Кетенхейве видел, как гасли в окнах огни. Куда ему пойти? Он бесцельно брел по улицам. Возле универмага он снова встретил девушек из Армии спасения и на этот раз поздоровался с ними, как со старыми знакомыми. Герда кусала свои тонкие бескровные губы. Ее обуяла ярость. Как ненавидела она мужчин, которые в ее представлении были благодаря незаслуженному подарку природы обезумевшими глупцами. Герда с удовольствием убежала бы прочь, но сомневалась, последует ли за ней шестнадцатилетняя Лена, и ей пришлось остановиться и терпеть возле себя хищника-мужчину. Кетенхейве расхаживал с Леной взад и вперед перед витринами универмага, взад и вперед перед погашенными огнями в кукольных комнатах, и слушал историю беженки, а Герда, крепко сжав губы, с горящими глазами наблюдала за ними. Лена рассказывала свою историю на чуть заметном диалекте, мягко проглатывая слоги. Она приехала из Тюрингии, где училась на механика. Она утверждала, что у нее есть свидетельство о том, что она механик и уже работала инструментальщицей. Ее семья бежала вместе с ней в Западный Берлин, а потом они перебрались в Федеративную Германию и долго скитались по лагерям. Юный механик Лена хотела закончить свое учение и, став инструментальщицей, зарабатывать много денег, а потом учиться дальше на инженера, как ей обещали это на Востоке, но здесь, на Западе, ее подняли на смех, сказав, что токарный станок не для девушек, а учение — не для бедняков. Какая-то биржа труда послала Лену на, кухню, запихнула в кухню какого-то ресторана, где Лене, беженке из Тюрингии, пришлось мыть посуду, счищать с тарелок жирные объедки, жирные соусы, жирную кожицу сосисок, жирные недоеденные куски жаркого, ее мутило от такого количества жира, ее рвало прямо в бледный студенистый жир. Она убежала из этой заплывшей жиром кухни. Убежала на улицу. Она стояла на обочине дороги и махала рукой проезжающим автомобилям, она хотела попасть в рай, который представлялся ей в виде сияющего огнями завода с хорошо смазанными станками и хорошо оплачиваемым восьмичасовым рабочим днем. Проезжавшие коммивояжеры прихватывали Лену с собой. Жирные руки тискали ее грудь. Жирные руки лезли ей под юбку, дергали резинку трусов. Лена сопротивлялась. Коммивояжеры ругались. Лена пыталась договориться с водителями грузовиков. Водители смеялись над маленьким механиком. Лезли ей под юбку. Если она поднимала крик, они сбавляли газ, и на первой скорости выбрасывали Лену из машины. Она добралась до Рура. Увидела фабричные трубы. Домны пылали. Грохотали прокатные станы. Работали кузницы. Но у заводских ворот сидели жирные привратники, и жирные привратники смеялись, когда Лена спрашивала, не найдется ли у них место для опытной инструментальщицы. Жирные привратники даже не лезли ей под юбку. Они были слишком жирны, чтобы лезть под юбку будущему механику. Так Лена попала в столицу. Что делать там бездомной, что предпринять голодной? Она пошла на вокзал, как будто поезда могли привезти ей счастье. Многие заговаривали с Леной. Герда тоже заговорила с ней, и Лена пошла за Гердой, девушкой из Армии спасения, и она осматривала город, держа в руке газету «Боевой клич», и удивлялась всему, что видела. Кетенхейве подумал: «Герда тоже будет щупать твою грудь». Он подумал: «И я тоже». Он подумал: «Такая уж у тебя доля». Он подумал: «Все мы такие, такая уж наша доля». Но он сказал Лене, что попытается подыскать ей место, чтобы она смогла закончить учение. Герда сердито раскрыла рот. Сказала, что многие уже давали Лене такие обещания, цена им известна. Кетенхейве подумал: «Ты права, я хочу еще раз увидеться с Леной, хочу потискать ее, она влечет к себе, а меня особенно, в том-то и дело». Кетенхейве — плохой человек. И все же он решил поговорить о Лене с Кородином, который имел связи с заводами, а может быть, и с Кнурреваном или с кем-нибудь из своих коллег по фракции, сведущих в вопросах трудоустройства. Он хотел ей помочь. Механику надо стоять у станка. Кетенхейве — добрый человек. Он попросил Лену заглянуть завтра вечером в винный погребок. Герда взяла Лену за руку. Девушки исчезли в ночи. Кетенхейве остался в ночи.

Ночь. Ночь. Ночь. Мутная луна. Зарницы. Ночь. Ночь. Ночная жизнь. Возле вокзала пытаются вести ночную жизнь. Лемуры. В баре лемуры таращат глаза на своего сухопарого собрата, явно желающего установить рекорд продолжительности игры на рояле. В промокших от пота носках, окруженный полными пепельницами и пустыми бутылками из-под кока-колы, призрак сидит за старым роялем и выколачивает из клавиш мелодии, всем знакомые по реву громкоговорителей. Время от времени к призраку подходит кельнер, равнодушно сует ему в рот сигарету или со скучающим видом выплескивает ему в глотку стакан кока-колы. Призрак кивает тогда головой, как Смерть в кукольном театре, что должно выражать его благодарность и товарищескую признательность.

Ночь. Ночь. Лемуры. Сверкает огнями железная дорога, проложенная по берегу Рейна. Она сверкает до самого Кельна. Возле станции, в кафе Кранцлера сидят толстые мужчины и поют: «Ждет меня в Берлине чемоданчик». Они глазеют на толстых женщин, сидящих напротив, и поют: «Как я тоскую по Курфюрстендамм», а толстые женщины думают: министерские советники, правительственные советники, посольские советники, — и, тряся своим жиром, раскачиваются на берлинский манер, жрут свиную печенку с яблоками и луком, тянут на своем берлинском диалекте: «Иди, мой малыш, попытай свое счастье», — а коммивояжеры, холуи, агенты думают: «До чего ж ядреная баба, точно как моя старуха, только слишком шикарная, монет тридцать стоит, с моей старухой можно это по воскресеньям даром, надо купить иллюстрированный журнал, а то вообще забудешь, как устроена баба».

— Пасую.

Они играют в берлинский скат и пьют залпом светлое пиво из огромных, как ночной горшок, кружек.

Ночь. Ночь. Лемуры. Фрост-Форестье укладывается спать. Фабрика Фрост-Форестье кончает работу. Он подтягивается на турнике. Становится под душ. Растирает махровым полотенцем свое тренированное, хорошо сложенное тело. Выпивает два глотка коньяку из пузатого бокала. Большой радиоприемник передает последние известия. В Москве ничего нового. Призывы к советскому народу. Маленький приемник кричит; «У Доры есть пеленки. У Доры есть пеленки». На столе лежит фотокопия интервью генералов из Conseil Superieur des Forces Armees. Тут же на полях записан номер телефона Мергентхейма. Тут же написано: «Запросить относительно Гватемалы». Черная фотобумага с белой надписью выглядит как основная улика. Фрост-Форестье заводит будильник. Будильник поставлен на пять тридцать утра. Кровать у Фроста-Форестье узкая, жесткая. Фрост-Форестье лежит под тонким одеялом. Фрост-Форестье раскрывает том сочинений Фридриха Великого. Читает. Он читает сочинение Фридриха, написанное на корявом французском языке. Рассматривает гравюру, изображающую короля, короля с лицом борзой. Фрост-Форестье гасит свет. Он засыпает словно по команде. Снаружи, за красными, как генеральские лампасы, гардинами кричит в парке сова. Ночь. Ночь. Кричит сова. Предвестие смерти. Пролаяла собака. Еврейский анекдот. Предвестие смерти. Кетенхейве суеверен.

Ночь. Ночь. Лемуры. На втором этаже выбирают королеву красоты этой ночи. Вечерние платья, точно развевающиеся занавески на окошке уборной. Профессиональный рейнландец, всегда веселый, всегда довольный, становится перед микрофоном и приглашает дам на выборы. Дамы хихикают. Стыдливые взгляды то на начищенный пол, то на розоватую ногу в лакированной туфле на высоком каблуке. Погляди-ка, посмотри, а башмак-то весь в крови. Профессиональный рейнландец, всегда веселый, всегда довольный, не падает духом, он старается побыстрее провернуть свое дело. Кетенхейве — «подстегивающий» в палате общин. Профессиональный рейнландец, всегда веселый, всегда довольный, бегает среди гостей, среди торговцев вином и шампанским, хватает дамочек за ручку, выводит их на суд общества, представляет их, выставляет на позор, выставляет кандидаток на выборы — сбившихся с пути домохозяек, сбежавших из дому матерей, в платьях, сшитых по моделям справочника по домоводству. Скромно и элегантно, как удалять подозрительные пятна с простынь, как питаться, чтобы быть стройной, спросите фрау Кристину, она дает самые глупые советы, скованные, судорожные, но безмерно чванливые манеры, гнойные выделения буржуазного общества. Кетенхейве стоял у входа, он не садился. Кетенхейве — плохой гость, любитель выпить на даровщину, сопляк, возьми соску. Он думал о парламенте, о втором чтении закона, это будет завтра, закон не для парадов красоты, господин президент, уважаемые дамы и господа, решение чрезвычайной важности, мы голосуем «прыжком барана», я прыгаю не в ту дверь, фракция сердится, мы прыгаем, как бараны, овечка направо, овечка налево, профессиональный рейнландец, всегда веселый, всегда довольный, подгоняет: живей, живей, марш, марш — он ждет принятия закона. Кетенхейве подумал: что ты затеваешь, ведь ты ранишь их самолюбие, каждая из этих, не стоящих своего оперения гусынь считает себя красавицей, неотразимой, их тщеславие еще больше, чем их глупость, они тебе этого не простят. Но профессиональный рейнландец — живей, живей, марш, марш, — веселый и довольный, не мучается такими сомнениями. Он мужественно продолжает начатое дело. Он пронумеровывает свое отборное стадо, просит уважаемых гостей, просит коммивояжеров, хвостатых козлов, написать номер избранной, номер самой прекрасной на розданных избирательных бюллетенях. А в зале нет ни одной красавицы. Все лишены привлекательности. Все как одна уродливы. Уродливые дочери Рейна. Вагалавайя, грации, тупицы, недостойные стать избранницами. Посмотри-ка еще раз! Вот красивая самка. Рыночное мясо. Розовая ворона. Кетенхейве выбрал ее. Кетенхейве исполнил свой долг избирателя. Кетенхейве — гражданин, сознающий свою ответственность. У нее пухлые чувственные губы, но, к сожалению, коровьи глаза, как у похищенной Европы, Кетенхейве — Зевс, круглая грудь, тугие бедра, стройные ноги, мысль, что лежишь с ней в постели, не лишена приятности. Теплая ночь. Идеальный брак по Ван-де-Вельде. Любимый, как мне повернуться? Кетенхейве — супруг из книги Ван-де-Вельде. Ему было любопытно, кто выиграет пари на этих скачках. Предвыборный прогноз института общественного мнения: сорок восемь процентов опрошенных за профессионального рейнландца, тридцать три процента не имеют своего мнения, остальные выбирают самих себя. Возьмет ли его фаворит приз? Только один голос за красивую самку! Она оказалась последней в венке. Последняя роза. Последние да будут первыми. Пойми это, если лежишь на дне! Оказалась избранной костлявая, как вешалка для платьев, девица с модной прической и лицом гусыни, прошла под девизом «порядочная девушка с солидным приданым». Красота не имеет спроса. В спальне полумрак. Ночью все кошки серы. Капелла музыкантов играет туш. Профессиональный рейнландец, всегда веселый, всегда довольный, вручает победительнице коробки с липкими конфетами. Красотка мило улыбается. «Расскажите вы ей, цветы мои…» Кетенхейве — певец на закате своей карьеры. Коммивояжеры аплодируют и заказывают по второй бутылке; возбужденные хвостатые козлы. Требуются расторопные торговые представители. Целеустремленные труженики. Работает ли Кетенхейве целеустремленно? Поумнеет ли Кетенхейве? Нет, он не поумнеет. Он обречен? Да, он обречен. И не прозвучит голос: спасен? Нет, голоса не слышно.

Ночь. Ночь. Лемуры. А есть более благородные дома, более аристократичные заведения. Франсу? Понсе туда не явился. Он наносит визиты в Париже во фраке академика, расшитом пальмами. Он работает над словарем. Сидит в кресле Петэна. Она не знает, чья рука обнимает ее, но рука эта принадлежит вполне респектабельному господину, а голова как будто с рекламы виски: King Simpson, Old Kentucky, Home American Blend — это внушает доверие. И Софи Мергентхейм танцует при зарницам на рейнской террасе. Софи Мергентхейм из отдела-распространения старой «Народной газеты» в Берлине. Проходная комната, с окном во двор, темная комната, все конфисковано, все посажены в тюрьму, все сожжено, разрушено.

Софи принадлежала к сливкам на пудинге, лучшая из лучших, золотой фонд, золотые сливки, сладкие, взбитые сливки, взбитые волосы, белокурые с желтком. Мергентхейм говорит по телефону. Хозяин тактично выходит из комнаты. Дипломат. А что он делает теперь? Он тактично подслушивает. Подключается к телефонной проводке. Мергентхейм разговаривает по телефону с редакцией. Получает подтверждение, что статья напечатана. Газета своевременно доставлена на вокзал. Мергентхейм обливается потом в своем фраке. Его фрак не расшит пальмами. Но кто знает, что принесет будущее? Мергентхейм стирает пот со лба. Он думает: «Конечно же, он мой враг, человек с такими взглядами мой враг».

Ночь. Ночь. Лемуры. Кетенхейве спускается вниз. Спускается в погребок. «Ты моя красавица», — доносится из-под земли. «Ты моя радость», — поет голос под городом, под кроватями спального гарнитура «Эрика». «Ты самая красивая на свете», — это доносится из катакомб, но не из тех катакомб, что под собором, не из кородинских захоронений франконо-римской эпохи, а из ночного пристанища Кетенхейве в Западной Германии. Здесь пахнет не гнилью и не ладаном, а густым сигаретным дымом, шнапсом, девицами и мужчинами, здесь неистово танцуют буги-вуги и рейнлендер. В этом погребке собирается молодежь, не носящая студенческих фуражек и не нуждающаяся в рапирах, чтобы чувствовать свое превосходство; здесь истинная катакомба, тайное убежище, приют молодежи, находящейся в оппозиции к старым кроватям города, и эта юная оппозиция бурлит, как подпочвенные воды, шумит всю ночь в своем колодце и растечется утром по лекционным залам и семинарам честолюбцев, по канцелярским табуретам и рабочим местам лаборанток. «Все мы, все мы попадем на небо», — играет студенческий оркестр.

Кетенхейве примостился у стойки. Выпил три рюмки шнапса. Выпил быстро, одну за другой, залпом. Он чувствовал себя стариком. И на небо он не попадет. Молодые люди кружатся вихрем. Дымящееся, забродившее тесто. Голые руки, голые ноги. Распахнутые рубашки. Обнаженные страсти на лицах. Все перемешалось. Все перетерлось. Они поют: «Мы отважные ребята, мы отважные ребята». Кетенхейве подумал: «Вы отважно уляжетесь в презираемые вами родительские кровати, вы не сделаете себе новых кроватей, но, может быть, до той поры старые кровати сгорят, может быть, и вы сами сгорите. Сойдете в могилу». Оркестр смолк, и молодые люди обступили Кетенхейве. У стойки образовалась давка, но ему это не метало. Его они не толкали. Он стоял, словно изолированный. Молодые люди сторонились его, как прокаженного. Они кичились своей молодостью. Элька могла бы быть медиумом и связала бы Кетенхейве с этим юным миром. Но без нее он не решался пригласить кого-нибудь выпить с ним рюмочку. Ни юношу, ни девушку не решался пригласить. Кетенхейве — каменный гость. Он отошел от стойки. Кетенхейве — школьник, с которым никто не хочет играть. Музыка играла «Shoeshineboy»[20].

Ночь. Ночь. Лемуры. Кородин молился. Он молился в мансарде. В каморке не было никакой мебели, кроме маленькой скамеечки, которая стояла перед распятием, задумчиво висевшим на побеленной стене. Кородин опустился коленями на скамеечку. Горела свеча. Пламя ее вздрагивало. Окно мансарды было раскрыто. Зарницы вспыхивали все чаще, молнии торжественно освещали каморку. Кородин страшился огня небесного, и то, что он не закрыл окна, свидетельствовало о его склонности к самобичеванию. Он молился: «Я знаю, что я плохой человек, знаю, что живу неправедно, знаю, что мне надо бы все раздать бедным, но я знаю также, что это было бы бессмысленно; ни один бедняк не стал бы богаче, ни один человек не стал бы лучше. Господи, покарай меня, если я заблуждаюсь!» Распятый, вырезанный неизвестным мастером из розового дерева, словно корчился в муках при вспышках молнии и казался больным, страдающим, тронутым тлением. Он висел как символ муки. Эта мука была безмолвна. Она не давала Кородину ответа. Кородин подумал: «Мне надо уйти. Я ничего не должен раздаривать. Все это сплошная ложь. Только мешает. Только отвлекает. Мне надо просто уйти. Сейчас, сразу, не медля. Уйти и не возвращаться. Уйти и не останавливаться. Не знаю куда. Без всякой цели». В глубине души он догадывался, что самое главное не иметь цели. Бесцельность — вот подлинная цель. Но он боялся молнии. Боялся начавшегося дождя. Он продолжал молиться. Христос безмолвствовал.

Ночь. Ночь. Лемуры. У вокзала горланили пьяные. Они орали: «Пехота!» Скорей мимо! Они орали: «Верните нам нашего кайзера Вильгельма!» Мимо! В подворотнях стояли блудливые молодые люди, предлагавшие себя прохожим. Мимо! У вокзала тоскующие кобылицы смерти и похоти ждали своего наездника. Мимо! Сверкали молнии, гремел гром. Лил дождь. Кетенхейве взял такси. Ничего другого ему не оставалось. Ему придется поехать домой. Домой, в свою кукольную комнату. Домой, в гетто. Домой, в правительственное гетто, в гетто депутатов, в гетто журналистов, в гетто чиновников и секретарш. Сверкали молнии, и гремел гром. Молния прорезала спертый воздух в кукольной комнате, в комнате депутатского гетто. Кетенхейве раскрыл большое французское окно во всю стену. Шумела водопроводная труба. Узкая откидная кровать была не убрана, как он ее оставил, и ждала его. Кругом валялись раскрытые книги. Кругом валялись документы. Стол был завален бумагами, проектами, набросками, незаконченными конспектами речей, заявлениями, решениями, начатыми статьями, оставленными без ответа письмами. Вся жизнь Кетенхейве была наброском, наброском настоящей жизни, только Кетенхейве уже не мог представить себе, что такое настоящая жизнь. Он не знал, какая она, и теперь, уж конечно, никогда не узнает. Среди бумаг лежало письмо от Эльки. Ее последнее письмо. Элька была его единственным шансом, шансом начать новую жизнь. Может быть. Он упустил этот шанс. Мимо! Молнии. Молнии над могилой. В бледных отблесках молнии он видел печальные вечнозеленые кладбищенские растения. Вдыхал гнилой и влажный запах самшитовых зарослей, сладковатый аромат увядших роз из надгробных венков. Кладбищенская стена содрогалась в блеске молний. Ужас и содрогание! Кьеркегор. Няня — утешительница для интеллигентов. Молчание. Ночь. Кетенхейве — пугливая ночная птица. Кетенхейве — отчаявшийся сын. Кетенхейве — сентиментальный скиталец по кладбищенским аллеям. Посланник в Гватемале. Лемуры сопровождают его.