Винсент Этрих (№2) - Белые яблоки

ЦИФЕРБЛАТ СЕРДЦА

Прошло два дня. Вечером Этрих припарковал машину на стоянке аэропорта. «747-й» как раз шел на посадку. Он заслонил собой все небо, а рев его моторов на несколько мгновений заглушил все остальные звуки. Этрих любил встречать в аэропорту друзей, только что сошедших с трапа самолета. Ему нравилась сама атмосфера, царившая здесь, – встречи и проводы, накал эмоций, ощущавшийся в самом воздухе, – концы и начала, расставания, встречи.

Сделав несколько шагов, он остановился и нерешительно оглянулся на свою машину. Всего лишь час тому назад он вымыл ее просто до невероятного блеска и тщательно пропылесосил салон. В обычные дни его новенький автомобиль выглядел неважно, оставаясь немытым неделями, а то и месяцами. Салон же представлял собой настоящую свалку из всевозможных бумажек, конфетных фантиков, журналов, газет и всякой мелочи, валявшейся большей частью под сиденьями. Сегодня он обнаружил аудиокассету с размотавшейся лентой и куклу Барби без головы. Голову он отыскал позднее. Она откатилась за коврик, где к ней намертво прилипла мятная тянучка. Парад мусора продолжался. Предметам, которые Этрих извлекал из салона, не было числа. Занятие это, как всегда, вызвало у него брезгливое недоумение. И откуда здесь могло набраться столько всякой дряни? Он чистил машину, только когда ему предстояло везти в ней кого-то из тех, чьим мнением он особенно дорожил. Изредка это проделывали сотрудники автосервиса – бесплатно, в благодарность за то, что он пользуется услугами их мастерской. Машина Китти всегда выглядела безупречно как снаружи, так и внутри. Изабелла ездила на допотопном «лендровере», в салоне которого тоже царил кавардак. И все же в сравнении с автомобилем Этриха ее машину можно было признать образцом чистоты. Изабелла как-то сказала ему (они как раз куда-то ехали в его машине), что в прошлой жизни этот автомобиль наверняка совершил немало тяжких грехов и поэтому достался теперь такому неряхе.

Интересно, что она скажет теперь, увидев его сияющее авто? Искренне удивится или со скептической улыбкой заметит, что он так расстарался с одной лишь целью – произвести на нее впечатление. Когда она в последний раз от него сбежала, он послал ей вдогонку почтовую открытку. Текст на ней гласил: «Бросив меня, ты прихватила с собой часть моей жизни, которая тебе не принадлежит. Она была только моя, Изабелла, не твоя и не наша. Ты ее украла». Интересно, что она подумала, получив это послание? Он так этого и не узнал, потому что Изабелла ничего не ответила. И это жестокое молчание ранило его едва ли не больнее, чем ее уход. Оно словно перечеркивало, сводило на нет всю близость и доверительность отношений, которых им удалось достичь. Он считал ее молчание не чем иным, как проявлением трусости, предательством его доверия к ней. А ведь сколько раз оба они признавались друг другу, что самое лучшее, самое ценное, что их связывает, – это возможность честно, без недомолвок обсуждать любые вопросы. Молчание, в котором замкнулась Изабелла, грубо оборвало эту нить доверия, казавшуюся такой прочной. Будучи одной из участниц диалога, она принимала решение за обоих, она насильно утаскивала его за собой в бездонную пропасть безмолвия.

Он похлопал ладонью по карману куртки, проверяя, не забыл ли фотоаппарат. Все это было данью одной из причуд Изабеллы: у нее была буквально мания непременно самой встречать людей, которые прибывали с визитом, на вокзалах или в аэропортах. Якобы такая традиция издавна существовала у них в семье. Она считала такое изъявление внимания своим долгом, который хочешь не хочешь следовало выполнять. Чтобы гость с первой же минуты был окружен вниманием, чтобы он сразу почувствовал, как ему рады. Этрих считал это полным идиотизмом, но в то же время приверженность Изабеллы к столь обременительной традиции казалась ему трогательной. Чтобы сделать ей приятное, он и сам неизменно встречал ее, если первым оказывался в том месте, где должно было состояться их очередное рандеву.

Изабелла всегда брала с собой фотоаппарат, чтобы запечатлеть своих гостей на пленку в тот самый момент, когда они проходят в зал прибытия. Она любила потом рассматривать такие снимки. У нее их были сотни.

Фотоаппарат оказался при нем – великолепная цифровая «Лейка». Два года назад он получил ее от Изабеллы в подарок на день рождения. Когда он вытащил его из футляра, Изабелла заявила, что теперь он должен делать снимки каждый день и посылать их ей по электронной почте. При этом ему совсем не обязательно снимать что-то красивое или изысканное. В принципе сгодится что угодно, любой пустяк, привлекший его внимание, впечатление, которым он захочет с нею поделиться. Поначалу он сам удивлялся тому, насколько это занятие пришлось ему по вкусу. Ощущая приятное волнение, он посылал ей снимки щенка, перепрыгивавшего через лужу, троих бродяг, с жадностью поедавших попкорн из огромных картонных стаканов, девчушки лет пяти, которая показывала ему длинный розовый язык и одновременно протягивала палец. Он только и делал, что отправлял ей фотографии. Иногда она его благодарила и высказывала свое мнение о тех или иных сюжетах, но чаще никак их не комментировала, и это его порой задевало. Для него стало важным, чтобы этот обмен впечатлениями носил непрерывный характер. Но, несмотря на то, что идея была ее, Изабелла то и дело прерывала их переписку.

Ну а когда она в очередной раз ударилась в бега, поток фотографий тотчас же иссяк. Этрих продолжал делать снимки, но теперь они по большей части хранились на компьютерных дисках. Фотографии, предназначенные Изабелле, которые она, скорей всего, никогда не увидит. От этого они казались ему какими-то безжизненными. Просматривая их, он ловил себя на мысли, что глядит на то, что так и не сумело полностью проявиться. Ему все острее ее не хватало.

Входя в здание аэропорта, он прислушался к себе: не слишком ли сильно разыгрались нервы. С самого утра он беспрерывно бегал в туалет, а это означало, что какая-то часть его существа пребывает в панике.

Но какая именно? Наряду с волнением он ощущал бесконечную радость, но при этом некий уголок души затопляла злость… Словом, эмоции Этриха являли собой подобие некоего сложного механизма. И вдобавок он был мертв. Он умер, умер, умер. Вернее, какое-то время тому назад он был мертвым. Но никто, включая его самого, этого не заметил. И если бы не Коко, если бы не демонстрация картин из прошлого, которую она для него устроила, он до сих пор пребывал бы в неведении о случившемся. Заметит ли Изабелла, что с ним что-то не так? И не связано ли с ней его возвращение к жизни?

Каким он предстанет сейчас перед Изабеллой Нойкор? Покажется ли ей угрюмым, счастливым, полным надежд? Или она решит, что вид у него просто идиотский? И каким она захочет его увидеть? В голове у него молнией мелькнула мысль: «А почему она именно теперь решила вернуться?» Следом за ней пронеслась другая: «Она ждет от тебя ребенка, кретин! Вот почему!» Но такое объяснение его не вполне устроило. Потому что, по его расчетам, выходило, что они в последний раз занимались любовью три месяца назад. Менструальный цикл у Изабеллы был на редкость регулярным, из чего следовало, что она знает о своей беременности уже больше двух месяцев. Почему же она сразу не сообщила ему об этом? Зачем так долго тянула? И с какой стати доверила столь важное известие простому письму, прибегнув к тому же к услугам Маргарет Хоф? Почему не позвонила и не сказала обо всем ему лично и не предложила обсудить ситуацию?

Да потому что в этом она вся, Изабелла. Подобные жесты вполне в ее духе. «Да, я вот такая», – заявляла она то и дело, когда ей в очередной раз случалось огорошить его каким-либо из ряда вон выходящим поступком. Со временем эта фраза стала для него самым очаровательным и вместе с тем самым чудовищным высказыванием, какое он когда-либо слышал из женских уст. В представлении Изабеллы эти четыре слова должны были служить объяснением ее ума и необыкновенной щедрости души. А также ее эгоизму, нервным припадкам, исчезновениям. В самом начале их связи он не раз умолял ее растолковать смысл этой фразы. «Да, я вот такая». Но какая именно на сей раз? Чем настойчивее становились его вопросы, тем ожесточеннее Изабелла замыкалась в себе, и Этрих с горечью понял, что таким образом она отражает его попытки вторгнуться в то пространство ее личности, куда не допускается никто из посторонних.

Днем, считая оставшиеся часы до встречи с ней, он так нервничал, что без конца бегал в туалет. Надо было и еще чем-нибудь себя занять. Он снял с каминной полки фотографию и в который раз перечитал стишок на обороте:

Сжимая ладонь,

Чувствую ток крови

Желание нарастает

Сердце мое – часы

Сладкой болью в груди

Удары не затихают.

Он никогда не мог постичь смысла этих странных слов, которые трогали его до глубины души. И он часто их перечитывал.

Снимок был сделан в их гостиничном номере в Кракове. Это была самая старая гостиница в городе с высокими средневековыми шпилями башен, отбрасывавшими на узкие улицы и на соседние дома длинные причудливые тени. Над входом в старинный отель сверкала позолотой надпись, которая гласила: «Да пребудет этот дом в покое, доколе муравей не выпьет море и черепаха, вступив в путь на запад, не вернется с востока».

Этрих был в командировке в Лондоне и вовсе не рассчитывал в тот раз на встречу с Изабеллой, но накануне его возвращения в Америку она позвонила.

– Я нашла один город. Ты должен его увидеть. Пожалуйста. Он навеки останется в твоей памяти и будет преследовать тебя до конца твоих дней. Он похож на Венецию без каналов. Здесь есть чудный ресторанчик «Досуг пахаря», где на деревянных столах дымятся миски горячего перченого борща. Это будет наш город. Ведь у нас с тобой до сих пор не было нашего города, Винсент. Пожалуйста, пожалуйста, приезжай.

Вот тогда его брак и дал трещину. Теперь, оглянувшись назад, он невесело кивнул своим мыслям. Да, именно тогда он принял решение. В тот самый миг. Он, не раздумывая, поменял свои планы, купив билет до Кракова. Прежде ему не случалось бывать в Польше. Вот как переменилась его жизнь, когда в нее вошла Изабелла: по одному ее слову он с готовностью бросал все на свете и мчался за тридевять земель в Восточную Европу, в незнакомый город чужой страны.

На снимке они вдвоем с Изабеллой стояли у огромного, до пола, зеркала в ванной. Чтобы сфотографировать себя и ее, Этриху пришлось вытянуть вперед руку с фотоаппаратом во всю длину. Другой рукой он обнял Изабеллу. Обеими узкими ладонями она сжала его пальцы. Голова ее с зажмуренными глазами была слегка приподнята, лицо смотрело в его сторону. Она улыбалась, как будто в любовном забытьи. Ее изображение на снимке оказалось безупречным, чего нельзя было сказать об Этрихе: от него там всего-то и было что темный костюм да подбородок. Но как раз это ему и нравилось: создавалось впечатление, что сияние, которое исходило от Изабеллы, затмевало собой все вокруг, в том числе и его. Перед тем как выйти из дома, он, сам не зная зачем, сунул снимок в карман.

Был вечер пятницы, и Этрих ожидал, что в аэропорту будет не протолкнуться. Однако зал оказался почти пуст. Более того, те немногие пассажиры, которые там находились, вели себя на удивление сдержанно и никуда не спешили. Неторопливо передвигались по ярко освещенному пространству, не бросались стремглав от стойки к стойке, не выкрикивали последние назидания тем, кого провожали. А улетавшие, в свою очередь, продвигались на посадку лениво, как покупатели к кассе супермаркета. Это отсутствие привычной суматохи приятно удивило Этриха, но в то же время ему сделалось как-то не по себе.

Он приехал слишком рано. Ему вообще была свойственна пунктуальность, он предпочитал являться куда бы то ни было – на вокзал, в аэропорт, в гостиницу, на встречи – с большим запасом времени. Любил первым прийти в ресторан, любил ждать того, с кем у него было назначено свидание. Некоторым эта его особенность была по душе, другие, те, кто вечно опаздывал, неизменно чувствовали себя неловко, особенно когда он поглядывал на них с немым укором во взгляде. Но тем не менее Этрих считал для себя обязательным проявлять такую предупредительность ко всем без исключения. Этот жест ни к чему не обязывал, просто он таким образом давал людям понять, что дорожит ими. Изабелла в подобных случаях вела себя в точности так же, и они нередко словно в шутку соревновались между собой – кому в очередной раз удастся опередить другого. В первое из свиданий, о котором они условились, она целых десять минут прождала его в венском кафе, куда он явился на десять минут раньше назначенного времени. Он тогда уже был в нее влюблен. Прежде ему ни разу не случалось влюбляться столь стремительно. На ней был черный кашемировый свитер, шею опутывало несколько тонких золотых цепочек. Ее тонкие белые руки неподвижно лежали на серой мраморной столешнице.

В аэропорту он остановился у огромного табло с расписанием рейсов. Джибути. Буэнос-Айрес. Дублин. Изабелла должна была прибыть через час, и вместе с ней должен был появиться их ребенок.

Дублин? Они с Китти провели там медовый месяц. Жили в отеле «Шелбурн» и каждый вечер пили чай ровно в четыре. В те дни он был уверен, что никогда больше не будет так счастлив. Щурясь от яркого света табло, он машинально пробегал глазами по строчкам. Цифры, буквы, экзотические названия… Мысль о том, что же такое с ним стряслось и почему и что еще предстоит пережить, ни на минуту его не покидала. Дублин. Китти. Изабелла. Смерть. Беременность…

Этриха так поглотили эти размышления, что он почти утратил связь с действительностью и не сразу осознал, что вот уже несколько минут бессмысленно водит глазами по строчке табло, в которой не только был указан рейс Изабеллы – 622, – но сообщалось также, что самолет прибыл на полчаса раньше.

Сообразив, что может опоздать, он немедленно превратился в единственного во всем здании отчаянно спешащего человека и помчался к залу прибытия со всей скоростью, на какую был способен. Он хорошо ориентировался в аэропорту, прекрасно знал расположение всех помещений, но не представлял себе, где в данную минуту могла находиться Изабелла: на таможенном контроле, в зале выдачи багажа или в главном вестибюле. Быть может, она как раз там его и разыскивает, в полном отчаянии оттого, что он, похоже, не явился ее встретить.

«Отлично, отлично, просто отлично», – вертелось у него в голове, пока он несся ко входу в зал прибытия. Впервые за последние пять лет он опаздывает на встречу. И на какую! Ну надо же, как назло… Нечего сказать!

Кто– то окликнул его сзади, но Этрих даже не повернул головы. Коридор, по которому он бежал, казался нескончаемым, как дорога из желтого кирпича. Тут вдруг кто-то еще выкрикнул его имя. Этрих мрачно усмехнулся. Интересно, все ли его друзья явились в аэропорт нынче вечером?

В итоге он едва не разминулся с Изабеллой. Медленно шагая с опущенной и склоненной набок головой, она его не видела. Одно из колес ее нового чемодана издавало скрип, и она решила проверить, не застряло ли что на оси. Если бы не жакет, который она надела, Этрих бы ее не заметил.

Изабелла всегда одевалась с большим вкусом. Она была тщеславна. Предпочитала одежду, которая подчеркивала стройность и грациозность ее тела, длину ног. Любила обтягивающие брюки и приталенные блузки, джемпера из тонкой пряжи. И ботинки. Именно ботинки, дорогие, шикарные и непрактичные. Зимой она всегда в них мерзла, так что у нее порой даже зубы стучали от холода. И Этрих как-то шутки ради заказал ей толстенный стеганый жакет из гусиного пуха по каталогу «Лендз-энд». Жакет был двухцветный, желтый с лазорево-синим, и настолько яркий, что любой дорожный рабочий чувствовал бы себя в нем в полной безопасности, даже находясь на скоростном шоссе. К немалому удивлению Этриха, вещица пришлась Изабелле по душе. Она часто его надевала, а дома позволяла своей собаке по кличке Супчик спать на нем.

Она успела довольно далеко уйти, когда он наконец опомнился и смог выдавить из себя:

– Эй, ты! – Это было их традиционное приветствие, причем «ты» произносилось протяжно и с необыкновенной нежностью.

Изабелла резко вскинула голову, и лицо ее озарила улыбка. Он как-то в шутку предположил, что во рту у нее не меньше сотни зубов – такая у нее широкая, сияющая, лучезарная улыбка. Она коснулась кончиком ногтя одного из своих верхних передних зубов и начала считать: «Один…», но он не дал ей докончить: притянул к себе ее руку и поцеловал тонкий палец…

Продолжая улыбаться, она сцепила ладони и оперлась на них подбородком.

– Винсент, а я уж подумала, что ты не придешь.

Он не нашелся с ответом. Просто молчал, шагая ей навстречу. Заметив, что Изабелла, несмотря на улыбку, плачет, он мысленно похвалил себя за то, что удержался от слов в ответ на ее упрек. Ее огромные голубые глаза медленно наполнились слезами, и, когда те пролились, на щеках заблестела влага.

– Тебя все не было, и не было, и не было, так что я подумала… – И она развела руки в стороны, не в силах выразить охватившее ее отчаяние. И снова улыбнулась, но теперь улыбка вышла как никогда печальной.

Этрих готов был не раздумывая упасть перед ней на колени, настолько она была для него дорога и желанна. Ему так недоставало ее все эти долгие месяцы. Лишь ею одной он по-настоящему дорожил. А сколько раз за время разлуки ему приходило в голову, что теперь она исчезла из его жизни навсегда и больше к нему не вернется! Он почти в это поверил. И вот теперь она снова рядом и говорит, что подумала, будто он не придет ее встретить. Серьезно? Неужели Изабелла могла допустить, что он не откликнется на ее зов, где бы она ни находилась?

Весь во власти этих мыслей, Этрих нисколько не был готов к тому чудовищному инциденту, который произошел в следующее мгновение. Следом за Изабеллой торопливо шел высокий бородатый толстяк с полотняной спортивной сумкой на плече. Приблизившись, он, вместо того чтобы обойти, врезался в нее на полном ходу с такой силой, что она вскрикнула от испуга и пошатнулась. Ей с трудом удалось удержаться на ногах. Бородач, даже не взглянув в ее сторону, процедил сквозь зубы: «Раззява!» и продолжил свой путь.

Этрих не раздумывая перемахнул через перила ограждения и бросился за ним вдогонку. Он настиг толстяка в несколько прыжков и точным ударом носком башмака под коленку свалил его с ног. Тот с грохотом стукнулся о плиты пола затылком и локтем. Но Этриху этого было недостаточно. Как только противник распростерся на полу, он склонился над ним и двинул кулаком в скулу. Только один раз. Этрих полностью сохранял контроль над собой. Он действовал вполне обдуманно. Никто не смел так обращаться с Изабеллой. Тем более теперь, когда она носит в себе его дитя!

– Винсент!

Не меняя позы, он повернул голову и с нежностью взглянул на свою любимую.

Тем временем толстяк успел прийти в себя от неожиданности и злобно прошипел:

– Парень, ты чего…

Этрих с силой ударил его в толстую розовую щеку кончиками трех вытянутых пальцев.

– Заткнись. Не возникай. – Тон, каким он это произнес, испугал бы любого. В нем явственно слышалось: «А иначе я тебя прикончу».

Глаза толстяка расширились от ужаса. Он оцепенел и даже не попытался шевельнуться.

Этрих выпрямился и махнул Изабелле рукой, чтобы она подошла. Когда она приблизилась, он подхватил ее чемодан, колеса которого промелькнули в воздухе в нескольких сантиметрах над лицом поверженного бородача, обнял ее и увлек за собой вперед, к выходу из здания аэропорта.

Толстяк не осмелился даже проводить своего противника взглядом, чтобы удостовериться, что тот исчез из виду.

– Неужели это и в самом деле твоя машина? Та самая, в которой катается безголовая Барби? – Держа в одной руке сэндвич, Изабелла неторопливо оглядывала изумительно чистый салон. Повернувшись к нему, она счастливо – впервые со времени их встречи – улыбнулась и, откусив изрядный кусок, пробормотала: – М-м-м, как вкусно, Винсент, спасибо!

Это также был один из их ритуалов – в каком бы из аэропортов США ни происходила их очередная встреча, Этрих всегда угощал Изабеллу сэндвичем с копченой говядиной, морковью и капустой. Изабелла никогда не ела в самолетах, утверждая, что ее трясет от этих прямоугольных коробочек, в которых стюардессы подают обеды. А когда Этрих навещал ее в Вене, она купила ему сэндвич с «венской колбаской» – самый вкусный, какой он когда-либо пробовал.

Они просидели в машине не меньше четверти часа, а он все никак не мог заставить себя повернуть ключ зажигания. Ему надо было привыкнуть к этому ощущению ни с чем не сравнимого счастья. Она была здесь! Его мир снова обрел былую полноту. Жизнь с того мгновения, как он увидел Изабеллу в аэропорту, стала казаться ему восхитительной. В салоне витал аромат ее одеколона, того самого, которым прежде пользовался Этрих. Во время их первого свидания Изабелла, потянув носом, буквально потребовала, чтобы он назвал ей марку, и заявила, что станет душиться только этим одеколоном «до конца своих дней».

Продолжая вслух восхищаться его умопомрачительно чистым автомобилем, она с жадностью ела сэндвич и прихлебывала крем-соду, свой любимый напиток, из пластиковой бутылки. Пока они и не пытались говорить о важном, о том, что заботило их больше всего. И это вполне устраивало Этриха. Изабелла, казалось, была счастлива просто ощущать его присутствие, и он был рад, что она чувствует в точности то же, что и он.

Покончив с сэндвичем, она аккуратно свернула вощеную бумагу, в которую он был завернут.

– Я бы и от второго не отказалась, если честно.

Он кивнул, улыбаясь, но улыбка на его лице погасла, стоило ему осознать, что Изабелла вовсе не шутит. Не зная, как на это реагировать, он растерянно пробормотал:

– Неужели ты бы его одолела?

Она пожала плечами:

– Я теперь стала есть куда больше, чем прежде. Моему аппетиту позавидовал бы любой борец-сумоист. Готова умять луну на обед. – И она выразительно похлопала себя по животу.

Этриху сложно было судить, насколько изменилась ее фигура, – толстый пуховый жакет скрывал очертания ее тела. Прибавила ли она в весе? Стал ли уже заметен живот? Пока она ела, он то и дело искоса поглядывал на нее, но не заметил в ее внешности никаких перемен.

– А в остальном как ты себя чувствуешь? Спина не болит? Утренние приступы тошноты не мучают?

– Ты все перечислил, ничего не позабыл? – Она нежно охватила его руку своими тонкими ладонями. – Да нет, пожалуй, все перемены сводятся к чудовищному аппетиту. Если не считать того, что я теперь все время зябну. Здорово, что у меня есть этот жакет. Я в нем буквально поселилась. А вообще мне, можно сказать, еще повезло. Никаких признаков токсикоза, не то что у других женщин. Ведь первые три месяца считаются в этом смысле самыми тяжелыми. Я стала носить в сумочке запас шоколадных батончиков, а еще ни на минуту не расстаюсь с этим жакетом. Вот и все.

– Послушай, ты хочешь сейчас все обсудить или, по-твоему, это может подождать? Просто у меня еще звенит в ушах после самолета, и вдобавок я не наелась. Хочется чего-нибудь сладкого. Если ты не против.

– Порцию пломбира с горячей карамелью?

Она сжала его ладонь:

– Лучше две.

Этрих, блаженно вздохнув, повернул ключ зажигания. Изабелла здесь, рядом. Сейчас они будут лакомиться мороженым. Ничего лучше на свете быть не может!

– Я слышала.

Он вопросительно взглянул на нее.

– Ты о чем?

– Твой вздох. Только не поняла, счастливый он или печальный.

Но прежде чем он ответил, она задала еще один вопрос:

– Винсент, каково это – умереть?

Их преследовали. Этрих, будь он повнимательней, выруливая с парковки у аэропорта, наверняка заметил бы в зеркальце заднего вида тщательно отреставрированный кабриолет «Остин-хили 3000/ III» выпуска 1969 года, тронувшийся за ними следом. На всем пути до ресторана тот держался позади них. Двигатель его ревел едва ли не громче любой гоночной машины. Автомобиль явно не был предназначен для слежки, но женщину, сидевшую за рулем, это нимало не заботило. Теперь, когда Винсент Этрих был в общих чертах ознакомлен с ситуацией, в которой очутился, Коко Хэллис могла делать что пожелает.

Во– первых, он понятия не имел, что это ее машина. А во-вторых, она припарковалась у аэропорта в таком месте, где он не мог ее заметить. Но даже если он и увидел ее? Рано или поздно он поймет, что она должна остаться в его жизни на некоторое время.

Ожидая их появления из здания аэропорта, она развлекалась тем, что придумывала, как бы ей позабавней представиться подруге Винсента. «Привет, я Коко, я тут с ним спала, пока ты была в бегах». А потом можно было бы добавить самым ласковым, проникновенным тоном, на какой она только была способна: «Винсент столько мне о тебе рассказывал!» Последнее, разумеется, было бы ложью, потому что в действительности Этрих почти не упоминал Изабеллу в разговорах с Коко. Он был готов часами болтать с ней о ком и о чем угодно, но Изабелла обсуждению не подлежала. Коко не раз пыталась вытянуть из него хоть какие-либо подробности его романа, но не преуспела в этом.

Она прикурила от зажигалки и, когда сигарета истлела наполовину, вдруг осознала, что не на шутку ревнует Этриха к Изабелле Нойкор. Ну не забавно ли? Она попыталась рассмеяться, но тщетно. В душе, где поселилась ревность, нет места веселью.

Но вот наконец появились они. Коко выпрямилась на сиденье и швырнула сигарету в окно. Та описала дугу в вечернем сумраке и, ударившись об асфальт, рассыпалась множеством ярко-оранжевых искр. Она узнала этих двоих по тому многозначительному языку жестов, на котором они общались, не осознавая этого, еще прежде, чем увидела их лица. Любовники!

Этрих тащил за собой тяжелый чемодан на колесах, который то и дело кренился набок. Тощая блондинка, семенившая в паре шагов позади него, прижимала руки к груди, так что со стороны казалось, будто она отчаянно зябнет в этот теплый осенний вечер. Они все время прикасались друг к другу – он замедлял шаги, чтобы приникнуть к ней всем телом, Изабелла протягивала руку и дотрагивалась до его спины, руки, затылка. Коко надела очки в тяжелой роговой оправе, чтобы получше разглядеть мисс Изабеллу Нойкор. Так ли уж она красива? Этрих наверняка считает ее неотразимой. Коко пожала плечами. Трудно было как следует рассмотреть лицо соперницы в сумеречном свете. Высокая, черты оживленные и подвижные. И руки. Когда она отнимала их от груди, они начинали двигаться – легко и грациозно, и Изабелла становилась похожа на дирижера симфонического оркестра. Она часто улыбалась, улыбка ее была широкой, искренней, такая могла бы кого угодно к ней расположить. Длинные светлые волосы волной ложились ей на плечи, но в неверном свете фонарей на парковке Коко затруднилась определить, натуральная та блондинка или крашеная.

И все же справедливости ради следовало признать: Изабелла и впрямь была хороша. Не прекрасна, но – хороша. Вряд ли она ловит на себе восхищенные взгляды всех без исключения мужчин.

Черты ее лица, да и вся ее сухощавая фигура были проникнуты печалью, которая хотя и умаляла ее красоту, в то же время придавала ее облику некое волнующее обаяние. Казалось, эта хрупкая молодая женщина повидала и пережила на своем веку много ужасного, оставившего в ее душе неизгладимый след.

Между тем влюбленные голубки уселись в машину. И, по непонятной причине, остались в ней сидеть. Коко заметила, как Этрих передал Изабелле пухлый белый сверток, из которого та извлекла сэндвич. И принялась уплетать его за обе щеки. Она ела, а он неподвижно сидел рядом с ней. Они почти не разговаривали. Неужто это и есть умопомрачительный, душераздирающий роман Винсента? Любовники наконец встретились после разлуки, длившейся целых три невыносимо тяжелых месяца. Он воскрес из мертвых, она ждет от него ребенка, и первое, что он делает, – вручает ей сэндвич…

Коко не особенно стремилась проникнуть в суть происходящего. Это, в конце концов, не ее ума дело. Она находилась здесь не для того, чтобы изучать нюансы человеческого поведения, а чтобы защитить Винсента Этриха от всего того зла, которое могло на него обрушиться начиная с этой минуты. С такой целью она и была сюда послана. Единственным, чего она не могла предусмотреть, оказалась ее ревность к этому человеку, влечение, возникшее и властно заявившее о себе за недолгое время их знакомства. Наблюдая за Этрихом из своей машины в самом конце парковочного ряда, Коко с досадой обдумывала все это. Увлечься мужчиной, оказаться во власти человеческих чувств было для нее все равно, что угодить в ловушку. Глупо и рискованно. Нахмурившись, она отвела взгляд от машины Этриха, и в поле ее зрения попал один из фонарей над парковкой. И то, что она увидела под ним, заставило ее напрячься. Зрелище это было недоступно человеческому взору, но Коко различала малейшие детали происходящего совершенно отчетливо.

Площадка для парковки машин имела форму квадрата. В каждом из углов располагалось по фонарю, и еще три горели в самом центре. Взгляд Коко заметался между ними. Со всеми семью творилось одно и то же: свет, излучаемый мощными лампами, принимал, медленно клубясь, те или иные узнаваемые ею формы. Но люди этого не замечали – да и куда им с их грубыми, неразвитыми чувствами! Происходившее не укладывалось в пределы их восприятия. Так собака, попав на оперное представление, без сомнения уловила бы шум, производимый оркестром и певцами, и почти наверняка облаяла бы тех и других, но музыка Моцарта вряд ли произвела бы на нее впечатление.

Коко сразу поняла, что предвещает это световое шоу, но продолжала наблюдать за ним, не в силах отвести глаз, настолько захватывающим и величественным было зрелище. Потоки мощного света, лившегося из ламп, внезапно замедляли движение, и световые частицы начинали свиваться в тугие спирали, делиться на узенькие извилистые ручейки, рассыпаться снопами искр, подниматься вверх и рассредоточиваться по сторонам. Свет вел себя в точности как расплавленный воск, вылитый в воду. Он принимал самые причудливые формы, которые, впрочем, в отличие от восковых, не застывали, а беспрестанно двигались, меняя очертания. Они втягивали в себя все новые и новые яркие нити и исторгали целые искристые облака, которые, в свою очередь, начинали двигаться, оживая и превращаясь в нечто восхитительно прекрасное.