Это рассказ об одном водителе автобуса, который никогда не открывал двери автобуса опаздывавшим. Этот водитель не открывал двери ни для кого. Ни замкнутым старшеклассникам, которые обычно бежали рядом с кабиной и смотрели на него умоляющим взглядом; ни тем более упрямцам в теплых куртках, которые со всей силы барабанили в дверь, будто вообще пришли вовремя, и это он нарушает порядок; и даже старушкам с коричневыми бумажными пакетами, наполненными покупками, и которые махали ему дрожащей рукой.
      Это не из-за того, что водитель был такой злой и поэтому не открывал дверь, нет, в нем не было и капли злости. Это было из-за его принципов. А принципы этого водителя гласили: если кто-либо опаздывает, скажем, не более, чем на полминуты, остается без автобуса и теряет из-за этого четверть часа своей жизни, то более справедливо по отношению к обществу не открывать ему дверь, поскольку эти полминуты теряет уже каждый сидящий в автобусе. И, если, предположим, в автобусе сидят шестьдесят человек, которые никому ничего плохого не сделали и пришли на остановку вовремя, то они вместе потеряют уже полчаса, что в два раза больше, чем четверть часа…
      Такова была единственная причина, по которой водитель никогда не открывал дверь опаздывавшим. Он знал, что пассажиры не имеют ни малейшего представления об этом его принципе, как, впрочем, и те, кто бегут за автобусом и делают ему знаки открыть дверь. Он также знал, что большинство из них считает его просто сволочью. По-человечески ему было бы гораздо проще дать им подняться в автобус, услышать от них слова благодарности и увидеть их улыбки. Однако, делая выбор между благодарностью и улыбками, с одной стороны, и благом общества, с другой, водитель автобуса без всяких колебаний выбирал второе.
      Человека, которому более других предстояло пострадать от этого принципа водителя автобуса, звали Эди. Только он, в отличие от других людей, даже не пытался бежать за автобусом в силу того, что был лентяем и пессимистом. Этот Эди был помощником повара в баре-ресторане, который назывался «Бистро» — как и популярная игра в слова, которую придумал глупый хозяин этого заведения. Еда в «Бистро» была не очень, но сам Эди был очаровательный человек, настолько милый, что, когда, например, у него получалось не очень хорошее блюдо, он сам выносил его к столу и извинялся перед посетителями.
      Вот в один из таких моментов, когда он в очередной раз вышел извиниться, он и встретил счастье или, по крайней мере, шанс на счастье. Этот шанс был девушкой, настолько милой, что она пыталась до конца доесть ростбиф, который он ей приготовил, только чтоб не огорчить Эди. Эта девушка не хотела говорить ему свое имя и давать телефон, но была настолько мила, что согласилась встретиться с ним на следующий день в пять в том месте, которое они определили заранее, — в дельфинарии, если быть более точным.
      У Эди была болезнь, причем такая, из-за которой он уже упустил немало в жизни. Эта болезнь была не из тех, вроде увеличивающихся полипов или что-то в этом духе, но она так или иначе уже очень навредила Эди. Эта болезнь проявлялась в том, что он всегда спал на десять минут больше, чем было нужно, и никакой будильник не мог справиться с этим. Из-за болезни Эди всегда опаздывал на работу в «Бистро», из-за нее и из-за нашего водителя, того, который всегда предпочитал общественное благо соображениям личного плана. Только на этот раз, поскольку речь шла о счастье, Эди твердо решил одолеть болезнь и вместо того, чтобы поспать днем, бодрствовал и смотрел телевизор. Для пущей верности он подстраховался — завел не один будильник, а три, да еще заказал, чтобы его разбудили по телефону. Но не было средств против этой болезни, и Эди, смотревший детский канал, заснул, как младенец.
      Он очнулся, весь в поту, от оглушительного звона триллиона-миллиона будильников — на десять минут позже… Эди вышел на улицу в чем был и побежал в направлении автобусной остановки. Он уже забыл, как бегают, и его ноги чуть заплетались, когда отрывались от тротуара. Последний раз в своей жизни он бегал перед тем, как обнаружил, что можно удрать с урока физкультуры, и было это, кажется, в 6-м классе. Однако, в отличие от тех уроков физкультуры, сейчас он бежал изо всех сил, поскольку на этот раз ему было, что терять. И все боли в груди и хрипы от «Ноблес » были сущей чепухой в погоне за счастьем.
      Все было ему нипочем сейчас, кроме нашего водителя, который, как всегда, вовремя закрыл дверь и начал отъезжать от остановки. Водитель увидел Эди в зеркало, но, как мы уже говорили, у него были принципы. Логичные принципы, которые основывались прежде всего на справедливости и арифметике. Только Эди эти принципы были до лампочки — единственный раз в жизни ему надо было успеть действительно вовремя — и ради этого он продолжал бежать за автобусом, хотя у него и не было шанса. Неожиданным образом счастье улыбнулось Эди, правда, только наполовину: в ста метрах от остановки был светофор, и за секунду до того, как автобус подъехал к нему, загорелся красный.
      Эди сумел догнать автобус и, заплетаясь, подошел к водительской двери. Он даже не постучал в стекло, так как у него не было сил, а только посмотрел на водителя влажными глазами и, задыхаясь, рухнул на колени. Это напомнило водителю кого-то из того времени, когда он еще хотел стать Богом, до того, как он хотел быть водителем автобуса. Это воспоминание было немного грустным, потому что водитель все же не стал Богом, но и радостным, поскольку он стал водителем автобуса, а это было на втором месте из того, что он очень хотел в жизни.
      И вдруг водитель вспомнил, как однажды дал себе слово, что, если когда-нибудь станет Богом, то будет милостивым и милосердным, будет выслушивать каждое свое создание. И поэтому, когда с высоты своего водительского места он увидел Эди, стоящего на коленях на асфальте, он, несмотря на все свои принципы и арифметику, не мог не открыть ему дверь. И Эди поднялся в автобус и даже не сказал «спасибо», так как ему не хватало воздуха.
      Для читателя будет лучше всего, если этот рассказ закончится на этом месте, потому что, несмотря на то, что Эли приехал в дельфинарий вовремя, «счастье» не могла прийти, так как у нее уже был парень. Только в силу того, что она была такая милая, ей было неловко сказать об этом Эди, поэтому она предпочла просто обмануть его.
      Почти два часа Эди прождал ее на скамье, где они договорились встретиться. Когда он сидел, то к нему приходили всякие грустные мысли о жизни, а потом смотрел на закат, который успешно завершал день, и вспомнил о судорогах мышц, которые вскоре должны у него начаться.
      На обратной дороге, когда ему уже по-настоящему захотелось попасть домой, он издали увидел на остановке свой автобус, из которого выходили пассажиры. Но он знал, что даже, если бы у него были силы и желание бежать, он бы ни за что не успел к отправлению, поэтому он продолжил идти не спеша, при каждом шаге ощущая миллион усталых мускулов. Когда он наконец подошел к остановке, то увидел, что автобус все еще там, ждет его. А водитель, несмотря на все сердитое ворчание и крикливые возгласы пассажиров, ждал, пока Эди не поднялся в автобус, и не прикоснулся к педали газа, пока тот не нашел себе место. А когда они наконец тронулись, водитель грустно подмигнул Эди в зеркале, и это сделало всю историю почти сносной.

      До двенадцати лет Нимрод был жутким говнюком. Такой зануда и нытик, что, если бы он не был твоим лучшим другом, ты бы давно отметелил его. И вот однажды, незадолго до бар-мицвы, ему вложили супинаторы в ботинки, и он сразу переменился. Дело в том, что Мирон, Узи и я и раньше были друзьями Нимрода, но теперь, когда он превратился еще и в отличного парня, общаться с ним стало даже приятно.
      Потом, когда мы учились в школе, я и Узи ходили в обычную, а Мирон и Нимрод — учились заочно, и часто-часто все — на море. Потом — армия. Мирона призвали за полгода до нас, поэтому, когда пришли мы, он уже достаточно освоился, чтобы устроить нас всех служить в одной части в Кирье. Нимрод обычно называл это «КЛАБ ».
      Большую часть времени мы бездельничали, постоянно толклись в ШЭКЕМе, доводили командиров угрозами написать на них всякие рапорты, и уже в пять отваливали домой. Помимо этого Узи занимался серфингом на пляже напротив «Шератона», я периодически мастурбировал, Мирон учился на курсах при Открытом университете, а у Нимрода была подружка. Это была клевая девчонка, а, поскольку помимо него мы все были девственниками, то она вообще казалась нам Мерилин Монро. Я помню, как однажды спросил Мирона, гипотетически, что бы он сделал, если бы она пришла к нему, допустим, домой и попросила, чтобы он ее трахнул. И Мирон сказал, что он не знает, но, как бы там ни было, он бы после сожалел об этом всю жизнь. Это был хороший ответ, но, насколько я его знаю, он бы, несомненно, не упустил шанса переспать с ней, а не сожалеть потом, что не сделал этого.
      Но у Нимрода это было не просто сексуальное влечение — он был влюблен в нее.
      Ее звали Ната, это имя и сегодня мне нравится; она была перевязочной сестрой в нашей поликлинике. Нимрод однажды сказал мне, что ночью может лежать рядом с ней часами, и ему не будет скучно, и что ему всего приятнее, когда она трогает его за подошву стопы — там, где у всех выгиб, а у него — плоско.
      В Кирье караул выпадал нам дважды в месяц и один раз в два месяца — в шабат. Нимрод всегда устраивал так, чтобы наш наряд совпадал с дежурствами Наты в поликлинике, так что и в эти дни они были вместе. Спустя полтора года она оставила его. Это было такое странное расставание, даже она сама толком не могла объяснить, почему уходит, и Нимроду уже было все равно, на какие дни выпадает наш караул.
      Однажды в шабат мы были в наряде втроем — Мирон, Нимрод и я. Узи ухитрился надыбать себе какое-то липовое освобождение. Мы стояли смены в обычном порядке — первую — Мирон, вторую — Нимрод, а я — третью. И незадолго до того, как я должен был идти сменять Нимрода, в караульное помещение вошел какой-то перепуганный офицер и сказал, что часовой влепил себе пулю в голову.

      Во всем, что касается проблемы Мирона, мнения, как говорится, разделились. Врачи полагают, что это какая-то психологическая травма, полученная еще в армии, вновь напомнила о себе, как кусок дерьма, который вдруг всплывает в унитазе уже после того, как спустишь воду. Родители Мирона настаивают на том, что все это от грибов, которых он поел во время поездки в Индию, это они превратили его мозги в блины. Тот парень, который нашел его там и привез обратно в Израиль, говорит, что это из-за одной голландки, которую Мирон встретил в Дхрамсале и которая разбила ему сердце.
      Сам Мирон утверждает, что во всем этом балагане виноват Господь. Вцепился в него, как летучая мышь в волосы, говорит ему одно, потом другое, неважно что, лишь бы поспорить. Мирон считает, что после сотворения мира Бог жил себе спокойно несколько миллионов блаженных лет. До того момента, когда вдруг появился Мирон и стал задавать вопросы, и Господь начал напрягаться. Ведь Он сразу просек, что, в отличие от всего остального человечества, Мирон не фраер. Оставьте ему маленькую щелочку — он и через нее вас употребит. А Господь, как известно, очень любит давать, но далеко не все, и уж последнее, что Он может себе позволить, так это чтобы кто-то Ему противоречил, да еще такой, как Мирон. С той минуты, как Господь понял, что Мирон не фраер, Он всячески доводит его, насылает на него бесконечные неприятности — то кошмары снятся, то девчонки не хотят с ним трахаться — и все это только для того, чтобы заставить Мирона сломаться.
      Врачи попросили, чтобы мы с Узи помогли им разобраться в истории Мирона, потому что мы трое знаем друг друга с пеленок. Они задавали нам разные вопросы про армию, про то, что случилось с Нимродом. Но мы почти ничего не помнили, а о том немногом, что помнили, не стали рассказывать. По правде говоря, эти врачи нам не очень понравились, и, кроме того, Мирон рассказал нам про них пару историй, напоминающих те, что звучат в передачах Иланы Даян.
      Во время одного из наших посещений Мирон упросил нас принести ему хумуса от «Злодея» из Керема, потому что больничная еда его просто убивает. «Я уже три недели здесь, — подсчитал Мирон, — плюс четыре месяца, что я был на Востоке, — это почти полгода без хумуса. Врагу такого не пожелаешь, ей-Богу!»
      И мы пошли за хумусом. «Злодей» отказался продать его в пите на вынос. «Только в тарелке, — злобно процедил он по своему обыкновению, — здесь вам не киоск». Тогда мы заказали отдельно питу и хумус в тарелке.
      Когда мы вернулись, там была мать Мирона. С Узи она поздоровалась, а со мной — нет. Она уже несколько лет не разговаривает со мной, так как считает, что я приохотил ее сына к наркотикам. Мы не стали доставать хумус при ней, потому что боялись, что она настучит врачам или еще что-нибудь. Так что мы подождали, пока она ушла. Фасоль тем временем остыла, но Мирону это было по фигу — он прямо-таки набросился на питу.
      Три дня спустя его выписали. Врачи говорили, что медикаментозное лечение дало прекрасные результаты, однако Мирон продолжает настаивать, что это — благодаря хумусу.

      В июне мы с Мироном поехали на Синай. Узи тоже должен был поехать, но продинамил. В последнюю минуту он кинул нас ради встречи с каким-то немцем из компании «хай-тек» из Дюссельдорфа, который мог предложить его фирме миллионный контракт. А мы собирались устроить настоящий сабантуй в честь того, что Мирон больше не считался психом, и Узи чувствовал себя неловко из-за обуявшей его детской жажды обогащения. Поэтому он обещал, что сразу же после встречи присоединится к нам.
      — Спорю с тобой на что хочешь, что он не приедет, — сказал Мирон. — Давай заключим двойное пари: во-первых, он не приедет, а во-вторых, не пройдет и трех месяцев, как он женится на Батате.
      Я не хотел ни на что спорить с Мироном, потому что все, что он говорил, звучало грустно, но верно. «Батата» — так мы называли между собой занудную подружку Узи, которая также была завязана во всех этих махинациях, связанных с его фирмой «хай-тек», и которые Узи так любил проворачивать. Помнится, как-то он спросил нас, почему мы зовем ее Батата, и Мирон ответил в том духе, что у нее, мол, есть кожура, но внутри она сладкая, как батат. Не думаю, что Узи купился на это, но больше он не спрашивал.
      Если жизнь — это тусовка, тогда Синай, без спору, — это оттяг. И даже мы с Мироном, хотя и в повседневной-то жизни почти ничего не делаем, смогли оценить покой и безмятежность, царящие в этом месте. На пляже было полно стильных девчонок, и Мирон все время подкатывал к ним, изображая бывалого путешественника по Востоку, что отчасти даже сработало.
      У меня на все это не было ни сил, ни желания, так что я просто покуривал косячки, пялился на море, раздумывал, пообедать ли блинами или рискнуть заказать какую-нибудь рыбу. И еще я приглядывал издалека за Мироном, проверяя, действительно ли с ним все ОК. У него остались некоторые странности — например, он все время пытался нагадить возле нашей халупы, потому что ему было лень дойти до туалета в ресторане. Но, по правде говоря, подобные штучки он вытворял и раньше, до того, как сбрендил.
      — Мне кажется, у меня что-то выйдет с той низенькой с пирсингом, — сказал он мне как-то ночью, когда мы вернулись из ресторана на берегу, — она ведь милашка, правда?
 
      … Обкуренные, мы сидим на берегу и смотрим на море.
      — Да будет тебе известно, — говорю я ему, — когда случилась вся эта история с твоей госпитализацией, мы с Узи клево подыграли тебе, но как же ты нас всех напряг!
      Мирон пожал плечами: «Это было так странно, я вдруг начал слышать голоса — всякие разговоры, песни. Будто какое-то испорченное радио, и ты не знаешь, как его выключить. Это бесит, когда ни на минуту не можешь остаться в покое. Говорю тебе, я чувствовал, будто кто-то пытался морочить мне голову. А потом это вдруг прекратилось». Мирон взял окурок, оставшийся от косяка, и зарыл его в песок.
      — Я скажу тебе еще кое-что, — проговорил он, — я знаю, что это звучит немного странно, но мне кажется, что это был Нимрод…
      Наутро, вопреки всем прогнозам, приехал Узи. Жаль, что я не поспорил с Мироном. Как только Узи бросил свою сумку в нашу хату, он потащил нас в ресторан, сжевал кальмара и рассказал, что его немец оказался еще большим лохом, чем он ожидал, и что он, Узи, счастлив быть с нами, его лучшими друзьями, здесь, на Синае, его самом любимом месте на земле. После этого он покрутился по пляжу, полный воодушевления, бросаясь с криком «Братан!» ко всему, что двигалось, и обнимаясь с каждым бедуином или египтянином, который не был достаточно проворен, чтобы убежать.
      Подустав от этого, он заставил нас с Мироном играть с ним в нарды, победил нас обоих, потом разгромил одного бедуина, который, согласно уговору, должен был после проигрыша тащиться за своим лысым противником по пляжу и кричать: «Берегитесь, девушки, Абу Гара силен!»
      Мирон попытался успокоить Узи при помощи косячка, но тот еще больше разошелся. Он стал нахально приставать к сорокалетней американке, но через минуту остыл, съел три блина, сказал нам с Мироном, что тащится от здешнего покоя, заказал кебаб и предложил нам всем поехать с его новым другом-бедуином, который оказался водителем такси, поиграть в казино в Табе. Мирон был решительно против, потому что верил, что у него выгорит с той с пирсингом, но у его сексуальных надежд не было никаких шансов против энергичного напора Узи. «Смех смехом, — сказал мне Мирон, когда мы садились в машину, — а парень, похоже, совсем свихнулся».
      В Табе «Абу Гара» и бедуин безжалостно трясли казино. Они переходили от стола к столу, оставляя за собой растерянных крупье и опаленную землю. Время от времени Узи запихивал себе в рот огромные куски яблочного пирога и торта «Маркиз». Мы с Мироном тихо сидели в сторонке и ждали, пока он устанет. Но он все больше расходился. Когда Узи с бедуином закончили разгром казино и поделили прибыль, мы поехали на пропускной пункт. Мы с Мироном напомнили Узи, что нам надо возвращаться, но он не желал и слышать про это. По его мнению, было еще очень рано, и ничего не случится, если мы зайдем в пару клубов в Эйлате, а уж потом вернемся. Перед тем, как расстаться, он дал бедуину свою визитную карточку и они расцеловались — раз восемьдесят, наверное. Мирон попытался уговорить бедуина отвезти нас обратно на пляж, оставив Узи продолжать свои приключения в одиночку. В ответ бедуин сделал нам выговор, сказав, что очень стыдно бросать такого хорошего друга, как Абу Гара, когда гульба в самом разгаре, и он сам с удовольствием пошел бы с нами, но ему нельзя переходить через границу. Потом он поцеловал и нас тоже, сел в машину и отвалил.
      Когда Узи надоело в клубе «Спираль», мы пошли в бар «Яхта», а оттуда — в какой-то отель, который назывался «Blue что-то там», и только после того, как мы с Мироном дважды решительно отказались пригласить в номер девушек по сопровождению, Узи перевернулся на живот и захрапел.
      После наших приключений на Синае дела компании Узи резко пошли в гору. Кроме немецкого лоха Узи нашел еще двоих — американца и индийца, и было похоже, что он собирается потрясти мир. Мирон сказал, что это лишнее доказательство того, какие психи все эти бизнесмены, — ведь с тех пор, как Узи тронулся умом, дела его идут все круче и круче. Иногда мы еще пытаемся выташить его с нами — сходить на пляж или поиграть на биллиарде, — но, когда он приходит, то все время говорит о том, как клево быть с нами вместе, а сам отвечает на звонки по сотовому телефону, и через час общения с ним пропадает желание жить.
      — Не волнуйся, это у него пройдет, — пытаюсь я успокоить Мирона, пока Узи погружен в какие-то трансатлантические переговоры — как раз в тот момент, когда подошла его очередь бить.
      — Конечно, пройдет, — понимающе говорит Мирон тоном опытного психа, — но если это и впрямь полосами, то после него твоя очередь…

      Утром я проснулся страшно испуганный. Не зная, от чего это, я вжался спиной в матрац и старался не шевелиться, пока не пойму, что же меня так напугало. Однако время шло, я так ничего и не понял, а страх мой все рос и рос. Тут я, все еще неподвижно лежа в кровати, говорю себе, во втором лице, как можно более безмятежно: «Успокойся, чувак, успокойся. Это все не по-настояшему, это тебе только кажется». Но мысль о том, что ЭТО, что, бы оно там ни было, сидит в моей голове, давит на меня со страшной силой. Я решаю несколько раз непрерывно повторить, свое имя. Это наверняка должно успокоить меня. Только вдруг почему-то оказывается, что и имени у меня нет. Это заставляет меня подняться. Я ползаю по квартире, ищу счета, письма, что-нибудь, на чем было бы мое имя. Я открываю входную дверь и смотрю на ее наружную сторону — но там только оранжевая наклейка с надписью «Живи в кайф!» На лестничной клетке я слышу детский смех и звук приближающихся шагов. Я закрываю дверь и приваливаюсь к ней. Спокойно, сейчас я вспомню, а если не выйдет, может быть у меня никогда и не было имени? Что бы там ни было, не стоит оно того, чтобы я так потел, и чтобы пульс разнес мне голову. «Успокойся, — снова шепчу я себе, — успокойся, как бы там тебя ни звали. ЭТО не может так длиться долго, еще немного, и это пройдет».
      Слегка успокоившись, я звоню Узи и Мирону и забиваю с ними стрелку на пляже. Это в каких-то четырехстах метрах от моего дома, и я прекрасно помню дорогу. Только вот все улицы вдруг кажутся мне другими, и я должен останавливаться и смотреть на таблички, чтобы проверить, они ли это. И не только улицы, все кажется другим, даже это мятое низкое небо.
      — Я предупреждал, что придет и твоя очередь, — говорит Мирон и лижет мороженое, — вначале я свихнулся, потом Узи…
      — Я не сходил с ума, — протестует Узи, — так, немного крыша поехала.
      — Как это ни называй, — продолжает Мирон, — сейчас твоя очередь.
      — Ран тоже не сумасшедший, — начинает горячиться Узи. — Зачем ты ему голову дуришь?
      — Ран? — спрашиваю я, — так меня зовут?
      — Ну, ладно, — уступает Узи, — может быть, он всего лишь чуть-чуть сумасшедший. Дай откусить.
      Мирон дает ему мороженое, точно зная, что назад его не получит.
      — Скажи, — спрашивает он, — когда это началось, тебе не показалось, что у тебя в голове кто-то сидит?
      — Не знаю, — неуверенно говорю я, — может быть.
      — Говорю тебе, — шепчет Мирон, как будто сообщая секрет, — я чувствовал его, он говорил мне веши, которые знал только он. Я уверен, что это — Нимрод.

      Когда Мирон сбрендил во второй раз, это было уже гораздо приятнее. Мы об этом ничего не говорили его родителям, я просто переехал жить к нему, пока у него это не прошло. Большую часть времени он вел себя тихо, сидел себе в уголке и писал нечто вроде книги, которая в отдаленном будущем должна была заменить ТАНАХ. Иногда, когда в холодильнике кончалось пиво, или иссякали сигареты, он меня поругивал, так, с воодушевлением, и утверждал, что вообще-то я — черт, посланный к нему в образе товарища, чтобы глумиться над ним. Но, не считая этого, он был вполне терпим.
      В отличии от него, Узи очень тяжело переносил свой затянувшийся период просветления мозгов. Несмотря на то, что он не признавался, казалось, что эта его процветающая международная фирма уже достала его. Каким-то образом, когда он был с мозгами набекрень, у него было гораздо больше сил писать всякие занудные документы и ходить на унылые деловые встречи. А теперь, когда он был немного больше в себе, все эти заморочки преуспевающего бизнесмена привлекали его меньше. Несмотря на то, что и сейчас дело шло к тому, что еще немного — и его компания потрясет биржу, а он срубит на этом несколько миллионов, не успеешь и глазом моргнуть.
      Меня уволили с очередной работы, и Мирон в редкую минуту просветления мозгов между бесконечным пивом и непрерывным курением заявил, что он — тот, кто позаботился, чтобы меня уволили, и сделал он это, исходя из своих возвышенных духовных соображений.
      Не знаю, может действительно все эти заурядные работы, что я перепробовал, вообще не для меня, и мне нужно лишь терпеливо подождать, пока Узи разбогатеет и подкинет мне немножко.
      Когда и у Узи крыша поехала уже по второму разу, до меня дошло, что это какой-то цикл, и я задергался, потому что вспомнил, что следующий на очереди — я.

      Вчера ночью умер Рабин. Его сбил мотороллер с коляской. Рабин скончался на месте, а водитель мотороллера получил тяжелые травмы и потерял сознание. Приехала «Скорая» и увезла его в больницу. К Рабину они даже не прикоснулись, поскольку он уже был мертв, и ничего нельзя было сделать. Тогда мы с Тираном взяли Рабина и похоронили его у нас во дворе. Я заплакал, а Тиран закурил и сказал мне, чтобы я прекратил, поскольку его нервирует, когда я плачу. Но я не смог остановиться, а через минуту и он уже ревел. Уж насколько я любил Рабина, так Тиран любил его еще больше.