Страсть, которую он питал к Востоку, к далекому Багдаду, Дамаску, к Персии, восходит к его юношеским мечтам. Она родилась, когда ему было 22 года и он торчал в затхлой конторе одного лондонского стряпчего, имея в перспективе скучную, заранее известную карьеру, в конце которой его ожидал пудреный парик. Лэйярд бросил все и последовал за своей мечтой.
      Его жизненный путь прямо противоположен жизненному пути Генриха Шлимана: и на того и на другого оказали большое влияние впечатления и мечты юношеских лет. У Шлимана они были навеяны поэмами Гомера, У Лэйярда чтением "Тысячи и одной ночи". Однако если Шлиман со свойственной ему суровой непреклонностью сначала пошел по пути житейского преуспевания и лишь затем, став миллионером, приобретя широчайшие связи, последовал дорогой мальчишеских грез, то Лэйярд был не в силах ждать. Без денег, с юношеским энтузиазмом отправился он в страну сказок, увидел там гораздо больше, чем обещали его грезы, добился известности и славы и лишь потом стал продвигаться по лестнице житейских успехов. Но в одном они были схожи - так же как Шлиман, готовясь в воплощению своих юношеских грез в действительность, старательно изучал в амстердамской мансарде языки, так и Лэйярд еще в юношеские годы изучил все, что могло, по его мнению, пригодиться ему во время путешествия в страну его мечты. Это были чисто практические знания, не имевшие ничего общего с юриспруденцией, которую от штудировал в то время: например, умение обращаться с компасом, определение широты того или иного пункта с помощью секстанта, применение географических измерительных инструментов, а одновременно и уход за больными, страдающими тропическими болезнями, первая помощь при ранениях и т. д., но в первую очередь знание персидского языка и различные сведения о быте и нравах жителей Ирака и Ирана.
      В 1839 году он выбрался из лондонской конторы и отправился в свое первое путешествие по Востоку. Очень скоро выяснилось, что он обладает одним существенным преимуществом перед своими коллегами по науке: он оказался не только крупным археологом, но и блестящим писателем, оставившим великолепные описания своей деятельности и своих находок. Предоставим же ему слово (цитата несколько сокращена):
      "Осенью 1839 года и зимой 1840 года я путешествовал по Малой Азии и Сирии. Меня сопровождал спутник, по меньшей мере столь же любознательный, как и я сам. Оба мы не обращали внимания на опасности. Мы путешествовали вдвоем; наше оружие было нам единственной защитой, притороченные к седлу ранцы - нашим гардеробом, и в тех случаях, когда нас от этого не освобождал радушный прием в какой-нибудь деревушке или бедуинской палатке, мы сами пасли своих коней и ухаживали за ними. Таким образом, мы уподобились местному населению.
      Я с удовольствием вспоминаю те счастливые дни, когда мы покидали на рассвете скромную хижину или уютную палатку, чтобы к вечеру, путешествуя, как нам вздумается, очутиться возле каких-либо потемневших от старости развалин, рядом с которыми разбил свою палатку кочевник-араб, или же в какой-нибудь заброшенной деревушке, сохранившей лишь свое громкое имя...
      Я почувствовал непреодолимое желание осмотреть местность по ту сторону Евфрата, которую история и традиция называют местом рождения мудрости Запада. Большинство путешественников испытало это желание: перешагнуть через реку и исследовать местность, отделенную на картах от границ Сирии колоссальным белым пятном, протянувшимся от Алеппо до берегов Тигра. История Ассирии, Вавилонии и Халдеи еще весьма темна; с этими странами связаны истории великих наций; там бродят угрюмые тени прошлого больших городов: огромные каменные руины, лежащие среди пустыни, как бы насмехаются над описаниями путешественников. Следуя заветам пророков, по этой стране, по этой равнине, которую евреи и язычники считают колыбелью своего народа, кочуют остатки больших племен.
      18 марта мы вместе с моим спутником покинули Алеппо. Мы по-прежнему путешествовали без гида и слуги. 10 апреля мы прибыли в Мосул. Во время нашего пребывания в этом городе мы осмотрели большие каменные руины на восточном берегу реки, которые все считали остатками Ниневии. Мы съездили также в пустыню и осмотрели холм Калах-Шергат, колоссальное нагромождение камней на берегу Тигра примерно в 50 милях от места его слияния с Забом. По дороге в Калах-Шергат мы заночевали в небольшой деревушке Хамму-Али, вокруг которой еще сейчас можно обнаружить следы древнего города. С вершины искусственного холма мы осмотрели широкую долину, отделенную от нас только рекой; на востоке эта равнина окаймлялась многочисленными довольно большими холмами, среди которых выделялся один самый большой пирамидальной формы. Лишь с трудом можно было различить узкую ленту Заба. Его расположение помогает узнать в этом холме пирамиду, описанную Ксенофонтом, именно ту, возле которой разбили свой лагерь десять тысяч греческих воинов: это были те самые руины, которые видел уже двадцать столетий назад греческий полководец, - и уже тогда они были руинами древнего города. И хотя Ксенофонт, спутав, заменил местное название города более милым греческому уху именем Ларисса, традиция сохранила сведения о возникновении города и, связывая его с первыми поселениями человека, приписывала его основание Нимруду, имя которого и поныне носят развалины".
      Лэйярду не удалось тотчас же приступить к исследованию этих таинственных холмов, скрывающих столь великое прошлое, но они буквально заворожили его - он бродил вокруг них, как алчущий золота вокруг запертого сейфа. В своих путевых записках он вновь и вновь возвращается к этим холмам, находя все новые и новые слова для их описания: "Огромная бесформенная масса, поросшая травой, - и нище ни единого следа какого-либо вмешательства, разве только там, где зимние дожди размыли кое-где на склонах землю, обнажив то, что скрывается под ее покровом". А всего лишь страницей далее: "Трудно сказать, какую форму имеют эти диковинные кучи земли, расстилающиеся сейчас перед путешественниками". Он сравнивал ландшафт и руины, которые видел в Сирии, с тем, что увидел здесь: "...вместо богато вылепленных, наполовину закрытых растениями карнизов или капителей - бесформенные, мрачные кучи земли, возвышающиеся наподобие холмов на выжженной солнцем равнине".
      В конце концов, несмотря на недостаток времени, он все-таки уступает любопытству. "Среди арабов распространена легенда, согласно которой под руинами еще можно увидеть таинственные фигуры из черного камня. Однако все наши попытки найти хотя бы одну такую фигуру (мы чуть ли не целый день ворошили кучи земли и камней, занимающих изрядное пространство вдоль правого берега Тигра) оказались тщетными". Далее следует окончательный вывод:
      "Эти гигантские холмы в Ассирии произвели на меня более сильное впечатление, вызвали больше глубоких и серьезных размышлений, чем храмы Баальбека и театры Ионии".
      Особенно заинтересовал его один холм, причем не только своими размерами, не только величиной той площади, на которой он раскинулся, но и названием того поселения, развалины которого громоздились у подножия холма. Название это, как он сам писал, казалось, указывало на его прямую связь с "колыбелью человечества" и с Нимрудом, о котором рассказывает Библия.
      Хуш, так говорится в 10-й главе Первой книги Моисея, сын Хама, внук Ноя, который вместе со своими тремя сыновьям, их женами и всеми чистыми и нечистыми животными принялся после великого потопа вновь наполнять землю и умножаться на ней, родил Нимрода:
      "Сей начал быть силен на земле.
      Он был сильный зверолов пред Господом; потому и говорится:
      сильный зверолов, как Нимрод, пред Господом.
      Царство его вначале составляли: Вавилон, Эрех, Аккад и Халне в земле Сеннаар.
      Из сей земли вышел Ассур и построил Ниневию и Реховофир, Калах и Ресен между Ниневиею и между Калахом; это город великий".
      Однако Лэйярд был вынужден вернуться: средства его иссякли. Он отправился в Константинополь. Там он познакомился с английским послом Стрэтфордом Каннингом. Целыми днями Лэйярд только и говорил о таинственных холмах вокруг Мосула. Тем временем весь мир услышал о находках Поля Эмиля Ботта у Хорсабада. Красочные рассказы Лэйярда, его энтузиазм оказали свое воздействие, и в один прекрасный день (прошло пять лет со времени его первого путешествия; Ботта в это время находился на вершине своих успехов в Хорсабаде) Каннинг подарил двадцативосьмилетнему Лэйярду шестьдесят английских фунтов. Шестьдесят фунтов! Не так много для осуществления тех целей, которые поставил перед собой Лэйярд, - ведь он мечтал достичь больших результатов, чем Ботта, которому помогало французское правительство и который занимал административную должность в Мосуле.
      8 ноября 1845 года Лэйярд отправился на плоту вниз по Тигру, чтобы приступить к раскопкам на холме Нимруд. Но, как оказалось, недостаток средств был не единственной помехой в его деятельности: его поджидали трудности совсем иного рода. Со времени первого путешествия Лэйярда прошло пять лет; когда он на этот раз сошел со своего плота, он попал в страну, охваченную мятежом.
      Двуречье находилось в эти годы под властью турок. В стране был новый губернатор. Рассматривать подведомственную ему страну как объект для обогащения, а ее жителей - как дойных коров или как кур, несущих золотые яйца, свойственно, вероятно, губернаторам всех времен и народов (любопытные истории о них рассказывают еще римские хроники). Губернатор же Мосула действовал здесь с чисто азиатским размахом. До нас дошли описания его деятельности - так и кажется, что он сошел со страниц какого-либо исторического романа, ще должен был олицетворять все силы зла; даже внешность его как нельзя больше соответствовала этому образу: он был одноглаз и одноух, коренаст и жирен, лицо его было, как у всех классических мошенников, рябое, голос - ужасен, движения - неловки. К тому же он был недоверчив и всегда держался настороже, словно опасаясь угодить в какую-либо ловушку. Он был изощренным садистом, и от его шуток веяло могильным холодом. Одним из его первых мероприятий по вступлении в должность было введение зубного налога, или, как он именовался, "налога на зуб", - подати, которая оставляла далеко позади себя знаменитые "соляные налоги", существовавшие в свое время в Европе: несчастные жители должны были, как объявил губернатор, платить за... износ его зубов и их удаление - ведь виной тому пакостная пища, которую ему приходится есть в этой стране. Но это еще были только цветочки... Он заставил трепетать в страхе весь народ. Его карательные экспедиции были настоящими грабительскими походами, он разорял города и облагал непосильной данью села.
      Деспотия немыслима без слухов - службы связи слабых. Однажды кто-то в Мосуле сказал, что Аллах сжалился и паша будет отстранен от должности. Пару часов спустя губернатор уже узнал об этом. Ему пришла в голову идея, которая кажется заимствованной из какой-либо староитальянской новеллы: нечто подобное встречается у Боккаччо, хотя в гораздо более смягченных тонах.
      Во время одного из ближайших выездов губернатор внезапно заявил, что захворал. Его спешно отвезли назад во дворец, казалось, уже чуть ли не полумертвым. Рассказы очевидцев, словно на крыльях надежды, мгновенно распространились по всему городу. На следующий день ворота дворца продолжали оставаться закрытыми; когда же за его стенами раздались монотонные стенания евнухов и телохранителей, народ возликовал: "Слава Аллаху! Паша скончался!" Но когда на площади перед дворцом собралась шумная ликующая толпа, проклинающая тирана, ворота дворца внезапно открылись и в них появился губернатор - маленький, жирный, омерзительный, с повязкой на кривом глазу, с коварной ухмылкой на изрытом оспой лице...
      Кивок - и вот уже солдаты врезаются в остолбеневшую толпу. Началась расправа. Покатились головы. Губернатор действовал не без расчета: он обезглавил всех "мятежников", а заодно, пользуясь удобным случаем, и всех тех, чьи богатства он до сих пор не мог захватить; теперь он расправился с этими людьми под предлогом, будто они "распространяли слухи, которые подрывали власть". И тогда наконец страна восстала: поднялись племена, кочевавшие в степях вокруг Мосула. Они восстали на свой лад: неспособные к организованному мятежу, они ответили на грабеж грабежом - во всей округе не осталось ни одной безопасной дороги, и ни один чужеземец не мог поручиться за свою жизнь. Именно в это время сюда и прибыл Лэйярд, который намеревался раскопать холм Нимруд.
      Ситуация в стране недолго оставалась тайной для Лэйярда; уже через несколько часов ему стало ясно, что он должен скрывать свои истинные планы и никому о них в Мосуле не говорить. Он приобрел ружье и короткое копье и стал рассказывать всем, кому не лень было его слушать, что собирается отправиться на противоположный берег реки поохотиться на диких свиней.
      Несколько дней спустя он нанял лошадь и поехал по направлению к Нимруду. Так он попал в ближайшее кочевье восставших бедуинов. Однако происходит нечто совершенно невероятное: еще до вечера ему удается завязать дружеские отношения с Авадом, вождем одного из племен, кочевавших близ холма Нимруд. Более того, в его распоряжении оказываются шесть бедуинов, которые готовы за умеренную плату помогать ему с завтрашнего утра выяснять, что же скрывается в "чреве горы".
      Когда вечером этого дня Лэйярд наконец очутился в своей палатке, он, наверное, долго не мог уснуть. Завтрашний день должен был показать, будет ли ему сопутствовать счастье. Впрочем, почему завтрашний? Возможно, на это понадобятся месяцы. Разве Ботта не копал безрезультатно целый год?
      Двадцать четыре часа спустя Лэйярд наткнулся на стены двух ассирийских дворцов.
      С восходом солнца он был на холме. Уже при беглом осмотре ему удалось обнаружить множество кирпичей с узорчатыми, словно отштампованными надписями. Авад, предводитель бедуинов, обратил его внимание на обломок алебастровой плиты, торчавшей из земли. Эта находка решила вопрос, в каком именно месте начинать раскопки.
      Семеро мужчин принялись за работу. Они начали рыть траншею в холме. Первыми из того, что они обнаружили уже через пару часов, были несколько вертикально поставленных каменных плит. Выяснилось, что это цокольные фризы, так называемые ортостаты, то есть стенная облицовка какого-то помещения, которое, судя по богатству орнаментировки, могло быть только дворцом.
      Лэйярд разделил свою группу. Его внезапно охватил страх, что он может пройти мимо другого, быть может, еще более богатого находками места. Кроме того, он надеялся обнаружить неповрежденные стены (те, которые он нашел, хранили следы пожара). Он отправил трех человек копать с противоположной стороны холма, и здесь снова заступ, словно по мановению волшебной палочки, наткнулся на стену. Она была покрыта рельефами, разделенными фризом, на котором была какая-то надпись. Так Лэйярд обнаружил угол второго дворца.
      Чтобы лучше представить себе, какого характера находки были сделаны Лэйярдом в том же месяце, приведем его собственное описание одного украшенного барельефом ортостата: "На нем изображена батальная сцена: во весь опор мчатся две колесницы; в каждой колеснице - три воина, старший из них, безбородый (по всей вероятности, евнух), облачен в доспехи из металлических пластинок, на голове его остроконечный шлем, напоминающий старинные норманнские шлемы. Левой рукой он крепко держит лук, а правой чуть ли не до плеча оттягивает тетиву с наложенной на нее стрелой. Меч его покоится в ножнах, нижний конец которых украшен фигурками двух львов.
      Рядом с ним стоит возничий, с помощью поводьев и кнута он направляет бег коней; щитоносец отбивает круглым щитом, возможно из чеканного золота, вражеские стрелы и копья. С удивлением отмечал я изящество и богатство отделки, точное и в то же время тонкое изображение как людей, так и коней; знание законов изобразительного искусства нашло здесь свое выражение в группировке фигур и общей композиции".
      Подобные барельефы ныне можно увидеть в любом музее Европы и Америки. Большинство посетителей бросает на них лишь беглый взгляд и идет дальше. Между тем эти рельефы заслуживают более пристального внимания. Они удивительно реалистичны по содержанию (но не по стилю - реалистичная манера изображения характерна лишь для отдельных эпох); внимательное их изучение дает возможность заглянуть в жизнь тех людей и прежде всего тех правителей, о которых так много ужасного рассказывается в Библии.
      Сегодня, в век фотографии, мы еще на школьной скамье получаем благодаря репродукциям какое-то, хотя бы самое общее, представление об этих барельефах, но в те времена, когда Лэйярд занимался вместе с горсткой своих рабочих раскопками на холме Нимруд, подобные произведения искусства удалось доставить в Париж пока одному только Ботта. Для тех, кому удавалось откопать их и отряхнуть с них пыль тысячелетий, они были волнующей новинкой.
      Мгла, в которую до сих пор была погружена история Ассирии, рассеивалась с молниеносной быстротой. В 1843 году Раулинсон принялся в Багдаде за дешифровку бехистунской надписи, в том же году Ботта приступил к раскопкам в Куюнджике и Хорсабаде, в 1845 году Лэйярд начал свои раскопки в Нимруде. О результатах, достигнутых в эти три года, можно судить по тому факту, что дешифровка одной только бехистунской надписи дала нам больше сведений о персепольских правителях, чем все античные авторы, вместе взятые. Сегодня мы можем без всякого преувеличения сказать, что мы гораздо лучше осведомлены об истории Ассирии и Вавилона, о величии и падении Вавилона и Ниневии, чем весь "классический" древний мир, чем все греческие и римские историки, вместе взятые, несмотря на то что они были ближе к этим временам на целых два тысячелетия.
      Надо сказать, что арабы, которые видели, как Лэйярд изо дня в день восхищается старыми, потрескавшимися каменными плитами, изображенными на них фигурами и битыми кирпичами, решили, что он сумасшедший, но, поскольку он платил, они готовы были помогать ему продолжать раскопки. Впрочем, ни одному из пионеров в области археологии не удавалось спокойно довести до конца начатую работу. Всегда исследования соседствовали с приключениями, наука - с опасностями, самопожертвование - с обманом. Не составил в этом отношении исключения и Лэйярд, однако он был рожден под счастливой звездой.
      Однажды, когда работа уже значительно продвинулась вперед и никакие надежды не представлялись несбыточными, Авад отвел Лэйярда, которому малейшая пауза казалась потерей времени, в сторону. Хитро подмигивая, словно речь шла об общей тайне, и вертя при этом в грязных пальцах небольшую фигурку, на которой еще были заметны следы позолоты, он после бесчисленных отступлений и ссылок на Аллаха дал понять Лэйярду, что для него не составляет секрета, что именно ищет уважаемый "франк". Он желает ему счастья и надеется, что "франку" удастся найти все золото, которое запрятано под этим холмом. Авад не скрыл и собственной заинтересованности в этом, но, по его мнению, необходимо действовать с величайшей осторожностью: ведь эти ослы рабочие не умеют держать язык за зубами. Нужно позаботиться о том, чтобы слух об успехах Лэйярда не дошел до длинных ушей паши в Мосуле, - и Авад, раздвинув руки, показал величину этих ушей.
      Однако Авад ошибался: у паши, как и у всех деспотов, была не одна пара длинных ушей, а тысячи: ведь число этих органов чувств возрастает у них пропорционально числу тех креатур, которые видят в них бога и подобострастно им прислуживают. Прошло некоторое время, и паша заинтересовался Лэйярдом. На месте раскопок появился турецкий капитан в сопровождении нескольких солдат. Формальности ради они осмотрели раскоп и найденные статуи, а затем без обиняков дали понять, что они информированы и о том золоте, которое время от времени здесь находят. С церемонным поклоном капитан передал Лэйярду письменное запрещение производить дальнейшие раскопки.
      Нетрудно себе представить, как подействовал на Лэйярда этот запрет: после первых действительно феноменальных успехов любая потеря времени приводила его буквально в бешенство. Он вскочил на коня и, словно одержимый, поскакал в Мосул. Там он потребовал немедленной аудиенции у паши.
      Он получил ее, и ему удалось познакомиться с восточным лицемерием во всем разнообразии его красок. Паша молитвенно поднял руки к нему: ну, разумеется, он сделает все, буквально все, что в его силах, для того чтобы помочь Лэйярду - представителю нации, к которой паша относится с величайшим уважением, человеку, которым он восхищается и чьим другом он хотел бы быть. Он готов помогать ему сегодня, завтра, всю свою жизнь, пока Аллаху не будет угодно призвать его. Но продолжать раскопки? Немыслимо. Ведь там расположено старое мусульманское кладбище. Пусть "франк" посмотрит повнимательнее, и он увидит там могильные плиты. Все правоверные расценят его, Лэйярда, действия как святотатство. Тогда они поднимут восстание не только против "франка", но и против него самого, против паши, и паша не сумеет тогда оказывать "франку" покровительство и защищать его!
      Аудиенция была унизительной и ни к чему не привела. Вечером, размышляя на пороге своей хижины о происшедшем, Лэйярд понял, что вся его работа находится под угрозой. Вернувшись от паши, он тут же отправился к холму, чтобы проверить, правду ли говорил деспот о мусульманских надгробных камнях. Все было верно, паша не солгал! Обнаружив в уединенном месте первый камень, Лэйярд угрюмо повернул назад. Дома, забравшись под одеяло, он принялся размышлять о том, как поступить. Но размышлять-то как раз и не следовало! Надо было повнимательнее осмотреть могильные плиты!
      Он мог бы сделать это еще за день до аудиенции, а сейчас ему не следовало залезать под одеяло, ведь он уже вторую ночь упускал возможность познакомиться с фактами, которые могли бы пригодиться ему для разговора с пашой: и в эту ночь и в предыдущую он мог бы заметить множество фигур, которые тайком бесшумно двигались по направлению к холму Нимруд. Обе ночи напролет они парами подходили к холму, а потом также парами исчезали. Грабители, как в Египте? Но что же они могли найти здесь, где не было ничего, кроме тяжелых каменных плит и барельефов?
      Лэйярд, должно быть, обладал огромным личным обаянием и был искусен в обращении с людьми. Направляясь на следующее утро к холму, он повстречал капитана, вручившего ему приказ паши. В разговоре с капитаном Лэйярд буквально обворожил своего собеседника, и тот, проникшись к нему доверием, конфиденциально сообщил ему, что работал последние две ночи вместе со своими солдатами не покладая рук: они перебрасывали по приказу паши надгробные камни и могильные плиты из близлежащих поселений к Нимруду.
      "Для того чтобы установить эти надгробия, мы разрушили столько настоящих могил правоверных, сколько вы не могли бы осквернить, если бы даже раскопали всю территорию между Забом и Селамией. Мы замучили и себя и лошадей, перевозя эти проклятые камни".
      Будь Лэйярд наблюдательнее, он бы сам мог все это заметить. Однако, прежде чем Лэйярд сумел соотвествующим образом использовать эту необыкновенную весть, затруднения его разрешились совсем иным и, надо сказать, самым неожиданным образом: вскоре после беседы с капитаном Лэйярду представился случай посетить пашу... в тюрьме. Да-да, Лэйярду посетить пашу, а не наоборот. Милостивая судьба, которая лишь немногим деспотам дарует долгую жизнь, позаботилась о том, чтобы паша был смещен; теперь ему пришлось держать ответ за все им содеянное. Лэйярд нашел его в какой-то дыре, куда свободно проникал дождь. "Окаянные людишки! - вскричал паша, увидев Лэйярда. - Вчера еще эти собаки целовали мне ноги, а сегодня все против меня. - И, взглянув на потолок, добавил: - Даже дождь".
      С падением власти деспота Лэйярд смог беспрепятственно продолжать работы. Однажды утром со второго раскопа, который находился в северо-западном углу холма, прибежали взволнованные рабочие: они потрясали своими кирками, кричали и танцевали, казалось, в их волнении причудливым образом переплелись радость и страх. "Поскорее, о бей, скорее, - кричали они, - нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его! Мы нашли Нимрода, самого Нимрода, мы видели его собственными глазами..."
      Лэйярд летел к раскопу на крыльях надежды. Разумеется, он ни на секунду не поверил тому, что утверждали арабы, которые решили, что им удалось откопать статую Нимрода, но он сразу подумал об успехах Ботта: может быть, речь шла об одной из тех диковинных статуй получеловека-полуживотного, несколько экземпляров которых Ботта удалось отыскать? А затем он увидел исполинскую алебастровую голову от туловища крылатого человекольва. "Она удивительно хорошо сохранилась. Выражение лица было спокойным и в то же время ..величественным; черты лица переданы так свободно и в то же время с таким пониманием законов искусства, какое с трудом можно было предположить для столь далекой от нас эпохи". Сегодня мы знаем, что это была одна из многих статуй ассирийских астральных богов; таких богов было четыре: Мардук, которого изображали в виде крылатого быка, Набу - его изображали как крылатого человека, Нергал - крылатый лев и Нинурта, которого изображали в виде орла.
      Лэйярд был глубоко потрясен. Позднее он писал: "Целыми часами я рассматривал эти таинственные символические изображения и размышлял об их назначении и их истории. Что более благородное мог бы ввести тот или иной народ в храмы своих богов? Какие более возвышенные изображения могли быть заимствованы у природы людьми, которые... пытались найти воплощение своим представлениям о мудрости, силе и вездесущности высшего существа? Что могло лучше олицетворять ум и знания, чем голова человека, силу - чем туловище льва, вездесущность - чем крылья птицы!
      Эти крылатые человекольвы вовсе не были бессмысленными творениями, они не были лишь плодом досужей фантазии - их внешний вид передавал то, что они должны были символизировать. Они внушали благоговение, они были созданы в назидание поколениям людей, живших за три тысячелетия до нас. Сквозь охраняемые ими порталы несли свои жертвоприношения правители, жрецы и воины еще задолго до того, как мудрость Востока распространилась на Грецию, снабдив ее мифологию издавна известными ассирийцам символическими изображениями. Они были погребены под землей еще до основания Вечного города, и о их существовании никто не подозревал. Двадцать пять столетий были они скрыты от взоров людей и вот появились вновь во всем своем былом величии. Но как изменилось все кругом... Великолепные храмы и богатые города превратились в руины, едва угадываемые под бесформенными кучами земли. Над теми обширными залами, где некогда стояли эти статуи, плуг провел свою борозду и волнами колыхалась тучная нива. Монументы, сохранившиеся в Египте, немые свидетели былой мощи и славы, не менее поразительны, но они на протяжении столетий стояли открытые всем взорам. Те же, с которыми довелось столкнуться мне, только что появились из небытия, словно специально для того, чтобы подтвердить слова пророка: "Некогда Ассур был как кедр ливанский, весь покрытый листвой, раскидистый, высокий, и вершина его высоко возвышалась..."
      В Книге пророка Софонии содержится и продолжение этого ужасного пророчества:
      "И прострет он руку свою на Север, и уничтожит Ассур, и обратит Ниневию в развалины, в место сухое, как пустыня. И покоиться будут среди нее стада и всякого рода животные; пеликан и еж будут ночевать в резных украшениях ее; голос их будет раздаваться в окнах, разрушение обнаружится на дверных столбах, ибо не станет на них кедровой обшивки. Вот чем будет город торжествующий, живущий беспечно, говорящий в сердце своем: "Я - и нет иного, кроме меня". Как он стал развалиной, логовищем для зверей! Всякий, проходя мимо него, посвищет и махнет рукою".
      Пророчество это сбылось еще много столетий назад. Теперь Лэйярд извлекал на свет то, что осталось от этой древней цивилизации.
      Известие о находке (она вызвала некоторое смятение среди местных жителей) распространилось с быстротой молнии. Из близких и дальних мест к Нимруду потянулись бедуины, появился даже некий шейх, а с ним чуть ли не половина его племени; все они разряжали в воздух свои ружья, словно салютуя миру, исчезнувшему в незапамятные времена. Это было фантастическое зрелище. Бедуины подъезжали вплотную к раскопу, вглядывались в отбеленную на протяжении тысячелетий грунтовыми водами гигантскую голову, простирали в изумлении руки к небу и призывали Аллаха.
      Лишь после длительных уговоров удалось убедить шейха залезть в раскоп и удостовериться, что это все не видение, не какой-либо страшный джинн и даже не божество, собравшееся явиться свету. "И все же, - воскликнул шейх, - это не может быть делом рук человеческих: здесь замешаны те гиганты, о которых пророк, мир праху его, говорил, что они были выше самых высоких финиковых пальм. Это один из тех идолов, которых Ной, мир праху его, проклял перед потопом". Тем временем один из арабов, увидевших алебастровую голову, бросив свои дела, помчался в Мосул, крича по пути всем и каждому, что великий Нимрод восстал из гроба, чем вызвал немалый переполох на мосульском базаре.
      Делом заинтересовался кади. Он учинил арабу допрос: что же, собственно, найдено? Кости, останки Нимрода или только его изваяние? Он обратился за советом и к муфтию. Тот подошел к вопросу с теологических позиций и попытался установить, был Нимрод правоверным или же он был неверной собакой.
      Губернатор, преемник одноглазого паши, принял соломоново решение: на всякий случай он предложил Лэйярду обращаться с "останками" с величайшим уважением, а дальнейшие раскопки приказал на время приостановить. Запрещение производить раскопки? С этим Лэйярд сталкивался не впервые. Он потребовал аудиенции у паши, и ему удалось его убедить, что чувства правоверных не будут задеты, если он продолжит раскопки. А подоспевший к этому времени султанский фирман раз навсегда освободил его от притеснений местных властей и каких-либо обвинений религиозного характера со стороны местных жителей.
      Лэйярд открывал все новые и новые изваяния. Скоро в его распоряжении оказалось тринадцать пар крылатых человекобыков и человекольвов. Великолепное здание, которое Лэйярд постепенно откопал в северо-западном углу холма (этой находке он был обязан своей славой, затмившей славу Ботта), оказалось, как это впоследствии было установлено, дворцом Ашшурнасирапала II (884-859 годы до н. э., по Вейднеру), царя, который перенес свою резиденцию из Ашшура сюда, в Кальху.