Вот отпили мы по полстакана, она тянет руки к нашим брюкам, вынимает наши игрушки и тянем-потянем. «Вы такие красивые высокие ребята!» Вот так нежданно повезло, и как у меня встал... тянем-потянем. Расстегнуть молнию... раз... нет слов, как следует описать... тянем-тянем-тянем, довольно сказать, что у нее был дар закатывать солнце вручную, и этому занятию она предавалась, пока наши руки гуляли по ее телу. Нет ничего приятней неожиданного секса, особенно когда продаешь лотерейные билеты Американского Легиона, и мы оба кончили спустя считанные минуты, а она облизала пальцы и застегнула нам обратно штаны, прямо как в грязных книжках, которые несколько лет назад я прятал под матрас. Думаю, они и по сей день там. Вот так-то. И мы двинули дальше, нас приглашали заходить в любое время. Хорошая баба, и вы удивитесь, узнав, сколько таких на свете. Некоторые любят просто поддразнить, открывая на звонок дверь в явно неполном прикиде, но большинство предлагает зайти со всем, что за этим следует. Любой разносчик подтвердит мои слова. Это не просто сцена из кино, и, спорим, я хоть сейчас могу назвать номер ее квартиры. Но ведь у Эла остается еще один билет, и его надо продать. Тут он потерял голову, и, когда какая-то баба не открыла дверь, поднял ор, словно обезумевший Отелло, что она — враг церкви и именем Господа проклята, не переставая ломиться к ней со всей дури. Наконец, она приоткрыла и посоветовала Элу утихомириться, иначе вызовет полицию. Эл в ответ кинулся к щели и принялся корчить старой дуре немыслимые рожи. Тут, представьте себе, она ткнула ему в рыло здоровым карандашом, сильно поранив ему губу. Я чуть со смеху не окочурился, придя в восторг от находчивости дамы, а Эл же, по-моему, не догнал ее прикола, обхаркал ей всю дверь и выбежал из здания на улицу, продолжая браниться, будто спятивший монах. Из губы у Эла хлестала кровь, мы решили забить на последний билет и вложить выручку в приобретение ложки кокаина. Именно это мы и сделали и остаток дня, балдея, ловили крутой кокаиновый приход со всеми вытекающими.
 
       Сегодня пробовал бутоны пейота (галлюциноген мексиканских индейцев) вместе с Марком Клатчером, протащившим эту фигню из Мексики в магнитофоне. Рассказал мне, что принимал их в компании индейцев и других «гринго», и происходило все типа так: сидят девять челов в одной устроенной наподобие типи палатке, трескают бутоны, попивают чаек, заваренный вместе с этим делом, потом ровно десять часов молчат, не шевелятся, ничего... вокруг сплошной космический зуд, ни музыки, ни огней, ни хера подобного тому, что мы потеряли с той поры, как «Life» опубликовал статью об ЛСД, а за ними вся пресса подняла истерику, и копы его запретили. Черт, а так было хорошо, когда мы впервые с ним познакомились два года назад, и никто про него не знал. Продукт продавали чистым, не то, что та хрень домашней выделки, которую впаривают сейчас, разбодяжив метедрином и еще бог знает чем.
      Короче, съел я несколько штук, Марк тоже, через двадцать минут нас затошнило со страшной силой, но мы крепились, чтобы не сблевать, пока вещество не всосется в организм. Через час Марк проблевался, но он чувствовал, что ему начинает вставлять, так что все нормально. Неожиданно мне полегчало, следовать его примеру не пришлось. Опыт был неописуемым, непохожим на кислотный приход, и мне сложно его передать. Как обычно, если не могу описать словами, не буду тратить время. Но произошла одна штука, никогда не случавшаяся со мной под кислотой: у меня была полноценная, глобальная галлюцинация. Я стоял в Центральном парке у пруда и смотрел, как плакучая ива превращается в гигантского петуха и улетает. От дерева не осталось и следа. Большая синяя домашняя птица красиво упорхнула в небо. И за ним последовало мое сознание в такие дали, которые вы, лысые генералы и прикованные к инвалидным креслам сенаторы, и представить себе не можете.
 
       Сижу в «Штабах» на толчке, болею уже три дня, пытаюсь одолеть ломку, но последнее время сижу я реально плотно, и привычка изводит меня по-крупному. Сейчас бы пересказать, как оно на самом деле ощущается, однако идея писать представляется хуевой... но отвернуться и забыть невозможно... спишь, как, должно быть, спится мерзкому швейцару внизу, в квартире стоит собачья стужа, из батареи, у которой я лежу, сочится ледяная вода, как сопли из больного носа.
      Я закутался в пальто, и еще два одеяла сверху, только так окутывает тело тепло, превращаясь в ужасные вспышки жара, текущие сквозь всего тебя, пока не начнешь сбрасывать с себя покрывала, и морозные волны пронизывают от паха к черепу. А потом крутит кишки, страшный срач, сегодня, откровенно говоря, думаю, что будет хуже всего... и никогда не знаешь, что последует дальше, ведь у двух джанки ломка проходит по-разному. Меня никогда не тошнит при ломке, а Мэнкоула и Жирного Генри наоборот. Самый большой мой пиздец — приступы чихания, иногда по пять минут безостановочно... а если я пробую пройтись, внутри головы все дрожит, будто разваливается, и ток крови просто-напросто останавливается, возвращается липкий смертельный озноб, окутывающий тебя от пальцев ног до башки, всплески жара и холода, понос и так далее... и мысль, что надо перетерпеть этот кошмар сейчас, ведь мне возвращаться в мою ебаную ШКОЛУ через две недели! Что за хуевая шутка. В смысле, не укладывается в мозгах, как я подыхаю.
 
       Около недели я ничего не заносил в дневник, фактически, последние записи, сделанные мной, наверно, несколько не в тему, ведь меня ломало три дня подряд, когда я царапал слова, сидя на холодном долбанном толчке в «Штабах». Если честно, моей «завязки» хватило не больше чем на один день, а потом я вмазался содержимым фасовки «нюхательной» смеси, которую спер из кармана пальто Мэнкоула. И вот я снова, как всегда, здоров или болен, ношусь туда-сюда... сегодня в парке втроем обули одного прогуливающегося собаковода на часы и бумажник, а это означает, что я снова вооружаюсь холодным оружием и опять занимаюсь налетами. На самом деле, меня это дерьмо не прикалывает, но меня так достали озабоченные пидоры, что иного варианта не вижу.
      Но вот что реально заставляет меня задуматься, так это тот уебищный сеанс терапии, который я прошлым вечером посетил вместе с другими героинщиками. Одна дама-профессор сначала спросила, не боимся ли мы наркотической зависимости, потом, не испытываем ли мы чувство вины, употребляя джанк. Сейчас размышляю об этом, и мне не по себе. Например, что значит «чувство вины» и кто, блядь, тут виноват? Крупные дилеры делают, суки, миллиарды и ни разу не заплатят налог, сравнимый со стоимостью хоть одного косяка. Дети балуются джанком, не знаю уж, как долго, и убивают людей, а седовласые мужи в смокингах посиживают в креслах, изобретая законы, чтобы все сходило гладко. Я отправляюсь купаться в реке и вынужден окунаться в горы говна, смазочных масел и «недавно изобретенных чудесных волокон» через каждые пять футов, ведь производителям труб все до пизды... Еб твою мать, вездестолько всего,что народ просто перестал замечать. И дикий кретинизм сегодня заводить об этом речь, потому что кругом такое дерьмище, что я от него отстранился слишком давно, и, наверное, поэтому я сейчас вины за собой особо не ощущаю... поговорим попозже, профессор.
      В общем, как видите, джанки, по большому счету, вкалывает день напролет, как тот простой служащий, только часы работы начинаются ближе к сумеркам.
      А насчет страха... хочешь играть, будь готов расплачиваться. Если вы это не догоняете, лучше съебывайтесь, или, еще лучше, не дергайтесь. «Вглядись в тот длинный коридор», — как сказал один воистину мудрый чел.
 
       Сейчас каждый день встаем в 6 утра... идем на охоту в парк Форт-Тайрон, грабить с рассветом солнца безмозглых ранних пташек. Если дошел до того, что начал подступать к людям с ножом к горлу, лишь бы добыть денег на джанк, значит, всегда делаю я вывод, дела совсем плохи. И чтобы не пиздели на Мэдисон-авеню, джанки не любят подобный способ добычи финансов, обычно они напуганы и уязвимы не меньше жертвы, возникни необходимость реального применения силы. Я прибегаю к нему, только когда окончательно прижмет... если с лаве полный напряг и по-другому достать никак, и даже тогда копофобия и общая нервотрепка себя не окупают. Вчерашний день это и доказал... мы проторчали в парке три часа, и удалось добыть у старой дамы пятерку, да еще у какого-то лоха два бакса плюс мелочь. Потом, позже в тот день, выяснилось, что удача обо мне не забыла. Я стащил сверток из кузова машины рядом с аптекой, и оказалось, что там куча щеток для волос. Сейчас на бумаге оно, возможно, на правду не тянет, но жизнь преподносит такие маленькие сюрпризы. То были классные щетки из твердой резины (с небольшим зажимом сбоку, как на ручке, чтобы можно было носить в кармане рубашки), и на пластиковых футлярах проставлена цена — 49 Денов. Я вмазал трехдолларовую фасовку и пошел шататься по парку и баскетбольным площадкам, впаривая их по 20 центов за штуку или по десять за коробку, и, в итоге, спихнул карманных расчесок на 22 бакса.
      Но сегодня снова копофобия и налеты. Пока собаководы выгуливают своих любимцев, таскающих их за собой, мы притаились в кустах и грезим о пухлых бумажниках. И сегодня наши грезы осуществились. Кекс средних лет, по манере и одежде явно пидор (волосы неаккуратно осветлены перекисью и, смешно и грустно, почти такие длинные, как у меня), рассекает мимо в таком, как выяснилось, жутком подпитии, что оно представляло непосредственную угрозу его гражданским правам. Нам пришлось сдерживаться изо всех сил, чтобы с ревом не вывалиться из кустов. Но объект первоклассный, и нам ни в коем случае нельзя его упускать. Удача смилостивилась над нами за наши мучения, ведь мы не нашли ни души в парке за все утро... моросило, коп, патрулирующий парк на своем ебучем скутере, скорее всего, трескал пончики с кофе где-нибудь в дешевой забегаловке. Мы сделали шаг. Ничего такого, подстеречь жертву... нож к горлу. Он застыл, как замороженный овощ.
      — Главное, не дергайся, — прошипел я, — у моего кореша пушка, а вот этим ножом можно больно пораниться.
      Мэнкоул вытащил бумажник, пачка купюр отдельно, мелочь отдельно. Я снял с него часы, настоящие противоударные, постучал пальцем по двум его кольцам. Он отдал их.
      Мы сказали, что хотели бы теперь извиниться. Я взял его за волосы:
      — Красивые волосы. Нам нравятся длинные волосы. (Он не мог заметить, что мой хаер даже длиннее, чем у него, поскольку я убрал его под берет, чтобы меня не узнали, иначе, как я считал, меня будет легко найти.) Нам нравятся длинные волосы, потому что за них удобно схватиться, когда ты перерезаешь жертве горло, если она вздумает звать легавых до истечения следующих десяти минут.
      (Этот гон крутого чувака, устраиваемый мной в процессе обувания лоха, всегда удивлял меня. Главное, он заглушает звон моих трясущихся коленок.)
      Сейчас вернулись в «Штабы» оценить общий итог: в бумажнике пять двадцатидолларовых купюр и одна десятка, пачка выглядела солидно, но состояла из однодолларовых бумажек, всего их тридцать одна. Часы, новые «Bulova», можно относительно неплохо заложить... одно клевое нефритовое кольцо, на втором его инициалы в окружении фальшивых самоцветов. За сегодняшний день наши страхи окупились... и в ближайшее время мы собираемся спать допоздна.
 
       Сегодня вечером отвисали в «Штабах» вместе со старым корешем и соратником по нарко-охоте Фрэнки Пайнуотером. У него офигительно работает воображение, не один вечер мы просидели с ним на крыше, закидываясь кислотой, любуясь звездным куполом и болтая о мистике. Насчет Фрэнки такая фенька, что он на пять лет меня старше, и потому, когда несколькими годами ранее стал торчать, у него на хвосте не было, в отличие от меня, школы, которая удержала бы его от тяжелой зависимости, и он встрял по-крупному и сразу. В результате он сидит уже долгое время, а я впервые столкнулся с последствиями привычки. Никогда не думал, что он сумеет слезть, но, как мы сделали вечером вывод: и пейот, и опиум произрастают из почвы, и пускай все наркоты бредят познанием космоса, которое дарует пейот, кто может сказать, что у мака нет своих тайн... хотя я и родил такую теорию, наверное, сам же в нее не верю.
      Короче, Фрэнки рассказывал мне про свою матушку, фанатичную ирландку-католичку. Как и многие местные тетушки, она устала от его многочисленных попыток вылечиться и придумала вытащить его в прошлое воскресенье на Торжественную мессу и заставить отстоять ее от начала до конца. Похоже, последнее время Фрэнки сам тянулся обратно к вере, много читал Библию и все такое, и был готов опять вернуться в церковь. Черт побери, он опробовал все способы завязать, описанные в литературе, и почему бы не рискнуть встать на путь религии. Ни фига не вышло. Он сказал, что только он присел на свое место (он не успел бахнуть утреннюю дозу и страстно желал, чтобы чудо, свершись оно, было большим), как заметил справа от себя алтарь, утыканный сотнями крошечных толстеньких свечек в красных стеклянных подсвечниках... точно такие же мы скоммуниздили из этой самой церкви, чтобы на славном сильном огоньке готовить в ветреные вечера в парке дозу (кстати, одна штука валялась у меня в соседней комнате). Короче, уставился на означенные свечки и мысленно представил над каждой ложку или скрученную бутылочную крышку с булькающей внутри дозой. И тут вышел служка, таща к алтарю гигантскую свечу... Фрэнки вообразил бумажные фасовки размером с хозяйственную сумку и десятифутовую суповую ложку, которую можно подогреть на такой свечище, и несколько фунтов джанка, расплавяющихся из порошка в сладкий сок. Тут уж его мамочка удивленно на него поглядывала, он окаменел в трансе, словно на него сходило божественное откровение, и в голове лишь эта хрень... ДОЗА. Но кульминация произошла, когда священник принялся окуривать прихожан ладаном, и Фрэнки вдохнул изрядную порцию. «На сто процентов, запах абсолютно идентичный тому, что выделяется во время приготовления ширки. Не ошибешься», — утверждает он (и он прав, как мне теперь кажется. Когда готовишь дозняк, то стоит тяжелый густой аромат, точно такой же, как от церковного ладана на похоронах и прочих мероприятиях). «А потом что было?» — спросил я. «Черт, что, по-твоему, прости господи, могло быть? Я встал, ушел, помчался, как ошпаренный, домой, залез в нижний ящик, высыпал все заначку на посудку, поставил на красную свечу... весь из себя невменяемый».
 
       Сегодня повстречал ни кого иного, как старого доброго Джу-Джу Джонсона, самого толстого джанки из всех мне известных, способного спрятать полный набор инструментов, посудку и несчетное количество фасовок в жировых складках, свисающих одна на другую и через ремень, словно подтеки на свадебном пироге. Нам раньше доводилось пересекаться. Видел, как он это проделывает. Часто. Не встречались с ним, наверно, год. Даже помню день. Я купался голышом в Гавани, а Джу-Джу, которому, должно быть, не меньше пятидесяти, стоял неподалеку и глазел. Стоял, как оказалось, слишком близко, и видел, как волна говна дала Джонни Гейтору в нос, когда тот выныривал. Джу-Джу никогда не издает звуков при смехе, просто разевает пасть и трясется, будто гору из студня пришиб эпилептический припадок, а тут он заржал так, что свалился с причала прямо в своем полосатом костюме с иголочки, за которым ему пришлось проделать охуеннно немалый путь в магазин для жирных в Эльмире, штат Нью-Йорк. Мы захлебывались в истерике на это зрелище, как вдруг заметили, что Джу-Джу вот-вот утонет и, разевая пухлую глотку, истошно зовет на помощь. Мы вшестером выловили его из воды, а он разбушевался этакой недовольной грудой мяса в севших от воды полосатых тряпках. Потом до сих пор мы с Джу-Джу не виделись. Мы сошлись с обычными «как оно? у тебя есть? нормальный?» и тому подобными приветствиями в духе джанки, незамедлительно окупившимися. Ведь у Джу-Джу имелось кое-что очень-очень классное, и он позвал нас к себе в новую квартиру. Клевое место. Пока клевое, ведь так долго не протянется. Старый жирный хрен скоро заложит всю обстановку ради своей подсадки. Меня колбасило, как мокрую простыню на ветру. Первоклассный чел.
      Потом потрепались о нашей старой афере, которую проворачивали в свое время каждые два месяца и которая приносила нам кучу бабок. В своем роде уникальный трюк. Осуществляли мы его так: Джу-Джу и я заваливаем в ближайшей отдел службы соцобеспечения. Я изображал его сына. Втирали даме-служащей нашу сказочку: мама приказала долго жить, ни еды, ни жилья (ночуем в парке), ни витаминов, ни молока для малыша, то есть для меня (тогда мне было лет тринадцать-четырнадцать, дело было два года назад). Он получил на войне ранение, я появился на свет с одним легким. Мама умирала шесть месяцев от рака. Больничные расходы выжали Джу-Джу как губку. Речь держал Джу-Джу (он мог работать в четырех режимах, словно WD-00199). Настоящий ас. Мне надо было только сидеть с заплаканной несчастной мордашкой, сложив ладошки на коленки... всхлипывать при упоминании о мамочкиной кончине: «Папа, я больше не могу спать на жестких скамейках, только не сегодня, умоляю тебя, папа». Смешно. Выходили из помещения мы с солидным чеком на пособие из фондов срочной помощи, с дополнительной суммой для меня, примерного сына. Мы обходили все Центры социальной защиты в Манхэттене за пять дней, работали быстро. Иногда улов достигал 4000 долларов. Фишка в том, что все проделывается быстро... Сразу же обналичиваешь. И никогда не возвращаешься за «продолжением» после получения чека из фондов срочной помощи. Разумеется, четыре месяца спустя новое имя (подделывать удостоверения личности Джу-Джу мастер), новый служащий и очередная куча чеков на срочное пособие.
      Милая, любимая дойная корова. И совсем не лягается. Ведь организации требуется несколько месяцев разобраться с этими чеками на срочное пособие. Много, офигенно много доз приносило нам наше предприятие. Прикол в том, что Джу-Джу до сих пор трудится в этой сфере: «Я нарыл за последнее время кучу новых филиалов на Стейтен-Айленде... такие добрые люди... бесплатный кофе с пончиками, пока ждешь приема. Некоторые даже дают мне денег на такси». Да, наш город суров и холоден, но, видите, встречаются и здесь сердечные натуры.
       На следующий день:
      Я зашел к Джу-Джу и поинтересовался, смогу ли я, по его мнению, опять сойти за его сына. Ностальгические воспоминания о наебке социальных служб одолевали меня прошлой ночью. «Ни малейшего шанса, — отрезал он, — эти твои длинные волосы, черты лица выдают тебя, теперь у тебя вид типичного джанки. Нет больше той невинности, чувак. И, если честно, выглядишь ты потрепанно». Вот так, заедрить его. Но благодаря нему я хотя бы вернулся в те чудесные дни.
 
       Язнаю почти всех джанк-дилеров, барыжащих на улицах, начиная от 190-й и до 225-й. Джимми Мэнкоул, в связи со своей потребностью в джанке, знает, наверное, даже больше. Но сегодня мы стучались почти в каждую дверь, обнюхали все углы на улицах, пробуя все наши возможности, и ни у одного пушера ни фа-совочки. Прямо как если пройдешься по 5-й авеню ближе к полудню в рабочий день и обнаружишь, что вся улица пуста. Я чувствовал тупое разочарование пополам с яростью, ведь я планировал провести с приятностью денек в стране грез. Мэнкоул же был на последнем издыхании и собирал в кулак обрывки нервов. К тому моменту, как мы исчерпали все варианты, он раз четырнадцать приходил к мысли покончить с собой и блевал, наверное, на каждом третьем углу.
      — Дело рук русской сволочи, — бормотал он, — в три часа пополудни на нас скинут большую бомбу. Что-то грядет, чувак. Кто-то замышляет против меня.
      — Как ты оригинален, — думал я.
      Короче, мы сели на поезд «А» и двинули в мой старый квартал на 29-й, попытаться чего-нибудь нарыть, но чувак, на кого я мог бы точно надеяться, Герби Хэмсли, уже парился в тюряге шесть месяцев за то, что в один прекрасный вечер столкнул некого чела с крыши. Не прошло и трех лет, как мы с ним рубились в мяч, и вот его унесло вверх по течению, и ему шьют дело об убийстве, что заставляет меня призадуматься о том, где окажусь я. «Чайнатаун, — возопил Мэнкоул, — нам туда. Там на улице всегда есть народ». Супер, сказал я себе, все кругом сговорились. Может, нам даже удастся покурить старого доброго опиума в загашнике какой-нибудь китаезы.
      Тут у Мэнкоула совсем съехала крыша в такси по дороге на место, и он завел: «Еб твою мать, еб твою дочь, сука с голубыми яйцами». Потом повернулся ко мне с идиотской улыбкой и прошептал, почти пропел: «Сука — это собака женского пола, сука — это собака женского пола...», — и так далее.
      Мы достигли Мотт-стрит, смотались из такси. За рулем сидел дед, и он не стал морочиться нас догонять. Несколько минут терпения, — и мы на улице вылавливаем юного китайчика, у которого Джимми брал год или два назад. Тут вдруг трое волосатых узкоглазых оттаскивают нас в сторону и лопочут: «Вы, ребята, что-то хотите купить?» Да, клянусь вашей желтой задницей. Мы утвердительно мотнули башкой и последовали за ними в неосвещенную аллею.
      — Должно быть, тут черный ход в их опиумный притон, — шепнул я Джимми.
      — Иди ты на хуй со своим опиумным притоном. Тут что, по-твоему, черт возьми, кино с Чарли Чаном? Берем герыча и валим обратно в город.
      Один из китайцев оборачивается и спрашивает нас, на какую сумму мы рассчитываем. Я отвечаю, что мне нужно на 10 долларов, уверенный в том, что он продает фасовками по пять зеленых за штуку, и я желал взять по-любому две упаковки. Мэнкоул сообщил, что у него есть 75 долларов.
      — Ребята, у нас имеются отличные хлопушки, ракеты, которых вы в жизни не видели, и очень дешевые вишневые бомбочки.
      Мы уставились друг на друга в полнейшем изумлении. Эти пидоры торговали ПЕТАРДАМИ.
      Оклемавшись от такого глупейшего приключения, мы снова почесали по улицам в надежде найти Джона Тома или, на худой конец, бильярдную, где он известен как первоклассный делец южных кварталов Гранд-стрит. В итоге, мы случайно наткнулись на эту забегаловку. Обшарпанное заведение из самых дешевых, всего восемь столиков, тусклое освещение, и опять мне стало казаться, что в глубине спрятана куча опиумных кальянов. Джона Тома в эту минуту там не было, но хозяин, неприветливо посматривая на нас из-за пузырька с кодеиновым сиропом, объявил, что он вот-вот вернется. Джим кинулся в туалет и отхаркнул пятую порцию итальянского мороженого, единственную нашу с ним сегодня пищу. Я раскрутил нескольких придурков на девятку (не очень умный ход, судя по кислым взглядам, которые стали на меня бросать), как, наконец, вошел Том. Рой торчащих азиатов оживился, подбежал к нему и сообщил нам, что у него точно есть. Сперва он обговорил продажу своих упаковок с постоянной клиентурой, после засек Мэнкоула, важно приблизился узнать, чего мы хотим. Джимми всучил ему свои семьдесят пять баксов, распихал по карманам двадцать пять фасовок под разного рода охи-ахи любопытствующих. Мне досталось три штуки, за девятку мне дали третью фасовку. Через пять минут мы были в метро и неслись в «Штабы». Мгновенно приготовили, откинулись на стены с осыпающейся побелкой, готовые погрузиться в нереальный мир и забыть о дурацких драмах в стиле Джорджа Скотта . Не дай Бог, что Мэнкоулу не доведется пережить подобное и завтра, но сейчас мы там, где до этого всего далеко.
 
       Через десять минут стукнет ровно четверо суток, как я валяюсь в «Штабах» на вшивом матрасе. Не ел ничего, кроме трех морковок и двух изюмно-ореховых шоколадок «Нестле», обе руки зудят как суки, их покрывают запекшиеся сгустки крови. Сбоку от меня отмокают два моих баяна в подкрашенной кровью водичке в пластиковом стаканчике на растрескавшемся линолеуме — их пользовали, похоже, все больные гепатитом верхнего Манхэттена. Полностью разбит, содержимое крохотных целлофановых мешочков подчистую выскреб вмазать или занюхнуть. Четыре дня я умирал и возвращался к жизни, затем (денег больше нет) сотни снов и рождающихся теорий, приступы прилипчивой ностальгии (я, должно быть, подхватил эту фигню, прогуливаясь днем по 5-й Авеню), по меньшей мере, тысячи глюков, некоторые я до сих пор не уяснил своей башкой. Однажды мне привиделось, что я в зоопарке за ограждением, где после каменного спуска открывается пруд с крокодилами. В какой-то миг мне показалось, что на меня нападают. Около десятка зеленых тварей выползли на поверхность и поднимаются по склону, прямо ко мне. И вот, когда я вжался в забор, они, вместо того чтобы кинуться на меня, медленно раздвинули жуткие челюсти и гаркнули: «Попкорн!» Сразу подскочил невысокий смотритель зоопарк и высыпал в воду несколько мешков попкорна. Я прошмыгнул через дырку, неожиданно образовавшуюся в заборе.
      Сил не осталось, постоянно потягиваю апельсиновый сок ради витамина С, пытаясь смочить пересохшее горло. В первый раз сполз с постели, даже не пробуя принять человеческую осанку. Вспоминаю нашу беседу с Брайаном:
      — Не замечал, как джанки в приходе принимает позу эмбриона?
      — Так оно и есть, чувак. Возвращение в материнскую утробу.
      Встал на ноги и рухнул в сломанное кресло. Вбегает Джонни Дэнтон, тормошит меня: «Чуваки, кому мы на днях впарили поддельную кислоту, собираются бить нам ебало, если мы не вернем им баксы». «Передай им, я их ненавижу», — говорю я. Он уходит. Рассеяно смотрю в зеркало. Я прозрачный, будто капля хлебного спирта. Вот бы сейчас улыбнуться хоть тенью бодрой улыбки. Чувствую, как от проникающего сквозь окно света болят глаза, словно облиты жгучим маринадом. И что это значит? На улице теплый июньский денек, у многих, наверное, выпускной. Вижу из окна Клойстерс и его бесчисленные предметы средневекового искусства. Надо подняться и пойти проблеваться. Я хотел бы стать чистым.