В Гатчине мы в'ехали прямо под ворота Дворца к под'езду коменданта. Продрогли во время этой бешеной гонки до мозга костей. Узнав к нашему величайшему удивлению, о том, что никаких эшелонов с фронта в Гатчине нет и никто тут об них ничего не слышал, решаем сейчас же ехать к Луге, а если понадобится, то и до Пскова. Пускаться в такой далёкий путь по осенней дороге без запасных шин и бензина немыслимо, поэтому решаем на полчаса войти в квартиру коменданта, обогреться и выпить по стакану чая, пока наши машины сходят за всем нужным в гараж автомобильной команды. Однако, с первого шага на квартире коменданта мне его поведение показалось крайне странным. Он старался говорить как можно громче. Держался больше у открытых дверей в соседнюю комнату, откуда нас внимательно рассматривали какие-то солдаты. Как будто повинуясь какому внутреннему голосу, я вдруг приказал задержать мой автомобиль и предложил моим спутникам без всякого чая немедленно отправиться в путь. Только автомобиль под американским флагом с одним из офицеров отправился в гараж за всем необходимым…

Мы уехали вовремя. Через пять минут после нашего от'езда во двор Дворца влетел разукрашенный красными флагами автомобиль: это члены местного военно-революционного комитета примчались меня арестовывать. Оказывается, что СПб. в штабе нашлись предатели, которые успели известить Смольный о моём выезде в Гатчину. Из Смольного последовало сюда распоряжение о немедленном нашем задержании. Однако, наш автомобиль успел благополучно вырваться из города. Зато вторая наша машина попала в серьёзную переделку. Более часа колесила она по улицам Гатчины. Ей удалось благополучно, хотя под выстрелами, проскочить две засады, но у третьей – одна пуля пробила шину, другая – ранила шоффера в руку. Мой же офицер, бросив машину вместе с американским флагом, должен был бегом спасаться в лес. Впрочем, об этой истории мы узнали лишь на другой день, вернувшись в Гатчину с фронта.

Тогда же, выезжая из Гатчины, мы ни о чём не думали; только считали минуты и вздрагивали от каждого толчка, трепеща за шины, которые нам нечем было заменить. Не стоит описывать нашу безумную погоню за неуловимыми эшелонами с фронта, которых мы так нигде и не нашли, вплоть до самого Пскова. В'езжая в этот город, насколько помню в девятом часу вечера, мы ничего не знали о том, что здесь происходит; известны ли здесь уже СПб, события, и, если известны, то как они здесь отразились, поэтому решили действовать с величайшей осмотрительностью и поехали не прямо в ставку Главнокомандующего Северным фронтом генерала Черемисова, а на частную квартиру, к его генерал-квартимейстеру Барановскому, бывшему начальнику моего военного кабинета. Тут я узнал, что все сведения из СПб. самые мрачные, что в самом Пскове уже действует большевистский военно-революционный комитет; что в руках у этого комитета подписанная прап. Крыленко и матросом Дыбенко телеграмма о моём аресте в случае появления в Пскове. Сверх всего этого я узнал и ещё худшее, а именно: что сам Черемисов делает всяческие авансы революционному комитету и что он не примет никаких, мер к посылке войск в СПб., так как считает подобную экспедицию бесцельной и вредной.

Вскоре, по моему вызову, явился сам Главнокомандующий. Произошло весьма тяжёлое об'яснение. Генерал не скрывал, что в его намерения вовсе не входит в чём-нибудь связывать своё будущее с судьбой «обречённого» Правительства. Кроме того, он пытался доказать, что в его распоряжении нет никаких войск, которые он бы мог выслать с фронта, и заявил, что не может ручаться за мою личную безопасность в Пскове. Тут же Черемисов сообщил, что он уже отменил свой приказ, ранее данный в соответствии с моим требованием из СПб., о посылке войск, в том числе и 3-го конного корпуса.

– Вы видели ген. Краснова, он разделяет ваше мнение? – спросил я его.

– Генерал Краснов с минуты на минуту приедет ко мне из Острова.

– В таком случае, генерал, немедленно направьте его ко мне.

– Слушаюсь.

Генерал ушёл, сказав, что идёт прямо на заседание военно-революционного комитета; там окончательно выяснит настроение местных войск и вернётся ко мне доложить. Отвратительное впечатление осталось у меня от свидания с этим умным, способным, очень честолюбивым, но совершенно забывшем о своём долге, человеком. Значительно позже я узнал, что по выходе от меня, генерал не только пошёл в заседание военно-революционного комитета. Он пытался ещё по прямому проводу уговорить Командующего Западным фронтом ген. Балуева не оказывать помощи Правительству…

Отсутствие Черемисова тянулось безконечно долго. А между тем каждая минута была дорога, ибо всякое опоздание могло вызвать в СПб. событие непоправимое. Был одиннадцатый час ночи. Разве мы в Пскове могли знать тогда, что в это самое время Зимний Дворец, где заседало Временное Правительство, выдерживал бомбардировку и последние атаки большевиков. Только в первом часу ночи явился, наконец, ген. Черемисов, чтобы заявить, что никакой помощи он Правительству оказать не может. А если, продолжал генерал, я остаюсь при убеждении необходимости сопротивления, то мне нужно немедленно ехать в Могилёв, так как здесь в Пскове мой арест неизбежен. Говоря о Могилёве, генерал Черемисов, однако, не доложил мне, что начальник Штаба Верховного Главнокомандующего генерал Духонин дважды добивался непосредственного разговора со мной и что дважды он ему в этом отказал, не спрашивая меня.

– «А Краснов»? – спросил я.

– «Он был и уже уехал назад в Остров».

– «Но позвольте, генерал, я же просил Вас прислать Краснова ко мне». – Насколько помню, на это восклицание ответа не последовало. Во всяком случае я его не помню. Да и не всё ли мне равно, что ответил генерал. Его преступное уклонение от исполнения своего долга было очевидно, и я торопился от него отделаться. У меня не было никаких колебаний. Я должен вернуться в СПб., хотя бы с одним полком. Обсудив вместе с ген. Барановским и моими молодыми спутниками создавшееся положение, я решил немедленно ехать в штаб-квартиру 3-го конного казачьего корпуса в Остров, а если там ничего не выйдет, продолжать путь в ставку в Могилёв. В ожидании автомобиля я прилёг отдохнуть. В ночной тишине, казалось, слышен был стремительный бег секунд, и сознание, что каждый потерянный миг толкал всё в пропасть, было прямо невыносимо. Никогда ещё так ненавидел я этот бессмысленный бег времени всё вперёд, всё вперёд… Вдруг звонок у парадной двери. Краснов со своим Начальником Штаба. Желает сейчас же меня видеть. В зале меня дожидались оба офицера. Оказывается, получив от генерала Черемисова моим именем приказ, отменявший начатое движение на СПб., генерал Краснов в подлинности этого приказа усомнился и вместо от'езда в Остров стал тут же ночью разыскивать меня. – «А я, генерал, только что должен был уехать к Вам в Остров, рассчитывая на Ваш корпус и предполагая, несмотря ни на какие препятствия, идти на СПб.».

Было решено, что мы сейчас вместе выезжаем в Остров с тем, чтобы в то же утро с наличными силами двинуться к столице. Здесь, чтобы легче понять все последующие роковые события, нужно на минуту остановиться и вспомнить прошлое 3-го конного корпуса, с которым судьбе угодно было связать последнюю попытку Временного Правительства спасти государство от большевистского разгрома. 3-й конный корпус был тот самый, знаменитый корпус, который во главе с «дикой дивизией» под командой ген. Крымова был брошен ген. Корниловым 25-го августа против Временного Правительства. После «неудачи» деморализованные части этого корпуса были разбросаны по всему Северному фронту. Вот почему вместо «корпуса» я нашёл в Острове лишь несколько полков. С другой стороны, самое участие в Корниловском походе сильно понизило дух корпуса, разрушило в значительной степени воинскую дисциплину и поселило глубокое недоверие к офицерству в строевом казачестве. Офицеры же в свою очередь никак не могли примириться с крахом Корниловского начинания и ненавидели всех его противников, в особенности, конечно, меня… Сам ген. Краснов держал себя в сношении со мной с большой, но корректной сдержанностью. Он был, вообще, всё время очень, как говорится, себе на уме. Однако, у меня сразу создалось впечатление, что он лично готов всё сделать для подавления большевистского мятежа.

Поздней ночью мы выехали в Остров. На рассвете были там. Данный по корпусу приказ об отмене похода в свою очередь был отменён. Поход на СПб. – об'явлен. Мы не знали тогда, что Правительство, на помощь которому мы спешили, уже во власти большевиков, а сами министры сидят в Петропавловской крепости. Но мы воочию наблюдали, с какой стремительной быстротой Петербургские события отзывались на фронте, разрушая дисциплину, и едва налаженный после Корнилова порядок. Не успели мы в'ехать в Остров, как стали уже кругом поговаривать о том, что местный гарнизон решил прибегнуть к силе, дабы не выпустить казаков из города. Действительно, присутствуя утром, по просьбе ген. Краснова на собрании гарнизонных и казачьих делегатов, я сам мог убедиться, что каждый лишний час промедления в городе делал самое выступление корпуса из Острова всё более гадательным. Постепенно, вокруг самого здания штаба 3-го корпуса скапливалась, всё разрастаясь солдатская толпа, возбуждённая и частью вооружённая.

Наконец, около десяти часов утра с вокзала сообщили, что воинские поезда готовы к нагрузке. Наши автомобили пошли к станции, конвоируемые казаками, напутствуемые рёвом и угрозами разнузданной солдатчины. На вокзале новые серьёзнейшие затруднения. Псков под разными предлогами, чтобы парализовать наше начинание, не давал пути нашим поездам. Только моё личное присутствие среди войск, в конце концов помогло устранить препятствие. С большим опозданием поезда, гружёные эшелонами 3-го конного корпуса, двинулись в путь. Вся «боевая мощь» корпуса сводилась к 500—600 казаков и к нескольким пушкам. С этими «силами» мы решились, однако, во что бы то ни стало пробить себе дорогу к СПб., не ожидая никаких подкреплений и нигде не останавливаясь. Теперь я думаю, что это была ошибка непоправимая. Если бы в то утро, 26-го октября, я уже знал о захвате большевиками Вр. Правительства, я наверное, не остановился бы на этом слишком рискованном плане. Основной его недостаток заключался в том, что, пробивая себе с казаками путь через все препятствия, мы оставляли за собой все опасные пункты в руках враждебных Правительству сил и теряли всякую связь с тылом, откуда нужно было подтягивать подкрепления. Только к вечеру этого дня в поезде под Лугой, мы получили первое известие о захвате Зимнего Дворца. Специальный курьер привёз мне эту новость от ген. Барановского, который в свою очередь получил сообщение по прямому с телеграфной станции Зимнего Дворца от одного из офицеров военного кабинета. Казалось бы, известие о катастрофе пришло из безукоризненного источника… Но, как это в жизни часто встречается, самое достоверное показалось невероятным, а сам гонец из Пскова – подозрительным.

Ведь у нас в поезде офицер, покинувший Петербург утром 26-го октября. По его словам в это время Правительство ещё оборонялось в дворце, а в городе силы сопротивления против большевиков увеличивались. Сопоставляя это показание «очевидца» с содержанием привезённой из Пскова телеграммы, невольно напрашивалась мысль, что трагическое известие было сфабриковано большевистским агентом для того, чтобы вызвать смятение и деморализацию в рядах правительственных сил. И как бы не было трудно, почти безнадёжно положение СПб., ещё утром 25-го, в час нашего от'езда, нам всё-таки представлялось невероятным, что большевики к двум часам утра на 26-е могли уже сделаться хозяевами Дворца и Штаба.

27-го на рассвете наш отряд приблизился к Гатчине, которая к этому времени была уже официально во власти большевиков; во власти местного военно-революционного комитета. Город был переполнен различными большевистскими войсками: местной пехотой, артиллерией, матросами из Кронштадта, блиндированными автомобилями из Петербурга и т. д. Несмотря на подавляющее численное превосходство «врага» было решено город занять немедленно. Войска были выгружены, и военные операции начались. Эти операции быстро и блестяще закончились. Почти без выстрела и, насколько помню, без всяких жертв, Гатчина была занята правительственными «войсками». «Революционные» же войска удирали во все стороны или сдавались со всеми своими ружьями, пулемётами, ручными гранатами и т. п. При поспешном отступлении даже один блиндированный автомобиль оказался просто брошенным своей командой… Около 4 часов дня я снова вместе со всеми своими спутниками входил в квартиру коменданта, которую менее двух суток тому назад так во время и так счастливо покинул.

Приготовляя дальнейшие военные операции я, конечно, не взял на себя военно-технического руководства и назначил ген. Краснова командующим всеми вооружёнными силами СПб района. В этой области, полагал я, на мне будет лежать обязанность всемерно поддерживать ген. Краснова, особенно в тех случаях, где его личного авторитета будет не достаточно. Первым непременным условием дальнейшего успеха нашего отряда было срочное появление с фронта подкреплений, в частности пехоты. С первой минуты появления в Гатчине я стал посылать во все стороны телеграмму за телеграммой с требованием высылки войска. Отовсюду отвечали, что войска уже высланы или высылаются. По нашим расчётам, основанным на официальных данных, первый эшелон пехоты во всяком случае должен был быть в Гатчине к вечеру 27-го. Особенно настоятельная потребность в пехоте была у нас не только потому, что было весьма затруднительно развивать операции с одной только кавалерией и артиллерией. Строевые казаки 3-го корпуса, вспоминая горький опыт Корниловского похода, настойчиво добивались, чтобы рядом с ними сражались не только чужие офицеры, но и солдаты. Дело в том, что наше появление в Гатчине привлекло сюда значительное количество офицеров. Это придавало нашему лагерю довольно своеобразный вид и весьма настораживало казачью массу; настораживало тем более, что им приходилось слышать в этой офицерской толпе разговоры и выражения, действительно, достаточно «старорежимные». Я думаю, что именно это выявлявшееся нервное и недоверчивое к офицерству настроение линейных казаков и заставило Краснова с его штабом вести себя с побеждёнными с гораздо большей снисходительностью, чем, по правде сказать, это следовало. Впрочем, ген. Краснов и в Гатчине и позже в Царском Селе, предпочитал, как правило, прибегать не к силе оружия, а к переговорам, речам и увещаниям. Кроме того не принималось никаких мер к очищению занятых городов от большевистских элементов. Пользуясь этим, большевистские агенты всюду проникали, всюду путали, мешали, саботировали; постоянно распускали панические слухи, наконец, проникли в казачьи ряды, где вели ловкую пропаганду против офицерства, выставляя и меня «реакционером», «вторым Корниловым» и т. д. За всё это положение вещей, конечно, ответственен я сам, но у меня было правило: не вмешиваться в распоряжение лиц, которым я поручил исполнение той или иной задачи.

Как не были ничтожны наши силы, мы решили в ожидании подкрепления с фронта не останавливать нашего марша на СПб. Прежде всего мы были убеждены, что первые эшелоны, как я уже говорил, будут в Гатчине вечером 27-го или в крайнем случае на рассвете 28-го октября. А затем нужно было использовать до конца то деморализующее впечатление, которое произвело на восставших быстрое появление войск с фронта и захват Гатчины. Ведь никто ещё не знал действительного количества штыков и орудий, бывших в нашем распоряжении.

Весь Петербург, дружественный и враждебный, был убеждён, что количество «войск Керенского» исчисляется тысячами. Наконец, тактика «быстроты и натиска» диктовалась повелительно общим состоянием страны и, в особенности, фронта. Главным козырем большевистской игры был мир, мир немедленный. Захватив в ночь на 26-е здание главного телеграфа СПб. и самую в России могущественную Царскосельскую радиостанцию, г г. большевики стали немедленно рассылать по всему фронту свои воззвания о мире, провоцируя утомлённых солдат, толкая их на стихийную демобилизацию и бегство домой, на братание и постыдное «замирение» по-ротно и по-взводно. Необходимо было бы пытаться разорвать все связи между С. – Петербургскими большевиками и фронтом, остановить поток отравленной пропаганды, растекавшийся повсюду по проводам и приёмникам правительственного телеграфа и радио. Через 8-10 дней было бы уже поздно: фронт был бы сорван, и страну затопила бы стихия сорвавшейся с фронта солдатчины. Выхода не было. Надо было безумно рисковать, но действовать.

Кстати, я должен сказать, что установившаяся легенда, что Вр. Правительство – Правительство Февральской Великой Революции – исчезло с лица земли среди всеобщего равнодушия, не вполне соответствует истине. В действительности в дни нашего похода на СПб. были днями, когда гражданская война вспыхнула и разгорелась по всей стране и на фронте. Героическое восстание юнкеров 29-го в СПб., уличные бои в Москве, Саратове, Харькове и т. д., сражения между верными Правительству и восставшими войсковыми частями на фронте – всё это достаточно свидетельствует, что мы были не совсем одиноки в нашей последней борьбе за честь, достоинство и самое существование нашей родины.

Упадок духа и малодушие, овладевшее верхами революционных кругов, полное всеобщее почти непонимание рокового смысла развивающихся событий; отсутствие у одних сознания неразрывной связи судьбы самой Февральской Революции с судьбой в её недрах рождённой власти; тайные опасения у других, как бы слишком скорый провал большевиков не послужил к торжеству «реакции», надежды у третьих руками большевиков покончить с ненавистной демократией; наконец, целый вихрь личных интриг и вожделений – все эти процессы разложения на верхах революционной общественности свели на-нет все тогдашние попытки предотвратить крах, который впрочем, быть может, был неизбежен.