Доктор Лайнам осмотрел Ривена на предмет прогрессирующего выздоровления нижних конечностей, каковые были объявлены им «вполне даже здоровыми». Постукивая по столу своей трубкой, добрый доктор настоятельно порекомендовал Ривену опробовать их через пару дней и посмотреть, как они заработают. Словно бы речь шла о новом автомобиле.

Дуди с сестрой Коухен решили взять на себя эту задачу и поднять Ривена с постели. Они раздобыли ему ходовую раму и принялись «выгуливать» Ривена по больничному коридору. Каждый шаг давался ему с огромным трудом; руки и ноги дрожали, в висках стучало, на лбу выступил пот, глаза застилал туман. Больше двадцати ярдов он сделать не смог. В палату пришлось возвращаться в кресле.

— Вы не волнуйтесь, сэр, — сказал Дуди. — Этот, как там его, тоже не сразу строился, верно? Если вы будете в состоянии, завтра мы можем попробовать еще раз.

Ривен слабо кивнул. Сестра Коухен заботливо подоткнула ему одеяло.

— А если хотите, завтра можете отдохнуть. Все зависит от вас.

Он все же сумел улыбнуться ей. Я такой слабый. Как недоутопленный котенок. Мои ноги разбиты, что называется, вдребезги. Боженька миленький, смогу ли я когда-нибудь ходить сам, как все нормальные люди?

Он ничего не мог с собой поделать: в голову так и лезли мысли об армии. Как он носился там и скакал, ползал по-пластунски и совершал марш-броски. Долгие переходы. Почему все, что ему нравится делать, неизбежно подразумевает «общую мобильность организма»? Все эти прогулки по холмам, все подъемы к вершинам гор. Как-то он представил себе, что будет делать, если вдруг лишится ног. Тогда он решил, что будет писать книги. Что он полностью погрузится в творческий процесс. Но теперь… даже этого выхода у него нет. Теперь он в ловушке.

Он остался один. Как в самом начале: один. Многого добился, многое сам же отринул, и что осталось? Только одно: то, что было вначале.

Огромный мир превратился в какую-то зыбкую, неясную тень.

Утешение или, быть может, помеха.

Было время, когда мир книг, мир его воображения, находился совсем рядом, — протяни только руку, — словно дожидался его, и Ривену достаточно было просто обернуться, чтобы заглянуть в глаза… кого-то, кто явственно присутствовал в его комнате, и увидеть ответную улыбку в этих глазах. Он сотворил мир, населенный простыми, искренними людьми, которые понимали добро и зло как исключительно черное или белое, безо всяких полутонов. Там, в его книгах, все было намного проще. В его книгах существовали высокие снежные горы и синее море; первозданный, нетронутый мир, где всегда оставалось место для тайны… и даже, быть может, для магии. Было в том мире что-то от Ская. Камень и вереск. И чистый воздух. Примерно то, о чем говорил Моулси. И еще — великолепные, пусть и придуманные персонажи: люди, живущие в этом мире так же естественно, как люди в мире реальном водят автомобили, играют в гольф или потребляют спиртные напитки. Он едва не погубил себя, пытаясь доказать, что он такой же, как они. Это они побудили его стать солдатом. Это они гнали его наверх, в горы. Пока он не сорвался и не нашел у подножия горы эту девочку, которая стала его женой. Он потерпел неудачу в горах, но он продолжал писать, продолжал сочинять истории об этих людях — истории, наполненные борьбой и славой, благородством, вероломством и любовью. О да. Но он все же, по-своему, предал этот воображаемый мир, отдав свою любовь существу из мира реального. И он вовсе не был уверен, примут ли они его обратно теперь, когда он терзается потерей, столь огромной, что жизнь его опустела, когда у него не осталось ничего, кроме этих книг и персонажей, в них действующих. С самого начала он думал, что ему, кроме них, ничего больше не нужно, но теперь… теперь многое изменилось. Ему так хотелось, чтобы мир был проще и чище, но Ривен чувствовал: он сам замутил, залил грязью и кровью все то, что дало ему воображение.

Он больше не может писать. Ему не о чем писать. Совсем.

Ривен вообще никогда не отличался терпением, и его успехи в попытках научиться ходить — как бы бурно ни восхваляли их «инструктора», Дуди с сестрой Коухен, — для него самого были подобны успехам при проходке тоннеля через горный массив швейной иголкой. Ривен ужасно злился и раздражался, смутно осознавая, что его пребывание в Бичфилде подходит к концу. Такие мысли страшили его. Он даже представить себе не мог, что будет потом.

Ничего, мы все обдумаем в будущем году. Этот уже на исходе.

— Уже на Рождество, сэр, вы у нас сможете совершать забеги на длинные дистанции; если кто из сестер станет вас доставать, вы всегда сумеете спастись бегством, — изрек Дуди, наблюдая, как Ривен ковыляет по коридору со своей ходовой рамой. — Впрочем, сдается мне, Энн и так никого к вам не подпустит, — с хитрющей ухмылкой добавил он.

Ривен остановился и обернулся.

— Хватит юродствовать, Дуди. Я теперь шлеп-нога на железных болтах, и мне следует привыкать к этой дряни.

Дуди замотал головой.

— Идиотина. Должно быть, вам при падении головку зашибло.

Ривен, шатаясь, как пьяный, толкал раму вперед.

— Я… не могу, Дуд.

Дуди сменил тон.

— Тогда, похоже, нам с вами опять предстоит нализаться, сэр. Вы сейчас вряд ли в том состоянии, чтобы всю ночь напролет танцевать.

Интересно, когда-нибудь я смогу танцевать?

Он решительно опустил раму и подтянул за ней свои ноги.

Пелена белизны, покрывавшая горы, постепенно опускаясь к морю, сходила на нет. Море сияло в лучах зимнего солнца, беззвучно мерцая под замершим без движения холодным пространством. Он вдыхал студеный воздух. Снег под ногами тихонько поскрипывал в тишине. Его ушибы болели.

— Бла-Бейнн, Сгарр-Алисдайр, Сгарр-нан-Гиллеан… — мелодичным голоском проговорила девушка, указывая рукой, затянутой в перчатку, на зазубренные ледяные пики, что громоздились вокруг. Названия звучали как языческое моление.

Ривен пристально поглядел на нее. Лицо ее раскраснелось на морозце, в карих глазах мерцали искорки, влажные губы слегка приоткрылись.

Перехватив его взгляд, она вдруг зарделась.

— Знаете, это невежливо — так откровенно пялиться. — Но она продолжала улыбаться:

— Наверное, — ответил он просто, — но меня впечатляет пейзаж… с тобой.

Они рассмеялись; смех их слышали горы. Ему хотелось прикоснуться к ее лицу, но он заставил себя отвести глаза, чтобы невольно не выдать взглядом напряжения своих мыслей.

— А шумный и суматошный Белфаст далеко-далеко отсюда, — сказал он, глядя, как пар их дыхания растворяется в морозном воздухе.

— Угу, — сказала она. — Я вообще не люблю города. Ненавижу их. Даже Эдинбург. А Лондон — особенно. Горы и море, они у меня в крови. Я пропитана ими насквозь. Настоящая девчонка со Ская.

— Девчонка со Ская, — повторил он, точно опробуя слова. Звучало великолепно.

Она развернулась, — снег скрипнул под ногами — и указала рукой на восток.

— Вон, видишь Бла-Бейнн? Который нависает над Слайгаханской долиной, а она прорезает Квиллины насквозь. Там, где долина открывается к морю, находится старое пастбище, Кемасанари, и там у отца есть небольшой домик. Это лучшее место на свете. Никаких дорог, только тропинка, что проходит под хребтом к Торрину. Я там провожу каждое лето.

— Я его видел. Останавливался неподалеку, по дороге в Гленбриттл, — Ривен выдавил кривую улыбку. — Дул такой ветер, что дождь летел горизонтально, а если встать лицом к морю, то нельзя было дышать.

Она улыбнулась.

— Да уж. Здесь приходится ко всему быть готовым.

На этот раз побуждение было неодолимым: он прикоснулся к ее щеке, провел ладонью по волосам.

— Мне бы очень хотелось жить здесь и не возвращаться на юг. Чтоб мне незачем было возвращаться.

Она смотрела на него с улыбкой, которую он успел уже изучить. Застенчивая, заговорщическая улыбка: один уголок рта немного приподнят. Она легонько коснулась пластыря у него на лбу.

— Тогда погости здесь еще, — сказала она.

Бичфилд потихонечку продвигался к Рождеству через темное средоточие зимы, и даже больные прониклись тем, что зовется праздничным настроением. Ривен, впрочем, держался особняком, не принимая участия в хлопотах. С отвращением он наблюдал за тем, с каким воодушевлением больничные старички взялись за изготовление бумажных гирлянд и прочей ерунды. Он теперь проводил много времени, сидя у какого-нибудь окна, выходившего на реку, с нечитанной книгой на коленях, стараясь по возможности избегать доброжелательного внимания персонала — даже Дуди. Чтобы не думать о Сгарр Диге, он думал о вершинах, что были и выше, и дальше.

«К востоку от западного хребта, севернее сурового моря, земля горбилась холмами и ниспадала в Долы и моховые низины, заросшие вереском. Пастухи в Долах пасли стада, крестьяне обрабатывали ячменные поля — житницы хлеба и пива. Жители Долов держались особняком и сходились друг с другом только для купли-продажи, а зимой еще — чтобы защитить дома от волков и иного изголодавшегося зверья. В каждом Доле была своя древняя крепость: у слияния рек или на тучной земле. Эти крепости, опоясанные торфяным валом и каменной стеной, строили еще первые поселенцы — пришельцы с севера. У жителей каждого Дола был свой Рорим, — оплот и твердыня, — дом властителя Дола и его войска. Воины Долов сражались со Снежными Исполинами, гриффешами, оборотнями и прочими тварями, которых немногим доводилось видеть вблизи, — лишь мельком, за темным окном, глухой ночью…»

Ривен моргнул. Почти слово в слово он повторил про себя отрывок из своей книги. В сознании его это звучало почти столь же торжественно, как мог бы звучать стих из Библии. Он уставился в ночь за окном, словно бы выглянул из бойницы крепости. Может быть, Моулси сейчас там? Моулси — не пациент, это ясно.

Что-то зашевелилось в зарослях ив у воды — низкорослая фигура, перебегающая от одной тени к другой. Ривен приподнялся в кресле. Собака. Какой-нибудь беспризорный пес подбирает объедки.

Вот он опять… нет, это другой. Еще один пес. Теперь Ривен не сомневался уже: их двое — крадущихся в густой тьме под обнаженными кронами деревьев. Ему стало как-то не по себе. Собаки, только и всего. Но он чувствовал на себе их взгляды. Они терпеливо ждали в ночи и глядели, не отрываясь, на освещенные окна больничных корпусов.

Собаки… да. Но они пробудили в нем страх. Древний, забытый страх.

Воображаю черт-те что и сам себя довожу до психоза. Так и свихнуться можно.

Собаки… но они так похожи на волков.

— Приближается Рождество, мистер Ривен, а вы как тот гусь, который вовсе не разжирел, — проговорила сестра Коухен у него за спиной. Она неодобрительно окинула взглядом его костлявую фигуру. — Нам бы надо постараться и немножечко вас откормить. И особенно теперь, когда вы совершаете все эти свои прогулки.

— Прогулки! — воскликнул Ривен. — А я и не знал, что это так теперь называется.

— Это только начало, мистер Ривен, и у вас замечательно все получается. Как я вижу, вы твердо намерены встретить Рождество на ногах.

Ривен склонил голову.

— Вы часто бываете ночью на улице? — спросил он, ощущая себя идиотом.

Вопрос, кажется, озадачил ее.

— В такие холодные ночи не особенно тянет на улицу. Когда кончается моя смена, я пулей несусь к машине и еду домой. Но почему вы спросили?

Он помрачнел.

— Просто так. — Его самого так тянуло на улицу, в ночь, к холодному мерцанию реки. Как будто что-то звало его туда. И в то же время он знал: ничто сейчас не заставит его выйти во тьму в одиночку.

Что это? Больное воображение?

Ничего. Все это просто фигня. Не будь идиотом.

Сестра Коухен вдруг положила руку ему на затылок, руку нежную и легкую, точно перышко. Прохладные пальцы. Он вдохнул льняной чистый запах ее медицинской формы и застыл. Челюсти непроизвольно сжались. Ее лицо внезапно обратилось в лицо той молоденькой смуглой девушки, которая была недавно в его видениях. Он отшатнулся от ее руки. Сестра тихо вздохнула и потрепала его по плечу.

— И что вы сидите тут в одиночестве? Почему бы вам не присоединиться ко всем остальным? Они так все оживились с приближением Рождества. Как детишки, в самом деле.

Он отрицательно покачал головой, и через мгновение она ушла. Обратно к теплу и свету комнаты отдыха.

В ту ночь он увидел сон.

Был настоящий мороз. Снег густой пеленой укутал землю. Близ заснеженных холмов река казалась серой и тяжелой, точно клинок меча. В первый раз за столько веков Исполины спустились с гор.

На третий день после того, как они вышли из Рорима, поднялась снежная буря; мир обратился в клубящуюся пустоту белизны. Они долго искали укрытие на подветренной стороне холма и, наконец, набрели на скопление валунов, которое худо-бедно спасало от ветра. Они сидели там, а вокруг их укрытия образовался снежный занос, и воровски крадущаяся стужа уже проникала под их меховые плащи. Их было трое. Первый — смуглый и худощавый, второй — могучий, коренастый и рыжебородый, а третий — весь в шрамах и хромой, — вероятно, сам Ривен.

Именно Смуглый встрепенулся первым, вскинул голову и, прищурившись, вперил взгляд в бьющуюся на ветру завесу снега.

— Что там такое? — тут же спросил его Рыжебородый. — Ты что-нибудь видишь?

Смуглый поморщился.

— Даже не знаю. Может быть, ничего… тень на ветру. — Но теперь они все молча уставились в вихрь метели покрасневшими от усталости глазами.

— Что за тень? — спросил Ривен, растирая сведенные болью ноги.

— Огромная, — коротко отозвался Смуглый, и Ривен выругался.

Тут до слуха донесся хруст снега — все трое мгновенно замерли.

— Слышите, — выдохнул Ривен.

— Заткнись! — прошипел Смуглый.

Они умолкли на долгое время, отмеряемое тревожным биением сердца. Ветер немного унялся, стало потише. Снег бесшумно падал на землю. Они снова услышали этот звук — шорох движения чего-то огромного по глубоким сугробам. И еще, может быть, прерывистый шум дыхания.

— С какой стороны? — спросил Рыжебородый.

За спиной у них камень ударил о камень. Трое, как один, развернулись в ту сторону.

Что-то поднялось из снега, подобно серой стене: десяти футов ростом, бледное ото льда и вьюги. На бесформенном лице, точно шары голубого огня, горели два глаза, размытая тень исполинской руки мелькнула в воздухе и отбросила Рыжебородого ярдов на десять. Ривен в ужасе закричал.

— Бежим! — проорал Смуглый, выдернув меч из ножен, но Ривен не мог даже сдвинуться с места. Снег, глубиной по колено, обратился в лед, сковав его ноги. Он увидел, как Смуглый отлетел в сторону, словно поломанный прутик, а потом голубые огни — глаза Исполина — надвинулись на него. Они его знали.

— Никогда не женись на девице, у которой брови сходятся на переносице, — сказал Исполин голосом Дженни и рассмеялся. Смех, чистый, как звон колокольчика, утонул в шуршании снегопада.

Ривен закричал.

Ночь была тихой-тихой. Так кричал он или нет? Единственный звук, который Ривен сейчас различал, — бешеное биение крови в висках. Ноги его запутались в одеяле. В окно лился таинственный, сверхъестественно яркий лунный свет. Ривен сел на постели, потирая шрам на виске. Дверь в палату была закрыта. Если он и в самом деле кричал, то, скорее всего, никто не услышал его. Хотя нет: дежурная сестра должна была услышать.

Только сон, слава Богу.

Но Исполин ведь был из его книги. Одно из любимых его чудищ. А те два человека… откуда-то он их знал.

— И что за чушь, — пробормотал Ривен вслух.

После сна во рту остался какой-то неприятный привкус. Ему не давало покоя свербящее чувство тревоги, в чем-то схожее, но все же отдельное от миазмов печали, с которой он непрестанно боролся. Действительно, а какая сейчас погода на Скае? В такую ночь, как сегодня, море сияет лунным светом, а волны с тихим плеском набегают на гальку.

Вот проклятье.

Он опустил ноги с кровати и потянулся за одеждой и костылями. Сон как рукой сняло. Холодный пол, подобно горному льду, остудил ноги. Ривен потряс головой. Уже сказочные великаны являются во сне. А что будет дальше?

Стуча по линолеуму костылями, Ривен доковылял до окна и забрался в кресло. Сад снаружи обратился в серебряно-серую вязь, между деревьями темнели омуты тени, в лунном свете холодно мерцала река. С некоторой тревогой он всмотрелся в густые тени у реки, но сегодня собак там не было. Или волков, если на то пошло. Он улыбнулся. Воображение — это одно, а паранойя — совсем другое.

Воспоминания уже подкрались вплотную, но он сердито прогнал их прочь и принялся думать об иных вещах. О своих книгах. Теперь он припомнил, что во второй у него было два персонажа, похожие на тех двоих из сна, но он никак не мог вспомнить их имена, и это его раздражало. И великаны, что жили на вершинах гор, — Снежные Исполины, — создания ледников, в самую лютую пору студеных зим спускающиеся в низины для разбоя…

Лунный свет залил лужайку и превратил ее в безупречное снежное поле. Ривен скривился. Зима. Ему никогда уже не освободиться от зимней стужи. Слишком много дверей в закоулках его сознания намертво вмерзли в стены и закрыты теперь для него. Корка скрипучего льда затянула воображение. Мое средство к существованию, угрюмо подумал он и вспомнил слова Хью. Значит, фанаты на взводе: ждут — не дождутся завершения трилогии. Ну что ж, если он все же сподобится сесть за стол и начать писать, ему будет что рассказать им.

Но там, в том мире заснеженных гор, ледовых великанов и отчаянных рубак осталась Дженни.

Он отшатнулся от этой мысли. Время лечит, с горечью напомнил себе Ривен. Вот только когда мне достанет мужества снова вернуться домой? Он припомнил бредовые речи Моулси. «Помните, куда вы должны вернуться». Тебе легко говорить, старый шельмец, полоумный.

Он с силой ударил кулаком левой руки по подлокотнику кресла. Ну давай же, Ривен. Что там было дальше, с тем солдатом? Куда пошел он?

Когда он учился в Оксфорде, там был один бывший зеленомундирный офицер, крайне доброжелательный джентльмен, который однажды повел свой отряд в атаку, распевая англосаксонскую «Мальдонскую битву». И это каким-то странным образом завершило круг: миф сошелся с реальностью и сам обратился в реальность.

Вот почему я и начал писать. Чтобы создать свой миф. Но реальность всегда найдет способ посмеяться над создателями мифов.

Дверь распахнулась, Ривен встрепенулся как заяц, — он едва ли не ждал, что в палату к нему вломится неуклюжее ледяное чудище с пылающими глазами. Но то была сестра Коухен. В своей белой форме она казалась ему призраком.

— Мистер Ривен, почему вы не в постели?

Он пожал плечами.

— Не мог заснуть.

Она легонько коснулась его руки. Пальцы ее были теплыми-теплыми.

— Да вы же холодный как льдышка! Давайте-ка я помогу вам лечь.

Он покачал головой.

— Да все в порядке, сестричка.

Некоторое время она изучала его, стоя в тени сбоку от окна.

— Дурные сны?

— Возможно. Откуда вы знаете?

Ему показалось, что она улыбнулась.

— Я время от времени к вам заглядываю, когда вы спите. Это моя работа. Вы кричите во сне, мистер Ривен.

Ривен тихонько ругнулся себе под нос и снова уставился в окно.

— Это, черт побери, не спектакль.

— Мне очень жаль.

— Всем очень жаль. А мне не нужна жалость. Я хотел бы, чтобы меня оставили наконец в покое. — Он закрыл глаза. — Прошу прощения.

— Все просят прощения, — тихо проговорила она.

— Я действительно виноват. Иногда я бываю невыносимо сварливым. — Он помедлил. — И сквернословом. — Дженни всегда бесилась, когда он ругался.

— Не имеет значения, — сказала она и уселась на подоконник. Лунный свет очертил ее серебристым контуром, и лицо ее стало непроницаемым в этом свете. Ривен поймал себя на размышлениях о том, сколько ей может быть лет.

— Вы будете снова писать? Когда-нибудь? — совершенно неожиданно спросила она.

Он не ответил, и она продолжала:

— Я читала ваши книжки. Очень красивые книжки. Все горы, и кони, и сильные немногословные люди.

Он невольно рассмеялся.

— Вы закончите эту историю? Напишете третью книгу?

Он промолчал, потому что в горле был комок. Эта история прикончила меня. Мое участие в ней завершилось. Мое и Дженни. Теперь в ней будут другие персонажи. Он почувствовал, как к глазам подступают слезы.

— Слизняк, — пробормотал он еле слышно.

— Все будет хорошо, — сказала она. — Послушайте, я совсем не хотела… вот черт. — Она вдруг подалась вперед и крепко прижала его голову к себе, так что слезы его намочили ей шею. Он сжал зубы. Держись, дружище. Сквозь ее медицинский халат он ощущал мягкую упругость ее груди.

Она отстранилась, оставив его в каком-то странном опустошении.

— Я, пожалуй, пойду, — проговорила она. — Меня будут искать на вахте. Вам не нужна помощь?

Он покачал головой.

Она словно бы в нерешительности посмотрела на него, потом снова подалась вперед и быстро поцеловала покрытый шрамами лоб.

— Это обычная процедура по уходу за болящими? — с деланной легкостью в голосе спросил он.

Она резко выпрямилась.

— Если я вам понадоблюсь, просто нажмите на кнопку вызова.

— Гораздо удобнее, чем свистеть, — улыбнувшись, заметил он.

— И постарайтесь не переохлаждаться. Я загляну к вам попозже, проверю. И смотрите мне: чтобы вы лежали в постели и спали. Спокойной ночи.

Он проводил ее взглядом до двери. Спокойной ночи, девчонка.

— Мне уже скоро пора отправляться, Дженни.

Огонь потрескивал в очаге, торфяные брикеты разваливались и вспыхивали неверным оранжево-голубым пламенем, отбрасывая на стену у них за спиной причудливые тени.

— Я отсутствовал десять дней.

За окном снова поднялся ветер; стекла в окне дребезжали под напором ветра, рвущегося с вершин к морю. Со Сгарр Дига, по крутым склонам, кровоточащим и избитым. Порывистый, судорожный ветер, — он то ревел, то внезапно смолкал. Попеременно.

— Тебя кто-нибудь ждет? — тихо спросила она, не отрывая взгляда от пламени. Волосы ее переливались в мерцающем алом свете очага.

Он с горечью усмехнулся.

— Едва ли, но у меня еще есть незаконченные дела. Я не могу здесь остаться насовсем. — Он повернул голову, чтобы лучше видеть ее лицо, обращенное к нему в профиль. — Хотя мне бы очень хотелось.

Не глядя на него, она положила ладонь ему на руку.

— Майкл? Тебе действительно нужно вернуться назад?

— Я должен вернуться. У меня увольнительная на две недели.

— Но ты мог бы остаться здесь. Это место как раз для тебя, и папе ты нравишься.

Он не ответил. Светотень мечты поднялась из огня и замаячила перед ним, дразня. Разве не мечтал он о чем-то подобном?

— Еще на две недели, — сказал он.

Дженни улыбнулась и склонила голову, прислушиваясь к завываниям ветра.

— Ладно, времени, думаю, хватит…

Ривен спал, теперь уже без сновидений. Снаружи сквозь легкие облака изливала свой свет луна, и края облаков тоже были в световой виньетке. Кто-то — темнеющая в ночи фигура — ждал терпеливо в тени деревьев. Двое волков примостились у его ног. То были зимние волки, громадные, серые, будто призрачные в лунном свете.