Обычно я ношу пальто в стиле русских белогвардейцев – такие иногда называют шинелью – с потайными карманами для вистла, блокнота, клинка и потира. Однако сегодня я предпочел зеленый смокинг с фальшивым увядающим цветком в петлице, лаковые розовые туфли и накладные усы в стиле Граучо Маркса. Из восточного Банхилл-филдс я поехал на противоположный конец Лондона – оплота моей силы, хотя особой силы не ощущал: трудно сохранять бодрость духа, когда выглядишь, как фисташковый десерт.
      За последние годы экономическая география Лондона сильно изменилась, но Хэмпстед был и остается Хэмпстедом. И в холодный ноябрьский вечер, с видом французской вязальщицы, огорченной тем, что из-за плохой погоды отменили смертную казнь, я направлялся именно в Хэмпстед.
      Точнее, в дом номер семнадцать по Гроувенор-террас, скромный маленький шедевр раннего викторианства, спроектированный сэром Чарльзом Бэрри за ленчем, когда он восстанавливал силы после работы над клубом «Реформ». Хорошо известно: в погоне за дополнительным заработком великий архитектор не гнушался халтурой и использовал материалы со всех ведущихся в тот момент строек. Побочные дети его архитектурного гения разбросаны повсюду от Лэдброк-гроув до Хайгейта и неизменно вызывают тревожное ощущение дежа-вю, совсем как нос соседа у вашего первенца.
      Чтобы не смущать хозяев, я оставил машину на почтительном отдалении от парадной двери и кое-как преодолел последние сто метров, сгибаясь под тяжестью чемоданов с эксклюзивным реквизитом.
      Дверной звонок не звонил, а скорее жужжал, будто сверло, прорезающее неподатливую зубную эмаль. Дожидаясь, пока откроют, я заметил оберег – рябиновую ветку, прибитую справа от крыльца. Красная, белая и черная нитки привязаны к ней в нужном порядке, тем не менее ветка сухая, так что район, судя по всему, тихий.
      Открыл мужчина – очевидно, Джеймс Додсон, отец именинника. Я невзлюбил его сразу, не откладывая дело в долгий ящик. Мистер Додсон – воплощение солидности: нетяжелый, а крепко сбитый, серые глаза как шариковые подшипники, в дополнение к благородной серой гамме – седеющие волосы. Ему за сорок, но, похоже, сил и энергии не меньше, чем лет двадцать назад. Этот мужчина явно признает важность сбалансированной диеты, физических упражнений и непоколебимого морального превосходства. По словам Пен, он коп, без пяти минут начальник полиции, работает на Агар-стрит в качестве одного из кураторов недавно созданного Департамента по борьбе с организованной преступностью. По внешности он вполне сошел бы и за священника – большинство священников становятся влиятельными людьми задолго до того, как им стукнет сорок – вот одна из привилегий их высокого призвания.
      – Значит, вы шоумен… – процедил Додсон тоном, каким обычно говорят: «Ты, полный подонок, к моей собаке приставал». Я с трудом удерживал по два чемодана в каждой руке, а он даже не пошевелился, чтобы мне помочь.
      – Феликс Кастор, – представился я, сделав не по-шоуменски непроницаемое лицо. – Разгоняю тоску и меланхолию.
      Неопределенно кивнув, Додсон раскрыл дверь пошире и впустил меня.
      – Гостиная там. Детей будет больше, чем я сначала говорил. Надеюсь, проблем не возникнет?
      – Чем больше, тем веселее; – бросил я и, войдя в обозначенную комнату, окинул ее якобы профессиональным взглядом. На самом деле гостиная как гостиная, ничего особенного. – Отлично! То, что нужно!
      – Мы собирались отослать Себастьяна к отцу, но у того болвана какая-то служебная запарка, – пояснил стоящий за спиной Додсон. – Так что еще плюс один ребенок и несколько друзей…
      – Себастьян? – переспросил я. Подобные вопросы я задаю машинально, даже когда не жду ответа. Наверное, виновата работа. То есть бывшая работа… Работа, которой я порой занимаюсь. Которой лучше не заниматься…
      – Сводный брат Питера. Сын Барбары от предыдущего брака. Они с моим Питером прекрасно ладят.
      – Да, конечно, – торжественно кивнул я, будто всегда удостоверялся в крепости семейных уз, прежде чем перейти к фокусам и дешевым шуткам. Имениннику, то есть Питеру, исполнилось четырнадцать. Пожалуй, многовато для клоунов, фокусов и тортов с мороженым, но мне-то что? Возмущаются лишь те, кто умеет только розовые ленточки из банки с фасолью вытаскивать.
      – Ладно, готовьтесь, не буду мешать, – с сомнением в голосе проговорил Додсон. – Пожалуйста, не передвигайте мебель, предварительно не посоветовавшись со мной или Барбарой. Захотите поставить на паркет что-нибудь острое, обязательно возьмите у нас войлочные подкладки.
      – Договорились! К слову, будете пить пиво – непременно угостите меня. Но под словом «пиво» я подразумеваю именно пиво, а не производные в виде лагера.
      Последняя фраза застала хозяина в дверях и не произвела ни малейшего впечатления. Да, похоже, от него реальнее получить французский поцелуй, чем выпивку.
      Итак, я приступил к распаковке реквизита, затруднившейся тем, что последние десять лет чемоданы безвылазно простояли в гараже Пен. Среди фокусных принадлежностей попадалось немало вещей, буквально вынуждавших делать паузы. Швейцарский перочинный нож (когда-то он принадлежал моему старому другу Рафи), главное лезвие которого сломалось; самодельный фетиш из сушеной лягушки и трех ржавых гвоздей; сетка для волос, украшенная перьями, потертая, но cute хранящая слабый запах духов; и фотоаппарат.
      О черт, фотоаппарат…
      Вертя его в руках, я тут же погрузился в ностальгические грезы. «Брауни отографик» третьей модели в сложенном виде напоминал коробку для школьного завтрака. Однако, подняв защелки, я тут же увидел: красные кожаные мехи на месте, видоискатель с матовым стеклом цел, а металлические пластинки диафрагмы прекрасно открываются и закрываются – чудо из чудес! «Брауни» я нашел на блошином рынке в Мюнхене, когда автостопом путешествовал по Европе, и заплатил около фунта. Примерно столько и просили за столетний фотоаппарат, так как в линзе имелась продольная трещина. Меня это не волновало, по крайней мере с учетом того, что в то время казалось главным, и покупку я счел выгодной.
      Впрочем, «Брауни» пришлось отложить: в гостиную вошли дети вслед за женщиной с великолепной грудью и очень светлыми волосами, вне всякого сомнения, слишком красивой для такого, как Джеймс Додсон. Справедливости ради скажу: для такого, как я, тоже. На миссис Додсон были белая блузка и юбка цвета хаки асимметричного покроя, которая наверняка скрывала на себе дизайнерский ярлычок и стоила больше, чем я зарабатываю за шесть месяцев. При этом женщина выглядела усталой. Очевидно, жизнь с суперкопом Джеймсом даром не проходит, равно как и жизнь с Питером: подобно безжалостному всепроникающему солнцу, мальчишка постоянно терся неподалеку.
      У Питера отцовская агрессивно-непоколебимая солидность с налетом настороженного юношеского упрямства – сочетание пренеприятное.
      Леди представилась Барбарой (в голосе было столько тепла, что никакие электроодеяла не нужны), а потом познакомила с пасынком. Я улыбнулся, кивнул и, поддавшись некоему атавистическому порыву, вероятно навеянному Хэмпстедом, протянул мальчишке руку, но он уже шагнул в сторону холла, где с громкими воплями появился очередной гость. Барбара смотрела ему вслед с непробиваемой, в стиле монахов «дзен», улыбкой. Неужели успокоительное пьет? Нет, стоило се взгляду упасть на меня, как в нем появились живость и острота.
      – Так, вы готовы? – спросила миссис Додсон.
      Длинный язык чуть не подвел меня, ноя сумел ограничиться простым «да». Боюсь только, взгляд вовремя отвести не получилось. По крайней мере Барбара неожиданно вспомнила про бутылку минералки, которую принесла с собой, и вручила ее мне, пряча заливающий щеки румянец и извиняющуюся улыбку.
      – Пиво можно будет выпить на кухне после шоу, – пообещала она. – Если я угощу вас сейчас, дети потребуют равноправия.
      Я поднял бутылку в полушутливом тосте.
      – Так… – снова заговорила хозяйка, – сначала часовое представление, потом час отдыха, пока мы подаем еду, и под конец еще один получасовой выход. Согласны?
      – Разумная тактика, – признал я. – Нечто подобное Наполеон применял в Катр-Бра.
      Пусть тихо и неуверенно, но Барбара все-таки рассмеялась.
      – Мы с Джеймсом шоу не увидим, – с неподдельным сожалением в голосе проговорила она. – Увы, и за кулисами pa-Фоты хватает: кое-кто из друзей Питера собрался у нас ночевать. Надеюсь, хоть к последнему выходу смогу вырваться. Если нет, увидимся в перерыве.
      Заговорщицки улыбнувшись, хозяйка удалилась, оставив меня наедине с публикой.
      Присматриваясь к будущим зрителям, я внимательно оглядел гостиную. Вокруг Питера собралась группа избранных, оглашавшая комнату истошными криками. Остальные, то есть серость и посредственность, сбившись в три-четыре кучки, жались по углам и периодически старались примкнуть к избранным. Получалось некое подобие клеточного деления, только наоборот. Две группы и сводный брат Себастьян.
      Заметить его было несложно, а окончательное опознание я произвел, когда раскладывал стол и готовился к первому фокусу. У мальчишки белокурые, как у матери, волосы, кожа еще бледнее, а водянистые голубые глаза создают впечатление, что его нарисовали пастелью, а потом решили стереть. На вид Себастьян куда ниже и субтильнее Питера. Интересно, дело в том, что он моложе? Трудно сказать – унылая поза, вероятно, скрадывала пару сантиметров. Себастьяна не брали в шумную компанию избранных: именинник терпел его, стиснув зубы, а дружки даже не скрывали презрения, Себастьян не понимал их шуток и, похоже, мечтал оказаться в любом другом месте, хоть со своим настоящим отцом во время запарки на работе.
      Когда я, захлопав в ладоши, объявил, что через две минуты будут фокусы, Себастьян и остаток арьергарда пристроились сразу за Питером, то есть в мертвой зоне, где никому стоять не хотелось.
      Потом началось представление, и у меня появились заботы поважнее, чем следить за сводными братьями.
      Я неплохой фокусник. Благодаря этому и ухитрялся платить за колледж, а в пике формы способен на относительно великие свершения. Сейчас пика не наблюдалось, но в арсенале еще остались отдельные эффектные трюки – упрощенные версии интересных фокусов, которые я изучал в бурной юности. Часы одного мальчишки таинственным образом переместились из сумки в карман его соседа. Чей-то мобильник парил по гостиной, а Питер и «элита» в первом ряду махали руками, пытаясь запутать веревки, которые, как им казалось, я использовал. Изрезав секатором колоду карт, я собрал ее снова, а сверху положил восьмерку, которую предварительно выбрал и подписал именинник.
      Я старался вовсю, от усталости с ног валился» а Питер, сложив руки на груди, стоял посреди комнаты и смотрел на меня со сводящим скулы презрением. Он явно решил, что восхищение дурацкими малышовыми забавами уронит его в глазах сверстников. А раз этого боялся Питер, то авангард – и подавно.
      Безоговорочно следуя его примеру, они, так сказать, голосовали всем блоком, чему я никак не мог воспрепятствовать.
      Единственный, кого заинтересовало мое представление, – это Себастьян. Хотя, возможно, терять ему было меньше, чем остальным, вот он и мог наслаждаться фокусами без оглядки на то, что скажут другие. Однако неприятности себе все-таки заработал. Когда, закончив трюк с картами, я показал Питеру выбранную им восьмерку бубен в целости и сохранности, Себастьян, явно восхищенный эффектным финалом, захлопал в полупрозрачные ладоши.
      Едва сообразив, что никто больше не хлопает, мальчишка остановился. Увы, сделанного не вернешь, а он на несколько секунд пренебрег въевшимися, как мне казалось, под кожу правилами маскировки и самосохранения. Раздраженный Питер двинул локтем, и раздалось негромкое «ш-ш-ш!»: Себастьян задохнулся и, обхватив себя руками, сложился пополам. Выпрямиться ему удалось лишь через несколько минут, тогда и послышалось приглушенное рычание Питера: «Ты, дебил! У него две колоды! Тоже мне фокус!».
      Этот коротенький эпизод поведал о многом: целую историю об эмоциональном подавлении и вошедшей в систему грубости. Может показаться, банальному тычку под ребра придается несоизмеримо большое значение, но я сам младший брат, так что подобная муштра мне знакома. А еще я знал об имениннике нечто, о чем его гости даже не догадывались.
      Я быстренько привел в порядок свои мысли. Злиться совершенно ни к чему. До перерыва на холодное пиво еще минут двадцать. Про запас имелся классный фокус, который я планировал. показать в заключительной части, но какого черта! Живем-то только раз, как, несмотря на доказательства обратного, продолжают говорить люди.
      Я расправил плечи, вытянул руки в стороны, разгладил манжеты – получилась пантомима под названием «Подготовка к следующему номеру», нужная главным образом для того, чтобы отвести стрелы от Себастьяна. Вышло удачно: взгляды присутствующих повернулись ко мне.
      – Смотрите внимательно! – велел я и, достав из чемоданa новый реквизит, поставил его на стол. – Обычная коробка от сухого завтрака. Вы такое едите? Я тоже нет! Однажды попробовал, так меня чуть мультяшный тигр не загрыз! – На лицах двадцати стоящих передо мной мальчишек пи капли сострадания. – В этой коробке ничего особенного: ни фальшивых стенок, ни двойного дна… – Я крутил ее и так, и эдак, щелкнул большим пальцем, чтобы получилось характерное звонкое «бом!»,а потом открыл перед Питером, предлагая заглянуть внутрь. Тот закатил глаза, не в силах поверить, что его просят участвовать в таком балагане, а потом махнул рукой: пустая, мол, пустая, только отстань.
      – Да какая разница! – презрительно фыркнул он, и дружки подобострастно рассмеялись. Питер был достаточно популярен, чтобы обеспечить себе шумную поддержку вне зависимости от того, хихикал он или с шумом выпускал изо рта воздух. Такт у него, судя по всему, врожденный, года три-четыре – и превратится в первостатейного ублюдка.
      Если, конечно, однажды утром не отправится по дороге в Дамаск, а ему навстречу на огромной скорости не покатится что-то большое.
      – В-вот! – Я продемонстрировал коробку всем собравшимся. – Пустая! Кому она нужна? Таким самое место на свалке! – Положив коробку на пол отрытым концом вниз, я наступил на нее, сделав плоской.
      В ответ удивленное хмыканье и неуверенное переступание с ноги на ногу – дети подались вперед хотя бы ради того, чтобы убедиться, насколько основательно истоптана коробка. Я старался. Иначе просто нельзя. Подобно госпоже в садомазохистских отношениях, я понял: чем ожесточеннее топаешь, тем лучше конечный результат.
      Когда коробка превратилась в блин, я поднял ее и помахал: вон, мол, какая плоская.
      – Прежде чем выбрасывать, – начал я, окидывая бесстрастные лица строгим учительским взглядом, – следует проверить коробку на наличие биологических опасностей. Есть желающие? Кто-нибудь в будущем мечтает стать инспектором по охране окружающей среды?
      Повисла неловкая пауза. Наконец, кто-то из стоящих рядом с именинником подлиз пожал плечами и сделал шаг вперед. Я чуть посторонился, приветствуя его на импровизированной сцене: другими словами, между кожаным креслом с откидывающейся спинкой и буфетом на колесиках.
      – Аплодисменты добровольцу! – предложил я. Вместо этого собравшиеся подняли мальчишку на смех: что ж, так и познаются друзья.
      Несколько тщательно отработанных движений – и я расправил коробку. Теперь самая трудная часть фокуса, поэтому лицо лучше держать постным, как суп в школьной столовой. Доброволец потянулся к коробке, а я, поймав его руку, перевернул ладонью вверх.
      – То же самое другой рукой, – попросил я. – Сложи в форме чаши. Verstehen Sie «чаша»? Вот так… Молодец! Умница! Ну, счастливо, никто ведь не знает, чем все кончится…
      Я перевернул коробку, и в импровизированную чашу из сплетенных пальцев шлепнулась большая бурая крыса. Зажурчав, словно проткнутый гидростатический матрас, испытуемый отскочил назад. Ладони судорожно разошлись, но я успел поймать крысу, не дав ей упасть на пол.
      Крысу я хорошо знал, поэтому и добавил к фокусу изящный штрих: поглаживая кончиком большого пальца ее соски, заставил изогнуть спину и широко разинуть пасть. Стоило помахать зверьком перед лицами детишек, как по «элитному ряду» прокатилась волна испуганного ропота. Естественно, это был не угрожающий оскал, скорее: «Еще, большой мальчик, хочу еще!», но кто в нежном возрасте способен узнать выражение иступленного экстаза? И уж тем более мальчишки не догадались, что я бросил Рону в коробку, когда возвращал ее из «блина» в нормальное состояние.
      Поклон, а потом бурные продолжительные аплодисменты благодарных зрителей. Аплодисментам я бы очень обрадовался… Увы, Питер сидел, как памятник Терпению, а доброволец, у которого явно поубавилось мужества, уныло поплелся на свое место.
      Я снова вспомнил о дороге в Дамаск и, уступив самым низменным побуждениям, полез за фотоаппаратом.
      Никогда бы не подумал, что взрослый мужчина может зарабатывать на жизнь фокусами. Уточню сразу: идею подбросила Пен. Почему Памела Элиза Бракнер превратилась в Пен, а не в Пэм, совершенно непонятно, тем не менее она моя давняя подруга и по совместительству законная владелица крысы Роны. А еще в настоящий момент она моя квартирная хозяйка. Такой участи не пожелаешь даже бешеной собаке, но я очень рад, что она выпала тому, кто мне искренне симпатизирует. Столько проблем решаются сами собой!
      Еще хочу сказать, что у меня есть работа, настоящая, которая позволяет хоть изредка платить по счетам. Однако в описываемое время я находился в продолжительном отпуске, не совсем добровольном и не без сопутствующих проблем, связанных с притоком наличности, профессиональной компетентностью и чувством собственного достоинства. Так или иначе, отпуск возбудил в Пен вполне обоснованное желание найти мне дополнительный источник дохода. Будучи примерной католичкой (в перерывах между страстным увлечением викканством), она каждое воскресенье ходила на мессу, ставила свечку деве Марии и молилась примерно о следующем: «Прошу тебя, о мудрая милосердная Мадонна, успокой душу моей матери, хоть и жила она в плотском грехе, помоги народам мира найти путь к свободе и сделай Кастора платежеспособным».
      Впрочем, чаще всего Пен предпочитала не вмешиваться, соблюдая устраивающий нас обоих статус-кво. Поэтому я неприятно удивился, когда она, перестав уповать на высшие силы, рассказала об агентстве по организации детских праздников, которое решила открыть с подругой Леоной и дешевым уличным фокусником, мерзко подведшим ее в последнюю минуту.
      – Ну же, Фикс, тебе ведь не составит ни малейшего труда! – упрашивала она, сидя в своей подземной гостиной за чашкой сдобренного коньяком кофе. От запаха кружилась голова, причем не от коньяка, а от крыс, земли, прелых листьев, помета, роз миссис Амелии Андервуд, всего растущего и-гниющего. Один из воронов, кажется, Артур, стучал клювом по книжной полке, мешая сосредоточиться. Эта гостиная – логово Пен, центр притяжения, «пентхаус шиворот-навыворот» в недрах уродливого трехэтажного здания, в котором давно, еще при мамонтах, жила и умерла ее бабушка. В гостиной мне было очень не по себе, наверное, поэтому Пен туда и пригласила;
      – Ты умеешь творить настоящие чудеса, – вкрадчиво молвила она, – так что фальшивые для тебя вообще пустяк.
      Ослепленный свечами и одурманенный фимиамом, я часто-часто заморгал. Образом жизни Пен во многом напоминает мисс Хэвишем из «Больших ожиданий»: использует только подвальный этаж, остальная же часть Дома, за исключением моей чердачной комнатки, застыла где-то в пятидесятых годах, никогда не посещается и не ремонтируется. Сама Пен застыла чуть позднее; подобно мисс Хэвишем, законсервировала свое сердце до надобности и хранит на каминной полке. Я стараюсь на него не смотреть.
      В той конкретной. ситуации пришлось спасаться праведным гневом.
      – Боже, Пен, не умею я творить чудеса! Их просто не бывает! По крайней мерс не в таком виде, как представляешь ты. Неужели я похож на волшебника? То, что я умею разговаривать с мертвецами и играть им на вистле, еще не делает меня Гэндальфом Серым, черт побери! И не означает, что в вонючем саду живут феи.
      С помощью грубых слов я надеялся изменить ход беседы. Увы, уловка не удалась; такое впечатление, что Пен в своем титане ее предусмотрела.
      – «То, что сейчас доказано, когда-то было лишь игрой воображения», – надменно процитировала Пен, зная: Уильям, ;Блейк для меня – непререкаемый авторитет. – Вот… – Она налила в мою чашку чуть ли не двести граммов «ЖанноХО», и по столу побежали грязно-коричневые ручейки. – В колледже ты занимался фокусами, причем весьма успешно. И сейчас все получится, тебе даже тренировка не нужна. За день работы платим сто фунтов, постепенно сможешь рассчитаться со мной за прошлый месяц…
      Потребовалось еще много убедительных аргументов, и еще больше арманьяка – столько, что, когда я, пошатываясь, направился к выходу, неожиданно захотелось пристать к Пен. Та шлепнула меня по правой руке и вскользь поцеловала на ночь, причем на ходу.
      На следующий день, проснувшись с полной густого тумана головой, я был ей за это очень благодарен. Очаровательная, сексапильная девятнадцатилетняя Пен с рыжими, как осенняя листва, волосами, задорными карими глазами и нахальной улыбкой утром превратилась в совсем другую особу: потухшую, измученную тридцати – с длинным хвостиком – летнюю Пен, ждущую в подземном логове среди воронов, крыс и еще бог знает каких семейных реликвий, принца, отлично зная, где он и во что превратился… Нет, слишком много воды утекло, и крови тоже! Хватит об этом!
      Потом, вспомнив, что еще до приставания я дал согласие пойти на детский праздник, я ругался как сапожник. Гейм, сэт и матч Пен и месье Жанно! А я и не заметил, что игра парная.
      Короче, имелась причина, пусть даже не совсем уважительная, по которой я оказался среди этих маленьких надменных говнюков, транжиря божественный дар ради ничтожных денег. Имелась причина, по которой я боролся с искушением. Имелась и причина, по которой я перед ним не устоял.
      – А теперь, – начал я, улыбаясь словно тыква в День всех святых, – для последнего и самого незабываемого фокуса, перед тем как вы отправитесь набивать животы, мне нужен доброволец. – Я ткнул в Себастьяна. – Вы, молодой человек, из второго ряда! Да, сэр, надеюсь, не возражаете?
      Вид у мальчишки был совсем убитый; оказаться в центре внимания для него – значит унизиться, а возможно, и не только это. Но парни постарше уже начали свистеть и улюлюкать, а Питер приказал поднять задницу и идти. Пробираясь к импровизированной сцене, несчастный пару раз споткнулся о ноги, которые вытягивали у него на пути.
      Получится довольно жестоко, однако не по отношению к Себастьяну, – нет, этому парню я подарил бы заряженное ружье, пусть использует по собственному усмотрению. А что касается Питера… Ну, иногда жестокость – обратная сторона доброты, а боль – лучший учитель. Иногда боль помогает усвоить, что не все в жизни остается безнаказанным.
      Итак, Себастьян подошел к столу и застыл в позе, выражающей смущение и неловкость. Я достал «Брауни» и, подняв защелки, выдвинул мех в рабочее положение. Красная кожа, черное дерево – столетние аксессуары выглядели очень солидно. Я предложил мальчишке потрогать мех, и тот с радостью согласился.
      – Пожалуйста, проверь фотоаппарат. Убедись, что все в порядке. Все работает, ничего не сломано.
      Себастьян бегло, без всякого интереса, осмотрел фотоаппарат и тут же протянул его мне. Нет, у нас другие планы!
      – Извини, – покачал головой я, – фотограф теперь ты. Смотри не подведи, я тебе доверяю.
      На этот раз, глянув в объектив, Себастьян увидел, что находится прямо перед ним.
      – Ну, там черная пленка, – объявил он, – на линзе. Изобразив удивление, я сам глянул в объектив.
      – Джентльмены! – начал я, обращаясь к гостиной в целом. – Леди! – Пятисекундную паузу заполнили взрывы грубого смеха, толчки локтями и беспардонное тыканье пальцами, – Мой помощник обнаружил нечто удивительное! На линзу фотоаппарата наклеена черная маскирующая пленка, поэтому обычных снимков… – я намеренно запнулся, – на нем не сделаешь. Мы попытаемся заснять духа.
      Питер и его дружки презрительно сморщились; такой финал их явно разочаровал.
      – Фотографии духа – один из самых сложных фокусов, – совершенно серьезно заявил я, не обращая внимания на издевательские смешки. – Вообразите: преступник освобождается из мешка, в котором его вниз головой привязали к крюку в клетке, а клетку сбросили с летящего на высоте трех километров самолета. Так вот, этот фокус напоминает нечто подобное. Хотя, возможно, он менее зрелищный, он такой же незабываемо бессмысленный. Я кивнул имениннику.
      – Питер, снимать будем тебя. Пожалуйста, подойди ко мне и встань у стены. Чем проще фон, тем лучше для фотографий духа.
      Питер послушался, всем своим видом демонстрируя, как непросто ему смириться с этой участью.
      – У тебя есть другие братья? – тихо спросил я у Себастьяна.
      Мальчишка испуганно поднял глаза.
      – Нет.
      – Ну, может, двоюродный, главное – чтобы ровесник и жил с тобой в одном доме?
      Себастьян покачал головой.
      – Фотоаппаратом пользоваться умеешь?
      Очевидно, эта тема казалась безопаснее – Себастьян явно почувствовал себя увереннее.
      – Конечно. Но мой гораздо проще: навел объектив и снимай. Никаких… гм-м… регуляторов резкости или…
      Я лишь головой покачал – пустяки, мол, – а потом ободряюще улыбнулся.
      – Ничего страшного! Хотя резкость здесь наводится вручную, проблем с ней точно не возникнет. Ведь изображение у нас получится без линзы и обычного света. Однако тебе придется управлять этим. – Я вручил ему грушу, прикрепленную к концу резинового шланга – единственную деталь фотоаппарата, которую мне пришлось заменить. – Сожмешь посильнее, и затвор откроется. По моей команде, договорились?
      «Брауни» я не заряжал, наверное, лет десять, однако все необходимое лежало в чемодане, и руки сами знали, что делать. Я достал новую фотопластинку, подцепил уголок защитного слоя, вставил ее на место, а потом ловким движением содрал вощеную бумагу. Профессионал сделал бы все иначе: отчасти потому, что если вставлять пластину при ярком свете, неизбежно ее засветишь. Впрочем, я заправлял фотобумагу, а не пленку. Следовательно, одну стадию обычного процесса мы с Себастьяном пропустили. Затягивая винты, я заметил: в гостиную вошли Джеймс с Барбарой и встали у стены. Что же, в их присутствии реакция обещала стать еще более бурной… Хотя на данном этапе мне было уже все равно: именинник достал окончательно.
      Положив руку на узкие плечи, я велел Себастьяну приготовиться. Питер потерял терпение и заерзал. Следовало взвинтить напряжение еще сильнее, но, поскольку полной уверенности в успехе не было, рискнуть я не решился. Ну, или пан, или пропал!
      – Итак, по моей команде… Питер, улыбнись!.. Дети в первом ряду, покажите Питеру, как нужно улыбаться. Себастьян… три, два, один – давай!
      Мальчишка сжал грушу, и со стариковским по-по-пом!затвор открылся, а потом закрылся. Слава Богу! А то мелькала мысль: вдруг ничего не получится.
      – Фиксажа у нас нет, – объявил я, воспользовавшись частичным просветлением памяти, – долго снимок не продержится. Однако с помощью стоп-ванны можно сделать его четче. Подойдет уксус или лимонный сок, пожалуйста, нельзя ли нам?… – Я с надеждой взглянул на взрослых, и Барбара снова выскользнула из комнаты.
      – А как насчет проявителя? – спросил Джеймс, глядя на меня со скрытым, но отчетливо чувствующимся недоверием.
      Я покачал головой.
      – Мы не используем свет и снимаем не видимый мир, а темное царство духов. Снимок не проявляют, а истолковывают.
      Лицо Джеймса недвусмысленно выражало, что он думает о моем объяснении. Повисла неловкая пауза, прерванная появлением Барбары: в руках пластиковая бутылка винного уксуса, на губах смущенная улыбка.
      – Будет сильно пахнуть, – предупредила она, отступая в глубь комнаты.
      Миссис Додсон оказалась права: в гостиной повис густой кисло-сладкий аромат. Я вылил в миску примерно две трети бутылочки, так что глубина получилась сантиметра полтора. Потом с помощью Себастьяна, до сих пор стоящего неподалеку, вытащил пластинку из фотоаппарата, намеренно загородив его от публики.
      – Себастьян, – позвал я, – роль фотографа на этом не закончена. Она подразумевает, что ты станешь медиумом, через которого к нам обратятся духи. Пожалуйста, окуни фотобумагу в уксус и постарайся сделать так, чтобы она полностью Пропиталась. На бумаге возникнет изображение. Ты его видишь?
      Питер не удосужился оторваться от своего места у стены; – скрестив руки, он выглядел еще более мрачным и скучным. А вот его сводный брат, поливая фотобумагу водой, смотрел в миску сначала испуганно, потом удивленно.
      – Видишь изображение? – снова спросил я, на этот раз стопроцентно уверенный в ответе.
      – Да! – выпалил Себастьян. Все находящиеся в гостиной на глазах заражались его напряженным изумлением, мне даже тормошить их больше не требовалось.
      – И что на нем?
      – Мальчик. По-моему, это… это…
      – Конечно, мальчик! Мы же только что сделали снимок твоего брата Питера. Себастьян, ты видишь его?
      Парнишка покачал головой, не сводя глаз с мутной фотографии.
      – Нет… то есть да… Там кто-то еще… Договорить я не позволил: всему свое время.
      – Кто-то знакомый?
      Шоу с фотоаппаратом я расценивал как своеобразную помощь аутсайдеру, но, не будь в моем замысле элементов садизма, не посмотрел бы на Питера, задавая следующий вопрос:
      – Себастьян, а у того, второго мальчика, есть имя? Какие тайны темного мира духов нам удалось раскрыть и запечатлеть на пленке? Ну, как его зовут?
      Мальчишка нервно сглотнул. Никакого притворства: он переживал совершенно искренне, однако ничего лучше этой напряженной паузы я бы и сам придумать не смог.
      – Дейви Симмонс, – неестественно-высоким голоском ответил Себастьян.
      На Питера это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Взревев от неподдельного, как мне показалось, страха, он рывком отлепился от стены и тремя стремительными шагами подскочил к миске. Увы, я был проворнее.
      – Спасибо, Себастьян, – проговорил я, вытащил снимок из миски и поднял над головой якобы для просушки. Получилось так, будто вне досягаемости Питера фотография очутилась по чистой случайности.