Кетенхейве огляделся по сторонам. Все казались ошеломленными. Никто не поздравлял канцлера. Канцлер остался в одиночестве. Греки отправляли своих великих мужей в изгнание. Фемистокл и Фукидид были подвергнуты остракизму. Фукидид лишь в изгнании стал великим человеком. Кнурреван тоже остался в одиночестве. Он складывал бюллетени. Руки его дрожали. Хейневег и Бирбом с упреком смотрели на Кетенхейве. Они смотрели с упреком, словно он был виноват в том, что у Кнурревана дрожат руки. Кетенхейве стоял всеми покинутый, каждый избегал его, и он старался никому не попадаться на глаза. Он подумал: «Если бы у нас в зале была дождевальная установка, стоило бы пустить ее в ход, чтобы полил дождь, сплошной затяжной дождь, и промочил нас всех насквозь». Кетенхейве — проливной парламентский дождь.

Конец. Все кончилось. Это был только спектакль, теперь можно снять грим. Кетенхейве ушел из зала. Он не бежал. Он шел медленно. Его не преследовали эринии. Шаг за шагом он освобождался от пережитого колдовства. Он опять пробирался коридорами бундестага, опять взбирался по лестницам Педагогической академии, опять по лабиринту, Тесей, не убивший Минотавра. Ему встречались равнодушные швейцары, федеральные уборщицы равнодушно шли с ведрами и швабрами на борьбу с пылью, равнодушные чиновники отправлялись по домам, аккуратно сложив в портфелях бумагу от бутербродов, они хотели использовать ее завтра, у них еще было это завтра, они были долговечными, а Кетенхейве не принадлежал к их числу. Он казался самому себе призраком. Он дошел до своего кабинета. Снова включил неоновый свет. В двойном свете, в двойном обличий, бедный Кетенхейве стоял среди беспорядка своей депутатской жизни. Он понимал, что ей наступил конец. Он проиграл бой. Его победили обстоятельства, а не противники. Противники едва ли обращали на него внимание. Обстоятельства оставались неизменными. Но в то же время становились иными. Они становились роком. Что оставалось Кетенхейве? Ему оставалось примкнуть, держаться фракционного большинства, бежать, куда бегут все. Ведь все куда-то бежали вместе, приспосабливались к необходимости, считались с ней, может быть, даже смотрели на нее, как древние на рок, и все же это было бегством стада, порывом страха, жалким путем к могиле. Неси свой крест, кричали христиане. Служи, требовали пруссаки. Divide et impera[23], внушали мальчишкам плохо оплачиваемые школьные учителя. На столе у Кетенхейве лежали новые письма с обращениями к депутату. Его рука смахнула их со стола. Было совершенно бессмысленно писать ему. Кетенхейве не хотел больше участвовать в этой игре. Не мог больше в ней участвовать. Он обессилел. Вместе с письмами он отбросил свои депутатские обязанности. Письма упали на пол, и Кетенхейве почудилось, будто они стонут и жалуются, ругают и проклинают его; на полу лежали просьбы, злоба, угрозы покончить самоубийством и угрозы совершить покушение — все это терлось друг о друга, скреблось, готово было воспламениться, хотело жить, хотело пенсий, обеспечения, крыши над головой, хотело должностей, освобождений, церковных приходов, пособий, амнистий, хотело новых времен и новых мужей и жен, хотело излить свою ярость, покаяться в своих разочарованиях, признаться в своей беспомощности и навязать свои советы. Скорей мимо! Кетенхейве не мог давать советы. А ему советы были не нужны. Он положил в карман фотографию Эльки и начатый перевод «Le beau navire». Портфель с документами, с новой поэзией, со стихами Э.-Э.Каммингса он оставил в кабинете (kiss me) you will go.

Неоновый свет всю ночь горел в кабинете Кетенхейве. Он зловеще горел над Рейном. Как глаз дракона из саги.

Но сага устарела. И дракон тоже устарел. Он не оберегал никакой принцессы. Не охранял никаких сокровищ. Не существовало никаких сокровищ и никаких принцесс. Существовали унылые документы, необеспеченные векселя, обнаженные королевы красоты и грязные аферы. Кому бы-захотелось их охранять? Дракон был клиентом городской электростанции. Его глаз светился под напряжением двухсот двадцати вольт и потреблял пятьсот ватт в час. Его чары жили лишь в воображении тех, кто на него смотрел. Глаз был безжизненным. Он глядел на другой берег Рейна. Глядел на безжизненный мир. Даже мирный Рейн был всего лишь воображением зрителей.

Кетенхейве шел в город по набережной Рейна. По дороге ему встречались стенографы бундестага с плащами на руке. Они брели домой. Останавливались у реки. Они не торопились. Рассматривали свое отражение в мутной воде. Очертания их фигур колыхались на ленивых волнах. Они плелись, обдуваемые ленивым теплым ветром. Ленивым теплым ветром их бытия. Их ждали безрадостные каморки. Некоторых ожидали унылые объятия. Кое-кто мимоходом бросал взгляды на Кетенхейве. Поглядывали без всякого интереса, со скучающими тупыми лицами. Их руки записывали сегодня слова Кетенхейве. Их память не сохранила его речи.

Прогулочный пароход подходил к берегу. Над палубой горели лампионы. Компания пассажиров сидела за бутылкой вина. Мужчины надели на свои лысые черепа пестрые шапочки. На свои носы картошкой они нацепили длинные карнавальные носы. Мужчины в пестрых шапочках и с длинными носами были фабрикантами. Они обнимали своих безвкусно одетых, безвкусно причесанных, резко и сладковато пахнущих фабрикантских жен. Они пели. Фабриканты и фабрикантские жены пели: «Там, где чайка летит с Северного моря…» На узком помосте перед колесом парохода стоял в брызгах грязной пены усталый пароходный повар. С утомленным скучающим видом смотрел он на берег. К его голым рукам прилипла кровь. Он весь день потрошил грустных молчаливых карпов. Кетенхейве подумал: «А мог бы я так жить, каждый день чайка с Северного моря, каждый день Лорелея?» Кетенхейве, грустный повар рейнской пароходной компании, не потрошит карпов.

Во дворце президента горел свет. Все окна были раскрыты. Ленивый теплый ветер, ветер стенографов, струился по комнатам. Музеус, дворецкий президента, считавший себя президентом, обходил эти комнаты, в то время как настоящий президент заучивал наизусть одну из своих мудрых речей. Музеус проверил, постланы ли постели. Кто будет в них спать этой ночью? Федеральный корабль с президентом продолжал свое плавание под усталым теплым ветром по ленивым волнам, но под безобидной гладью реки коварно притаились опасные рифы, а потом река внезапно становилась бурной, неукротимой, грозящей кораблекрушением и гибелью в грохоте водоворота. Постели постланы. Кто будет на них спать? Президент?

В лучах прожекторов сверкал плакат, на берегу Рейна был воздвигнут ярко освещенный павильон, откуда несло тиной, гнилью и бальзамированным трупом. ВСЕ ДОЛЖНЫ УВИДЕТЬ КИТА ИОНЫ! Павильон осаждали дети. Они размахивали бумажными флажками, на которых было написано: ПОТРЕБЛЯЙТЕ БОГАТЫЙ ВИТАМИНАМИ МАРГАРИН БУССЕ ИЗ ЧИСТОГО КИТОВОГО ЖИРА. Кетенхейве уплатил шестьдесят пфеннигов и увидел огромное морское млекопитающее, библейского Левиафана, мамонта полярных морей, королевское животное, первобытное, презирающее людей и все-таки ставшее добычей гарпуна, увидел жалкого, опозоренного и выставленного на обозрение великана, обрызганную формалином незахороненную падаль. Пророка Иону бросили в море, и кит поглотил его (добрый кит, спаситель Ионы, провидение Ионы), три дня и три ночи сидел Иона в чреве огромной рыбы, море успокоилось, спутники, которые бросили Иону в море, гребли в это время в пустынную даль, мирно гребли к пустынному безбрежному горизонту, а Иона молился богу из адской утробы, из мрака, который был его спасением, и бог открылся киту и повелел этому славному зверю, ставшему жертвой злого обмана, привыкшему к постной пище, известному своей монашеской жизнью, извергнуть пророка. Такой поступок, если учесть, как вел себя пророк потом, мог быть также следствием расстройства желудка у добродушной рыбы. И пошел Иона в Ниневию, в великий город, и проповедовал там: ЕЩЕ СОРОК ДНЕЙ, И НИНЕВИЯ БУДЕТ РАЗРУШЕНА, и слово это дошло до царя Ниневии, и он встал с престола своего, и снял с себя царское облачение, и оделся во вретище, и сел на пепле. Ниневия принесла господу покаяние, но Иона сильно огорчился, что господь смилостивился над Ниневией и спас ее. Иона был великим и одаренным, но вместе с тем жалким и капризным пророком. Он был прав: через сорок дней Ниневии надлежало быть разрушенной. Но бог мыслил не прямолинейно, не по уставу мышления и службы, которого придерживались Иона, Хейневег и Бирбом, бог возрадовался царю Ниневии, который снял с себя царское облачение свое, бог возрадовался покаявшемуся народу Ниневии и повелел бомбе умереть в пустыне под Невадой, возрадовался тому, что в Ниневии мило отплясывали в его честь буги-вуги. Кетенхейве показалось, что и его поглотил кит. Он тоже сидел в преисподней, тоже пребывал глубоко в морской пучине, тоже томился в чреве огромной рыбы. Кетенхейве — суровый пророк из Ветхого завета. Но, спасенный богом, извергнутый из китового чрева, Кетенхейве хоть и предупредил бы о разрушении Ниневии, но как он возрадовался бы, увидев, что царь снимает с себя царское облачение свое — взятую напрокат в карнавальном ателье царскую мантию — и что Ниневия спасена. Перед палаткой стояли дети. Они размахивали флажками: ПОТРЕБЛЯЙТЕ БОГАТЫЙ ВИТАМИНАМИ МАРГАРИН БУССЕ ИЗ ЧИСТОГО КИТОВОГО ЖИРА. У них были бледные озлобленные лица. Дети самозабвенно размахивали своими флажками, как это требовали от них агенты по рекламе.

Несколькими шагами дальше Кетенхейве встретил художника. Художник приехал на Рейн в автомобиле с прицепом для жилья. Он сидел при свете своих автомобильных фар на берегу реки, задумчиво созерцал вечерние сумерки и рисовал немецкий горный пейзаж с хижиной, с альпийской пастушкой, с опасными горными обрывами, множеством эдельвейсов и грозными тучами; это была природа, которую придумал Хейдеггер и которая пришлась бы по вкусу Эрнсту Юнгеру с его лесовиками, а народ толпился вокруг художника, интересовался ценой картины и выражал маэстро свое восхищение.

Кетенхейве поднялся к форту, к старой таможне, он увидел там замшелые старые пушки, которые, быть может добродушно и дружески рявкая в знак приветствия суверена суверену, обстреливали еще Париж; он увидел тощие, недоразвитые, дрожащие как в лихорадке тополя, а под ними на внушительном дешевом постаменте стоял Эрнст Мориц Арндт в позе велеречивого учителя. Две маленькие девчушки карабкались по ногам Эрнста Морица Арндта. На девчушках были надеты грубые, на вырост хлопчатобумажные брюки. Кетенхейве подумал: «Я одел бы вас понаряднее». Перед его глазами струился мощный поток Рейна. Вырвавшись из теснины в среднем течении, он широко разливался здесь, по Нижнерейнской долине, отдаваясь во власть торговли, суеты, прибыли. Семигорье утонуло в вечерних сумерках. Канцлер и его розы утонули во мраке. Слева вздымались высокие арки моста, ведущего в Бейель. Фонари на мосту светились в темноте, как факелы. Трехвагонный трамвай, казалось, застыл на средней арке моста. Этот трамвай, словно вырванный из реальной действительности, на мгновение показался сюрреалистским изображением транспорта, призрачной абстракцией. Это был трамвай смерти, и нельзя было себе представить, что он куда-то шел. Нельзя было даже предположить, что трамвай шел к гибели. Стоящий на мосту трамвай казался заколдованным, превращенным в камень, то ли ископаемое, то ли произведение искусства, трамвай в себе, без прошлого и без будущего. На прибрежной клумбе скучала пальма. Едва ли она попала сюда из Гватемалы, но Кетенхейве сразу подумал о пальмах на площади в гватемальской столице. Пальма в Бонне была окружена живой изгородью, точно на кладбище. На берегу стояли бойскауты. Они разговаривали на каком-то иностранном языке. Наклонившись над парапетом набережной, они смотрели на воду. Мальчики, одетые в короткие штанишки. Среди них была и девочка, в длинных, черных, очень узких облегающих брюках. Ребята положили руки на плечи девочки. В группе бойскаутов царила любовь. Это тронуло Кетенхейве до глубины души. Бойскауты существуют. Любовь существует. В этот вечер существовали бойскауты и любовь. Существовали под этим небом. Существовали на берегу Рейна. Но нет, они были совершенно нереальны! Здесь все было таким же нереальным, как цветы в теплице. Даже ленивый горячий ветер был нереальным.

Кетенхейве побрел в город. Дошел до разрушенного квартала. Над грудами развалин, над обломками стен, над подвалами возвышался уцелевший желтый указатель бомбоубежищ, а на нем надпись: РЕЙН. Жители города бежали когда-то к реке, чтобы спасти свою жизнь. Большой черный автомобиль стоял среди развалин. Другой автомобиль, с иностранным номером, промчался по засыпанной щебнем улице. На дорожном знаке виднелась надпись: ШКОЛА. Иностранный автомобиль затормозил на усеянном воронками поле. Какие-то привидения выползли из ям навстречу автомобилю.

Кетенхейве снова увидел витрины, увидел манекены, увидел роскошные спальни, роскошные гробы, различные приспособления для плотской любви и противозачаточные средства — увидел весь тот комфорт, который коммерсанты мирного времени предлагали народу.

Он снова отправился в менее почтенный погребок. Столики завсегдатаев были заняты. За этими столиками обсуждались результаты голосования в бундестаге. Завсегдатаи были дурно настроены и недовольны результатами голосования. Но их недовольство и дурное настроение были бесплодны, их дурное настроение и недовольство словно оставались в вакууме. Завсегдатаи не скрывали своей досады. Но и любой другой итог парламентской сессии тоже мог бы явиться причиной их дурного настроения и недовольства. Они говорили о бундестаге, как всегда выражая свое принципиальное несогласие, говорили о последней сессии так, словно это событие, хотя само по себе неприятное и довольно значительное, их вовсе не интересует и не касается. А что же их касалось? Мечтают ли они о плетке, чтобы закричать «ура»?

Кетенхейве не ограничился стаканом. Кетенхейве — великий пьяница, он заказал бутылку, пузатый вожделенный сосуд, бутылку-чрево, предмет вожделения мелких лавочников, доброго арского вина. Темно-красное, нежное, густое, это вино текло из бутылки в стакан, из стакана в глотку. Ар был близко. Кетенхейве слышал, что долина этой реки очень красива, но Кетенхейве работал, произносил речи, писал, и он никогда не был на этой реке, в ее долине, в ее виноградниках. А надо было бы ему туда съездить. Почему он не съездил с Элькой к Ару? Они бы там переночевали. Окно бы у них было открыто настежь. Теплая ночь. Они слушали бы бормотание реки. Или это пальмы шелестят сухими, острыми, как меч, листьями. Он сидит один, посланник, его превосходительство Кетенхейве. Сидит на веранде в Гватемале. Он умирает? Он торопливо пьет вино. Handsom man Э.-Э.Каммингса жадно пьет вино; blueeyed boy американского поэта Каммингса жадно пьет вино большими глотками; Mister Death blueeyed boy, депутат, жадно пьет большими глотками красное бургундское вино с немецкой реки. А кто сопровождал его со школьных дней, простирал над ним свои крылья, задирал острый клюв, выпускал разбойничьи когти? Немецкий орел. Он чистил свои перья, хохлился после линьки, старая боевая птица. Кетенхейве любил всякие живые существа, но не чувствовал никакой симпатии к гербовым животным. Угрожает ли ему эта эмблема верховной власти? Ожидает ли его унижение? Кетенхейве не нуждается в эмблемах власти, он не хочет никого унижать. В карманчике он хранит фотографию Эльки, на груди, СЛЕВА, ГДЕ СЕРДЦЕ. Мальчишкой он читал «ЧЕЛОВЕК ДОБР».

И открылась страшная, сырая, темная глубина могилы. Ты, моя красавица. Красавица, красавица, красавица. Репродуктор над столиком завсегдатаев зашептал: «В Тироле дарят друг другу розы». Розы из модных песенок, розы на берегах Рейна, пышные тепличные розы, мудрые богатые любители роз ходят с садовыми ножницами и срезают молодые побеги, подстригают живые изгороди вдоль посыпанных гравием дорожек, старые злые волшебники из царства роз, усердные колдуны работают, обливаются потом, колдуют в рейнской теплице, обогреваемой местным углем. Ты, моя красавица, ты, моя радость. Буйная, буйная, буйная радость. Слишком буйная политика, слишком буйные генералы, слишком много буйных голов, слишком много буйных обедов, слишком много переполненных витрин в этом мире. Ты самая красивая на свете. Да, самый красивый фасад. «Не забудьте про оптику». — «Вы должны посмотреть на это с оптически правильной точки зрения». — «Так точно, господин министерский советник, оптика — это все!» Самая прекрасная королева красоты. Бикини. Атолл для атомных испытаний. Прекрасная пьяница. Элька, потерянное дитя развалин. Капут. Потерянное дитя нацистского гаулейтера. Капут. Самая прекрасная из лесбиянок, be-о by-о be-о boo woald-ja ba-ba-both-a-me. Репродуктор над столиком завсегдатаев пел: «Ведь в Техасе я как дома». БОГАТОЕ ВИТАМИНАМИ ТОПЛЕНОЕ САЛО БУССЕ. Дельцы за столиком завсегдатаев кивали. Они как мальчишки. Они в Техасе как дома. Том Микс и Ганс Альберс из детских сновидений дельцов скачут по столику на неоседланных пепельницах. На подставке флажок ферейна. Он развевается. Он манит. Everything goes crazy[24]. Кетенхейве пьет. Почему он пьет? Он пьет потому, что ждет кого-то. Кого же он ждет здесь, в столице? Разве у него есть друзья в столице? Как их зовут, его друзей в столице? Их зовут Лена и Герда. Кто они? Девушки из Армии спасения.

Они пришли, строгая Герда с гитарой и Лена, будущий механик, с газетой «Боевой клич»; Лена не скрывала своего желания подойти к Кетенхейве, а Герда стояла бледная, гневно сжав рот. Девушки явно поссорились. Это было видно. Тебя обкрадут, подумал Кетенхейве о Герде, и сам испугался того, как он жесток, он заметил, что ему доставляет удовольствие мучить маленькую лесбиянку, он поступал не по-рыцарски (хоть и был тронут ее муками). Он охотно предложил бы ей взять гитару и спеть песню о небесном женихе. Он подумал, что было бы хорошо обнять Лену, будущего механика, за талию, а Герду заставить петь при этом песню о небесном женихе. Он смотрел на бледное лицо Горды, он видел ярость на ее лице, видел стиснутый рот, видел, как дрожали ее тонкие губы, как нервно и мучительно дергались веки, и думал: «Ты моя сестра, мы оба из одной и той же своры бездомных псов». Но он ненавидел в ней свое отражение, нелепое отражение своего одиночества. Пьяница разбивает зеркало; вместе со стеклом он разбивает на тысячи кусков ненавистного рыцаря спотыкающегося образа, свое подобие, готовое свалиться в сточную канаву. Лена в ответ на приглашение Кетенхейве села за его столик, а Горда в ответ на такое же приглашение нехотя примостилась с краю, она не хотела покидать поле боя. Завсегдатаи вытаращили глава. Они сидели в своей укромной ложе, наблюдая за беспощадной жизненной схваткой. Кетенхейве взял кружку для сбора пожертвований, поднялся со стула, звякнул монетами. Кетенхейве — запоздалый сборщик от «Зимней помощи», протянул кружку дельцам. Они поморщились. Забыли уже, как выглядит эта кружечка, никаких пожертвований фюреру и его вермахту. Они отвернулись, недовольные тем, что потревожили их детские сны. А Кетенхейве видел в эту минуту куда более заманчивые сны. Он на минуту тоже впал в детство, как и они. Кетенхейве — дитя, педагог и друг детей. Человек с педагогическим призванием посвятил себя молодежи. Репродуктор над столиком завсегдатаев ныл: «Уложи мои купальные трусики!» Это пел ребенок, он пищал над лесами и полями, над горами и долинами, тихо гудела магнитофонная лента. Собака пролаяла. Где? В Инстербурге. Еврейский анекдот. Анекдот Мергентхейма. Старый анекдот из «Народной газеты». Кто жив? Кто умер? Мы еще живы. Мергентхейм и Кетенхейве, рука об руку, как памятник старой «Народной газеты». ОХРАНЯЕТСЯ ГОСУДАРСТВОМ! Лена, приспосабливаясь к обстоятельствам, пожелала кока-колу с коньяком. Горда из-за своих сапфических принципов ничего не хотела.

— Рюмка коньяку вам бы не повредила, — сказал Кетенхейве.

Герда заказала кофе; она заказала кофе, чтобы в любом случае обеспечить за собой право оставаться в ресторанчике. Кетенхейве еще ничего не сделал для Лены, будущего механика. Он искренне сожалел об этом. Зря пропал день. Официантка принесла ему бумагу для писем. Фирменную бумагу винного погребка с отпечатанным вверху листа стишком: ЧТО ТАКОЕ ВИНО? ПОЙМАННЫЙ СОЛНЕЧНЫЙ ЛУЧ ОНО. Эта бумага произведет на уважаемых адресатов неважное впечатление. Кетенхейве — человек, лишенный чувства приличия. Он написал записку Кнурревану и записку Кородину. Он просил Кнурревана и Кородина устроить Лену, будущего механика, на завод. Оба письма он отдал Лене.

Кородин не знает, верит ли он в бога, а Кнурреван не знает, не верит ли он в бога. Лучше всего пойди к тому и другому. Кто-нибудь да поможет, сказал он ей и подумал: «Ты не дашь себя выпроводить вон, моя маленькая ударница». Кетенхейве хотел ей помочь. Но в то же время сознавал, что не хочет ей помочь, что охотно уцепился бы за нее; он охотно взял бы ее к себе, чтобы она жила у него, ела и пила вместе с ним, спала бы с ним, у него вновь проснулся аппетит к человеческой плоти, Кетенхейве — старый людоед. Может быть, ему удастся послать Лену в Высшее техническое училище и она сдаст экзамены, Лена — дипломированный инженер. А что потом? Решиться ли ему на это? Решиться ли на связь? Что делать с университетски образованной строительницей мостов? Можно ли с ней спать? И что испытываешь, обнимая ее? Любовь — это формула …

Он взял Лену за руку и повел ее в развалины. Герда шла следом за ними. С каждым шагом гитара билась о ее мужененавидящее тело и стонала в монотонном ритме. В такте негритянского тамтама. В нем слышался плач потерпевших поражение, чувство одиночества и тоска по дремучему лесу. Черный автомобиль все еще чего-то ждал среди разрушенных стен. Иностранный автомобиль тоже все еще стоял на разбитой, заваленной щебнем дороге. Луна прорвалась сквозь тучи. На потрескавшихся камнях сидел Фрост-Форестье. Перед ним в смелой и непринужденной позе, озаренный светом луны, расстегнув до пояса рубашку, в своих узких коротких штанах, с запорошенными мукой голыми икрами и ляжками стоял смазливый подручный булочника, который хотел ограбить кассиршу кинотеатра. Кетенхейве помахал рукой Фросту-Форестье, но призрачные фигуры сидящего среди развалин мужчины и гордо выпрямившегося перед ним эфеба не шелохнулись. Они казались окаменевшими видениями, и все вокруг было нереальным и в то же время до жути реальным. Из стоявшего на разбитой дороге иностранного автомобиля донесся стон, и Кетенхейве показалось, что снизу, из-под закрытой дверцы машины капает кровь и просачивается в щели между развалинами. Кетенхейве повел Лену в укрытие среди полуразрушенных стен, которое было когда-то комнатой, на стенах еще виднелись обрывки обоев. Возможно, здесь был кабинет какого-нибудь боннского ученого, потому что Кетенхейве различил помпейский узор и выцветшую сладострастную фигуру женоподобного Эрота с надорванным фаллусом, похожим на перезрелый плод. Горда последовала за Леной и Кетенхейве в это укрытие, залитое светом, а вокруг из катакомб, из засыпанных подвалов, из убежищ нужды и запустения слышался шепот, кто-то выползал, ковылял на четвереньках, словно в ожидании спектакля. Герда опустила гитару на камень, и инструмент отозвался звучным аккордом.

— Играй же! — крикнул Кетенхейве.

Он схватил Лену, девушку из Тюрингии, склонился над ее полным любопытства и ожидания лицом, искал ее слегка припухшие, мягкие, говорящие на средненемецком диалекте губы, пил ее сладкую слюну, свежее дыхание и горячую жизнь из юного рта, он сдернул с Лены, будущего механика, ее бедное платьице, стал ласкать ее, и Герда, побледнев еще более в бледном свете луны, взяла свою гитару, ударила по струнам и звонким голосом затянула песню о небесном женихе. Из нор, шатаясь, вылезали убитые, из щелей выползали засыпанные, из известковых могил поднимались задушенные, из подвалов медленно выбирались бездомные, а с груд обломков вставала продажная любовь. Пришел из своего дворца и перепуганный Музеус и увидел нищету, и все депутаты собрались на чрезвычайное ночное заседание и расположились в своем обычном порядке на кладбище национал-социалистской эпохи. Приехал великий государственный муж, и ему дозволено было заглянуть в мастерскую будущего. Он увидел чертей и гадов, увидел, как они мастерят гомункулуса. Увидел, как колонна бравых мещан поднялась на гору Оберзальцберг и встретила там прикативших на туристском автобусе дочерей Рейна, бравые мещане и туристки произвели на свет сверхмещанина. Сверхмещанин проплыл стометровку стилем баттерфляй меньше чем за одну минуту. Он выиграл на автомашине немецкого производства тысячемильные гонки в Атланте. Он же изобрел ракету для полета на Луну и, полагая, что ему грозит опасность, стал готовиться к войне против других планет. Заводские трубы вздымались ввысь, отвратительный дым стлался по земле, и, окутанный сернистым чадом, сверхмещанин основал супервсемирное государство и ввел пожизненную воинскую повинность. Великий государственный муж бросил розу в дым будущего, и там, где упала роза, возник источник, а из источника потекла черная кровь. Кетенхейве лежал в кровавой реке вечности, лежал с девушкой из Тюрингии, с будущим механиком из Тюрингии, в обществе народных представителей, в обществе государственных деятелей, он возлежал в кровавой постели, окруженный диковинным сбродом, и совы кружились в воздухе, и кричали Ивиковы журавли, и коршуны точили свои клювы о разрушенные стены. И кто-то уже воздвиг помост для казней, и пророк Иона прибыл верхом на своем мертвом и добродушном ките и осуществлял строгий надзор за сооружением виселицы. Депутат Кородин тащил огромный золотой крест, весь сгибаясь под его тяжестью. Он с трудом водрузил крест рядом с виселицей и стоял, трясясь от страха. Отламывая от креста куски золота, он бросал их в толпу государственных деятелей и народных представителей, бросал их в окруживший его диковинный сброд. Государственные деятели положили золото в банк на свой текущий счет. Депутат Дерфлих спрятал золото в молочный бидон. Депутат Седезаум улегся вместе с золотом в постель и взывал к господу. Диковинный сброд осыпал Кородина площадной бранью. Повсюду на обломках стен, в оконных проемах, на потрескавшейся колонне из «Проклятия певца» сидели прожорливые геральдические звери, корячились глупые нахохлившиеся хищные гербовые орлы с окровавленными клювами, жирные самодовольные гербовые львы с вымазанными кровью пастями, извивающиеся грифоны с влажными темными когтями, грозно ревел медведь, мычал мекленбургский бык, а перед ними маршировали штурмовики, проходили парадом подразделения «Мертвой головы», под звуки оркестра шагали батальоны тайных убийц, вынимались из покрытых паутиной чехлов флаги со свастикой, и Фрост-Форестье, нахлобучив на голову пробитую пулей стальную каску, кричал: «Мертвецов на фронт!» Проходил великий военный смотр. Молодежь двух мировых войн маршировала мимо Музеуса, и бледный Музеус принимал парад. Матери павших в двух мировых войнах безмолвно проходили мимо Музеуса, и бледный Музеус приветствовал их траурное шествие. Государственные деятели двух мировых войн, все в орденах, подходили к Музеусу, и бледный Музеус подписывал договоры, которые они ему подсовывали. Генералы двух мировых войн, сплошь увешанные орденами, подошли чеканным шагом, выстроились перед Музеусом, обнажив сабли, отсалютовали и потребовали пенсий. Бледный Музеус назначил им пенсии, а генералы схватили его, потащили на живодерню и передали в руки палача. Потом пришли марксисты со знаменами. Они с трудом тащили гипсовый бюст великого Гегеля, а Гегель надрывно кричал: «Великие индивидуумы в своих партикулярных целях являются осуществлением субстантности, выражающей волю мирового духа». Изнуренный от долгой игры тапер из ночного ресторана исполнил после этих слов «Интернационал». Жалкие красотки из другого ночного ресторана станцевали «Карманьолу». Министр полиции приехал на водомете и пригласил всех на облаву. Он пустил по полю дрессированных псов, распаляя их криками: «Ату его, трави, гони!» Собаки, спущенные министром, старались изловить Кетенхейве, друга собак. Но Фрост-Форестье, пытаясь защитить Кетенхейве, развернул перед ним карту мира, показал на Рейн и произнес: «Здесь находится Гватемала!» Гитара жалобно застонала. Песня девушки из Армии спасения разнеслась далеко над развалинами, поднялась над нагромождениями нужды и страха. Кетенхейве чувствовал готовность Лены к самопожертвованию и вспоминал все случаи собственного самопожертвования за последние годы со времени возвращения, все отчаянные попытки вмешаться не в свое дело, оставшиеся бесплодными и никого не спасшие. То, что он хотел совершить сейчас, было актом величайшей безысходности, и Кетенхейве отчужденно смотрел в чужое, поддавшееся обману сладострастия лицо. Осталась только грусть. Здесь не было ничего возвышенного, только вина, здесь не было никакой любви, здесь разверзлась могила. От него самого веяло могильным холодом. Он оставил девушку и поднялся на ноги. Увидел перед собой стрелку указателя бомбоубежища и на ней надпись: РЕЙН. Эта стрелка отчетливо выделялась в ярком свете луны и властно показывала на реку. Кетенхейве выбрался из окружающего его сброда, который и в самом деле собрался здесь, привлеченный печальным пением и звучными переборами гитары. Кетенхейве побежал к берегу Рейна. Ругань и смех неслись ему вслед. Кто-то бросил в него камень. Кетенхейве побежал к мосту. В освещенных витринах магазина, что на углу у моста, ему кивали манекены. Они требовательно простирали руки к депутату, который навсегда избавлялся от их колдовства. Скорей мимо! Всему конец. Уже наступает вечность!

Кетенхейве достиг моста. Мост дрожал под тяжестью проходивших по нему призрачных трамваев, а Кетенхейве казалось, что парящая в воздухе арка дрожит под тяжестью его тела, под его торопливыми шагами. Трезвон призрачных трамваев напоминал злобное хихиканье. В Бейеле, на противоположном берегу, сверкали составленные из электрических лампочек слова: РАДОСТЬ НА РЕЙНЕ. Над чьим-то садом взлетела ракета, разорвалась и упала, будто умирающая звезда. Кетенхейве схватился за перила и снова почувствовал, как дрожит мост. Сталь трепетала, будто живая, будто хотела раскрыть Кетенхейве какую-то тайну, учение Прометея, загадку механики, мудрость кузницы, но весть пришла слишком поздно. Депутат был совершенно бесполезен, был в тягость самому себе, и прыжок с моста принес ему освобождение.