Кетенхейве велел отвезти себя в Годесберг, город, как гласила легенда, пятидесяти вышедших в отставку обер-бургомистров, которые подражали теперь одному великому образцу и, как полип у Моргенштерна, поняли, зачем они пришли в мир, — разумеется, чтобы руководить государством, — и практиковались в этом за семейным столом. Даже над пирогом невидимой тенью нависала степень почетного доктора наук. Если Кетенхейве поедет в Гватемалу, ему, конечно, дадут черный правительственный автомобиль, может быть, последнюю модель, которая означает полную победу респектабельности над экономичностью. Кетенхейве торопился в Годесберг, потому что после пересоленной селедки и после производства в «его превосходительство», хотя и неофициального, хотел пообедать, как подобает дипломату, а где можно это сделать лучше, чем на знаменитой «Рейнской террасе», свидетельнице величайшего дипломатического позора?

Кетенхейве сидел один в зале, один на ковре, а ковер был новый; может быть, прежний персидский ковер съел за завтраком фюрер, потому что Чемберлен и господа из английского министерства иностранных дел опаздывали, а неврастеничный фюрер терпеть не мог ждать. Теперь здесь любили отдыхать промышленные воротилы. Ошибкой было вкладывать капитал в фюрера. А может быть, не ошибкой? Дилетанту не дано судить об этом. Может быть, «спаситель» был все же рентабельным? Сколько миллионов убитых? Дымят фабричные трубы. Добывается уголь. Пылают домны. Светится раскаленная добела сталь. Кетенхейве тоже похож на промышленного воротилу. Он держал в руке портфель, солидный депутатский портфель. Стихи Каммингса, Верлена, Бодлера, Рембо, Аполлинера — их он помнил наизусть. Кетенхейве — промышленный воротила. Кетенхейве — его превосходительство, Кетенхейве — сэр, Кетенхейве — предатель, Кетенхейве — человек, который хочет добра. Он вышел на террасу. Сел на берегу Рейна. Четыре официанта наблюдали за ним. Испарения. Испарения после грозы. Тепличный воздух. Блеск солнца. Окна в теплице плохо вымыты, вентиляция не работает. Кетенхейве сидел в вакууме под небесным сводом, окутанный испарениями. Вакуумная камера для сердца. Тихо подошли четыре официанта — вестники смерти в торжественных фраках. Первый визит, первое предложение?

— Рюмку коньяку, пожалуйста. — Коньяк придает бодрость. — Рюмку «монне».

Что плывет по Рейну? Сталь, уголь? Флаги разных наций над черными баржами. Глубоко погруженные в речной поток, они плывут в русле новых легенд; легендарные балансы, народные сказки о погашенных счетах, основной капитал не затронут, перевод по курсу один к одному, всегда счастливо отделываются; руда, уголь от одного металлургического завода к другому, из Рурской области, в Лотарингию, ИЗ ЛОТАРИНГИИ ОБРАТНО, ВАША ЕВРОПА, УВАЖАЕМЫЕ ГОСПОДА. Посетите выставку произведений искусств на вилле «Хюгель», а трико капитанской жены, трико из магазина стандартных цен в Роттердаме или Дюссельдорфе, в Базеле или Страсбурге, болтается на веревке над палубой, раскачивается под западным ветром — самый могущественный флаг земли, красновато-розовый над коварными нагромождениями угля. Маленький белый шпиц неутомимо бегает по палубе, виляя хвостом. На противоположном берегу дремлют после обеда пенсионеры Розендорфа.

Кетенхейве заказал лососину, свежего лосося из Рейна, но тут же пожалел об этом; он мысленно представил себе, как сорвутся с места официанты, эти облаченные в торжественные фраки администраторы смерти, нелепые в своем чрезмерном рвении, словно бестолковые дети, нелепые в своем чрезмерном достоинстве, словно бестолковые старики, они заторопятся к берегу, спотыкаясь о коряги и камни, опустят в воду сачок, помашут сидящему на террасе Кетенхейве, кивнут ему и; вообразив, что получили его согласие, поймают рыбу, вздернут ее повыше, красивого золотистого лосося в блестящей кольчуге, а он, переливаясь золотом и серебром, будет биться в сетях, вырванный лемурами из своей могучей стихии, из доброго мира журчащих, рассказывающих сказки струй — о, как ужасно утонуть в солнечном свете и воздухе, о, как жестоко блестит на солнце нож! Ему принесли в жертву лосося. Кетенхейве — бог, которому приносят в жертву кротких рыб. Но ведь он же, как всегда, не хотел этого. Искушение! Искушение! Что делает отшельник? Он убивает акрид. Рыба уже мертва. Вино посредственное. Его превосходительство Кетенхейве ест свой дипломатический обед с умеренным аппетитом.

Он вел дипломатические разговоры. Кто был у него в гостях? Господин Гитлер, фюрер, господин Стендаль, консул. Кто подавал? Господин Чемберлен, достопочтенный.

Гитлер: Климат здесь мягкий. Рейнский ландшафт — исторический, а терраса вызывает волнение. Еще девятнадцать лет назад…

Стендаль: Восхищаюсь и почитаю! О, как вы были молоды, когда с этой террасы отправились в Висзее, чтобы прикончить своих друзей! Как трогает меня судьба этих юношей. Как волнуют меня романы, созданные под вашей эгидой. Будучи советником интендантства, я последовал бы за вашим ополчением. Повидал бы снова Милан, Варшаву и Березину, «Людей, коней и колесницы господь сразил своей десницей», Вы цитировали этот псалом после победы над Польшей. Вы выступали в рейхстаге. Вы жаловали своих полководцев маршальскими жезлами и поместьями в Западной Пруссии. Кое-кого вы приказали повесить. Другие послушно застрелились сами. Одному вы послали яд. А где все ваши сияющие от восторга юноши, ваши герои воздуха, герои моря, герои танков и ваши мальчики в Берлине, господин Гитлер? Что поделывают ваши писатели, господин Кетенхейве? Они переводят Бодлера. Как прекрасно, как смело! А что же Нарвик, Киренаика, Атлантический океан, Волга, все места казней, лагеря военнопленных на Кавказе и лагеря военнопленных в штате Айова? Кто напишет об этом? Меня интересует правда, только правда…

Кетенхейве: Здесь вообще нет никакой правды. Только клубок лжи.

Стендаль: Вы бессильный гностик, господин депутат.

И вот уже в воздухе над Рейном сгустился и заплясал клубок лжи, показывая свое грязное нейлоновое белье.

Гитлер: В застольных беседах я годами боролся за создание историко-германского института объединенных иллюстрированных журналов, за очищение немецкой культуры, во-первых, от еврейских, во-вторых, от христианских, в-третьих, от морально-сентиментальных и, в-четвертых, от космополитско-интернациональных, пацифистско-кровожадных влияний, могу вас теперь заверить, что моя победа была глобальной.

Над Рейном кружатся шесть земных шаров. Они украшены флагами и вооружены. Рычат репродукторы: «Выше знамена!»

У Чемберлена трясутся руки. Он проливает на скатерть растопленное масло и говорит: «Peace in our time»[12].

Из воды поднимается труп Чехословакии и смердит. В чреве этого трупа томится и беспокойно мечется Провидение. Три громкоговорителя сражаются между собой. Один кричит: «Планомерно!» Другой ревет: «План, план!» Третий исполняет партию хора из «Трехгрошовой оперы»: «Да, наметь лишь план». Громкоговоритель номер один и громкоговоритель номер два яростно набрасываются на громкоговоритель номер три и избивают его.

Сенатор Маккарти посылает два детектора лжи, чтобы расследовать это происшествие.

Первый детектор лжи обращается к Гитлеру: «Господин Гитлер, вы когда-нибудь принадлежали к коммунистической партии?»

Гитлер: Уже тогда, когда я был еще никому не известным ефрейтором, я решил стать политиком и покончить с большевистскими недочеловеками, которые, можете мне поверить, никогда больше не поднимут головы…

Стрелка детектора лжи ласково виляет.

Но Гитлер, поглядев на нее, замолкает, а потом в бешенстве орет: «Покажите-ка мне свое свидетельство об арийском происхождении!»

Первый детектор лжи весьма смущен. В нем перегорает предохранитель, и он растерянно удаляется.

Второй детектор лжи обращается к Кетенхейве: «Вы были членом коммунистической партии?»

Кетенхейве: Нет, никогда.

Второй детектор лжи: «Брали ли вы девятого августа тысяча девятьсот двадцать восьмого года в Берлинской государственной библиотеке „Капитал“ Карла Маркса и говорили ли вы в тот вечер своей тогдашней приятельнице Соне Бузен, чтобы она не снимала рубашку, так как изучать „Капитал“ важнее?

Кетенхейве охватывает страх, ему становится стыдно. Стрелка детектора резко отходит влево. Из реки выходят дочери Рейна. Они одеты в небесно-голубую, возбуждающую похоть форму стюардесс и поют: «Вагалавайя, ты не отправишься в Америку, вагалавайя, ты останешься здесь».

Кетенхейве подавлен. Стендаль пытается его утешить: «Гватемала не более скучна, чем Чивитавеккия, где я был консулом. Не ездите в отпуск. Вас поразит удар».

Кетенхейве укоризненно смотрит на Чемберлена и говорит: «Но ведь Бек и Гальдер замышляли путч! Не забывайте, Бек и Гальдер хотели его придушить!»

Гитлер довольно хлопает себя по коленке и смеется уверенно, точно лунатик.

Чемберлен грустно смотрит на остатки рыбы, которые он убирает со стола, и шепчет: «Генерал, замышляющий путч, не может быть партнером Соединенного королевства; генерал, успешно завершивший путч, может явиться во дворец святого Джеймса».

Кетенхейве должен уходить. Пора. Вокруг него стоят четыре кельнера. Скоро они опять начнут обслуживать генералов. Видимо, это неизбежно. Жители Розендорфа, деревни роз, на противоположном берегу, пробуждаются от послеобеденного сна. На стол подают кофе. И к этому столу пригласят генералов. Они кажутся себе розовыми лепестками, плывущими в черном омуте. Чего-чего только не вылезет из глубины! Жабы, водоросли, умерщвленные недоноски. Может, какая-нибудь жаба вспрыгнет на лист розы, залезет на стол и скажет: «Беру на себя все хозяйство». Хорошо, если у генерала окажется при себе, сабля. Кельнеры кланяются, Кетенхейве всегда давал слишком щедрые чаевые, и хорошо, что он это делал, поэтому на сей раз администраторы смерти отпустили его с миром.

Черный правительственный автомобиль Фроста-Форестье ожидал Кетенхейве. Фрост-Форестье продолжал приучать Кетенхейве к удовольствиям, которые государство и жизнь предоставляют крупным чиновникам и посланникам. Садясь в машину, Кетенхейве увидел дом французского верховного комиссара, над крышей дома развевался трехцветный флаг. Le jour de gloire est arrive![13] Настал ли он уже, день славы? Или, быть может, он настает неоднократно? В течение ста пятидесяти лет один день славы за другим? Еще не так давно это было, но кажется, что с тех пор прошло очень много времени. Еще не так давно это было, когда трехцветный флаг развевался в Америке, а свободе поставили статую; qu'un sang impur abreuve nos sillons[14].

Вот уже полтора столетия нации кричат о нечистой крови и поят ею борозды. И всегда им не хватает этой нечистой крови, чтобы удовлетворить чудовищную в ней потребность: немецкой, русской, английской, французской, итальянской, испанской, американской крови, крови с Балкан и крови из Азии, негритянской крови, еврейской крови, фашистской крови, коммунистической крови; ужасающее море крови, приток ее не иссякал, так много всяких друзей человечества рыли кровавые каналы, так много желавших добра; энциклопедисты, романтики, гегельянцы, марксисты и всякие националисты. Деревья казались Кетенхейве красными, с красной листвой, земля — красной, небо — красным, а бог философов посмотрел на дело рук своих и увидел, что ничего хорошего не получилось. Тогда он призвал физиков, которые мыслили волнами и частицами, им удалось расщепить атом, и они отправились убивать в Хиросиму.

По дороге Кетенхейве попадались дети. Французские дети, немецкие дети, американские дети. Дети шли или играли раздельно, по национальностям. Разные группы детей не обменивались между собой ни словом. Кетенхейве ехал через американский поселок. Американский поселок на Рейне. Маленькая американская церковь была построена по образцу первых американских церквей, какие строили переселенцы на краю прерий, перестреляв или изгнав индейцев. В этой церкви молились богу, который любит удачливых. Американский бог не полюбил бы Кетенхейве. Он не был удачливым и никогда не завоевывал прерий.

Они прибыли в Мелем, доехали до резиденции американского верховного комиссара, и Кетенхейве вылез из машины. Американский комиссариат помещался в здании, построенном в лесу на сваях, — эдакая унылая конструкция из бетона, стали и стекла, но здесь, в лесу, это сооружение напоминало романтический замок из немецкой сказки, занесенный с Бродвея небоскреб, который встал на бетонные подпорки, словно испугавшись, что Рейн выйдет из берегов и поглотит и его, и множество автомобилей, стоявших под домом между бетонными опорами, точно готовые к отплытию спасательные катера. Хотя было еще светло, во всем огромном здании горели тысячи ламп дневного света, усиливая впечатление призрачности и таинственности этого стоящего в лесу дома на сваях. Резиденция комиссара казалась дворцом могущественного чародея и в то же время огромным ульем, окна которого, залитые неоновым светом, напоминали прилепившиеся друг к другу соты. Кетенхейве было слышно, как гудит этот дом. Пчелы усердствовали. Кетенхейве отважно вступил в заколдованное царство, смело окунулся в таинственное сияние. Он показал часовому свой мандат, и тот пропустил его. Безостановочные лифты струились по зданию вверх и вниз, словно кровь по жилам живого существа. Деловитые дамы и господа с небольшими папками в руках то возносились к небесам, словно силою огромного насоса, то низвергались в бездну; это были бактерии, присущие этому организму, они поддерживали в нем жизнь, усиливали или ослабляли его. Вероятно, с помощью микроскопа можно было бы определить, созидательные или разрушительные это частицы. Кетенхейве тоже вошел в лифт и устремился куда-то ввысь. Выйдя из лифта на одном из средних этажей, он направился по длинному, залитому неоновым светом коридору. Коридор этот, призрачный, нереальный, показался ему заманчивым, а кондиционированный воздух ласково обдувал его. Кетенхейве постучал в одну из дверей и попал в комнату, залитую неоном и солнцем. Она напоминала искусственно освещенный аквариум при солнечном свете, и Кетенхейве подумал, что сам он тоже любит работать в таком же освещенном двойным светом аквариуме. Оказывается, они просто-напросто существа, которых специально разводят и сажают в аквариумы и теплицы! В комнате Кетенхейве обратился к двум секретаршам-немкам. Он назвал фамилию американского чиновника, и одна из секретарш сказала, что американец где-то здесь, но где именно, она не знает. Другая заметила, что не имеет смысла его искать, его все равно на найдешь, а кроме того, дело, по которому хлопочет Кетенхейве, еще не решено, оно изучается сейчас другими американцами, занимающими более высокие посты, чем начальник этого маленького аквариума. Кетенхейве поблагодарил за справку. Он опять вышел в коридор, залитый одним лишь неоновым светом, и понял всю бессмысленность своих стараний. Великолепную, очевидную эту бессмысленность омрачали лишь люди, которые где-то ждали решения своего дела.

Кетенхейве добрался до лифта и снова устремился ввысь, теперь он попал в кафе на крыше, откуда можно было любоваться видом другого берега Рейна, и в то же время ему показалось, будто он зашел в типичный погребок отчаявшегося Парижа. Деловитые дамы и господа, сновавшие прежде в коридорах и лифтах, отдыхали здесь за чашкой кофе, покуривая сигареты и решая мировые проблемы, они цеплялись за существование. Но существовали ли они? Они в этом как будто бы не сомневались, потому что пили кофе, курили и пребывали в духовной и физической близости. Они размышляли о своем существовании и о том, как «их существование соотносится с существованием всех остальных, они рассуждали о существовании этого дома, существовании верховного комиссариата, существовании Рейна, существовании этой Германии, существовании других прирейнских государств и существовании Европы, их грыз червь сомнения в реальности всех этих существований, мучило отвращение к ним. Тор грозил им своим огромным молотом! «Америка, быть может, последний эксперимент и вместе с тем самый величайший шанс человечества выполнить свое предназначение». Эти слова Кетенхейве слышал когда-то в Обществе Кейзерлинга, и сейчас он задумался над ними. Он охотно съездил бы в Америку. С удовольствием взглянул бы на новый Рим. Что за страна Америка? Огромная? Свободная? Во всяком случае, она не такая, какой ее представляют себе на берегах Рейна. Этот дом не Америка. Это всего-навсего ее выдвинутая за рубеж канцелярия, передовой пост, быть может, какой-то особый эксперимент в особом вакууме. «Америки еще нет, она создается», — сказал тогда оратор в Обществе. Кетенхейве мечтал о созидании нового, но до сих пор видел одни лишь разрушения. На девушках в кафе были надеты тонкие нейлоновые чулки; сливавшиеся с телом, они туго, словно второй, вызывающей сладострастие кожей, обтягивали их ноги и маняще исчезали под юбками. Мужчины носили короткие носки, и когда они сидели, закинув ногу на ногу, виднелись волосатые икры. Они работали вместе, эти деловитые господа и дамы, а спали тоже вместе? В то время как гремел Тор, Кетенхейве виделась в этом зале мрачная вакханалия переплетенных тел, и так же деловито, как прежде они сновали с бумагами в коридорах и лифтах, они предавались теперь плотским удовольствиям, которым Кетенхейве был так же чужд, как вообще всей их деловитости; на какое-то мгновение он позавидовал им, но потом понял: то, что побуждало их к этому, не было ни любовью, ни страстью, а лишь безнадежной попыткой отделаться от постоянно возникавшего зуда. Он пил кофе стоя и наблюдал за красивыми девушками в тонких чулках и за молодыми мужчинами в коротких носках, которые были похожи на неудовлетворенных ангелов, и он разглядел на их красивых лицах клеймо опустошенности, клеймо животного существования. Но и этого было недостаточно …