Милость Божия да пребудет с тобою, дорогой читатель!
      Среди множества выходящих сегодня православных книг ты сделал прекрасный выбор! Знакомые Евангельские слова коснулись твоего сердца, и ты взял в руки свои эти прекрасные полевые лилии для того, чтобы украсить ими храм своей души. Надеемся, что свежее благоухание наполнит твою сердечную келлию молитвенным покоем и благодатной тишиной.
      Иеромонаху Киприану, автору книги, удалось мастерски осуществить чудесный замысел: рассказать о смысловой части Богослужения Православной Церкви прежде всего как о дивной поэзии, сокрытой, к сожалению, от многих воцерковляющихся гранью клиросной перегородки, которая в какой-то мере представляет собой определенное препятствие видению, слышанию и чувствованию красоты и глубины церковного слова.
       Видению  — потому что люди, которые воспринимают действительность в основном зрительно, не могут воспринять на слух основную смысловую часть богослужебных текстов, ведь книги, по которым совершается Богослужение, являются достоянием только находящихся на клиросе.
       Слышанию  — ввиду того что дикция чтецов во многих храмах оставляет желать лучшего, а слова, наложенные на мелодию церковного напева, еще более, чем читаемые, осложняют восприятие.
       Чувствованию  — потому что без удовлетворительного восприятия первого или второго ощутитьзначение этих смыслов и их глубинную красоту становится вовсе невозможно.
      Отдельные главы труда иеромонаха Киприана были впервые опубликованы в № 1 журнала белградских студентов-богословов «Странник» за 1924 год и в № 1 журнала «Христианская жизнь» за 1925 г. (на сербском языке) с общим названием «Крины Молитвенные».
      Второе издание (репринтное) было предпринято издательством «Свет Печерский», Киев, в 1991 году с тем же названием.
      В настоящем третьем издании наша редакция сделала существенную стилистическую корректуру текста. Дерзнуть на такой поступок нас побудила следующая особенность авторского текста: будучи русским эмигрантом в дружественной нам Сербии, он вынужден был как бы «жить в двух языках», имеющих общие славянские корни, ввиду чего в авторском тексте оказались размытыми семантические смыслы значительной части слов и понятий. Ввиду этого мы вынуждены были устранить указанные недостатки, оставив без изменения основную авторскую идею.
 
       Редактор издательства
       «Свет Православия»
       игумен Евмений

      Настоящая книга представляет собой сборник статей по литургическому богословию и является результатом нескольких лет работы в Белградском литургическом кружке, в Белградском Братстве преподобного Серафима Саровского и преподавания в Битольской Духовной Семинарии святого Иоанна Богослова. Он представляет собой скромную попытку подойти к толкованию православного богослужения, хотя бы некоторых его моментов.
      Необходимость систематического толкования нашего богослужения ощущается уже давно. Под влиянием сложных и запутанных исторических причин свою жизнь мы отделили от веры, предоставили Господу Богу ничтожнейший и маленький кусочек нашей жизни — несколько кратких минуток. Даже те, кто в наше безбожное время еще не потерял свою веру окончательно, те, кто в наши апокалиптические дни снова пришли к Богу и Церкви, все же не знают и не могут знать Православия, его неисчетных богатств и неизмеримых глубин.
      Когда-то, во времена Вселенских Соборов и святых отцов, богословские споры выносились даже на улицу и базарные площади, жаждой богословствования была пропитана вся повседневная жизнь христианина. Богословие и религиозные знания были предметом не только избранных людей так же, как и обязанность жить по Христовым заветам не ограничивалась узким кругом подвижников, как в наши дни. Все не только интересовались богословием, но жилиэтим. Богословие воплощалось в жизнь, в действительность. И даже тогда, когда начал ослабевать порыв деятельной, религиозной жизни, когда богословская наука сконцентрировалась в духовной школе и келлии монаха, в средние века Византии и в века расцвета Святой Руси народ был действительно живым хранителем благочестия. Не разделенные на чуждые друг другу по духу классы и сословия, не отделенный от Бога и Церкви народ наш православный даже в тяжелые годы своего исторического бытия, при всех трудностях своего культурного развития все же тяготел к Свету и Истине Православия, строил свою жизнь в Церкви.
      В глазах образованного и высокоцивилизованного человечества, всех современных мудрецов, почитающих себя по слову Апостола «чем-нибудь, будучи ничто»(Гал. 6, 3), образованность того времени и высокая, истинная духовная культурность кажется мраком, грубым невежеством, отсутствием тяготения к прогрессу и цивилизации. Наши историки, либеральствующие профессора и ученые-нигилисты всегда именно так и представляли нам в школе и в литературе жизнь и духовно-культурный облик старого византийца и русского. Богатейшие сокровища духовной культуры, вся литература и искусство того времени почитались у нас результатом культурного упадка, умственного оскудения, отсталости в сравнении с западной, романо-германской культурой.
      Между тем, предки наши черпали глаголы вечной жизни и единственно ценное в самом Источнике Знания, приобщались плодам истинного просвещения. И все это: духовная культура, богословская начитанность и византийца и гражданина Святой Руси, кажущаяся сынам гордой европейской культуры чем-то диким и мрачным, — приобретались ими в Церкви, в храме, в богослужении, в литургическом богословии как живом опыте Церкви. Не было тогда Семинарий, Академий и теологических факультетов. Боголюбивые иноки и благочестивые христиане пили живую воду боговедения из стихир, канонов, седальнов, прологов, Четьих-Миней. Церковный клирос и амвон заменяли тогда профессорскую кафедру. За время всенощных, заутрений, повечерий, под умилительное пение сладкогласных «подобнов» (а не концертных рулад и солирований), под звуки древнего знаменного и греческого распевов воспитывалось благочестие крепкое, незыблемое, вырабатывалось православное мировоззрение, воплощаемое в жизнь, а не только остающееся туманной философской теорией. Собирали в церквах эти молитвенные крины и, переживая их благоговейно, строили по ним свой быт и уклад.
      А потом наступило время, когда стали отравлять народную душу, приобщать ее к чуждой европейской духовной культуре, пленили Церковь, отделили интеллигенцию неверующую от еще верующего народа, уводили народ на другие, чуждые, пути и тропинки, и, как следствие — блуждание впотьмах без Бога и веры. А теперь, после десятилетий горьких разочарований, кровавого кошмара революции, мучительного отрезвления от пьяного угара неверия и европейского материализма, изломанные и больные, искалеченные душой, мы вернулись к Богу и Церкви. Снова зазвучал обращенный к исстрадавшемуся русскому человеку нежный, материнский голос Церкви, отверзлись «Отчие объятия»и «Бог Милосердный, якоже Отец чадолюбивый»приял его к Себе. И снова зазвучали забытые мотивы песнопений, снова с клироса зажурчал живой поток благодатных слов, заструилась в душе теплота, воскресла вера, открылись очи к лицезрению потерянного, забытого небесного и вечного. Но отвыкли мы от этих непонятных слов и образных наречий византийского и печерского инока. Стоим и не понимаем, внимаем и не разумеем. Разучились понимать божественный язык церковных песнопений, разучились отличать под вековым слоем копоти и пыли на иконах их дивные орнаменты, разуметь смысл иконного писания. Все это скрыто, непонятно, чуждо нашему слуху и зрению. Привыкшие к реализму передвижничества и академизма, мы не понимаем больше истинной красоты неземных образов наших икон и божественных откровений из другого мира; воспитанные на современной поэзии декадентства, мы не понимаем поэзии церковной, ее глубокого неизреченного смысла. Мы не можем понять даже того, что в храме может быть вообще что-то жизненное, реальное, что есть смысл в нашем богослужении. Внутреннего богатейшего содержания нашего литургического богословия мы не разумеем. Богослужение перестало быть для нас источником боговедения. Вернулись в Церковь, а того, что поют в церкви, не понимаем. Надо растолковать, объяснить.
      С необходимостью толкования богослужения, раскрытия нашего литургического богословия мы и столкнулись в работе Белградских студенческих Братства и кружков, а также в своей педагогической деятельности в семинарии. Перед служителем церкви, пастырем, преподавателем литургики, проповедником, непочатый край работы, огромный материал для исследования. Здесь каждая молитва, каждый праздник, обряд и служба требуют своего объяснения и раскрытия. Пришедшая к вере и Церкви интеллигенция пытливо ищет, жаждет и требует разъяснения того, что происходит в храме, толкования благодатной жизни церковной, раскрытия нашего богослужения как источника боговедения.
      В богослужении сокрыто все наше богатство, вся ризница наших духовных сокровищ. Глубины догматических истин, величайших откровений Божьих, как и нравственные заповеди, прикровенно содержатся в стихирах, тропарях, канонах. Ключевский говорил: «Люди, слышавшие проповедь Христа на горе, давно уже умерли и унесли с собой пережитое ими впечатление; но и мы переживаем долю того впечатления, потому, что текст этой проповеди вставлен в рамки нашего богослужения»(Курс русской истории, том III, стр. 366).
      Наша литература не особенно богата в этой области. Круг годичного богослужения, двунадесятые праздники исключительно полно, прекрасно и со всех сторон (и исторически, и догматически, и таинственно) объяснены профессором Киевской Духовной Академии М. Скабаллановичем в его серии «Христианские праздники». Толкованиями Гоголя, Дмитревского, «Письмами о богослужении» А. Н. Муравьева и еще несколькими новейшими трудами в этой области можно, пожалуй, ограничить всю нашу литературу по литургическому богословию, объясняющую суточный, годичный и отчасти седмичный круг богослужения.
      Предлагаемый сборник представляет собой слабую попытку дать некоторое толкование нашего седмичного круга богослужения («Шестоднев»). Остальные три статьи представляют собой разработку литургического понимания отдельных вопросов богословия: личности Богоматери (в очерке «Не рыдай Мене Мати»), общего подхода к нашему богослужебному материалу.
      Наш сборник отнюдь не представляет собой чего-либо законченного. Ни в цикле «Шестоднев», ни в остальных статьях мы не смогли, да и не пытались дать что-либо цельное и систематическое. Рассматривая литургическую концепцию отдельных догматических вопросов (Ангелы, Крест, Богоматерь, творение), мы и не предполагали дать совершенную и систематическую разработку. Наша задача главным образом состояла в том, чтобы дать общую литургическую характеристику данного вопроса, вскрыть перед читателем-христианином наиболее яркие, красивые и глубокие по содержанию места православного богослужения.
      Может показаться странным, что, пытаясь дать объяснение седмичного круга богослужения, мы ограничились только Шестодневом, оставив толкование главного и первого дня — воскресения, его смысла, внутреннего содержания недельного богослужения. Но этого вопроса нередко касались и ранее. Воскресная служба Октоиха в богословской литературе и современной печати была раскрываема неоднократно. Считаем нужным указать на последнее, прекрасное толкование богослужения именно этого дня в книжке проф. Н. А. Арсеньева. «Душа Православия. Радость Воскресения и преображение твари»(Новый Сад. 1927 г.). Наш очерк «Новая тварь радуется» мог бы, может быть, несколько развить основные мысли г. Арсеньева и посему в некоторой мере восполнить и недостающее седьмое место к Шестодневу, так как вопрос преображенной твари стоит в тесной зависимости со смыслом Воскресения Христова.
      В нашем объяснении седмичного круга богослужения и других затронутых вопросов мы пользовались литургическим материалом Октоиха, Миней, Триодей, Часослова и других книг, дополняя его и объясняя соответствующими выдержками из творений святых отцов, древних литургий, житийной литературы, прологов и, конечно, нашим изумительным, неоценимым богатством: древней православной иконографией, живым, неумирающим памятником нашего боговедения. Мы не решались посягать на сладкозвучный церковно-славянский язык наших молитв и песнопений, но где это было нужно для большей доступности запутанного, подчас, славянского текста, прибегали к объяснению на русском языке, сверяя при этом перевод с греческим подлинником.
      Задачей наша состояла в том, чтобы дать верующему, православному, благочестивому христианину возможность хотя бы вкратце познакомиться с красотой и глубоким смыслом нашего богослужения и с помощью его ближе подойти к боговедению и познанию «великой тайны благочестия» — воплощения Божия Слова нашего ради спасения, воскресения, преображения. Если нам это удастся, хотя бы отчасти, мы сочтем свою задачу выполненной. Мы призываем русского православного христианина подойти со страхом Божиим, верою и любовьюк Источнику Жизни в Господе, к благодатному бытию в Церкви.
      Считаем своим долгом и особым удовольствием сердечно поблагодарить членов Братства преподобного Серафима П. С. Лопухина и Н. А. Плотникова за все их труды и заботы по изданию, корректированию и печатанию книги, как и всем, оказавшим помощь советом и указанием.

 
      Как-то летом, бродя по сербским монастырям, я зашел помолиться и к святой Параскеве. С чувством особого благоговения и некоторого волнения подходил я с котомкой за плечами, с посошком в руке к холмистому Церу по извилистой, пыльной дороге.
      Вот мелькнул красный купол, еще поворот дороги, и белая, яркая церковка встала передо мной. Калитка, забор и тропинка к церкви… Остановился, перекрестился и с трепетом вошел. В трапезной небольшой монашек в белом подрясничке, с рыжей бородкой и такими лучистыми глазами встретил меня и указал, как пройти к храму. Я перешагнул порог церкви, и передо мной открылась та картина, которую я иначе не назову, как отрывок из Пролога, дивный рассказ из Четьих-Миней, ибо все мое недолгое пребывание там стало жизнью в какой-то чудесной, иконописно житийной обстановке.
      Две мерцающие лампадки у местных икон, тьма в церкви, и лишь на клиросе несколько свечек в руках у певцов. Кое-где серые пятна кланяющихся фигур — жители соседних деревень. Высоким голосом читает монашек кафизму, и гулким эхом в церкви тонут концы стихов. Тихо вздыхает рядом со мной старушка в большом платке. Огромная тень ее головы от мерцающей свечки прыгает по стенке. Из алтаря выходит в мантии служащий иеромонах и перед царскими вратами произносит ектению. Тягучий голос канонарха, отрывистое, уставное пение хора, поклоны, мерцающая игра лампад. В алтаре пономарит старый-старый схимник, с длинной бородой и смуглыми глазами из-под надвинутого на лоб кукуля.
      Каждодневные службы, стояние на клиросе с братией, чтение, общая молитва вечером, поклоны и тихий, вздыхающий шепот: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго!»
      И вот среди всей этой братии, среди этих русских иноков стоит маленькая, черная фигура святителя. Трудно говорить о таких людях, трудно даже подойти. С особым благоговейным трепетом склоняешься в земном поклоне перед ним, прося его благословения. И, не смотря в его лицо, принимаешь широкое, немного отрывистое и резкое, осенение его маленькой, суховатой рукой. И особенное благоговение касается души, если взглянуть в его лицо: немного припухшая, точно детская, верхняя губа, черная, маленькая бородка, длинные, волнистые волосы почти до пояса, слегка раскосые глаза, надвинутый клобук. Великий постник, молитвенник, человек особой духовной жизни, уже увидевший те высоты и лазурные, светлые дали, которые видимы им, этим полуземным людям, этим ангелам во плоти, живущим уже не здесь.
      Особое настроение созидалось у меня. Светлой, лунной ночью на винограднике, в шалаше, лежа на скамейке и отдыхая от службы в церкви и дневного зноя, задумывался я над этой особой тихой жизнью. Истосковалась душа, в изгнании сущая, по этим нашим белым русским обителям, по ските, пустыньке, по старцам и схимникам, по ночной службе и сладкопению, по аромату монастырского жития. Здесь, вдали от полей и лесов Святой России, среди хоть и братского, православного народа, но не знающего этой красоты, не ведавшего ее, не видавшего этих белых оград и темных келлий, — здесь особенно остро чувствовалась тоска по русской святости, возможность хоть приблизительного, хоть далекого воспоминания о ней. Среди сербских монастырей, среди пустых келлий и заглохших, запыленных церквей особенно ярко ощущалось это настроение, эта монастырская, тихая жизнь. Виделось, конечно, только светлое, недочеты почти не замечались.
      Ранним утром, до солнечного восхождения, шел я из шалаша, сбивая росу, в церковь к заутрене. Иеромонах сутулой походкой приближается к колокольне и мерными ударами созывает братию в храм. Тянутся черные тени, раскланиваются по сторонам и уже стоящему святителю, и идут на клиросы. Вникая звучащим с клироса, читаемым из толстых книг канонам, поучениям, псалмам, вслушиваясь в эту неизреченную глубину православной сокровищницы, взирая своими немощными, худыми очами в лик Православия душа моя озарялась тихим благодатным светом богодухновенных молитв и песнопений, переживая особое чувство полноты церковности.
      И часто за время моего пребывания в монастыре, зайдя в церковь ранее службы или оставаясь там после службы, я видел стоящего на клиросе с опущенными ресницами и надвинутым клобуком святителя, который долго просматривал и перекладывал эти толстые книги в желтых переплетах. Его маленькие руки переворачивали страницы плотной, шершавой бумаги, глаза пробегали по строкам черного и красного письма. Подолгу, упиваясь стилем и образностью этих слов, он взирал на эти много-много раз перечитанные и пропетые строки, пересыпал из руки в руку полные пригоршни самоцветных камней.
      Я думал: «Вот я, приподнимая эту златотканную завесу из потемневшей от времени парчи божественных слов, заглядывая в эти глубины, трепетно, прикровенно познаю и принимаю в себя эти лучи неземной красоты, несмотря на свое неведение, немощь, полную приверженность к тяжелой мирской, земной жизни. Это — для меня, далекое, знакомое, но почти забытое, почти неведомое, таинственное откровение божественных глаголов, для меня, для моей ничтожности. Но он?… Этот святитель, постник, молитвенник, подвижник, этот маленький сутуловатый монах, что ищет он в этих книгах? Неужели же он, в своих молитвенных подвигах внимающий неземной ангельской песни, неужели и он ищет того же, неужели же и ему эти книги — откровение?»
      Вспоминается рассказ об одном разговоре с отцом Иоанном Кронштадтским. На вопрос отцу Иоанну, откуда у него такая вера, он ответил: «От частого служения литургии и вседневного чтения Миней», не Четьих-Миней, а богослужебных книг, служб нашим святым и нашим праздникам. Вот откуда такая вера! Вот откуда то особое настроение! И эти, сколь близкие и родные еще издавна, толстые книги, стали еще ближе, еще дороже. Стали нужнее. В них виделся не только труднопонимаемый славянский текст витиеватых и простых молитв, но и источник крепости, источник веры, радость подлинного жития о Господе.
 

* * *

      Святая Параскева… В ее монастыре, в глуши холмов и перелесков русские иноки-изгнанники собрались для служения православной Красоте. Созданная их трудом и молитвами обитель засияла светом на всю округу. В возгласах канонарха, в сладкопении стихир и канонов воссияла огоньком православная церковность, о которой сказал кто-то, что она дает судить о том, что православно и что нет, открылась сокровищница, полная драгоценных алмазов и изумрудов.
      Я начал с этой русской обители. С нее именно потому, что в ней впервые после нескольких лет изгнанничества я снова обрел потерянную красоту православного русского богослужения. Стояние на клиросе в храме Святой Петки [ ], чтение этих дивных книг, поучения из патериков, прологов, звуки последних стихов, вечерняя молитва, рокочущий голос чтеца — все это вернуло меня к русской богослужебной красоте наших обителей. Все это напомнило мне столь многое из потерянного в России.
      И главное — эти толстые книги. Они вернули мне некоторые забытые мысли. Как это странно: иногда случается, часто совершенно неожиданно, некоторые вещи заставляют начать снова думать о том, о чем раньше не удавалось и не умелось подумать. Так вот и теперь явилось то особое настроение в переживании церковного богослужения и особенно в отношении к церковным песнопениям, явились, казалось, забытые чувства, о которых хочется сказать несколько слов.
 

* * *

 

      «У Сифа также родился сын, и он нарек ему имя: Енос; тогда начали призывать имя Господа»

      (Быт. 4, 26). Какими странными, и в тоже время простыми, кажутся эти слова: «тогда начали призывать имя Господа».
 
      До этого первые люди не призывали Господнего имени, после грехопадения впервые при Еносе началось общественное прославление Бога. При нем, быть может, родились первые молитвы, впервые возникло богослужение. Нам страшно это простое повествование Библии. Если мы не отрешимся от нашей теперешней обстановки, от нашего религиозного сознания, то, обладающие богатством молитв и обрядов, мы себе с трудом можем представить это первое призывание имени Господнего. Сознание оцерковленного человека не может себе ясно представить мертвой, нецерковной жизни. На всем протяжении ветхозаветной истории мы находимся под этим гнетом мертвенной, нецерковной религиозности Церкви не творческой, не имеющей в себе силы, не обладающей живительным Источником. И так до Христа Спасителя.
       «Процвела есть пустыня, яко крин, Господи, языческая неплодящая Церковь пришествием Твоим, в нейже утвердися мое сердце» [ ].
       «Жезл во образ тайны приемлется, прозябением бо предразсуждает священника, неплодящей же прежде Церкви, ныне процвете древо Креста в державу и утверждение», [ ]  —так поет песнописец. За мертвой неплодящей Церковью явилась Церковь Христова, которая «столп и утверждение Истины», Невеста Христова, «утвержденная на камени заповедей», на «камени, Иже бысть во главу угла»и «Иже есть Христос, паче Коего несть ни свята ни праведна», Единая, Святая, Соборная, Апостольская Церковь, Тело Его, залог спасения всех нас. В ней, и только в ней, веруем мы, наше спасение, только в переживании церковности. Церковность есть жизнь, и, как всякая жизнь, недоступна рассудку, жизнь в Духе, и критерий правильности этой жизни — Красота. «Да, есть особая красота, — говорит отец Павел Флоренский, — духовная, и она, неуловимая для логических формул, есть в то же время единственно верный путь… Знатоки этой красоты старцы духовные, мастера художества из художеств»…
      Наши святые угодники, преподобные и святители, просиявшие подвигами своего жития у Господа, создали нам эту красоту. Они наполнили церковную ризницу этим богатством, этими бесценными дарами, возрастили молитвенные крины сего духовного вертограда.
       «Отцы пустынники и жены непорочны»…
      От них у нас это дивное наследие через длинный ряд веков, через всю историю нашей Церкви, сохраненное нам это богатство, дерзновенное, самое большое и святое, что у человека есть, — это его обращение к Богу, это те слова, которые он наедине говорит Самому Господу, это те несовершенные и бледные словесные изображения своей веры и любви к Богу, которые он смиренно, но и дерзновенно преподносит Престолу Всевышнего и полагает подножию Его. И они, эти словеса чистые, сохраненные нам, грешным Самим Богом внушенные и навеянные тихим помаванием Голубиных крил Духа Жизни Подателя и Утешителя, словеса, сложенные из самых глубин сердца — эти святые слова сохранены в чудных, таинственных книгах.
      Не с нашей человеческой логикой подходить надо к ним, к этим хранилищам Духа Истины, а с чувством особой смиренной веры.
       «Не мудростию и богатством да хвалится смертный своим, но верою Господнею православно взывая Христу Богу»…
      Не как к простой книге надо подходить к ней, не как к простому печатному слову, не мимоходом, как ко всякой книге. Не так, а смиренно, со склоненной головой… С огарочком яркой восковой свечи, трепетной рукой раскрываю я огромную толстую книгу, лежащую на потертом, кожей обтянутом, аналое. В голове мрачные мысли, в сердце тоска по чему-то неизведанному, в душе выжженная житейской заботой и смутой пустота. С трудом различаю я перед собой бледноватый от времени текст. Руки трепетно перелистывают лист за листом… Мысль остановилась… Не думается ни о чем. Я не воспринимаю смысла читаемого. Непонятный славянский текст. Прыгают жирные, черные и красные строки и мелькают завитые начальные заставки. Толстый кожаный переплет с тиснением, полустертая медная застежка.
      Красной киноварью мелькают надписи: «Канон, творение Кир-Иоанна», «стихира», «слава», «подобен Доме Ефрафов», «и ныне»и так далее; и все мелькают на каждой странице без порядка, кажется, и без счета. И непонятен мне этот язык, страшна мне эта Минея с шершавыми листами, закапанными воском. Сколько рук перелистывало эту святыню, сколько глаз пробежало по этим строкам, сколько служб было пропето по ней!..
      Подымаю кверху голову и смотрю сквозь тусклое окно на загорающиеся на небе звезды. Перед окном качается ветка с золотыми листьями; на небе вспыхивают огоньки. Тихое полудремотное состояние. Полузакрыв глаза, смотрю на огромный лик Спасителя, темный, с большими-большими глазами, старого письма, огонек от лампады и солнечный луч играют на нем. Тихо-тихо… Со старинных икон, с покоробившихся досок смотрят лики. Наклоненные в сторону фигуры, большие выпуклые лбы, завитые бороды, яркие краски, крестчатые ризы. В святительских омофорах, в мантиях и схимнических аналавах, в простом иноческом одеянии угодники Божии, постники, подвижники, молитвенники и скорые заступники, «сограждане ангелов», святые, создавшие для нас богослужебную письменность, творцы этих песнопений и молитв, вписавшие свои богатые дары Духа в эти толстые книги и сами сподобившиеся молитв и служб. Изо дня в день, число за числом, на каждой странице этой Минеи, стоят эти службы святым. Озаренные благодатью Духа Святаго, укрепившие себя в постнических и молитвенных подвигах, они, движимые Божественной силой, слагали из сердца своего эти словеса разумения.
       «Слова молитвенные суть молитвенные излияния из сердец святых мужей и жен. Исторгавшиеся, когда Духом Божиим движимы, они изрекали перед Богом желания сердца своего. В них заключен дух молитвенный; сим же духом преисполнишься и ты, если будешь прочитывать их как должно, подобно тому, как дух какого-нибудь писателя сообщается тому, кто читает его с полным вниманием», — так говорил епископ Феофан, затворник Вышинский. И дальше поучает он: «Внезапные порывы значат, что молитва начала водворяться в сердце и наполнять его»…
      Слова этих книг не простые слова — они навеяны Духом Святым, Им вдохновлены. И страшно становится при этой мысли, страшно своей немощи и ничтожности. Вникая в слова сии, не умом, конечно, не мудростью, не тщанием ума своего, а порывом сердца, душою дерзаешь проникать в Божественные глаголы.
 

* * *

      Переворачиваю листы. День за днем мелькают перед глазами праздники, дни святых, преподобных, мучеников, чтимых икон Божьей Матери, и каждому дню посвящены свои песнопения. Все они перед глазами, все житие их отпечатано в этих страницах. Вся творческая жизнь, результат созидательной работы всей красоты церковного духа, запечатлелась в этих подобнах, стихирах, тропарях как в длинной нити прекрасных жемчужин, нанизанных благоговейной рукой студийского инока, подобранных по оттенку, цвету, красоте, одна к другой, сверкающих матовым блеском.
      И дальше идет какой-нибудь канон, творение Кир-Косьмы с замысловатым «краестрочием»; и представляется греческий дивный текст, написанный стихами так, что начальные буквы каждой строки дают акростих, полный глубокого смысла, — «краестрочие»или «краегранесие»канона, — текст в таком виде, к сожалению, не сохранившийся в славянском переводе. И дальше, как некие изумруды, сияют загадочным, бездонным светом «догматики», полные бездонного догматического смысла, подобно алмазам, отточенные тропари…
      Всматриваюсь в службу святому (11 октября). Святительское облачение, на его иконе старинного письма горящий взгляд устремлен к Источнику Жизни Вечной. Лицо его заклеймено позорными стихами, выжженными нечестивыми иконоборцами за его стойкость и приверженность к поклонению святым иконам, за что он и прозван «Начертанным». Феофан Исповедник и творец канонов митрополит Никейский. Еще иноком лавры св. Саввы Освященного начавший подвизаться в сложении стихов духовных, возлюбивший паче всего писание канонов и создавший их дивные образцы.
       «Положи, Господи, Твоей Церкви утверждение, пребывати в век века непреложной от смятения ересей» [ ], — так взывает Начертанный святитель после водворения мира в Церкви по низложении иконоборческой ереси. Тот же Феофан–творец написал дивный канон Благовещению. Кто не знает этого прекраснейшего канона, этого умилительного диалога Пречистой Девы с Гавриилом? Он же написал канон на погребение, и из его уст мир впервые услышал кондак «Со святыми упокой».
      Еще несколько страниц, и дальше идет служба другому святому, великому поэту Православия, святителю, узревшему Пречистую Деву и сложившему Ее Божественную Похвалу.
       «Украшен добродетельми, Косьмо», — поет ему Церковь и взывает: «радуйся, отче пребогате»… Отче пребогате! Есть ли точнее и вернее определение ему? Он также был иноком лавры св. Саввы, совоспитанник величайшего Дамаскина и его сподвижник, иерусалимский инок и Маиумский епископ, «сосуд божественной благодати».