- Очень хорошо, Сара. Теперь ответь мне: ты сказала, что подумала, будто это - полицейские. Они были в форме?
      Она неуверенно кивнула.
      - Начнем с цвета этой формы.
      - Кажется, что-то зеленое. Вы знаете, как у полицейских, только немного темнее.
      - А какие у них были фуражки? Как у полицейских?
      - Нет, это были скорее офицерские фуражки. Папа был офицером флота.
      - Что-нибудь еще? Значки, нашивки, знаки различия на воротниках. Что-нибудь в этом роде. - Она отрицательно качала головой. - Ну хорошо. Теперь этот мужчина, который говорил с тобой. Как он выглядел?
      Сара поджала губы, подергала кончики своих волос и взглянула на отца.
      - Мужчина был старше своего шофера, - наконец произнесла она. Пятидесяти пяти - шестидесяти лет. Крупный, волос мало, или они коротко острижены, и маленькие усики.
      - А другой?
      Она пожала плечами.
      - Тот был моложе, довольно бледный. Светлые волосы. Я его плохо запомнила.
      - А как он говорил, я имею в виду человека, сидевшего сзади?
      - Вас интересует акцент?
      - Да, если ты смогла его определить.
      - Я не уверена. Мне трудно сказать по разговору, откуда тот или иной человек. Я различаю акцент на слух, но не всегда могу определить, что это за акцент. - Она глубоко вздохнула и нахмурилась, напрягая память. - У него был австрийский акцент. Хотя, мне кажется, его можно с таким же успехом назвать и баварским. Знаете, такая старомодная манера говорить.
      - Австрийский или баварский акцент, - повторил я, записывая ее слова в записную книжку. Я хотел было подчеркнуть слово "баварский", но потом передумал. Не надо делать на это упор, хотя баварский мне больше подходил. Перед тем как задать последний вопрос, я сделал паузу, чтобы убедиться, что она кончила говорить.
      - Теперь напряги память, Сара... Ты стоишь у машины, окно опущено, и ты смотришь прямо в салон машины. Ты видишь человека с усиками. Что еще ты можешь увидеть?
      Она сомкнула веки и облизнула нижнюю губу, стараясь представить себе картину как можно четче.
      - Сигареты, - сказала она через минуту. - Не такие, как у папы. - Она открыла глаза и посмотрела на меня. - У них был приятный запах. Сладкий и довольно сильный. Как у лаврового листа или душицы.
      Я пробежал глазами свои записи и, окончательно убедившись, что она больше ничего не сможет добавить, встал.
      - Спасибо, Сара, ты мне очень помогла.
      - Правда? - спросила она радостно. - Правда помогла?
      - Конечно.
      Мы все улыбались и на какое-то мгновение забыли, кто мы и зачем я сюда пришел.
      Возвращаясь из дома Хиршей, я думал, понял ли кто-нибудь из них, что один-единственный раз национальность Сары оказалась ее преимуществом - то, что она еврейка, вероятно, спасло ей жизнь.
      Я был доволен тем, что узнал. Ее описание - пока единственная реальная информация в этом деле. А что касается акцента, то ее слова соответствовали словам Танкера, дежурного сержанта, который отвечал на анонимный звонок. Но важнее всего было то, что я понял: теперь-то мне непременно нужно выяснить у генерала Мартина из Нюрнберга, в какие дни Штрейхер бывал в Берлине.
      Глава 14
      Понедельник, 26 сентября
      Выглянут из окна своей квартиры, я различил, как в соседнем доме семьи в нетерпеливом ожидании собрались в своих гостиных у радиоприемников. Из другого окна, выходившего на Фазаненштрассе, было видно, что улица совершенно опустела. Я прошел в гостиную и налил себе выпить. Снизу, из пансиона, расположенного под моей квартирой, доносились звуки классической музыки, которую передавали по радио. Перед началом трансляции очередной речи какого-нибудь партийного лидера и после нее всегда передавали старика Бетховена. Это как раз то, о чем я всегда говорю: чем хуже картина, тем богаче ее рама.
      Обычно я не слушаю по радио речей партийных боссов. Мне лично больше нравится слушать свое пуканье. Но сегодняшняя передача была необычной. Во Дворце спорта на Потсдамерштрассе собирался выступить фюрер, он должен был, как все считали, объявить о своих истинных намерениях в отношении Чехословакии и Судетской области.
      Что касается меня лично, то я уже давным-давно понял, что Гитлер обманывает всех своими речами о мире. Я достаточно насмотрелся вестернов, чтобы понять: когда человек в черной шляпе дразнит безобидного человечка рядом с ним в баре, на самом деле это означает, что он жаждет схватиться с шерифом. В случае с Гитлером в роли шерифа оказалась Франция, и не нужно было особого ума, чтобы понять: этот шериф не собирается делать ничего другого, кроме как сидеть в баре и убеждать себя в том, что с улицы доносятся не звуки выстрелов, а просто потрескивают горящие дрова.
      Надеясь, что я все-таки ошибся, я включил радио и, подобно всем остальным семидесяти пяти миллионам немцев, стал ждать, надеясь узнать, что же с нами будет.
      Многие женщины утверждают, что если Геббельс просто обольщает, то Гитлер, несомненно, очаровывает. Мне трудно судить об этом. Тем не менее нельзя отрицать, что речи Гитлера оказывают на людей какое-то гипнотическое действие. Без всякого сомнения, толпа, собравшаяся во Дворце спорта, почувствовала это на себе. Нужно было побывать там, чтобы ощутить царящую вокруг атмосферу - что-то вроде экскурсии на очистные сооружения.
      Для тех, кто слушал речь фюрера дома, восхищаться было нечем, сказанное проходимцем номер один не оставляло нам никаких надежд - только душа леденела от сознания того, что сегодня война стала еще ближе, чем вчера.
      Вторник, 27 сентября
      Днем состоялся военный парад на Унтер-ден-Линден, парад армии, готовой воевать, и такой она еще никогда не появлялась на улицах Берлина. Мы увидели механизированную дивизию в полном боевом вооружении. Но, к моему удивлению, не было ни приветственных криков, ни салюта, никто не размахивал флагами. Все осознали, как воинственно настроен Гитлер, и люди, увидев этот парад, просто разворачивались и уходили.
      Позже в тот же самый день, когда я встретился с Артуром Небе по его личной просьбе, но не в стенах Алекса, а в моей конторе "Гюнтер и Штальэкер, частные сыщики" - нужно бы пригласить художника и переделать вывеску, вернуться к первоначальному названию, - я рассказал ему о том, что видел на улицах.
      Небе рассмеялся:
      - А что бы ты сказал, если бы я сообщил тебе, что та самая дивизия, которую ты видел, может быть, освободит нашу страну?
      - Неужели армия готовит путч?
      - Я не могу тебе всего рассказать, скажу только, что высшие офицеры вермахта вступили в контакт с британским Премьер-министром. Как только поступит приказ английского правительства, армия займет Берлин и отдаст Гитлера под суд.
      - Когда это произойдет?
      - Стоит лишь войскам Гитлера вторгнутся на территорию Чехословакии, и Великобритания объявит войну. Тогда и наступит время. Наше время, Берни. Разве я не говорил тебе, что в Крипо потребуются такие люди, как ты?
      Я медленно кивнул.
      - Но ведь Чемберлен ведет переговоры с Гитлером, не так ли?
      - Это обычная манера англичан - вести переговоры, решать все дипломатическим путем. Они не успокоятся, если не попытаются вступить в переговоры.
      - Тем не менее, он, наверное, рассчитывает, что Гитлер подпишет что-то вроде договора. И что более важно, и Чемберлен, и Даладье сами готовы подписать такой документ.
      - Гитлер не откажется от Судет, Берни. А англичане, похоже, не собираются отказываться от своего договора с чехами.
      Я подошел к шкафчику с напитками и налил два стакана.
      - Если англичане и французы собираются выполнить свои обязательства по договору, тогда и говорить не о чем, - сказал я, протягивая Небе стакан. По моему мнению, они делают за Гитлера его работу.
      - О Боже, какой же ты пессимист!
      - Ну хорошо, ответьте мне на такой вопрос. Допустим, вам предстоит драться с тем, с кем вам не хочется драться. Ну, с кем-нибудь, кто больше вас, например. В такой ситуации вы, наверное, решите, что лучше куда-нибудь спрятаться, поскольку для драки у вас просто не хватит силенок. Тогда вы начнете без конца обсуждать эту ситуацию. Человек, который много говорит, вовсе не собирается драться.
      - Но ведь Германия не больше, чем Англия и Франция.
      - Значит, у них нет сил для драки.
      Небе поднял свой стакан.
      - Тогда выпьем за английский аппетит.
      - За английский аппетит.
      Среда, 28 сентября
      - Генерал Мартин предоставил нам информацию о Штрейхере, комиссар. Корш посмотрел в телеграмму, которую держал в руках. - "Мы предполагаем, что из пяти указанных вами дат, Штрейхер был в Берлине по крайней мере два раза". Что касается трех других дат, Мартин понятия не имеет, где он находился.
      - Вот чего стоят его хваленые шпионы.
      - И еще, комиссар. В один из указанных дней Штрайхера видели возвращающимся из аэропорта Фурт в Нюрнберге.
      - А сколько времени занимает перелет из Берлина в Нюрнберг?
      - Самое большее два часа. Хотите, чтобы я навел справки в аэропорту Темпельхоф?
      - Мне пришла в голову идея получше. Отправляйтесь-ка к ребятам из отдела пропаганды на Муратти. Пусть они дадут вам хорошую фотографию Штрейхера. А лучше попросите фотографии всех гауляйтеров, чтобы не привлекать внимания. Скажите, что они нужны для службы безопасности рейхсканцелярии, это всегда звучит очень убедительно. Когда вы их получите, пойдите и поговорите с этой девочкой Хирш. Может быть, она опознает Штрейхера как человека, который сидел в машине.
      - И что тогда?
      - Если она его опознает, у нас с вами появится много новых друзей. За одним существенным исключением.
      - Этого-то я и боюсь.
      Четверг, 29 сентября
      Чемберлен вернулся в Мюнхен. Он снова собирался вести переговоры. Шериф тоже прибыл, но всем было ясно, что, когда начнется стрельба, он будет смотреть совсем в другую сторону. Муссолини отполировал пряжку на ремне и свою лысину и примчался, чтобы предложить поддержку союзнику по духу.
      Пока все эти важные персоны приезжали и уезжали, молодая девушка, ничтожная песчинка на фоне событий, разворачивающихся в мире, пропала, отправившись за покупками на ближайших рынок.
      Моабитский рынок располагался на углу Бремерштрассе и Арминиусштрассе. Большое здание из красного кирпича своими размерами напоминало товарный склад, где рабочий люд Моабита - то есть практически все, кто жил в этом районе, - покупал сыр, рыбу, колбасу, мясо и другие свежие продукты. На рынке имелось даже два или три закутка, где можно наскоро выпить кружечку пива и съесть сосиску. В здании всегда толпился народ, и было в нем по крайней мере шесть выходов. Это не то место, где можно бродить не спеша. Большинство посетителей рынка вечно торопятся, у них нет времени стоять и глазеть на вещи, которые они не могут себе позволить купить, да, впрочем, на Моабитском рынке и нет таких товаров. Поэтому моя одежда и неспешная походка выделяли меня из толпы.
      Мы знали, что Лиза Ганц пропала именно здесь, потому что один из продавцов рыбы нашел хозяйственную сумку, которую позже мать Лизы опознала как принадлежащую ее дочери.
      Кроме этого, никто ничего не видел. На Моабитском рынке люди не обращают на вас особого внимания, если вы не полицейский, разыскивающий пропавшую девушку, и даже в этом случае на вас смотрят просто из любопытства.
      Пятница, 30 сентября
      Днем я был вызван в штаб-квартиру Гестапо на Принц-Альбрехтштрассе. Проходя через основной вход, я поднял глаза вверх и увидел женщину, сидевшую на завитке размером с шину грузовика, - она реставрировала лепное украшение. Над ее головой парили два херувима, один из которых чесал в затылке, а у другого на лице было написано удивление. Я подумал: наверное, они пытаются понять, почему Гестапо выбрало для себя именно это здание. На первый взгляд. Школа искусств, размещавшаяся раньше на Принц-Альбрехт-штрассе, 8, и Гестапо, занимающее это здание сейчас, не имеют между собой ничего общего, кроме стремления, если верить расхожей шутке, вставить всех в рамки. Но в тот день меня больше удивляло, почему Гейдрих вызвал меня именно сюда, а не во Дворец принца Альбрехта, расположенный рядом с Вильгельмштрассе. Без сомнения, у него были на то свои причины. Гейдрих ничего не делает без причины, и я был уверен, что нынешняя мне так же мало понравится, как и все остальные.
      За главной дверью вас ожидает служба безопасности. После этого, пройдя вперед, вы оказываетесь у подножия лестницы размером с акведук. А поднявшись на один пролет, попадаете в зал для посетителей со сводчатым потолком и тремя окнами в виде арок, сквозь которые мог бы свободно пройти локомотив. У каждого окна - деревянная скамья, какие можно увидеть в церквах, я уселся на одну их них и, как мне было велено, стал ждать.
      На постаментах между окнами стояли бюсты Гитлера и Геринга.
      Я немного удивился - чего это вдруг Гиммлер оставил здесь голову Толстого Германа, учитывая их горячую ненависть друг к другу. Может быть, Гиммлер считал этот бюст произведением искусства? А может быть, его жена была дочерью главного раввина?
      Прошел почти час, прежде чем передо мной из двойных дверей появился наконец Гейдрих. Он нес в руке портфель и, увидев меня, отослал своего адъютанта.
      - Комиссар Гюнтер, - обратился он ко мне, и такое обращение, по-видимому, показалось ему забавным. Он повел меня вдоль по галерее. - Я думаю, мы можем снова прогуляться в саду, как в прошлый раз. Вы не откажетесь проводить меня до Вильгельмштрассе?
      Мы прошли через арочную дверь и спустились по другой массивной лестнице в печально знаменитое южное крыло здания, где когда-то располагались мастерские скульпторов, а теперь были тюремные камеры Гестапо. Я их очень хорошо запомнил, потому что мне уже пришлось здесь однажды посидеть, правда, недолго, и я почувствовал облегчение, когда мы вышли из здания и оказались на свежем воздухе. Никогда нельзя распознать замыслы Гейдриха.
      Он остановился на какое-то мгновение, глядя на свои часы "Ролекс". Я хотел было заговорить, но он поднял указательный палец и, словно соблюдая конспирацию, приложил его к своим тонким губам. Мы стояли и ждали, только я понятия не имел чего.
      Через минуту или чуть больше раздался залп, и эхо от него раскатилось по саду. Затем еще один и еще. Гейдрих снова взглянул на часы, кивнул и улыбнулся.
      - Ну что, пойдем? - сказал он, ступая на дорожку, посыпанную гравием.
      - Это что, в мою честь? - спросил я, прекрасно зная, что это было.
      - А, эта пальба? - Он усмехнулся. - Нет-нет, комиссар Гюнтер. Вы слишком много о себе воображаете. И кроме того, я не думаю, что вам нужен дополнительный урок, демонстрирующий силу. Просто я добиваюсь пунктуальности. Говорят, что для королей - это простая вежливость, но для полицейского - это критерий его профессиональной пригодности. В конце концов, если фюрер смог добиться, чтобы поезда не опаздывали, самое меньшее, что могу сделать я, - это потребовать, чтобы несколько священников были ликвидированы в точно назначенное время.
      Я подумал, что Гейдрих все-таки преподал мне наглядный урок. Таким способом он хотел дать мне понять, что знает о моей стычке со штурмбанфюрером Ротом из 4В-1.
      - А почему перестали расстреливать на рассвете?
      - Жители соседних домов жаловались.
      - Вам сказали священники, правда?
      - Католическая церковь - это такой же международный заговор, как большевизм и иудаизм, Гюнтер. Мартин Лютер возглавил одну Реформацию, фюрер возглавит другую. Он ликвидирует власть Папы Римского над немецкими католиками, хотят этого священники или нет. Но это совсем другое направление деятельности, и пусть им лучше занимаются те, кто в этом хорошо разбирается. Я пригласил вас не для этого. Хотел рассказать вам об одной проблеме, с которой я столкнулся. Дело в том, что на меня оказывают определенное давление Геббельс и его писаки с Муратти, которые утверждают, что дело, которое вы расследуете, надо предать гласности. И я не знаю, сколько еще времени мне удастся сопротивляться их натиску.
      - Когда вы поручили мне это дело, генерал, - сказал я, закуривая сигарету, - я был против запрета на освещение его в печати. Однако теперь я убежден, что наш убийца как раз и добивается, чтобы о нем писали все газеты.
      - Да, Небе мне говорил, что вы разрабатываете версию о том, что это что-то вроде заговора, составленного Штрейхером и его дружками, ненавидящими евреев, с целью устроить погром еврейскому сообществу, проживающему в столице.
      - Это звучит нелепо только в том случае, если вы не знаете Штрейхера, генерал.
      Он остановился и, засунув руки глубоко в карманы своих брюк, покачал головой.
      - Что касается этого баварского борова, то он меня не может удивить. Гейдрих хотел пнуть голубя носком своего сапога, но промахнулся. - Я хочу услышать от вас побольше.
      - Мы показали фотографию Штрейхера одной девушке, и она заявила, что, скорее всего, именно этот человек пытался заманить ее в свою машину у ворот школы, из которой на прошлой неделе исчезла другая девушка. Ей кажется, что этот человек, скорее всего, говорит с баварским акцентом. А дежурный сержант, который разговаривал с неизвестным, указавшим нам совершенно точно, где можно найти труп еще одной пропавшей девушки, тоже утверждает, что у этого человека был баварский акцент.
      Теперь поговорим о мотиве преступления. В прошлом месяце жители Нюрнберга сожгли городскую синагогу. А здесь, в Берлине, дело пока ограничилось несколькими разбитыми окнами и оскорблениями. Штрейхер был бы просто счастлив, если бы с евреями в Берлине стали обходиться так же, как в Нюрнберге. Более того, описываемое в "Штюрмере" ритуальное убийство очень напоминает modus operandi убийцы. Прибавьте все это к репутации Штрейхера, и эта версия покажется довольно убедительной.
      Гейдрих ускорил шаги и обогнал меня, руки его болтались вдоль тела, как будто он ехал верхом на лошади в Венской школе верховой езды. Затем он повернулся лицом ко мне, восторженно улыбаясь.
      - Я знаю одного человека, который был бы счастлив свалить Штрейхера. Этот глупый ублюдок в своих речах докатился до того, что утверждает: наш Премьер-министр - импотент. Геринг был в ярости. Но ведь у вас еще нет достаточно улик, не так ли?
      - Нет, генерал. Да к тому же моя свидетельница - еврейка. - Гейдрих застонал. - И конечно, все остальное - пока только догадки.
      - Тем не менее мне очень нравится ваша версия, Гюнтер. Мне она очень нравится.
      - Я хотел бы напомнить вам, генерал, что мне потребовалось шесть месяцев, чтобы поймать Гормана-Душителя. А этим делом я еще и месяца не занимаюсь.
      - Боюсь, что у нас нет этих шести месяцев. Послушайте, дайте мне хоть самую ничтожную улику, и я отобьюсь от Геббельса. Но эта улика мне нужна как можно скорее, Гюнтер. Даю вам еще месяц, самое большее - шесть недель. Вы меня хорошо поняли?
      - Да, генерал.
      - Итак, чем я вам могу помочь?
      - Пусть Гестапо установит круглосуточное наблюдение за Юлиусом Штрейхером, - попросил я. - Полное тайное изучение всей предпринимательской деятельности самого Штрейхера и всех, кто с ним сотрудничает.
      Гейдрих сложил руки на груди, а затем подпер одной рукой свой длинный подбородок.
      - Мне придется переговорить об этом с Гиммлером. Но все будет в порядке. Коррупцию рейхсфюрер ненавидит даже больше, чем евреев.
      - Ну что ж, это очень обнадеживает, генерал.
      Мы двинулись к Дворцу принца Альбрехта.
      - Кстати, - сказал он, когда мы приближались к его собственной штаб-квартире, - я получил несколько очень важных новостей, затрагивающих нас всех. Англичане и французы подписали соглашение в Мюнхене. Фюрер получил Судетскую область. - Он удивленно покачал головой. - Чудеса, да и только, правда?
      - Да, чудеса, - пробормотал я.
      - Неужели вы не понимаете? Войны не будет. По крайней мере, сейчас.
      Я выдавил из себя улыбку.
      - Да, это действительно хорошие новости!
      Я все прекрасно понял. Войны не будет. Не будет никакого сигнала от англичан. А без этого не будет и никакого путча.
      Часть вторая
      Глава 15
      Понедельник, 17 октября
      Семья Ганцев, или, вернее, то, что от нее осталось, когда еще один неизвестный позвонил в Алекс и сообщил, где можно найти тело Лизы Ганц, проживала к югу от Биттенау в небольшой квартирке на Биркенштрассе, сразу же за госпиталем Роберта Коха; где фрау Ганц работала медсестрой. Господин Ганц служил клерком в Окружном суде Моабита, который также располагался поблизости.
      Если верить словам Беккера, это были работящие люди, чей возраст приближался к сорока годам. Они проводили большую часть времени на работе, и Лиза часто оставалась одна. И вряд ли кто-нибудь заставал ее в таком виде, в котором только что увидел ее я - она лежала обнаженная на столе в Алексе, и профессор Ильман сшивал те части ее тела, которые он вынужден был вскрыть, чтобы узнать о ней все: начиная с того, была ли она девственницей, и кончая содержимым ее желудка. Однако смутные подозрения, появившиеся у меня, подтвердило изучение ее ротовой полости, в которую было гораздо легче проникнуть, чем в желудок.
      - Что натолкнуло вас на такую мысль, Берни? - спросил Ильман.
      - Не все так виртуозно скручивают самокрутки, как вы, профессор. Иногда крошечные чешуйки бумаги остаются на языке или под губой. Помните, та еврейская девушка, которая видела нашего убийцу, говорила, что он курил сигареты со сладким запахом, напоминающим лавровый лист или душицу? Речь шла о гашише. Вот как ему удавалось спокойно увозить их в своей машине. Им льстило, что он обращается с ними, как со взрослыми, предлагая сигарету. Но только это были не обычные сигареты.
      Ильман покачал головой с нескрываемым восхищением.
      - Подумать только, а я не додумался. Наверное, старею.
      Беккер захлопнул дверь автомобиля, и мы пошли вместе по тротуару. Квартира Ганцев располагалась над аптекой. У меня появилось такое чувство, что мне придется еще раз побывать в ней.
      Мы поднялись по лестнице и постучали в дверь. Нам открыл мрачный темноволосый человек. Узнав Беккера, он вздохнул и позвал свою жену. Затем бросил взгляд в глубь квартиры, и я увидел, что он мрачно кивнул.
      - Проходите, - сказал он.
      Я внимательно наблюдал за ним. Его лицо раскраснелось, и, протискиваясь мимо него, я заметил у него на лбу крошечные капельки пота. Пройдя в комнату, я почувствовал тепло и запах мыла и догадался, что он только что вышел из ванной.
      Закрыв дверь, господин Ганц догнал нас и провел в маленькую гостиную, где стояла его жена и спокойно ждала нас. Высокая, болезненно-бледная женщина, как будто ей редко приходилось бывать на воздухе. По ее лицу было заметно, что она только что перестала плакать. В руках она комкала мокрый носовой платок. Ганц подошел к ней и обнял ее за широкие плечи, и тут стало видно, насколько он ниже ее ростом.
      - Это комиссар Гюнтер из Алекса, - представил меня Беккер.
      - Господин и госпожа Ганц, - обратился я к ним, - Боюсь, вам придется приготовиться к самому худшему. Сегодня утром мы нашли тело вашей дочери Лизы. Приношу вам свои соболезнования.
      Беккер торжественно склонил голову.
      - Да, - сказал Ганц, - да, я так и думал.
      - Естественно, вы должны будете опознать труп, - продолжал я. - Но это не обязательно делать сейчас. Может быть, чуть попозже, когда сможете взять себя в руки.
      Я ожидал, что фрау Ганц разразится рыданиями, но она вела себя сдержанно, по крайней мере, в эту минуту. Уж не потому ли, что она была медсестрой, привыкшей к страданиям и горю? Неужели и к своему собственному?
      - Мы можем сесть?
      - Да, пожалуйста, - сказал Ганц.
      Я велел Беккеру пойти на кухню и сварить кофе. Он с готовностью отправился исполнять мое приказание, так как оно позволяло ему хотя бы на одну-две минуты вырваться из атмосферы горя.
      - Где вы нашли ее? - спросил Ганц.
      На этот вопрос мне совсем не хотелось отвечать. Как сказать родителям, что тело их дочери было найдено внутри автомобильных покрышек, поставленных одна на другую в брошенном гараже на Кайзер-Вильгельм-штрассе? Я ограничился тем, что сообщил им, где находится гараж, в котором было найдено тело. При этом известии произошел совершенно недвусмысленный обмен взглядами.
      Ганц сидел, положив руку на колено своей жены. Она казалась спокойной, даже безучастной и, возможно, меньше нуждалась в кофе, который готовил Беккер, чем я.
      - Кто бы, по-вашему, мог убить ее? - продолжал расспрашивать Ганц.
      - Мы разрабатываем несколько версий, господин Ганц, - сказал я, чувствуя, как ко мне вновь возвращается способность изрекать обычные полицейские банальности. - Мы делаем все возможное, поверьте мне.
      Ганц нахмурился еще сильнее. Он с негодованием покачал головой.
      - Не могу понять, почему об этом молчат газеты.
      - Чтобы не появились желающие подражать этому убийце. В подобных случаях такое часто случается, - заметил я.
      - А не кажется ли вам, что важнее принять все меры для того, чтобы ни одну девушку больше не убили? - Фрау Ганц, смотрела на меня с озлоблением. Это ведь правда, что убили уже нескольких девушек? Так говорят люди. Вы можете не сообщать об этом в газетах, но вы не можете заставить людей молчать.
      - Но ведь проводилась пропагандистская кампания, призывающая девушек быть осторожными, - возразил я.
      - Да, но она не принесла никаких плодов, - сказал Ганц. - Лиза была умной девушкой, комиссар. Она не могла сделать какую-нибудь глупость. Значит, убийца тоже не дурак. И, как мне кажется, единственный способ заставить девушек быть действительно осторожными - это опубликовать всю эту историю в газетах, во всем ее ужасе, чтобы напугать их.
      - Может быть, вы и правы, господин Ганц, - удрученно произнес я. - Но это не от меня зависит. Я только подчиняюсь приказам. - В те дни это был типично немецкий способ оправдать все и вся, и я почувствовал глубокий стыд, что мне пришлось прибегнуть к нему.
      Беккер просунул голову в дверь кухни.
      - Могу я попросить вас на пару слов, комиссар?
      Теперь наступила моя очередь с облегчением покинуть комнату.
      - В чем дело? - сурово спросил я. - Забыли, как вскипятить чайник?
      Он протянул мне вырезку из газеты "Беобахтер".
      - Взгляните на это, комиссар. Я нашел ее в ящике.
      Это было объявление. "Рольф Фогельман, частный сыщик, специализируется на розыске пропавших" - точно такое же объявление, каким в свое время надоедал мне Бруно Штальэкер.
      Беккер показал на дату в верхней части вырезки.
      - Третье октября, - сказал он. - Через четыре дня после того, как исчезла Лиза Ганц.
      - Людям не в первый раз надоедает ждать, пока раскачается полиция, заметил я. - В конце концов, таким способом и я сравнительно честно зарабатывал себе на жизнь.
      Беккер нашел чашки с блюдцами и поставил их на поднос вместе с кофейником.
      - Как вы полагаете, они могли обратиться к нему, комиссар?
      - Не вижу никакого вреда, если мы их об этом спросим.
      Ганц и не думал оправдываться, что обратился к частному сыщику, я сам был бы не прочь иметь такого клиента.
      - Как я уже говорил, комиссар, в газетах не было ничего об исчезновении нашей дочери, а ваших сотрудников мы видели у себя только дважды. Время шло, и мы недоумевали - предпринимаются ли вообще какие-нибудь попытки найти нашу дочь? Сильнее всего угнетает неизвестность. Мы подумали, что если мы найдем господина Фогельмана, то по крайней мере будем уверены, что кто-то делает все возможное, чтобы найти ее. Я не хочу быть грубым, комиссар, но я рассказываю, как это было.
      Я сделал глоток и покачал головой.
      - Очень хорошо вас понимаю. Вероятно, я поступил бы так же. Мне только хотелось бы, чтобы этот Фогельман смог ее найти.
      Ими можно только восхищаться, подумал я. У них, наверное, нет особых средств, чтобы прибегать к услугам частного сыщика, и все-таки они на это решились. Должно быть, потратили на оплату его услуг все свои сбережения.
      Мы кончили пить кофе и стали прощаться. Я сказал господину Ганцу, что завтра рано утром полицейская машина может заехать за ним и доставить его в Алекс, чтобы он опознал тело.
      - Спасибо вам за ваше внимание, комиссар, - сказала фрау Ганц, пытаясь улыбнуться. - Все так добры к нам.
      Ее муж кивнул, соглашаясь с ней. Стоя у открытой двери, он, можно не сомневаться, страстно желал поскорее увидеть наши спины.
      - Господин Фогельман отказался брать с нас деньги. А теперь вы собираетесь прислать машину за моим мужем. Не знаю, как выразить вам нашу признательность.
      Я сочувственно пожал ей руку, и мы ушли.
      В аптеке внизу я купил несколько порошков и проглотил один в машине. Беккер посмотрел на меня с отвращением.
      - Бог мой, не понимаю, как вы можете их глотать, - сказал он, содрогаясь.
      - Так они быстрее действуют. А после того, что мы сейчас пережили, я не могу сказать, чтобы я почувствовал их вкус. Ненавижу сообщать плохие известия. - Я облизал губы языком, чтобы на них не осталось порошка. - Ну? Какое у вас сложилось впечатление? То же самое, что и раньше?
      - Да. Он постоянно бросал на нее многозначительные взгляды.
      - Для этого я вас и взял с собой, - сказал я, все еще недоумевая.
      Беккер широко улыбнулся:
      - А она недурна, правда?
      - Полагаю, вы хотите рассказать мне, что такая хороша в постели, правильно?
      - Я думаю, она больше в вашем вкусе, комиссар.
      - Да? Почему это вы так решили?
      - По-моему, она относится к тому типу женщин, которые очень чутко реагируют на доброту. - Я засмеялся, несмотря на свою головную боль. - Более чутко, чем на плохие известия. Вдруг появляемся мы, шествуя тяжелой поступью и с мрачными физиономиями, не предвещающими ничего хорошего, а она выглядит так, будто самая большая неприятность у нее - это некоторая слабость по причине менструации.
      - Она - медсестра. Ее профессия приучила к плохим известиям.
      - Это мне тоже пришло в голову, но, по-моему, она просто успела выплакаться перед нашим приходом. А как вела себя мать Ирмы Ханке? Она плакала?