-Джи? Неужели розовые полотенца Магды и счастливая жизнь превратили меня в добропорядочного обывателя? И что еще важнее – тревожит ли меня это? Какое это может иметь значение, если с тем Фрэнни я простился бог знает сколько лет назад? Что мы видим на своих старых фотографиях, кроме дурацких причесок и безвкусных нарядов – ты их двадцать лет как пожертвовал Армии спасения? Неужели этот самодовольный сопляк там, в доме, и вправду я или же мы просто в разное время обитали в одном теле, как в гостиничном номере?

Мимо меня торопливо протрусила маленькая собачка. Вид у нее был важный и целеустремленный.

– Джек!

Услыхав свое имя, пес остановился и выжидательно на меня взглянул. Я сунул ладонь ему под нос, он ее обнюхал, но хвостом не завилял. Это был пес моего друга, Сэма Байера. Беспородный симпатяга, который мне очень нравился когда-то. Что, однако, не помешало мне много лет назад помочиться на него и Джонни Петанглса, когда Джек сидел у Джонни на коленях, но это уже другая история.

Поскольку я оказался для него всего лишь чужаком с пустыми руками, Джек потрусил дальше. И тут я сообразил, что он, видимо, направляется к моему дому, потому что именно там жила семья Байеров, когда мы были детьми. Мне этот дом всегда нравился, и когда несколько лет назад его выставили на продажу, я его купил. Пес вернется к себе домой, и что он там найдет? Семью Байеров образца 1965-го или юных Паулину и Джи-Джи, все еще флиртующих друг с другом над чашками итальянского кофе? И что, если это все-таки окажется семейство Байеров? Что, если я пойду следом за собакой и обнаружу, что все в моем доме переменилось, стало таким, как тридцать лет назад? А что, если меня навсегда вернули в тот мир, где я был угрюмым, злобным, психованным мальчишкой?

– Заткнись и иди, куда шел, – сказал я вслух; не подстегни я себя этим окриком, я так и стоял бы там в ожидании Годо или кого еще[90], кто бы мне подсказал, как выпутаться из этой ситуации.

И тут кое-что совершенно неожиданно пришло мне на помощь – мой собственный желудок. Внутри у меня вдруг раздалось урчание, напоминавшее негромкий львиный рык. Я ведь так и не поел. Голод, который не отпускал меня ни на минуту с тех самых пор, как я проснулся, стал совершенно нестерпимым. Но с этим проблем не было – я находился в двух шагах от столовой Скрэппи. Закажу себе на завтрак кучу всякой еды, а тюка буду с ней расправляться, что-нибудь придумаю. Составлю план. Наконец-то у меня был план, и от этого я бодрее зашагал вперед.

Поднимаясь по ступенькам закусочной, я бросил взгляд на самую верхнюю. Как-то вечером я отбил от нее здоровущий кусок – запустил кувалдой в свою тогдашнюю подружку. Слава богу, я промахнулся – кувалда пролетела в миле от девчонки, а вот от ступеньки откололся большой кусок. Скрэппи Кричелли – он был таким жутким крохобором, что, набздев под одеялом, никому бы не дал понюхать, – два года не менял ступеньку. К счастью, он так и не дознался, кто ее расколотил. Бог знает сколько его посетителей спотыкались на ней и грозили Скрэппи судом. Думается, он не без удовольствия смотрел, как они летят с крыльца вверх тормашками. Кончилось все тем, что кто-то наконец подал на этого патологического жадину в суд и Скрэппи потерял кучу денег.

И вот она снова под моей взрослой ногой и выглядит так, будто кто-то отгрыз от камня изрядный кусок. Значит, они – кто уж они такие – и эту деталь восстановили. Входя в закусочную, я подумал: сколько еще раз, думая о них, мне придется мысленно прибавлять «кто уж они такие»?

Первым, кого я увидел внутри, был Скрэппи Кричелли, который восседал за кассой с зубочисткой во рту, читая «Нэшнл инквайерер». Выглядел он сегодня лет на сорок с лишком. Ему предстояло умереть от удара на этом самом месте вскоре после своего шестидесятилетия.

За стойкой была Элис, его дочка, в красном платье официантки, которое едва вмещало ее великолепные формы. Оба окинули меня равнодушными взглядами. Я сел на девятое по счету сиденье перед стойкой, на свое обычное место. Это вызвало у меня улыбку. Когда я поднял голову, Элис смотрела на меня взглядом, в котором читалось: «Ты что, совсем сбрендил?»

Я хотел сказать что-нибудь, но что? И я потянулся за меню. Как и всегда, за селекторы каждого из музыкальных автоматов было заткнуто по три меню, в бирюзовой обложке с золотыми буквами. Заказав завтрак, я решил поглядеть, какие же хиты сегодня у Скрэппи в его автоматах.

– Желаете кофе? – Скрэппи и все его семейство были родом из Бронкса и говорили с сильным характерным акцентом.

– Да, пожалуйста. И еще яичницу и картофельные оладьи с беконом.

Она кивнула, наливая мне в кружку дымящийся коричневый кофе. Да, коричневый. А еще от него несло помоями, и я знал, что на вкус он будет не лучше – кофе здесь всегда был такой. Столовая Скрэппи была грязной забегаловкой, обслуживавшей копов, водителей грузовиков да детишек из средней школы, готовых есть что угодно, лишь бы это был гамбургер и картошка «фри». Заикнись здесь насчет эспрессо, и они, как и Джи-Джи, решили бы, что ты неженка.

Я откровенно любовался попкой Элис, как вдруг почувствовал его присутствие – секундой раньше, чем он заговорил:

– Прошу прощения. Мне неловко вас беспокоить, но я хотел бы кое о чем с вами поговорить. Не возражаете?

Я повернул голову и встретился взглядом с отцом в двух футах от меня. Я развернул вращающееся сиденье, чтобы он увидел мою физиономию целиком.

– Слушаю вас.

Увидев его вблизи, я понял, что мы примерно одного возраста. Моему отцу и мне было под пятьдесят. У меня по спине забегали толпы мурашек.

– Просто не знаю, как сказать, вы еще, чего доброго, примете меня за сумасшедшего, но… Ничего, если я сяду?

– Пожалуйста. – Я указал на соседнее с моим сиденье.

Этот костюм. Я так хорошо помнил этот его темно-синий костюм.

– Я вот сюда вошел, а когда вас увидел, то просто глазам не поверил. У меня, видите ли, есть сын, ему сейчас семнадцать. А я смотрю на вас и думаю, что он со временем станет точно таким, как вы. Это просто невероятно.

Я положил в кофе сахар.

– Он у вас, наверно, симпатичный парень.

Мой отец был человеком очень скованным, не умевшим сказать ничего смешного. Но он был замечательным, благодарным слушателем. Не успел я закончить фразу, как он расхохотался. Так зашелся в смехе, что даже закашлялся.

– Сядьте лучше, пока не свалились. – Я чуть было, чуть было, не закончил: «Отец».

Он сел, а я подвинул ему свой стакан с водой. Он сделал один глоток и покачал головой.

– Ну, вы меня и рассмешили. Меня зовут Том Маккейб.

Он протянул руку, и я представился:

– Билл Клинтон.

– Рад с вами познакомиться, Билл. Но мне все время хочется назвать вас Фрэнни. Так зовут моего сына.

Я кивнул, улыбаясь, отхлебнул кофе и чуть не поперхнулся.

– Простите, но ничем вам не могу помочь. Я – Билл, жену мою зовут Хилари, а нашу дочь – Челси.

Он выпил воды.

– Конечно. Но сходство все же потрясающее. Позвольте полюбопытствовать, чем вы занимаетесь?

Я вперил взгляд в стойку, я загадочно кивнул и, выдержав паузу, сказал:

– Политикой.

– Правда?

Это произвело на него впечатление. Мой отец интересовался политикой. Он часто читал матери вслух статьи из «Нью-Йорк тайме» о всяких пакостях, творящихся в Вашингтоне. И всякий раз у него находился к ним собственный комментарий.

– Это поистине удивительно. – Он усмехнулся и крепко потер лицо обеими ладонями. – Моему сыну повезет, если он не сядет в тюрьму. Фрэнни – тот еще типчик.

У меня от его слов сжалось сердце. Почему? В тюрьму-то я попал, но только в роли начальника. Я знал, что добился в жизни кой-каких успехов, и Том Маккейб, видя это, очень мной гордился. Я вроде как стал добропорядочным гражданином, а он всегда мечтал об этом. Так почему же его слова меня задели за живое? Да очень просто: сколько бы тебе ни было лет, твои отношения с родителями – это что-то вроде выгуливания собаки на втяжном поводке. Чем ты старше, тем больше выбираешь поводок. Проходят годы, ты уходишь так далеко, что даже забываешь о поводке. Но, вполне предсказуемо, ты выбираешь всю длину поводка, или они по какой-то причине начинают наматывать его назад, и вот ты уже опять под боком у них – снова провинился, снова ищешь их одобрения. Ты можешь быть каким угодно сильным и независимым, но мать и отец всегда имеют над тобой власть.

– Может, вы слишком строги со своим ребенком, Том. – Я не мог себя заставить встретиться с ним взглядом.

– Знай вы моего Фрэнни, вы бы так не сказали.

– Может, я в его годы сам был таким, так что знаю, что говорю.

– Билл…

– Ваш заказ. – Элис с грохотом поставила передо мной тарелку.– Еще чего-нибудь?

Бледные желтки резко контрастировали с темно-коричневым, как древесная кора, беконом. Кулинарный шедевр а-ля Скрэппи.

Я улыбнулся ей. Она не ответила на улыбку.

– Что-то не так?

– Да. Я еще заказывал картофельные оладьи.

– Не, не заказывали. Тут вмешался мой отец.

– Заказывал-заказывал. Я сам слышал.

Элис нахмурилась и уперла руку в бок, без слов говоря: «Что, хочешь устроить скандал?» Мне вспомнилось, что, когда я был помоложе, мы, мальчишки, исходя от похоти при виде Элис, называли ее «сучка сисястая». Но было это в те далекие времена, когда мир еще не сделался политкорректным. Но я вспомнил про Элис и еще кое-что – куда как более важное.

Махнув рукой на картошку, я сказал:

– Бог с ним. Я от нее толстею. А вопрос вам задать можно?

Ее рука не убралась с бедра.

– Это смотря о чем.

– Вы знаете сына этого человека – Фрэнни Маккейба?

Ее лицо медленно расплылось в широкой улыбке.

– Конечно, я знаю Фрэнни. Славный парнишка.

– Славный? Как это? В каком смысле?

– А вы его не знаете? Здорово на него похожи. – Она взглянула на отца, согласен ли он.

– Мы о нем сейчас говорили, спорили, что о нем могут думать другие.

– Я же говорю – Фрэнни славный.

Голос ее снова зазвучал по-хамски. У меня возникло желание запустить ей яичницу в разрез платья, но я сдержался – сначала мне нужно было выведать у нее кое-что, а стоит ее вывести из себя, и пиши пропало.

– Значит, славный, и больше ничего?

Молоденькая официантка скосила взгляд на своего папашу. Он по-прежнему сидел, уткнув нос в свою туалетную бумагу, так что она могла поболтать с нами.

– Когда Фрэнни заявляется сюда с дружками, он разыгрывает из себя этакого крутого парня. Но без них он довольно милый и ведет себя очень даже прилично.

Прямо в яблочко! Давай-давай, Элис, расскажи-ка Тому эту историйку.

Но она, похоже, не собиралась вдаваться в подробности, и мне пришлось ее подстегнуть:

– Значит, славный? Это как?

– Да вот так. Я как-то поссорилась со своим парнем. Ну мы с ним, ясно, были никакие не Оззи и Харриет[91]. Ну вот, раз вечером мы с ним тут здорово сцепились… – Она опять оглянулась – чем там занят босс. – Ну и я, совсем того… разревелась, ну точно припадочная. Хорошо, тут почти никого не было, только Фрэнни и заметил. Но он был такой славный! Он тут был без дружков, и мы с ним часа два проговорили. Его же ведь никто не заставлял. Не корчил из себя крутого, ничего такого, просто был славный. И говорил кучу всяких умных вещей. Он много говорил о людях вообще, и я потом много об этом думала. А на другой день он снова пришел. И пластинку мне подарил – я ему говорила, что мне она нравится, «Concrete and Clay»[92]. Ему этот диск тоже нравился. И это его тоже никто не заставлял. Парень он что надо, ваш Фрэнни. – Последнюю фразу она произнесла, глядя в упор на отца.

Я довольно хмыкнул.

– Хорошая история, Элис. А теперь как насчет моих картофельных оладий?

Теплота из ее глаз вмиг куда-то испарилась.

– Что вы сказали?

Подавшись вперед, я громко – Скрэппи услышал бы меня даже с того света – произнес:

– Я сказал, что хочу получить картофельные оладьи, которые я пока так и не получил, детка!

– Это там что такое? – раздалось из-за кассового аппарата. Голос напоминал вой артиллерийского снаряда. Услышав его, наша официантка галопом припустилась за моей картошкой.

А я тем временем принялся поглощать вредную еду со своей тарелки – великолепный вкус. Заправив в рот несколько кусков яичницы, я ткнул вилкой в направлении отца и изрек:

– Бывает, что и овца рядится в волчьи одежды, Том. Попробуйте как-нибудь потихоньку заглянуть ночью к нему в комнату – может, он читает под одеялом с фонариком.

Он ухмыльнулся глупости такого предположения. Враг общества номер один читает под одеялом? Но что-то в моих словах, видимо, тронуло его, и в следующую минуту вид у него стал такой, будто еще чуть-чуть – и он мне поверит.

Мы замолчали, но тишина меня не тяготила, с меня довольно было и того, что я снова рядом со своим стариком, потягиваю жидкий кофе у Скрэппи. И как бы чудовищно это ни звучало, но я ценил его тем сильнее, что знал, какой будет жизнь без него. Сколько бы это – сон, кошмар или бог знает что еще – ни длилось, я не променял бы это место ни на какое другое на земле. Я был готов сколь угодно долго сидеть в этой забегаловке, убеждая моего скептически настроенного отца, что его сынок не так уж плох и хорошее начало в нем рано или поздно возьмет верх.

Посетители входили и выходили, но в столовой было относительно тихо. Пока я ел, мы с отцом почти не разговаривали. Элис принесла-таки мою картошку, но запустила порцию вдоль по стойке, будто летающую тарелочку. Отец заказал у другой официантки булочку с черникой и стакан апельсинового сока и быстро расправился с ними. Я принялся вычищать свою тарелку последним кусочком тоста, чтобы ни капли вкусноты не пропало. Покончив с этим, я посмотрел налево и увидел, что она направляется прямо к нам.

Ее звали мисс Гарретсон. Виктория Гарретсон. Она была учительницей музыки в начальной школе Крейнс-Вью. Всегда полненькая и розовощекая, она горела могучей – такой, что просто штаны рвет, – любовью к своему предмету, отчего большинство ее учеников неизбежно проникались отвращением к источнику этой страсти. Целых три года она и меня учила музыке. Ненавидеть ее было нельзя, потому что дети обычно ненавидят только тех учителей, которые в полном смысле этих слов мучают и унижают их каким-нибудь жутким способом. Мы просто не могли выносить того энтузиазма, с которым она размахивала руками и надувала щеки, дирижируя нашим исполнением песен Стивена Фостера[93], или звеня на треугольнике, или тряся маракасами[94]. Я ей должен быть благодарен за то, что и секунды не стану переживать, если ни разу в жизни больше не увижу и не услышу маракасов. Какой она была внешне? Ее можно было принять за молодящуюся продавщицу из отдела постельного белья в крупном универмаге, расхваливающую свои товар с чрезмерным пылом. Или за секретаршу в офисе далекой от процветания риэлтерской фирмы. Или за чью-нибудь тетушку.

– Том! Что ты тут делаешь в такую рань? Том? Мисс Гарретсон знакома с моим отцом? Настолько близко, что зовет его по имени?

– Вики! Привет! Между прочим, я мог бы и тебя о том же спросить.

Вики?

Она молча остановилась и сцепила руки в замок, разглядывая меня. У нее были толстые губы, покрытые, как штукатуркой, темной помадой. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить: она ждет, что ее формально представят или что мы оба встанем как истинные джентльмены. Отец и в самом деле встал, а я остался сидеть.

– Вики Гарретсон, это Билл Клинтон.

Кивнув, я одарил ее подобием улыбки. Она окинула меня оценивающим взглядом. Я мысленно перенесся на сорок лет назад, когда ее взгляд имел совсем иной смысл: застегнута ли молния на моих древних брюках, не вымазал ли я во время завтрака джемом свою футболку Клуба Микки Мауса.

– Вики работает учительницей в нашей школе.

– Теория музыки и хоровое пение, – с гордостью соврала она. Единственная теория, которую преподавала эта бабенка, гласила: «Вынь-ка, мальчик, палец из носа и читай ноты». Но мне это понравилось – мисс Гарретсон лжет, чтобы произвести на меня впечатление.

– А вы чем занимаетесь, мистер Клинтон?

– Билл – политик, – восхищенно сообщил ей мой отец.

– Ой, как интересно. Позвольте присесть?

– Конечно же, Вики.

Он указал ей на сиденье, и она взгромоздила туда свой внушительный зад.

Мы немного поговорили о всяких пустяках. Мисс Вики была занудлива и целиком поглощена собственной персоной. Было видно, что она влюблена в звук собственного голоса, в восторге от собственной жизни. Но я не очень-то вслушивался в то, что говорилось, а как завороженный наблюдал за безмолвным диалогом их тел, который проходил параллельно с нашей беседой. Мне не составило труда прочесть все между строк. И когда я прочел, то стал ухмыляться как сумасшедший – видок у меня наверняка был более чем странный. Потому как было ясно, что Том Маккейб паркует свой тощий «пинто» в гараже у Вики. Их разговор изобиловал интимными шуточками и недомолвками, пылкими взглядами и как бы нечаянными упоминаниями об общем прошлом. Я уж не говорю о сильных электрических разрядах, то и дело проскакивавших между ними. Значит, отец трахал мою прежнюю училку по музыке! Они и не думали таиться, потому что – ну кто я был для них? Посторонний, которого они повстречали в закусочной и вряд ли когда-нибудь увидят вновь. Что-то вроде соседа в самолете или человека, с которым заводишь разговор на вокзале в ожидании запаздывающего поезда. Единственное, что меня в их глазах отличало от подобных случайных собеседников, так это мое внешнее сходство с сыном Тома, который много лет назад был учеником Вики.

Стоило этому яичку шлепнуться на раскаленную сковороду моего сознания и начать там поджариваться, как за ним последовало второе: с чего это мой отец выходил сегодня в такую рань из дверей того дома напротив? Неужели у него и там любовница, которую он посещал во время очередного приступа бессонницы? Тайная жизнь Томаса Маккейба. Мой отец – мистер Респектабельность: полуботинки от Флоршейма, костюм от Роберта Холла[95], порция виски перед обедом – и ни капли больше. Налоги, взносы, поздравительные открытки – без единой задержки. Моя мать не могла узнать его в толпе. А он, оказывается, делал ва-ватуси[96] с моей бывшей учительницей музыки, а может, и с другими. Ну и ну! Удивительная штука жизнь! Мне хотелось его обнять и станцевать с ним джигу. Я от разных людей слышал, каким ужасным потрясением было для них, когда они узнавали, что их родители изменяли друг другу. Я был очарован. Мне хотелось знать подробности – все до йоты, в полном цвете и со стереозвуком. Крейнс-Вью – маленький городишко, у стен есть и глаза, и уши. Может, эта странная парочка потихоньку снимает себе номерок в «Холидей Инн» в Амерлинге, захватив бутылочку дешевого шампанского, сборник любовной лирики Рода Маккюна[97] и транзистор, чтобы слушать «Болеро» Равеля?

Мне хотелось обнять отца. Или хоть похлопать его по плечу, но в данной ситуации об этом не могло быть и речи. Мне нравилось то, что я узнал, и мне нравился он. Еще более странно, но из-за всего этого я вдруг почувствовал, что стал больше любить и свою мать, которая ошибалась на сто восемьдесят градусов насчет своего любимого спутника жизни. Ма, да он же настоящий кобель!

– Том, мне, пожалуй, пора. Рад был с вами познакомиться.

Мы встали и пожали друг другу руки. Я вспомнил, рукопожатие у него всегда было слабым – ничего за эти годы не изменилось. У меня слезы на глаза навернулись. Обменяться рукопожатием с собственным отцом. Если ты его любишь, то что может быть лучше? А я его любил. Я молча поблагодарил его за любовь и долготерпение. За то, что он мирился с жутким, невыносимым сыном, который причинял ему страдания и беспокойства без малого два десятка лет. Мне хотелось сказать Тому Маккейбу: я твой сынок, Фрэнни-воришка, отпетый негодяй, которого ты должен был возненавидеть, но ты до этого не дошел, потому что ты хороший человек. Но теперь со мной все в норме. Я не пошел по дурной дорожке, отец, и я в порядке.

Но вместо этого я улыбнулся Виктории Гарретсон («Вики» – никогда в жизни я так не обратился бы к этой женщине) и повернулся спиной к Томасу Маккейбу.

– Билл! Постойте, Билл!

Я был на полпути к кассе, когда он меня окликнул.

– Да, Том.

– Позвольте мне за вас заплатить. Мне очень этого хочется.

– Но почему? – И снова мне на глаза навернулись слезы. Я взглянул на Скрэппи.

– Вы так хорошо сказали о моем сыне. Потому что, может, вы правы и я зря так волнуюсь. Потому что, ну, не знаю, утро такое славное, и встреча с вами – приятный сюрприз.

Я протянул ему свой чек.

– Вы настоящий принц, Том.

Он переменился в лице. Я спросил, что с ним такое.

– Фрэнни, бывает, так говорит. «Ты настоящий принц, Том». Но в его голосе при этом столько сарказма.

Я произнес как можно более равнодушно и беззаботно:

– Ну, вы же сами сказали, что мы с ним похожи. Представьте на минуту, что я – это он, и я это произношу на полном серьезе. Вы настоящий принц, Том. И пусть у вас в жизни все будет отлично.

– И вам того же, Билл.

Я не мог устоять перед соблазном.

– Проголосуйте за меня, когда я буду баллотироваться в президенты.

Он рассмеялся и пошел к своей любовнице.

Каким образом сверхъестественное становится еще сверхъестественнее? Я вам расскажу. Все только что пережитое привело меня в прекрасное расположение духа, и из забегаловки я вышел с улыбкой, прямо-таки сияя от счастья. Длилось это, наверно, минут пять. Сразу за порогом поворот налево, к центру Крейнс-Вью, тут всего-то квартал. Ужасно любопытно было посмотреть, как там и что, и я стал припоминать, как выглядела в то время Мейн-стрит. Мой город тридцать лет назад. Сколько тогда стоил билет в кинотеатр «Эмбасси»? Почем был у них в буфете пакетик арахиса в шоколаде? Как назывались сласти, которыми тогда повсюду торговали? «Чарльстон чу», «Загнат», «Изюмки», «Много и вкусно», «Пятая авеню»… Слабоумный Джонни Петанглс знал наизусть все посвященные им рекламные ролики и готов был их цитировать до тошноты. Здание кинотеатра снесли пару лет назад и на его месте выстроили видеомагазин «Блокбастер», что меня изрядно посмешило. Большой экран уступил место малому. Пройдемся дальше по дорожке Маккейбовой памяти. В те времена рядом с кинотеатром «Эмбасси» стоял гриль-бар Дэна Поупа. Здесь все мы причащались легального алкоголя, когда нам исполнялось по восемнадцать. Я все еще помнил, чем пахло в зале – вареной капустой и сигаретным дымом. А возле заведения Поупа был…

Человек со шлемом на голове – точно такой чуть не зажарил мои мозги. Обучающие шлемы, которые я видел в Вене в последние деньки моей жизни. Ну да, в шестидесятые годы по главной улице городка Крейнс-Вью, штат Нью-Йорк, шествовал парень в сплошном черном шлеме. Зажав рот рукой, я издал какой-то приглушенный звук. Будто кто-то сунул мне за шиворот сырое яйцо и разбил его. Мало того, вокруг были люди, но они не обращали на него ровно никакого внимания. У городской библиотеки стояли и о чем-то болтали Брайан Липсон в куртке школьной спортивной команды Крейнс-Выо и Моника Ричардсон. Шлем прошагал мимо них, они проводили его безразличным взглядом и продолжили разговор. Городок у нас консервативный, здесь ничто не меняется. Всегда здесь так было. Если появляется что-то новое, его сразу замечают и бесконечно обсуждают. Если бы в сегодняшнем Крейнс-Вью или в Крейнс-Вью тридцатилетней давности кто-нибудь средь бела дня прогулялся по улице в этаком вот дурацком шлеме, черт бы его подрал, на него непременно обратили бы внимание. Но судя по тому, что эта юная парочка лишь равнодушно скользнула по нему глазами, зрелище было самое что ни. на есть привычное. От этой мысли у меня мороз подрал по коже. Выходит, хаос взял верх и теперь все стало возможно. В те давно прошедшие времена, когда мы с Липсоном сидели рядом на уроках геометрии и я списывал у него контрольные, никаких шлемов тут у нас не шлялось. Если бы я увидал хоть одного, уж всему свету об этом раззвонил бы.

Я решил пойти за этим парнем, посмотреть, как будут реагировать Другие горожане, когда его увидят. Будут ли они…

– Здорово, Фрэнни! – сказал юный Брайан Липсон, глядя на меня, сорокасемилетнего.

– Привет, Фрэнни Маккейб,– в тон ему произнесла красотка Моника Ричардсон, улыбнувшись такой недвусмысленной улыбкой, что у любого в штанах началось бы шевеление.

Будь я персонажем мультфильма, в следующее мгновение завизжали бы тормоза, а из-под моих ботинок вырвались бы клубы дыма.

Я так резко остановился, что чуть не потерял равновесие.

– Вы меня знаете?

Они переглянулись. Липсон хохотнул.

– Почему бы нет, Фрэнни? Ведь мы ж сидим рядом на геометрии.

– Да, но…

Краем глаза я продолжал наблюдать за Шлемом, который исчез за углом. Бог с ним – главное сейчас происходило здесь.

– Вы знаете меня вот такого?

Моника чуть наклонила голову набок – ну прямо как пес, впервые услыхавший звуки гармоники.

– Какого – такого?

– Ну, такого, какой я сейчас.

Я ткнул пальцем себе в грудь, в лицо, в Маккейба без малого пятидесяти лет от роду.

– Ну да, а почему нет?

– Ну ладно, мне пора.

– Не забудь насчет завтрашнего вечера, Фрэнни. На Дайонн Уорвик[98],– пропела Моника, как сирена, завлекающая меня на свои скалы.

И тут моя память словно и в самом деле ударилась о скалу. За год до окончания школы я на уши вставал, чтобы уломать Монику. Но она была куда хитрей меня. Сколько раз мне уже казалось, что все, попалась птичка, но она всегда выскальзывала из моих когтей. В конце концов я решил обложить ее по полной программе и потратить серьезные деньги – три недели подряд воровал у матери из кошелька. План у меня был такой: концерт Дайонн Уорвик в Уайт-Плейнс, а потом «сёрф-энд-тёрф»[99] в ресторане. Все шло отлично, пока мы не оказались у нее дома. До этого я никогда у Моники не был. Когда она пригласила меня войти, я мысленно уже праздновал победу. Открывая парадную дверь, она походя сообщила:

– Родители, может, еще не легли, но это ничего. Они у меня продвинутые. Поздороваемся – и сразу ко мне.

Они сидели в небольшой уютной гостиной. Мистер Ричардсон курил трубку, а свободной рукой держал газету. Миссис Ричардсон вязала желтый свитер. Оба были абсолютно голые. Сцена эта так меня поразила, что я опрометью бросился прочь – в спасительную ночную тьму. После, встречаясь с Моникой в школе, я не знал, как себя с ней вести. Меня так смутило увиденное в ее доме, что я никому и словом об этом не обмолвился. И лишь годы спустя я понял, что родители ее были нудистами.

Глядя на нее и вспоминая ту минуту в ее доме, я не услышал, как подъехала машина и остановилась за моей спиной. Моника и Брайан взглянули поверх моего плеча и как по команде поджали губы.

Машина была сплошь черной с красным фонариком на крыше. И все – никаких мигалок, которые ослепляют тебя синим нервным мерцанием, никакой решетки между передним и задним сиденьями, чтобы изолировать за нею скотов в образе человеческом, пока везешь их в участок. Не было здесь и полки для дробовиков, закрепленной на торпеде, – в шестидесятые оружие находилось в кобуре у полицейского или безопасно укладывалось в багажник автомобиля. В багажник «шевроле-бискейна», чтобы быть точнее, потому что полицейские Крейнс-Вью ездили только на машинах этой марки. Начальник полиции доводился шурином единственному в городе дилеру «шевроле».

– Ми-Ми!

Я так обрадовался встрече с ним, что забыл, кто я, где я, когда и так далее. Просто подошел к кромке тротуара, чтобы пожать руку патрульному Мелвину Буччи. У меня с ним было давнее знакомство. Во времена моей юности в Крейнс-Вью было три полицейских, работавших на полную ставку, и два – на полставки. Ми-Ми поступил в полицию сразу после окончания школы, и в первые годы службы это был просто бездельник, ленивый и наглый. Потом он каким-то образом познакомился с Камиллой и женился на ней. Камилла была замечательная женщина – благодаря ей он совершенно преобразился и стал счастливым человеком. Когда я вернулся из Вьетнама и поступил в полицию, мы с ним подружились. Все мы в Крейнс-Вью, а особенно местные копы, здорово переживали, когда он внезапно умер от удара три года назад. Но вот теперь я снова (как и моего отца за несколько минут до этого) видел Ми-Ми – молодого, полного сил, а главное, живого.

Он сгреб мое лицо своей железной лапой и так сдавил щеки, что у меня открылся рот.

– Все умника из себя корчишь, Маккейб? У, дерьмо уголовное! За словом в карман не лезем, так?! Но знаешь, что я тебе скажу, хитрожопый? Ты сейчас же отправишься за решетку! Помаши ручкой своим приятелям и марш в машину!

– Ми-Ми…

Он еще сильней сдавил мне щеки. Еще чуть-чуть – и мои зубы посыпались бы на асфальт.

– Не сметь меня так называть! Только друзья зовут меня по имени, а с тобой мы даже не знакомы. Ты – дерьмо вонючее. Сопля зеленая, вот кто ты – харкнуть и растереть! А ну быстро в машину!

Интересно, как это выглядело со стороны: здоровенный детина лет двадцати пяти в форме полицейского, сидевшей на нем как на корове седло, ухватил пятерней лицо высокого, средних лет мужчину, который мог бы одним пинком зашвырнуть патрульного Буччи в следующую неделю.

Но я не стал этого делать. Как примерный, законопослушный мальчик, каким я никогда не был, я сел в патрульную машину и уставился прямо перед собой. Он обошел машину, крякнув, уселся на водительское место и заерзал на нем, выбирая для своего жирного зада положение поудобнее.

– Я сообщу твоему отцу, Фрэнни, хорошо?! – проорал Брайан.

Мог бы так не надрываться, я был от него всего в пяти футах. Я кивнул.

– А как же насчет Дайонн Уорвик, Фрэнни? Что мне прикажешь делать, если тебя оставят за решеткой?

– Пусть с тобой сходит твой папаша, только сначала пусть оденется.

– Что?!

Машина тронулась, и я не успел ничего Монике объяснить.

– Ну, теперь-то уж ты точно в жопе, Маккейб. На этот раз не миновать тебе исправительной школы. В этом пятизвездочном отеле для тебя забронирован номерок. – Ми-Ми смотрел на меня с улыбкой пираньи.

Я промолчал. Дорога до полицейского участка заняла пять минут. Мы могли бы дотопать туда и пешком, но ему, видно, нравилась процедура – хотелось усадить меня по всем правилам. Остановив машину перед участком, он заглушил мотор, но остался сидеть на месте. Когда я потянулся к дверной ручке, он пролаял:

– Я тебе скажу, когда можно, понял? Я положил руки назад – на колени.

– Что я сделал?

– Что ты сделал?

Он наслаждался этими минутами, перед тем как отвести меня в участок. Пока я был в его власти, он намеревался получить от этого все, что можно. Это был Ми-Ми Буччи до встречи с Камиллой, наихудший его вариант.

Я медленно повернул голову и посмотрел на своего дружка, которому сейчас больше всего на свете хотелось двинуть мне в зубы.

– Ну да. За что вы меня задержали?

К моему удивлению, голос его задрожал от ярости.

– Я что, по-твоему, дурак? Я что, кажусь тебе идиотом, Маккейб?

Юный я, или Джи-Джи, ответил бы на это какой-нибудь грубостью и наверняка схлопотал бы по морде. Я поступил иначе: прикусив губу, помотал головой.

– Нет, сэр.

– «Сэр» – это уже получше, говнюк вшивый. Я тебе скажу, что ты сделал. Одно только слово – Дейлмвуд. Припоминаешь это имя своими трухлявыми мозгами, а? Забыл, как ты разукрасил дом этих Дейлмвудов?

За год до моего окончания школы у нас в Крейнс-Вью поселилось семейство по фамилии Дейлмвуд. У них было двое детей – оба немного того. Джордж был второкурсником, а сестра училась в выпускном классе. Необычные дети всегда обращают на себя внимание, хотят они того или нет. Но больше всего меня задело, когда я узнал, что они – свидетели Иеговы. Для меня этого было достаточно. Я об этой секте почти ничего не знал, кроме разве того, что они не доверяют врачам. Если дети у них заболевали, то родители скорее позволяли им умереть, чем обращались к врачу. У меня появился новый объект для ненависти. Требовались решительные действия. Я взял в нашем гараже баллончик с серебристой краской и написал трехфутовыми буквами на свежевыкрашенной белой стене дома Дейлмвудов: «СВИДЕТЕЛИ ИЕГОВЫ – ЕБАНЫЕ ДЕТОУБИЙЦЫ». Джордж меня увидел, сказал родителям, и я оказался в полиции. Отец явился меня выручать, но он к этому моменту был уже сыт мной по горло, так что они с шефом полиции пришли к соглашению. Я должен был сутки провести в камере и поразмыслить о своем поведении. Никакого действия это не возымело. Когда на следующий день меня выпустили, я отправился на свое роковое свидание с Моникой Ричардсон. Единственное, что меня встряхнуло, так это лицезрение ее голых родителей.

Но если именно это предстоит мне теперь, то плохи мои дела. Если меня запрут в участке на двадцать четыре часа, то я потеряю еще один из отпущенных мне семи дней.

– Пошевеливайся, художник хренов. Пора наведаться в наш подвал.

Камеры тогда находились в подвале, а подвал был самой мрачной частью здания, уж вы мне поверьте. Позднее, став начальником полиции, я первым делом нанял архитектора и строителей, чтобы придали этим помещениям более гуманный вид. Но тридцать лет назад подвал был большим и мрачным подземельем с тремя камерами и тремя шестидесятиваттными лампочками.

Почему я, сорокасемилетний, заново переживал свою семнадцатилетнюю юность? По крайней мере один ее день? В прошлый раз, когда я возвратился из своего будущего в свое настоящее, все шло как полагается. Что же случилось теперь? В моем доме все было в порядке (за исключением Джи-Джи), но за порогом – прошлое тридцатилетней давности. Почему я вернулся в тот день, когда попал в лапы Буччи? Похоже, у меня будет целых двадцать четыре часа, чтобы поразмыслить об этом в камере. Но я не мог тратить время на всякую такую херню. У меня в запасе было всего-навсего пять дней, а может, и четыре. Оставалось прибегнуть к последнему средству, хотя мне это и было поперек горла.

Закрыв глаза, я произнес:

– Прорехи в пелене дождя. – Фраза, которая снова отправляла меня в будущее.

Во всяком случае, так я думал.

Но когда я снова открыл глаза, рассчитывая оказаться в Вене, встретившей новое тысячелетие, я увидел все ту же патрульную машину и Ми-Ми. Разница была лишь в том, что ни он, ни вообще ничто не двигалось. Точно то же случилось в Вене, когда Астопел сказал мне, что я не смогу поговорить с Джорджем, который, как выяснилось позднее, превратился из моего друга в древнего пса, восседавшего на гостиничной кровати.

– Как грести, если плывешь в лодке по деревянному морю, мистер Маккейб?

Хотя я и оглядывался смущенно вокруг, но не заметил, что делается на заднем сиденье машины, – там оказалась недавно умершая школьница Антония Корандо. Сегодня она выглядела очень неплохо.

– Что здесь происходит, Антония?

– Сперва ответьте на мой вопрос. Это важно. Уперев локоть в сиденье, я смотрел на нее в зеркало заднего вида.

– Понятия не имею, как грести в таком море. Сказать по правде, не так уж много мне встречалось деревянных морей.

– Мне тоже. Похоже на дзенский коан[100]. Я их очень любила, когда была жива. От них в мозгах такая щекотка, что хочется поскрести. Вот, например: «Я выключаю свет. Куда он девается?»

Я полез в нагрудный карман Ми-Ми, вытащил из пачки сигарету и прикурил от автомобильной зажигалки.

– Как грести в деревянном море? Ну, если вода в нем деревянная, то и лодка не понадобится. Можно из нее выйти и пешком дойти куда надо.

Она улыбнулась, и я увидел, что у нее красивый рот и большие белые зубы.

– Не знаю, правильный ли это ответ, но по мне так он вполне годится.

– Почему ты здесь, Антония?

– К вам хотел прийти Астопел, но ему не разрешили, он слишком многое тут напортил. Он и меня убил. Это он сделал так, что я завела этот конспект, где рисовала вас. Я не понимала, что делаю. Рука двигалась сама, помимо моей воли. Другого тебя, молодого, тоже Астопел прислал.

– Джи-Джи?

– Да.

Она захихикала, и я смутился еще больше.

– Над чем ты смеешься, Антония?

– Над всеми этими «и-и» в вашей жизни. То Джи-Джи, то Ми-Ми Буччи…– Теперь она уже смеялась громко, по-настоящему звонким девичьим смехом, при звуках которого понимаешь, что жизнь может быть тебе другом.

– А знаешь что? Я бы сейчас не прочь сделать «пи-пи», слишком много кофе утром выпил. Вот и еще одно «и-и» – всего три-и.

Услышав это, она снова расхохоталась, а я купался в звуках ее громкого привольного смеха, как в лучах итальянского солнца. Весь окружающий мир замер. Я покуривал «пэлл-мэлл» Ми-Ми и оглядывался по сторонам. Рядом с нашей машиной стоял красный, как леденец, «шевроле~эл-камино», за рулем которого под неменяющимся красным светом светофора сидел толстый Расселл Пратт в ожидании зеленого сигнала. И это мне напомнило…

– Антония, поскольку ты уже умерла, то должна знать: что нас там ждет? Бог есть?

Ее новый взрыв смеха был похож на приливную волну. После того как эта волна омыла все вокруг, Антонии пришлось отереть глаза. Потом она снова поймала мой взгляд в зеркале заднего вида и опять рассмеялась. Что такого смешного я сказал, черт побери?

– Что такого смешного я сказал, черт побери? Я ведь только спросил, есть ли Бог.

– Но вы это сказали таким тоном, как будто спрашивали, который час. Словно о пустяке каком.

Я потер макушку.

– В моей жизни столько случилось необычного – дальше уже просто некуда. Как оно все происходило, так я не удивлюсь, если окажется, что ты-то и есть Бог, переодевшийся в мертвую школьницу, которая рисовала картинки из моей будущей жизни. Не знаю. Моя жизнь больше не подчиняется никаким правилам.

Словно в ответ на эти слова дверь машины с моей стороны распахнулась и кто-то схватил меня за плечо. Больно схватил.

– Вылезай! Давай быстро из машины! – Джи-Джи. Голос и вид у него были жутко испуганные.

– В чем дело? Что еще случилось?

– Вылезай из машины и пошли скорее.

– Привет, Джи-Джи! – прощебетала Антония со своего заднего сиденья.

Он метнул на нее настороженный взгляд, не переставая тащить меня за рубаху.

– Вылезай ты в жопу отсюда! Идем! Выбираясь из машины, я напоследок взглянул в зеркало. Антония все еще улыбалась. Странно, но выражение ее лица было в точности таким, как и минуту назад, когда она смеялась надо мной. Казалось, таким оно и останется навсегда.

– Пока, Фрэнни.

– Беги, мудила! Беги во всю свою мудацкую мочь! Джи-Джи припустил, как гепард. Где мне было за ним угнаться на моих пятидесятилетних ногах да с прокуренными легкими. Он мигом проскочил полквартала и остановился, чтобы посмотреть, где я. Бешено жестикулируя, он звал меня за собой, кричал: Шевелись, двигайся, скорей. Я старался как мог, но что толку? Пытаясь его догнать, я понял: мне уже не нестись стрелой по этой земле. К тому же я не знал, почему это мы несемся как идиоты. И почему я пошел за ним, вместо того чтобы, может, узнать у Антонии что-нибудь важное? О смерти, о Боге да мало ли о чем еще. Но нет же, выскочил из машины и как полоумный пустился вдогонку за самим собой. Эй, я, подожди меня!

На пороге третьего инфаркта я собрал последние силы и крикнул ему:

– Куда мы бежим?

– Домой! Нам надо успеть домой, прежде чем они сюда доберутся!

– Кто – они?

– Да беги ты. Беги что есть сил.

Назад тем же путем, что и сюда, – мимо столовой Скрэппи, мимо школы, мимо домов, где жили старые друзья и враги. Еще один знакомый пес обнюхивал землю в чьем-то саду. Остановившись перевести дыхание, я подумал, что бегу мимо своей жизни в обратном направлении. Но каким бы странным ни было это движение, воспоминания продолжали проноситься в моей голове, как предметы, захваченные смерчем. И я при всем желании не мог их остановить.

Но Джи-Джи что-то остановило. Это произошло футах в двадцати от меня – он вдруг подпрыгнул, а потом как-то странно, боком, грохнулся оземь. Упал он с таким шумом, что я слышал, как стукнулись об асфальт его кости. Я бежал, а все мои мысли были о нем. Мальчик… мальчик… как он упал, бедняга, не расшибся ли?

– Обо мне не беспокойся. Быстро дуй домой! Он смотрел мне вслед, держась за бедро, потом оглядывался с испуганным видом. На нем просто лица не было от страха.

– Джи-Джи, в чем, наконец, дело? Что происходит?

– Астопел все изгадил! Сунулся куда не след. В твою жизнь сунулся, а не должен был. Я только теперь наконец допер. А прежде думал, это хорошо, что он с нами. Я думал, это хорошо, что он послал меня сюда, к тебе, а после отправил нас обоих в будущее. Но он ничего такого не должен был делать! Понял? И Антонию он не должен был убивать. Не должен он был здесь появляться и влиять на тебя. Но он появился, и тебе теперь придется выпутываться. Если что не сложится, то все это его дерьмо польется на твою голову, так уж оно устроено. Так что давай домой, прошу тебя. Доберешься до дома – наверно, останешься цел. А нет – ты в жопе, это я тебе гарантирую.

– А что с Астопелом?

– Был, да весь вышел. Они его сцапали. Ты этого засранца больше не увидишь.

– Кто – они?

Он попытался встать на ноги, но из этого ничего не получилось. Он снова упал и принялся ругаться. Я хотел было помочь ему встать, но он оттолкнул мою руку.

– Мотай отсюда! Беги скорее, черт тебя побери! – И вдруг он разревелся.

Я знал, откуда эти слезы. Потаенный и секретный адрес: улица семнадцатилетнего Маккейба. В это место никто не допускался, никто его не видел, даже о существовании его никто не знал. Это место было за семью замками, за высокими стенами жестокости, бравады, злости. Там обитали любовь – слишком хрупкая или изуродованная, а еще всепроникающий страх: а вдруг все твои мечты обернутся каким-нибудь говном, выставят тебя идиотом или закончатся полным провалом.

Я промешкал всего какую-то секунду, потом подхватил его на руки и закинул на плечо, как делают пожарники. Он был такой легкий. Я чуть не расхохотался оттого, что он так мало весит. Он заорал на меня, чтобы я немедленно опустил его на землю, но я-то знал, что ему этого вовсе не хочется. Абсолютно. И потом, я уже двигался к дому, а он в своем беспомощном положении мало чем мог мне помешать.

Казалось, с ним на плече мне стало легче. Я после об этом вспомнил, и мне на ум пришло выражение: «Стоит только взять себя в руки…» Всякий такой вздор.

– Оставь меня!

– Закрой рот и давай греби!

– Что?

– Как грести в деревянном море?

– Спятил, что ли?

– Нет. Меня об этом спросила Антония, там, в машине.

– Правда? Она спросила?

Наши слова дробились моей рысцой: Прав-да? О-на-спро-си-ла?

– Ну да. Как раз перед твоим приходом. Это в самом деле была Антония?

– Не знаю. Вроде она. А может, кто из них. Трудно сказать.

Я остановился. Его тело согревало своим теплом мою щеку.

– Кто такие они? Скажи наконец. Кто это – они?

– Пришельцы.

– Ого-го.

– Разделяю твои чувства, братишка.

НА ЭЛЕКТРИЧЕСКОМ СТУЛЕ КАК У СЕБЯ ДОМА

– Джи-Джи, еще бекона?

– Спасибо, мэм, не откажусь. Очень вкусно.

– «Мэм» – это уж совсем как из ковбойского кино. Зови меня Магдой. Ведь мы родственники. Фрэнни, меня просто оторопь берет, как вы с ним похожи. Он вполне мог бы сойти за твоего сына. Ты уверен, что не соврал, кем он тебе приходится?

«Ну, ты, Фрэнни, и гусь», – говорила улыбка, с которой моя жена посмотрела на меня, выкладывая еще три толстых ломтика канадского бекона на тарелку Джи-Джи. Он тут же отправил в рот здоровущий кусок и проглотил как собака, почти не жуя. Итого за два завтрака в течение двух часов он слопал вместе с этим семь ломтей бекона. Просто какая-то черная дыра. Куда девалась вся пища, которую он пожирал? Может, у него несколько желудков, как у коровы? Или защечные мешки, как у хомяка? Неужели я столько ел, когда был в его возрасте?

Магда и Паулина не могли оторвать от него глаз, хотя и по разным причинам. Магда была абсолютно счастлива угощать завтраком юного двойника своего мужа. Что касается Паулины, то казалась, ее оглушили сексуально или хватили по голове дубиной. Результат один и тот же. Снаружи нас поджидали пришельцы, вознамерившиеся нас пожрать, а внутри в самом разгаре был завтрак. Я вот только не мог понять, как это Джи-Джи так быстро успокоился.

Когда мы пришли, обе женщины сидели в гостиной, ждали нас. У меня к нему был миллион вопросов, но я не мог расспрашивать его о маленьких зеленых человечках и умершей Антонии в присутствии двух этих невинных душ. Они вдвоем готовили завтрак, что в нашем доме случалось редко и лишь в исключительных случаях. Мне только и оставалось, что сидеть, поглядывая то в свою полную тарелку, то на Джи-Джи, в надежде получить от него хоть какой-нибудь знак. Один раз я поймал его взгляд, но он только улыбнулся и едва заметно покачал головой. Я решил, он имеет в виду: мол, не волнуйся, будет время – поговорим. А ведь он только что устроил на улице такую панику. И вот теперь, когда мой страхомер почти зашкалило (чего со мной никогда не случалось), этот тип как ни в чем не бывало уписывает бекон и блинчики с черникой.

– Фрэнни, почему ты никогда нам не рассказывал о Джи-Джи?

Магда этим утром была как никогда хороша, хотя вообще-то красавицей ее не назовешь. То же и Паулина. Я видел двух прекрасных женщин и был счастлив, что живу с ними под одной крышей. Под крышей того самого дома, который в настоящую минуту вполне мог быть окружен космическими пришельцами, если верить этому Беконному Рылу, ухмылявшемуся напротив меня за столом.

Я поднял глаза на Магду, изобретая на ходу мало-мальски достоверную ложь.

– Потому что его родители – сукины дети, и я не хотел иметь с ними ничего общего. Я и о его существовании-то узнал совсем недавно. Да, Джи-Джи, помнишь, ты говорил, что ждешь каких-то гостей?

Он даже не посмотрел в мою сторону.

– Ну?

– Так придут они сюда или нет?

– Откуда мне знать? Можно еще сиропа?

– Какие такие гости? – всполошилась Магда. – Может, приготовить еще блинчиков?

Джи-Джи помахал вилкой.

– Да так, знакомые ребята в городе.

– В городе? – прошипел я.

– Это твои друзья, да?

Слова так и выпрыгивали у Паулины из горла: шутка ли – еще дюжина Джи-Джи вот-вот заявятся в дом. Держи карман шире, детка!

– Ну, это скорее знакомые, а никакие не друзья, вы же понимаете.

Магда и Паулина переглянулись, и неожиданно на лицах у обеих расцвели совершенно одинаковые улыбки: нашествие мальчиков!

Все эти его увертки – уж не знаю, какую они цель преследовали, – вывели меня из себя; не мог я больше сидеть сложа руки. Не придумав ничего лучше, я встал и подошел к кухонной раковине. Я выглянул в окно и, к своему облегчению, не увидел во дворе ничего, кроме старых качелей,– никаких тебе пришельцев. Ни одна летающая тарелка пока что не приземлилась на нашем заднем дворе. Я повернул кран и стал смотреть, как серебристая струйка воды стекает в раковину и исчезает в сливном отверстии. Долго она так бежала, пока наконец Магда не спросила, чем это я там занимаюсь.

– Считаю молекулы. – Головы я не поднял. Ощущение было такое, что вот сейчас я окочурюсь.

– Фрэнни…

– Все в порядке, Маг. Не беспокойся обо мне. Вдруг Джи-Джи сказал:

– Выгляни в окно, дядя Фрэнни.

– Только что туда смотрел.

– А ты еще разок погляди как следует. Осмотри внимательно задний двор.

Я пропустил его слова мимо ушей и продолжал любоваться струей воды, потом выключил ее, потом снова включил, потом еще раз выключил.

Паулина привстала со своего стула.

– Твои друзья пришли, Джи-Джи? Они на заднем дворе?

– Не-а. Я просто хочу, чтобы дядя Фрэн посмотрел – ему это интересно.

Послышался звук отодвигаемого стула. Через секунду Паулина оказалась рядом со мной. Она положила руку мне на плечо и оперлась о него подбородком. Вообще-то ей такие нежности были совсем несвойственны. Я решил, что это она перед Джи-Джи выделывается. Да и бог с ним – мне все равно было приятно чувствовать ее рядом. Я наклонил голову набок – наши виски соприкоснулись.

– Ты хорошо пахнешь.

– Правда?

– Ага. Гвоздикой и горелой листвой.

– Ух ты, здорово сказано, дядя Фрэн. Гвоздика и горелая листва. Мне нравится.

Я повернулся к Джи-Джи. К моему изумлению, он смотрел на меня с истинным восхищением.

– Черт подери, я еще не слышал, чтобы о ком-нибудь так говорили.

– Когда доживешь до моих лет, малыш, ты еще получше придумаешь.

Он усмехнулся, и тут кусок желтоватого блинчика с синей начинкой упал с его вилки. Паулина ущипнула меня за бок.

– Какой ты вредный. Он от чистого сердца сделал тебе комплимент.

– Ты права. Положи снова голову мне на плечо. Это так приятно.

Паулина послушалась. Я еще раз взглянул в окно, проверить, не упустил ли чего минуту назад.

– Куда подевались качели?

– Какие качели? – полусонным голосом пробормотала Паулина.

– Смотрите, смотрите, дядя.

Я уже говорил, что наш дом прежде принадлежал семье моего приятеля детства Сэмюэла Байера. В дальнем углу их двора стояли качели, потихоньку ржавевшие. Люди, у которых я купил этот дом, от них избавились. Но поскольку на наш задний двор сегодня утром вернулись шестидесятые годы, качели оказались на своем привычном месте – рыжие от ржавчины, печально неподвижные. Сколько ребятишек взмывали на них под самые небеса в те счастливые годы, когда мы были детьми. Минуту назад, когда я разглядывал двор, качели были на своем месте в дальнем углу двора. Теперь они исчезли.

– Джи-Джи, что происходит?

– Смотрите-смотрите.

– Мать моя!

– В чем дело, Фрэнни? – забеспокоилась Магда.

– Можно мне еще блинчиков, тетя Магда?

– Конечно, зайчик. Ты не заболел, Фрэнни?

– Нет-нет.

На заднем дворе исчезли уже не только качели. На моих глазах там менялось все, хотя и не так быстро, как при перемотке видеопленки. Но если ты, не отрываясь, несколько секунд смотрел в одну точку, то видел, что все вокруг нее так или иначе меняется. За тем местом, где раньше были качели, стоял деревянный забор. Несколько месяцев назад мы с Джонни Петанглсом потратили все воскресенье, раскрашивая его в кирпичный цвет. В шестидесятые, когда здесь жили Байеры, забор был белый. Он и был белым несколько минут назад, когда перед ним еще стояли старые качели. Теперь они исчезли, а забор сделался зеленым. Постепенно этот цвет сменился на ярко-синий, потом на белый, потом зеленый, но уже другого оттенка, и, наконец, на кирпичный. Когда я покупал дом, забор был белым. Я его покрасил в зеленый цвет того, второго, оттенка и только недавно покрыл его красным.

Менялся не только цвет забора – менялись и вещи вокруг него. Первым, что бросилось мне в глаза, был оранжевый цветочный горшок, висевший на какой-то штуковине, похожей на черную вешалку, прикрепленную к вершине забора. Оранжевый горшок на белом заборе. Забор стал из белого зеленым, а горшок исчез. Появился прислоненный к забору и исчез серебристый велосипед «Би-эм-экс». Можете себе представить? Возник и растворился в воздухе коричневый баскетбольный мяч. Желтый трехколесный велосипед с толстыми шинами. Щелк-щелк-щелк – все это появлялось на несколько коротких мгновений, а потом исчезало.

Не в силах оторвать глаза от этого шоу с ускоренной перемоткой, я спросил Паулину, видит ли она тоже.

– Что именно?

– Как там все меняется. – Я ткнул пальцем в окно. – Видишь серебристый велосипед? Смотри: раз – и нет!

Паулина ткнула меня в бок.

– Какой такой велосипед? Что ты несешь?

Я бросил взгляд на Джи-Джи. Он мотнул головой и сказал одними губами:

– Она не видит.

Я разочарованно вздохнул и снова уставился в окно.

– Мать моя!

– Что это ты заладил, Фрэнни?

То и заладил – в течение, может, секунд пяти я видел моего дружка Сэма Байера лет этак пятнадцати, он стоял у забора в чем мать родила и писал. Кажется, я расхохотался и открыл рот, но времени подумать об этом у меня не было, потому что Сэм тут же исчез. На лужайке возник дешевенький надувной бассейн. В нем резвились двое малышей. Резвились-резвились, да и растворились в воздухе.

– Это глупо! – сказала Паулина и выбежала вон. Чуть позже раздался телефонный звонок. Магда пошла ответить. Джи-Джи встал у меня за спиной.

– Они возвращают внешний мир в настоящее время. Но им приходится делать это медленно, как ныряльщик, который поднимается с большой глубины. Поэтому я тебя торопил – надо было вернуться сюда, пока это не началось. Им нужно исправить то, что насрал Астопел.

– И пока мы в доме, с нами ничего не может случиться?

Он помотал головой.

– Но окажись мы снаружи…

– И нам бы не поздоровилось. Видимо, это и произошло с татуировкой Паулины.

История моего заднего двора за несколько минут. Тридцатилетняя история Крейнс-Выо за несколько минут. Что происходило в городке, пока мы тут смотрели из окна? Я бы все на свете отдал за то, чтобы находиться в эти минуты на Мейн-стрит!

– Значит, они возвращают мир в настоящее время? В сегодняшний день?

– Ну да.

– Они – это те самые пришельцы?

– Ага.

– Но почему тогда ты до сих пор здесь?

– Потому что я тебе нужен, дядюшка Фрэнни.

– Как опухоль мозга.

Тем временем перед глазами у нас появился бассет, завалился на траву, принялся чесаться и исчез. Пожалуйста вам Судья. Пес принадлежал семейству Ван Гельдеров, которые владели домом до меня. Этот пес прославился на весь город тем, что его без конца сбивали легковушки и грузовики, но он оставался живехонек. От него почему-то всегда воняло болотной тиной, наверно, он так расплачивался за свои девять жизней. Судья умер естественной смертью в глубокой старости. Это случилось за месяц до того, как Ван Гельдеры съехали отсюда.

Когда забор снова покраснел, возле него опять появилась моя старая газонокосилка. В кухню вернулась Магда с переносным телефоном.

– Это Джордж. У него что-то важное. Я взял трубку. Джи-Джи вернулся на свое место за столом и стал доедать блинчики.

– Привет, Джордж. Случилось что-нибудь?

– Пес вернулся, Фрэнни. Сидит у моих ног.

– Твой пес? Чак?

– И Чак, и Олд-вертью. Сидят рядышком у меня в гостиной. И он живой, Фрэнни. Олд-вертью снова живой. Здесь у меня есть еще кое-кто, с кем тебе надо встретиться. Он-то их и привел. Говорит, что знаком с тобой. Его зовут Флоон.

– Каз де Флоон, – донесся до меня голос Флоона.

– Сейчас буду.

Я нажал кнопку отсоединения, и рука моя бессильно упала.

– Что, появились друзья Джи-Джи? – спросила моя красавица жена.

– Ага. Один из них у Джорджа. Мы сейчас за ним съездим.

Мы с мальчишкой стояли по безопасную сторону входной двери. Я сжимал ладонью дверную ручку, Джи-Джи – булочку с корицей, которую Магда подогрела и дала ему на дорогу.

– Думаешь, теперь можно?

Он откусил от булочки едва ли не половину и заговорил с набитым ртом:

– После того как твой забор покраснел, мы долго смотрели, не изменится ли что еще. Выходит, на дворе опять день сегодняшний. Послушай, есть только один способ выяснить.

Я сощурился – почти зажмурился – и распахнул дверь. Видимо, я полагал, что если снаружи меня поджидает конец света или существа из других миров, то, закрыв глаза, я их отпугну.

Все снаружи было в полном порядке. Я перевел дух. Как в точности выглядел Крейнс-Выо, или по крайней мере моя улица, за день до этого? У дома напротив припаркован белый «сатурн», а вовсе не «ягуар» моего отца. Есть. На веранде соседнего дома висит огромный гамак. Есть. На подъездной дорожке – мой мотоцикл, похожий на злобную желтую жабу. Есть. Полет нормальный.

Я медленно и осторожно стал спускаться по ступеням крыльца. Когда я поставил ногу на последнюю – в нескольких дюймах от «террор-фирмы»[101],– что-то ухватило меня за плечо и потащило назад:

– Берегись!

Я так испугался, что забыл свалиться от инфаркта. Джи-Джи зашелся в приступе идиотского смеха. Я схватил его руку на моем плече и собрался было перебросить через себя, но он заорал:

– Не надо. Моя коленка! У меня коленка раздолбана!

– Ты зачем, паразит, это сделал? По-твоему, это смешно, да?!

– Успокойся. Я пошутил. Держи хвост пистолетом.

– Это когда тут вся эта херня творится? Ты что, совсем глупый?

– Нет, дядюшка Фрэнни. Ведь я – это ты.

– Вот и веди себя соответственно. Я хочу сказать… Слушай, пошли скорей и хватит дурака валять, ладно?

Из окна нашей спальни послышался голос Паулины:

– Пока, Джи-Джи! До скорого!

Она опиралась о подоконник, и, ей-богу, рубашки на ней не было.

– Пока, Паулина! Я скоро.

– Давай возьмем «дукати». Так будет быстрее. Он помотал головой.

– Плохо придумал, босс. Лучше пешком.

– Почему это?

– Погляди вокруг. Обрати внимание на деревья и дома. Возврат к настоящему все еще продолжается, ты сам разве не видишь? Мы пока еще не обрели полной силы.

После ливня мир на некоторое время меняется. В воздухе пахнет свежестью, трава блестит на солнце, листва на деревьях тоже, роняя на землю капли и изменяя цвет. Ветки снова выпрямляются, все окутано паром, животные вылезают из укрытий, отряхиваются как безумные… Мелочи, но из них-то и складывается целое. Последовав совету Джи-Джи, я снова внимательно присмотрелся ко всему вокруг и понял, что он был прав: ехать на мотоцикле к дому Джорджа сейчас и в самом деле не следовало. Потому что все вокруг продолжало меняться – совсем как мир после грозового ливня. Эти пришельцы, надо отдать им должное, вернули нас в нормальное время, но со всем остальным им еще предстояло повозиться.

Прежде всего мне бросилась в глаза длинная черная трещина на белой стене соседнего дома – она исчезала, как макаронина, которую медленно втягивают в рот. Потом у начала дорожки другого дома появились два больших побеленных камня. Еще секунду назад их там не было. Я хорошо помнил эти камни, каждый день их видел, но они стали настолько привычными, настолько примелькались, что я их словно бы и не замечал. Но они были важны теперь, когда в буквальном смысле возвратились в мир, который, как мне казалось, я хорошо знал. Откуда эта фраза? «Бог – в подробностях». Аминь.

Если бы мы поехали к Джорджу на моем мотоцикле, то вполне могли угодить по дороге в яму, которая была там лет двадцать назад и по забывчивости какого-нибудь пришельца осталась незасыпанной.

Хотя нам и нужно было как можно скорее попасть к Джорджу, мы все время оглядывались по сторонам.

– Посмотри на телефонные провода.

– А эта береза – секунду назад она была вдвое ниже и тоньше!

– А здесь только что висели другие занавески. Перемены продолжались. Мелкие, незначительные, но они происходили непрерывно и, казалось, повсюду.

– Ничего себе. Эти ребята свое дело знают.

– Джи-Джи, а ты их видел? Я хочу сказать – по-настоящему?

Он ответил не сразу – казалось, взвешивал, что можно и чего нельзя говорить.

– Да, видел. Потому-то я и потащил тебя из машины домой. Это они мне приказали. И еще велели держать рот на замке, если станешь задавать вопросы. А посмотрев, что они тут понатворили, хер я буду им возражать.

На полпути к дому Джорджа мне-малышу было новое откровение.

– Хочу тебе кое-что сказать. Боюсь, ты будешь не в восторге.

Я как раз думал, что будет, если брызнуть пришельцу в физиономию (физиономии) перечным спреем. Над нашими головами пролетела и исчезла птица. Чирик-чирик – и нет ее.

– Ни фига себе! Ты видел, что случилось с птицей?

– Видел, не слепой. Слушай, я вроде как торчу от Паулины.

Молчание. Идем дальше.

– Ты слышал?

Молчание.

– Ну же, скажи что-нибудь.

Я ткнул в его сторону пальцем;

– Чем больше знаешь, тем больше помалкиваешь.

– Здорово звучит, – присвистнул он. – Сам придумал?

– Нет, Джи-Джи, я это вычитал в книжке. Настанет время, и ты поймешь: книжки – это классная вещь, а разыгрывать из себя крутого глупо. Можешь мне не верить, но ты откажешься от одного ради другого. И сэкономишь кучу времени.

– Скажи еще что-нибудь вроде этого. Ну, цитату какую-нибудь.

Он говорил совершенно серьезно. В глазах любопытство и просительное выражение.

– Ну, вот одна, сейчас в самый раз: «Я иду искать великое "быть может"»[102]. Предсмертные слова знаменитого писателя.

Он шел, засунув руки в карманы, и не отставал от меня, хотя и прихрамывал,

– Что-то вроде, мол, никто не знает, что такое смерть, но я собираюсь это выяснить?

– Или я умираю и мне ничего другого не остается, кроме как попытаться выяснить, что же это такое.

– Ну да, я это и хотел сказать.

– Здесь направо.

– Не могу поверить, что вы с Джорджем Дейлмвудом дружки. Он же был чокнутый, псих!

– А ты был маленький гаденыш, садист тупоголовый. Почему ты ни о чем меня не спрашиваешь, Джи-Джи? Я – твое будущее, а ты даже не попытался узнать, как я живу. Почему? Тебе не интересно? Или ты до такой степени лишен любопытства?

Настал его черед отмалчиваться. Мы продолжали идти. Он дважды поднимал взгляд на мое лицо, но долго ничего не говорил.

– Они мне сказали кое-что. А тебе велели не говорить, чтобы это не повлияло на твои действия. Но я все равно скажу.

– Говори. Что это?

– Они сказали, когда это все закончится, если выйдет, как они задумали, я вернусь в мое время и обо всем позабуду. Я, наверно, стану жить своей жизнью, той самой, какой жил ты, а потом и кончу… как ты.– На лице у него появилось несчастное выражение.

– И тебе это не нравится?

– Застрять в Крейнс-Вью? Жениться на Магде Островой? Я рассчитывал на большее.

– Обзавестись белыми коврами с пушистым ворсом в холостяцком гнездышке в Лос-Анджелесе? Будет тебе больше. Для начала ты отправишься во Вьетнам…

– Нет уж, спасибо, – поморщился он.

– Помалкивай и слушай про свою жизнь, тем более что все равно ты потом это забудешь. После Вьетнама ты попутешествуешь по белу свету. Ну а после поступишь в крутой колледж в Миннесоте.

– Миннесота?! Ты рехнулся! Да там зимой больше ста градусов мороза!

– Ш-ш-ш! Именно там ты повстречаешь свою первую жену, красавицу, которая станет продюсером в Голливуде и заработает кучу денег. Изрядный кусок этого пирога перепадет тебе за идею довольно посредственного телешоу, которое будет пользоваться большим успехом. Ты вкусишь лос-анджелесской жизни, но она тебя испортит. Когда ты почувствуешь, что сыт ею по горло, вернешься сюда и впервые в жизни изведаешь настоящее счастье. Совсем неплохая биография. Так что не беспокойся, впереди у тебя много чего интересного, уж поверь.

– Это там не твоя собака?

Увидев вдалеке ожившего Олд-вертью, который трусил за нами по улице, я ничуть не удивился. И не такое видывали. Меня озадачило другое: пес стал гораздо больше, чем когда я видел его в последний раз. Больше, чем в любую из наших прежних встреч. И еще – двигался он уж больно шустро. Как это ему удавалось на трех с половиной лапах?

– Эта уродина, по-моему, настроена не очень дружелюбно и, по-моему, не очень-то рада тебя видеть. Ну ее в жопу, давай-ка скорее уносить ноги.

Вертью, бешено мотая из стороны в сторону хвостом и опустив голову, направлялся прямиком к нам. И двигался он очень быстро. Гораздо быстрее, чем мгновение назад. Даже не посмотрев, едут ли машины, Джи-Джи хромой стрелой бросился на другую сторону улицы. Я колебался, у меня еще оставалось желание подпустить к себе пса поближе. Ведь когда я его видел в последний раз, Флоон сказал, что это Джордж. Кем он стал теперь? Почему так увеличился в размерах? Пес зарычал. Рык был ужасно громкий.

– Сматывайся! Он на тебя сейчас прыгнет! Джи-Джи предусмотрительно забрался на крышу сверкающего черной эмалью «ауди ТТ». Я хотел рассмеяться – кто бы ни был хозяин этой маленькой машинки, он будет tres [103]зол. Но не рассмеялся, потому что, снова взглянув на пса, обнаружил: он уже вдвое сократил расстояние между нами и несется во всю прыть.

С волками жить – по-волчьи выть. Я как раз поравнялся со стареньким микроавтобусом «фольксваген». Если удастся доставить на его высокую крышу мою задницу, то никакие Вертью мне не страшны. Но попробуйте-ка забраться на крышу старого «фольксвагеновского» микроавтобуса – ни ногу некуда поставить, ни рукой не за что зацепиться, ни…

Клац-клац. Этот звук произвели собачьи челюсти на пути ко мне. Разве не я спас это глупое животное, перед тем как он умер? Разве не я дважды с почетом его похоронил, хотя он и не желал оставаться в могиле? Ничего себе благодарность! Восстав из мертвых (в который раз), эта зверюга вознамерилась меня сожрать. Да она еще и прыгать наловчилась! Я карабкался на крышу «фольксвагена», а эта трехногая скотина, нацелившись на мой зад, подпрыгивала не хуже профессионального баскетболиста.

Джи-Джи стоял на крыше одной машины, я – на другой. Моя была выше, его – круче. Я предпочитал высоту. Тем временем пес смотрел на меня так, словно я был пиццей с анчоусами, которую он заказал в «Домино».

Я воздел руки к небесам:

– Ну и что будем делать? Вертью зарычал и щелкнул зубами.

– А давай вызовем полицию, – сказал умник, оседлавший «ауди», выдавив из себя неестественный смешок.

Его слова вдохновили Олд-вертью, и тот опять принялся подпрыгивать. Паразит, с каждым разом он прыгал все выше.

– Он-таки тебя достанет, босс. А зубищи-то, зубищи – так и щелкают! Придумай что-нибудь поскорее.

– Что?

– А ты его примочи. Пушка-то твоя с собой?

– Эту собаку нельзя убить. Он уже два раза помирал с тех пор, как мы знакомы.

Паршивец продолжал ухмыляться;

– Так может, на третий тебе повезет.

– Джи-Джи, ты должен мне помочь выпутаться. А то придуриваешься целый день. Не забудь: помогая мне, ты и себе помогаешь.

– Как его звать?

– Олд-вертью.

– Это что еще за такое собачье имя! Вертью, Вертью! Ко мне, песик!

Но тот и ухом не повел. Вдруг у него потекла слюна. У него текла слюна, и он не переставал щелкать зубами. Я видел его обнажившиеся десны. Они были розовые и блестящие, как жевательная резинка.

– Валить надо отсюда. Мы должны добраться к Джорджу – посмотреть, что там с ним происходит.

– Ага, только где бы раздобыть воздушный шар или, на худой конец, ходули? – Он приставил ладонь ко лбу козырьком и сделал вид, что всматривается в далекий горизонт. – Лестницы тоже что-то не видать. Корабельный канат и тот бы сгодился, но некому нам его сбросить.

– Спасибо, что поделился соображениями.

– Не за что. А знаешь, кто этот пес? Он настоящий СЕП.

– И что бы это значило?

– Да то, что большинство псов – это собаки как собаки. Ничем особым не выделяются. Собачий пес – и все тут. Но этот им не чета. Этот – настоящий собачий ебопес. СЕП.

Клац-клац. Я опустил глаза на Вертью и впервые заметил, что зубы у него коричневато-табачного цвета. Розоватое, коричневатое, блестящее. Клац-клац.

– Эй, дядя Фрэн.

– Что тебе?

– Есть идея. Выпрямившись, я посмотрел на него.

– Ну?

– Мы отсюда улетим.

– Блестяще. На чем именно?

– Своим ходом, старина. Мы ведь оказались в спятившем мире, так? Тогда почему бы нам не летать? Разве мы не можем прямо сейчас подпрыгнуть и взлететь? Кто сказал, что у нас ничего не выйдет?

– Тяготение.

– Послушай, умник, все эти заморочки, с тех пор как я здесь,– это натуральный электрический стул: пять тысяч вольт по мозгам с утра и до ночи. Я уже совсем поджарился, но первым делом – мозги. Так почему бы не попробовать – мы ведь ничего не потеряем. Мы же видели – тут нет ничего невозможного. Так почему бы этим не воспользоваться? Весь мир вокруг съехал с катушек – одно то, что мы здесь с тобой одновременно, чего стоит. Это что, не безумие? Мы путешествуем во времени, мертвый пес встает из могилы, птицы исчезают на лету… Так чего ж нам не полететь? Мы хотим полететь, так попробуем. Не получится, так не получится. Почему бы нет?

Это говорил я, но тот я, которого я не знал долгие годы. Чтобы я верил в «почему бы нет»? Я, который верил только в «не пойдет», «ваши не пляшут», «тупик», «нет – и точка». Мое скептическое сорокасемилетнее «я» стало подниматься с кресла, собираясь покинуть этот кинотеатр. Но остальное мое «я» крикнуло скептическому – сядь и досмотри до конца. Почему бы не взлететь? Почему бы нет?

– Идет, давай.

Джи-Джи ухмыльнулся – ни дать ни взять тыква на Хэллоуин – и дважды хлопнул в ладоши.

– Отлично. – Без малейших колебаний он вытянул руки вперед, как если бы собрался нырнуть с вышки, а потом спрыгнул с крыши «ауди». Секундой позже он рухнул наземь, взвыв от боли. Олд-вертью покосился на него и снова уставился на меня, а я в этот момент оттолкнулся ногами от крыши «фольксвагена»… и полетел.

Можно ли передать, что это такое – летать по воздуху? Конечно можно. Стану я это делать? Да ни за что на свете. Вот что я вам скажу: помните ли вы свой самый сладкий поцелуй? Как вдруг все звуки, вся жизнь, все вокруг вас исчезло? Как на время этого восторга вся ваша жизнь сосредоточилась в губах? Примерно так я чувствовал себя в первые мгновения, когда понял, что это случилось, что это происходит наяву.

Я летел, как астронавт над поверхностью Луны. Спрыгнув с микроавтобуса, я поплыл по воздуху футах в десяти над землей, потом медленно начал снижаться. Оказавшись у самой земли, я оттолкнулся одной ногой и снова поднялся на прежнюю высоту. Так я легко и плыл вперед, вроде как летел.

– Вот ведь сукин сын, полетел-таки! Получилось! Я же тебе говорил. Я знал, что получится. Пошел, пошел вон, пес!

Джи-Джи почти догнал меня, он бежал внизу, подо мной, возбужденно махая руками. На секунду моя тень накрыла его, как если бы я был самолетом, темный силуэт которого скользит по земле. Он вскрикнул, когда Олд-вертью задел его за ногу, и споткнулся. Опустившись в первый раз на землю футах в пятидесяти от «фольксвагена», я увидел, как Джи-Джи со всей силы пнул пса по голове. Оранжевым ковбойским ботинком по собачьей черепушке. Результат? Передышка. Вертью остановился и пару раз тряхнул башкой. Мне этого хватило, чтобы энергично оттолкнуться от земли и снова взлететь, а Джи-Джи – чтобы припустить еще быстрей.

– Здорово у тебя получается, дядюшка. Ты прирожденный воздухоплаватель.

Я оглянулся на Олд-вертью. Он хотя и поотстал от нас с Джи-Джи, но явно не собирался прекращать погоню. Потом я еще раз оглянулся и тут почувствовал, что снижаюсь. Но теперь-то я знал, что это не беда, что стоит мне только коснуться земли – только коснуться,– и я снова поднимусь ввысь.

– Вот это класс! Ты и вправду летаешь!

– Это целиком твоя заслуга, Джи-Джи. Самому мне такое и в голову бы не пришло.

– Ну да, я знаю. Какая разница, как это получилось? Это просто класс!

Он был прав. Но что я должен был делать, добравшись до жилища Джорджа, кроме приземления, разумеется? Там был Флоон, там был Джордж, а Олд-вертью был здесь – хотел меня покусать, а ведь я пытался добраться к ним…

Словно прочитав мои мысли, Джи-Джи прокричал снизу:

– Что мы станем делать, когда попадем в дом Дейлмвуда?

Я хотел было ответить, но тут увидел внизу какого-то типа – он бежал трусцой нам навстречу. Интересно, как он отреагирует – мужик парит в воздухе, словно воздушный змей, внизу бежит мальчишка, одетый по моде тридцатилетней давности и подстриженный под Элвиса, а следом – трехногий одноглазый пес, клацающий зубами. Картинка – закачаешься.

На этом типе был смешной спортивный костюм – ни один настоящий бегун трусцой такого не наденет. От пестроты несочетаемых цветов просто в глазах рябило, а оттого что они налезали друг на друга, одеяние это казалось еще уродливее. Кто станет покупать такое тряпье? Что-то подобное я недавно видел, но что, где – никак не мог вспомнить. Пока не заимел возможность подумать хорошенько.

Я радовался от того, что кто-то видит нашу троицу. Мне не терпелось узнать, как окружающие станут реагировать на эту нелепую картинку. Я забыл обо всем на свете, кроме того, что этот тип в спортивном костюме приближается к нам. Что он подумает?

Сначала он пристрелил мальчишку. Этот тип пристрелил Джи-Джи.

В десяти футах от нас он небрежно сунул руку в свой желтый-на-розовом карман и вытащил пистолет. Я это увидел, воспринял, переработал своим неповоротливым мозгом. Но, находясь в десятке футов над землей, я был бессилен что-либо предпринять. Я успел только крикнуть:

– Пистолет! Осторожно, у него пистолет!

С невозмутимым видом Каз де Флоон прицелился в Джи-Джи и выстрелил ему в шею, в грудь, в живот. Парнишка согнулся пополам – он умер, прежде чем его тело успело упасть на землю. Флоон повернулся к Олд-вертью и выстрелил ему в голову.

Бабах-бабах-бабах.

КРЫСИНЫЙ КАРТОФЕЛЬ

Не сомневаюсь, что с небес на землю я рухнул в тот момент, когда остановилось сердце Джи-Джи. Потому что с его смертью умерло и «почему бы нет?», и готовность к встрече с чудом, которую он возродил в моей душе. Не помню ни своего падения, ни даже удара о землю, потому что был потрясен случившимся.

Подбоченившись, Каз де Флоон, в точности такой, каким он был в Вене, равнодушно смотрел на двоих убитых. Я поднялся с земли, но не двинулся с места. Я понятия не имел, что мне делать дальше. Может, мне тоже предстояло умереть.

– Зачем? Зачем ты это сделал, Флоон?

– Не нравится мне будущее, в котором я жил, Фрэнни. Мне нужно другое. Пришлось внести кой-какие изменения. С этой парочкой у тебя было преимущество. Я знаю, кем был этот парень, – он ткнул пальцем в мертвого пса,– Теперь все будет иначе.

– Как ты сюда вернулся?

– Без понятия. Божественное вмешательство – manus e nubibus, – десница во облацех. Полагаю, кому-то могущественному я здесь понадобился. В точности так же они прислали сюда мальчишку тебе в помощь.

Мне припомнилось, как Джи-Джи говорил, что Астопел совершил ошибку, манипулируя моей жизнью. И в результате теперь все стало возможно. Доказательством тому был Флоон с пистолетом в руке.

– Но ты их убил. Зачем? Ты хоть знаешь, кем они были?

– А как же, Джордж меня просветил. И я только что тебе сказал зачем, Маккейб. И тебе самому лучше б поостеречься. С этой минуты я всегда буду так же близко от тебя, как твои шейные вены, как глаза в твоих глазницах.

– И как дерьмо, ползущее по моему кишечнику. Брось-ка пушку, и мы станем близки по-настоящему, Каз. Сольемся во французском поцелуе, а я тем временем вытряхну мозги из твоей башки. – Тут у меня мелькнула тревожная мысль: – А где Джордж?

Брови Каза поползли вверх.

– У себя,– изумленно ответил он,– Где ж ему еще быть?

– Ему ты не сделал ничего худого?

– Нет, он мне нужен. Мне нужны вы с Джорджем, только пока не знаю зачем. Вот выясню, тогда видно будет. И не смей вязаться за мной, а то ведь я тебе прихлопну – и глазом не моргну. Понял?

– Это-то я понял, Флоон.

– И не скучай без меня, потому что я всегда буду рядом. Время от времени я буду заглядывать к тебе, – сказал он веселым голосом – сплошное добродушие.

– Что ты собираешься делать?

– Произведу здесь некоторые перемены. Чтобы жизнь стала еще лучше, чем прежде.

– Для тебя. И больше ни для кого.

– Разумеется, для меня одного, Фрэнни. По крайней мере, я этого и не скрываю.

Я с отвращением отвернулся от него, чтобы взглянуть на Джи-Джи и убедиться, что он и в самом деле умер и мне все это не померещилось. Но его тело исчезло, и тело собаки тоже.

Флоон не мог не заметить, как я переменился в лице; целясь в меня из пистолета, он изображал улыбку на своем лице.

– Видишь, все предусмотрено: ты избавлен от необходимости объяснять коллегам из полиции, что это за два трупа.

– Кто все это проделывает, Флоон? Ты не знаешь? Ты знаком с Астопелом?

– Нет. Но полагаю, что Бог. А если так, то мне нравится такое божество. Может, Он решил снова включиться. Вот было бы здорово, да? Ну, пока.

Он отсалютовал рукой с зажатым в ней пистолетом и побрел прочь.

А я остался стоять на месте, даже не представляя, что мне теперь делать. Очевидно, что надо было спешить к Джорджу, узнать, в порядке ли он. Но вместо этого я продолжал пялиться на то место на тротуаре, где недавно лежали мальчишка и пес.

Я всегда мысленно называл его мальчишкой, геморроем или Джи-Джи. Теперь, когда его не стало, я вспомнил, что, если так можно выразиться, он был мной. И он был мертв. Тот я перестал существовать, и я был уверен, что он мог еще много чего мне показать, но теперь уж этому не бывать никогда.

Я снова вернулся в свое настоящее, проглотив массу обрывков информации, переварить которые у меня не было времени. Я не забыл, что у меня оставалось всего несколько дней, чтобы завершить то, что от меня требовалось. В будущее я вернуться не мог, потому что магическое заклинание «прорехи в пелене дождя» не сработало, когда я попробовал им воспользоваться. Я не мог ни о чем больше спросить Астопела и Джи-Джи. И, как вишенка в этом коктейле дерьма, всплыл Флоон, который только еще больше тут нагадит. Я мог лишь надеяться, что он оставит меня в покое хотя бы на то время, пока я соображу, что предпринять.

– Эй, Фрэнни, а почему ты позволил этому парню в тебя целиться?

Джонни Петанглс высокий и толстый. Питается он бургерами и конфетами. За последние лет пятнадцать его внешность нисколько не изменилась. В нашем городке есть люди, считающие его «ученым идиотом» или типа того. Я в этом ничего не понимаю. Единственный его необычный дар, свидетельствующий о том, что умственная отсталость у него отнюдь не пустячная, состоит в умении запоминать десятки рекламных телевизионных роликов, хотя вряд ли за такой талант взяли бы на работу в Белый дом или «Майкрософт». Мать его несколько лет назад умерла, и я с тех пор за ним присматривал. Это не так уж и обременительно, поскольку заботы о нем я разделяю с большинством жителей Крейнс-Вью. Мы его подкармливаем, когда он соглашается принять угощение, даем всякую разовую работенку, чтобы он мог покупать гамбургеры и брать напрокат видеокассеты с Арнольдом Шварценеггером, и вообще опекаем его как можем. И пусть он не ученый-атомщик, но он наш Джонни, и этого достаточно. Я всегда старался быть с ним как можно откровеннее.

– Ты откуда взялся?

– Миссис Дарнелл приготовила мне на завтрак гренки с молоком и яйцами. Очень мило с ее стороны, правда?

– Еще бы. Он плохой человек, Джонни. Его зовут Флоон. Увидишь его где-нибудь в городе – дуй от него во все лопатки.

– Разве ты его не арестуешь? Он ведь держал тебя на мушке.

Джонни любил всякие словечки из кино вроде «держать на мушке». Иногда он, услышав какую-нибудь такую фразочку на видео, добросовестно записывал ее печатными буквами в блокнот, который держал под рукой.

– Может, попозже. Не сейчас.

– О'кей. Хочешь, я за ним послежу? А потом доложу тебе по секрету обо всех его передвижениях.

Я начал было говорить, что, мол, и думать о подобном не смей, но слова замерли у меня на языке. Он ничуть не рисковал. Даже если Флоон его заметит, то за пару минут поймет, что в этих швейцарских часиках не все камушки на месте. Разве можно принимать всерьез толстого дебила, цитирующего рекламные ролики «исудзу»? Флоону ведь неизвестно, что если у Джона засядет что в голове, то никакой кувалдой не выбьешь. Так пусть себе последит за Флооном.

– Только ты должен быть очень осторожным, Джонни. Если он тебя заметит, это может плохо кончиться.

Джонни, который никогда не улыбался, вдруг растянул губы в ухмылке.

– Уж прятаться-то я умею. Всегда прятался от мамы, и она никогда не могла меня найти. А от него и подавно спрячусь. Вот увидишь, держу пари на десять тысяч миллиардов долларов, он меня никогда не заметит.

– Тогда действуй, Джон, но будь осторожен. И смотри не наделай глупостей.

– Я, может, немного и глупый, Фрэнни, но только не насчет прятаться. – Он ушел, все еще продолжая улыбаться.

Столько всего случилось за последние несколько часов, что остается только удивляться, как это я добрался до жилища Джорджа на своих двоих, а не на четырех. Мои мозги были в таком состоянии, словно их пожевали какие-нибудь обкурившиеся мудаки, а потом выплюнули. Оказавшись на улице Джорджа, я прибавил шагу, сам того не заметив. Мне хотелось увидеть моего друга Джорджа Дейлмвуда, хоть кого-то настоящего и надежного, к тому же всего несколько дней назад бывшего важной частью моей жизни, частью, которую я легкомысленно принимал как должное.

Я поднялся по ступеням веранды и нажал кнопку звонка. Никто не отозвался, но в этом не было ничего необычного. Джордж, даже когда находился дома, часто не отвечал на звонки. «Я им нужен,– объяснял он, – но они мне, скорей всего, нет, кто бы они ни были». Он продолжал заниматься своими делами, совершенно игнорируя телефонные трели или трезвон в дверь.

Прежде чем снова нажать на кнопку звонка, я отступил назад и заглянул на крышу. Именно там он восседал в прошлый мой приход, когда мой мир был намного проще, когда в нем всего-то и чудес было, что восстававшие из могил мертвые псы, и никаких тебе версий моего прошлого, настоящего и будущего «я». Одна из этих версий была вскоре застрелена голландским бизнесменом из двадцать первого века.

Сегодня моего друга на крыше не оказалось, но, рассматривая ее, я услыхал кое-что обнадеживающее. Джордж прекрасно играет на гитаре. Он человек такой необычный, что это могло бы и не удивить, но удивляет. Зная его странные и консервативные вкусы, можно было ожидать, что он станет исполнять только классику, но нет. Диапазон его пристрастий – от Моцарта до битлов и гениальных подражаний Майклу Хеджесу[104] или Манитасу де Плата[105]. Он не меньше двух часов в день щиплет струны самой прекрасной гитары, какую мне когда-либо доводилось видеть. Я готов восхищаться этим инструментом из-за одного только его имени – это очень редкая модель под названием «Церковная дверь». Когда я спросил Джорджа о ее цене, он сглотнул, на какое-то время потерял дар речи, а потом пробормотал только: «число пятизначное». Она того стоит. Он так обращается с этой деревянной коробкой, будто занимается с ней любовью, а может, так оно и есть.

Стоя одной ногой на ступеньке веранды, я услыхал, как он наигрывает мрачно-прекрасный вальс Скотта Джоплина «Бетена»[106], одну из своих любимых вещей. Я с облегчением вздохнул, тихонько фыркнув. Если звучит гитара, значит, Джордж в порядке. Джордж играл ту или иную вещь в зависимости от настроения. Я знал, что «Бетену» он играет, когда у него что-то не получается и он пытается найти выход. Обычно эта мелодия говорила: держись от меня подальше; общаться с Джорджем, когда он что-то обдумывает, – то еще удовольствие. Но сегодня ему все ж придется отложить «Церковную дверь» в сторону и выслушать меня.

Музыка доносилась из-за дома. Я прошел на задний двор. Посередине прямо на газоне сидел Джордж, держа гитару между колен. Рядом лежал нераспечатайный батончик «Марс». Музыка заполняла все пространство вокруг. Чак сидел рядышком с Джорджем я смотрел на него в точности как тот пес – на старый граммофон на фабричной марке «Американской радиокорпорации».

– Джордж!

Он поднял голову и улыбнулся. Чак подбежал ко мне поздороваться. Наклонившись, я взял его на руки. Он немедленно принялся вылизывать мне лицо своим мягким теплым языком.

– Рад снова видеть тебя, Чаки.

При этих словах улыбка на лице Джорджа стала еще шире.

– Ты видел Каза Флоона? Нашел он тебя?

– Да, Каз меня нашел. – Я подошел к Джорджу с Чаком на руках. Тот не переставая извивался и осыпал меня поцелуями. Джордж ударил два раза по струнам, накрыл их рукой. Когда вернулся Чак?

– Каз его принес. Сказал, это мне подарок. Столько всего случилось, Фрэнни.

– Знаю.

Он довольно долго молчал, потом произнес:

– Ты говорил с Флооном?

– Да уж, поболтали мы вволю.

– Как он тебе?

Я не поверил своим ушам. Джордж никогда-никогда не спрашивал, что ты думаешь о других, потому что ему это безразлично. Ему безразличны как люди, так и то, что ты о них думаешь. Ему до всего человечества столько же дела, сколько среднестатистическому гражданину до какого-нибудь полевого шпата.

Я уселся рядом с ним и опустил Чака на землю. Тот подошел к Джорджу, уверенно свернулся у его ног и закрыл глаза.

– Что я думаю о Флооне? Я и прежде с ним встречался.

Джордж надорвал обертку «Марса».

– Я тоже.

От неожиданности я резко выпрямился и вскинул голову:

– Так ты и раньше был знаком с Флооном?

– Если верить ему, то да. – Он вгрызся в батончик. Начинка липкой струйкой стекла ему на большой палец. Он ее слизнул.– Флоон сказал, мы встречались, когда ему было тридцать с чем-то.

– По какому поводу?

– Вроде бы он меня нанимал для составления инструкций к какому-то своему изобретению.

Теплый порыв ветра поднял в воздух коричневую с красным обертку батончика. Я ее поймал.

– Ты его помнишь?

– Ну и реакция у тебя, Фрэнни. Любой позавидует. Тебе следовало бы играть на каком-нибудь инструменте.

– Так это правда, что он тебя когда-то нанимал, Джордж?

– Нет, по-моему, мы никогда прежде не встречались. И хоть я на память не жалуюсь, все равно для верности порылся в своих записках. Никогда я не работал ни на кого по имени Флоон.

– Выходит, он соврал.

– Ему так не кажется. Вдобавок он прекрасно знал, кто я, был в курсе некоторых обстоятельств моей жизни. Цитировал мои работы – старые и забытые.

– Да он все это где угодно мог узнать.

– Верно, но объем его сведений обо мне впечатляет. Ему явно немало пришлось покорпеть, чтобы все это разузнать. Хочешь кусочек «Марса»?

– Нет. Значит, Флоон заявляется к тебе с Чаком на поводке, чтобы при помощи этого маленького дара завоевать твое доверие. Представляется и говорит, что ты когда-то на него работал. Ты знал, что у него пистолет?

– Сейчас все при оружии, Фрэнни. Ты сам мне говорил. Потому-то ты и подарил мне пистолет.

Он предложил кусок шоколадки Чаку, тот понюхал и отвернулся; Джордж пожал плечами и отправил кусок себе в рот.

– Я должен тебе рассказать, что происходит со мной. Ты тогда по-другому будешь смотреть на вещи.

– Может быть. Но Флоон мне уже многое рассказал.

Это меня разозлило – даже в голосе промелькнули злые нотки:

– Флоон – это не я, Джордж. Его не было там, где был я. Что он тебе наговорил?

Следующие полчаса я ему рассказывал свои новости, а он мне – свои. К моему немалому удивлению и досаде, Флоон рассказал Джорджу чистую правду. Никаких преувеличений, никаких натяжек, чтобы себя обелить. Он ответил на все вопросы, какие Джордж ему задал, а после – вы только представьте! – они вместе пытались разобраться, что со мной происходит и почему.

– Вот это класс! Вы двое сравнивали свои впечатления обо мне?

– Ну да.

– Послушай, Джордж, этот сукин сын Флоон – настоящий гражданин Кейн с пистолетом[107]. Он только что застрелил Джи-Джи, а пса, прежде чем прихлопнуть, каким-то образом превратил в убийцу-людоеда. И ты принимаешь на веру то, что тебе говорит такой человек?

– Я этого не говорил, Фрэнни. Я сказал, что мы беседовали о тебе.

Я так разозлился, что стал целыми пригоршнями выдирать из земли ни в чем не повинную траву и швырять ее в ни в чем не виноватого Чака. Трава была слишком легкой, чтобы долететь до пса, но тот все же проснулся и на всякий случай следил за моими движениями.

– Ну, так просвети меня, к чему же в итоге пришли два таких великих предсказателя?

Из дома послышался телефонный звонок. Джордж сразу же встал и пошел снять трубку. Это было совсем на него не похоже, и я решил, что он просто хотел выиграть время. Вернулся он торопливой походкой, протягивая мне трубку радиотелефона.

– Фрэнни, это Паулина. Магда упала в обморок. Она без сознания.

За те несколько минут, что Джордж вез меня до моего дома, появилась «скорая», которую я вызвал от него, – она ехала нам навстречу с включенной сиреной. Когда обе машины остановились у дома, мне на память пришло слово «оксюморон»[108]. Потому что ситуация являла собой именно это – оксюморон. У меня было бесценное преимущество: я знал, что с моей женой, еще до того, как врач начал щупать ее пульс. Ирония ситуации была еще и в том, что я знал: она обречена. Не спешите, доктор. Помочь ей невозможно – не пройдет и года, как большая, жирная, сочная опухоль мозга отправит ее на тот свет. Джорджу я об этом не говорил. Сказал только, что в глубокой старости, находясь в Вене, был женат на Сьюзен Джиннети. Джордж в свойственной ему манере помолчал, откусил от своего шоколадного батончика и безразличным голосом произнес: «Это интересно».

Мы вчетвером вбежали в дом. Услыхав, как хлопнула дверь, Паулина крикнула, чтобы мы шли в кухню. Там на полу у стола лежала Магда. Паулина подсунула ей под голову диванную подушку и выпрямила ее ноги и руки, так что казалось, будто Магда мирно спит, но в то же время она была похожа на труп. Я сразу наклонился посмотреть, нет ли у нее мышечной скованности, когда конечности выворачиваются внутрь, словно мускулы слишком туго натянуты на кости,– это один из самых тревожных симптомов опухоли мозга.

Фельдшеры опустились на колени и приступили к своим невеселым обязанностям. Я во Вьетнаме служил в медчасти, и мне было понятно, что и зачем они делали. Но смотреть от этого было нисколько не легче. Я с трудом удерживался, чтобы не сказать: «Проверьте рефлекс Бабинского»[109] и «У нее децеребрация?»[110] Но я этого не сделал, потому что они действовали строго по инструкции и никакие советчики им были не нужны. Но я все же не спускал с них глаз.

Зажав ладонью рот, другой рукой Паулина делала мне знаки, чтобы я подошел. Джордж, заметив это, проскользнул за спины фельдшеров – как можно дальше от нас.

– Что случилось, Паулина?

– Мы разговаривали, тут вдруг у нее глаза вроде как закатились, и она соскользнула со стула. Словно решила разыграть какую-то дурацкую шутку. Последние две недели у мамы болела голова, Она от тебя скрывала, чтобы зря не беспокоить.

Уверен, она не ожидала от меня такой реакции. Готова была к тому, что я рассержусь – мол, как вы могли мне не сказать об этих головных болях, – но я только кивнул и уставился на носки своих туфель.

– Я этого не заметил, но вдруг ты помнишь за ней какие-либо странности? Может, она раздражалась или еще что-нибудь, ни с того ни с сего?…

Фельдшер приподнял ей веко, посветил в глаза маленьким фонариком и сказал:

– Никакой мышечной скованности, но реакция зрачка неправильная.

Я больше не мог молчать. Смысла не было.

– Проверяйте симптомы опухоли мозга.– Оба вскинули на меня головы. – У нее в последнее время были проблемы со зрением и сильные головные боли.

– Она мне ничего не говорила о проблемах со зрением, Фрэнни,– возразила Паулина.

Я сжал ее ладонь, чтобы она помолчала.

– Вам известны эти симптомы, шеф Маккейб?

– Я служил в санчасти. Уколите ее булавкой – проверьте реакцию на боль.

Один из парней покосился на своего напарника.

– Бог ты мой, я никогда еще не имел дела с опухолью мозга!

Паулина подошла ко мне вплотную. Я чувствовал аромат ее дыхания.

– Фрэнни, ты правда думаешь, что у мамы опухоль мозга?

Солгать девчушке? Сказать правду?

– Не знаю, детка. Но хочу, чтобы они на всякий случай проверили. Давай подождем, что скажут эти ребята. С такими делами лучше перестраховаться. Пусть все проверят.

Я передвинул Паулину, чтобы она стояла передо мной, и крепко-крепко прижал ее к себе. Она была в напряжении, и ее немного трясло. Я чувствовал жуткое бессилие, и мне было ее ужасно жаль. Как бы я хотел ничего не знать о состоянии ее матери!

– Мама. Ох, мама! – простонала она.

И тут впервые за всю мою жизнь сердце у меня в груди начало биться как-то не так. Ощущение было жутковатое. Сердце вдруг стало подниматься вверх, пока я его не почувствовал у самого горла. И там оно забилось – тяжело и с перебоями. Кровь прилила к щекам. Я дотронулся до одной из них, и пальцы мои ощутили лед. Сердце у меня бешено колотилось, занимая всю верхнюю часть груди. Оно стучало быстро, быстро, быстро, потом вроде останавливалось, снова набирало темп… Оно сбилось с нормального ритма, оно вело себя, как хотело, дергалось туда-сюда, как машина, которую на полной скорости припарковывают задом.

Продолжая обнимать Паулину, я опустил руку от лица и прижал к груди. Мне казалось, я чувствую биение сердца, удар за ударом. Было в этом что-то завораживающе, странное и пугающее.

– Фрэнни, что это с тобой? – Джордж внимательно смотрел на меня.

– Похоже, приступ аритмии. Ничего удивительного при таком стрессе.

– Ты о чем, Фрэнни? С тобой что-то не так? – В голосе Паулины послышался страх – а что, если и я грохнусь без чувств?

– Сердце забилось слишком быстро. Ничего страшного. Не беспокойся.

– Хотите, я вас проверю? – спросил один из парней, в руках у него был аппарат для измерения давления.

Я отрицательно мотнул головой.

Магду положили на носилки и опутали трубками переносной капельницы. Паулина беспрестанно спрашивала, что это они делают, и кто, как не она, имел право это знать. Я объяснял ей значение всех манипуляций, стараясь, чтобы голос мой звучал спокойно и доверительно. Это возымело действие, она в конце концов немного расслабилась и перестала каждые несколько секунд нервно облизывать губы.

– Здесь нам больше делать нечего. Поедете с нами в больницу?

– Паулина, хочешь ехать с мамой? А меня подвезет Джордж.

Я подумал, неплохо бы остаться наедине с Джорджем пусть хоть на десять минут и обсудить ситуацию. Примерно за столько можно добраться от нашего дома до городской больницы.

Она снова напряглась как струна.

– Нет! Я не поеду в «скорой»! Я не хочу, Фрэнни. Пожалуйста, позволь мне сесть к Джорджу. Пожалуйста!

От этой ее внезапной истерики все мы слегка опешили. На дипломатические ухищрения времени не было, и я схватил ее за плечи и встряхнул:

– Прекрати! Все в порядке, детка. Не хочешь в «скорую» – не надо. Поедешь с Джорджем, а я сяду к ним и буду рядом с мамой. Успокойся, ладно? Все будет в порядке.

Пока я произносил эту речь, она смотрела в пол и беспрестанно кивала, как будто вместо шеи у нее была пружина.

– Ладно. Хорошо. Согласна. Мы с Джорджем поедем следом. Но вот еще что, Фрэнни: можно мне спросить у врачей о моей татуировке, когда мы будем в больнице? Ну, из-за чего она исчезла?

О чем это она, черт побери? Когда до меня дошло, о чем она спрашивает, мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы перенестись в прошедшее утро.

– Лучше не надо. Как-нибудь в другой раз. Сейчас надо думать только о Магде.

– Хорошо. Фрэнни, а Джи-Джи приедет в больницу?

– Я… Не знаю, детка. Просто не в курсе, где он сейчас.

Магда пришла в сознание в машине. Я перед этим говорил с одним из фельдшеров, он, как выяснилось, увозил из школы тело Антонии Корандо. Я его не узнал.

– Фрэнни!

Голос моей жены звучал очень мягко и сексуально. Такое впечатление, как будто она зовет меня к себе в постель. Может, она уже не раз успела произнести мое имя, но так тихо, что я не расслышал.

– Магда, ты как? Как самочувствие? В голове туман, да?

Я прижал пальцы к ее виску и принялся массировать. Кожа на ее лице была где-то холодной, а где-то – горячей.

Она моргнула раз-другой, не отводя затуманенного взгляда от моего лица. Открыла было рот, но ничего не сказала. Ее язык стал серым и каким-то сморщенным. Она медленно поворачивала голову, с недоумением оглядывая все вокруг и явно пытаясь понять, где она.

– Ты потеряла сознание, Маг. Мы в «скорой», едем в больницу. Хочу, чтобы тебе сделали обследование. Я созвонился с доктором Закридесом, он уже ждет нас.

Она легонько коснулась моей кисти, провела по ней пальцем, потом ее рука бессильно упала. Сказала что-то – я не расслышал. Я наклонился к ней поближе. Она приложилась к малому источнику энергии, остававшемуся у нее, и смогла произнести еще раз:

– Тук-тук.

У меня перехватило дыхание. Это был наш пароль и тайная шутка. Если кому-то из нас хотелось заняться любовью, он подходил к другому и говорил: «Тук-тук». Это не столько стук в дверь, сколько то самое дурацкое словечко, каким дети начинают свои проказы. Не знаю, откуда оно взялось в нашей жизни и кто из нас первым его произнес в таком контексте. Но мы говорили друг другу это словечко только в одном случае.

Ужасно было слышать это замечательное словцо в таком месте и при подобных обстоятельствах. Но не удивительно ли, что именно это она сказала мне теперь, когда многие в ее положении тряслись бы от животного ужаса. У каждой пары есть тайный интимный словарь, который известен только двоим. До сего момента «тук-тук» был нашим эротическим боевым кличем, означавшим только одно, а потому противиться ему было невозможно. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. Моя жена уходила от меня.

У Магды перекосился рот. Я испугался, не удар ли это – такое случается при опухолях мозга. Оказалось, чуть ли не хуже – этот спазм перешел в улыбку. Откуда только у нее на это силы взялись? Жизнь ее покидала, но она пыталась улыбнуться. Она попыталась сказать что-то еще, но сил у нее не было. Она только шевелила губами, но мне этого было достаточно. Я прочел по ее губам:

– Ты мне нравишься.

Еще одна наша фраза – старая обида, перешедшая в итоге в шутку, а из шутки – в воспоминание, которое мы никогда не забудем.

За десять лет до того, как мы поженились, у нас с Магдой был серьезный роман, закончившийся разрывом; эта рана не заживала долгое время у нас обоих. Виноват был я один. Благодаря какому-то чуду Магда несколько лет спустя смогла простить мое жуткое свинство и дать мне еще один шанс. Но наши души были вдоль и поперек исполосованы шрамами – последствиями того случая. И когда мы снова начали встречаться, то вели себя как две собаки при первом знакомстве – медленно приблизились, шерсть на холке дыбом, хвосты задраны, походили кругами. Даже поняв, что попались мы не на шутку, никто из нас не осмеливался произнести магические слова или фразы, которыми скрепляют договор. Длилось это довольно долго. В конце концов однажды, после нескольких особенно восхитительных часов с Магдой, я набрался смелости и, глядя ей в глаза, сказал:

– Ты мне нравишься.

Разумеется, я имел в виду другое, куда более значительное, но боялся, что Магда взбрыкнет, услыхав: «Я тебя люблю», или «Я тебя хочу», или «Ты мне нужна». Она улыбнулась так, как будто вернулась домой, и ответила:

– Жаль, что мы сейчас не в спальне. Я улыбнулся.

– Почему?

– Потому что там я могла бы предстать перед тобой раздетой. Нет, голой. Нет, раздетой. Ну, пусть то и другое, чтобы ты выбрал.

Конечно, «Ты мне нравишься» и «Голая и раздетая» заняли почетное место в нашем словаре. Мы часто произносили эти слова, желая друг друга ободрить, напомнить о прошлом. А еще они были точным заменителем словам «Я тебя люблю».

– Не надо говорить, Маг. Побереги силы.

Какие силы? При одном взгляде на ее лицо, на распростертое тело становилось ясно, что сил у нее осталось не больше, чем у мотылька, летящего к огню. То, что завладело Магдой, брало верх и явно было расположено враждебно к ней. Она закрыла глаза, и я взял ее за руку. Она один только раз слабо сжала мою ладонь.

Я закрыл глаза и вызвал перед собой зрительный образ, который всегда вызывал в таких ситуациях: палец крупным планом в белых дырочках телефонного диска, такие были на аппаратах годов сороковых. Палец в отверстии, неторопливый поворот диска, еще раз, еще, одну цифру за другой. На другом конце провода раздается звонок. Второй, третий, иногда четвертый, но в конце концов там снимают трубку. Непередаваемый мужской голос произносит:

– Слушаю.

Я дозвонился. Это Бог. Он всегда поднимает трубку и всегда слушает. Это не значит, что Он выполнит мою просьбу. Он только выслушивает – такой у нас договор.

В этот раз я молча произнес: пожалуйста, отведи это от Магды. Если это ее судьба, то пусть. Но если это за какой-то мой проступок, размозжи мне голову.

Уничтожь меня, но, пожалуйста, не тронь ее. Это все. Я его поблагодарил, и воображаемая рука повесила трубку. Никакой мольбы, никаких уточнений, Он знает, о чем я говорю. Да и некогда ему – телефон звонит не умолкая.

– Договорились.

Я все еще сидел, закрыв глаза, но при звуках этого голоса чуть не подпрыгнул. Рука Магды бессильно лежит в моей. Бог только что сказал «договорились». Я открыл глаза и уставился на фельдшера. Он мне улыбнулся и повторил тем же самым голосом:

– Договорились, мистер Маккейб. Мы спасем вашу жену.

Магда все еще лежала с закрытыми глазами. Лицо у нее было очень спокойное. Я знал: где бы она сейчас ни находилась, она нас не слышит.

– Мы сделаем то, что вы просите, сэр. Но и вам придется кое-что для нас сделать.

– Вы – Бог? – неуверенно спросил я. Он улыбнулся еще шире.

– Нет, но наши возможности значительно превосходят человеческие. Мы можем подталкивать те или иные события, что вам не по силам.

У него были крупные черты лица: большие глаза, широкий нос, большие зубы цвета желтоватой пенковой трубки. Но при всем этом решительно ничего примечательного – такую физиономию или вовсе не заметишь, или тотчас забудешь. Наверняка так и было задумано.

– Мы прибыли на землю небольшой группой, включая Астопела…

– Так вы и есть пришельцы? Джи-Джи был прав?

– Да.

Он не переставал улыбаться. Теперь он смотрел на меня с одобрением, как учитель на школьника, ответившего на трудный вопрос.

– Так на Землю прилетели пришельцы, которые выглядят как люди? Да это просто кино какое-то дурацкое пятидесятых годов! Почему только не черно-белое? У нас здесь, кстати, уже имеются всякие.

Я говорил слишком громко. Он приложил палец к губам, чтобы я убавил звук.

– Увидев, какие мы на самом деле, вы могли бы испугаться. Мы здесь не затем, чтобы вызвать беспорядки. А во всем, что с вами приключилось странного, виноват Астопел.

Он вытащил из нагрудного кармана пакетик жевательной резинки в бело-голубой обертке с какой-то надписью на кириллице. На черной пластиковой бирке, прикрепленной к его карману, значилось его имя – Барри. Барри-пришелец.

– Как долго вы здесь находитесь, а, Барри?

– Чуть больше месяца. Некоторые дольше, как Скьяво, например. Вы и сами знаете, эти двое много лет здесь прожили. Хотите попробовать русской жевательной резинки? Вкусная.

Я просто опешил.

– Так значит, Скьяво… Джеральдина пришелец? Господи боже мой! Вот почему они непонятно куда исчезли, а их дом… Черт возьми! Но зачем вы здесь?

Наклонившись вперед, он сказал водителю:

– Нейт, останови машину. Нам нужно какое-то время до больницы.

– А что будет с моей женой?

– С ней до больницы ничего не случится. Не беспокойтесь. Все это у нас под контролем, мистер Маккейб. Во всяком случае в той части, которая касается этого. Верьте мне, прошу вас.

А что мне еще оставалось? Интересно, на какую часть их контроль не распространялся?

Машина замедлила ход и резко повернула вправо. Я выглянул в окно. Мы остановились на парковке у супермаркета «Гранд юнион». Забавно, потому что именно там был найден Олд-вертью в тот первый день.

– Вы нарочно здесь остановились? Это место для вас имеет какое-то символическое значение?

Барри-Улыбка улыбаться перестал и с озадаченным видом ответил – нет, мол, просто надо где-то поговорить, а здесь удобно. Я ему не поверил. Он толкнул дверцу и жестом предложил мне выйти из фургона. Что я и сделал, проверив сначала Магду. На парковке почти не было машин, но над испещренным выбоинами и трещинами асфальтом уже поднимался дневной жар. Над нашими головами парила одинокая чайка. Увидев что-то на земле, она спикировала вниз. Чайку привлекло расплющенное тельце мышки. Она принялась клевать то, что осталось от зверька.

– А у нас никаких животных нет, – сказал, глядя на нее, Барри. – Они такие необычные. Вам повезло, что они у вас есть. Они мне нравятся на Земле больше всего остального – животные.

– И какие ваши любимые?

Чайка с раздавленной мышью в клюве поднялась в воздух. Усевшись на верхушку фонарного столба, она огляделась, будто в недоумении – как она там оказалась. Барри усмехнулся. Он стоял, откинув голову назад, чтобы видеть птицу.

– Интересный вопрос. Навскидку я бы ответил, что мне нравится птица додо или стегозавр, хотя его вряд ли можно назвать животным, да?

– Нет, большинство людей назвали бы его динозавром. А додо – вымерший вид. – Я ждал, что он ответит, но он продолжал смотреть вверх.

Чайка лениво взмахнула крыльями и улетела, все еще держа в клюве свою мерзкую добычу.

– Да, оба они вымерли.

– Но вам доводилось видеть их, пока вы были на Земле, или я не прав, Барри?

Мой любимый марсианин[111]покачал головой:

– Вы не правы. Прибыв сюда, мы прежде всего сделали обзор истории человечества. Мы побывали во всех прошедших эрах земли, чтобы понять, откуда взялись люди.

– Хм-м,– только и сказал я.

Что еще мог я сказать, стоя на парковке у «Гранд юнион» и слушая, как человек из космоса рассказывает о своем посещении юрского периода, где он на практическом занятии по основам истории человечества знакомился с динозаврами?

– Полагаю, вам трудно в это поверить. Хотите, я вам представлю доказательства, мистер Маккейб?

– Барри, вы снова прочли мои мысли.

– Справедливо. Что бы мне вам продемонстрировать? Кого бы вы хотели увидеть? Стегозавра?

– Нет, он еще, чего доброго, проломит асфальт, и мне придется арестовать вас обоих за нарушение общественного порядка. Неужели вы это серьезно? Неужели вы можете вызвать сюда все, на что мне захочется взглянуть?

– Да, если только это существует или существовало в прошлом. Я уже сказал, мы не всемогущи.

– Я совершенно точно знаю, кого хочу увидать.

– Уверяю вас, стегозавр не проблема…

– Бог с ним, Барри. Хотите мне доказать, что вы тот, за кого себя выдаете? Так я вам скажу, кого я хочу увидеть.

Выслушав меня, он даже плечи опустил – мол, только и всего? Но уже через секунду выпрямился и сказал: хорошо, следуйте за мной. Он двинулся через стоянку к супермаркету.

– И с Магдой все будет в порядке?

– Конечно, уж поверьте мне.

– Вы все время это говорите. Но почему я вам должен верить?

– Через пять минут поймете почему. А пока просто верьте, что с вашей женой ничего не случится.

Его широкое открытое лицо внушало доверие. Он прекрасно подходил для того дела, ради которого его послали. Стоило только увидеть этого парня – и сразу возникала уверенность, что ты в надежных руках. Может, у меня и не все гладко, но вот человек, который вроде бы знает, как мне помочь. Я ему буду верить.

Жаль все же, что он пришелец.

Он резко остановился, повернулся и посмотрел мне в глаза.

Мне словно в лицо плеснули ледяной водой.

– Что? Что случилось?

– Что-то… – Он провел несколько раз тремя пальцами по подбородку, словно проверяя, не отросла ли у него щетина. – Здесь, в городе, только что случилось что-то значительное. Не знаю, что именно, но событие важное. Я это почувствовал. Очень сильное ощущение. Оно на многое повлияет.

– На что?

Он поднял руку ладонью вверх.

– Не знаю что, но что-то… что-то явно случилось в вашем городе, и оно на многое повлияет.

– У вас концы с концами не сходятся, Барри. Вы добрались сюда с вашей планеты, можете манипулировать временем, воскрешать мертвых, вызывать из прошлого динозавров, а тут такая ерунда… Кстати, а откуда вы к нам пожаловали?

– Проще было бы выразить это языком математики, но поскольку вы в ней не сильны, прибегну к фонетике: Кресин Артофель.

– Крысиный Картофель? – вырвалось у меня помимо головы. Я расхохотался, и смех мой был похож на вопли какой-нибудь редкой тропической птицы: ах-ха-ах-ха-ах-ха. – Так вы, значит, прилетели с Крысиного Картофеля? – Мне было никак не остановиться. Дурацкое название – как имя какого-нибудь персонажа из телешоу для малышей. Ко всему прочему я был на грани – мой мозг после всего, что ему досталось, начал таять, как разогретый воск.

Пока я смеялся, Барри, выставив большой палец, принялся что-то аккуратно писать им в воздухе. Когда он с этим покончил, между нами в пространстве повисли толстые белые буквы: КРЕСИН АРТОФЕЛЬ.

– Где это?

– Планета видна с Земли, она находится за туманностью Рака.

– Ага, значит, ваша картофелина закатилась за рака. Все сходится. – Я указал на идиотские буквы, висевшие в воздухе. Они были яркие, словно горели. – В другое время у меня от этого крыша бы поехала. А так, знаете, что я чувствую? Усталость. Невдолбенную усталость. Ну так идем – проверим, правду ли вы говорите.– Теперь уже я зашагал впереди к супермаркету, хотя и не был уверен, что мы направляемся именно туда.

Немного помедлив, он потянулся к белым буквам, схватил их и сунул в карман.

– Не нужно, чтобы другие это видели. Мало ли что люди подумают.

– И правда. Мы в супермаркет идем?

– Да. Это-то я вам и хочу показать.

Еще до того, как мы туда добрались, я понял, что все это правда, что Барри – тот, за кого себя выдает. Я знал: то, что мне предстоит увидеть, невозможно, но я все равно это увижу. Я его уже слышал. Половина западного мира пошла бы на смертоубийство, чтобы услышать то, что слышал я.

Я остановился и посмотрел на пришельца, но он, продолжая шагать вперед, сказал, не поворачиваясь:

– Идемте. Внутри вам будет лучше слышно. Он подошел к двери супермаркета и открыл ее.

В то мгновение, когда дверь распахнулась, музыка зазвучала громче, и я чуть не потерял голову от радости. Я не верил своим глазам и ушам. Живую музыку узнаешь сразу – это тебе не радио и не «фанера» какая дерьмовая. Волнующая естественность, надрыв гитарных струн, бьющая по ушам звуковая волна, оглушительные раскаты ударных. Исполнение было живое, и исполнителями были они: теперь я уже их видел. Господи боже мой, это были они.

Я сотни раз бывал в этом магазине, но никогда его таким не видел. Прямо посреди торгового зала, где прежде стояли стеллажи с продуктами, возвышался помост. Но ничего профессионального, поймите меня правильно. Никакого сверкания, ничего дорогого или хоть немного соответствующего тем, кто стоял на сцене и играл только для Барри и для меня.

Они видели, что мы идем к ним, но отреагировали лишь пожатием плеч, приветственными кивками головы. Их спокойствие говорило о том, что мы им нисколько не помешали,– к публике они привыкли.

Джон Леннон сидел на краю помоста – во рту сигарета, в руках верный «рикенбакер». Ему было лет двадцать пять, может тридцать, как и остальным. Пол стоял на другом конце сцены, рядом с Джорджем. Оба дурачились, импровизировали на гитаре и басу. Пол напевал какую-то паршивенькую версию «I Feel Fine»[112]. В глубине сцены Ринго с закрытыми глазами наяривал на ударнике. «I Feel Fine»[113] в халтурном битловском исполнении. В халтурном или нет, но это были они, битлы, их манера – хер ее с чем спутаешь.

Именно это я просил Барри показать мне, именно это я и увидел четверть века спустя после распада группы, через двадцать лет со дня смерти Леннона. Мне безумно захотелось дотронуться до руки Леннона, но я подавил в себе этот импульс. Он, видимо, почувствовал мое волнение и восторг, потому что резко поднял голову и шевельнул бровями, глядя на меня. Выражение лица у него было такое же, как во время знаменитого телеинтервью, которое он дал после распада группы. Дома у меня была видеокассета с этой записью. Много всего было у меня о них собрано, потому что никто, ну никтошеньки не достиг их высот.

Битлы, умершие и живые, снова вместе под крышей супермаркета в Крейнс-Вью. Перенесенные сюда стараниями Крысиного Картофеля, маленькой дружественной планеты, сразу за туманностью Рака.

Закончив «I Feel Fine», легендарная четверка заиграла песенку «Зомбаков»[114] «She's Not There»[115] – еще один из моих любимейших хитов всех времен, экспонат Маккейбовой Галереи Музыкальной Славы. Но почему вдруг битлы решили исполнить чужую песню? Никто из них не произнес ни слова – просто перешли с одной мелодии на другую. Я вздохнул, как влюбленный школьник. Мне даже не нужно было умирать, я и так знал, что это рай.

Когда они дошли до самой моей любимой части этой необыкновенной песни, Барри наклонился ко мне и прошептал:

– Поговорим сейчас или вы хотите дослушать до конца?

– Сейчас же. Если я останусь еще хоть на секунду, то просто не смогу отсюда уйти.

– Хорошо, тогда выйдем наружу. Они не перестанут играть, пока мы здесь.

Так битлы играли только для нас!

– Правда? – простонал я.

– Да. Ведь именно этого вы хотели, мистер Мак-кейб, так что все время, пока вы рядом, они будут исполнять ваши любимые мелодии.

– Помогите! – В голове у меня одно за другим стали мелькать названия любимых песен: «For No One»[116], «Walk Away Renee»[117], «Concrete and Clay»[118]… Уж наверно, они бы и их сыграли. Точно я сказал – настоящий рай.– Идем отсюда.

Уходя, я не рискнул оглянуться. Но впервые в жизни подумал, что, может, жена Лота была не так уж и глупа.

Снаружи на залитой солнцем стоянке по-прежнему царила тишина. Никакой музыки больше не было, и я понимал – это значит, что и их тоже нет. Вернись сейчас в магазин, и там вместо моей сбывшейся ненадолго мечты все как всегда – суп «кэмпбелл» и замороженные ножки ягненка на своих привычных местах. Посреди стоянки появились два дешевеньких зеленых садовых стула. На сиденьях стояли большие пластиковые стаканчики. Где-то неподалеку работала бензопила – воздух полнился ее звуками и запахами. Громко залаяла собака – гав-гав-гав,– будто спятила. На стоянку заехала машина. Раздался свист – долгий и высокий. Женский голос сказал «привет». День окончательно продрал глаза и спускался к завтраку. В пластиковых стаканчиках оказался кофе – идеально сладкий и обжигающе горячий, как раз по моему вкусу. Меня это все совершенно не удивило. Барри демонстрировал, что он превосходный хозяин, только и всего. Сидя на краешке дешевого железного стула, я разглядывал машину «скорой помощи» на другом конце стоянки. На несколько секунд мое сердце опять пустилось в свой танец. Я подул на дымящийся кофе и стал его пить маленькими осторожными глотками.

– Ладно, подошло время сказок. Просветите меня насчет происходящего.

– Вы ведь, если я не ошибаюсь, человек не очень религиозный, мистер Маккейб?

– Нет, но я верю, что Он есть. Всем сердцем верю.

– Ну, разумеется, Он есть, но совсем не так, как вы думаете. Вы хотите, чтобы я вам изложил ситуацию подробно или предпочитаете сокращенный вариант? – Он произнес это с усмешкой, но я-то знал, что он говорит серьезно.

– Сокращенный, Барри. У меня синдром дефицита внимания. Мне трудно подолгу сидеть на одном месте.

– Договорились. В таком случае мне лучше всего начать с цитаты из Библии: «Так совершены небо и земля и все воинство их. И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал». Это из Книги Бытия, буквально же бытие означает «жизнь».[119] В первой главе вашей Библии говорится о сотворении Вселенной.

– Вселенной? Но я думал, что в Бытии говорится о сотворении жизни на Земле.

– Нет-нет-нет, это начало всего – всех планет, всех живых существ, всех клеток. Но человечество с привычной тщеславностью думает, что все это относится только к нему. Самое же важное здесь – символический седьмой день, когда Бог завершил Свои дела и почил. День этот теперь подходит к концу, мистер Маккейб. Недалеко то время, когда Он снова проснется, так сказать, и восстановит свою власть.

– Армагеддон?

Я задал этот вопрос в точности таким же тоном, каким однажды спросил врача реанимации: «Я умираю?» – в меня тогда всадили пулю, и я чувствовал, что отключаюсь.

Барри это понравилось. Услыхав это самое страшное слово в человеческом словаре, он прыснул со смеху и отхлебнул из своего стаканчика.

– Нет, гораздо интереснее. Представьте себе на минуту, что Бог – это медведь.

Я смотрел на две серебристые звездочки двух серебристых самолетов – они летели в разные стороны, прочерчивая инверсионными следами кобальтовую синь неба.

– Медведь, говорите?

– Именно. Представьте себе Бога в виде медведя, который, сотворив небеса и землю, залег в спячку на миллиарды и миллиарды лет. Он выкинул время из головы.

От такого предположения у меня мозги съехали набекрень, я только и мог, что слабым голосом повторить:

– Миллиарды лет…

– Совершенно верно, но прежде чем заснуть, Он позаботился о том, чтобы в определенный момент проснуться.

Я больше не мог сдерживаться.

– Да бросьте вы! Бог-медведь сотворил Вселенную и завалился дрыхнуть? Но не прежде, чем велел себя разбудить по телефону. Кому он для этого позвонил, дежурному администратору?

Барри зажал свой стаканчик между колен и потер ладони. В голосе его, до этого момента звучавшем дружелюбно, послышались саркастические нотки.

– Можете сколько угодно ехидничать и терять время, но на вашем месте я бы лучше помолчал, мистер Маккейб. Я бы вам посоветовал слушать, потому что итогом этого разговора может стать спасение жизни вашей жены.

– Продолжайте.

– Гениальность Божьего замысла была в его простоте. – Он развел руки в стороны, как рыбак, хвастающий своим уловом. – Он все сотворил – Вселенную, вас, меня… все, а потом почил. Но прежде Он устроил так, чтобы в определенное время мы все вместе его разбудили. Он нам дал знания, ресурсы всякого рода, а также достаточно времени для индивидуального развития, чтобы мы общими усилиями создали механизм, который разбудит Бога, когда придет время.

– Вся Вселенная действует согласованно, создавая машину, которая разбудит Бога?

– Говоря упрощенно – да. И обратите внимание на его великодушие – он учел различия между отдельными видами. Каждая цивилизация развивалась в своем темпе. Некоторые на миллиарды лет опередили других, но это не имеет значения. Что касается «будильника», то он может быть создан лишь совместными усилиями всех цивилизаций, независимо от того, насколько они продвинулись в своем развитии. Это и есть самое важное. Единственно важное.

– Похоже на строительство Вавилонской башни. Он принялся отламывать кусочки пластика от края своего стаканчика и опускать их на дно.

– Верно – но только в небесном масштабе.

– В небесном. Что это значит? Ладно, проехали, не надо. Барри, давайте ближе к делу. Понимаю, это с моей стороны чистой воды эгоизм… но я-то здесь при чем? Как случилось, что моя жизнь превратилась в картину Сальвадора Дали?

– У каждой цивилизации в этом замысле своя задача. Представьте, что все мы – работники завода, создающего одно-единственное изделие. Многие свое задание уже выполнили. Одни – пять миллиардов лет назад, другие – пять минут назад. Но работа не прерывается ни на минуту – вселенская машина создается винтик за винтиком.

– Почему вы ее не назовете Божественной машиной?

– Потому что ее строят миры, а не Бог, мистер Маккейб. В этом-то и смысл всей затеи.

– Ну а я-то здесь при чем? Что общего у копа из Крейнс-Вью, штат Нью-Йорк, с этой вселенской машиной?

Он отвел глаза:

– Мы не знаем.

В следующую секунду я почувствовал на ладони теплую влагу – непроизвольно сдавил пальцами пластиковый стаканчик, тот расплющился, и кофе вытек.

– Вы не знаете?

Он вздохнул, как старик, который только что сбросил с ног тесные ботинки. Он долго молчал, прежде чем снова заговорить:

– Мы не знаем, что именно должно быть сделано на Земле. Нам удалось только примерно установить, кто это должен сделать.

– Я?

– Нет. Одно время мы так думали и потому позволили Астопелу манипулировать вашей жизнью. Отсюда и появление старого пса, и записки Антонии, и ваше путешествие в будущее… в общем, все. Мы надеялись, что это поможет вам понять, что от вас требуется. Но мы ошибались. Вы не тот человек, мистер Маккейб. Теперь мы в этом уверены. Но времени остается мало, и мы должны быстро найти нужного человека.

– Из-за приближающегося миллениума? Он пренебрежительно махнул ладонью.

– Миллениум – это ваши земные заморочки, не больше. Работа над вселенской машиной началась гораздо раньше, чем две тысячи лет назад. Но каждая деталь должна быть закончена и встроена в надлежащее место в определенное время. Человечеству на выполнение его части работы были даны миллионы лет. К сожалению, оно свое задание еще не закончило, и задержка вызывает все нарастающее беспокойство… Такого нельзя допустить. Работы ведутся строго по графику, хотя по земным меркам он может показаться чересчур гибким.

– Кто вы по профессии на своем Крысином Картофеле?

– Кресин Артофель. Администраторы и аварийные монтеры. Наша задача – следить, чтобы каждый компонент поставлялся завершенным и в назначенное время. Мы ходим по фабрике с блокнотами, проверяем, соответствуют ли поступающие детали проектному заданию. Если что-то неладно, если происходят ошибки, наша задача их исправлять.

– И часто такое случалось?

– Столько раз, сколько молекул в листке перечной мяты.

– После вашего рассказа я себя чувствую просто козявкой, Барри. И что я, по-вашему, могу сделать, чтобы внести свою лепту в строительство вселенской машины? – Умереть.

ЛЬВЫ НА ЗАВТРАК

В молчании мы выезжали со стоянки на дорогу. Барри правду сказал – с того момента, как мы с ним вышли из машины, и до нашего возвращения в салоне ничего не изменилось. Вот разве что Магда хотя и оставалась по-прежнему без сознания, выглядела теперь какой-то умиротворенной, как будто у нее сняли груз с плеч. Наверно, так оно и было. Мне хотелось только одного: сидеть рядом и смотреть на нее. Думая о том, как же много она для меня значит, я знал, что с ней теперь все будет в порядке. С моих плеч тоже вроде как бы сняли груз, и, к моему великому удивлению, я был почти спокоен. Я знал, что поступил правильно, хотя это и означало конец всему, что я любил и на что надеялся.

Иногда счастье – это как гул самолета где-то в вышине. Закидываешь голову, смотришь, но в небе не видно ничего. Туда смотришь, сюда, но самолета нигде нет, хотя звук никуда не делся и даже нарастает. Ты обшариваешь глазами небосвод. А сам думаешь: ну что за глупость. Но все равно продолжаешь поиски, и если они наконец-то дают результат, испытываешь облегчение. Большую часть своей жизни я искал самолет в тех частях небосвода, где его не было. После нашей женитьбы я поделился этим сравнением с Магдой, и она сказала, что это ей напоминает песню в стиле кантри-энд-вестерн. Я сказал: так, мол, тебя и так, а она ответила: сделай одолжение.

– Где Джордж и Паулина?

– Едут за нами следом, как прежде.

– Что скажут врачи, когда обследуют Магду?

– Обнаружат, что у нее опасно низкое давление, и пропишут разные лекарства.

– А когда эта… штука даст мне о себе знать?

– Через несколько дней у вас начнутся головные боли. Ваше состояние будет стремительно ухудшаться. Все произойдет быстро.

– Если вы смогли засунуть в меня ее опухоль, то почему не можете найти того, кто должен соорудить деталь для вашей машины?

– Поверьте, мы старались. Но, в сущности, мы можем манипулировать только тем, что есть или уже было, мистер Маккейб. Например, Антония Корандо была очень талантливой художницей, которая уже начала принимать героин. Она так или иначе умерла бы в ближайшие полгода. Мы продемонстрировали вам ваше будущее, такое, каким оно было бы, иди ваша жизнь своим чередом. Но, говоря начистоту, мы многого на Земле не смогли понять. В нашем восприятии есть огромные прорехи. Внедрившись в вашу жизнь, Астопел продемортстрировал нам пределы наших возможностей.

– Так может, вы и тут ошибаетесь, может, вы переместили мне ее опухоль, а из этого ничего не выйдет и она все равно умрет?

– Маловероятно, хотя полностью исключить такого нельзя. Могу, однако, гарантировать, что если вам обоим сейчас сделают томографию, то у вас обнаружится опухоль, а у Магды – нет.

– Но вы тем не менее не на все сто процентов уверены в результате?

– Нет, и я бы вам солгал, ответив иначе. Мы все еще пытаемся понять, как что работает на вашей планете, но беда в том, что у нас просто нет времени нормально это выяснить.

– А старина Флоон как сюда попал?

– Это Астопел подгадил,– пожал плечами Барри. – Прислал его сюда, чего делать никак не следовало. Он надеялся, что это вас подстегнет.

– Флоон знал обо мне и Джи-Джи. Это его Астопел просветил?

– Да. Теперь Астопел знает почти столько же, сколько вы сами.

– А он с этими знаниями не может устроить какую-нибудь жуткую гадость?

– Да, может.

– Почему ж вы его не прикончите?

– Мы обдумываем такую возможность.

– Может, мне самому этим заняться?

– Я вам сообщу о нашем решении. А пока выбросьте это из головы.

– Вы уверены, что тот, кто вам нужен, находится в Крейнс-Вью?

– Абсолютно. И мы уверены, что вы с ними знакомы.

Барри рассказал мне и кое-что еще: ответственным за вклад землян в создание вселенской машины был не один человек – четверо. Трое уже завершили свою часть работы. Когда я спросил, что же такое они создали и можно ли мне это увидеть, он полез в карман и вытащил то самое перо.

– Черт возьми! Вот, оказывается, почему проклятая штуковина меня преследовала! Но перья не людское творение – птичье. Отыщите эту птичку, и ваши проблемы решены.

– Это перо – творение рук человеческих. Есть и кое-что еще.

Из того же кармана он вытащил кусочек кости серебристого цвета, который я нашел в земле, когда в первый раз хоронил Олд-вертью. Я выжидательно смотрел на Барри, полагая, что у него есть эффектная завершающая фраза к этой демонстрации.

Ничего такого не последовало. Он держал перо и кость на ладони и смотрел на них. А у меня вдруг помимо воли, как-то само по себе и сразу, без какой-либо связи с остальным, вырвалось:

– Как грести в лодке, плывущей по деревянному морю?

Он щелкнул пальцами свободной руки. В небольшом пространстве машины звук получился ужасно громкий. Как будто ветку сломали.

– Отлично, мистер Маккейб, вы вспомнили вопрос Антонии. Это-то и есть третья составляющая. Теперь нам только и остается, что найти четвертую.

– Но как я об этом узнал, Барри? Как я догадался, что вопрос был третьей частью?

– Потому что вы настроились на нашу частоту. Отыскали наш канал. – Улыбаясь, он стал измерять Магде давление. – Теперь вы сможете улавливать наши сигналы.

– Объясните нормальным языком, что это значит.

– Это значит, что вы начинаете понимать.

– Но что может быть общего между этим пером, костью и вопросом?

– Не знаю. Мы надеемся, четвертая часть все это объяснит.

В больнице нас ждали Майкл и Изабелла Закридес. Они немедленно переняли бразды правления от фельдшеров, даже сестер, пришедших им помочь, выставили вон. Закридесы – старые наши друзья, к тому же оба прекрасные врачи. Когда много лет назад меня подстрелили, Майк спас мне жизнь. Глядя, как он и его жена везут по коридору носилки с Магдой, я подумал, что скоро ему придется снова заняться моей персоной, когда chez тоi[120] начнет гаснуть свет. Но прежде чем я успел до конца проникнуться этой обнадеживающей мыслью и почувствовать себя несчастным, мое внимание привлекло кое-что в дальнем конце коридора. Еще раз удостоверившись, что Магда в данную минуту во мне не нуждается, я поспешил туда.

В самом конце стоял Билл Пегг и внимательно слушал низенькую врачиху со стрижкой монахини. Ее менторский тон за десять футов вызвал у меня зубную боль. Как только я подошел, Билл жестом ее остановил.

– Погодите, доктор. Это начальник полиции Маккейб. Он должен услышать все сначала.

– В чем дело, Билл?

– Шеф, это доктор Шеллбергер. Брунгильда Шеллбергер. – Он приподнял бровь – самую малость, – но мне все сразу стало ясно.

– Здравствуйте, доктор, что здесь происходит?

– Белый мужчина по имени Джон Петанглс был доставлен к нам полчаса назад с огнестрельными ранениями живота и бедра.

Я смотрел на Билла, но слышал собственный голос: ничего, мол, Джонни, последи за Казом де Флооном, а эта сволочь всего несколькими минутами раньше пристрелила Джи-Джи и Олд-вертью.

– Дайте на все посты ориентировку: белый мужчина, возраст около шестидесяти, одет в пестрый спортивный костюм. Рост примерно пять футов и девять дюймов, вес приблизительно… сто пятьдесят фунтов. Или немного меньше.

Билл записывал мои слова в блокнот, время от времени поднимая на меня изумленный взгляд.

– Откуда тебе все это известно, шеф?

– Делай, что сказано, Билл. Как Джонни?

– Неважно. Его как раз оперируют.

– Что скажете, доктор?

Она повертела рукой туда-сюда.

– Трудно сказать что-то определенное до окончания операции.

– Кто этот тип, Фрэнни? Откуда ты знаешь, кого надо искать?

– Потом скажу. Сейчас мне нужно найти здешнего фельдшера по имени Барри.

– Барри? – переспросила доктор Шеллбергер.– У нас в больнице такого нет.

– Меня это не удивляет, – сказал я, прежде чем уйти.

Джордж и Паулина сидели в зале для посетителей, взявшись за руки. От этой картинки у меня все внутри перевернулось. Эти двое так много для меня значили.

Мне осталось провести с ними еще каких-то несколько дней, а потом я их потеряю. Джорджа, Паулину, Магду, Крейнс-Вью… мою жизнь. Как можно добраться до берега на волне такой мысли и не сорваться в пучину? Через несколько дней твоя жизнь закончится.

– Как она, Фрэнни? Она ведь поправится, да?

– Да, думаю, да. Надеюсь. Они говорят, все вроде не так уж плохо. Но нужно дождаться результата анализов. Паулина, побудешь здесь, пока я поговорю с Джорджем, ладно? Всего минут пять, не больше.

Она вцепилась мне в руку.

– Ты что-то скрываешь, да? Что-то насчет мамы?

– Да нет, нет, ничего подобного. Поверь. Просто мне надо обсудить с Джорджем кое-какие дела…

– Не обманывай меня, Фрэнни. Пожалуйста. Я знаю, ты считаешь, что я еще маленькая…

– Это неправда, Паулина. Магда твоя мать. И если бы я знал, что ее дела плохи, то от тебя не стал бы скрывать. Зачем, по-твоему, я бы стал это делать?

– Потому что ты меня считаешь малым ребенком и…

У меня оставалось так мало времени, что я обязательно должен был разобраться с Паулиной хотя бы в этом. Я взял ее за руки и притянул к себе, так что мы оказались почти нос к носу.

– Я вовсе так не считаю. Я чертовски тобой горжусь и уверен, что ты обязательно будешь победителем – ты ведь сказала об этом недавно в гараже.

Больше мне ничего не приходило в голову, а сказать нужно было так много, потому что все это кипело во мне и осаждалось глыбой льда – да, кипело и обращалось в лед одновременно. Сочетание совершенно невероятное, но со мной происходило именно это.

Жизнь – это только противоречия и умение приноравливаться к ним. Я хотел сказать этой умненькой, наивной девочке, чтобы она помолчала и послушала-я расскажу тебе, чему успел научиться, и, может, ты сумеешь этим воспользоваться. И в то же время я ничего ей не хотел говорить, и пусть себе живет в своем серебристом мыльном пузыре невинности до самого последнего момента, до тех пор, пока тот не лопнет и она не свалится на землю – гораздо более жесткую, чем она себе представляла.

– Послушай… – Но тут настала ее очередь поддерживать меня, потому что я совершенно расклеился, не смог больше сказать ничего и заплакал.

– Ты меня обманываешь, Фрэнни? Ты поэтому плачешь? Ты меня обманываешь насчет мамы?

Ее голос был нежным и мягким, как кашемир. Он задавал вопросы и в то же время успокаивал. В нем не было даже намека на осуждение. Я не сержусь, даже если ты мне соврал, я не сержусь. Я тебя прощаю и не выпущу из своих объятий, пока ты не успокоишься. Я до сегодняшнего утра и не подозревал таких качеств в этой девочке. Все они обнаружили себя как-то сразу. Сексуальная Паулина, Паулина Флиртующая, Снисходительная, Понимающая… Почему я не замечал в ней этого прежде? Почему я не потрудился узнать ее как следует?

– Ты мной довольна, Паулина? Я тебе был хорошим отчимом?

– Ну да. Конечно да. А почему ты спрашиваешь? Что случилось?

– Просто хотел узнать. Мне это очень нужно. С твоей мамой все в порядке. Клянусь, я передал тебе все, что они мне сказали. Дело совсем не в этом; просто я хотел узнать, не очень ли я тебя терроризировал.

Губы улыбнулись едва заметной улыбкой.

– Не очень. Когда мы сидели в гараже и разговаривали, я поняла, что так тебя люблю! С тобой я чувствовала, что мои слова вовсе не глупые и не идиотские. С тобой я себя почувствовала нормальной.

Мы обнялись. Мы обнялись, и я почувствовал слезы на своих щеках и тепло ее хрупкого тела.

– Не надо быть нормальной, Паулина. Даже не пытайся быть нормальной, потому что это первый признак неизлечимой болезни. Как только почувствуешь потребность быть нормальной, немедленно прими противоядие.

– И что же это за противоядие?

Мне ужасно захотелось сказать что-нибудь глубокомысленное и в то же время остроумное, чтобы она запомнила до конца своих дней. Но в голову только и пришло, что:

– Просто старайся жить своей жизнью, Паулина, и пусть никакая нормальность не притворяется тобой.

К нам подошла Изабелла Закридес – подписать бумаги. Она спросила, с кем из нас можно переговорить о состоянии Магды. Я взглядом спросил ее, есть ли какие-то новости. Она так же безмолвно ответила, что нет, ничего, просто надо выполнить формальности. Тогда я сказал, чтобы она поговорила с Паулиной, и лицо у девушки засияло от счастья и благодарности.

– Вы мне подробно расскажете, что с мамой?

– Конечно, Паулина. Давай-ка присядем, и я тебе расскажу абсолютно все.

Выйдя из больницы, я сказал Джорджу, что случилось с Джонни и что это наверняка дело рук Флоона. Еще я рассказал ему о том, что происходило между мной и Барри. Когда я закончил, на Джордже просто лица не было.

– Переварить такое, Фрэнни, все равно что проглотить индюшку целиком. Я потрясен. Что ты теперь собираешься делать?

– Я хотел разыскать Барри и задать ему несколько вопросов, но он исчез. У меня такое чувство, что, когда надо будет, парень снова объявится. А тем временем я должен позаботиться, чтобы этот подонок Флоон не шлялся здесь с пистолетом. Он уже подстрелил двоих людей и пса, а ведь еще и двенадцати нет.

– Но что ты будешь делать, когда его найдешь? Ведь у тебя только несколько дней, Фрэнни.

– Сначала нужно разобраться с Флооном. Этот тип опасен. А потом займусь этой четвертой штуковиной, которую им приспичило получить, что бы там это ни было. А какие еще варианты, Джордж?

На его обычно бесстрастном лице появилось и осталось выражение неизбывной печали. Он боялся за меня, и, к моему удивлению, в его глазах было столько любви! Он едва слышно спросил:

– Чем я могу помочь?

– Вернись в больницу и присмотри за Паулиной. Я не в состоянии заботиться сейчас еще и о ней. Включи свой сотовый, чтобы я мог с тобой связаться, если что. И отвечай на звонки, ради всего святого, Джордж! А то ведь у тебя телефон может звонить, пока батарейка не сядет.

– Хорошо. А куда ты теперь?

– Домой за пистолетом и переодеться. Потом на поиски Флоона, нашего летучего голландца.

Мы обменялись взглядами и столько всего успели безмолвно поведать друг другу за эти несколько секунд. Потом он виновато улыбнулся.

– Фрэнни, неужели ты и правда видел «Битлз»? – не смог он удержаться.– Ну и как они тебе?

– Все они оказались ниже ростом, чем я думал. Даже Леннон. Я всегда его представлял великаном футов этак десяти.

Приближаясь к своему дому, я услышал, как внутри надрывается телефон. Мы так торопились в больницу, что забыли запереть входную дверь. Я вошел внутрь и при звуках последнего звонка схватил трубку. Но ответа на мое «алло» не последовало. Что там Флоон – успел натворить еще что-нибудь? Не дай бог. Я обдумывал это привычное выражение, пока шел в спальню и переодевался. Как может «Бог не дать», если Он спал все это время? Или «Господи, сохрани», или «Господи, помилуй». Но в самом ли деле Его сознание отключено, как бывает с нашим, когда мы спим, или Барри воспользовался какой-то космической метафорой?

Держа в руках брюки и собравшись уже было сунуть в них одну ногу, я понял, что смотрю на нашу постель. Есть ли у Бога матрас? А подушка? Какой величины у Него кровать? С чего это я вдруг разулыбался? Совсем скоро мне предстояло умереть, потому что мой бедный мозг должен был взорваться изнутри. А в оставшееся время я должен отыскать спятившего Каза де Флоона, пока он еще кого-нибудь не пристрелил, а после – найти что-то четвертое, чтобы спасти Вселенную. Ну и чему же тут улыбаться?

Натянув наконец брюки, я выпрямился и встал в позу Брюса Ли – руки как два крюка, готовых наносить смертельные удары. Я резко выбросил вперед кулак с возгласом «й-я-а-а-а», как каратисты из гонконгских фильмов. Маккейб, умирающий Хозяин Вселенной. Потому что прав был Джордж – всего этого многовато, даже чтобы просто вообразить и уж тем более – пережить. Логичней всего было сделать то, что мне по силам, а остальное предоставить Барри, его команде и всем прочим звездным обитателям.

Решения у меня не было, но грандиозностью проблемы я не мог не восхищаться.

Где же искать Флоона? Куда бы я сам пошел на его месте? Хм-м-м? Куда я мог бы пойти без денег и документов? Я исходил из того, что он здесь объявился, имея при себе только ту одежду, которая на нем. Кроме того, он не в курсе деталей того, что происходит сегодня. Если бы меня неожиданно переместили на тридцать лет назад, не дав подготовиться и не сказав, на что можно рассчитывать, то не знаю, что бы я стал делать. Флоон сказал – он намерен «кое-что изменить», и это, по-моему, могло означатьгчто он решил воспользоваться преимуществами своей осведомленности о будущем, чтобы огрести еще больше денег, например прикупить чертову уйму акций «Майкрософта», как только их начнут продавать. Но как это сделать? Ограбить банк, чтобы заиметь стартовый капитал? У него при себе пистолет, и дерзости ему не занимать.

Я стоял перед зеркалом и раскладывал по карманам всякие мелочи, потом посмотрел на свое отражение, пытаясь сообразить, куда бы мог направиться Флоон. Что он стал бы делать в первую очередь?

Магда аккуратная женщина. Все у нее на своем месте, в доме всегда ни пылинки, на столе никаких посторонних бумаг, счета пунктуально оплачиваются каждый месяц. Я ценю это ее качество, потому что у меня самого не бывает порядка ни в мыслях, ни в чековой книжке. Каждое утро, когда прибывала почта, она все, что было адресовано мне, складывала аккуратной стопкой на мой туалетный столик. Вернувшись с работы и переодевшись, я просматривал письма и читал те, что казались мне интересными, а остальные оставлял лежать, поскольку интереса к ним у меня не возникало. Магда и Паулина подшучивали надо мной, говорили, в этой нераспечатанной кипе множество невыигранных мною конкурсов и куча голодающих сирот.

Сегодня на самом верху этой стопки лежал квартальный отчет моего биржевого брокера. Я засунул в карманы все, что мне могло понадобиться: деньги, записную книжку, пистолет… мысленно пробежался по списку, не забыл ли чего. Взгляд мой тем временем остановился на письме от брокера в фирменном конверте с почтовым и электронным адресом. И тут меня осенило.

– Элементарно, Ватсон!

Я выскочил из дома будто настеганный.

Наша городская библиотека была любимым детищем Лайонела Тиндалла, единственного по-настоящему, до неприличия богатого жителя Крейнс-Вью. Одинокий старый чудак, заработавший свой капитал на разведке нефти, Тиндалл перед смертью отвалил библиотеке такую прорву денег, что приходишь туда – и сердце поет от радости. У них не только богатый выбор книг и постоянно растущие фонды, но и самое современное, самое новое, самое крутое оборудование. Заведующая библиотекой Мейв Пауэлл терпеливо обучила меня пользованию компьютером, а когда я с трудом это освоил, показала, как извлекать максимум из Интернета.

Тем утром, когда я вошел, Мейв сидела за стойкой дежурного библиотекаря, погрузившись в чтение огромной, размером с кофейный столик, книги о наручных часах. Вход в компьютерный зал находится за стойкой и направо. С того места, где я стоял, мне никак было туда не заглянуть. Я дергался из-за того, что Флоон мог находиться в каких-нибудь нескольких футах от меня, а я не имел возможности в этом убедиться.

Библиотекарша Пауэлл серьезна, как почтовый штемпель, и если она улыбается, можно считать это знаком особого расположения. Подняв голову, она мне улыбнулась.

– Доброе утро, Фрэнсис.

– Привет. Вы сегодня здесь с самого открытия?

– Да. Я читала про Брегета и турбийон[121]…

– Очень мило. Скажите, не заходил ли сюда один тип в таком жутком цветастом костюме для бега трусцой. Лет шестидесяти, с копной седых волос. Говорит с акцентом.

– Да. Держался очень любезно. Заказал энциклопедию «Энкарта» на си-ди и словарь. Я ему выдала, и он прошел в компьютерный зал.

– Так я и знал! Знал, что он будет искать компьютер и этот проклятущий Интернет! Есть еще кто-нибудь в библиотеке? – Я огляделся. За одним из столов сидела тучная женщина в желтом платье и листала журнал.– Есть еще кто-нибудь кроме нее?

Мейв сразу все поняла. Она заговорила быстро и деловито:

– В компьютерном зале еще пара ребятишек.

– Черт! – Я набрал полную грудь воздуха и испустил глубокий вздох.– Ладно, что-нибудь придумаем.

– Кто он, Фрэнни?

Мне вдруг захотелось сказать ей, но что-то меня удержало.

– Не важно кто. Просто мне надо срочно с ним переговорить, и как этот разговор повернется – еще неясно. Так значит, в библиотеке больше никого, кроме нее и тех двоих ребят?

– Никого.

– Тогда прогуляйтесь-ка немного и возьмите с собой эту читательницу, ага?

– Позвонить в участок?

– Нет, попробую сам все уладить, без лишнего шума. А вы двое давайте на улицу.

Она послушно поднялась на ноги, потом вдруг заколебалась. Явно хотела что-то сказать. Но вместо этого обогнула стойку и подошла к посетительнице. Обе смотрели на меня, пока Мейв говорила. Толстухе явно не хотелось уходить. Но то, что она услышала, заставило ее передумать. Она вскочила со стула так, будто ее катапультировали, и понеслась к выходу из библиотеки со скоростью, говорившей ясней всяких слов.

Мейв, поравнявшись со мной, остановилась.

– Фрэнни.

– Что? – Я перевел взгляд с нее на дверь компьютерного зала, желая, чтобы она поскорей ушла и я мог сделать то, ради чего сюда явился.

– Там моя дочь Нелль. И ее подруга Лайла.

– Им ничто не угрожает. Не волнуйтесь.

– Если что-то случится…

Я постарался, чтобы мой голос звучал как можно более уверенно и в то же время беззаботно:

– Ничего не случится, миссис Пауэлл. Я просто туда войду, а выйдем мы вместе с этим типом. Раз-два, и нас уже нет. Пожалуйста, верьте мне.

– Я вам верю, Фрэнни. Но там Нелль. Не допустите, чтобы с моим ребенком что-то случилось.

– Обещаю,– Я дотронулся до ее щеки.

В глазах у нее стояли слезы, веки подрагивали.

Как только она ушла, я неторопливо обогнул стойку. Прижавшись к стене, вынул свою «беретту», снял с предохранителя. Опустив руку с пистолетом вниз, я тихо скользнул к компьютерному залу. Подобрался к двери и хотел было осторожно заглянуть внутрь через стекло. Но тут без всякого предупреждения мою голову пронзила невероятная, неправдоподобная боль. Я как стоял, прижавшись спиной к стене, так и сполз на пол. Если бы я не опирался о стену, то рухнул бы лицом вниз. Тело мне не повиновалось.

Я решил, что меня подстрелили. Потом наступил какой-то провал, потому что в этом тесном пространстве не было места ни для чего, кроме боли. Дыхание замерло у меня в горле. Я ничего не видел. Никакая агония не могла быть хуже этого, ничто на свете. Ужаснее всего было то, что я оставался в сознании – ни обморока, ни физической передышки. Со стороны меня, наверно, можно было принять за пьянчужку, сидящего в отключке на полу. Это было похоже на подземный ядерный взрыв. Когда бомба взрывается, единственным видимым свидетельством этого является проседание земли к многомегатонному аду в ее чреве на глубине в полмили.

Не знаю, сколько это длилось – пять секунд, минуту. Не знаю, как я остался в живых. Когда это кончилось, я был одурманен. Так, кажется, это называется?

Одурманенный, парализованный, с мозгами, которые уже никогда не будут работать, как раньше. Да и странно было бы, останься они после этого прежними.

Сидя на полу возле входа в компьютерный зал, я смотрел невидящим взглядом на большую черно-белую фотографию Эрнеста Хемингуэя, висевшую на противоположной стене. Рядом с ней – портрет Фитцджеральда, дальше шли Фолкнер, Эмерсон и Торо. Лица их я узнал, но их имена извлекал из-под обломков памяти целую вечность. Чтобы быть уверенным, что это на самом деле Хемингуэй, я произнес его имя. Прозвучало правильно, хотя звуки из моего рта выходили медленно, будто это слово состояло из тянучки.

Ладонями я ощущал холодную поверхность пола, спиной – твердую стену. Я больше ничему не мог доверять в себе, ни на что не мог положиться. Первым, о чем я подумал, когда снова обрел способность соображать, была опухоль мозга, сразу завладевшая всем моим существом. Хотя Барри и сказал, что, прежде чем она меня убьет, у меня будет несколько дней отсрочки, случившееся говорило: он ошибался – похоже, у меня и дня не осталось.

Я попытался восстановить нормальный ритм дыхания, но это было невозможно. Дыхание оставалось коротким, частым и прерывистым, как у маленького зверька, загнанного в угол. Я пытался заставить себя дышать медленно и глубоко, но ничего из этого не получалось. Взгляд мой переместился с противоположной стены на пол, потом на мою руку. Она по-прежнему сжимала пистолет, но я долго не мог взять в толк, что ж это такое за штука.

Из компьютерного зала донесся детский смех. Это здорово подействовало на мои мозги – они начали шевелиться. Я вспомнил, почему я здесь: Флоон – задержать его, дочь Мейв – спаси ее. Ну-ка, вставай.

«Вставай, кукин сын».– Эта оговорка невольно вызвала у меня улыбку. Ну и дела – я теперь даже не мог правильно выговорить одно из своих любимых выражений. Я повторил попытку, на сей раз медленней: «Сукин сын». Славно. А теперь пора и на ноги встать. Я попытался это сделать. Изо всех сил старался оторвать себя от пола, но ничего не выходило: я стал ужасно, невозможно тяжелым. Сила тяжести удвоилась, утроилась. Мне, пожалуй, никогда ее не преодолеть.

На жуткую долю секунды в голове опять вспыхнул пожар – боль пронзила мозг, словно танец зарницы на огромном пространстве ночного августовского неба. Но этим все и кончилось – короткая вспышка, дыхание замерло на мгновение, а потом все прошло. Все прошло.

А потом я опять заговорил сам с собой, но это уже был не мой голос:

– А ну, сукин сын, хер моржовый, вставай, тебе говорят! – Я это сказал или кто-то другой, но любимое мое выражение на сей раз было произнесено идеально.

– Не могу. Сил нет, – совершенно спокойно, без всякой жалости к себе сказал я.

– Ты не можешь, зато я могу. Так что давай,– раздался из меня голос Джи-Джи.

Я спросил:

– Ты где? – И стал ждать ответа. Он ответил:

– Я всюду, где я тебе нужен. Ну-ка, вставай!

Я решил, что, пока я пытаюсь встать на ноги, лучше оставить пистолет на полу. Положил я его осторожно, чтобы не наделать шума. Черный пистолет на желтом линолеуме. Терпеть не могу желтый цвет.

– Забудь ты про этот желтый цвет! Соберись. Ты должен собраться, иначе у тебя ничего не получится.

– Ладно.

Я облизнул губы и стал собираться с силами, чтобы подняться наконец с пола. Поначалу у меня получалось медленно. Но, приподнимаясь, я вдруг почувствовал, как мои руки налились силой и энергией. Правда, только руки – больше ничего. Казалось, они принадлежат не мне, а кому-то другому, молодому и сильному. Может быть, семнадцатилетнему…

– Так это ты встаешь, а не я, да, Джи-Джи?

– Да нет, это ты сам. Нашел время философствовать обо мне. Вставай ты, жопа такая, и делай дело. – В голосе его слышалась злость, словно моя беспомощность была ему как серпом по яйцам.

Встав, я взглянул вниз и увидел на полу мой пистолет. Казалось, он от меня в пяти милях, на дне Большого каньона. Без него мне было не сделать того, зачем я сюда пришел, но я не знал, смогу ли нагнуться за ним и при этом не рухнуть на пол мордой вниз.

– Пожалуй, у меня ничего не получится.

– Подними пистолет, черт тебя дери.

Как древний старик, как тот старик, каким я был в Вене, я осторожно согнул колени и, кряхтя, опустился на корточки за пистолетом. Получилось, и я себя почувствовал чуть ли не рекордсменом. Потому что, несмотря на сильные руки, все остальное тело по-прежнему едва мне повиновалось.

– И что теперь? – спросил я окружающую меня пустоту. Ответа не последовало. Ну вот, Джи-Джи исчез, когда был нужен мне больше всего.

Я стоял, а из моих ушей валили дым и пепел после извержения Везувия у меня в черепе. И никакой гарантии, что в любую секунду я снова не рухну на пол. Но, несмотря на это, я должен был войти в зал, где находились две девчонки, и обезоружить сумасшедшего миллионера-убийцу.

Их оказалось трое. Когда у меня наконец хватило сил снова подойти к двери, я увидел три маленькие спины и одну взрослую. Две девчонки, мальчик и Флоон смотрели в монитор компьютера. Флоон сидел, ребята вокруг него стояли, но головы всех троих не доставали ему даже до плеч. Ребята стояли чуть ли не вплотную к нему – не хотели пропустить ни мгновения из той забавы, что привлекла их к экрану. Картинка на нем менялась так быстро, что мои глаза не могли разобрать ничего. Поскольку они располагались ко мне спинами, я продолжал наблюдать.

Время от времени Флоон клал пальцы на клавиатуру и начинал нажимать клавиши с какой-то неправдоподобной скоростью. Дети при виде этого просто прыскали от хохота. Всякий раз, как он предпринимал очередную атаку на клавиатуру, они взвизгивали от восторга и еще ближе теснились к экрану. Я где-то слыхал, что самые быстрые машинистки набирают на компьютере сто шестьдесят слов в минуту. Чепуха – Флоон работал в сотни раз быстрее. Судя по всему, он печатал быстрее, чем могла воспринимать машина. Могу поклясться: то, что он печатал, появлялось на экране с некоторым опозданием. Он был похож на какого-нибудь мультяшного персонажа при быстрой прокрутке пленки.

Он откинулся к спинке стула в ожидании, когда компьютер переварит все, что было в него введено.

Секунду спустя на экране вспыхнут слова, появится графическое изображение, понесутся мириады каких-то математических символов. Он посмотрит-посмотрит и снова примется терзать клавиатуру. Детишки каждый раз заходились в смехе от его проворства. Интересно то, что Флоон вроде бы нисколько не возражал против их присутствия. Вернее, он, похоже, вообще их не видел.

Но я-то видел – особенно когда мальчишка, повернувшись к Нелль Пауэлл, толкнул ее на вторую девчушку. Нелль ответила ему тем же. Он качнулся, потерял равновесие, сделал шаг в сторону от девчонок, чтобы устоять на ногах. Ему это не удалось – он приземлился на задницу. Тут-то мне и удалось увидеть его лицо – это был я лет девяти или десяти. Десятилетний Фрэнни Маккейб находился в этом зале с Флооном и девчонками. Сорокасемилетний Фрэнни Маккейб стоял снаружи и наблюдал за ними.

Когда я спросил у Джи-Джи, где он, то в ответ услышал: «Всюду, где я тебе нужен». Так вот, значит, что он имел в виду? Что теперь я – это не только я нынешний, не только Джи-Джи, но и другие Маккейбы из всех эпох моей жизни. Включая мальчишку Фрэна там, в зале, в компании Каза де Флоона. Живое исполнение всего альбома хитов одновременно.

Не вставая с пола, парнишка оглянулся на дверь. Лицо проказливого крысеныша и одновременно мальчика из церковного хора. Ничуть не удивившись при виде меня, он заговорщицки мне подмигнул и выставил вверх большие пальцы обеих рук.

Я отвернулся от двери. Снова прислонился к стене, с силой надавил на веки. Нужно с этим смириться. Теперь все так и будет до самой твоей последней минуты: повсюду хаос, вопросы без ответов, голова, тикающая как часовая бомба, и появление очередного Маккейба, стоит лишь тебе отвернуться. Смирись с этим, прими это, если можешь. Ни на что другое у тебя просто времени нет, дружок.

Повернувшись снова к двери, я увидел, что мальчишка поднялся и смотрит в мою сторону. На лице его появилась вопросительная гримаса, явно означавшая одно: что я должен делать? Увидев это, Нелль повернулась посмотреть, кому это он корчит рожи. Я отпрянул – мне не нужно было, чтобы она меня увидела.

Какие у меня были варианты? Что мог маленький мальчик сделать с Флооном такого, чего не мог сделать я, хотя у мальчишки теперь, возможно, и было побольше силенок и голова работала яснее, чем у меня. Я же, ослабевший и едва державшийся на ногах после взрыва в голове, понимал, что могу отключиться в любой момент.

Мальчишкой я был непоседлив, как муха. Странно, что я сразу об этом не вспомнил, увидев маленького Джи-Джи в компьютерном зале. Мы еще немного посмотрели друг на друга, а потом он опять сделал раздраженный жест – весь нетерпение. Все его дергающееся, вихляющееся тело вопрошало: что я должен сделать?

Я как мог с помощью рук и губ обозначил ему монитор компьютера. Он меня понял и кивнул. Потом я показал ему, что надо делать с этим монитором. Он сразу засиял, как лампочка в тысячу ватт. Ух, как ему понравились эти инструкции!

Без малейших колебаний шагнул он к столу, за которым набирал свой безумный текст Флоон. Обеими руками он спихнул монитор с основания, и вся эта трехомундия с грохотом рухнула на пол. Пауза. Все четверо замерли на месте. Но потом эта скотина Флоон повел себя совсем не так, как я ожидал. Я думал, что он придет в ярость, взбесится, разорвет себя надвое, как Румпельштильцхен[122],– шутка ли, столько времени, столько усилий потеряно впустую, он ведь так долго вводил в этот компьютер свою чертовщину. Ничего подобного. С обескураживающим спокойствием он пересел за другой компьютер и, не теряя ни секунды, стал как ни в чем не бывало наяривать на клавиатуре.

Одна моя идея провалилась, и тогда я распахнул дверь, подошел к Флоону и что было сил заехал ему пистолетом по затылку. Сработало. Он дернулся вперед, стукнулся физиономией об экран – тот треснул. У него была грива седых волос. Я сгреб эту гриву в пятерню и приложил его к клавиатуре.

– Ну-ка, ребята, кыш отсюда. Нелль, мама ждет тебя на улице.

Девчушки вмиг выскользнули прочь, как водомерки по глади пруда, но не Маккейб-младший.

– Высший класс!

– Давай-ка отсюда!

– Еще чего! Никуда я не пойду. Ни за что не пропущу такое. Вмажь-ка ему еще разок.

– Давай-ка пошевеливайся, а не то расскажу твоей маме, что ты стащил у нее из кошелька пятнадцать долларов, чтобы сходить на автошоу в Уайт-Плейнс.

У него челюсть отвисла.

– Откуда ты об этом знаешь? Сдерживая улыбку, я выдавил из себя:

– Ясновидящий я, понял? Ступай на улицу и жди меня там.

– Чтоб тебя перекосило! – На этой ноте он побрел к двери. – Но я тебя буду ждать. Имей в виду.

Как только дверь за ним закрылась, я еще разок вмазал Флоону по черепушке – просто чтобы получить удовольствие. Совершенно непозволительно для полицейского, но ведь я уже не был полицейским. Потом я его обыскал. Пистолет оказался в одном из его карманов. Я переложил оружие в свой.

– Маккейб…– заныл Флоон.

– Заткнись, Каз, а не то еще получишь. У меня так прямо руки чешутся.

– Маккейб, послушай… – Язык у него заплетался, как у пьяного.

И снова мой мозг пронзила боль. Только не теперь! Не теперь, ради всего святого! Приподняв плечи, я втянул голову – я ждал худшего, но ничего не случилось.

– Маккейб, ну хоть на экран посмотри!

На экране было что-то похожее на очень подробное железнодорожное расписание.

– Ну и что?

– Тан…– Он глубоко вздохнул и закашлялся. Из его носа на стол капала кровь. – Танкредий! Его еще не изобрели! А если и изобрели, то пока помалкивают. Ну разве не удивительно? Даже слова такого нет в словаре! Никто о нем не знает.

– Ничего не понимаю, что ты тут говоришь, Каз. И потом, мне это совершенно неинтересно.

– Неинтересно? Танкретический спредж! Ядерная трансмутация? Холодный синтез, идиот ты непроходимый! Как же получилось, что все это еще не открыто?

Я еще раз стукнул его башкой о клавиатуру. Мне это начинало нравиться. Ненависть к этому ублюдку подзарядила меня адреналином, придала сил.

– Ты мне тут кончай мозги ебать, Флоон, у тебя дрючок для этого маловат!

И я запел на мотив песни Сэма Кука «Удивительный мир»[123]:

О холодном синтезе не знаю ничего,

А о Казе де Флооне еще меньше того.

Знаю только, что смогу тебе по жопе дать,

А ты знаешь, что с этим я не стану ждать…

– Мне плевать, что ты там ищешь и что уже нашел, Флоон. Мы с тобой прямо сейчас валим отсюда на хрен. И если по пути ты сделаешь что-нибудь такое, что мне не понравится, я тебя прикончу без малейших колебаний. Можешь мне поверить.

– Ты не можешь меня убить, ведь ты полицейский.

– В прошлом, Каз. В прошлом. Теперь мы живем в дивном новом мире. А ну давай поднимайся!

– Пожалуйста, Маккейб, послушай меня пару минут. То, что я тебе скажу, изменит твою жизнь.

Я фыркнул.

– То немногое, что от нее осталось. Не нужно мне никаких перемен в моей жизни, кроме тех, которые уже произошли. Чего тебе надо? Даю одну минуту. Валяй.

– Хорошо.

Он прикоснулся ко лбу и поморщился, потом с недоуменным выражением на лице посмотрел на свои пальцы – похоже, он не знал, что делать с пятнами крови на них.

Я бросил взгляд на свое голое запястье и приложил его к уху, проверяя, идут ли воображаемые часы.

– По моим часам у тебя из той минуты осталось секунд тридцать, Каз.

– Погоди! Ты меня еще благодарить будешь за то, что увидишь. Уж по меньшей мере я тебе смогу сейчас же показать, как можно немыслимо разбогатеть. Я уложусь в пять минут. Дай мне только пять минут…

– Две. Денег у меня и так хватает.

– Две. Идет. Я сейчас тебе покажу.

И снова он переместился – теперь уже к третьему по счету компьютеру. При таком темпе ко времени нашего ухода в библиотеке не останется ни одной исправной машины. Он снова забарабанил по клавиатуре со скоростью пулемета, и на экране появилось то, что он вызвал.

– Я знаю этот сайт. «Yahoo»! Финансы.

– Верно. А теперь смотри, – сказал он и набрал еще что-то.

Мгновение спустя на экране появился отчет о маркетинговых исследованиях компании, называвшейся «СиРиал». В биржевых сводках она сокращенно именовалась «СИР». Акции этой компании продавались по четыре и пятнадцать шестнадцатых доллара. «Си-Риал» существовала уже три года, но пока еще не заработала ни цента.

– «СИР»[124]. Символичное название. По четыре доллара за акцию? Ух-ты, столько же, сколько «Интел», да? Ну, нам пора.

Голос его все набирал и набирал высоту:

– Нет, нет, ты должен дослушать! В «СиРиал» изобрели вещество под названием нейтерскайн. В ходе этих исследований они создадут нечто под названием танкретический спредж. И как только это произойдет, компания сделается в десятки раз богаче и могущественней, чем «Дженерал электрик». Уж поверь, я знаю, что говорю, Маккейб. Потому-то я так и удивился, когда узнал, что этого еще не произошло. Информации об этом нет ни в последнем издании словаря, ни в энциклопедии. Ситуация такая, как если бы некто по имени Билл Гейтс предложил тебе инвестировать в его новую компанию, именуемую «Майкрософт». Вот и с тем, о чем я тебе только что говорил, дело обстоит точно так же. И если ты мне дашь еще немного времени, я для тебя найду еще массу таких вещей. Вложишься в них сейчас – и лет через пять будешь богатым, как Крез.

– Флоон, ты – дерьмо, прилипшее к моему ботинку. И чем скорее я тебя соскоблю, тем лучше. По каким-то невообразимым причинам тебе была предоставлена возможность вернуться на тридцать лет назад в прошлое. Путешествие во времени, господи ты боже мой! Чудо из чудес, абсолютно невероятное дело. Ну и чем же ты первым делом занялся? Бросился лазать по компьютерной паутине, чтобы найти способ заграбастать еще больше денег. Ты мне омерзителен.

– Я совсем не этим был занят, если хочешь знать.

– Плевать мне, чем ты был занят. Вставай!

– Не будь таким ослом, Маккейб. Ни тебе, ни мне не известно, зачем нас отправили сюда, в прошлое. Не знаем мы и того, вернут ли нас в наше настоящее время. Так почему не извлечь из ситуации пользу, пока мы здесь?

Флоон считал, что я здесь по той же причине, что и он.

– Так ты что же, думаешь, меня переместили сюда из твоего времени?

Он несколько раз нарочито медленно моргнул. Когда он заговорил, голос его был исполнен сарказма.

– Приехали! Разве ты не стоишь сейчас здесь рядом со мной, тогда как в последний раз мы виделись в Вене?

– Флоон, тебе шестьдесят лет. Неужели и я выгляжу шестидесятилетним?

– Это не имеет значения…

– Имеет, еще как имеет. Тебя сюда отправили по ошибке. А меня – чтобы ошибку исправить. Это мое настоящее время, так что никакой ошибки.

Мои слова не произвели на него никакого впечатления. Скрестив руки на груди, он спросил:

– Откуда тебе об этом известно?

Я собрался было ответить, но подумал – с какой стати?

– Мне пришельцы сказали. Пошли.

– Какие еще пришельцы? – Похоже, теперь он мне поверил.

– Разве ты еще не свел с ними знакомство? Марсиане с Крысиного Картофеля. Славные ребята. Живут за туманностью Рака, а на Земле выдают себя за фельдшеров или чернокожих с дорогими часами. Давай шевелись.

– Куда мы идем?

Куда? До сих пор я об этом как-то не задумывался, не до того было. Но Флоон попал в самую точку. Не мог же я его притащить в участок – пришлось бы потратить кучу времени на всякие объяснения, а времени-то как раз у меня и не было.

– Тебе не интересно узнать, что я делал на компьютере, Маккейб?

– Нет. Заткнись. – Куда же, черт побери, мне его вести?

Дверь с грохотом распахнулась, и вошел маленький я.

– Копы заявились.

– Где они? Разве я тебе не сказал, чтобы ждал снаружи?

– Я там и был, мистер Тупица. А теперь там копы. Я пришел, только чтобы это сказать. Думал, может, тебе будет интересно. Приехали на двух машинах, а сейчас говорят с библиотекаршей на другой стороне улицы.

– Наверняка Мейв их и вызвала, – подумал я вслух.

С язвительным выражением на лице и в голосе Флоон спросил:

– Уж не собираешься ли ты меня арестовать, Маккейб?

– Предпочел бы сделать из тебя чучело. А теперь заткнись. Мне надо спокойно все обдумать.

Эти двое смотрели на меня так, будто я знаю, что делаю. Флоон напустил на себя безразличный вид, мальчишка сиял от счастья и возбуждения. Я ведь не прогнал его вон, как в прошлый раз, и он мог пока поотираться рядом со мной, предвкушая то, что должно случиться.

Выжимая все, что было можно, из моего хромающего мозга, я попытался перебрать варианты, какими располагал. Останься мы в здании библиотеки, и Билл Пегг рано или поздно решит, что нас взяли в заложники, и предпримет соответствующие меры. Ничего хорошего это не сулило. Я прекрасно к Биллу относился, но знал, что он мечтает о славе, и пока главным образом втуне, А тут ему предоставлялся шанс отличиться, не факт, правда, что к лучшему.

Для нас куда проще было бы спокойно выйти из библиотеки. Но в обоих случаях мы приходили к одному и тому же – на то, чтобы разрулить эту невероятную ситуацию, пришлось бы угробить не один час. Я не мог себе позволить попусту потерять это время.

– А как насчет подвала? – спросил Фрэнни-младший, но его слова не сразу дошли до меня.

– Что?

– Подвал. Что, если попробовать улизнуть через него.

– Почему улизнуть?

– Потому что снаружи копы, тупица! Ё-моё, ты что же, хочешь, чтобы они тебя сцапали?

– Кто этот парнишка, Маккейб?

– Мой сын.

– Никакой я не сын…

– Ну, почти сын. А откуда ты знаешь о подвале?

– А я тут вообще все знаю. Все здесь облазал. Мы с одним мальчишкой нашли, как отсюда можно улизнуть – вниз через пожарный выход…

Хотя мозги у меня и повыжгло, я вспомнил, о чем говорит малыш, вспомнил, что в его возрасте выломал замок на дверях внизу. Со мной тогда был Эл Сальвато. Я произнес это имя, даже не успев о нем подумать.

– Эл Сальвато.

Маленький Фрэн кивнул – именно Эла он, без всяких сомнений, и имел в виду.

Он был прав: мы могли легко улизнуть через эту дверь и, попетляв немного, в пять минут выбраться из квартала.

– А ты умный парнишка. Ну, раз ты принес эту идею, то давай веди.

– Веду.

Я взял Флоона за руку и толкнул вперед. У него хватило ума не сопротивляться – он знал: чуть что, и я снова тресну его по башке. Мы вышли из компьютерного зала, повернули вправо по коридору к широкой лестнице. Мальчишка прыгал вниз через две ступеньки. Мы, старики, спускались медленнее, но в конечном итоге тоже добрались до нижней площадки. Парнишка поманил нас за собой.

– Эта дверь там.

– Смышленый мальчик, правда, Флоон? Он ведь и в самом деле выведет нас отсюда. Неудивительно, что я такой умный,– я рано начал.

– Что за чушь ты несешь, Маккейб?

– Не важно. Знай себе шагай за этим юным гением.

Я уже собрался было толкнуть дверь, но в последний момент обратил внимание на табличку на стене, извещавшую, что это экстренный пожарный выход. Если открыть, раздастся звуковой сигнал. Наверняка завоет так, что любой мерзавец, позарившийся на библиотечные книги, наложит в штаны. Но вой сирены едва ли поможет мне в том, что я задумал, – выбраться отсюда потихоньку.

– Можно мне внести предложение? – Флоон не стал дожидаться моего разрешения. – Если ты откроешь эту дверь, то сработает тревожная сигнализация. Говорю это на случай, если ты не обратил внимания на шильду.

– Это называется табличка, Флоон, а никакая не шильда. Я и без тебя знаю, что здесь сигнализация.

– Я просто подумал, если ты поищешь, то найдешь провод, который надо отсоединить.

Мне это показалось подозрительным. В особенности еще и потому, что говорил он таким невозмутимым тоном.

– Тебе-то что за радость от того, что мы здесь выйдем?

– Потому что я не хочу, чтобы меня арестовали. У меня полно других дел – я предпочту заниматься ими, а не сидеть в тюремной камере.

– Ничем ты не займешься, пока я с тобой не закончу. А после этого я сам тебя отведу в камеру.

Мальчишка подбоченился и окинул нас свирепым взглядом.

– Вы что тут, до вечера собрались препираться? Давайте пошевеливайтесь.

На то, чтобы отыскать провод, потребовалось минут пять, и еще секунда – чтобы его перерезать массивным коричневым карманным ножом, который оказался в кармане у мальчишки. Потом мы преспокойненько вышли наружу, и дверь за нами с хлопком закрылась. Мы поднялись на небольшую горушку, затем некоторое время шли вдоль ручейка, потом оглянулись – библиотека уже скрылась из виду. Как и мои сомнения насчет того, куда идти.

– Здесь направо.

– Позволь поинтересоваться, куда мы идем? Каждый раз, когда Флоон открывал рот, голос его звучал педантично и с ехидцей. По такому голосу хотелось шарахнуть бейсбольной битой.

– К Джорджу.

– С какой стати? Мы ведь уже там были! – Впервые за все время в его голосе послышалось раздражение и что-то отдаленно человеческое.

Мальчишка толкнул меня в бок.

– Что еще за Джордж?

– Малыш, я тебе благодарен за помощь в библиотеке. Но если ты намерен оставаться со мной и дальше, то чтобы никаких вопросов. Ни одного. Понял? Тут слишком много всего происходит, а голова забита до отказа. Твои вопросы мне вовсе не помогают. Усек?

– Усек.

– Вот и отлично. Но на этот вопрос я тебе все же отвечу. Мы идем в дом моего друга. Его зовут Джордж, и он очень смышленый парень. Без его помощи мне тут не разобраться. Ясно? Вот и весь план.

Мы шли знакомыми закоулками, мимо задних двориков Крейнс-Вью. Мальчишка впереди, за ним – двое мужчин средних лет. Время от времени он пускался вприпрыжку, улыбаясь чему-то своему, совсем один в этом мире. Глядя на него, я перебирал в памяти приметы этого мира, в котором сам когда-то жил: леденцы «Гуд-и-пленти», двухъярусная кровать у меня в спальне, подающий Эрли Уинн из команды «Кливленд Индианс», журнал «Знаменитые монстры кинематографа»[125], битловская песня «I Wanna Hold Your Hand»[126], «Три придурка» по телевизору. Я шел, вспоминая восхитительные мелочи, наполнявшие те дни. Некоторые из них возвращались, но многое исчезло навсегда. Мне от этого сделалось очень грустно. Жаль, что у меня нет времени посидеть с мальчишкой, порасспросить о его жизни, моей жизни. Тогда я вспомнил бы все подробности, и они были бы со мной столько, сколько мне осталось.

Порой он ненадолго останавливался с озадаченным видом – ведь город, известный ему сорок лет тому назад, стал иным. Вместо домов, которые он знал, были пустыри. На бывших пустырях стояли дома. Все выглядело по-иному. Кто все эти незнакомцы? Никто не знает маленького городишки лучше, чем живущая в нем детвора. Они живут на улицах, запоминают людей, машины, содержимое витрин. А чем еще им заняться летом, когда школа закрыта на каникулы? Одно из двух – помирать со скуки у себя дома или слоняться по улицам. Вот они и стоят, придерживая свои велосипеды за руль и наблюдая, как машины завозят на эстакады на заправочных станциях, чтобы поменять масло, как люди въезжают в дома и выезжают из них. Мальчишки расскажут вам о новых соседях прежде всех остальных. Сколько у них детей, какой породы собака, какого цвета мебель в их гостиной, кричит ли муж на жену.

Крейнс-Выо был и одновременно не был (Крейнс-Вью сегодняшний) городом маленького Фрэна. Однако перемены, которые он, видимо, отмечал повсюду, похоже, мало его беспокоили. Если он сбивался с пути, то останавливался и оглядывался на меня в ожидании инструкций. Флоон шел передо мной, а я почти не сводил глаз с мальчишки и ловил себя на том, что все время улыбаюсь. Мне нравилась его готовность принять любые изменения: мир стал другим – ну и подумаешь! По его лицу было видно, что все это ни капли его не смущает.

– Маккейб! – Флоон повернул голову, чтобы встретиться со мной взглядом.

– Двигай вперед, говнюк! – подтолкнул я его.

– Но я и так двигаюсь. Почему, ты думаешь, нас отправили сюда, в прошлое?

– Я знаю, почему сюда отправили меня. А вот ты здесь по ошибке. Мразь ты вонючая.

– Откуда ты знаешь?

– Пришельцы сообщили.

– Толковое объяснение, ничего не скажешь.

– К вашим услугам.

Мы продолжали идти, мальчишка по-прежнему далеко впереди.

– Эй, Каз, как грести в деревянном море?

– Меня это не колышет. Никогда не увлекался головоломками и загадками.

– Ложкой.

Мы оба посмотрели на Фрэна-младшего.

– Ложкой?

– Ну да. Потому что никаких деревянных морей нет. Их только придурок мог выдумать, а раз так, то и грести нужно чем-то придурочным, вроде ложки. А может, это вовсе и не деревянное море, а деревянный мор? – Он ехидно усмехнулся. – Так о каком море речь?

– Господи, мне такое и в голову не приходило! Флоон переводил недоуменный взгляд с одной версии меня на другую.

– Что именно?

– Что это может быть не море, а мор. Флоон нахмурился.

– Беру свои слова назад, Маккейб. Может, это и в самом деле твой сын. Вы оба так невразумительно мыслите – это явно семейное.

– «Невразумительно». У тебя богатый словарный запас, Флоон. Ты, наверно, получал хорошие отметки по орфографии.

Мальчишка попытался идти в ногу рядом со мной. Ему пришлось сделать несколько прыжков, а потом он, к моему немалому удивлению, взял меня за руку. Я не знал, что сказать. Чувство было странное, но приятное. Держать за руку себя самого, каким ты был сорок лет назад.

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

Я знал ответ, но все равно хотел услышать, что скажет он. Хотел услышать, как он снова живет той мечтой, которой жил я многие годы детства.

Прежде чем ответить, он расправил плечи и выпятил грудь.

– Артистом. Хочу играть в фильмах про монстров. Может, даже самих монстров.

– Правда? А ты смотрел «Седьмое путешествие Синдбада»[127]? Это мой любимый фильм.

Он отпустил мою руку и отпрыгнул в сторону.

– И мой, и мой тоже! Самый классный фильм в мире! Самое мое любимое там – это циклопы. Я на уроке рисования вылепил одного из глины.

Он поднял руки, скрючив пальцы,– ни дать ни взять трехпалая когтистая лапа циклопа – и издал циклопий рык.

– А помнишь, как Синдбад сунул ему факел в глаз, а тот сослепу споткнулся и свалился со скалы? Помнишь?

Я кивнул – мне это было так хорошо знакомо.

– Разве такое забудешь? Это ведь лучшая сцена. Сколько раз видел я эту сцену, когда был в его возрасте и сидел с дружками в четвертом ряду кинотеатра «Эмбасси», и потом, когда несколько лет назад моя внимательная жена подарила мне кассету с «Синдбадом» на Рождество? Магда, если я разозлю ее чем-нибудь, называет меня Секура – именем главного негодяя этого фильма.

Остаток пути к дому Джорджа мы проговорили о кинофильмах и о наших любимых сценах из них. Это было здорово, ведь мы сходились абсолютно во всем. Флоону это надоело, и он раздраженно спросил, не будем ли мы так любезны переменить тему? Мы в счастливом согласии ответили «нет» и продолжили разговор.

– Что это еще за машина такая?

Перед домом Джорджа был припаркован футуристического вида полноприводный автомобиль. Я видел его рекламу по телевизору – «исудзу», одна из моделей «исудзу». Все в ней было куда как округлее и аэродинамичнее, чем у этих уик-эндовских боевых колесниц. Эта смотрелась как крутые тачки, что можно увидеть в музыкальных клипах по MTV.

Флоон заговорил, прежде чем я успел рот открыть, чтобы ответить парнишке.

– Это «исудзу-вехикросс». Чудесная машина. Двести пятнадцать лошадиных сил, полноприводная. У меня в молодости была точно такая. Первая в моей жизни новая машина.

Он так восторженно говорил об этом автомобиле, что я почти готов был увидеть над его головой маленькие сердечки, как попугайчики-неразлучники в диснеевском мультфильме.

– А по-моему, просто уродина. Смахивает на здоровущую серебряную лягушку. А по воде она может? Похожа на машину из джеймсбондовского фильма: съезжаешь на ней с дороги – и бултых в воду.

Флоон явно надулся, услышав то, что мне казалось вполне справедливой оценкой.

– Господи ты боже мой, конечно же она не может по воде. Но на ней можно ездить и не по дороге, хотя иногда это и опасно, потому что у нее сзади ужасная обзорность. Из-за этого-то я и угодил в аварию.

– А что такое ужасная обзорность?

Флоон оставил этот вопрос без ответа. Он не отрываясь смотрел на «исудзу» с нежной отеческой улыбкой.

– Боже мой, Каз, неужели ты улыбаешься? А я думал, ты не умеешь.

Он любовно погладил своей короткой рукой крышу машины. Звук получился громче, чем я ожидал, потому что вокруг стояла абсолютная тишина.

– Смотрю на нее и вспоминаю славные деньки. Мне было двадцать девять лет, я работал на «Пфицере»[128]. Мне прибавили жалованье, а я тогда только и мечтал о такой вот штучке. Думал, если у тебя такая машина, то весь мир у твоих ног: ты такой крутой, что можешь есть львов на завтрак. Ты помнишь те времена, когда машина могла заполнить жизнь? Я четко помню тот день, когда я понял, что могу себе позволить такую машину – именно такого цвета. Но я заставил себя отложить покупку на две недели, после чего отправился в салон. Это было как стоять у витрины кондитерской с полным карманом денег. Из последних сил удерживаешь себя от соблазна войти сию же минуту – хочется продлить радость предвкушения. Я не один месяц изучал каталог, я запомнил все детали, все характеристики, которые мне были нужны. Я до сих пор их помню.

Он замолчал. Глядя на машину, он купался в счастливых воспоминаниях.

Фрэна-младшего это нисколько не впечатлило, он скрестил руки на груди и изрек:

– А по мне, она все равно большая лягушка. Флоон двинулся вокруг машины. Я напрягся, не зная, что он собирается сделать.

– Я на ней-то и проездил всего два месяца, а потом въехал в кого-то задом на парковке – все из-за этого дурацкого плохого обзора. Досадное упущение в конструкции. В результате здоровенная вмятина…

Он присел, его голова исчезла по другую сторону машины. Вокруг стало еще тише, и так эта тишина и повисла в воздухе. Мы с мальчишкой переглянулись и одновременно двинулись к Флоону, посмотреть, что там происходит.

Флоон стоял на корточках и водил рукой по большой вмятине внизу на левой боковой панели. Он молчал, а его рука то замедлялась, то ускорялась, потом опять замедлялась… как будто он шлифует вмятину ладонью.

– Что это ты там делаешь, Каз? – Я старался говорить как можно спокойнее, поскольку у меня возникли сомнения, уж не спятил ли он.

Он поднял голову. В выражении его лица не было ровным счетом ничего обнадеживающего.

– Это та самая вмятина.

Он попытался подняться, поморщился, остался на месте. Уперев руку в поясницу, он поднялся – на сей раз гораздо медленнее. Не говоря ни слова, он поплелся к передку машины и открыл водительскую дверь. Я опешил от этой спокойной наглости и собрался было уже изобразить строгого полицейского, эй, мол, не имеешь права, но происходящее показалось мне слишком интересным, и я решил подождать и посмотреть, что он будет делать дальше.

Флоон забрался в машину. Он не сел за руль, а встал на сиденье коленями и словно бы принялся что-то искать на полике. Потом он заговорил сам с собой. Не то чтобы слово-другое, а целые предложения. Когда я подошел поближе, чтобы прислушаться, то ни слова не смог разобрать: изъяснялся Флоон на каком-то незнакомом гортанном языке. Я было решил, что это немецкий, и только потом выяснилось, что это голландский. Каждое слово звучало так, как будто он пытался прочистить горло. Речь его напоминала громкое мучительное бормотание. Так раздраженно и обеспокоенно говоришь с собой, когда торопишься и никак не можешь найти ключи.

– Телеман[129]! Ха!

Стоя на коленях в салоне спиной ко мне, он потрясал в воздухе коробкой компакт-диска, словно нашел решающую улику. Потом Каз уронил ее и снова принялся шарить под сиденьями.

– Флоон…

– Да погоди ты!

Парень я добродушный, а потому дал ему еще несколько секунд – пусть найдет, что уж он там ищет. И потом было интересно видеть, как он буквально на глазах превращается в психа.

И тут он заявил по-английски:

– Ха, вот он где! Я был прав.

– Что он там делает?

Малыш подошел поближе и встал на цыпочки, чтобы лучше видеть.

Я понизил голос и сказал, стараясь подражать Орсону Уэллсу[130]:

– Боюсь, парень свихнулся.

– Да? Ты это о чем?

– Потерпи. Мы ждем – посмотрим, что он будет делать дальше.

Я положил руку на плечо мальчишки. Он тут же ее стряхнул и отступил в сторону.

– Фрэнни, это ты?

Я повернулся на звук голоса и увидел Джорджа – он стоял на пороге собственного дома рядом с каким-то незнакомцем. Сперва я этого типа не узнал. Молодой парень, в чертах лица что-то смутно знакомое. И вдруг словно молнией ударило – прозрел. Я понял, кто это такой. Черт знает что! Я чуть было не расхохотался в голос.

– Бог ты мой! Эй, Каз?

Он продолжал рыться в машине и бормотать себе под нос – даже головы не повернул.

– Флоон!

Наконец он меня услыхал и сердито оглянулся через плечо. В руке он что-то держал, но загораживал от меня корпусом. Мне же не терпелось сказать ему, увидеть его реакцию.

– Чего тебе надо, Маккейб? – огрызнулся он как-то слишком уж громко: голос его был полон нетерпения и ненависти.

Наставив на него, будто пистолет, палец, я ответил ему таким же тоном:

– Не смей так со мной говорить, слышь, ты, говно? Посмотри на веранду. Ну-ка взгляни туда. – И я резко выбросил руку в ту сторону. Что угодно – лишь бы этот гад посмотрел туда.

– Что ты сказал?

– Посмотри на веранду, Флоон.

– Не могу. Мне надо…

– Ну все, позабавился – и будет с тебя. Вытряхивайся из машины. Двигай сюда…

Я направился к нему, но он оказался проворнее. В его руке вдруг оказался новый пистолет, который смотрел прямо на меня. Откуда он его взял? Но это почти не имело значения – то, что ему предстояло увидеть, было куда как сильнее пистолета.

– Не подходи, Маккейб!

Я отступил назад, поднял руки вверх.

– Будь любезен, взгляни на веранду.

Он неловко выполз из машины. Все это время пистолет оставался нацеленным мне в сердце. Только снова встав на землю, он все же взглянул, куда я ему указал. Незнакомец, стоявший рядом с Джорджем, наблюдал эту сцену отстраненно, с каким-то абстрактным любопытством. Происходившее явно его забавляло, но не настолько, чтобы пробить броню его невозмутимости.

Эти двое наконец-то посмотрели друг на друга. У меня при виде этого мороз подрал по коже – к моему удивлению, выражение на лицах обоих ничуть не изменилось. Молодой, казалось, смотрел не без интереса, но настороженно. Старший был просто зол.

– Ты что, не узнаешь его? Бог ты мой, даже я узнаю. Не может быть, чтобы ты его не узнал, Флоон? Это ведь ты. Это ты молодой.

– Я знаю. Я понял, что он здесь, как только увидел вмятину на машине. Потому и стал в ней копаться – знал, что это моя машина. Я всегда держал этот пистолет под пассажирским сиденьем. Прилепил его туда скотчем в тот самый день, когда пригнал машину домой от дилера.

Я вспомнил, как Флоон говорил мне в Вене, что это мы с Джорджем дали ему то перо, когда он был молодым, и после этого все изменилось. Я вспомнил, как Джордж сказал, что Флоон его знает со времен своей молодости.

Джордж в сопровождении тридцати-с-чем-то-летнего Каза де Флоона спустился с веранды и зашагал к нам. Ни один из Флоонов, похоже, не интересовался другим. Их ледяное спокойствие при этой встрече поразило меня. Потом я сообразил, что спокойствие это было, в общем-то, односторонним – ведь Флоон-младший никак не мог знать, кто такой этот седовласый старик с пистолетом в руке. Потому что, если посмотреть в зеркало и попытаться представить, как ты будешь выглядеть через три десятка лет, вряд ли твое воображение попадет в точку. Мое вот не попало, когда я впервые увидел себя в зеркале в Вене.

Но в головоломке Флоона было одно неизвестное мне звено, которое вот-вот должно было проявить себя и изменить все.

У молодого человека была такая же пышная шевелюра, как и у Флоона (только каштановая), армейская выправка и короткие толстые руки. Но окончательно их сходство закрепил голос – точно такой же.

– Отец? Почему ты здесь? – сказал Флоон Флоону. Молодой старому.

Сцена теперь была целиком в их распоряжении – остальные превратились в софиты, освещающие начало их представления.

Старый Флоон ничего на это не ответил, только пристально разглядывал себя молодого, словно пытаясь уяснить, чего тот добивался. Пистолет он держал уверенно, по-прежнему целясь в меня. По виду это был «вальтер-ППК». Жуткий пистолет. Жуткий тип.

– Я тебе не отец.

Не обращая внимания на эти слова, молодой Флоон шагнул вперед и разразился тирадой:

– Ты обещал оставить меня в покое на два года, отец. Через два года. Мы с тобой об этом договорились, ты сам согласился. Но еще и шести месяцев не прошло. Зачем ты сюда заявился?

В его голосе кипела злость. Казалось, подойди поближе – и тебя обварит эта ярость, которая никак не соответствовала выражению его лица – пустому, равнодушному, безмолвному.

– Я тебе не отец! Неужели ты сам этого не видишь?

– Я вижу, что ты нарушаешь условия нашего соглашения. Это так на тебя похоже. Ты презренный тип. Тебе это известно, отец? Оба вы с матерью презренные типы. Пожалуйста, отойди от моей машины. – Он смерил старика взглядом – так смотрит парень на девушку, оценивая ее. Его взгляд остановился на пистолете.– Где ты взял этот пистолет?

Старый Флоон посмотрел сперва на свою руку, потом снова на молодого.

– Где я его взял? Под сиденьем в_машине. Сам прекрасно знаешь.

– Так я и думал. Влез в мою машину и взял его без разрешения. Распоряжаться моей машиной, моим пистолетом! Так на тебя похоже. Вот об этом-то я и говорю. Потому что это не твой пистолет, отец. Я его купил. Купил на свои деньги, а не на твои. Теперь все, что у меня есть, куплено на мои деньги, ничего твоего у меня нет. И никогда больше не будет.

– Я это знаю. Помню, как это было. Один из величайших дней моей жизни! – сказал старый Флоон.

И снова вокруг стало так тихо, что можно было услышать падение тела на землю, а я почти не сомневался, что так оно и случится, вот только не знал, чье это будет тело. Все эта хренотень поворачивалась таким чудным образом, что логика и факты превращались в пережеванную пластинку «джуси фрута». В этот момент могло произойти что угодно. Меня вообще ничто бы не удивило. Флоон стреляет в меня. Флоон стреляет во Флоона. Флоон сдается Флоону. Флоон… Вы меня понимаете.

– Да ты на мои руки посмотри, черт тебя дери! Видишь, какие толстые? Ты разве не помнишь его руки? – Повесив пистолет на указательный палец, Флоон поднял обе руки вверх, будто сдаваясь нам в плен. – Эти его длинные пальцы? Он мне тыкал ими в ухо, если я делал что не так. Ты разве не помнишь?

На молодого человека это, похоже, не произвело впечатления. Он скрестил руки на груди, закрыл глаза и помотал головой.

– У тебя руки такие же, как у меня. Зачем ты лжешь? Что у тебя за проблема?

Старый Флоон взорвался:

– Что у меня за проблема? Моя проблема в том, что я тебе не отец! У того были тонкие руки! И когда я делал что не так, он меня ими лупил. Да-да, лупил! Тыкал этими своими жуткими тонкими пальцами прямо мне в ухо. И приговаривал: «Мой сын не станет это делать. Не мой сын». «Мы теперь живем в А-ме-ри-ке! И ты будешь говорить как а-ме-ри-ка-нец!» Раз в неделю, больше, иногда и по пять раз на неделе он находил повод, чтобы устраивать мне пытку этими проклятыми руками, этими пальчиками-карандашиками! – Голос обезумевший, глаза старого Флоона оставались на своих местах в черепной коробке, в то же время находясь где-то далеко. – Посмотри на мои руки, идиот. Они же огромные, как рукавицы кэтчера. У него что, такие были?

Когда ответа не последовало, старик разошелся еще больше. Он ухватил малыша Фрэна за запястье и рывком притянул к себе. Мальчишка крякнул и попытался вырваться, но это было невозможно. Флоон сунул пистолет себе за пояс, чтобы освободить вторую руку. Когда он снова заговорил, его голос совершенно изменился – в нем слышался сильный гортанный акцент, речь стала медленной, слова приобрели весомость, сочность. Мне он напомнил Генри Киссинджера[131].

– Герой ест львов на завтрак. – И тут он с такой силой ткнул указательным пальцем в ухо Фрэна-младшего, что у бедняги лицо словно съежилось. Фрэнни пронзительно вскрикнул.– Ты хочешь стать героем или почту разносить? Или гладить чужие рубашки? Работенка как раз для моего сына – гладить чужие рубашки. – Снова тычок пальцем в ухо, снова испуганный вопль.

Джордж, Флоон-младший и я наблюдали, как этот псих вымещает на мальчишке свою пестовавшуюся пятьдесят лет злобу. Зрелище было таким невероятным и чудовищным, что мы застыли, словно загипнотизированные грубостью и уродством происходящего. Что может быть интереснее автокатастрофы, если видишь ее впервые? Как думаете, почему в подобных случаях на обе стороны образуются многомильные пробки? Всем хочется посмотреть – что там осталось. Автокатастрофа или какое другое несчастье, человек, при всех потерявший контроль над собой… Ведь это, ребята, не что иное, как смерть наяву. Подойди поближе и смотри, как больно кусает жизнь… кого-то другого.

– Отпусти меня!

Парнишка сопротивлялся отчаянно, что было сил пытаясь вырваться, но куда там! У него не было ни малейшего шанса.

К стене дома в нескольких футах от того места, где мы все стояли, был прислонен металлический шест, длинный и довольно увесистый. На веранде лежала черная пластиковая тарелка, от которой тянулись разноцветные провода. Ее-то и предстояло укрепить на шесте. Если все правильно подключить, то должна была получиться наружная телевизионная антенна. Несколько дней назад Джордж восседал на крыше, воображая себя этой самой антенной, чтобы написать толковую инструкцию – как эту самую антенну правильно собрать.

Я заметил этот шест еще раньше, но как-то оно не отложилось у меня в голове – слишком много всего происходило вокруг. Старый Флоон с интересом наблюдал, как мальчишка вертится и подпрыгивает, пытаясь вырваться из его цепкой хватки. Его внимание было целиком поглощено этим, и молодой Флоон шагнул к стене, схватил шест и, ни секунды не колеблясь, со всей силы обрушил его на голову старика.

Звук удара металла по черепу получился какой-то сдвоенный – «бум» и «чмок». Низкий тупой звук, не громкий, но впечатляющий. Такой будешь помнить долго, даже если не знаешь, откуда он взялся. После удара шест завибрировал в руке у Флоона-младшего, как живой. Мой взгляд скользнул по раскачивающемуся шесту, потом нашел глаза молодого Флоона. Они по-прежнему были пусты и ничего не выражали, но жили. Это единственное, что в них было видно. А ведь он только что проломил пятифутовой металлической штангой череп человеку, которого считал своим отцом, и при этом на его лице ничего даже не дрогнуло.

Старый Флоон свалился налево, Фрэн-младший – направо. Мальчишка так отчаянно рвался из рук старика, что, когда тот разжал пальцы, не смог удержаться на ногах. Они распались, как половинки куриной грудины. Оказавшись на земле, мальчишка сломя голову отскочил на четвереньках подальше в сторону, даже не осознав случившегося; он только понимал, что внезапно обрел свободу и больше не собирается попадать в те же лапы. На ходу он кричал «гад! гад!» – голос высокий, обиженный, со слезой. Странное было зрелище – мальчишка, по-крабьи отбегающий в сторону и без конца повторяющий это слово, обращаясь к старику, который неподвижно распростерся на спине без признаков жизни, кроме разве что тепла, медленно покидавшего его тело.

Я обвел глазами остальных и наклонился над Флооном пощупать пульс. Ничего. Хотя голова Флоона и без того все сказала, еще до того, как я дотронулся до шеи,– одного взгляда было достаточно. Там, где прежде был висок, теперь виднелись свежее тесто и красная овсянка.

Я покосился на его убийцу:

– Очко, приятель. Ты вчистую вынес его с поля.

Молодой Флоон чуть-чуть приподнял брови и уронил металлический шест на землю. Звякнув, тот откатился в сторону. Мне кажется, мы все не могли оторвать от него глаз, пока он не замер. Теперь он предстал перед нами в новой своей ипостаси – за каких-то полторы минуты из телевизионной антенны превратился в орудие убийства.

ИДЕАЛЬНЫЙ ШТУРМАН

Почти все, что произошло потом, было странным, самым же странным было то, что случилось сразу же после того, как Флоон убил Флоона. Без единого слова мы, трое взрослых, принялись действовать, а ребенок за нами наблюдал.

Я подошел к машине и жестом велел младшему Флоону открыть заднюю дверцу. Он повернул ключ в замке, и когда дверь распахнулась, мы вернулись к телу. Я бросил взгляд на Джорджа и коротко сказал:

– Тащи-ка свои мешки.

Он вошел в дом и сразу же вернулся (в сопровождении таксы Чака), неся в руках упаковку гигантских пластиковых мешков для мусора. Он в них складывает ветки с яблони, когда их подрезает. Джордж подошел к машине и, вытащив из пакета несколько мешков, постелил их на полик. Я ни разу не оглянулся, чтобы убедиться, что никто в последние десяток минут не наблюдал за нашими действиями. Не сделал этого и теперь.

Мы подняли тело с земли, запихали его в блестящий черный мешок и сунули в багажник. Глухой звук, потом шуршание пластика о пластик; мы затолкали мешок в угол. Затем я сунул в машину орудие убийства – рядом с мешком. Ему, несомненно, тоже нужно исчезнуть.

Когда с этим было покончено, я протянул руку за ключами от машины. Никто спорить не стал – за руль сел я. Флоон отдал мне ключи без всяких возражений. Мы вчетвером (и собака) сели в новенький «исудзу» и тронулись.

По городу ехали в молчании. Время от времени я поглядывал вокруг, вспоминая, каким другим был город сегодняшним утром – Крейнс-Вью тридцатилетней давности. Судя по тому немногому, что я мог увидеть, команда с Крысиного Картофеля все вернула на свои места. Но времени остановиться и проверить детали у меня не было – слишком серьезный груз лежал у нас в багажнике.

Джордж и Флоон заняли заднее сиденье, мальчишка устроился на переднем рядом со мной. Молчание наше длилось до тех пор, пока я не понял: мать моя, у меня же ни малейшего представления о том, куда ехать. Я посмотрел на своих пассажиров в зеркало заднего вида – у них что, такой же растерянный вид? Оба смотрели в окна, держа руки на коленях.

– Эй!

Моргнув, я покосился на мальчишку:

– Чего тебе?

Он играл тем самым знаменитым перышком, машинально вертя его в маленьких пальцах,– именно так и крутят в руках перо.

– Где ты это взял?

Он молча мотнул головой вбок и назад.

– Что ты хочешь этим сказать?

– У него. У дядьки этого. У дядьки, что в мешке.

– Но как?

– Просто взял, и все. – Он внезапно из болтушки превратился в молчуна.

– Дай его мне.

Он и бровью не повел. Я посмотрел на него в упор, щелкнул пальцами у него перед носом.

– Отдай его мне.

Он протянул мне перо, испустив картинно тяжкий вздох.

– Этот паразит так больно ткнул мне в ухо. До сих пор болит.

– Тут уж заболит. – Я взглянул в зеркало заднего вида – Флоон наблюдал за мной. Я протянул перо ему.– Держи. Тебе оно понадобится.

Он взял у меня перо, посмотрел на него, не сказал ни слова.

– У тебя щека в крови – вытер бы, а? Теперь, Флоон, послушай меня. С этим пером связано что-то невероятно важное, только не спрашивай меня, что именно,– я и сам не знаю. Эта штука совсем не то, чем кажется на первый взгляд, это даже не птичье перо. Это что-то совсем другое. Ты разберешься, когда проверишь его в своей лаборатории или еще где. Это перо сыграет очень важную роль в твоей оставшейся жизни, так что береги его хорошенько.

– Фрэнни, откуда тебе все это известно?

– Известно, и все, Джордж, так что слушай и не перебивай. И вот еще что: если у тебя есть хоть какие-то свободные деньги, купи на них акции компании «СиРиал»…

– «Сериал»?

– Нет. «Си-Риал». Нота си, ну а реал – как в слове «реальный». В сумме – название фирмы: «СиРиал». В биржевых сводках сокращенно «СИР». Купи акции этой компании, как только их найдешь, и бери побольше.

Я изо всех сил старался вспомнить, что еще говорил мне старый Флоон в библиотеке, но ничего не приходило на ум. Только позднее я вспомнил о «танкретическом спредже» и холодном синтезе, но к тому времени оба моих спутника успели изрядно удалиться от меня в направлении следующих тридцати лет своей жизни.

– Что будем делать, Фрэнни?

Джордж держал Чака на коленях. Даже эта бестолковая собака, похоже, прониклась серьезностью происходящего, потому что не вертелась, как обычно, пытаясь поцеловать всех без разбора.

– Мы едем ко мне за лопатой. Потом двинем в лес, что за домом Тиндалла, и похороним тело. Если у тебя нет плана получше.

– Там его могут найти. Этот лесок совсем небольшой.

– Верно, Джордж, но альтернатива только одна: ездить по округе, пытаясь придумать, что бы такое сделать с телом, пока у нас бензин не кончится. Потом мы можем заправиться, молясь, чтобы никто не увидел, что у нас в багажнике, и покататься еще немного. Это тебе больше нравится? Или, может, что получше предложишь?

Молчание.

– Значит, решено. Действуем по моему плану в надежде, что нам повезет и никто нас там не увидит.

– Почему ты вообще за это взялся, Фрэнни? Нас ведь в полицию заберут, если поймают. Нам всем не поздоровится. Ведь ты начальник полиции!

– Он – начальник полиции? – изумился Флоон. Голос его зазвенел.

– Я это делаю, потому что у меня не осталось времени, Джордж. Это единственное, в чем я сейчас уверен. Мы должны вывести его отсюда, чтобы никто не узнал о случившемся. И, пожалуйста, не требуй от меня никаких объяснений, просто так надо. У меня не осталось времени придумывать еще что-нибудь. Мы его закопаем, а Флоону нужно уносить отсюда ноги. Может, я и не прав, но так мне чутье подсказывает. И у меня другие дела имеются, поважней этого.

– Важнее этого, Фрэнни?

– Намного, поверь.

Пассажиры на заднем сиденье переглянулись.

– Флоон, а зачем тебе понадобился Джордж?

– Я кое-что изобрел, и для составления инструкции мне нужен самый классный специалист.

Я похлопал рукой по рулевому колесу, чтобы привлечь внимание Джорджа, и поймал его взгляд в зеркальце:

– Значит, он свалился тебе как снег на голову сегодня, нынешним утром, и предложил с ним поработать?

– Не совсем так. Он позвонил вчера, сказал, что он в Нью-Йорке, и спросил, не сможем ли мы увидеться.

– Все равно что-то многовато совпадений. Это не похоже на случайность.

– Что не похоже?

– Вряд ли можно считать совпадением, что мистер Флоон нанес тебе визит сегодня в то самое время, когда я явился к тебе с ним же. – Я ткнул большим пальцем руки через плечо, полагая, что всем ясно, о ком я.

И тут мою голову спереди опять пронзила нестерпимая боль, заставив меня сощуриться, почти закрыть глаза. Потом она отдалась в затылке и в течение нескольких невыносимых секунд пульсировала там, как неоновая вывеска. А потом стихла. Но я понял: будет лучше посадить за руль кого-нибудь другого, потому что если меня шарахнет еще раз, то я могу впилиться на этой крутой тачке в чью-нибудь гостиную и тем самым решить все наши проблемы.

Я затормозил перед нашим домом под громкие звуки музыки, доносившиеся из окна комнаты Паулины на втором этаже. Наверное, Джордж подбросил ее домой перед своей встречей с Флооном. Несмотря на все происходящее, я не смог сдержать улыбки. Летний день, окрашенный в желто-зеленые тона. Громкие звуки «техно», льющиеся из окна девушки. Что может быть более естественным и обнадеживающим? Ее мать пока в больнице, но она встанет на ноги. Беспокоиться не о чем. Магда скоро вернется домой.

Я стоял на дорожке, глядя на наш дом, и любил то, что видел. Я знал, что мне надо торопиться, но дайте мне еще минуту, чтобы посмотреть и запомнить, всего одну. Здесь я был так счастлив. Я все бы отдал, чтобы провести в этом доме остаток жизни, день за днем бок о бок с этими двумя женщинами, стареть, видеть, как взрослеет Паулина, как она начинает жить своей жизнью, интересной и полноценной. Будь у меня побольше времени, может, я смог бы хоть немного разобраться и со своей жизнью – что движет ею. Ну а если бы и не смог, то и бог с ним, ведь я жил бы здесь, среди этих людей, в этом городе, который я так любил. Что бы со мной ни случилось, у меня бы не было повода жаловаться.

Я поборол в себе искушение подняться наверх, посмотреть, чем занята Паулина, еще раз уверить ее, что все будет в порядке, – у меня не было времени. Да и не хотелось, чтобы она видела машину Флоона и задавала лишние вопросы.

Вместо этого я отправился в гараж искать лопату. Там стояла моя машина, и при виде ее я вспомнил, как день назад нашел в багажнике восставшего из могилы Олд-вертью. А это напомнило мне о том, как мило мы поболтали с Паулиной, сидя в этой машине, как она рассказывала мне о своих планах на жизнь. И дальше в том же духе: все в этом пыльном помещении напоминало мне о чем-то другом, о моей угасающей жизни, болью отзываясь в сердце.

Я искал в этом набитом хламом гараже лопату, которой вырыл могилу для моего отца и четырехсотлетнего пса (дважды). Нашлась она у дальней стены рядом с граблями. Тут же было окошко, а за ним – улица. Потянувшись за лопатой, я бросил взгляд в окно и увидел полицейскую машину, которая ехала к моему дому. Она остановилась почти напротив машины Флоона.

Разумеется, копы, обнаружив, что городская библиотека пуста и я не взят в заложники (типом, который только что сам себе проломил череп и чей труп отдыхает в багажнике машины как раз на другой стороне улицы), рано или поздно должны были здесь объявиться. Ситуация была такой сюрреалистической – забавней не бывает. Вот только веселиться мне было уже поздновато.

Из полицейской машины вышли Адель Кастберг и Бретт Рудин. Меня это порадовало, потому что оба они были редкие тупицы. Появись сейчас у двери моего дома Билл Пегг, это меня бы встревожило куда больше. Копы двинулись по дорожке к входной двери, но в какой-то момент исчезли из поля моего зрения. «Динь-дон» – послышалась знакомая трель дверного звонка. Я поймал себя на том, что автоматически повторяю вполголоса: «динь-дон», чтобы можно было услышать этот звук еще раз и запомнить еще немного из того, что скоро от меня уйдет. Мы втроем ждали, чтобы кто-нибудь ответил на звонок. Когда никто не отозвался, они позвонили еще раз. Паулина, разумеется, ничего, кроме своей музыки, не слышала; даже сквозь стены гаража я ощущал вибрацию «техно». Услышит ли она звонок за стеной этого звука в своей комнате? Закрыв глаза, я послал ей мысленный сигнал: пойди и открой дверь. И вдруг я услышал, как поблизости завелся автомобильный двигатель. Я открыл глаза и успел увидеть медленно отъезжающую машину Флоона.

– Куда это они, черт бы их драл? Мне это снится!

Я укусил себя за руку. Больно, но мне больше не на чем было выместить раздражение.

Два копа-тупицы торчали на моем пороге, блокируя меня в моем собственном гараже, черт бы его драл. Но даже если бы я и смог отсюда улизнуть, то что мне теперь делать, когда машина с уликами исчезла? Куда их понесло? Что, интересно знать, у них на уме? Говоря по правде, я прекрасно понимал, что у них на уме, и действовали они вполне здравомысленно – хотели побыстрей удрать отсюда, потому что у них в багажнике был труп. Но что, черт возьми, было делать мне – ждать в гараже с лопатой наперевес, пока они не решат вернуться или пока у меня голова не лопнет?

К счастью, в ход пошли силовые приемы. Я хорошо знал Адель и ее дипломатические манерочки – по всей видимости, это она забарабанила в нашу дверь с такой силой, что звук, вероятно, был слышен в соседнем квартале. Такие представления были у Адель о работе полицейского, но я впервые за все годы совместной работы был ей за это благодарен.

«Исудзу» исчезла из виду, и музыка в доме смолкла. Прошло еще некоторое время, и вот наконец послышался голос Паулины, к нему присоединились два других. Я так этому обрадовался, что высунул язык и скосил глаза. Говорили они недолго, о чем именно – не знаю, слов было не разобрать. Потом хлопнула входная дверь. Не иначе как все вошли в дом. А это означало, что времени исчезнуть у меня было кот наплакал – скоро они непременно должны выйти. Я оглянулся – не найдется ли чего-нибудь, кроме слишком шумной и заметной машины, на чем можно было бы убраться отсюда быстро и потихоньку.

В начале лета Магда, вдохновленная статьей о фитнесе в каком-то молодежном журнале, купила горный велосипед. Мы с Паулиной были просто ошарашены этим поступком. Как и следовало ожидать, прокатившись на нем от силы раза три, моя жена решила, что не принадлежит к числу энтузиасток спорта с мощными икрами и потными подмышками. Я, как только его увидел, окрестил Динь-динь[132] – уж больно дурацкой он был расцветки: золотистые блестки на розовом фоне.

Терпеть не могу велосипеды и ездить на них. Седло впивается в зад, пыхтишь как загнанная лошадь. К тому же они представляют собой чертовски серьезную угрозу на дорогах и мешают движению. Ну и вдобавок, те, кто на них ездит, почти без исключения помешаны на всякой мути вроде экологии, фитнеса и частоты собственного пульса в состоянии покоя. Да и черт с ними. Лично я, когда мне хочется ускорить сердцебиение, предпочитаю заняться сексом.

Итак, представьте себе такое крайнее непотребство: начальник полиции Маккейб жмет как ненормальный на все педали, мча по улице на пидорском розовом велосипеде. А что это у него на руле – грязная лопата, что ли? Так оно и есть. Но неужели он не видит, что покрышки сдулись, что они вообще почти пустые?

Велосипед был небольшим, а поскольку я даже седло не успел поднять, то мои колени почти упирались мне в грудь, отчего езда становилась в сто раз неудобнее, да видок со стороны был тот еще.

В погоню за «исудзу»! Но как за ним угонишься, если у него почти пятиминутная фора и на двести лошадиных сил больше, чем у меня? По одной улице, по другой. Оглядываюсь по сторонам в поисках машины. Лопата то и дело соскальзывает с руля и норовит упасть на землю.

Как назло мне всюду встречались знакомые, и я изо всех сил старался стать незаметнее. Черта-с-два.

– Эй, шеф, привет! Славный у вас велосипед! – Ухмылка.

– Эй, Фрэн, что, решил спортсменом заделаться? – Буа-ха-ха.

Или просто улыбки и смешки моих друзей и соседей при виде идиота, который катит на полуспущенных шинах и сучит коленками, задирая их чуть не до небес.

Вроде бы их машина мелькнула на углу Бродвея и Эйприл-стрит, но, скорее всего, я просто принял желаемое за действительное. Я все прикидывал, куда бы они могли направиться. Вдруг лопата соскользнула с руля, и я резко затормозил, слушая, как она исполняет свой танец с саблями на асфальте. Я ее поднял и поехал дальше. За рулем, видимо, сидит Джордж, потому что он знает Крейнс-Выо. Но куда мог бы поехать мой друг? Случись ему составлять инструкцию по выходу из этой переделки, что бы он в ней написал?

Жми-жми-жми на педали – я мчался по городку, вызывая в памяти мелодию из «Волшебника страны Оз», где Злая Волшебница улепетывает на велосипеде с похищенным песиком Тото. Жми-жми-жми на педали… нет, я определенно не так представлял себе свои последние дни на земле.

Похвастать физической формой я отнюдь не мог, прокуренные легкие молили о пощаде, а тело того и гляди готово было приказать долго жить. Джордж и компания могли отправиться куда угодно. И пока я и в самом деле не рассыпался, надо было выбрать что-то одно и держать путь туда.

– Пусть это будет лес. Поехали-ка в лес.

Именно это я и сделал. На Мобил-лейн взял влево и двинул напрямик к дому Тиндалла – лет сорок именно этим путем я и ездил. Теперь, когда я знал, куда направляюсь, в голове у меня стало получше, но тело дышало на ладан. Как-то раз, когда Магда еще не утратила энтузиазма в связи со своим новым спортивным образом жизни, она сообщила мне, что езда на велосипеде уступает только плаванию в системе тотальной аэробики. Я сказал «угу» и продолжил читать газету. Теперь я с прискорбием постиг смысл ее слов. Я истекал потом, задыхался и ругался – все сразу. Поражение на всех фронтах одновременно. Может, это тоже разновидность аэробики? А тот лесок за домом Тиндалла вдруг оказался куда как дальше, чем я привык думать. Правда, я уж много лет не ходил туда пешком, а если и жал, направляясь туда, на педаль, так только на педаль газа. Все эти фанаты физических нагрузок вечно кричат, что пешком или на велосипеде ты видишь больше. Но если теперь я чего и видел больше, так это собственной злости и разочарования от того, что мои усилия гнать Динь-динь побыстрее ни к чему не приводили.

Когда мне уже казалось, что дела мои хуже некуда, позади я услышал звук быстро приближающейся сирены. На какую-то долю секунды я снова ощутил себя мальчишкой, вечно пребывающим не в ладах с законом. Ни о чем другом я не мог думать – беги, уноси ноги. Не дай им себя поймать! Мне даже пришло в голову, а не лучше ли спрыгнуть с велосипеда и рвануть куда-нибудь в поисках укрытия. Но будь я копом в машине, то непременно задал бы себе вопрос: эй, а чего этот парень на розовом велосипеде делает ноги? Поэтому я опустил голову как можно ниже и продолжал отважно крутить педали, надеясь на помощь богов или, может, этой шайки с Крысиного Картофеля.

Похоже, кто-то из них и в самом деле ко мне благоволил, потому что патрульная машина с воем пронеслась мимо и исчезла из виду. Кто бы ни сидел за рулем, наверняка он получал кайф от звука сирены и быстрой езды, а потому и внимания не обратил на какого-то типа, накручивающего педали. Я делал последние повороты направо-налево, а промчавшаяся машина придала моим мыслям новое направление. Куда это она мчалась на такой сумасшедшей скорости? Департамент полиции в свое время принял решение: в городе не лихачить, кроме экстренных случаев. Что еще за катаклизм случился?

Наконец я все же добрался до дома Тиндалла, сразу за которым был акведук – часть самого короткого пути к лесу, если вы пешком или на велосипеде. Единственный раз с тех пор, как я отчалил от своего дома, я был рад, что кручу эти колеса. Еще каких-то пять минут, и я окажусь на дороге, которая ведет прямо к лесу. Но если Джорджа там не окажется… у меня не было ни малейшего представления о том, что делать дальше.

Джорджа там не оказалось. Но я все-таки свернул на эту дорогу и въехал в лес. Если бы мне сказали, что впереди крутая горушка, на которую мне нужно въехать, то я бы слез с велосипеда, развернулся и повел его назад, и плевать на любые последствия.

Я ехал медленно, ничего не видел и потому испытывал все большее разочарование и смятение. Добравшись до конца леска, я развернулся и поехал обратно, по-прежнему внимательно глядя вокруг. Инстинкты старой полицейской ищейки умирают медленно. Вертя головой из стороны в сторону, я вглядывался в тенистое пространство между деревьями – не увижу ли там чего-либо, хоть какого-нибудь свидетельства, что они приезжали сюда зарыть тело. Да, но как бы они его закопали без лопаты?

«Черт тебя возьми, Джордж, почему ты меня не послушался? Ведь я предлагал самый простой выход из этой заварушки». Правда, я знал, что на самом деле это не так, но мне приятно было говорить эти слова деревьям и Динь-динь.

Мимо пролетали машины. Я старался держаться как можно ближе к краю дороги – не хотел, чтобы меня видели. Но как этого избежать, когда катишь черт знает где на розовом велосипеде? Почему-то в мою отупевшую голову ни разу не пришло, что эти ребята ехали на полноприводном «исудзу», а следовательно, могли свернуть с дороги в лес где угодно.

Я уже готов был сдаться и начал подумывать о том, что делать дальше, как вдруг увидел маленького Фрэнни, который появился из сосновых зарослей. Увидев меня, он не выказал ни малейших признаков удивления. Руки глубоко засунуты в карманы брюк хаки, вид недовольный. Медленно подъехав к нему, я затормозил и поставил ноги на землю.

– Привет.

– Привет.– Он даже не посмотрел на меня.– Велик ничего себе. Только цвет паршивый.

На одну смешную секунду мною овладели чувство неловкости и острая потребность оправдываться:

– Это не мой. Жены. А где остальные?

– Там, в лесу, – тихо и печально ответил он, а под конец горестно вздохнул.

– А ты почему здесь?

– Они сказали,– пробормотал он, глядя в землю, – чтобы я шел домой.

– Можешь меня к ним отвести?

Я старался не выдать своего нетерпения. Если я сейчас его спугну, у меня будут крупные неприятности.

Мальчишка сразу же повеселел – как же, взрослый пригласил его вернуться в дело.

– Ясное дело, могу. Ты и велик возьмешь? А чего это у него такие толстые шины?

Когда я был в его возрасте, горных велосипедов еще и в помине не было, так что его недоумение я хорошо понимал.

– Так удобней ездить, особенно в лесу, по камням и кочкам. Садись-ка, поедем вместе – покажешь мне, где остальные. Потом можешь взять его покататься, если захочешь.

– Ты рули, а я буду Идеальным штурманом! – радостно завопил он, подскочив к велосипеду. – Буду тебе командовать, куда повернуть.

– Договорились, Идеальный штурман. Держи лопату.

Я их не увидел, проезжая мимо, потому что они углубились довольно далеко в лес и спустились в овражек, который не был виден с дороги. Когда мы добрались до машины Флоона, поблизости никого не было, но тело оставалось на своем месте в машине – не очень хороший признак.

– Где же они? – Я прислонил велосипед к дереву и повернулся кругом, но ничего не увидел.

Мальчишка тоже оглянулся.

– Они искали место, где его закопать. Хотели где-нибудь под деревьями. А меня прогнали. Этот Флоон назвал меня маленьким ссыкуном.

Я машинально потрепал его по голове и хотел было сообщить, что я в его возрасте был покруче, чем просто маленький ссыкун, но вовремя прикусил язык и попытался его подбодрить:

– Так это ж похвала! Вот я, к примеру, большой ссыкун и горжусь этим, и ты будешь собой гордиться, когда вырастешь. Дай-ка мне лопату. Хочешь прямо сейчас взять велик и прокатиться?

Он покачал головой.

– Нет, хочу с тобой.

– Ладно, если так. Оставим его здесь и пойдем их искать.

Мы несколько минут бродили по лесу, но ничего не увидели и не услышали. В лесу, полном листьев и мерцающих теней, пахло свежестью. Скоро наступит осень и здесь воцарятся другие запахи – более густые и зовущие, все начнет умирать и осыпаться, устилая землю, и гнить. Старый лес, прошлогодняя листва, потом пойдет снег, и все темные, унылые цвета предзимья покроет белизна.

Я ничего этого уже не увижу. Мысль была невыносимой, я всеми силами старался прогнать ее от себя. Мы продолжали идти, время от времени останавливаясь, чтобы прислушаться.

– Ты кто? – спросил мальчик. Поколебавшись, я улыбнулся.

– Я – это ты, когда вырастешь.

Он изучал глазами землю, обдумывая мои слова.

– Но как же мы можем быть здесь одновременно?

– Не знаю. Так случилось, вот и все. Не могу этого объяснить. Думаю, здесь не обошлось без волшебства.

– Ладно. – Он качнулся с носков на пятки, заметил что-то интересное на земле, наклонился, поднял необычной формы палочку, лежавшую у большого камня. Он заговорил спокойно и рассудительно, будто в том, что я ему сказал, не было ничего из ряда вон. – Я и так знал, что мы типа родственники, только не знал какие. Так ты и вправду я, когда вырасту?

– Ну да. Таким ты будешь в сорок семь лет.

– Ого, как много. Но ты еще ничего. А пенис у тебя все еще есть?

– Пенис? – остановился я. – Конечно. А куда бы ему деться?

– Марвин Брюс сказал, что к сорока пенис начинает расти обратно, ну, втягивается в живот.

При одном упоминании имени этой тощей, с желтыми зубами, сопливой помоечной крысы у меня мурашки по коже пошли. Я сказал довольно непримиримо:

– Марвин Брюс свои козявки ест. Ты что, веришь типу, который такое выделывает?

– А ты знаешь Марвина?

– Еще бы. Он шут гороховый. Не удивлюсь, если он вырастет и станет Кеннетом Старром[133].

– Это еще кто?

– Не важно. Идем.

Мы их нашли далеко в глубине леска. Оба сидели на земле, глядя пустым взглядом вдаль. Чак мирно спал на левой ноге хозяина. Из всех троих только Джордж поднял голову, когда мы подошли. Выражение его лица свидетельствовало о тех невероятных усилиях, которые он безуспешно прилагал, чтобы вернуть свои мысли из каких-то очень далеких мест. Может, поэтому он вроде и не удивился, увидев меня.

– Фрэнни. Вот и ты. У тебя все в порядке? Ты что-то побледнел.

– Я в порядке. Что это вы тут делаете? Почему тут сидите? В машине труп, а вы тут сидите. Не можем же мы его там оставить.

– Мы как раз хотели за ним вернуться. Остановились отдохнуть, и тут Каз стал меня вводить в детали своего проекта. Это совершенно невероятно. Ты и представить себе не можешь всех последствий того, что он пытается создать.

– Я тебе верю на слово. Вставай, Джордж. Нам надо вырыть яму, так что нечего время попусту терять. Вы уже нашли подходящее место?

Мальчишка крутился поблизости, тыкая в землю концом своей палки.

– Здесь можно где угодно, Фрэнни. Лучше не найти – от дороги далеко. Но яма должна быть глубокой, чтобы животные ее не разрыли, когда мы уйдем.

Я вонзил лопату в землю. Она глухо ударилась о древесный корень. То же происходило и в тот день, когда я пытался похоронить здесь Олд-вертью. Вся земля под тонким слоем почвы была опутана сетью переплетавшихся между собой корней. Я уже знал, как трудно продраться сквозь эту сеть.

Я ходил туда-сюда, втыкая лопату в землю, но повсюду было одно – переплетение корней. Единственными звуками были птичий щебет, стук лопаты о землю и удары палкой – мальчишка лупил по стволам деревьев, по веткам.

– Думаю, здесь ничего не получится. Слишком много корней, черт бы их драл.

– Так пойдем за телом или как?

Я швырнул лопату на землю и скрестил руки на груди. Единственное, что возникало перед моим мысленным взором, – это гигантский светофор, который заклинило на красном свете. Что-то надо было делать, надо было не откладывая принять решение, вот только какое?

Поднялся ветер. Воздух внезапно наполнился пьянящим запахом сосны и сладострастным шелестом теплого ветерка в густых зарослях. Я автоматически поднял голову и вдохнул воздух.

– Боже мой, какой прекрасный аромат!

Солнечный свет, словно не зная, уйти ему или остаться, вдруг принялся играть бликами по фигурке мальчишки. Тот склонил голову набок. Судя по его виду, его недавно подстриг Вернон, городской парикмахер, умерший двадцать лет назад.

Увидев что-то на земле, маленький Фрэнни уронил палку и стал медленно наклоняться. Глаза его были прикованы к одной точке.

– Эй, смотри-ка!

Он был футах в двадцати от меня. Я подосадовал, что он меня отвлекает, а к тому же не мог с такого расстояния разглядеть, что его так привлекло. Какая-нибудь детская ерундистика. У меня на это не было времени. Джордж и Флоон стояли, молча ожидая моего решения. Ну не смешно ли – эти два гения ожидали инструкций Ф. Маккейба, которого разгневанный директор школы перед исключением обозвал «кандидатом в газовую камеру». Но я понятия не имел, что им сказать. Светофор у меня в черепушке горел красным цветом.

– Смотри! – Мальчишка ухватил что-то на земле.

Он выпрямился, держа что-то большим и указательным пальцами. Остальные пальцы он отвел в сторону, словно не хотел прикасаться ими к тому, что держал. Пока его находка не шевельнулась, я думал, что это еще одна палочка.

Это оказалась ящерица или хамелеон – не знаю точно, я ведь не герпетолог. Надо было у Джорджа спросить, он все на свете знает, но мне было не до того, слишком я разволновался. Сидела себе эта ящерка на лесной полянке, никому не мешала, принимала солнечные ванны, а тут ее кто-то хвать за длинный хвост и на небеса. На секунду. Только секунду оставалась она в таком положении – вихлялась и дергалась, отчаянно пытаясь вырваться на свободу. А потом ящерка отбросила хвост, упала на землю и бросилась наутек. Мальчишка издал довольный и разочарованный вопль. Важнее было то, что ящерка, убегая, промчалась прямо по моей лопате. Вид лопаты и ящерицы вместе – одна на другой – затронул что-то во мне, словно пламя коснулось сухой бумаги.

И тут я вспомнил, как мы с Джорджем рассматривали школьный конспект Антонии Корандо. В ушах у меня снова звучал его голос, говоривший, что только два образа повторяются на всех этих странных пророческих картинках – лопата и ящерица.

Я уставился на то место, где парнишка поймал ящерицу, встал на него и сказал:

– Копаем здесь.

– Здесь? Прямо под деревом? Да тут сплошные корни.

– Хватит болтать. Флоон, бери лопату и копай здесь. А то я копну сейчас у тебя в заднице.

– Фрэнни, но он прав. Тут корни…

– Джордж, помнишь конспект Антонии Корандо? Ты же сам заметил, что там все время повторяются два изображения.

Втянув нижнюю губу, он поднял руку – дайте, мол, сказать. Ни дать ни взять школьник, который хочет обратить на себя внимание учителя. Но вдруг его рука стала опускаться – до него начал доходить смысл сказанных мной слов. Рубанув рукой воздух, он крепко сжал кулак:

– Лопата и ящерица!

– Именно. Начинай копать. Прямо тут.

– Да! – Он повернулся к Флоону, который теперь смотрел на нас, как на врагов. – Здесь, Каз. Фрэнни прав. Копать надо в этом самом месте.

– Я начну! Позвольте мне! – выкрикнул, захлебываясь от восторга, мальчишка.

Он поднял лопату и тут же уронил ее, не в силах справиться с возбуждением. Он снова поднял лопату и начал копать, как маленькая машина.

– Ладно, давай-ка мы. У нас дело пойдет быстрее. А ты постой в сторонке. – Я протянул руку, чтобы забрать у него лопату.

Не тут-то было. Он попытался спрятать ее за спину.

– Нет! Так нечестно! Ведь это я поймал ящерицу. Я! И их ты без меня не нашел бы. Так что первым копать должен я!

Я попытался по-доброму его уговорить, чтобы он видел – я на его стороне.

– Дружище, мы должны сами это сделать, и поскорее. Мы должны выкопать эту яму и убраться отсюда.

На его лице стало появляться строгое выражение, но вы же знаете, как это бывает у мальчишек, – они еще не научились высокомерию. В них кипят страсти – любовь и ненависть, но высокомерие им еще не по зубам. Когда он снова заговорил, голос его звенел от слез:

– Так нечестно! Я тебе сегодня два раза помог, скажешь, нет?! Из библиотеки тоже я тебя вывел! Я…

– А ну, давай сюда эту лопату! Живо!

Я шагнул к нему. Выражение моего лица его напугало. Лопату он держал за спиной, но, увидев, что я приближаюсь, уронил ее. Он попятился, споткнулся о нее, упал. При этом он не сводил с меня испуганного взгляда. Я не мог терять времени – поднял с земли лопату и повернулся к нему спиной.

– Ты ссыкун! Здоровый, жирный ссыкун, и пенис у тебя усох! – От злости он начал произносить свою дразнилку нараспев: – Пенис усох, пенис усох!

Не обращая на него внимания, я протянул лопату Флоону и показал, где копать. Голова у меня кружилась, и мне нужно было сесть.

– Фрэнни, берегись! – услышал я голос Джорджа и почувствовал удар под коленку.

Нога у меня подогнулась, но я удержал равновесие. Оглянувшись, я увидел, как мальчишка припустил в лес.

– Это он тебя пнул.

– Не имеет значения. Пошли к машине.

На самом деле это имело значение. Когда мы решили, что сначала Джордж и Флоон должны сходить за телом, я остался один, и мысли о мальчишке не давали мне покоя. Куда он пошел? Вернется ли?

Я чувствовал противную слабость, но голова у меня работала лучше, чем до этого. Я составил что-то вроде плана: вырыть могилу, закопать тело, вернуться в город… Ход моих мыслей прервал шелест листвы и треск сучьев под их ногами. Они возвращались. Тело в черном пластиковом мешке, который они тащили на плечах, стало как будто меньше.

Они так бережно опустили его на землю, будто он еще был живым и они боялись его ушибить. Флоон поднял с земли лопату и принялся копать. Копал он точными, экономичными движениями. Яма становилась все глубже и глубже не в последнюю очередь потому, что лопата не встречала никаких препятствий – ни корней, ни камней, ничего невидимого или неожиданного. Я с самого начала знал, что так оно и будет. Ящерица служила своего рода крестиком, которым было помечено это место,– я это понял, как только ее увидел.

Джордж, когда пришел его черед взяться за лопату, спросил, знаю ли я о Килиоа[134]. Когда я ответил, нет, не знаю, он объяснил, что это мифическое существо, одна из двоих полуженщин-полуящериц, которые удерживают в плену души умерших. К тому времени мне было совершенно наплевать, была ли ящерица, которую мы видели, этой самой Килиоа или обыкновенной рептилией, гревшейся на солнышке.

– Да, но ящерицы всегда играли важную роль в мировой мифологии. Они могут символизировать глубочайшие вещи.

– Да, впечатляет. Ты только копать не забывай.

– Тебе все равно?

– Совершенно.

Земляные работы продолжались. Мы говорили, но мало. Я еще не чувствовал в себе готовности присоединиться к их трудам, поэтому копали только они. Несколько раз я проверял, не исчез ли куда мертвый Флоон.

Они углубились уже вполне достаточно, когда со стороны дороги послышался вой сирен – одна, потом другая. Я места себе не находил из-за того, что не знаю причин этой суеты. Ведь сирены на полицейских машинах у нас в Крейнс-Вью почти никогда не включаются. На душе у меня стало тревожно. Предполагая худшее, я решил отправить этих двоих от греха подальше, закончить работу сам и вернуться домой.

Когда я им это выложил, никого из них возможность бросить лопату не огорчила. Мы все трое встали по краям ямы и заглянули внутрь.

– Джордж, я хочу, чтобы ты на некоторое время уехал из города. Поживи неделю-две где-нибудь в другом месте. У тебя есть с собой деньги?

– Деньги-то есть, но куда же мне податься?

– Не знаю. Я хочу, чтобы вы с Флооном исчезли отсюда на какое-то время. Позвонишь мне через несколько дней. Я тебе сообщу, когда тучи рассеются и тебе можно будет вернуться. Я хочу уничтожить все следы, которые могли остаться у тебя в доме и вокруг него. Я его запру, когда с этим закончу. Кто знает, может, кто-то видел, что там происходило.

– Договорились.

– Мы можем пока пожить в моей нью-йоркской квартире,– предложил Флоон.

– Нет, не стоит. Уезжайте куда-нибудь. Садитесь на машину и уезжайте туда, где вас никто не знает. Поезжайте к океану и обговорите там план Флоона.

Тут я вдруг вспомнил гостиничный номер в Вене и пса на кровати. Астопел сказал, что это Джордж Дейлмвуд. А еще я вспомнил, как Сьюзен Джиннети сказала мне, что Джордж исчез из Крейнс-Вью тридцать лет назад и с тех пор никто его не видел.

– Флоон, ты ступай вперед. Мне нужно сказать Джорджу кое-что еще.

Когда Флоон отошел на достаточное расстояние, откуда не мог нас слышать, я положил обе руки на плечи своего друга и придвинулся к нему, так что мы оказались почти нос к носу.

– Фрэнни, ты скверно выглядишь. У тебя совсем больной вид. Давай-ка закончим с этим, а потом я отвезу тебя домой.

– Нет, я в порядке. Джордж, послушай меня. Я кое-что знаю о будущем. Я знаю, что вы с Флооном будете вместе работать над чем-то очень важным. Работа может растянуться на долгие годы. Возможно, это тот самый проект, о котором он тебе говорил. Работай с ним, но держи ухо востро. Береги задницу. Не доверяй ему, каким бы гениальным он тебе ни казался… А сейчас ты должен свалить из города и какое-то время здесь не появляться. Понятия не имею, как тут будут развиваться события в ближайшие несколько дней. Но если запахнет жареным, я хочу, чтобы ты был где подальше. И вот еще что, Джордж.

– Что, Фрэнни?

У него было такое скорбное и недоуменное выражение на лице, что у меня сердце перевернулось, но поделать с этим я ничего не мог.

Я уже открыл было рот, чтобы сказать моему другу как я его люблю, но тут мне пришло на ум кое-что другое.

– Танкретический спредж. Сможешь запомнить? – Я произнес это по буквам.– Ты когда-нибудь слыхал о холодном синтезе? Слыхал? Отлично. Этот самый спредж имеет к нему непосредственное отношение. Если сейчас ничего не откроется, все равно держи это в уме, потому что для этого-то и нужен холодный синтез. Он изменит мир. Танкретический спредж, понял?

– Понял. Когда тебе позвонить?

– Через несколько дней. Подожди, пока все не успокоится. – Я знал, что он никогда не вернется, но не хотел пугать его этим еще больше. – Береги себя. Береги Чака. – Я поцеловал его в щеку. – Ты хороший парень. Лучше всех.

– Боюсь я, Фрэнни.

– Я тоже.

– Ты? Ты никогда ничего не боишься.

– Я боюсь, что когда-нибудь потеряю все это, так и не успев толком насладиться. Помни об этом – люби этот мир все время. Люби его и за меня тоже, когда вспомнишь.

Я его легонько подтолкнул, и он побрел прочь. Чак крутился у его ног, подпрыгивал, забегал вперед, радуясь возможности двигаться вместе с человеком, которого любит больше всех на свете. Джордж оглянулся. Я произнес: «Танкретический спредж». Он повторил это за мной, но расстояние между нами увеличилось уже настолько, что голоса его я не услышал.

Я ждал, когда заработает двигатель «исудзу», но ничего не слышал. Ждал долго, даже слишком. Но наконец я его услышал – слабый, такой слабый, будто до него не меньше полумили. Я представил себе, как они медленно едут между деревьями, огибая ямы, кочки, камни. Интересно, кто сейчас за рулем – Джордж или Флоон. Джордж – он знает город, знает, что нужно повернуть направо, когда они доберутся до дороги, знает, как проехать эти пять петляющих миль до шоссе.

Я медленно, с трудом спустился в яму и принялся копать. Земля была мягкой и влажной, а потому каждый копок весил немало. Я копал и представлял себе, как они едут к шоссе, пытался припомнить все ориентиры на их пути – большой медный бук[135] у обочины, в который когда-то угодила молния. Маленький белый крест у кромки дороги на том месте, где несколько лет назад произошла жуткая авария. Пруд со стоячей водой, покрытый зеленой ряской, заросший водяными лилиями. Сколько мы там лягушек переловили, когда были детьми! Однажды я толкнул туда Марвина Брюса так, что он ушел под воду с головой.

Тут вдруг мое сердце без всяких на то причин забилось как сумасшедшее. Закрыв глаза, я потребовал, а потом стал просить, чтобы оно успокоилось. Оно сделало еще несколько ударов не в такт, но потом все же вернулось в норму. Я подождал немного, желая убедиться, что оно прекратило дурить. Я стоял, повесив голову. Успокойся, сердце, все будет как надо. Я больше не мог доверять своему телу. Сколько времени у меня осталось? Может, надо было дать им выкопать могилу, а потом подбросить меня до города. Может, это и правда было бы разумнее, чем так вот корячиться.

Я открыл глаза, увидел дно ямы. Копнул еще раз. Внизу что-то мелькнуло. Сердце мое билось ровно, но я ощущал его всем телом.

Там было что-то белое. Что-то белое под влажной черной землей. Я выбросив лопату вверх и опустился на колени, чтобы разглядеть – что же это такое. Я разгреб землю руками. Появилось больше белого. Какая-то белая ткань, хлопок, какая-то одежда. Футболка? Я стал разгребать землю обеими руками и увидел – да, это футболка и, господи ты боже мой, на мертвом теле.

Ящерица и лопата сказали: копай здесь. Тут лежит тело. Найди его. Я все время, не ведая того, шел к этому. Копай здесь.

Копай здесь.

Я осторожно раздвинул землю, и тут показалось лицо. Лицо ребенка. Я его знал. Но это было невозможно. Я его знал. Нет! Беги, уноси отсюда ноги! Его маленький рот, нос, мирно закрытые глаза.

Это был он. Парнишка, которого я недавно прогнал, Идеальный штурман, я. Теперь он был мертв и зарыт в этой яме. В яме, которую мы только что вырыли, которую он сам хотел копать. Теперь он лежал в ней мертвый, а я его откопал. Лицо, когда я до него дотронулся, было еще теплым. Губы его под моими пальцами раскрылись. Они еще были влажны. Нижняя блестела.

– Нет!

Я сумел это пережить. Я сумел это пережить, слегка спятив, слегка – но это помогло. Он был весь в земле. Он лежал под землей, и надо было его оттуда вытащить, очистить. Я стал его спасать. Слово было неточное, но именно оно пришло мне в голову. Спасти его – вернуть к нам, туда, где он и должен быть.

Я с ним разговаривал, вытаскивая его наружу. Я говорил с ним, поднимая его, держа его на руках, стряхивая с него землю – с нежной ребячьей кожи, с одежды, отовсюду. Я разговаривал с ним, выволакивая его тело к кромке ямы и укладывая рядом с лопатой.

Потом я и сам выбрался наверх. Я чувствовал себя больным и разбитым, но в то же время испытывал странное воодушевление. Передо мной стояла эта задача, спасательная операция – вернуть Идеального штурмана. Все мои собственные проблемы нужно отложить, пока я не разберусь с этим.

Мне пришлось передохнуть. Я сел рядом с телом. Я должен был охранять его, чтобы больше с ним ничего не случилось. Мы были слишком близко от ямы. Мне это не нравилось. Она была слишком близко от нас. Нужно было убраться от нее. Яма была опасная и глубокая. Ничего не стоит в нее свалиться, как ни осторожничай.

Я встал, взял его на руки и побрел прочь; мог бы, наверно, так и из лесу выйти, если б мое тело не приказало мне остановиться. Оно сказало: остановись немедленно, или можешь на меня больше не рассчитывать. Пришлось выполнить то, чего оно от меня требовало: остановиться, подождать в надежде, что оно позволит мне продолжать путь. Я больше не говорил с мальчишкой, не просил у него прощения за то, что не позволил ему копать с нами. Я только хотел, чтобы все вокруг молчало.

Тело его было легким. Почему? Потому что он был маленьким мальчиком или это смерть отобрала его вес?

Стоя посреди леса спиной к могиле Флоона, я ждал чего-то, и мне было все равно – произойдет оно или нет. Я знал, что нужно положить ребенка на землю, вернуться к яме и доделать работу. Я знал, что должен это сделать, но с места не двигался.

По-моему, я просто стоял там с мертвым мальчишкой на руках и грезил наяву. Возможно ли такое? Стоял, и в голове у меня не было никаких мыслей, я не думал даже о том, что мне теперь делать. Да, именно так: просто стоял там, и все.

Пока не услышал раздавшийся уже не в первый раз звук. Шмяк. Бывают такие звуки – вроде знакомые, но ты их не узнаёшь, пока не увидишь, что происходит. Стоя спиной к яме, я слышал их – один, два, три: шмяк-шмяк-шмяк. Медленно, никуда не торопясь. Звук был знакомый, но я не мог его идентифицировать. Он доносился из леса позади меня, где никого не было. Но я не повернулся. Пока не повернулся. Шмяк-шмяк.

Мне захотелось увидеть, что происходит, лишь когда знакомые звуки участились, стали регулярными. Прижимая ребенка к груди, я повернулся.

Их было пятеро. Все они забрасывали яму землей. Шмяк-шмяк. Хотя никто из них не открывал рта, вид у всех был довольный, радостный. Им нравилось вкалывать сообща. Возраст у всех был разный. Младшему на вид было лет четырнадцать, старшему – сорок пять. Приблизительно. Все были одеты в точности так же, как мертвый парнишка у меня на руках: брюки хаки, белые футболки, черные матерчатые кеды.

И все они были мной. Они заканчивали забрасывать землей могилу Флоона. Мешок с его телом исчез. Наверно, они положили его на дно ямы, а теперь засыпали землей. Они все вместе сделали за меня мою работу.

Я наблюдал, пока они не закончили. Впятером они справились быстро. Лопаты мелькали в их руках. Огромные груды земли летели назад, в яму. Между делом они поглядывали друг на друга и улыбались. Это был их праздник. Это напоминало семейный выезд на пикник – все братья снова вместе, можно подурачиться. Можно и яму выкопать с удовольствием. Но они не были братьями, они были мной.

Закончив, они отошли от ямы и, опершись на лопаты, посмотрели на дело рук своих. Оттуда, где стоял я, нельзя было различить никаких следов недавней ямы. Никто не догадался бы, что минуту назад здесь зияла большая, глубокая яма, а теперь она заполнена землей. Лесная почва в этом месте стала такой же, как до нашего прихода.

Землекопы переглянулись, и старший одобрительно кивнул. Другой похлопал младшего по плечу и, подмигнув, протянул ему свою лопату. Никак, мою? Не знаю, все они были одинаковые. Парнишка взял ее и посмотрел на остальных восторженным взглядом. Они все друг друга любили. Собраться вот так, всем вместе – что может быть лучше в жизни?

А потом они направились ко мне. Когда они подошли вплотную, тот, кто отдал свою лопату, осторожно взял у меня из рук мертвого мальчика. Я этому не противился.

– Все будет хорошо, – сказал он. – Теперь мы о нем позаботимся.

Он держал тело еще бережнее, чем я, и смотрел на него с удивительной нежностью. Уж он-то наверняка знает, что делать дальше.

– Пошли, – сказал мне один из них; кто именно, я не обратил внимания.

Они все зашагали к краю леса, и я решил, что нет ничего естественнее, как пойти за ними следом. Они шли справа и слева от меня. Я переводил взгляд с одного на другого, Я их всех знал – каждый был мной, только моложе.

Мы шли, и мое тело больше не протестовало. В душе у меня воцарился покой, но одновременно и глубокая, глубокая грусть. Потому что, увидев их вот так всех вместе, увидев, как они работают весело и споро, увидев, как они любят друг друга, увидев мертвого ребенка на руках у одного из них, я наконец понял.

Как переплыть деревянное море? Я пока не мог ответить на этот вопрос, но теперь понимал, как найти ответ. Не это ли пытались донести до нас Астопел и иже с ним? Что нет ничего важнее, чем не дать умереть каждому нашему отдельному «я». Мы должны к ним прислушиваться, доверять им.

Познай не самого себя, а самих себя. Всех себя, все годы, все дни Магды и Паулины, оранжевых ковбойских ботинок и того времени, когда ты верил, что после сорока пенис втягивается в живот.

Мы оглядываемся на себя, какими были в прошлом, и видим эту личность то глуповатой, то забавной, но никогда – серьезной. Точно так же мы перебираем свои старые фотографии – нелепые шляпы, широкие лацканы. Каким же я тогда был глупым, каким наивным!

Нет ничего ошибочнее таких мыслей! Потому что теперь, когда тебе это уже не под силу, твои прежние «я» все еще умеют летать, находить дорогу в лесу или из библиотеки. Только они могут разглядеть в траве ящерицу и закопать ямы, которые нужно закопать.

Джи-Джи, Идеальный штурман, землекопы… Теперь я понял, как нужны были мне все они, чтобы понять мою жизнь. Как переплыть деревянное море? Спроси об этом у них и выслушай внимательно их разные ответы.

– Боюсь, больше мне и шагу не сделать.

В голове у меня пульсировала боль, копчики пальцев онемели, и их покалывало.

– Мы тебе поможем, – сказал один из них и подхватил меня под правую руку. Другой поддержал слева. Я оперся на них, и силы словно бы снова вернулись ко мне. – Дорога уже совсем близко. Мы почти пришли.

Тело Фрэнни Маккейба нашла мэр Сьюзен Джиннети. Возвращаясь из Нью-Йорка, она думала о том, как было бы хорошо возвращаться в дом, к мужу и жизни, а не просто к месту работы. Она никогда не чувствовала себя такой потерянной и приходила в ужас от мысли, что ей придется доживать век в одиночестве.

Она миновала пруд и печальный белый крест у края дороги. Потом въехала в лесок, с которого начиналась административная территория Крейнс-Вью. Дорога здесь принималась петлять, и Сьюзен сбросила скорость. Она была осторожным водителем. Скорость у нее была не больше тридцати миль, когда она увидела тело на краю дороги. Сперва ей показалось, что это просто какой-то бродяга взял и прилег отдохнуть. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь кроны деревьев, яркими бликами плясал на лежавшей навзничь фигуре. Это явно был мужчина. Останавливаться Сьюзен не хотела – она была напугана, однако еще она была мэром и чувствовала, что затормозить – ее долг. Но еще до того, как она остановилась у кромки дороги в нескольких футах от недвижного тела, она увидела его лицо, и рот ее распахнулся.

Она едва сумела перевести рычаг автомата в стояночное положение и разразилась слезами. Вот тайна, которую никто никогда не узнал: мэр Джиннети сидела в своей машине и рыдала так долго и горько, что ее всхлипывания распугали всех птиц с ближайших деревьев. Прошло немало минут, прежде чем она сумела выйти из машины и приблизиться к телу.

Правда говорится в старых историях: те, кто нас любит сильнее всех, всегда в глубине своих сердец знают, что происходит с нами. Узнав в человеке, лежащем на краю дороги, Фрэнни Маккейба, Сьюзен в то же мгновение поняла, что он мертв. Воспоминания о счастливых днях юности, проведенных с Фрэнни, всю жизнь не отпускали ее и теперь так и не отпустят до самого конца.

И лишь несколько месяцев спустя, ужасно тоскливой и одинокой зимней ночью, ей вдруг было дано откровение, которое заставило ее улыбнуться. Только теперь она поняла, как ей повезло, что именно она тогда нашла Маккейба. Это позволило ей попрощаться с ним первой. Но в следующее мгновение жизнь снова показалась ей безнадежно длинной и мрачной. Потому что, даже если жизнь и одаривает тебя таким счастьем, кому оно нужно, это первое «прости»?

ЭПИЛОГ

Вопреки желанию Магды похороны стали громадным событием в жизни города. Друзья Фрэнни так и не пришли к единому мнению – обрадовался бы он или возмутился, узнав, что проводить его пришли пятьсот человек. Пять сотен людей, искренне потрясенных известием о том, что этот совсем еще нестарый человек внезапно умер. Он был такой энергичный и компетентный, а еще и веселый. Вне всякого сомнения, лучший начальник полиции, какой когда-либо был в городе. История о том, как он спас дочку Мейв Пауэлл от некоего таинственного маньяка в самый день своей смерти, лишь добавила яркости его звезде.

Разумеется, много говорилось и о том, каким негодником он был в детстве и юности. Как он однажды поджег машину директора школы. Как его исключили, как арестовывали, сколько боли он причинил отцу. Но смерть превратила эти истории в анекдоты, легенды, байки. Старина Фрэнни, ну разве он был не молодчина, а? Да и за кем из самых распрекрасных людей в молодости не водилось грешков? И потом, не надо забывать, что он помог раскрыть второе и пока последнее убийство в истории Крейнс-Вью.

Ну и что с того, что он был проказливым мальчишкой? Маккейб вырос и стал человеком хоть куда. Он был верным другом, надежным на все сто, любил жену и к работе относился добросовестно. Вот что главное в человеке, и все, кто пришел на похороны, были благодарны судьбе за то, что им довелось его знать.

Слава богу, хоть парнишка остался. Настоящее его имя было Гарри Грэм, но он предпочитал Джи-Джи. Симпатичный мальчишка. Люди, давно знавшие Фрэнни, говорили, что парень – точная его копия, когда тот был в его возрасте.

В тот день, когда Джи-Джи приехал к Маккейбам в гости, тетка его угодила в больницу, а дядя умер! Ничего себе, теплый прием! Но это не имело значения: он своим поведением сразу заслужил всеобщий восторг.

Они с Паулиной организовали похороны, привезли Магду из больницы и, когда пришло время идти к могиле, поддерживали ее под руки. А потом, пока Магда смотрела на простой гроб своего мужа, эти примерные ребята стояли рядом.

Кто-то из находившихся поблизости слышал единственную ее фразу:

– Ты мне нравишься.

Потом она бросила на гроб розу нежно-розового цвета и возвратилась на свое место. Помимо большого наплыва народа единственное, что еще удивило людей, так это отсутствие лучшего друга Фрэнни – Джорджа Дейлмвуда. Джонни Петанглс был – в инвалидном кресле. Последнее слово сказал священник, которого никто в городе не знал.

Никто не видел этого человека прежде. Элегантно одетый чернокожий джентльмен с уверенными манерами политика и голосом профессионального диктора. Во время службы кто-то из сидевших рядом с Джи-Джи спросил его шепотом, кто это такой. Парнишка ответил каким-то особенным голосом:

– Я знаю, кто он такой. Мы с дядей Фрэном его знали.

Люди не решились расспрашивать Магду, кем им доводится этот человек, но ей вроде бы нравилось то, что он говорил, в особенности пришлась ей по душе цитата из Корана: «Подумай о конце света и тогда ты перестанешь мечтать о нем». Только это за всю церемонию и вызвало ее слезы, но и тут никто не решился спросить почему.

Когда все закончилось и народ стал расходиться, парнишка подошел к священнику и драматическим шепотом спросил, не могут ли они поговорить одну минуту. Тот одарил его проницательной улыбкой и сказал, мол, конечно же, как только он освободится, они поговорят. Под «освободиться» он имел в виду пожать столько рук, сколько удастся найти. Он и в самом деле вел себя так, будто собирался баллотироваться на какую-нибудь выборную должность. Но парнишка остался его ждать, только сказал Паулине, что немного задержится. Девушка посмотрела на него нежным взглядом, сказала «хорошо» и лишь попросила поторопиться.

Люди, которые видели, как терпеливо Джи-Джи ждет, сложив руки на груди, сочли, что он хочет только поблагодарить священника.

Но когда эти двое остались наконец одни, паренек оглянулся по сторонам – не слышит ли их кто, а потом как набросился на того:

– Ах ты, сволочь! Ублюдок! Какого хера тебе тут надо?

– Джи-Джи, ты должен меня благодарить за то, что я позволил тебе вернуться сюда. Я ведь был не обязан это делать, ты же знаешь.

– Нет, не знаю. Ничего я не знаю. Почему ты меня не предупредил? А? Ты решил, что можешь себе это позволить?

Священник бросил взгляд на свои часы – роскошные, серебристо-черные. Парнишка, как их увидел, просто глаза вытаращил:

– Это его часы! Ты их украл?

– Позаимствовал на время. Славная вещица, правда? По-настоящему красивая штучка. Я их тебе отдам, когда мы договорим, а ты сделаешь вид, что их нашел, объяснишь как-нибудь Магде. Да, так, пожалуй, будет лучше всего. – Казалось, он очень доволен своей идеей.

А парнишка – тот просто кипел от злости. Губы у него превратились в две тонкие белые нитки. Казалось, он в любой момент готов наброситься на священника с кулаками, хотя тот и был гораздо крупнее его.

Теперь, когда церемония закончилась, кладбищенские рабочие, державшиеся прежде на почтительном расстоянии, быстро собрались вокруг этой пары. Двое из них принялись собирать складные зеленые стулья. Еще один приводил в порядок цветы. Рядом завелся бульдозер, но, кашлянув и чихнув несколько раз, тут же почему-то заглох. Подошли еще несколько рабочих, чтобы помочь тем двоим складывать и уносить стулья. Священник и парнишка, чтобы им не мешать, отошли в сторону.

– Почему ты опять тут? И почему здесь я? Я думал, что я умер.

– Так и было. Я тебя вернул.

– И что, я должен быть тебе за это благодарен? Спасибо должен тебе сказать?

– Было бы очень мило.

Но вместо этого парень ткнул два выставленных средних пальца чуть ли не в самую физиономию священнику – хер, мол, тебе в жопу. Один из рабочих, увидев это, не смог сдержать смеха. Он показал на них пальцем, продолжая хохотать. Надо же, сунул священнику палец в нос! Вот это молодец. Астопел покосился на рабочего и одобрительно кивнул – ему это тоже показалось забавным.

– Зачем ты это сделал? И если уж решил меня оживить, почему не отправил в мое настоящее время?

– С сегодняшнего дня это и есть твое настоящее время, Джи-Джи. Привыкай.

Астопел полез в карман своего пиджака и принялся там что-то разыскивать, взгляд его тем временем был устремлен вверх, в бездонно-синее небо. Солнечный лучик посверкивал на циферблате его часов. Один раз зайчик попал в глаз парнишке, и тому пришлось отвернуться.

– Ну вот, нашел. Смотри внимательно.

Астопел выудил из кармана восемь стеклянных шариков. Цвета самые обычные – кошачий глаз, синий, красный, были и одинаковые – два желтых. Детская забава.

– Это жизнь Фрэнни Маккейба.

Держа шарики в сложенных ладонях, он их как следует потряс. Они ударялись друг о друга с раздражающе громким стеклянным звоном. Потом он остановился, раскрыл руки и снова показал шарики. Джи-Джи был почти уверен, что вместо них увидит что-нибудь другое, что ему показывают фокус. Но нет, на розоватой ладони лежали те же самые восемь шариков. Он заглянул в лицо Астопела, но увидел только невинную улыбку. Внезапно без всякого предупреждения Астопел подбросил шарики в воздух. Мальчишка пригнулся, опасаясь, как бы те не попадали ему на голову. Но они замерли в воздухе, образовав идеально прямую вертикальную линию. Восемь шариков. Наверху два желтых, потом синий… Они не двигались. Вертикальная линия из восьми разбрызгивающих солнечные лучи стеклянных шариков зависла между священником и парнишкой. Через несколько секунд Астопел, по-прежнему улыбаясь, стал собирать их по одному из воздуха и складывать в ладонь.

Он снова потряс их в сложенных ладонях, снова подбросил кверху. Результат был почти такой же, как в первый раз, только теперь шарики не выстроились в линию, а застыли в беспорядке, как дробинки. Один здесь, другой там, один выше, два ниже…

– И это тоже жизнь Фрэнни Маккейба, Джи-Джи. Я могу их весь день так кидать, и каждый раз они будут застывать по-разному. Стеклянные шарики обозначают события и людей в твоей жизни. Она у тебя одна, но нам пришлось немного в нее вмешаться. Если допустить, что эти шарики – сырье, с которым нам приходится работать, то мы занимаемся тем, что подбрасываем их в различных комбинациях, надеясь получить определенный результат.

– Вы меня используете. Ты и вся остальная ваша сраная шайка пришельцев используете мою жизнь, чтобы получить то, что вам надо.

– Используем? Ничуть не бывало. Просто перемещаем тебя взад-вперед в пределах твоей жизни, – Он собрал шарики из воздуха, звонко потряс их.– В самом конце своей жизни Фрэнни подошел к решению вплотную. На нас это произвело огромное впечатление. И поскольку он был так близко от разгадки, мы решили вернуть сюда тебя и позволить тебе попытаться еще раз.

– Почему бы его самого не вернуть? Зачем вы дали ему умереть?

– Он сам так решил. А над его желаниями мы не властны.

– Но старый Флоон меня убил.

– Флоон не мог тебя убить – Флоону было двадцать девять лет, когда он познакомился с Фрэнни. А тебя он не знал.

– Кто ж тогда меня застрелил?

– К сожалению, Фрэнни сам это допустил. А это совсем другое дело. В самом конце он это понял. И вот теперь ты должен взять его открытие и воспользоваться им… Ты вот как об этом думай, сынок: существует идеальная комбинация шариков. Может быть, это прямая линия, а может, и круг, кто знает. Но ты ее должен найти, Фрэнсис Маккейб. Пока что этого не случилось. Но обязательно должно случиться, потому что эта идеальная комбинация очень нам нужна, очень много для нас значит. И только Маккейб в одном из вариантов своей жизни может найти эту безупречную комбинацию. И вот теперь твоя очередь попробовать.

Фрэнни был женат на Магде. Паулина была его падчерицей. А тебе Магда будет теткой, Паулина – кузиной. – Астопел усмехнулся. – А может, и чем-то большим.

– А что, если из этого нового расклада с тетушкой Магдой ничего не выйдет? – заартачился мальчишка. – Что, если и мне не удастся правильно расположить твои кретинские шарики?

Его рука потянулась, чтобы выхватить их у Астопела, но тот мигом сжал руку в кулак – точно челюсти аллигатора захлопнулись.

– Ты ведь не станешь их выбрасывать, Джи-Джи. Они – то, что ты есть.

– Но если у меня ничего не получится, вы притащите другого Фрэнни из другого времени и водворите его сюда, но уже при другом раскладе. Разве нет?

– Снова, и снова, и снова, пока один из Маккейбов не найдет то, что нам нужно, и мы не поместим эту деталь во вселенскую машину.

Больше им нечего было друг другу сказать. Джи-Джи кипел от негодования, словно у него в жилах текла не кровь, а чистый адреналин. Астопел был в прекрасном настроении. День стоял отличный. Работу свою он пока закончил и мог теперь сходить в кино.

– Если хочешь, мы дадим тебе кое-что полезное.

– Например? Слабительное?

– Ну зачем же – помощника, чтобы тебе легче было искать решение.

– Ладно, валяйте. Помощник так помощник.

– Вот и отлично. Но тебе придется как-то это объяснить Магде.

Астопел вложил два пальца в рот и свистнул. Вышло нечто жалкое – звук захлебнулся и тут же смолк.

– И это ты называешь свистеть? – торжествующе ухмыльнулся Джи-Джи.

Он был непревзойденным чемпионом по свисту. Сунув в рот, как и Астопел, два пальца, он издал звук, от которого вполне могли лопнуть барабанные перепонки. Даже невозмутимый Астопел поморщился. Увидев такую реакцию, Джи-Джи, естественно, повторил свист.

Однако за этим ничего не последовало. Джи-Джи вообще-то и не знал, чего ждать, но уж что-то, да должно было случиться.

– Может, еще разок попробовать?

– Нет необходимости. Он сейчас будет здесь.

«Он» оказался каким-то плотным комком, возникшим на фоне кладбищенской зелени. Теперь он был молодым, оба глаза целы, все четыре лапы на месте – он смешно трусил по направлению к ним. Язык он свесил на сторону, а пасть растянулась, отчего казалось, будто он улыбается. А может, он и вправду улыбался, кто знает. Упитанный улыбающийся пес, похожий на «мраморный» торт.

– Этот пес – мой помощник?

– Ты не поверишь, сколько всего Олд-вертью знает, Джи-Джи.

– Джи-Джи. Мне что ж теперь, до конца дней жить с этим именем?

– Возможно. Но запомни: отныне Джи-Джи должен жить с Магдой и Паулиной.

– И с этой сраной собакой.

– По-моему, справедливая сделка. Ну, мне пора. Священник ссыпал шарики себе в карман и, не сказав больше ни слова, зашагал прочь.

Олд-вертью приблизился к Джи-Джи и уселся на его ногу, словно они были старыми приятелями. Парень хотел было сказать этому жирному сукину сыну, чтобы проваливал, но что-то его удержало. Вместо этого он смерил взглядом прикрытый куском брезента холмик свежей земли близ отрытой могилы. Почему-то никого из кладбищенских рабочих поблизости не было. Только на земле валялись их новенькие лопаты, да неподалеку стоял умолкнувший бульдозер, который, видимо, должен был позднее засыпать могилу. Он поднял одну из лопат, задумчиво взвесил ее в руке. А потом пес увидел, как Джи-Джи начал бросать землю в могилу Фрэнни Маккейба.

1

Посвящается Айфаху Второму в Аугартенском раю. – Собака Айфах была названа в честь IFAH (International Federation for Animal Health) – Международной федерации ветеринарного здравоохранения.

2

Аугартен – старинная венская фабрика по производству фарфора; под тем же названием существует и отель в австрийских Альпах.

3

Когда он выдыхает, то вроде как «Мишель» потихоньку насвистывает. – «Michelle» – песня Beatles с альбома «Rubber Soul» (1965), лауреат «Грэмми» 1966 г. в категории «Лучшая песня».

4

…серебряное сердечко с гравировкой «Олд-вертъю». Именно в такой орфографии. – Old Virtue (англ.) – старая добродетель; на ошейнике же выгравировано «Old Vertue».

5

Доктор Дулитл – доктор, понимающий язык животных, из повестей-сказок Хью Лофтинга (1886-1947); первые девять вышли в 1920-1928 гг., по книжке в год, а две заключительные – в 1933 и 1948 гг. Русским переложением нескольких повестей цикла является «Айболит» К. Чуковского (1929).

6

Джон О'Хара (1905-1970) – американский писатель-натуралист гротескно-иронической школы, родом из пенсильванского городка Потсвилл, фигурирующего во многих его произведениях под названием Гибсвилл; лауреат Национальной книжной премии США за роман «Улица Сев. Фредерик, 10» (1955).

7

«Вокруг света за восемьдесят дней» – из множества киноверсий одноименного романа (1873) Жюля Верна (1828-1905) наверняка имеется в виду американская экранизация 1956 г.: режиссер Майкл Андерсон, в главных ролях Дэвид Наивен, Кантинфлас.

8

КС the Sunshine Band – диско-группа из Майами, выпустившая множество хитов во второй половине 1970-х гг.

9

Каддиш – еврейская поминальная молитва.

10

Их-то капитан Пикар ни за что не потерпел бы на борту «Энтерпрайза». – Жан-Люк Пикар – командир космического корабля «Энтерпрайз» в телесериале «Звездный путь: Следующее поколение» (1987-1994), продолжившем знаменитый сериал «Звездный путь» (1966-1969), в котором кораблем командовал капитан Кирк; прежде чем сериал был возобновлен, в 1980-х гг. вышли несколько полнометражных кинофильмов.

11

Алекс Комфорт (1920-2000) – английский врач и биолог, сексолог и геронтолог, поэт и прозаик, пацифист и анархист, активист антиядерного движения; знаменит главным образом книгой «Радость секса» (1972), разошедшейся тиражом 12 миллионов экземпляров.

12

…я стал напевать: «Хай-хо, хай-хо, работать нам легко». – Песенка гномов из диснеевского мультфильма «Белоснежка и семь гномов» (1937).

13

…лопата уперлась в первый из корней, оказавшийся огромным и крепким, как подземное чудовище из «Дрожи земли». – Фильм 1990 г. режиссера Рона Андервуда о гигантских подземных червях, терроризирующих маленький городок в пустыне.

14

Веймаранер – охотничья собака, выведенная в начале XIX в. в Веймаре, продукт скрещивания различных пород. Предками веймаранера были те же собаки, от которых произошла немецкая жесткошерстная легавая.

15

…этой бесславной Глории…– Gloria (лат.) – слава.

16

Я бы предпочел отказаться, – ответил он лишенным выражения голосом. ‹…› Джордж последние два месяца снова и снова перечитывал «Бартлби»…– Речь идет о повести Германа Мелвилла (1819-1891) «Писец Бартл-би» (1856), главный герой которой отвечает «Я бы предпочел отказаться» на любые попытки заставить его работать.

17

«Гора Аналог» – неоконченный роман в жанре эзотерической притчи французского писателя-визионера Рене Домаля (1908-1944), который увлекался тибетской мистикой, учением Георгия Гурджиева и трудами Рене Генона, входил в близкую к сюрреалистам литературную группу «Большая игра».

18

«Бойся лишь двух вещей: Бога и того, кто не боится Бога». Это из Корана… – Вообще-то, по всем источникам данное выражение проходит как хасидская поговорка.

19

«Дикси капз» – The Dixie Cups (1963-1966) – вокальное трио из Нового Орлеана, прославившееся суперхитом «Chapel of Love» (1964). К слову сказать, первоначально эта песня Фила Спектора, Элли Гринвич и Джеффа Барри предназначалась для других, «основных» подопечных Спектора – Ronettes, Crystals или Дарлин Лав.

20

… Уэйна Фонтану или «Майндбендерз»… – Wayne Fon-tana the Mindbenders (1963-1965) – группа из Манчестера, разделившаяся в 1965 г. на два отдельных проекта. The Mindbenders просуществовали с переменным успехом до 1968 г. (в начале 1970-х гг. гитарист Эрик Стюарт и гитарист-барабанщик Грэм Гулдман вошли в группу Юсе), а Уэйн Фонтана (Глин Джеффри Эллис, р. 1945) затеял не слишком удачную соло-карьеру.

21

Панч и Джуди – супруги-марионетки, персонажи английского ярмарочного балагана; Панч – аналог Петрушки.

22

«Как можно спрятаться от того, что всегда с тобой?» – слова греческого философа Гераклита Эфесско-го (кон. VI – нач. V вв. до н. э.). Так же («How Can You Hide From What Never Goes Away?») назывался альбом 1997 г. британской нойз-индастриал-группы Delphium.

23

...змеи coluber de rusi…. – разновидность полозов.

24

…я различил голос Боба Марли – «No Woman, No Cry». – Боб Марли – самый знаменитый реггей-музыкант и икона растафорианства, «No Woman, No Cry» – вторая песня с его альбома «Natty Dread» (1974).

25

К счастью, она продолжала разглядывать себя в зеркале и не заметила Любопытного Фрэна у двери. – Аллюзия на Любопытного Тома, портного из Ковентри в легенде о леди Годиве (XI в.), не сумевшего удержаться от того, чтобы не подглядеть за тем, как она проедет нагишом по всему городу на белом коне, столь драматичным образом разрешив спор со своим супругом, властителем Ковентри, о снижении налогов. В современном употреблении Peeping Tom – синоним вуайера.

26

Одинокий Рейнджер – персонаж множества американских радио– и телепрограмм, кинофильмов, книг и комиксов. Во всех вариантах сюжета отправная точка одинаковая; молодой техасский рейнджер Джон Рейд (р. 1850) единственный остается в живых после того, как отряд попадает в бандитскую засаду; его, раненого, выхаживает индеец Тонто, после чего Рейд надевает черную маску и на верном скакуне по кличке Сильвер в одиночку отправляется вершить правый суд, помогать слабым и обиженным. Первая радиопрограмма об Одиноком Рейнджере (авторы – Джордж У. Трендл, Фрэн Страйкер) вышла в эфир 30 января 1933 г. в Детройте, заставкой передачи служила увертюра к опере Россини «Вильгельм Телль»; первый короткометражный кинофильм появился в 1938 г., в 1949-1958 гг. выходил телесериал (в главной роли – Клейтон Мур).

27

Рой Роджерс (Леонард Слай, 1911-1998) – «король ковбоев», звезда вестернов номер один и популярный кантри-певец; его лошадь звали Триггер («курок»), а собаку – Буллит («пуля»). Активно рекламировал «ковбойскую» одежду, обувь и т. д.

28

Теодор Ретке (1908-1963) – американский поэт, в стихах которого пейзажи детства символизируют моменты трансцендентального пробуждения. Дебютировал в 1941 г. сборником «Гостеприимный дом», лауреат Пулитцеровской премии за сборник «Пробуждение: Стихотворения 1933-1953 гг.» (1954) и Национальной книжной премии США за ретроспективный сборник «Собрание стихотворений» (1957).

29

Джо Кул – крутой чувак, вернее пес, в черных очках, одно из наиболее популярных альтер-эго собачки Снупи в комиксе Чарльза Шульца «Peanuts» (1950-2000) и основанных на нем мультфильмах 1970-х гг.

30

«Папа знает лучше» (1954-1960) – популярный телесериал Уильяма Д. Рассела и Питера Тьюксбери, семейная комедия.

31

«Шоу Энди Гриффита» (1960-1968) – популярный телесериал Шелдона Леонарда о шерифе маленького миннесотского городка, семейная комедия.

32

Это тебе не «Десять заповедей». Никакой я тебе в жопу не Чарлтон Хестон с компанией, чтобы воды жезлом разделять. – Имеется в виду библейская эпопея Сесиля Б.Демилля «Десять заповедей» (1956), в которой Чарлтон Хестон (р. 1924) играл Моисея.

33

Гунга Дин – герой одноименного стихотворения Редьярда Киплинга (1865-1936) из сборника «Казарменные баллады» (1892), индиец, служащий водоносом в Британской армии и погибающий в бою.

34

Парень улыбнулся и раскинул руки в стороны, словно крылья, так, будто собирался исполнить греческий танец сиртаки. Грек Зорба на твою голову – бах-бах-бах. – Кэрролл не первый раз ссылается на одну и ту же сцену из фильма Майкла Какоянниса «Грек Зорба» (1964) с Энтони Куином в главной роли, экранизации одноименного романа Никоса Казандзакиса (1943); см., например, «Сон в пламени», гл. 3.

35

…продолжал пританирвывать… ни дать ни взять МахаммедАли…– Мохаммед Али (Кассиус Клей, р. 1942) – американский боксер, в 1964-1980 гг. чемпион мира в тяжелом весе среди профессионалов, знаменитый своей работой ног.

36

Самым важным событием своей жизни он считал посещение Вудстокского фестиваля. – Знаменитый рок-фестиваль под открытым небом, проходивший 15-18 августа 1969 г. возле городка Вудсток, штат Нью-Йорк, под девизом «Три дня мира, любви и музыки» и собравший почти полмиллиона слушателей; апофеоз эпохи. На фестивале выступали Джоан Баэз, Арло Гатри, Тим Хардин, Ричи Хейвенс, Джо Кокер, Рави Шанкар, Дженис Джоплин, Джими Хендрикс, Кросби, Стиллс, Нэш и Янг, Country Joe The Fish, Incredible String Band, Canned Heat, Grateful Dead, Creedence Clearwater Revival, Sly The Family Stone, The Who, Jefferson Airplane, Mountain, Ten Years After, The Band, Blood Sweat and Tears и др.

37

От него так и веяло шестидесятыми, словно резким запахом пачули. – Пачули – полукустарник семейства губоцветных, родом из Южной Азии. Из листьев пачули добывается эфирное масло с резким запахом, применяемое в парфюмерии.

38

Кристина Росетти (1830-1894) – английская поэтесса, сестра основателя Прерафаэлитского братства художника Данте Габриэля Росетти. Когда умру, любимый, // Печальное не пой – из стихотворения «Когда умру, любимый» (1862), перевод Я. Фельдмана.

39

«Док мартенс» – популярные у молодежи, особенно у скинхедов, тяжелые «армейские» ботинки английской фирмы «Dr. Martens» (выпускающей, конечно, и массу другой обуви).

40

Кистозный фиброз (муковисцидоз) – неизлечимое наследственное заболевание системного типа, поражающее весь организм и в первую очередь органы дыхания и пищеварения.

41

Исак Динезен – псевдоним датской писательницы Карен Бликсен, в девичестве Динезен (1885-1962). В 1913-1931 гг. жила в Африке близ Найроби, и впоследствии тот район Кении, где находилась их с мужем кофейная ферма, был назван Карен, в ее честь. Писала по-английски и была особенно популярна в Америке. Автор сборников «Семь готических историй» (1934; выпущен по-русски издательством «Северо-Запад» в 1993 г. под названием «Семь фантастических историй»), «Зимние сказки» (1942), «Последние сказки» (1957), «Анекдоты судьбы» (1958), автобиографических книг «Из Африки» (1937) и «Тени на траве» (1960). В 1985 г. Сидней Поллак выпустил фильм «Из Африки», с Мерил Стрип и Робертом Редфордом; а в русском переводе этот роман назывался «Прощай, Африка» (СПб: Лимбус-пресс, 1997).

42

…книжка комиксов под названием «Песочный человек»… – The Sandman – знаменитый комикс Нила Геймана (р. 1960), особенно популярный среди «готов»: 76 выпусков с декабря 1988 г. до марта 1996 г., собранных в десять томов. Обложки всех выпусков рисовал Дейв Маккин, известный российскому читателю по иллюстрациям к книге С. Ф. Сэйда «Варджак Лап» (СПб: Азбука, 2004); он же оформлял большинство английских изданий книг Кэрролла.

43

Вилли Девиллъ (Уильям Борси, р. 1953) – лидер нью-йоркской группы Mink DeVille, работавшей в конце 1970-х – начале 1980-х тт. на стыке панка, блюза, соула и креольской музыки. Его альбом «Miracle» (1986) продюсировал Марк Нофлер, а песня «Storybook Love», использованная в саунд-треке к фильму «Принцесса-невеста» (1987), была номинирована на «Оскар».

44

Рэнди Ньюмен (р. 1943) – популярный американский автор-исполнитель, а также кино композитор, выдвигался на два «Оскара» за музыку к фильму Милоша Формана «Регтайм» (1981). Если кто помнит песню «Mama Told Me Not To Come» с альбома Тома Джонса «Reload» (1999), составленного исключительно из кавер-версий, то это песня Ренди Ньюмена (1968).

45

…очки с прямоугольными стеклами а-ля Кларк Кент… – Кларк Кент – скромный репортер, под личиной которого скрывается Супермен. Комикс «Супермен», выпускавшийся с 1938 года Джерри Сигелом и Джо Шастером, возник по отдаленным мотивам повести Филиппа Уайли «Гладиатор» (1930) и породил множество продолжений – в мультипликации, кинематографе и т. д.

46

…великими художниками-самородками вроде Генри Дарджера или А. Г. Риццоли. – Генри Дарджер (1892-1972), американский художник и писатель, вел жизнь затворника; после того как его, немощного, поместили в приют престарелых, в его доме была обнаружена рукопись на 19 тысяч страниц под названием «История девочек Вивиани…» и несколько сотен удивительных иллюстраций-акварелей к ней. Судьба Ахиллеса Г.Риццоли (1896-1981) во многом напоминает судьбу Дарджера: Риццоли с 1935 г. создает символизирующие знакомых людей или различные жизненные ситуации утопические архитектурные проекты, которые становятся известны лишь после его смерти.

47

… Иероним Босх и Роберт Крамб в одном флаконе…. – Иероним Босх (1450-1516) – нидерландский живописец, гротескно соединявший черты средневековой фантастики с реалистическими наблюдениями, новаторскими поисками в области колорита. Роберт Крамб (р. 1943) – художник-график, автор знаменитых андерграундных комиксов («Mr. Natural»,«Keep On Trucking» и т. д.),основатель журнала «Zap Comics» (1967); иллюстрировал обложку «Cheap Thrills» (1968) – первого альбома Дженис Джоплин с «Big Brother and the Holding Company» – и некоторые книги Чарльза Буковски.

48

Синдром Леша-Нихана – дефект гена, проявляется только у мальчиков повышенной экскрецией мочевой кислоты, умственной отсталостью, спастическими центральными парезами, приступами агрессивного поведения со склонностью к членовредительству.

49

Болезнь Опитца – увеличение печени, вызванное тромбозом печеночной вены.

50

Синдром чужой руки – мозговые нарушения, проявляющиеся в своеобразном моторном поведении: действия левой руки инициируются произвольными движениями правой и им противодействуют. Например, когда больной открывает дверь правой рукой, левая рука непроизвольно ее закрывает.

51

…«IWC Da Vinci»– белого золота. – Известные часы швейцарской фирмы «International Watch Co Schaff-hausen». Средняя стоимость таких часов – около 15 тысяч швейцарских франков.

52

Ну, в чем дело? (нем.)

53

На именной табличке копа значилось: «Люмплекер». Мне понадобилась минута, чтобы это переварить, а потом я едва удержался, чтобы не расхохотаться, – Lump (нем.) – болван, тупица; lecker (нем.) – вкусный.

54

Да? (нем.)

55

Зд.: Простите? (нем.)

56

Что с ним? (нем.)

57

Вииервальд. Захерторт. – Wienerwald – Венский лес. Sachertorte – шоколадный торт с абрикосовым джемом и шоколадной глазурью, традиционно подается со взбитыми сливками; создан в 1832 г. Францем Захером (1816-1907) для австрийского премьер-министра Клеменса Меттерниха (1773-1859). Отель «Захер» с одноименным рестораном, открытый в 1876 г. Эдуардом Захером, сыном автора «захерторта», процветает в Вене до сих пор.

58

Липпицанер – австрийская порода лошадей, по названию знаменитой венской школы верховой езды.

59

Сосиска (нем.).

60

…одеколон «Си-Кей-один»...– популярная марка мужского одеколона от Кельвина Кляйна.

61

С этим свитком Мертвого моря?! – Свитки Мертвого моря (Кумранские рукописи) – древние документы, найденные в израильских пустынях в сороковых – шестидесятых годах. Первые свитки были случайно обнаружены молодым пастухом-бедуином в пещере на северо-западном берегу Мертвого моря близ Кумрана в 1947 году. Рукописи (списки Ветхого Завета, различные документы на иврите, арамейском и греческом, в т. ч. связанные с сектой ессеев, перечень сокровищ Иерусалимского храма и мест их укрытия, канонические, апокрифические и прежде неизвестные псалмы, письма Бар-Кохбы – руководителя антиримского восстания 132-135 гг. н. э. – и др.) позволили реконструировать историю Палестины IVв. дон. э.– 135 г. н. э., пролили новый свет па возникновение христианства и раввинической традиции в иудаизме. Большая часть свитков находилась в очень плохом состоянии и восстанавливалась по фрагментам.

62

Джон Уэйн тоже носил ботинки «лукчиз» вроде этих.– Джон Уэйн (1907-1979) – американский актер, звезда вестернов и исторических эпопей; прославился исполнением главной роли в «Дилижансе» Джона Форда (1939); был известен своими правыми убеждениями. «Лукчиз» – известная обувная фабрика в Техасе, специализировавшаяся на производстве обуви для верховой езды.

63

«Лючано Барбера» – известная марка итальянской мужской моды, синоним высочайшего качества и изысканного вкуса.

64

«Гранд-оул-опри» (Grand Ole Opry) – знаменитая радиопрограмма кантри-музыки, транслирующаяся с 1974 г. из концертного зала «Гранд-оул-опри-хаус» (Нэшвилл, штат Теннеси).

65

ДжейГэтсби – главный герой романа «Великий Гэтсби» (1925) Фрэнсиса Скотта Фицджеральда (1896-1940).

66

«Цирк Территун» – детская телепрограмма, в которой показывались мультфильмы главным образом студии «Территунз» (1916-1968).

67

«Какао-топь» (Cocoa Marsh) – шоколадный сироп, постоянно рекламировавшийся в программе «Цирк Тсрритун». Столь странное название торговой марки было придумано детьми-зрителями в результате конкурса, объявленного спонсировавшей программу компанией-производителем.

68

Чудо-собака Могучий Манфред – спутник Тома Потрясного (Tom Terrific) в мультфильмах студии «Территунз», показывавшихся в телепрограмме «Капитан Кенгуру», по пятиминутному выпуску (1957-1959).

69

Terror Ton (англ.) – тонна ужаса.

70

«Светильник ноге моей». – См. псалом 118:105: «Слово Твое – светильник ноге моей и свет стезе моей».

71

Клод Кирхнер (1916-1993) – популярный ведущий детских телепередач; «Цирк Территун» вел в 1956-1966 гг.

72

Кто исполнял главную песню в «Уайетте Эрпе»? – «Кен Дарби Сингерс». – «Жизнь и легенда Уайетта Эрпа» (1955-1961) – популярный вестерн-телесериал об этом действительно легендарном деятеле Дикого Запада (1848-1929), характерно противоречивой фигуре, балансировавшей на грани между криминалом и борьбой с преступностью; впрочем, в данном сериале никакой противоречивости нет и в помине – сплошные стрелялки-догонялки и высокий пафос.

73

Кен Дарби (Кеннет Лорин Дарби, 1909-1992) – композитор, автор-песенник, дирижер, руководитель нескольких вокальных коллективов и т. п.; много работал на телевидении и в кино, в том числе со студией Диснея.

74

Как звали напарника Янси Дерринджера? ‹…› Паху. Кто его играл? – Экс Брандс– «Янси Дерринджер» (1958-1959) – не совсем типичный (и оттого недолговечный) телесериал о бывшем офицере южан, а теперь игроке и бабнике Янси Деррипджере (Джок Махони, 1919-1989), который на самом деле борется со всякими злыднями по заказу местной, новоорлеанской администрации. Его напарника, индейца Па-ху-Ка-Та-Ва, играл Экс Брандс (1927-2000).

75

А кто играл напарника Циско-Кида? ‹…› Лео Карильо,– «Циско-Кид» (1950-1956) -популярный вестерн-телесериал в духе «Одинокого Рейнджера». Главную роль исполнял Дункан Ренальдо (1904-1980), его напарника Панчо играл Лео Карильо (1881-1961), в чью честь в Калифорнии были названы пляж и государственный парк.

76

Как звали собаку Бастера Брауна в рекламе обуви? ‹…› Тат.– Щеголеватый проказник-малолетка Бастер Браун и его тигровый боксер Тайг (Tige – Tiger – Тигр) – персонажи комиксов Р. Ф. Ауткота (1863-1920), выходивших с 1902 г. в газете «Нью-Йорк геральд». Часто фигурировали – и до сих пор фигурируют – в рекламе, особенно обуви «Buster Brown Shoes»; самые известные рекламные ролики с их участием показывались в детских телепрограммах «Компания Смешливого Эда» (1951-1955) и «Компания Эпди» (1955-1958). К слову сказать, именно благодаря Ауткоту (чья фамилия Outcault также транслитерировалась как Аутко и Утко) возник термин «желтая пресса»: в 1896 г. Дж. Пулитцер («Нью-Йорк уорлд») и У. Р. Херст («Нью-Йорк джорнал») устроили войну из-за мегапоиулярного комикса Ауткота о похождениях беспризорника по кличке «желтый малыш» (прозванном так, поскольку носил ярко-желтую рубашку) – оттого и «желтая пресса».

77

…донеслась песня Ареты Франклин «Уважением. – «Respect» – соул-песня Отиса Рединга (1965), исполненная Аретой Франклин в 1967 г. (альбом «I Never Loved a Man the Way I Loved You») и достигшая первого места в хит-параде. Использовалась во многих фильмах, в том числе «Взвод» (1986), «Форрест Гамп» (1994) и «Аэроплан» (1980) братьев Цукеров – именно эту песню поет веселая монашка, сшибая гитарой капельницу.

78

Dropkick Murphys – группа из Бостона, организованная в 1995 г. и работающая на стыке хардкора с ирландским фолком; так в записи их третьего альбома «Sing Loud, Sing Proud» (2001) соучаствовал Шейн Макгоуэн, бывший лидер знаменитой ирландской фолк-панк-группы The Pogues.

79

Аптеку (нем.).

80

«Нет» (нем.).

81

Дивный новый мир.– «Дивный новый мир» (1932) – знаменитая футуристическая антиутопия Олдоса Хаксли (1894-1963).

82

…Моу Говард из «Трех придурков»…– «Три придурка» (1930-1958) – знаменитый киносериал, комедия-фарс; в общей сложности было выпущено более 200 короткометражек (некоторые из них, особенно в послевоенное время, являлись римейками более ранних), вдобавок уже в 1959-1965 гг. вышли десять полнометражных фильмов (как минимум два из которых были составлены из старых короткометражек). Наряду с многими другими довоенными комиками «три придурка» снимались в хорошо известной отечественному зрителю комедии Стенли Креймера «Это безумный, безумный, безумный, безумный мир» (1963). Моу Говард (1897-1975) играл главного из «трех придурков».

83

…провалимся еще глубже в кроличью пору… – см. «Алису в Стране Чудес» (1865) другого Кэрролла, Льюиса, начинающуюся с падения в кроличью нору.

84

Мэри Джей Блайдж (р.1971) – популярная соул-исполнительница с мощным красивым голосом и трудным детством, культивировавшая поначалу вполне естественный имидж «крутой девицы» из гетто; впрочем, к концу 1990-х гг. элементы рэпа в ее творчестве сошли на нет. Дуэтом с Джорджем Майклом спела в 1999 г. кавер-версию классической песни Стиви Уандера «As» (1976).

85

…Фрэнк Синатра и его «Крысиная стая»… – Фрэнк Синатра входил в компанию голливудских собутыльников 1950-х гг. «Крысиная стая с Холмби-Хиллз», ядро которой составляли Хамфри Богарт и Лорен Бэколл. После смерти Богарта он собрал свою версию «Крысиной стаи» – Дин Мартин, Джоуи Бишоп, Сэмми Дэвис-мл., Стивен Лоуфорд, Ширли Маклейн – и, назвав ее Клан, стал регулярно выступать, главным образом в отелях Лас-Вегаса; впрочем, во избежание коннотаций с Ку-клукс-кланом, название пришлось в I960 г. поменять па «Крысиную стаю». Все они снимались в фильме Льюиса Майлстоуна «Одиннадцать друзей Оушена» (1960), римейк которого выпустил в 2001 г. Стивен Содерберг.

86

Похоже на французский фильм «Жижи» с Морисом Шевалье. – Сомневаюсь, что кто-то тебя примет за Лесли Кэрон.– «Жижи» (1958) – музыкальная комедия Винсенте Минелли и Чарльза Уолтерса, вторая, уже американская, экранизация одноименного романа Колетт (1945);

первую, французскую, выпустила в 1948 г. Жаклин Одри. «Жижи» (1958) – это был следующий мюзикл Фредерика Лоуи и Алана Джея Лернера после «Моей прекрасной леди»; Морис Шевалье (1888-1972) играет усталого бонвивана, Лесли Кэрон (р. 1931) – молодую племянницу известной куртизанки, действие происходит в Париже в 1900 г.

87

Ты, поди, прошел полный курс в Школе обольстителей Фреда Флинтстоуна. – Фред Флинтстоун – одно из главных действующих лиц популярного мультсериала «Флинтстоуны» (1960-1966) о семье пещерных людей; его любимая реплика звучит так: «Ябба-дабба-ду-у-у». В 1972– 1973 гг. сериал получил продолжение; также было снято в общей сложности девять телефильмов, два видеофильма и два кинофильма.

88

Питер Макс (р. 1937) – американский художник, прославившийся в 1960-е гг. своими работами в стиле «неофовизма», или «космического поп-арта», значительно повлиявшими на эстетику битловского мультфильма «Желтая подводная лодка» (1968). В 1991 г. проехал с выставками по восточноевропейским странам, начав с большой экспозиции в петербургском Манеже.

89

…отличается от любого другого Тома, Дика или Гарри… – То есть от кого угодно. В некотором смысле, англоязычный аналог нашего «Иванов, Петров, Сидоров».

90

…стоял бы там в ожидании Годо или кого еще…– Аллюзия на абсурдистскую пьесу «В ожидании Годо» (1952) франко-ирландского модерниста и постмодерниста Сэмюела Беккета (1906-1989), лауреата Нобелевской премии по литературе 1969 года. «Загадочная фигура Годо, в ожидании которого живут герои пьесы и встреча с которым должна разрешить все их беды, символизирует тайну бытия. Ожидание Годо – это ожидание смерти, которая является универсальным символом всего творчества художника» (И. Лещинская).

91

…мы с ним… были никакие не Оззи и Харриет…– «Приключения Оззи и Харриет» (1952-1966) – популярнейший телесериал Дэвида Нельсона и Оззи Нельсона, нечто среднее между семейной комедией и реалити-шоу.

Оззи Нельсон играет Оззи Нельсона, его супруга Харриет Хиллиард – Харриет Нельсон, их дети Дэвид и Рикки Нельсон тоже играют сами себя. И в фильме, и в жизни Рикки Нельсон (Эрик Хиллиард Нельсон, 1940-1985) стал рок-звездой.

92

И пластинку мне подарил… «Бетон и Глина»,– «Concrete and Clay» (1965) – песня Брайана Паркера и Томми Меллера, единственный суперхит английской группы Unit 4+2.

93

Стивен Фостер (1826-1864) – американский композитор, многие песни которого популярны до сих пор.

94

…тряся маракасами.– Маракасы – кубинский ударный инструмент: сушеные тыквы, наполненные семенами тропических плодов. В русский язык пришли с грамматической ошибкой: maracas – это уже множественное число, а единственное – marаса.

95

Мой отец – мистер Респектабельность: полуботинки от Флоршейма, костюм от Роберта Холла…. – «Флоршейм» – престижная обувная фирма, основанная Мильтоном Флоршеймом в Чикаго в 1892 году. «Роберт Холл» – крупнейшая в США сеть магазинов верхней одежды, действовавшая до 1977 года. Любопытное совпадение (если совпадение): эти две марки упомянуты рядом в стихотворении Эла Золинаса «Как читать стихи» из сборника «Новая физика» (1979).

96

Ватуси – популярный в 1960-е гг. танец.

97

Род Маккюн (р. 1933) – популярный американский поэт и музыкант, автор более чем 40 книг и 900 песен, а также композитор, в том числе музыки для кино; лауреат премий им. Уолта Уитмена и Карла Сэндберга, дважды выдвигался на «Оскар». С 1982 г. ведет затворнический образ жизни.

98

Дайоин Уорвик (р. 1940) – популярная певица, начинавшая на стыке джаза, госпела и соула; прославилась в первой половине 1960-х гг. исполнением песен Берта Бакарака и Хэла Дэвида.

99

«Сёрф-эид-тёрф» – жаркое из креветок, омаров и говядины, распространенное блюдо американской кухни.

100

Коан – неразрешимая загадка в дзен-буддизме, помогающая сосредоточиться при медитации.

101

«Террор-фирма» – terror firma – искаж. terra firma (лат.) – твердая земля, с заменой «земли» на «ужас».

102

«Я иду искать великое „быть может“». Предсмертные слова знаменитого писателя. – Приписываются Франсуа Рабле (1494-1553).

103

Очень (фр.).

104

Майкл Хеджес (1953-1997) – калифорнийский гитарист-виртуоз с уникальной манерой исполнения, игравший на акустической гитаре специальной конструкции, с двумя грифами; его альбомы выпускались лейблом «Уиндем Хилл», специализировавшимся на музыке «нью-эйдж», хотя сам Хеджес от этого направления всячески дистанцировался.

105

Манитас де Плата (Рикардо Бальярда, р. 1921) – знаменитый цыганский гитарист из Южной Франции, «открытый» Пикассо и Жаном Кокто; прозвище Manitas de Plata означает «человек с серебряными руками».

106

…вальс Скотта Джоплина «Бетена»-… – «Король регтайма» Скотт Джоплин (1868-1917) сочинил этот вальс, в котором заметно гораздо большее влияние Брамса и Шопена, чем Штрауса, в 1905 г.

107

…этот сукин сын Флоон – настоящий гражданин Кейн с пистолетом. – «Гражданин Кейн» (1941) – фильм Орсона Уэллса (см. прим. далее) об авторитарном газетном магнате, прототипом которого послужил Уильям Рэндольф Херст; одна из самых знаменитых и влиятельных картин во всей истории американского кино.

108

Оксюморон – «остроумно-глупое» (греч., букв.): стилистическая фигура, сочетание противоположных по значению слов.

109

Рефлекс Бабинского – движение большого пальца ноги при нажатии на большой палец другой ноги; наблюдается при повреждении мозга.

110

Децеребрация – отключение влияния коры больших полушарий и промежуточного мозга на работу нижележащих отделов центральной нервной системы.

111

Мой любимый марсианин – имеется в виду фантастическая кинокомедия «Мой любимый марсианин» (1999) с Кристофером Ллойдом и Дэрил Ханна, римейк одноименного телесериала 1963-1968 гг. Впрочем, с учетом всего вышеперечисленного, скорее Маккейб ссылается даже на исходный сериал.

112

«Мне хорошо» (англ.).

113

«I Feel Fine» (1964) – «битловский» хит номер один по обе стороны Атлантики и первая в истории рока студийная запись с использованием обратной связи («зашум-лениая» гитара Дж. Харрисона во вступлении). Ни в один из «прижизненных» регулярных альбомов эта песня не входила – только в компиляцию «Beatles' 65», собранную в конце 1964 г. продюсером Дейвом Декстером-мл. (восемь песен с «Beatles For Sale», одна с «Hard Day's Night» и обе стороны сингла «I Feel Fine»/» She's a Woman»).

114

…легендарная четверка заиграла песенку «Зомбаков» «She's Not There»-… – Дебютный сингл английской группы The Zombies (1964), поднявшийся до 20-й позиции в британском хит-параде и до второй – в американском. Группа имела еще два хита – «Tell Her No» (1965) и, уже после распада, «Time of the Season» (1969),– но в остальном популярностью обладала скорее культовой, чем массовой, при всей изысканности своих мелодий и замысловатости аранжировок.

115

«Ее там нет» (англ.).

116

«For No One» – песня Beatles с альбома «Revolver» (1966).

117

«Walk Away Renee» – хит 1966 г. (номер пять в хитпараде «Биллборда») нью-йоркской группы The Left Banke, одной из первых скрестившей поп-рок и барокко. Существует в большом количестве кавер-версий.

118

«Ни для кого», «Уходи, Рене», «Бетон и глина» (англ.).

119

«Так совершены небо и земля и все воинство их. И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал». Это из Книги Бытия,буквально же бытие означает «жизнь». – Бытие 2:1-2. Английское название первой книги Библии – Genesis, что буквально означает «зарождение, возникновение».

120

У меня (фр.).

121

Я читала про Брегета и турбийон…– В 1795г. знаменитый часовой мастер Абрахам Луи Брегет (1747-1823), основавший в 1780 г. часовой дом Брегет, изобрел турбийон – устройство для поправки влияния тяготения на ход часов.

122

…взбесится, разорвет себя надвое, как Румпельштильцхен… – персонаж одноименной сказки братьев Гримм, радикально переосмысленной в романе Кэрролла «Сон в пламени» (1988).

123

…песни Сэма Кука «Удивительный мир»…– «(What a) Wonderful World» – песня Сэма Кука, Лу Адлера и Херба Альперта, хит 1959 г. в исполнении одного из отцов-основателей музыки соул Сэма Кука (1931-1965); впоследствии исполнялась The Drifters, Herman's Hermits, Отисом Реддингом, Джеймсом Тейлором, Артом Гарфанкелом, Глорией Гейнор и др. Одноименная композиция, исполнявшаяся Луи Армстронгом (а также, среди прочих, Ником Кейвом с Шоном Макгоуэном), – это другая песня, Джорджа Дугласа и Джорджа Дэвида Вайса,

124

«СИР». Символичное название. – То есть SEER – «провидец».

125

«Знаменитые монстры кинематографа» – Famous Monsters of Filmland – журнал, учрежденный в 1958 г. известным фэном и коллекционером Форестом Дж. Аккерманом (р. 1916) и посвященный классическому «кино ужасов». К слову сказать, его супруга Уэндейи Аккерман (1912-1990) в начале семидесятых перевела на английский «Трудно быть богом» Стругацких – правда, не с русского, а с немецкого.

126

«Хочу держать тебя за руку» (англ.).

127

«Седьмое путешествие Синдбада» (1958)– фильм-сказка Натана Юрана, в главных ролях Кервин Мэтьюз, Кэтрин Грант и Торин Тетчер, музыка знаменитого хичкоковского композитора Бернарда Германа.

128

«Пфицер» – американский фармакологический концерн, основанный в 1849 г. иммигрантами из Германии аптекарем Карлом Пфицером и его двоюродным братом кондитером Карлом Эрхартом. Именно «Пфицеру» принадлежат права на «Виагру» и на самое продаваемое в мире лекарство – «Липитор», средство для снижения холестерина.

129

Телеман, Георг Филипп (1681-1767) – немецкий композитор и капельмейстер эпохи барокко, автор множества инструментальных сочинений, 40 опер, пяти ораторий, церковной музыки.

139

Орсон Уэллс (1915-1985) – выдающийся американский кинорежиссер-новатор и актер, постановщик фильмов «ГражданиН Кейн» (1941), «Великолепные Эмберсоны» (1942), «Макбет» (1948), «Отелло» (1952), «Печать зла» (1958), «Процесс» (1962), «Фальстаф» (1966) и др.

131

Генри Киссинджер (р. 1923) – государственный секретарь США в 1973-1977 гг. (при Джеральде Форде), советник президента по вопросам национальной безопасности в 1969-1975 гг. (при Никсоне и Форде).

132

Я, как только его увидел, окрестил Динь-динь…– Велосипед назван в честь феи из сказки Дж. М. Барри «Питер Пэн» (1911).

133

Кеннет Старр (р. 1946) – прокурор, расследовавший «дело» президента Билла Клинтона и Моники Левински.

134

Джордж… спросил, знаю ли я о Килиоа. Когда я ответил, нет, не знаю, он объяснил, что это мифическое существо, одна из двоих полуженщин-полуящериц, которые удерживают в плену души умерших. – Килиоа и Каламаину – сестры-ящерицы из полинезийской мифологии, удерживающие в плену души умерших.

135

Медный бук – по-русски известен как бук лесной темно-пунцовый (fagus silvatica).