44

РАЗУМЕЕТСЯ, Я ШЛА НАДЖАЛАН-КЭМПБЕЛЛ С твердой решимостью оставить стихи у себя. Я еще не придумала, как это сделать, знала одно: я – редактор, и стихи обязаны достаться мне. Войдя под мавританский портик с западного конца, я увидела, что велосипедная мастерская отнюдь не заперта – дверь нараспашку, яркий неоновый свет заливает дорожку возле дома, и у порога сидят и хлебают суп Тина с безумной миссис Лим.

Мне до сих пор неловко называть девушку Тиной, поскольку такая фамильярность предполагает близкое знакомство, которое так и не состоялось, или добрые чувства, которых я отнюдь не испытывала. Но никакого другого имени я не знаю и посейчас.

Я вежливо протянула руку, но девушка передала свою миску китаянке и резко, ни слова не говоря, вырвала у меня том.

– Боже! – вскрикнула я.

Слейтер положил мне руку на плечо, успокаивая, а когда я обернулась к нему за помощью, он только идиотски ухмыльнулся.

Неумолимая похитительница – она была одета все в те же белую блузку с серой юбкой и выглядела сущим ребенком – положила свою добычу на пыльное стекло прилавка и тщательно проверила страницу за страницей. Что она искала? Пятна варенья?

Я спросила ее, все ли на месте.

Она держалась официально.

– Ваш друг оранг путе… – начала она.

– Кто-кто?

– Чабб, старушка. Она говорит о «белом человеке».

– Да, – подтвердила она. – ваш друг мистер Чабб на прошлой неделе украл одну страницу.

Она раскрыла книгу и показала мне корешок вырванного листа – вероятно, того самого «образца», который Чабб приносил в отель.

– Вы делаете бизнис со мной, – продолжала девушка. – Не с ним.

Уже легче. Я выдавила улыбку, хотя такие ужимки мне плохо даются. Наверное, я выглядела, словно какая-нибудь тетка де Кунинга [88].

– Я – редактор поэтического журнала, – сказала я.

– Да. – Темные глаза не мигали. – Но сперва я закрою дверь. Пожалуйста, тихо-ла. Пусть старик спит. А то он сердится.

Мы со Слейтером ждали в хаосе сломанных велосипедов, пока женщины опускали дверь и задвигали засов. Прежде чем я успела хотя бы шепотом воззвать к Слейтеру, они погасили длинную неоновую вывеску и повели нас вглубь мастерской. Я услышала хрипловатое дыхание и поняла, что Кристофер Чабб заснул на своей жесткой постели. Здесь даже воздух пропитался машинным маслом и бензином, однако на лестнице, по которой несколько часов назад пронеслась миссис Лим с мачете в руках, запахи начали меняться. В святилище пахло сосной и сандалом, и к ароматам примешивался другой, отрадный для меня, запах усадебной библиотеки, тысячи девственных томов, неразрезанных, плотно прижатых друг к другу страниц.

Мы со Слейтером остановились в этой чужеродной тьме, а женщины опустили за нами тяжелую крышку люка. Меня охватила паника, страх замкнутого пространства. Куда они спрятали мачете? Но вот свет включили, миссис Лим принесла два складных металлических стула и поставила их друг за другом, точно сиденья в автобусе.

– Садитесь.

Я уселась позади Слейтера, а Тина встала перед нами, прижимая к груди книгу. Чуть в стороне стояла миссис Лим – без оружия.

– Теперь у нас будет бизнис, – сказала девушка, и это прозвучало как угроза.

Слейтер обернулся ко мне и подмигнул, словно озорной школьник.

– Бизнис, – передразнил он.

Тина показала на уставленные книгами стеллажи.

– Это наша семья, – пояснила она.

Господи, мысленно взмолилась я. Только не это. Ненавижу идолопоклонство.

– Наш предок, – дополнила миссис Лим.

Только теперь я начала догадываться, насколько сложными будут переговоры. Мне тоже хотелось кому-нибудь подмигнуть, но Тина не спускала с меня глаз.

– У Боба Маккоркла украли родину, – сказала она. – Когда он приехал сюда, не знал слов, ничего не знал. Мы собрали для него все имена.

– Все имена, – повторил Слейтер. – Поразительно. Неужели вы действительно сделали это, Тина? Уму непостижимо.

Он забавлялся, пытаясь развеселить меня, но заодно и льстил обладательнице книги.

– Боб Маккоркл – дерево, – продолжала она. – Мы – корни. Стихи – цветы. Понимаете, что я говорю? Этот старик украл книгу, он сорвал цветок с дерева. Понимаете?

Я бы обошлась без метафор, но с большим интересом отметила, что, судя по ее словам, Чабб не участвовал в работе. Слейтер тоже не упустил это из виду.

– Значит, теперь стихи ваши? – уточнил он. – Вы можете продать их или оставить себе.

– Мы никогда не продадим книгу, – ощетинилась девушка. – Лучше умереть.

Я утратила дар речи, буквально. Как вести переговоры с упрямой и невежественной девчонкой?

– Конечно, – сказал Слейтер, – но вы же уступите право опубликовать слова из этой книги?

Вместо ответа она обернулась ко мне.

– Мемсахиб, вы принесли сюда свой журнал. «Современное обозрение», да? Когда миссис Лим отдала его мне, она сказала, что леди хочет иметь со мной бизнис. А потом вы начали бизнис со стариком. Может, думали купить дешевле? Чхе! Это не его книга, чтобы продавать!

– Сначала мне нужно прочесть стихи. Я не могу обсуждать их, пока не прочту.

– Боб Маккоркл – гений, так и знайте.

– Может, это мне решать?

– Нет, не вам, но вы скоро сможете прочесть. Миссис Лим и я видели ваш журнал. Но вот чего мы не знаем: сколько денег вы заплатите?

Я рассмеялась:

– Боюсь, Тина, что ни поэты, ни редакторы больших денег не зарабатывают.

– Хорошо. – Она усмехнулась с досадой. – Но Боб Маккоркл – гений, правда?

– Даже гении зарабатывают мало.

Она сердито покосилась на Джона Слейтера.

– А вот вы – богач.

– О нет, вовсе нет!

– Я видела отель. Вы купили костюм, шоколад, наряды для меня.

Наряды?

– Видишь ли, дорогая, я зарабатывал деньги романами. Боб презирал бы меня за это.

– За гения должны платить больше! – Она чуть не плакала.

– Тина, пожалуйста! – вмешалась я. – Не надо горячиться. Дайте мне сначала прочесть.

– Нет, не пожалуйста! Вы ничего не понимаете. Пожалуйста, мистер Слейтер, – попросила она, – пожалуйста, отвернитесь. Закройте глаза.

Слейтер повернулся ко мне. Лицо его стало серьезным, он даже слегка побледнел.

– Что она делает? – шепнул он.

Я думала, девушка просит отвернуться и не мешать ей плакать, но, к моему изумлению, тихо зашуршал хлопок, и девушка, ничего не объясняя и не извиняясь более, сорвала с себя блузу и юбку. Великолепное, идеальное тело, подумала было я, крепкое, но изящное, узкая талия, широкие бедра, никакой слабости. Но тут я увидела, что не лобок она мне предъявляет, а свою кожу – с глубокими грубыми шрамами, будто на коре каучукового дерева. Зрелище отнюдь не отталкивающее, но странное – настолько странное, что оно раз и навсегда запечатлелось в моем мозгу, и впоследствии я немало времени провела над книгами по тропической дерматологии, изучая омерзительные снимки потницы, стригущего лишая и аллергических заболеваний, которым славятся леса Малайского полуострова. Обычно эти недуги проявляются красными, сырыми, ужасными язвами, а у Тины кожа загрубела так, что местами напоминала мозоли на подошве. На внутренней стороне бедер вилось серое кружево, чужеродное и прекрасное, как будто фантастическая воля поэта наложила свой отпечаток не только на душу, но и на тело девушки.

Слейтер смотрел через мое плечо, и я сообразила, что он разглядывает ее отражение в окне.

– Прекрати, – сказала я.

Но Тина уже одевалась, продолжая говорить:

– Мы помогали ему делать стихи. Мы отдали все. Теперь мы должны получить деньги.

Разве я могла не растрогаться при виде ее кожи, не возмутиться тем, как ее покровитель использовал и терзал это тело?

– Дайте мне стихи, – попросила я. – Я должна решить сама.

– Вы не будете разочарованы.

– Пока не прочту, о деньгах говорить не стану.

Она все смотрела на меня – не сердито, но упрямо.

– Нате! – сказала она вдруг и сунула книгу мне в руки.

И вновь я почувствовала под ладонями пугающую растительную податливость переплета.

– Теперь можете читать! – сказала девушка.

– Теперь?

– Здесь. В этой комнате.

– Я не могу читать, когда на меня смотрят. Так и собаки не едят.

– Видите? – сказала Тина.

Когда я читаю, внимание мерцает и гаснет, и чтобы сосредоточиться, мне требуются не только тишина и уединение, но также ручка – она помогает мне приковать скользящий ум к очередной странице. А теперь, когда я надеялась прочесть главную в своей жизни книгу, Тина расхаживала рядом, поминутно отвлекая меня, в уши и волосы лезла мошка, я пробивалась сквозь извивы прихотливого, запутанного почерка и все это время боялась, что другого случая оценить рукопись у меня не будет. Все равно что читать, стоя на подоконнике над шумной нью-йоркской улицей: ветер воет, страницы шуршат.

Но даже в этих чудовищных условиях я не могла не увидеть, как этот текст раздвигает границы поэтики и вкуса. Кем бы ни был и кем бы ни сделался Боб Маккоркл, гений его очевиден. Он разорвал историю на клочья и вновь собрал ее кишками наружу – влажная, зеленая суть вещей просвечивала и блестела на швах.

То была кровавая битва, личины поэта неистовствовали, подобно многорукому герою индийского эпоса, он был то Богом, то Шутом. «Не знал ни слова он, двадцать четыре года миновало». Банально говорить, что поэт пытался сотворить собственный мир, но Маккоркл сделал именно это – с такой глубиной, с такой всеохватностью, что читателя отбрасывало в Вавилонскую библиотеку, как при чтении Паунда, в пучину истории, богословия, этимологии, в Хобсон-Джобсоновскую сокровищницу с ее «джамбу», «джумбу», «лак» и «кайф» [89]. Это было невероятно, намного более того, что я обещала Антриму. Ради такого стоило родиться на свет – ради единственного головокружительного взгляда на те высоты, где я услышала, как в ушах поет кровь.

С огромным сожалением я возвратила книгу ее стражам, которые потребовали от меня не только точной финансовой оценки этого труда, но и внимания. Теперь мне следовало их выслушать. Они хотели опровергнуть домыслы. Меня оторвали от великой книги и возвратили к кайя-кайя, в джунгли Перака. Снова благоразумие потребовало снять с ручки колпачок.

45

Мистер Лим, как известно, был убит пиратами. После рассказа Чабба я сочла, что зубчатые шрамы на щеке и шее миссис Лим появились тогда же, но в тот вечер на Джалан-Кэмпбелл я узнала истину.

Муж погиб страшной смертью. Когда его крики наконец затихли, миссис Лим выползла из купальни, где пряталась от амбонийцев, и обнаружила, что от тела отрубили и голову, и все члены. Другие, еще более кошмарные подробности, я, с вашего разрешения, опускаю.

Молодожены добывали олово в верховьях реки Перак. Говорили они только на хакка и потому с малайцами почти не общались. После гибели мужа вдова, которую поначалу заподозрили в убийстве, почти два года жила одна в шалашах: научилась плести основные части жилища из ветвей пальмы нипа и ротанга – достаточно легких, чтобы можно было переносить дом с места на место. Местные жители, как правило, обходились с ней по-доброму, но женщина пряталась от людей. Например, близ имения оранг-кайя-кайя она выходила и ждала на краю джунглей, пока люди не посылали к ней мальчишку с завернутым в банановый лист рисом или другой едой.

Затем появились мистер Боб с Тиной – они сразу же устремились в джунгли собирать листья и цветы, срезали волокнистую кору, чтобы сделать бумагу для своих дневников.

Они довольно часто натыкались на шалаши миссис Лим, и мистер Боб всегда оставлял ей еду. Как долго это продолжалось, не знаю. Несколько недель, надо полагать.

Миссис Лим тоже внимательно следила за странным белым человеком. Она не знала, зачем он ищет несъедобные растения, однако желала отблагодарить его за доброту, а потому добыла гигантскую орхидею и оставила ему посреди тропы. Лепестки орхидеи были тускло-лиловыми с красными прожилками, но гораздо страннее выглядел толстый корень, которым растение цеплялось за ствол дерева: орхидея казалась змеей с головой-цветком. Скверный запах цветка не отвратил поэта.

В тот вечер, когда вонючий цветок уже лежал под прессом, оранг-кайя-кайя и его мулла назвали Бобу и Тине четыре имени, под которыми было известно это растение. Мусульманский священник, изрядно разбиравшийся в ботанике, узнал орхидею только по ее знаменитому аромату, поскольку она растет на самой верхушке дерева, чуть ли не в двухстах футах над землей. Так миссис Лим впервые обнаружила необычный талант карабкаться по деревьям, хотя речь идет не столько о «таланте», сколько о поразительной силе воле.

Можно представить себе, как эти двое постепенно сближались, пока не стали, как это ни удивительно, парой. И до того, как ее столь жестоко изуродовали, миссис Лим красотой не отличалась – низенькая, крепко сбитая, с сильными, полными ногами, почти без талии, нижние зубы кривые. Мистера Боба мы уже знаем в лицо – высокий и красивый, хотя несколько свирепого и дикого облика. Кажется немыслимым, чтобы столь несхожие люди полюбили друг друга, но это произошло.

Сначала девочка, наверное, ревновала, но к тому времени, как пришлось вызволять ее из дома раджи, миссис Лим и малышка успели неистово привязаться друг к другу. Как это вышло, мне тоже неизвестно.

Хотя необычная троица часто получала еду и приют у местных жителей, годами все они жили в джунглях и говорили на собственном наречии, сотканном из английского, хакка и бахаса мелаю [90]. В пору странствий они научились изготовлять бумагу для тех дневников, которые я видела на полках затхлого святилища на Джалан-Кэмпбелл.

Судя по единственной книге, которую мне довелось подержать в руках в тот вечер – всего таких томов было пятьдесят, – масштабы этого труда далеко превосходили всякие «Натурфилософские заметки» прежних поэтов. Это собрание затмевало отчеты Раффлза и даже Уоллеса [91], составленные в XIX веке. Миссис Лим и Тина стали участниками величайшей попытки описать природу Малайзии.

Пролистывая великолепный том с засушенными листьями и цветами, с изящными и точными рисунками Тины – их становилось все больше по мере того, как продвигалась совместная работа, – я стала понимать, что жажда Маккоркла узнать имена вещей развилась в настоящую манию, хотя, вероятно, ненасытную любознательность нельзя считать болезнью.

Трудно поверить, что эти книги путешествовали по влажным, грибковым джунглям Малайи, которые безжалостно обесцвечивают и губят и бумагу, и кожу человека. Однако на этих томах не осталось и следа невероятного путешествия из Куалы-Тренггану на севере до Борнео на юге. На них не оставили шрамов колючки, острые шпоры казуарин, накожные болезни и драма, изуродовавшая лицо миссис Лим.

Последнее событие, насколько я поняла, произошло в ноябре 1960 года, когда Малайя уже обрела независимость. Чин Пенг [92] с товарищами, однако, еще сражался за свою революцию, а потому никто не совался в поросшие лесом лощины на тайской границе. Только странное маленькое семейство явилось сюда в поисках цветов с дерева касатта и кустарника с уродливым названием «хусст» и столь же уродливой, похожей на проволоку корой. Как раз наступил сезон цветения обоих растений. В полумиле от лагеря протекала река, но ее берега так заросли ротангом и лианами, что исследователям пока не удалось добраться до касатты.

Однажды утром, когда речной туман еще висел над лесом, на росчисть вышел худой китаец с вытянутым лицом и предложил на продажу курицу. Странный человек – неужели он продирался сквозь заросли только затем, чтобы торговать курами? На много миль вокруг не было и признака человеческого жилья.

Китаец вел себя воинственно, тряс курицей перед носом у мистера Боба так, словно терпеть не мог эту живность.

Мистер Боб вежливо поблагодарил продавца, но от сделки отказался. Китаец не на шутку обозлился. Он швырнул курицу на землю и присел рядом, зарылся длинными пальцами ног в мягкую грязь. Вскоре к нему подтянулись еще два китайца и трое малайцев – все гораздо моложе его, но тоже в армейской форме, с мачете и пустыми патронташами.

Затаившись вместе с женщинами в маленьком шалаше, мистер Боб точил мачете.

Шестеро мужчин ничего не предпринимали. Сидели тихо на краю росчисти. Один из молодых малайцев то и дело кашлял.

– Ладно, – сказал мистер Боб и, зевая и потягиваясь, вышел на пятнистый свет с мачете в руках. – Апа'нарк? – спросил он. То есть: что вам нужно?

Длиннолицый усмехнулся и выставил напоказ курицу. Минта оранг матт сале. Хочу избавиться от чужаков. Как только он сказал это, его спутники поднялись на ноги, миссис Лим взметнулась, словно коршун от уворованного яйца, и прыгнула на своего покровителя сзади в ту секунду, когда мачете уже опускались. Росту в ней было всего пять футов, но она толкнула его так сильно, что оба вместе рухнули наземь.

– Слазь к черту! – заорал мистер Боб, судорожно извиваясь, но китаянка прикрыла своим маленьким телом его голову и шею.

Нападавших это обозлило пуще прежнего, хотя, казалось, они и так в ярости. Они орали, пинали ее и били мачете по рукам, по спине, по лицу. Потом длиннолицый приказал всем отойти, а сам высоко занес оружие над головой, чтобы добить женщину.

Тут голову китаянки, подавшей пример, накрыла собой девочка, и все трое, вопя, сбились в одну кучу, а убийцы заспорили, стоит ли убивать ребенка, но в разгар дискуссии мистер Боб со страшным ревом поднялся и, грубо стряхнув с себя приемную дочь и возлюбленную, сбил с ног первого противника. Мачете он при этом выронил, но тут же схватил чужое и, воспользовавшись неожиданностью, перерезал глотку длиннолицему. Затем Маккоркл взревел снова и рассек грудь другому убийце. Остальные мальчишки застыли, в изумлении созерцая зеленые внутренности своего товарища, заблестевшие вдруг на солнце.

– А теперь, – сказал мистер Боб, – проваливайте.

Двое подобрали длиннолицего, вторая пара подхватила раненого товарища. И еще какое-то время из джунглей доносился его жуткий вой.

Мистер Боб и Тина нисколько не жалели юнца, потому что их гораздо больше тревожили раны миссис Лим. Китаянка уже провалилась в ту сумеречную слабость, которая вызывается обильной потерей крови. Воды, чтобы промыть раны, не хватало, поэтому мистер Боб снял с китаянки саронг, а Тина помогла ему замазать разрезы грязью. Миссис Лим даже не вздрогнула. Она лежала голая на животе, косясь в сторону широко открытым, безжизненным глазом.

В почве джунглей живут споры бесчисленных грибов, сотни страшных болезней только ждут своего часа проникнуть в кровоток, но что еще можно было сделать? Маккоркл поспешно соорудил бамбуковые носилки для голой, облепленной грязью женщины. Она была невелика, но плотна, как бульдог, и всем весом давила ему на плечи. Через пять часов Маккоркл и восьмилетняя девочка, всхлипывающая от усталости, вышли из джунг-лей на дорогу в Ипо. К вечеру миссис Лим была уже в военном госпитале Тайпиня. Жизнь ее удалось спасти, но раны залатали небрежно, и на лице остались бледные зазубрины, подчас розовевшие от гнева.

Эту и многие другие истории женщины поведали нам с Джоном Слейтером в долгую ночь с четверга на пятницу в мастерской на Джалан-Кэмпбелл.

46

В пятницу я проспала и в холл спустилась ближе к полудню, голодная, с головной болью. Встреча с Кристофером Чаббом, который, по-видимому, все утро околачивался возле лифта, меня отнюдь не обрадовала.

– Какая глупость! – укорил он меня. Он уже знал, что книга вернулась на место. – Я добыл вам проклятую книгу, – орал он, пробиваясь сквозь семейство сингапурских китайцев – бабушка, дедушка, малышня. – Невероятно! – орал он. – Как вы могли ее вернуть? – Он сбил с ног одного китайчонка и даже не заметил, как не замечал удивленных взглядов, своей размашистой, неровной походки, болтающихся рук, не замечал, как много места он занимает. – Вы хоть понимаете, чем рисковали? – продолжал он. – Старая ведьма могла вам руку оттяпать.

– Позвольте мне для начала выпить чаю.

Он заткнулся на минуту, но последовал за мной по пятам в столовую, плюхнулся на банкетку и злобно воззрился на меня. Подобострастие слетело с него, Чабб взбесился, как пес или пьяный дворецкий.

– Вы не знаете этих людей, – твердил он.

Ох, заткни пасть, мысленно отвечала я.

– Это жестокие люди. – Он перегнулся ко мне через стол, и я поняла: он будет ныть, и свербить, и долбить, пока я не дрогну, не перейду на его сторону. – Вы понятия не имеете, что это за люди, мем.

Я подумала: сам ты не знаешь, с кем говоришь. Ни малейшего представления не имеешь обо мне.

– Они навсегда стали рабами этого чудовища, – продолжал он. – Великий эгоцентрик Боб Маккоркл! Все ради искусства. Гнал их сквозь трехдюймовые колючки, острые, как бритвы. Я не преувеличиваю. Все тело в порезах, в мозолях. Моя дочь едва не умерла, когда ее потрепал кабан. Обе они чуть не умерли. Ублюдок выкручивал на свой лад. Они служили ему и продолжают служить даже сейчас, когда он давно в земле. Каждую ночь жгут благовония и вытирают пыль с его памяток. Книга для них – главное достояние. Они знать не знают, что за сокровище стерегут, но ценят его очень высоко.

– Отлично, я сделаю им деловое предложение.

– Они плюнут вам в лицо.

– Разумнее было бы спросить меня о цене.

– Ваша цена хорошо известна. Двадцать гиней, не так ли?

– Мистер Чабб, я ни словом не обмолвилась насчет двадцати гиней.

– Но ведь рукопись была уже у вас в руках, черт побери! Видите, что вы натворили? Вы получили ее даром – и вернули!

Конечно, я держалась с Чаббом высокомерно и неприступно, но чувствовала себя законченной дурой. Книга упущена по моей вине. Как я могла послушаться Слейтера?

– Понимаете, они глаз не спускают с книги. – Он теперь заговорил мягче. – Вы понимаете, мем: чтобы получить ее, понадобятся долгие переговоры. Мы будем торговаться бесконечно. Попробуйте вести дело с миссис Лим и увидите, что это такое.