В тридцать один год Яон обнаружил, что воплощает собой почти все мечты, которые имелись на его счет у родственников. Ему удалось не менее того, что, как все вокруг полагали, обязано было удаться, однако он по-прежнему оставался скромным, и это исполняло гордостью его отца. Не говоря уже о том, что ведь и женат он был в точности так, как всегда мечтали его жена и родители. К тому же он был здоров, кроме, разве что, маленькой неприятности с геморроем. И, тем не менее, Яон счастлив не был, и это не единожды вызывало у него чувство разочарования. Ведь мама всегда, с самого детства, желала ему счастья.
      Кое-что волнующее
      Если бы Яон мог попросить все, что он только ни пожелает, чего бы он захотел? Тишины? Тишина это покой, это пена в ванне, это растущая трава, это то что, бывает в твоем холодильнике после того, как закрывается дверца и гаснет малый свет. Короче говоря, тишина это ничто. И этого ничто нам когда-нибудь будет вполне достаточно — после того, как мы умрем. Но Яон чувствовал, что сейчас и здесь требуется нечто совершенно иное. Нечто, не важно как это назвать, только бы трогало до глубины души, как плач кита. Что-то сильное, что-то тяжелое и опасное, и, тем не менее, приносящее успех. Что-то, что захлестнет его и заставит выйти из берегов, и в то же время, это можно будет вместить. Что-то по-настоящему волнующее, как любовь, как предназначение, или идея, которая продвигает мир вперед на несколько световых лет. Нечто именно такое ему требовалось. Хотя бы что-то одно, ну, пару-тройку, и немедленно. Ибо здесь, тем временем, человек кончается. И его состояние, несмотря на равнодушный вид, в самом деле, очень опасно.
      — Я слышала, что приехала Сузан Вэга, — сказала жена, не отрывая глаз от газеты. — Хочешь сходить?
      — Почему бы и нет? — улыбнулся он и вытер вспотевшее лицо, стараясь, чтобы она не заметила, как он взволнован.
      — Мне как раз очень нравится ее первый диск, — сказала жена. — Второй меньше. А третий я не слушала, но все говорят, что он никудышный. У нее вроде бы есть еще книга, которую купить можно только в инете. Если хочешь, пригласим и Яару, она, безусловно, будет рада.
      Яара была хорошей подругой жены. Не очень-то красивой, не бог весть, какой интересной, но с очень гладкой кожей и приятным ароматом доступности. Когда-то, еще до женитьбы, он воображал себе таких, полу онанируя при этом, полу — молясь, чтоб явилась. В сущности, во всю онанируя, и во всю молясь. Не очень-то это помогало. А теперь, ему, женатому и хранящему верность, уж действительно все равно.
      — Как ты хочешь, милая — сказал он, почти раболепно подчеркивая «ты».
      Билеты были дорогими, концерт скучноватым, но все же волнующим. Она выглядела печальной во время пения, и это очень тронуло Яона. Вдруг он представил себе, как поднимается на сцену и целует ее. Целует таким жгучим поцелуем, что она немедленно станет его. Потом хлопали на «бис». Но, несмотря на аплодисменты, она больше петь не вышла. Вернулась в Америку. «Может, самоубийство?» — подумал он той же ночью, лавируя в баре, чтобы не пролить напитки жены и Яары. Может быть, и в самом деле, самоубийство?
      Разбитое сердце
      Однажды была у него близость с одним, покончившим с собой. Не духовная — физическая. Это случилось в армии. Служил он тогда в Крайот, и из-за истории с беретом его послали на разборку к старшине Кальби. И как раз, когда он проходил мимо высокого здания с антенной, кто-то упал рядом с ним и разбился. Говорят, девушка, младший сержант с разбитым сердцем. Имя какое-то, вроде Лиат. Постфактум он вспомнил, что когда она падала, он услышал сверху что-то вроде крика. Но не поднял головы. Даже не понял, что это за звуки.
      На суд Яон явился весь забрызганный ее кровью. Его оправдали. Лиат Атлас. Так ее звали. Его даже потом вызывали свидетелем на расследование в военную полицию. Конечно, так это не может продолжаться. Наверное, ему нужно лечиться.
      Много терпения
      Врач Яона был волосат.
      Врач Яона брал много денег.
      Врач Яона говорил, что следует иметь много-много терпения.
      В основном, он только слушал. Если и говорил, то нес очередную глупость или задавал дурацкие вопросы.
      Следует иметь очень много терпения.
      Однажды он сказал своему врачу: «Может быть, я сейчас немного помолчу, а Вы мне что-нибудь расскажете о себе?» Врач улыбнулся усталой улыбкой, как тот, кто не раз уже слышал этот прикол, но можно было догадаться, что не очень у него есть, что рассказывать. Похоже на то, что в пользу врача выступала лишь изнуряющая прелесть таинственности. Таинственность. Как между парнем и девушкой в первую встречу: попытаться ли поцеловать, согласится ли она, а если согласится, как выглядит ее обнаженное тело? Загадочность — единственная карта, имевшаяся у его врача, и он не собирался так легко ее сдавать.
      Во время этой встречи они оба промолчали пятьдесят минут. Эти пятьдесят минут Яон провел в размышлениях о том, что если бы его врач был зрелой и красивой женщиной, и Яон встал бы и поцеловал ее в длинную, гладкую шею, как бы она тогда отреагировала? Пощечиной? Или стоном удивления, но полу удивления? Однако его врач не был красивой и зрелой женщиной. «Нужно много терпения, — сказал он Яону в конце этой встречи, выписывая счет. — Много терпения». И оба открыли дневники и сделали вид, что и в самом деле собираются еще встречаться.
      Научная фантастика
      Однажды он прочитал в газете интервью с консультантом по вопросам семьи и брака, утверждавшим, что для обновления сексуальных отношений, супругам следует обнаженными мыть вместе ванну, или покупать особое белье, сделанное из сахара, и облизывать друг друга, пока оно не исчезнет. Яон и его жена не делали ничего похожего на те сложные вещи, о которых прочитали в газете, но и так было ясно, что за эти, очень утомительные полгода, они неожиданно открыли кое-что. Как в фантастических фильмах, где всегда есть некое оружие, которое подбирает частоту человека и он начинает дрожать, пока не вступают в силу некие эффекты и его разрывает, — так ему и его жене удалось найти некую тайную частоту друг друга.
      — Может, съездим заграницу, — в истоме сказала жена, после того как он однажды закончил. — Никогда у нас не было секса заграницей.
      — Был, на Синае, — ответил он.
      — Синай не считается, — она придвинулась к нему и поцеловала в глаза. — Синай это тот же Израиль. Целый и неделимый, но тем не менее. Давай поедем в Грецию.
      Здесь
      В конце концов, в Грецию они не поехали. Хотели, но не сложилось, как раз из-за нее. На работе ему предложили домашнее подключение к интернету, и он часами бродил по сети в поисках имен коллег или знакомых. Однажды нашел на каком-то сайте голландских анархистов фамилию своего соседа сверху. Или, может быть, это был некий другой Реувен Лехиани. Своей фамилии он нигде не нашел, но очень скоро обнаружил, что существуют сайты, где можно, исхитрившись, внести свое имя. С тех пор он посетил так много таких сайтов, что в последнем поиске получил более семидесяти ссылок на свое имя и фамилию. «Мне нужно бежать отсюда», — подумал он, осознавая однако, что до тех пор, пока ему не удастся по-настоящему понять, что же представляет из себя это «здесь», никаких шансов вырваться у него не будет.
      Совсем один
      Однажды ночью приснился Яону почти пророческий сон. И в этом сне он сидит голым на тротуаре в далекой стране. Во сне ему не совсем было ясно, что он там делает. Он посмотрел на свои ноги, нет ли около них брошенных денег. Если бы было немного денег, хотя бы монетка, можно было подумать, что он нищий. Но там ничего не было, и это заставляло Яона думать, что, может быть, и во сне он был всего лишь неудавшимся нищим, или того хуже — уличным лицедеем. Странно, во снах его всегда больше всего интересовало, какая у него профессия. Даже в самых простеньких, когда у тебя выпадают зубы или ты тонешь, первой его мыслью всегда было: «Это я — тонущий капитан? Сверхсрочник на ракетном катере? Может быть рыбак?» И, будучи затягиваем в омут сна, он сопротивлялся, пытаясь восстановить по деталям одежды свою исчезнувшую профессию.
      Однако в этом сне, в котором он совсем голым сидел на тротуаре, было ясно, что профессия — не главное. И даже то, что он был голым, было не слишком важно. Суть сна заключалась в чем-то совсем ином, чему невозможно было дать название. Этот человек, которым он был во сне, чувствовал такие вещи, что закачаешься, и настоящий Яон, бывший во сне только гостем, размышляющим о профессиях, был несколько смущен тем, что не может быть больше таким, как тот. Странно, думал Яон, завидовать самому себе во сне. И в чем? В том, что я голый? Что сижу на тротуаре? Что я совсем, совсем один?
      Другие мысли
      И, наконец, она от него ушла. Странно. Он так много мыслей прокручивал и прокручивал в голове, что она бы зашлась в истерике, если бы только узнала, или дала бы ему пощечину, а может, они бы они обоюдно зарыдали. И все то время, пока он всматривался в нее, чтобы убедиться, что она его понимает, жена Яона думала о своем. С его точки зрения, ее мысли выглядели такими наивными, вроде мыслей о пирогах и десертах, о курорте, о Золотом береге, о здоровье матери. Но, в конце концов, оказалось, что у нее есть и другие мысли, и из-за этих-то мыслей она его и оставила. Да что оставила, развелась. Если бы у них был ребенок, они бы, конечно, смогли найти выход, или, по крайней мере, продолжали бы искать, из-за ребенка. А так — без — не стоило и стараться.
      Нисим
      Вечером, через два дня после ухода жены, послышался нерешительный стук в дверь. Яон спокойно подошел, стараясь не обнаружить радости или надежды, и открывая дверь, предварительно не глянул в глазок. В дверях, нагруженные разными молочными продуктами, стояли Нисим Роман и его младшая дочь Левия.
      — Наш холодильник вдруг сломался, — сказал смущенно Нисим Роман. — Прямо сволочь, а не холодильник! Когда завтра утром явится техник, я, ей богу, накостыляю ему по шее! Если у Вас есть место, может быть можно положить что-нибудь до завтра.
      Когда Яон открыл холодильник, Нисим попытался скрыть жалость.
      — Много места, — смущенно улыбнулся он Яону, а Левия разложила все продукты на одной из полок маленькими красивыми кучками. — Мы завтра все заберем, — и они ушли, оставив его одного.
      В ту ночь Яон долго не мог заснуть, а когда все-таки задремал, ему приснилось, что он крадется к холодильнику и поедает простоквашу Нисима и его печальноокой дочери, и он тут же в страхе проснулся. Было что-то пугающее в алчности, с которой он думал об этой простокваше. Что-то очень пугающее. Утром девочка пришла и все забрала. Только тогда удалось Яону заснуть. Через пять минут позвонил отец и разбудил его.
      Старая гвардия
      Если и было что-нибудь, в чем отец Яона был действительно силен, то это писание заупокойных речей. Имелось у него нечто такое, что позволяло с легкостью находить у покойников те черты, из-за которых по ним тоскуют. В молодости отцу не представлялось слишком много возможностей пользоваться этим удивительным даром. Но сейчас, когда ему и его друзьям уже перевалило за семьдесят, он оказался очень занят.
      — Велвелэ вчера умер, — сказал он Яону по телефону. — Ты же знаешь, мама его ненавидела, да и у нее сегодня как раз карты, она не придет. Может, ты пойдешь со мной на похороны?
      Так Яон оказался в Кирьят Шауле, в тридцати двухградусную жару, рядом с открытой могилой еще одного из тех, кого отец любил называть «старая гвардия», выслушивающим все эти странные бормотания раввина, которому не хватало уверенности и координации, и ожидающим, когда отец, как всегда, наполнит своих друзей, и его в том числе, чувством скорби и потери. Однако, в случае Велвелэ, Яон уже из дому пришел грустным, так что игра была, в основном, уже сделана. Он пытался припомнить черты лица Велвелэ, знакомые ему с детства, и довольно безуспешно. Что он вспомнил, и, причем в мельчайших подробностях, это его редкую способность быть похожим почти на каждого человека, с которым он был знаком. Всякий раз, когда Яон встречал Велвелэ на улице, он был уверен, что это Пинхас, один из друзей отца, или господин Плискин, тот еврей, у которого когда-то был магазинчик на улице Бялика, или любой другой человек. Отец Яона тоже всегда путал. Все путали. Женщины, хотевшие сделать комплимент Велвелэ, говорили ему, что он напоминает им какого-то киноактера, и кем бы ни был этот актер, Велвелэ все равно немного на него походил. Рядом с открытой могилой отец Яона рассказывал, что Велвелэ уже так привык к этому, что когда слышал на улице, как кто-нибудь выкрикивает чье-то имя, неважно чье, он всегда оборачивался, ибо знал, что зовут-то его.
      — Однажды, когда мы сидели в кафе «Авив», — рассказывал отец, и глаза у него были на мокром месте, — Велвелэ спросил меня, думаю ли я, что все эти путаники, ошибаются также и в другую сторону, и кричат на улице «Велвелэ! Велвелэ!» вслед кому-то другому?
      Дом без тараканов
      Во дворе его дома, наполовину загипнотизированные, стояли, уставившись на человека в фуфайке Нисим Роман со своей младшей дочкой. На фуфайке была надпись «Тараканий Эйхман», а под ней изображен гигантский таракан, трепыхающийся на спине. Дезинсектор пытался поднять крышку канализационного люка, и тем временем рассказывал Романам, как главный энтомолог Министерства здравоохранения сказал ему когда-то, что дома без тараканов не бывает. Всегда есть немного тараканов, но так как они появляются только в темноте, то когда они пробегают мимо тебя, ты их не замечаешь. А когда уж заметишь, то пусть это будет только один или два представителя, в сущности, им там уже несть числа. И действительно, под крышкой канализации суетились, наверное, миллион тараканов.
      — Мамочки! — закричала малышка Левия и убежала, и Нисим Роман зашаркал за ней в своих шлепанцах.
      Во дворе остались сейчас только дезинсектор, испуганный рой трепещущих в агонии тараканов, и Яон, как идиот, потеющий в своем траурном костюме, который отец заставил взять у него напрокат.
      — С похорон на похороны, да? — засмеялся дезинсектор, на секунду прекратив опрыскивать канализационный люк, и показывая пальцем на лоб Яона. Только тогда до него дошло, что он забыл снять картонную кипу, надетую у входа на кладбище.
      В десять раз сильнее
      Один или два раза в день отправлялся Яон наблюдать за своей бывшей женой, подглядывая в ее новую квартиру с одного из деревьев, растущих напротив. Большую часть времени она ничего особенного не делала. Собственно, все это было хорошо знакомо ему по их браку: телевизор, множество книг, иногда какой-нибудь фильм с Яарой. После душа она рассматривала в зеркале свое тело, пощипывая себя в самых разных местах и при этом мило гримасничая. В нее легко можно было влюбиться во время этого действа, и Яон изумлялся, как будто увидел нечто новое. Но, может быть, она всегда так делала, просто ему об этом было не известно, потому что он начал наблюдать за ней только после того, как они расстались. Может быть, думал он, в ней есть еще много чего такого, о чем я и не догадываюсь, такого, что если бы я знал об этом, когда мы были вместе, я бы любил ее в десять раз сильнее. И я, может быть, и во мне есть миллион таких симпатичных вещей, что если бы она знала о них, она бы никогда не захотела уйти. Кто знает, возможно, очень много приятного и милого прошло между ними, рядом с ними, в темноте, как тараканы. И то, что мы не почувствовали, еще не говорит, что их там не было.
      НДС
      — Подумай об этом хорошенько, — сказал отец Яона. — Я никогда не был в Индии, да и тебе всегда хотелось съездить. Твоя мать говорит, что она только рада будет несколько недель проветриться от меня. Ну, что ты скажешь? — И когда увидел, что Яон колеблется, продолжил. — Послушай, я свою жизнь уже прожил. То, что мне осталось сейчас, это лишь НДС. Без множества обязанностей, без множества забот. Несколько чашечек кофе эспрессо с каплей «Наполеона», вместе с милым моим сыном, и может быть, если он не против, какая-нибудь легкая прогулка на слоне. Да и ты, сын, что тебе уж тут делать? Сколько можно подглядывать за бывшей женой в душе? Ведь, в конце концов, тебя арестуют, или ты упадешь с дерева. Не лучше ли вместе с отцом посетить одно из семи чудес света?
      Индия
      Во вращающемся ресторане на крыше их гостиницы в Дели крутили только одну песню — “My Way” Фрэнка Синатры. Одну и ту же, раз за разом, за завтраком, обедом и ужином, три раза в день. Нарастающее влияние нарастающего слушания нарастающей песни, наросло у Яона до умопомрачения. Отец как раз принимал это легко и просто, и даже насвистывал вместе с Синатрой, но Яон отказывался разделять такой подход, и во вторник даже потребовал объяснений у директора ресторана.
      — Why same song? — Улыбчивый индиец покачал головой из стороны в сторону, как это у них принято. — This is like asking why same restaurant go round and round. Restaurant go round and round because this is best restaurant in Delhi. Same with song. ‘My Way’ — best song, and we play only best song in best restaurant in Delhi.
      — Yes? But there are other songs. Also good songs, — сделал еще одну попытку Яон.
      - ’My Way’ — best song, — твердо повторил мантру директор. — No second best for my guests.
      Из этого вертящегося ресторана мир выглядел даже еще более странным, и Яон обнаружил себя запершимся в гостинице, в то время, как отец совершал смелые вылазки во внешний мир, и возвращался из них, переполненный новыми впечатлениями и прокаженными приятелями, которые рады были подняться с ним на четырнадцатый этаж в лифте и познакомиться с его очень одаренным сыном, несмотря на то, что он пребывает сейчас в некоторой депрессии.
      Рамат-Ган
      Когда отец почувствовал, что Дели исчерпаны, он потащил своего нытика-сына на север, в живописные северные деревни, где даже Яон начал отходить душой. Эта красота, это добросердечие и открытость индусов, вместе с отцовскими рассказами о старой гвардии, смешивались в мозгу Яона в непостижимое, однако до слез трогательное, столпотворение. И так, верхом на слоне в час заката, услышал он печальный рассказ о жизни немецкого боксера, который приехал в Рамат-Ган из Фрайбурга, и из ничего сотворил бар «Атом», и как с рвущимся напополам сердцем, одним жестоким хуком уложил на землю обоих братьев Сенкевич, несмотря на то, что в глубине души осознавал, что нанесение побоев гостям приносит несчастье заведению. И действительно, через три года после этих событий бар сгорел до основания, подожженный одним мавританским гоем с татуированным лицом, которого обидела местная проститутка.
      Индусы тоже, как выяснилось, обожали отцовские рассказы. Они внимательно и сосредоточенно их слушали, и чаще всего смеялись в положенных местах, так что Яон иногда забывал, что они не понимают ни слова. При более внимательном рассмотрении он обнаружил, что они не столько прислушиваются к словам отца, сколько сосредотачиваются на его прекрасном, обнаженном брюхе, наблюдая, как оно содрогается, когда отец описывает что-нибудь смешное или особо волнительное. Внизу отцовского живота виднелся шрам от операции аппендицита, и один из индусов на ломаном английском объяснил Яону, что каждый раз, когда шрам краснел, они узнавали, что в рассказе произошло нечто очень опасное. Отец Яона брал всю компанию с рекордной естественностью, и продолжал свои воспоминания вслух, сглатывая при этом слюну, от великой взволнованности заливавшую его рот. Он рассказывал о Шайке Брабальте, легендарном старьевщике с соседней улицы, который посреди ночи пробирался по улицам на своей телеге, крушил топором все дорожные знаки «Нет въезда на лошадях» и разбрасывал их растерзанные останки на заднем дворе Городского отдела уличного движения. Интересно, что бы подумали об этом индусы, если бы все-таки понимали. Несомненно, представляли бы себе этот Рамат-Ган неким весьма экзотическим местечком. Даже Яону, мирно выросшему в трех километрах от арены описываемых событий, отцовский Рамат-Ган казался далеким, не только по времени и пространству, но и по миллиону других измерений, названий которых он даже не знал.
      Похожий на самого себя
      Смерть отца Яона явилась из ниоткуда. Вдруг отец чувствует себя «немножко скверно», вдруг головокружение, вдруг температура, вдруг ищут врача, и его нет. Много пьют, отдыхают в комнате. Отец Яона все время улыбается.
      — Эта температура, — говорит он Яону, — даже приятна. Это как после бутылки виски, — смеется он. — Только без тошноты.
      Когда Яон остается с ним наедине, ему кажется, будто ничего и не происходит, но по беспокойству индуса, у которого они живут, ясно, что это серьезно. Отец Яона спокоен, и это не притворство, но и ничего не говорит о положении дел. Ведь речь здесь не идет о смерти, всего-навсего о возврате НДС. Ведь его жизнь уже давно закончилась, и все, что происходило с тех пор, было лишь довеском, чем-то вроде отменного времяпрепровождения с милым сыном в пространных пределах налога на время, взыскиваемого самим временем.
      Когда отец умер, Яон похоронил его во дворе дома, где они гостили. Индус, хозяин дома, пытался убедить Яона, что тело лучше бы сжечь, но, когда увидел, что Яон упрямится, принес лопаты и сам помог закопать. Когда закончили засыпать могилу, был уже вечер, и Яон занялся волдырем, появившимся на ладони под большим пальцем, размышляя при этом о том, что написать на могиле. Странно, отец был так хорош в надгробных речах, а сыну не удалось придумать даже одного предложения. Единственное, что приходило ему в голову в связи с отцом, это то, что он был похож на самого себя. Множество мыслей смешалось у Яона в голове. Часть из них говорила ему, что вообще ошибкой было хоронить отца здесь, и нужно было отвезти тело в Израиль, и что он должен немедленно позвонить домой, маме, по которой Яон очень скучал, и, может быть, также своей бывшей жене, очень любившей Яонова отца, и что нынешнее печальное состояние могло бы побудить ее вернуться, хотя бы ненадолго, просто из сострадания. Другие мысли крутились вокруг Брабальта, Велвелэ, бара «Атом», вокруг всего этого мира, которого Яон никогда не знал, и с которым отец сейчас соединился. Были также мысли о паспортах, о том, «что теперь будет», и еще одна мыслишка, что жизнь до сих пор хранила его, как этрог, в шкатулке с бархатными стенками. И с каким малым числом умерших людей она заставила Яона встретиться за его тридцать два года: отец и девушка-солдат с разбитым сердцем, вдребезги разбившаяся рядом с ним. Он сидел и ждал, когда все эти мысли пройдут, однако, поняв, что им не видно конца, встал, воткнул в землю кусок доски и черной ручкой написал на ней печатными буквами «Старая гвардия».
      Левия
      И после смерти отца Яон продолжал без всякой определенной цели скитаться по Индии. Иногда он чувствовал себя таким серым, тусклым, или вообще дерьмом, — просто так, без всякой причины. Очень много раз чувствовал себя счастливым, и тоже без какой либо серьезной аргументации. В одном маленьком городишке, недалеко от Оранджабада, он встретил девочку-индианку, которая выглядела в точности как Левия, дочь его соседей. Она играла в классы с другой девочкой, немного старшей, и также как Левия Роман, индийская Левия тоже была серьезной в течение всей игры, и даже когда выиграла, ее глаза оставались печальны. После игры он шел за ней следом до самого дома. Ему хотелось, чтобы и индийская Левия жила на первом этаже, партер, с левой стороны. Так Яон следовал за ней на большом расстоянии, он не смог увидеть, кто открыл ей дверь, когда она позвонила. Открывший что-то сказал по-индийски, но голос его удивительным образом был похож на голос Нисима Романа, и это говорило о том, что в квартире напротив, жил, наверное, Яон-индус. И Яону страшно захотелось постучать в его дверь, но он не отважился.
      Он сидел на ступеньках и пытался представить себе, какую жизнь проживает за этой дверью индийский Яон. И в какой степени он действительно похож на него. Разведен ли он, жив ли его отец, есть ли у его отца рассказы об ушедшем Оранджабаде, и есть ли у подруги его жены аромат доступности. Через три часа открылась дверь, и из нее вышел печальный индийский юноша с громадными усами. Он смотрел на Яона, а Яон — на него, не отводя глаз. Через несколько секунд смущенный Яон встал и ушел. Глубоко в душе он надеялся, что этот печальный индус ни капельки не похож на него.
      И никакой привязанности
      Все это время, пока Яон скитался без всякой цели, он ни разу не позвонил своей матери в Израиль, и поэтому чувствовал себя виноватым злодеем. Он не звонил и своей бывшей жене, вообще никому. В Индии он тоже не слишком-то общался с людьми, и большую часть времени проводил в одиночестве. До тех пор, покуда не попал в некий приют в Пуне, и там компания из трех израильских санъяси, без всякого на то его желания, пустилась разглагольствовать с ним об экзистенции. Самого болтливого из них звали Баширом. Другие санъяси иногда называли его Цури, но он их поправлял. Башир сказал Яону, что одного взгляда достаточного, чтобы увидеть, что он удалился от Центра, и что ему очень жаль Яона, ибо он тоже когда-то был очень далек от своего Центра и учился в административном колледже, и только сейчас, постфактум, на половину просветлев, он понимает, как ужасно тогда страдал. Яон попытался прикинуться чуркой, и на ломаном английском известил, что не понимает, о чем это говорит Башир, и вообще, он — турист из Италии. Но его выдал акцент.
      — Человече, — Башир положил руку ему на плечо, — ты обязан больше верить, заниматься деланием, до тебя что, не доходит, что с тобой? Ты во флипе.
      И Яон, который, действительно, плохо понимал, что с ним происходит, и что такое флип, еще больше удалился от своего Центра и попытался влупить Баширу кулаком. Кулак проскочил мимо. Яон поскользнулся и стукнулся головой о край стола в то самую минуту, когда санъясная троица узрела двух туристок из Германии и ринулась к ним навстречу, чтобы предложить тантрические отношения без привязанности, что поможет им соединиться с самими собой.
      Флип
      Дело в том, что Цури, то бишь Башир, или как бы там его ни звали, был совершенно прав и Яон действительно был во флипе, и сознание его встало на дыбы. Он ненавидел, он скучал, он тосковал, и все по такой полной программе, что его просто могло разорвать. Он чувствовал себя жертвой, чувствовал себя виноватым, чувствовал правым, чувствовал бог знает кем, но что бы он там не переживал, думал он при этом еще больше. Типичная мысль, к примеру, была такой: ночью, когда мы говорим, что собираемся спать, ложимся в постель и закрываем глаза, — мы не по-настоящему спим. Мы только «как будто» спим, понарошку. Закрываем глаза, ровно дышим, притворяемся, до тех пор, пока этот обман потихоньку не становится реальностью. Быть может, и со смертью точно также. Ведь отец Яона тоже не сразу умер. И все то время, покуда он лежал с закрытыми глазами и не двигался, еще можно было нащупать у него пульс. Может быть, отец Яона точно так же собирался умереть, как кто-то собирается спать — он просто притворялся до тех пор, пока это не стало правдой. И если это так, то очень может быть, что если бы Яон помешал ему, как ребенок залез бы к нему в постель, открывал бы ему глаза, чтобы проверить, кричал бы: «Папочка!» и щекотал — все это притворство не удалось бы.
      Грация
      Яон с окровавленным лбом вернулся в свою комнату. Аптечки у него не было, но и искать сейчас хозяина приюта, и просить у него аптечку не было ни малейшего желания. У входа в свою комнату он наткнулся на туристку, которая показалась ему несколько знакомой. Она сказала на ломаном английском, что она француженка и будет рада одолжить ему бинт. Яон ответил, что он итальянец, и даже в конце добавил «грация». Но им обоим было абсолютно ясно, что оба они — израильтяне, которым надоело встречать своих сограждан на востоке. И так, по-английски, она помогла ему забинтовать голову, и он ей улыбался, и пытался вспомнить, откуда он ее знает. В конце концов, совершенно неожиданно для самих себя, они оказались в постели. И уже потом, когда они сказали друг другу свои настоящие имена, Яон вспомнил.
      — Сиван Атлас? — криво улыбнулся он. — По-моему, я когда-то был знаком с твоей покойной сестрой, но только одну минуту.
      Ночью Сиван плакала, и, по крайней мере, со стороны ее плач казался освобождающим. И Яон тоже. Он отделялся от слез как воздушный шар, который расстается с еще одним мешком песка, особенно тяжелым, и когда они лежали обнявшись, можно было вообразить, что как только он перестанет держаться за нее, он тотчас вознесется к потолку. Наутро Сиван, следуя своему плану, отправилась дальше, в Дарамсалу, а Яон, у которого никакого плана не было, остался.
      Сплошное компостирование мозгов
      Яон закурил сигарету. До недавнего времени он пытался бросить курить, но сейчас ему уже было вполне ясно, что это ничего не меняет.
      — Может у тебя есть еще одна, для меня? — спросил Яонов гуру, который был жутким скрягой, к тому же еще и приставучим.
      — Нет, — соврал Яон. — Это — последняя.
      Рядом с ними остановилась весьма красивая туристочка из Голландии и спросила, где общежитие. И гуру несколько туманно ответил ей, что весь мир, в сущности, общежитие, и как бы между прочим, стрельнул у нее сигарету Лаки-Страйк, без фильтра, и пачку жвачки, без сахара. Он попытался также поболтать с ней, но когда увидел, что она не слишком горит желанием, снова отступил к духовности.
      — Красотка, а? — улыбнулся ему гуру.
      — Спрашиваешь! — согласился Яон. — Но что из этого, гурейший, я же ведь вообще не существую.
      — Ты б вставил ей, а? — ухмыльнулся гуру и затянулся Лаки-Страйком.
      — Как я могу вставлять, если я не взаправдашний, — отбрил Яон гуру, — да и она тоже понарошку?! Поверь мне, все это существование — сплошное компостирование мозгов, и притом не слабое. И именно ты, будучи нашим гуру, должен с этим согласиться.