Кеннели рухнул на землю и, собрав всю свою волю в кулак, попытался привстать на четвереньки. Его обожженные ладони, на которые он опирался всем своим телом, страшно болели. У него было чувство, как будто в них впились сотни острых стеклянных осколков. Несмотря на это, Кеннели вновь встал на ноги и заковылял дальше, почти ничего не видя. Но все же он мог слышать. Он слышал шорохи, тихое дуновение ветра, шум леса. Шаги. И голоса. Голоса? Неужели это голос Салида?
      Сознание этого придало ему силы. Однако одновременно он понимал, что был на пределе, что исчерпал почти всю жизненную энергию и расходует на движение, мысли и поступки последние силы. Каждый вдох, который он делал сейчас, стоил одного года жизни. Но ему и не требовалось много времени. Ему необходимы были всего лишь несколько секунд — для того, чтобы поднять свою полуавтоматическую винтовку и спустить курок.
      Внезапно Кеннели стал немного лучше видеть, и его мысли несколько прояснились. Салид со своими спутниками стоял всего лишь в нескольких шагах от него. Кеннели узнал Салида по тому же признаку: палестинец был единственным человеком, который имел оружие.
      “Человек, который будет тебя судить”? Нет. Кеннели больше не верил в эту чушь. Все это было сплошным суеверием. В подобный вздор верили лишь примитивные народы и простодушные люди, но не он, человек, искушенный в вопросах жизни и смерти. Кеннели решил, что он должен доказать этому призраку, составленному из массы насекомых, его неправоту. Пусть Кеннели умрет, но он умрет не от руки Салида.
      Кеннели поднял свою винтовку, прицелился и нажал курок.

* * *

      Салид задохнулся, упал на стену и схватился обеими руками за горло. Сквозь его пальцы заструились пульсирующим потоком алые ручьи крови. Задыхаясь, он упал на землю и начал кататься по ней, а затем внезапно замер. Это произошло так внезапно, как будто Салид был машиной, у которой отключили блок питания.
      Эта пуля могла попасть и в Бреннера, на мгновение он даже почувствовал ту боль, которая пронзила тело Салида, и оцепенел. Бреннер даже не испугался, у него было такое чувство, как будто его запас эмоций исчерпался. Йоханнес, стоявший рядом с ним, в ужасе закрыл лицо руками и приглушенно зарыдал. Но Бреннер оставался все таким же безучастным. Единственный вопрос, который мучил его, был вопрос “Почему?”. Этот вопрос он задавал себе с холодным любопытством, словно исследователь, стоявший в стороне от событий. Вся эта история казалась ему бессмысленной. Почему они пришли сюда? Неужели только для того, чтобы Салид погиб на этом месте?
      Бреннер услышал шорох и, оглянувшись, увидел силуэт человека, ковылявшего к ним. В сумерках этот человек казался призраком, и его жуткий образ еще больше воспалял фантазию Бреннера, рождая в его душе страхи.
      Человек, приближавшийся к ним, был похож на труп, сгоревший в огне. Его одежда превратилась в пепел и спресовалась в угольную пыль, которая въелась в плоть живого мертвеца. Лицо, вся голова и руки превратились в одну сплошную рану, из которой бежала кровь, Бреннер не думал, что этот сгоревший в огне человек мог хотя бы что-нибудь видеть. На месте его глаз образовались огромные волдыри, а губы были растянуты в неестественную улыбку. Человек сильно прихрамывал, как будто у него была сломана нога, и оставлял за собой кровавые следы, четко отпечатывавшиеся на снегу. Казалось, что это был оживший труп, он просто не мог двигаться! Однако он двигался, приближаясь к Бреннеру и Йоханнесу. Более того, этот человек волочил за собой свою искореженную винтовку. Если он действительно произвел из нее выстрел, то это настоящее чудо. Эта винтовка по всем законам должна была взорваться у него в руках.
      Однако Бреннер все еще не испытывал никакого страха, хотя такое чувство вполне было бы оправданным. Этот живой труп походил на демона — демона, который таился вовсе не за дверью, ведущей в подвал, а в опустившейся над миром вечной ночи. Этот демон вышел из тьмы и убил Салида, а затем он убьет Йоханнеса, а также его самого, Бреннера. Бреннер, конечно, мог бы убежать от этого призрака, смешно ковыляющего к ним, волоча свои ноги. Но куда он мог убежать? И зачем? В мире больше не существовало места, где бы он мог укрыться. Кроме того, Бреннеру надоело убегать от опасности. Всю свою жизнь он только и делал это — он убегал от чего-нибудь или от кого-нибудь, причем чаще всего от себя самого. Но теперь он устал и больше не хотел ни от кого убегать.
      Но этот кошмарный призрак явился сюда, по-видимому, не для того, чтобы уничтожить их. Он подходил с трудом, касаясь плечом каменной стены и оставляя на ней кровавый след. Когда человек приблизился, Бреннер почувствовал запах горелого мяса и раскаленного металла. Бреннер не тронулся с места, но и живой труп не предпринял ничего. Казалось, он не хотел причинять вреда ни ему, ни Йоханнесу. Сильно прихрамывая, он подошел к трупу Салида, остановился над ним и снова поднял свою винтовку. Дуло было направлено прямо в голову палестинца, но пальцы не слушались обожженного человека, и он никак не мог спустить курок. Он вынужден был снова опустить свое оружие, и его пальцы разжались, и винтовка упала на землю. Он сделал пару неуверенных шагов, из его груди вырвался странный клокочущий звук, как будто он пытался что-то сказать, а затем он протянул руку в сторону Бреннера. В этом жесте не было ничего угрожающего, скорее он походил на мольбу о помощи.
      На этот раз Бреннер все-таки отступил на шаг назад, содрогаясь от отвращения. Слишком ужасной выглядела искалеченная рука живого трупа, от которой распространялся приторный удушающий запах. Человек опустил руку, бросил умоляющий взгляд на Йоханнеса и наконец обернулся к распахнутой двери. На его красное от ожогов лицо упал мерцающий свет факела, и в этот момент незнакомец еще больше стал похож на демона. Шатаясь, он приблизился к дверному проему, шагнул за порог и остановился на краю верхней ступени лестницы, стараясь сохранить равновесие.
      Салид зашевелился. Бреннер заметил его движение боковым зрением, но не придал этому сначала значения, думая, что ему это только показалось. Ведь Салид был мертв, мертв окончательно и бесповоротно! Пуля буквально разорвала его горло, и палестинец лежал в огромной луже крови. И все же, несмотря на это, он шевелился. Жизнь и смерть изменили свое содержание, это были уже не те понятия, к которым привык Бреннер.
      Салид медленно, с трудом приподнялся и потянулся за своей винтовкой. Пуля, должно быть, пробила не только его мышцы и сухожилия, но и раздробила кости, так что голова Салида болталась из стороны в сторону, но его руки тем не менее крепко сжимали оружие. Громкий звук, с которым палестинец передернул затвор, был похож на пушечный залп, его эхо разнеслось под аркой толстых каменных стен.
      Обожженный человек повернулся и уставился на Салида. Несмотря на его сгоревшее лицо, Бреннер уловил выражение безграничного страха на нем.
      — И все же это свершилось, — прошептал человек.
      Но в этот момент раздался пронзительный крик Йоханнеса, такой ужасный, как будто в него тоже попала пуля.
      — Нет! — кричал патер. — Нет! Не надо больше! Я больше этого не допущу! Не надо!
      Он бросился вперед, не обращая внимания на то, что тем самым оказался на линии огня, встав между обожженным человеком и Салидом. В отчаянии патер вцепился в Салида, стараясь вырвать из его рук оружие, но было уже поздно. Возможно, Йоханнес сам способствовал тому, что Салид нажал на курок.
      Раздался глухой звук выстрела. Йоханнес опять закричал, но на этот раз от боли, однако он не выпускал Салида из своих рук, еще крепче вцепившись в него.
      Салид снова выстрелил. Выстрел отбросил Йоханнеса назад, но патер не выпустил плечо Салида из своих цепких пальцев, увлекая палестинца за собой. Оба кубарем покатились в дверной проем и, сбив обожженного незнакомца с лестницы, рухнули вслед за ним в глубину подвала.
      Бреннер опрометью бросился к лестнице, но он не мог помочь скатившимся по крутым ступеням в глубину подвала людям Все трое достигли уже подножия лестницы, прежде чем Бреннер успел преодолеть лишь половину ступеней. Но, несмотря на это, Бреннер продолжал прыгать со ступеньки на ступеньку, а последний участок лестницы преодолел одним прыжком, упал на колени и вскрикнул от страшной боли, пронзившей его коленную чашечку. И все же, превозмогая боль, Бреннер стал на четвереньки и пополз к неподвижно лежавшим на площадке людям, только что скатившимся сверху.
      Он уже ничем не мог помочь им, было слишком поздно. Салид лежал с широко раскрытыми глазами в огромной, быстро растекавшейся луже крови. Обожженный человек находился чуть поодаль и тоже лежал совершенно неподвижно, по-видимому, он был мертв. На крутой лестнице, состоявшей из тридцати пяти ступенек, легко было сломать себе шею. Сам Бреннер четыре дня назад проделал уже этот путь, но его спасла какая-то неведомая сила, сразиться с которой они явились сюда. Бреннер взглянул на обожженного человека лишь мельком и тут же подполз к Йоханнесу. Перевернув патера на спину, он убедился, что тот мертв. На его груди и животе зияли огромные раны, но лицо молодого иезуита хранило выражение мира и покоя. Мрачный огонек в его глазах потух, но они не были похожи на глаза мертвого человека. Бреннеру показалось, что эти глаза хотят ему что-то сказать, успокоить его. Йоханнес обрел наконец покой. Где бы ни находилась сейчас его душа, она чувствовала облегчение после ада, пережитого Йоханнесом здесь.
      — Но почему? — еле слышно прошептал Бреннер, хотя ему хотелось кричать от отчаяния. Он хотел найти объяснение всем этим бессмысленным смертям.
      Внезапно он услышал ответ на свой вопрос.
      — Потому что это было необходимо. Для них самих и для всего человечества.
      Голос доносился сверху, и еще прежде, чем он поднял голову, чтобы взглянуть на лестницу, Бреннер догадался, кого сейчас увидит. Это было точное повторение сцены, пережитой им четыре дня назад. Девушка стояла в той же позе, в какой она стояла в тот момент, когда он рухнул вниз с лестницы и потерял сознание. В этой точке пространства время как будто остановилось на четыре дня, а теперь снова пошло вперед.
      Бреннер ничего не сказал. Он неподвижно сидел у подножия лестницы, положив себе на колени голову Йоханнеса и закрыв правой рукой глаза, как будто хотел защититься от этой страшной картины — от явления ангела, ставшего вдруг чертом, пришедшим за ним, Бреннером. Бреннер не боялся смерти. Он хотел только, чтобы все это быстрее кончилось.
      Астрид спустилась к нему в подвал и остановилась в двух шагах от Бреннера. Она долго и печально глядела на труп Салида, а затем отвернулась от него. Во взгляде девушки было что-то пугающее, и Бреннер не мог долго выдержать его без содрогания.
      — Зачем весь этот жестокий спектакль? — снова спросил он. — Неужели кому-то доставляет удовольствие мучить нас? Почему вы просто не убили нас сразу же, на месте?
      Голос Бреннера сорвался на крик.
      — Потому что все должно было случиться так, как это было предопределено, — ответила Астрид, а затем показала на Салида и Йоханнеса. — Они должны были привести тебя сюда и оберегать в дороге.
      “В таком случае, он не справился со своей миссией”, — подумал Бреннер, но тут понял, что Астрид показывала вовсе не на Салида, а на обожженного незнакомца.
      — Я ждала тебя, — сказала Астрид. — Ты добирался сюда слишком долго, но должно быть, так было нужно.
      Астрид махнула куда-то в темноту — туда, где терялся темный сводчатый коридор. Бреннеру показалось, что там в темноте происходит какое-то движение, но, возможно, зрение просто обманывало его.
      — Пойдем, — сказала Астрид. — ОН ждет тебя.
      Бреннер осторожно положил голову Йоханнеса на пол, закрыл ему глаза и подошел к девушке. Астрид повернулась и пошла впереди него по коридору.
      Идти им пришлось недолго. Красноватый свет, который Бреннер видел, еще стоя у двери, ведущей в подвал, исходил от сильно коптящих факелов, горевших вдоль стен сводчатого коридора. Коридор привел их к массивной двери, которая была не выше полутора метров и запиралась на тяжелый дубовый засов. Засов был единственным запором на этой двери, здесь не было ни современных замков, ни задвижек для подстраховки засова, но именно простота конструкции последнего вселяла уверенность в его надежности, все эти высококачественные хитрые современные замки можно очень быстро взломать, обладая определенной ловкостью рук, а простой дубовый запор, казалось, сделан на века. На уровне груди в двери было проделано квадратное оконце, зарешеченное ржавыми железными прутьями. Это была дверь, ведущая в тюремную камеру.
      Астрид открыла ее и, нагнувшись, вошла в камеру, махнув рукой Бреннеру, чтобы тот следовал за ней. У Бреннера сильно забилось сердце, и он поспешно переступил порог, слишком рано выпрямившись и больно ударившись головой о каменную притолоку. Бреннер поморщился — не в меру часто ему в последнее время доводилось испытывать боль. Он не стал менее чувствителен к ней, несмотря на то, что ему, как оказалось, выпало играть одну из главных ролей на поле последней битвы между Добром и Злом.
      Бреннер внимательно огляделся вокруг. Это действительно была тюремная камера очень маленьких размеров — пять шагов в каждую сторону. Потолок был таким низким, что Бреннер едва мог стоять здесь, выпрямившись во весь рост, хотя он вовсе не был великаном. Эта камера, как, впрочем, и коридор, ведущий к ней, была вырублена в скале. В камере находились тоже вырубленные из скальной породы двухметровое ложе и рядом с ним алтарный камень, служивший, по-видимому, столом. Стены черны от копоти, слой которой достигал двух сантиметров, в камере стояла страшная духота и спертый запах дыма, воска, пищи и пота того, кто томился здесь две тысячи лет.
      Обитателя этой тюремной камеры нигде не было видно, но в дальней стене имелся еще один невысокий дверной проем. Астрид показала на него и снова махнула Бреннеру рукой, приказывая следовать туда. Интуитивно Бреннер понял, что должен отправиться один. Возможно, миссия Астрид заключалась только в том, чтобы привести его сюда.
      Бреннер вошел в смежное помещение. На сей раз он сделал это осторожно. Его сердце гулко стучало в груди, а руки покрылись холодным потом. Бреннер дрожал всем телом от страшного, пронизывающего до костей холода. ОН был здесь. Совсем рядом. Бреннер ощущал его присутствие, хотя и не видел никого до тех пор, пока не выпрямился и не обернулся. Бреннер ощущал на себе пылающий взгляд, который притягивал его, словно мотылька пламя и, казалось, мог испепелить на месте. Бреннер опустил веки, собираясь с силами. Ему понадобилось все его мужество для того, чтобы снова открыть глаза и вглядеться в НЕГО.
      Они все жестоко ошибались — и Салид, и Йоханнес, и обожженный незнакомец, и сам Бреннер. Они зря боялись Князя Тьмы. Это был вовсе не он, не Враг рода человеческого.
      Вместо сатаны, вместо черта с хвостом, копытами, рогами и огненным дыханием перед Бреннером стоял стройный молодой человек. Он был немного выше Бреннера, а его одежда доходила до лодыжек. За последние две тысячи лет она вышла из моды. Его грудь была перепоясана золотым поясом. Раны на его руках и ногах давно зарубцевались и превратились в тонкие красноватые шрамы, которые были намного меньше, чем ожидал Бреннер.
      Больше всего Бреннера поразила его молодость. Человек, стоявший напротив него, был не старше тридцати лет, и это впечатление не могли изменить ни седая борода, ни длинные белоснежные волосы, достигавшие плеч и отросшие за время заключения. Но его лицо оставалось лицом тридцатилетнего человека, человека, который тщетно старался выглядеть старше. Правда, его глаза производили совсем другое впечатление. Они не были молодыми, но они не были и старыми. Эти глаза жили вне времени. Это были глаза существа, для которого миллионы лет длились словно один день, а секунда казалась вечностью. Кем бы ни было это существо, явившееся перед Бреннером в образе молодого человека со шрамами на руках и ногах и крохотными красными царапинами, испещрявшими лоб, оно было величественнее человека и обладало всемогуществом. Его гнев, как и его милость, были безграничными.
      Человек в белом одеянии поднял руку и указал ею на Бреннера.
      И в тот же момент Бреннер прозрел. Он познал наконец Истину.

* * *

      — Я этого никогда не делал. Я пришел к вам как друг, а не как судья.
      — Ты лжешь, — заявил Иуда. — Ты послан сюда для того, чтобы судить нас и выносить нам приговоры. Но я не допущу этого. Я раскусил тебя. Ты можешь дурачить кого угодно, но тебе не удастся меня обмануть. Я знаю, почему ты здесь. И я знаю, кто ты такой на самом деле.
      — И поэтому ты хочешь меня убить, — сказал он.
      Иуда показал ему свою ладонь, которую прятал в складках одеяния. Она была пуста.
      — О, как бы я хотел это сделать, — прошептал он. — Если бы только я имел достаточно сил для этого! Но я не могу убить тебя.
      За его спиной появились тени, они приближались, их было много… У людей, подходивших к нему, не было факелов, и поэтому в темноте мелькали лишь их размытые силуэты. Однако он прекрасно знал всех своих учеников и узнавал их даже в темноте. Он попытался выпрямиться, но веревки, которыми он был связан, мешали ему сделать это. Он мог только повернуть голову в сторону приближавшихся фигур, возникших за спиной Иуды из темноты.
      — Значит, и вы тоже хотите этого? — промолвил он. — И ты, Симон? И ты, Иоанн? Вы все против меня? Вы тоже ненавидите меня?
      — Никто из нас не испытывает к тебе ненависти, Господи, — рыбак вышел из тени, и на его лицо упал свет горящего факела, который Иуда держал в своих руках. Но Симон, казалось, не чувствовал опаляющего жара пламени. — Мы все любим тебя, Господи. Больше, чем ты можешь себе это представить. Даже он любит тебя, — рыбак положил ладонь на плечо Иуды и улыбнулся, но Иуда отступил на шаг в сторону, и рука Симона соскользнула вниз.
      — Не сердись на него. Он просто не в себе и ищет виновного в тех поступках, которые сам совершил. Он бы не сделал тебе ничего дурного. Никто из нас не причинил бы тебе вреда. Мы все с радостью отдали бы свои жизни за тебя.
      — В таком случае освободите меня, — потребовал связанный.
      Симон потупил взор, по его лицу побежали слезы, но, когда он заговорил, его голос был тверд:
      — Мы не можем этого сделать, Господи. Они бы убили тебя, если бы знали, что ты еще жив.
      — Никто не может убить меня, — ответил он. — Меня может убить только тот, кто послал меня сюда. Неужели вы действительно думаете, что можете сопротивляться ЕГО воле?
      Симон, которого он называл Камнем, ничего не сказал, но его ответ был написан на лице. Симон не верил этому. Он знал, что люди не смогут убить Господа, но, несмотря на это, они попытались убить его.
      — Зачем вы все это делаете? — спросил Учитель. — Неужели вы так и не поняли того, чему я вас учил? Неужели все было напрасно?
      — Нет! — почти крикнул Симон, и на его лице отразилась невыносимая мука. — Ты учил нас не напрасно, Господи. С твоей стороны все было правильно, даже слишком правильно. Дело не в тебе, а в нас. Это мы совершаем неправильные поступки, это мы виноваты во всем, Господи. Только мы. Иуда прав. Мы слишком слабы. У нас слишком много недостатков и пороков, Зло легко заманивает нас в свои ловушки. А ты, Господи, слишком требователен к нам. Наш мир еще не готов к твоей справедливости.
      — Это не моя справедливость, — напомнил он. — Я тоже всего лишь орудие.
      — Но мы еще не готовы, — возразил Симон, стоя на своем. — Они попытались убить тебя, потому что испугались тебя. Потому что почувствовали, что ты несешь им гибель. Мир еще не готов, он не созрел для твоего учения. Мы должны защитить мир от тебя. И тебя от мира.
      — И на что же вы решились? — спросил он.
      Симон долго медлил с ответом. Он не смел взглянуть в глаза Учителю. Рядом с Симоном стоял только Иуда Искариот, а все остальные ученики находились поодаль, оставаясь в тени, вдали от крута света, отбрасываемого факелом.
      — Они считают, что ты мертв, и мы хотим сохранить истину втайне, — сказал наконец Симон — Ты останешься здесь или в каком-нибудь другом, более надежном месте, которое мы найдем для тебя.
      — Ты имеешь в виду тюрьму.
      — Я не хотел бы, чтобы ты называл это подобным словом, — прошептал Симон. — Но возможно, ты прав. Да. Ты прав. Это тюрьма. Но мы должны запереть тебя в ней, пойми нас! Мы еще не готовы встать перед твоим судом! Мы… мы только дети, которым требуется время для того, чтобы многому научиться! Умоляю тебя, Господи, дай нам это время! Наш народ, может быть, еще не совершенен, но… но он заслуживает отсрочки твоего суда.
      Человечеству уже была дарована эта отсрочка, и этой отсрочкой стал он сам, Учитель, последний шанс этого мира на спасение.
      Симон думал, что хорошо знает своего Учителя, и по-своему был прав, но несмотря на это, он бы очень удивился, если бы узнал, как велики долготерпение и снисходительность того, кто послал Учителя на землю.
      Учитель не проронил ни слова, но он знал, что Симон прочитал правду по его глазам. Симон в этом смысле сильно отличался от всех остальных учеников: Учителю никогда не удавалось скрыть от него правду.
      — Ты не оставляешь нам никакого выбора, — печально сказал Симон. — Я молюсь о том, чтобы мы смогли жить с этой виной. Во всяком случае, мы постараемся это сделать. Мы сделаем это ради наших детей и ради тысячи тысяч других людей, живущих на земле.
      — Так что же вы хотите сделать? — спросил он. — Убить меня? — учитель усмехнулся. — Даже если бы вы сумели это сделать, моя смерть ничего бы не изменила. Вместо меня в мир явился бы другой посланец. По сравнению с тем, кто меня послал сюда, я так же беспомощен, как и вы. Я всего лишь орудие.
      — Точно так же, как и все мы, — пробормотал Симон. Он сделал над собой усилие, расправил плечи и продолжал более громким уверенным голосом:
      — Мы продолжим твое дело, Господи. Мы пойдем в мир, чтобы распространять твое учение. Мы будем стараться направить людей на путь истинный, который ты нам указал. Обещаю тебе, что каждый из нас посвятит этому всю свою жизнь без остатка. Мы будем черпать свои силы в твоей смерти, и она послужит фундаментом нашего вероучения. Мы доведем до конца то, что ты начал. Но мы не можем выпустить тебя в мир, потому что мир еще не готов Ему требуется время, много времени, больше, чем ты можешь ему дать.
      — Я всего лишь исполняю волю пославшего меня, — печально повторил он. — Неужели вы всерьез думаете, что сможете связать меня и держать в заточении, применив силу?
      — Да, — твердым голосом ответил Симон. — Ты многому научил нас, Господи, мы были прилежными учениками. У нас достаточно сил для того, чтобы сделать это.
      Неужели эти дурни всерьез думали, что смогут обратить против него его же собственное могущество? На мгновение в душе Учителя вспыхнул гнев, чувство, которое было ему совершенно не свойственно до тех пор, пока он не явился в этот мир и не узнал людей Это были слабые и одновременно странным образом очень сильные создания, которых он должен был судить последним окончательным судом. Учитель мог бы сейчас встать, легко разорвав опутывавшие его веревки, и показать, на чьей стороне действительно были сила и власть и кому эти люди бросили свой вызов.
      Но он не стал этого делать. Его гнев прошел, но он не ощущал теперь и прежней печали. Внезапно он понял Симона и других своих учеников, а вместе с пониманием он ощущал незнакомое прежде чувство, которое заставило его оцепенеть. Он испытывал восхищение! Восхищение мужеством этих людей, ведь они осмелились действовать вопреки его воле, воле Бога. Возможно, он действительно был Богом, за которого они его принимали, а возможно и нет. Но он обладал всемогуществом, сравнимым только со всемогуществом Бога. Он мог создавать миры и разрушать их мановением своей руки или силой мысли.
      Но все-таки эти удивительные ничтожные создания осмелились возражать ему, противиться его воле. Более того, они осмелились бросить вызов судьбе и даже тому, кто послал его сюда, и лишь потому, что считали, будто их народ должен получить шанс на спасение, так как он заслужил это Эти люди не умоляли его о даровании такого шанса, они предъявляли ему жесткие требования. Так, может быть, человечество действительно заслужило, проявив подобную отвагу, этот шанс, самый последний шанс на спасение?
      Он не стал разрывать сковывавшие его узы, решив действительно дать человечеству последнюю отсрочку.
      Но это была всего лишь отсрочка.

* * *

      Небо над лесом было все таким же черным, когда Бреннер покидал территорию монастыря, и мысль об этом стала, пожалуй, его первой сознательной мыслью с тех пор, как он вышел из стен тюремной камеры День Страшного Суда был вовсе не днем, а ночью. Утром, в которое не наступил рассвет над миром. Этот мир был совершенно не похож на тот, какой Бреннер знал прежде.
      Итак, конец света — это вовсе не исчезновение мира, а его радикальное изменение, такое, которое человек себе и представить не может.
      Бреннер последним покинул руины монастыря. Трое других уже ждали его на опушке леса. И хотя время не имело больше никакого значения — скорее всего, оно вообще больше не существовало, — Бреннер все же осознавал, что заставил своих спутников довольно долго ждать. В тюремной камере он снова погрузился в видения, что нередко случалось с ним в последнее время. Он не просто переживал все события, он как будто припоминал их — мгновенно, во всей полноте и последовательности. Когда же он снова вернулся к реальности, то понял, что находится совершенно один в пустом подвале. Огромность того, что он только что узнал, заслоняла собой все другие чувства и мысли. Бреннера не мучали больше сомнения, он уже не задавался вопросом “почему” и “зачем”. Не было никакого “почему”. Не существовало причины того, что выбор пал именно на него. Он был избран потому, что был избран, и эта причина казалась ему теперь самодостаточной.
      На улице становилось все холоднее и холоднее. Ледяной ветер приветствовал Бреннера своим воем, когда он вышел из-под арки ворот. Бреннер продрог до костей в своей легкой куртке. Какая бы важная миссия ни была возложена на него неведомой силой, Бреннер оставался все таким же обычным человеком, способным чувствовать боль, холод, страх и страдание. Хотя он не смог бы объяснить, что такое смерть и существует ли она, впрочем, так же, как и жизнь…
      У него под ногами скрипел снег, а сквозь вой ветра доносились другие звуки: фырканье лошадей, нетерпеливо бьющих копытами землю, перестук копыт, шорох тяжелых влажных кожаных седел, звяканье стали.
      Первый конь был белым, и тот, кто на нем сидел, оставил все свои сомнения. Йоханнес победил в борьбе с самим собой.
      Второй конь был красным, огненно-рыжим, словно лиса, и на нем сидел обожженный человек, их преследователь. Но теперь он был в полном здравии и не имел на себе печати порока, потому что прошел сквозь огонь и очистился от скверны.
      На третьем коне, вороном, черном словно ночь, сидел тот, кого прежде называли Отцом Смерти. Но Салид больше никогда не станет убивать. Он познал цену жизни и смерти и тем самым попрал собственную смерть.
      Четвертый конь — буланый — стоял в сумеречном свете, нетерпеливо перебирая копытами.
      Приблизившись к своим спутникам, Бреннер остановился и снова оглянулся на руины монастыря, окруженного густым лесом. Его взгляд скользнул по черному беззвездному небу, а затем остановился снова на лошадях. На них была густая косматая шерсть, а из ноздрей животных вырывались клубы серого дыма, как будто они дышали огнем, словно мифические драконы. Кони нервничали.
      Время поджимало. Бреннер взялся за луку седла последнего, четвертого, коня и сел на него. И как только он это сделал, его охватил глубокий покой. Теперь он знал, что должен был сделать и как все это произойдет.
      Сроки исполнились. Человечеству был дан последний шанс на спасение, и теперь Бреннер с тремя своими спутниками будет решать, сумело оно воспользоваться этим шансом или нет.
      Небо разорвала яркая вспышка молнии, и где-то далеко над лесом послышался оглушительный раскат грома. На землю посыпался ледяной дождь со снегом. Вой ветра звучал теперь словно стон, как будто все творение содрогалось при мысли о том, что сейчас могло произойти.

* * *

      Четыре всадника повернули своих коней и поскакали к людям, возвещая о конце света.