– У меня для тебя очень плохие новости, – сказал Невин.

– Меня лишили права на наследство? – он говорил ровным, даже сухим тоном. – Я думал, что к этому идет, после того, как услышал разговоры стражников о войне на границе.

– Боюсь, что это правда.

– В таком случае, изучение идей Ристолина о свойствах добродетели пойдет мне на пользу. Похоже, основной целью моей жизни было дождаться хорошей смерти на рыночной площади. Я сказал бы, что сила духа и стойкость – наиболее подходящие добродетели для такого случая, не так ли?

– Послушай, если от меня будет хоть что-то зависеть, тебя не повесят.

– В таком случае, у меня остается надежда. То есть, я предполагаю, что это надежда. Возможно, лучше быть повешенным и потом свободно передвигаться в Других Землях, чем сидеть здесь и покрываться плесенью. Знаешь ли, я провел здесь больше времени, чем был принцем Элдиса. Подумать только! Больше половины моей жизни.

– Готов поспорить, что свобода Других Земель не будет выглядеть столь привлекательно, когда палач накинет петлю тебе на шею. Я вернусь, как только поговорю с королем.

Дела двора позволили Невину поговорить с сеньором с глазу на глаз только в конце дня. Они прогуливались в окруженном стенами саду за брохом. У искусственного ручья ива опускала длинные ветви в воду, густо росли розы с большими кроваво-красными бутонами – это были единственные пятна цвета в крошечном садике, за которым очень хорошо ухаживали.

– Я пришел просить о жизни Мейла, сеньор, – сказал Невин.

– Я так и думал, что ты станешь об этом просить. Я почти готов отпустить его домой – но как это сделать? И как Элдис истолкует мою милость? Несомненно, как слабость, а я не могу этого позволить. Это дело чести.

– Мой сеньор прав относительно того, что не может освободить его, но Мейл в дальнейшем снова может оказаться полезен.

– Может. Но опять же, не воспримет ли Элдис это как слабость?

– Боги будут считать это силой. Чье мнение больше ценит мой сеньор?

Глин сорвал розу, взял в широкую, мозолистую ладонь цветок и, слегка нахмурившись, стал смотреть на него.

– Сеньор! – сказал Невин. – Я прошу вас оставить ему жизнь. Это прямая просьба.

Со вздохом Глин протянул ему розу.

– Решено. Я не могу тебе отказать – после всего, что ты сделал для меня. У Элдиса целый выводок наследников, как у старой плодовитой курицы, но кто знает? Может, наступит день, когда они пожалеют о том, что лишили Мейла права наследования.

Поскольку Гавра пользовалась благосклонностью и покровительством самого важного советника короля, дела травницы в городе процветали. Теперь она стала владелицей собственного дома и лавки в квартале купцов и зарабатывала много денег, чтобы прокормить себя и двух своих детей, Эбрую и Думорика, незаконнорожденных дочь и сына принца. Много лет Гавра терпела слухи. Соседи клеймили ее шлюхой, рожающей детей от кого попало и раздающей свои услуги мужчинам. Травница предпочитала сносить несправедливые поношения, лишь бы уберечь от убийц своих детей, которых могли бы устранить как наследников. Если бы правда об их отце стала известна, они, несомненно, подверглись бы большой опасности. Но теперь, после того, как Мейла официально лишили права наследования, она задумалась: не сказать ли детям правду? Однако в этом не было смысла. Он жил менее, чем в двух милях от их дома, а дети никогда не видели своего отца.

Гавра предполагала, что люди, охраняющие Мейла, прекрасно знали, что она его Любовница, но держали язык за зубами, частично из мужского сочувствия к унылой жизни Мейла, но по большей части – потому, что их заранее ужасали кары, которые обрушит на их головы Невин, если они разболтают секрет. Когда в тот день Гавра отправилась в башню, стражники даже поздравили ее с освобождением Мейла от встречи с палачом.

Едва войдя в комнату, она бросилась в объятия Мейла. Мгновение они крепко сжимали друг друга. Она чувствовала, как он дрожит.

– Благодарение всем богам за то, что ты будешь жить, – проговорила она наконец.

– Я много думал о нас, – Мейл замолчал, чтобы поцеловать ее. – Моя бедная любовь, ты заслуживаешь нормального мужа и счастливой жизни.

– Моя жизнь была достаточно счастливой. Я просто знала, что ты любишь меня.

Он снова поцеловал ее, Гавра прильнула к нему, чувствуя, что они – двое испуганных детей, которые жмутся друг к другу в темноте, полной ночных кошмаров. «Невин никогда не позволит повесить его, – подумала она. – Но, Богиня, сколько еще может прожить наш дорогой старик?»

После трех лет тяжелой борьбы война на границе с Элдисом достигла мертвой точки. И тогда в середине того лета случилось нечто, к чему не была подготовлена ни одна из сторон: провинция Пирдон восстала против трона Элдиса. Шпионы Глина спешно принесли новость домой, сообщив, что это не просто восстание, но как кажется еще и успешное. Кунол, бывший гвербрет дана Требик, единственного большого города Пирдона, так блестяще повел дела, что среди своих начал слыть за мастера двеомера.

– Половина Пирдона – лесистая местность, – заметил Глин. – В случае неудачи они могут скрыться в лесах, а потом снова выйти оттуда и атаковать. Отличное место для засад. Кажется, у Кунола большая сила. Интересно, не получил ли он денег от Кантрейя.

– Я ни в коей мере не удивлюсь, если это так, сеньор, – сказал Невин. – И нам также надлежит послать ему немного.

Остальную часть этого лета граница с Элдисом оставалась спокойной, а к осени выяснилось следующее: хотя Кунолу предстоит еще долго сражаться, у него большие шансы на успех. Когда Глин отправлял восставшим послания, они адресовались Кунолу, королю Пирдона. Глин также заключил помолвку между шестилетней дочерью принца Кобрина и семилетним сыном Кунола. Кунол любезно ответил на этот королевский жест, усилив набеги на Элдис. И все же, несмотря на эти успехи, у Невина разрывалось сердце. Пока тянулась бесконечная война, королевство распадалось на куски.

В тот день непрерывно лил осенний дождь. Невин отправился наверх в башню, чтобы повидаться с Мейлом, который, как обычно, работал над своими комментариями. Как нередко случается с подобными проектами, этот вырос далеко за пределы простого введения в мысли Ристолина, как планировал Мейл изначально.

– Вот так мы и завершим проклятую главу! – Мейл с такой силой опустил перо в чернильницу, что тростник чуть не сломался.

– У тебя много толковых замечаний.

– Видишь ли, вопрос в том, что приносит наибольшую пользу. Несмотря на всю гениальность Ристолина, его аргументы не полностью меня удовлетворяют. Он мыслит довольно ограниченными категориями.

– Вы, философы, всегда так хороши в преумножении категорий.

– Я – философ? Боги, я не стал бы себя так называть!

– Правда? А кто же ты?

Мейл удивленно приоткрыл рот. Когда Невин рассмеялся, Мейл робко присоединился к нему.

– На самом деле – никто, – согласился пленник. – Двадцать лет я думал о себе, как о воине, проявляя нетерпение, словно боевая лошадь, и страстно желая свободы, чтобы снова броситься в сражение. Я обманывал себя и обольщался. Теперь я даже сомневаюсь в том, что смог бы отправиться на войну. Я представляю себя, сидящего на коне, и размышляю над тем, что Ристолин имел в виду под словом «конец».

– Ты не кажешься недовольным.

Мейл прошел к окну, где лил дождь.

– Вид отсюда совсем другой, чем тот, к которому я привык в юности. Когда битва вздымает пыль на поле, ты не можешь видеть вещи так отчетливо, – Мейл прижался щекой к холодному стеклу и посмотрел вниз. – Знаешь, что самое странное во всем этом? Если бы я не беспокоился так сильно о Гавре и детях, то был бы здесь счастлив.

Невин почувствовал сигнал двеомера. Пришло время освободить Мейла. Поскольку он принял свою судьбу, то может свободно идти дальше.

– Скажи мне кое-что. Если бы ты был свободен, ты женился бы на Гавре?

– Конечно. Почему бы мне этого не сделать? У меня больше нет места при королевском дворе. Я мог бы сделать наших детей законными – будь я свободен. Я на самом деле философ. Я даже готов рассуждать о безнадежном и невозможном.

Когда Невин покинул комнату Мейла, то думал о погоде. Поскольку на морском побережье редко шел снег, то зимнее путешествие возможно, хотя и окажется неприятным. Он отправился прямо в свои покои и через огонь вступил в связь с Примиллой.

Лавка Гавры занимала переднюю половину дома, находившегося прямо через улицу от таверны ее брата. Каждое утра, когда она приходила сюда и бралась за работу, то обычно осматривала полки, заставленные травами, и бочонки, и кувшины, и сушеного крокодила, висевшего у свеса крыши, венчающего карниз. «Мой дом, – обычно думала она. – И мой магазин. Я всем этим владею, только я одна.» В Керморе редко случалось, чтобы женщина сама владела недвижимостью. Потребовалось личное вмешательство Невина, чтобы ей это позволили. С приближением зимы у Гавры оказалось много посетителей с жаром или воспалением легких, ознобом или ломотой в костях. Ее дела процветали. Кроме того, ей предстояло заняться еще одним делом, которое приносило ей большое удовлетворение, – помолвкой Эбруи. Гавра намеревалась устроить крепкий, традиционный брак для своей дочери.

К счастью, молодой человек, который нравился самой Эбруе, был хорошим шестнадцатилетним парнем. Его звали Арддин.

Это был младший сын в процветающей семье. Его родители торговали выделанными шкурами. Обсудив официальную помолвку с отцом молодого человека, Гавра отправилась в дан, чтобы посоветоваться с Мейлом. В некотором роде это было глупо: пленник никогда не встречался с семьей Арддина и свою дочь видел только с большого расстояния.

Но Мейл выслушал подругу с серьезным видом и обратил свой блестящий ум философа на проблему предстоящей свадьбы дочери с такой интенсивностью, словно притворялся, будто они с Гаврой – настоящие супруги и ведут обычную совместную жизнь.

– Неплохой брак для таких, как мы, – наконец сказал Мейл.

– О, ты только послушай себя, моя королевская любовь! «Для таких, как мы»!

– Моя любимая забывает, что я только лишь скромный философ. Когда я закончу книгу, то священники в храме сделают пятьдесят копий – они посадят писарей переписывать, а я получу по половине серебряной монеты за экземпляр. И это, любовь моя, – все мое богатство в земном мире, поэтому давай надеяться, что семья Арддина не окажется жадной и согласится на такое скромное приданое.

– Думаю, они возьмут ее долю в моем деле. И, может, немного серебра.

– Очень хорошо, черт побери. Не повезло той девушке, у которой отец философ.

Когда Гавра покидала дан, то встретила Невина, который дружески взял ее под руку и проводил до лавки. Дети готовили ужин на кухне. Старый травник мог переговорить с бывшей ученицей с глазу на глаз. Невин положил пару больших дров в камин и зажег их, щелкнув пальцами.

– Сегодня прохладно, – заметил он. – У меня имеется по-настоящему важная новость для тебя. Я думаю, что сумею добиться окончательного освобождения Мейла.

Гавра задохнулась.

– Не говори ему пока, – продолжал старик. – Я не хочу зарождать у него надежду только ради того, чтобы потом лишить его ее, но ты должна знать. Тебе придется решить много вопросов перед отъездом.

– Перед отъездом? Да разве Мейл захочет, чтобы я ехала с ним?

– Если ты в этом сомневалась хоть на мгновение, то это твоя первая в жизни глупость.

Внезапно Гавре потребовалось сесть. Она устроилась на краешке стула возле огня и сплела дрожащие пальцы.

– Боюсь, что нет выбора. Придется отправить его назад в Элдис, – сказал Невин. – Ты хочешь поехать с ним?

Гавра осмотрела полки, комнату, все, ради чего она столько работала. Ей придется расстаться с замужней дочерью. И что скажет Думорик, когда она представит ему незнакомца, как его отца?

– Наверное, да.

Невин приподнял густую бровь.

– Боги! – воскликнула Гавра. – Элдис? Это так далеко! Но что Мейл будет делать без меня? Он умрет от голода. Или я напрасно льщу себе?

– Ни в коей мере, и ты это прекрасно знаешь, – старик замолчал и улыбнулся. – Вероятно, в конце концов вы будете жить на западной границе Элдиса. Там на много миль нет ни одной травницы. По крайней мере, мне так сказали.

– Правда? А что там делают люди, когда заболеют?

– Полагаются на те сказания, которые из поколения в поколение передаются в их кланах. Скорее всего, кое-что из этого хорошо срабатывает, но кое-что просто убийственно. Ты сама это знаешь. «Моя бабушка всегда пользовалась чаем из наперстянки против бородавок». Они будут это делать, даже если старая добрая бабушка оставила после себя кровавый след из трупов. Там на самом деле требуется хорошая травница.

Гавра колебалась. Она уже собиралась возразить, но знала, что Невин нашел лучшую приманку из всех.

– Понятно. Но это означает столько трудной работы – создавать новую практику, просвещать людей…

– Ха! А если бы тебе не пришлось работать, то что бы ты делала?

– Скорее всего, сошла бы с ума. О, очень хорошо, Невин, ты выиграл.

– А я и не осознавал, что мы участвовали в поединке.

Гавра рассмеялась, затем продолжала размышлять вслух:

– Ну, давай посмотрим. Если я создам новое дело для Думорика, то могу оставить Эбруе мою лавку! Это будет великолепное приданое. В таком случае мы сможем составить брачный контракт так, как мы хотим. Ей никогда не придется беспокоиться, что новые родственники выгонят ее с позором, просто чтобы прикарманить приданое.

– Именно так.

– «Элдис» – начинает звучать интересно, – Гавра подняла голову и улыбнулась. – А кроме всего прочего, я люблю своего мужчину. Я просто обязана поехать с ним.

По разным причинам Невин решил обеспечить освобождение Мейла весной. Во-первых, короли Диких предупредили его, что зимой будет много сильных бурь. Однако самая насущная причина заключалась в самом Мейле, который откажется покидать место своего заключения, пока не увидит, что с его книги должным образом сделаны копии, а для этого потребуется несколько месяцев. Пока писари в храме Вума трудились над книгой, Невин обрабатывал короля, честь которого была самым большим союзником советника.

Глин был щедрым человеком и Мейл смущал его. Король находил своего пленника слишком жалким и трогательным, чтобы убивать его, независимо от того, насколько политически оправданной могла бы стать казнь бывшего принца Элдиса. В особенности Глину стало трудно теперь, когда ученые священники на все лады расхваливали Мейла, как блестящего ученого и называли его украшением королевства. Когда Невин решил, что время подошло, то прямо попросил Глина освободить Мейла и позволить ему тихо вернуться в Элдис.

– Воистину, так будет лучше всего, советник. Попытайся придумать какую-либо обоснованную причину для его почетного освобождения. Пусть боги разорвут меня на части, если я допущу, чтобы Элдис посмеялся над моей слабостью, но я больше не могу думать о том, как принц покрывается плесенью в этой проклятой башне.

В конце восстание в Пирдоне обеспечило необходимую причину. Поскольку Элдису отчаянно требовалось спокойное лето для подавления восстание, он предложил Глину золото, чтобы тот воздержался от налетов. Глин не только взял взятку, но обставил все с большой торжественностью, предложив освободить пленника за десять лошадей.

После обмена многочисленными посланиями и странного торможения со стороны Элдиса, сделка была заключена и подписана. И только тогда Невин сказал Мейлу об его удаче. Зима уже уступала место весне.

Мейла поглаживал копию своей книги, переплетенную кожей и аккуратно переписанную опытным храмовым писарем. Принц с такой готовностью показал книгу Невину, что потребовалось почти полчаса, прежде чем старик смог перейти к цели своего визита.

– Самое удивительное, что король собирается оплатить еще двадцать экземпляров, – закончил Мейл. – Ты знаешь, почему?

– Знаю. В честь твоего освобождения. Он отпускает тебя на следующей неделе.

Мейл улыбнулся, собрался что-то сказать, затем его лицо застыло в неверии. Его ногти впились в мягкую обложку книги в руках.

– Я поеду с тобой до границы, – продолжал Невин. – Гавра и твой сын встретят нас за пределами Кермора. Эбруа останется здесь, но ты едва ли можешь винить ее. Она любит своего мужа, а с тобой она даже ни разу не встречалась.

Мейл кивнул. Его лицо побелело.

– О, клянусь богами обоих наших народов! – прошептал он. – Интересно, вспомнит ли эта птица из клетки, как летать.

Хотя принц Огреторик и его жена теперь жили в прекрасных покоях наследника, они никогда не забыли те времена, когда Примилла была единственным человеком, кто выказывал им уважение, и обычно с готовностью принимали ее в те часы, которые отводили для приема ремесленников и купцов. Принц был высоким молодым человеком с волосами цвета воронова крыла и васильковыми глазами, привлекательным, хотя и несколько грубоватым. Он имел склонность к открытости и откровенности, если только ему не противоречили. В то утро Примилла принесла ему подарок – дорогого кречета мелкой породы для его любимого спорта – соколиной охоты. Принц тут же посадил птицу себе на запястье и стал с нею разговаривать.

– Спасибо, уважаемая. Симпатичная птичка.

– Я польщена, если этот кречет доставил удовольствие вашему высочеству. Услышав об освобождении отца вашего высочества, я решила, что следует преподнести подарок в честь столь радостного события.

Глаза Огреторика внезапно потемнели, и он усиленно занялся кречетом, который повернул головку в сторону своего нового хозяина, словно узнал родственную душу. На стуле у окна беспокойно зашевелилась Лалигга.

– Конечно, – проговорила она с осторожной улыбкой. – Мы так рады освобождению Мейла! Но странно думать, что мой свекор стал писателем.

Огреторик бросил на нее взгляд украдкой. Судя по всему, молодой принц был в ярости.

– Спасибо за подарок, добрая Примилла, – поблагодарил он. – Прямо сейчас отнесу его своему сокольничему.

Поскольку было ясно, что аудиенция закончена, Примилла сделала реверанс и удалилась в королевский большой зал, где толкались разные поставщики, купцы и просто любопытные.

Разговаривая с советниками и писарями, которых она знала, глава гильдии красильщиков уловила несколько важных намеков. Многие важные люди будут рады, если Мейла восстановят в правах. Возможно, они считали так, руководствуясь честью. Возможно. Примилла отыскала в толпе придворных советника Кадлью и прямо спросила его: почему некоторые горят таким желанием увидеть Мейла восстановленным в правах, как лорда Аберуина и Каннобейна?

– Кажется, тебя сильно интересуют дела Мейла, – заметил Кадлью.

– Конечно. Гильдия должна знать, кому тратиться на подарки. Я не хочу выпрашивать милости не того лорда.

– Ты права. Но пусть это останется между нами. Принцесса Лалигга стала воображать себя невесть кем после того, как ее муж стал принцем Аберуина. Многие обрадуются, увидев, как ее понизили. Имеется также несколько вдовушек, которые уже представляют себе, как будут утешать ссыльного принца в его поздние годы.

– Значит, это все женские козни?

– Совсем нет. Принцесса оскорбила не только придворных дам, а у вдов имеются братья, которым требуется приобрести влияние.

– А как ты думаешь, Мейла восстановят в правах?

– Надеюсь, что нет, – ради него самого. Несомненно, ему очень опасно здесь находиться, если он хочет остаться в добром здравии. Все, больше ты из меня не вытянешь ни одного слова, уважаемая.

Того, что она услышала, было вполне достаточно. Примилла тут же связалась с Невином, поскольку совсем не хотела, чтобы Мейл вернулся домой только для того, чтобы родственники его отравили.

Из окна комнаты Мейла двор дана Кермор выглядел аккуратным и маленьким, как детская игрушка. Маленькие лошадки бегали по едва видимым булыжникам, маленькие люди ходили вокруг и исчезали в крошечных дверях. Только самые громкие звуки долетали до окна. В этот день Мейл стоял, положив руки на подоконник, и созерцал знакомый вид, когда услышал, как за его спиной открылась дверь.

– Приближается Глин, король всего Дэверри, – объявил стражник. – Всем на колени.

Мейл повернулся и опустился на колени как раз в тот миг, когда зашел король. Мгновение они изучающе осматривали друг друга с некоторым удивлением и любопытством. Они оба сильно постарели после их последней короткой встречи.

– С сегодняшнего дня ты – свободный человек, – наконец объявил Глин.

– Нижайше благодарю, ваше высочество.

Глин обвел взглядом комнату, а затем ушел, забрав с собой всех стражников. Мейл долго смотрел на открытую дверь, пока в проеме не появился Невин.

– Вставай, друг мой, – сказал старик. – Пришло время попробовать твои крылышки.

Когда Мейл последовал за ним вниз по темной винтовой лестнице, то смотрел на стены, смотрел на потолок, смотрел на всех людей, которых они встречали. Когда они вышли во двор, солнечный свет омыл его, как вода. Мейл глянул наверх и увидел стену дана, возвышающуюся над ним, а не под ним. Внезапно у него закружилась голова. Невин поймал его руку и помог удержаться на ногах.

– Разум – странная вещь, – заметил старик.

– Да, это так. Я чувствую себя околдованным.

Вначале звуки и суматоха подавляли его. Ему казалось, что весь двор полон людьми, они кричат, смеются, что лошади очень громко цокают копытами. Служанки носились взад-вперед с ведрами воды, вязанками хвороста, различной едой.

Яркие красные и серебряные цвета Кермора были везде и раздражали зрение отшельника. Тем не менее через несколько минут головокружение Мейла прекратилось.

На него нахлынула жадность. Он шел медленно, смакуя каждую цветную картинку, от великолепного лорда в седле до кучи старой соломы возле конюшни. Когда одна из гончих короля милостиво разрешила ему погладить себя, он был почти счастлив, как дебильный ребенок, которого радует все, потому что не может установить ценность ни одного предмета. Когда Мейл сказал об этом Невину, мастер двеомера рассмеялся.

– А кто может сказать, не является ли дебильный ребенок самым мудрым из нас всех? – спросил Невин. – Пойдем в мои покои. Гавра должна вскоре к нам присоединиться.

Но Гавра уже ждала в гостиной Невина, скудно обставленной мебелью. Мейл бросился к ней, обнял ее и поцеловал.

– О, любовь моя! – воскликнул он. – Боюсь этому верить. Я продолжаю думать, что мы проснемся завтра и обнаружим, что это только жестоко обманувший нас сон.

– Лучше, чтобы этого не случилось – после всех трудностей, с которыми я столкнулась из-за своей лавки! Пока я переводила ее на имя Эбруи, у меня так разболелась голова, что пришлось сжевать целый пучок своих трав.

По оценкам Невина им требовалось около четырех дней, чтобы добраться до границы с Элдисом, где их будет ждать почетная стража, посланная двором Элдиса. По крайней мере, такова была договоренность. Тем не менее на третью ночь, когда они разбивали лагерь примерно в десяти милях от Морлина, их пришли встретить совершенно неожиданные люди: то были Примилла и два молодых человека с посохами. С приветственным криком Невин поспешил к ней. Мейл последовал за ним.

– Что все это значит? – спросил Невин.

– Боюсь, я прибыла со зловещими новостями.

– Правда? – вставил Мейл. – Двор моего отца собирается меня отравить?

– Вижу, философ на самом деле очень хорошо помнит свою прежнюю королевскую жизнь, – заметила Примилла. – Я не уверена, что опасность реальна. Просто неразумно рисковать понапрасну. Мы прибыли, чтобы проводить вас в безопасное место. Останетесь там, пока мы не убедимся в том, что можем встретиться с королевским двором на наших условиях.

– Благодарю, – поблагодарил Невин. – Я спасал жизнь этого парня от петли не для того, чтобы он потерял ее из-за яда.

– Не беспокойся. Мы проскользнем по лесу, как хитрые лисы, – она улыбнулась. – А затем скроемся в норе. Как барсуки.

Всю неделю, поскольку фермеры привозили дрова, телегу за телегой, чтобы заплатить весенние налоги маяку Каннобейна, Аваскейн вставал рано. Он помогал фермерам разгрузить дрова и уложить их в длинных сараях. И в тот день, увидев приближающееся по дороге облако пыли, он предположил, что к нему движется еще одна телега с дровами.

– Опять едут, – сказал он Эгамину. – Сбегай и посмотри, в котором сарае осталось больше места.

Вздохнув от скуки, Эгамин медленно отправился к сараям, в то время как Аваскейн раскрывал жалобно скрипящие старые ворота. Все еще держа руку на большой ржавой железной задвижке, он замер, уставившись на приближающийся по дороге небольшой отряд. Всадники… вьючные мулы… странная женщина с коричневато-синими руками… а за ними… этого не может быть!.. Но это должен быть он! Смотритель маяка узнал его, несмотря на седину в волосах принца. С рыдающим криком Аваскейн бросился на дорогу, чтобы приветствовать вернувшегося домой принца Мейла. Когда Аваскейн схватился за стремя принца, показывая свою верность, Мейл поклонился ему с седла.

– Посмотри на нас, Аваскейн! Когда я уезжал, мы оба были молодыми парнями, а теперь оба – седые и постаревшие.

– Да, это так, мой принц, но в любом случае я рад видеть вас.

– И я рад видеть тебя. Ты приютишь нас?

– Что? Конечно, ваше высочество. Вы идеально подгадали время. Видите ли, Скуна только что проветрила ваши покои, как она делает каждую весну, поэтому вас ждут ваши комнаты, чистые и прибранные.

– Правда? Она делала это каждую весну?

– Каждую. Мы как барсуки, мой принц. Держимся крепко.

Мейл спрыгнул с коня, схватил руку Аваскейна и сильно потряс. Когда Аваскейн увидел слезы в глазах принца, то сам почувствовал, что готов расплакаться.

– Я больше не принц, – сказал Мейл. – И я считаю честью для себя называть тебя другом. Вот, у меня с собой новая жена и сын. Будем молиться, чтобы на этот раз я приехал домой навсегда.

Когда они зашли во двор, Эгамин, Марил и Скуна выбежали навстречу. Аваскейн довольно улыбнулся Эгамину.

– Разве я не говорил тебе, что он вернется?

Он испытал чувство глубокого удовлетворения, увидев своего болтливого сына лишившимся дара речи.

После дружеского вечера и праздничного ужина, Аваскейн отправился разжигать огонь на маяке. Когда небо становилось перламутрово-серым, он высек искру кремнем и поджег сухую лучинку, потом подождал, пока от нее загорятся дрова. Он подкладывал поленья, пока наконец маяк не запылал, посылая предупреждения в море. Тогда Аваскейн подошел к краю площадки и посмотрел на брох, в окнах которого весело горел свет. Принц вернулся домой. «Я не забыл его, и он не забыл меня, – думал Аваскейн. – Мы подобны барсукам. Оба.» Мир был местом, приносящим удовлетворение, мир был полон справедливости. Позднее, когда полная луна взошла на небе, Мейл тоже поднялся на башню. Он тяжело дышал, переводя дыхание, потом схватился за ограждения.

– У тебя должны быть очень сильные ноги, черт побери, – сказал Мейл.

– К этому быстро привыкаешь.

Бок о бок они склонились через ограждение, глядя на море. Волны, пенясь, накатывали в серебристом лунном свете и ударялись о тонкую полоску бледного пляжа.

– Я тебе сказал, что меня держали наверху башни все то время, пока я был в плену?

– Подумать только! Значит, вы смотрели вниз там, в то время как я делал то же самое здесь.

– Именно так. Правда, этот вид куда шире, чем тот, который открывался у меня. Я хочу остаться в Каннобейне на всю оставшуюся жизнь, но это зависит от принца Огреторика. Теперь это его владения, а не мои, и он ими распоряжается.

– Если у него хватит наглости выгнать вас отсюда, то ему придется искать себе другого человека, чтобы работать на маяке, – Аваскейн мгновение думал над проблемой. – А теперь послушайте, у моего брата больше земли, чем он может обработать сам. Он возьмет нас к себе, если до этого дойдет.

– Спасибо. Я также могу зарабатывать написанием писем.

Несколько минут они смотрели на воду в дружеском молчании.

– Кстати, а тут какие-нибудь корабли проходили? – спросил Мейл.

– Очень немного, но никогда не знаешь, когда кому-то потребуется маяк.

Поскольку стратегия Примиллы заключалась в том, чтобы изобразить Мейла совершенно неподходящим для дворцовых дел, она убеждала его написать письмо сыну и прямо сказать о нежелании что-либо оспаривать. Она осталась довольна результатом.

«Огреторику, принцу Аберуина и Каннобейна и моему сыну, философ Мейл шлет свой привет. Хотя мы никогда не обменялись и парой слов, ваше высочество, отцу надлежит разговаривать с порождением плоти и крови своей прямо. Я прекрасно знаю, что ты хочешь сохранить свое положение при дворе моего брата короля. У меня нет ни намерений, ни желания что-либо оспаривать. Я – скромный ученый, негодный для выполнения воинского долга. После долгого пребывания в плену я не способен к делам управления. Все, что я хочу, – это прожить остаток жизни в моем старом деревенском поместье Каннобейне, или, если ваше высочество предпочтет, в деревне. Ты можешь отправить мне ответ с Примиллой, главой гильдии красильщиков. Здесь, при дворе, я буду опасаться за свою жизнь. Мне не хотелось бы вкусить свободы лишь для того, чтобы вскоре вкусить яда. Твой отец, философ Мейл.»

Когда женщина закончила читать, Мейл откинулся назад на спинку стула и вопросительно улыбнулся ей.

– Прекрасно, – сказала Примилла.

– Хорошо. Знаешь ли, странно униженно обращаться к собственному сыну. Если им недостаточно, что меня лишили права наследования, то теперь я сам отрекся. Все должно получиться.