По крайней мере не так уж сильно нуждаются. Их домашнее развлечение - гости. Приходят ли они на кафемик или потанцевать, развлечения представляют собой такое проявление дарований и энергии, что они совершенно несравнимы с нашими играми, вроде игры в карты, когда бесполезно тратится масса времени и сил. Не то, чтобы их дарования стоили многого, на наш вкус, или чтобы в их танцах проявлялось особое искусство совсем нет. За это они должны быть благодарны мастерам скуки - пасторам. Вместо разгульного общего веселья языческих времен, пиршества с танцами и песнями, нынче у них... одним словом, осталось одно: кафемик.
      Прежде всего приходит приглашение: вы слышите, как оно приходит. Оно возится со щеколдой у двери, шаркает ногами в передней, берется рукой за дверную ручку, робко поворачивает ее и медленно открывает дверь. Оно появляется, как мышь, выходящая на разведку в комнате, полной кошек. Наконец оно перед вами: с умытым лицом, разодетое. Это маленькая девочка. Едва слышным голосом она бормочет, что сегодня день ее рождения, и приглашает вас на кафемик. Происходит это не в такой час, когда вы хотели бы кончить работать и пойти провести вечер в гостях. Девочка приходит в десять часов утра или в половине третьего, или в полдень - вы как раз собираетесь сесть обедать. Но когда бы она ни пришла, вы бросаете все, что делали, и идете. Прежде всего - подарок; чего ради, вы думаете, они вас приглашают? Подарок - не торопитесь, за год в Игдлорсуите бывает сто восемьдесят дней рождения или около того. Подарок может быть какой угодно: кусок мыла, плитка шоколада, банка сгущенного молока с сахаром, лента, пара варежек, ожерелье из бус - почти любая вещь. Возьмите ее и заверните. Считается, так приличнее. Годится любой клочок бумаги, лишь бы не очень грязный. Газета? Отлично! Заверните подарок и передайте девочке. Она поблагодарит вас, может быть. Теперь следуйте за ней. Она поведет вас в свой дом. Больше вы ее не увидите. Праздник для взрослых.
      Прогнав с дороги в узких сенях несколько собак, вы пробираетесь в темноте, пытаясь определить ощупью, где дверь. Находите ее, распахиваете и входите. В один из лучших домов, например. Комната-дом в таком случае может быть размером двенадцать футов на двенадцать или даже больше. Вы можете стоять в ней, выпрямившись во весь рост. В доме чисто, ну, достаточно чисто. Пол, нары, стул - если он имеется - все вымыто. Стены и потолок выкрашены, довольно давно, в голубой цвет. Старый комод. На нем коллекция музейных редкостей. На вышитой крестиком салфетке расставлены все имеющиеся в доме безделушки. Грустное зрелище - эти вещицы, эта бережно хранимая жалкая яркая дешевка: выцветшие фотографии в отвратительных рамках, якобы художественные пепельницы, вся эта поддельная, претенциозная заваль, худшее из всего, что выпускают белые. И будто этот комод - алтарь (на нем даже стоят маленькие елочные свечки), над ним висит гнусная хромолитография, низкопробное подражание низкопробной картине Гвидо Рени - плачущая Магдалина или Христос с агнцем. Эта картина не икона, не символ. Она висит здесь не потому, что ей поклоняются. Хуже - она им нравится. А по обе стороны этой алтарной живописи расположены с геометрической точностью попарно одинаковые "художественные" открытки из остатков старых серий, продававшихся в лавке.
      Нары с откинутой вниз, поворачивающейся на петлях доской занимают треть комнаты. В одном углу стоит печь, посередине маленький стол. На столе скатерть, на скатерти три чашки с блюдцами. Не слишком ли много всего для одного дома?
      На нарах и всюду, где можно сесть, сидят, а где нельзя сесть, стоят. Когда вы входите, кажется, будто идет деловое заседание; дело, которым люди заняты, по-видимому, молчание. Чувствуется, что это вынужденное молчание, потому что замечания, изредка нарушающие его, делаются вполголоса. Большей частью кто-нибудь из женщин обратится к другой с вопросом вроде: "У тебя красивая вышивка на камиках, а как тебе нравится моя?" Иногда какой-нибудь случай может вызвать негромкий смех или трое-четверо вдруг заговорят одновременно, но общий разговор - редкость. Однако молчание исполнено добродушия: это милый, любезный народ, всегда готовый ответить вам улыбкой на улыбку.
      Пожалуй, кофе начали пить уже довольно давно, так как вся печь уставлена кофейниками, принесенными из нескольких домов. Участие владельцев этих кофейников в празднестве заключается в том, что они жарят сырые кофейные зерна и ячмень, предоставленные хозяйкой дома, и готовят из них напиток. Во всяком случае, для вновь прибывших кофе готов. Готовы и чашки. Их только что сполоснули в миске с грязной водой и вытерли испачканной тряпкой. Хозяйка дома наливает две чашки, нет, три: только что вошел еще один гость. Она наполняет чашки так, что кофе переливается в блюдце. "Ак!" - бормочет она и отходит назад к печке. Вы протягиваете руку, берете чашку и сахар, сколько вам нужно, с тарелки, что стоит на столе. Усевшись, бросаете кусочек сахару себе в рот, наливаете полное блюдце кофе и пьете из блюдца. Кончив пить, ставите чашку и блюдце обратно на стол, садитесь и, как и все остальные, молчите. Тем временем несколько гостей, которые, выпив кофе, высидели положенное время, поднимаются и уходят. Выждав нужное время, вы следуете за ними. Праздник продолжается таким манером бульшую часть дня. Гости приходят и уходят до тех пор, пока наконец не перебывает весь поселок. Затем, вечером, танцы.
      В старое время, когда Гренландия была изолирована от всего света, образ жизни населения, их обычаи и верования представляли собой однородную культуру, в условиях которой желания и средства осуществления соответствовали друг другу (счастливое состояние! Мы заботимся о том, как достичь счастья: ключи к нему - полное соответствие). В те времена каждая вещь имела свое место и подходила к нему. Не могло быть такого положения, чтобы люди хотели танцевать, а танцевать было бы негде. Какие осложнения приносит с собой прогресс! Он научил гренландцев обзаводиться вещами: "плохенькая, да моя", - гласит поговорка. Такой плохенькой вещью стали маленькие конуры. Люди строили их, чтобы сидеть в них и обзаводиться вещами. Прогресс научил их, или пытался научить, добродетели; непристойный сильный танец под пение хора сменился массовым танцем обнявшихся пар. Прогресс научил их целоваться и множеству вещей, на которых мы не будем здесь останавливаться.
      Давайте танцевать, но где? Несомненно, в прежние времена миссионеры приглашали наиболее облагороженных эскимосов в дом пастора, где пастор и дама, его жена, в больших комнатах, подавая пример хороших манер, обучали проворных людей па европейских народных танцев. Может быть, в то время, как и сейчас, в распоряжение жителей предоставлялось какое-нибудь свободное помещение в здании конторы торгового пункта, чтобы все могли танцевать. Это всегда делается в колониях, в торговых центрах. Но мы пишем не о таких показных поступках администрации. Мы в Игдлорсуите, отдаленном пункте, в производительном центре Севера, где мужчины - охотники, которые стоят на собственных ногах, танцуют на собственных ногах, и где предполагается, что у них есть место для танцев. И, правда, оно есть. А ключ от него у начальника торгового пункта Троллемана. Он несколько прижимист в предоставлении помещения, и прижимистость его зависит от настроения. Никогда не знаешь, как он поступит. В этот вечер он дает ключ.
      Внизу близ берега стоит полуразрушенная хижина из дерна с широкой дверью и окном без стекол. Стены из дерна высохли и осели, крыша подперта деревянными столбами. Между дерновыми стенами и застрехой свободное пространство в несколько дюймов. Через эту щель светят звезды, проникают снег и дождь. Эта хижина из дерна, темная, сырая, унылая дыра, - бондарная. Домишко мал - десять футов на двенадцать. Часть площади занята верстаком бондаря и материалами, еще ровно половина загромождена мешками с солью, наваленными до самых стропил. Нет никакой необходимости держать соль здесь, однако она тут. Из соли сочится влага, образуя лужи на полу. Мокрая грязная площадка в шесть футов на десять в продуваемой сквозняком дыре. Милости просим сто человек, танцуйте, веселитесь! Ужасно, что они в самом деле веселятся.
      Легко одетые для танцев в зимние вечера, они набиваются в эту ледяную пещеру и толпятся снаружи. Внутри стоит туман от выдыхаемого пара и испарины; в слабом свете оплывающей свечи блестит пот на лицах танцующих. Протискивайтесь внутрь и танцуйте, танцуйте, танцуйте! Вперед - назад, поворот; раз, два, три, четыре: ноги их выписывают па в четыре такта, отбивают дробь под марш. Танцуйте, играй, гармония! Снаружи сияют луна и звезды; северное сияние разворачивает прозрачные завесы. Холодный ветер пронизывает вас; ветер, звезды, ночь - как красиво!
      XVII. СТОРОЖ
      Однажды ночью, поздней осенью, когда на земле лежал свежевыпавший снег, когда полная луна сияла на небе, чуть затуманенном облаками, разливая яркий свет неземного дня, когда бездыханная ночь утихла, как будто притаившись в ожидании чего-то, молодежь прогуливалась большой компанией по берегу и пела хором. Пение было восхитительно, как сама ночь.
      Поздней осенью, ночью, когда резкий северный ветер продувал поселок, с чистого неба сияла луна. Освещенные ее светом высились стройные очертания прибитых к берегу айсбергов. От них на блестящую водную гладь падали черные тени. Внезапно в небе вспыхнули громадные снопы света. Месяц, звезды, северное сияние; неспокойное, освещенное лунным светом море; лед, лед; а вдалеке сквозь светящуюся дымку видны высокие, покрытые снегом гряды гор. Люди, прижавшись друг к другу, чтобы было теплее, стояли и смотрели.
      Вечером - в ноябре уже большая часть суток ночь, - когда в сумерках угасал свет, а на южном склоне гряды еще оставался отблеск дня, над хребтом на севере вдруг показалась луна. Ночной мрак сгустился, обдуваемый ветром залив почернел; в лунном свете айсберги сияли, как драгоценные камни. Взошла планета, огромная, красная, и повисла на горной вершине, как фонарь.
      Что скажешь, сторож? Господи, не знаю.
      XVIII. МНОГО ШУМУ
      Однажды вечером - погода была ветреная, было темно и холодно - я, как обычно, отправился погулять на берег. С трубкой в зубах я шагал по песку. Мне встретились и поздоровались со мной повитуха Марта и Сара, молодая жена юного охотника Бойе. Марта несла на спине годовалого сына. Мы зашагали рядом - вперед, назад, вперед, назад, - пока моя трубка не потухла и я не соскучился.
      - Ну, - сказал я, остановившись там, где от берега к моему дому вела тропинка, - пора домой!
      Дав таким образом им понять, что желаю спокойной ночи, я направился к себе.
      Но мое гренландское произношение в то время было, да и сейчас осталось чудовищным. Поэтому нельзя винить моих друзей за то, что они приняли прощание за приглашение. Когда же я увидел, что они идут за мной следом, у меня не хватило духу прогнать их. А почему бы им действительно не зайти со мной в дом, если им так хотелось? "Но, черт возьми, - думал я, - будет невероятный скандал, когда я войду в дом с ними вместе. Саламина, конечно, дома, она была дома, когда я уходил, а ее привязанность ко мне, я думаю, это следует так назвать, стала необычайной".
      Итак, поворачивая дверную ручку, я дрожал. Но какова была моя радость, когда, войдя, я увидел, что никого нет.
      - Заходите, девушки, заходите! Закройте дверь. Садитесь. Вот мы и дома!
      По-видимому, в том, что мы дома, и было все дело. Гренландки довольно молчаливый народ. Сара и Марта с мальчиком на коленях уселись по одну сторону стола, я по другую. Горит лампа, в доме тепло; компания не веселится, но в комнате уютно. В такой вечер и этого достаточно.
      Что это? В доме тихо; услышав легкий звук, мы оборачиваемся. В комнату через окно заглядывает множество глаз. Я совершил роковую ошибку, инстинктивно отреагировав на подобное нахальство так, как это сделал бы любой из нас, - задернул занавески.
      И пошло! Казалось, будто темнота, раньше довольствовавшаяся созерцанием нас сквозь стекла, внезапно пришла в ярость. Как первый внезапный порыв ветра в бурю, сотрясающий ставни и завывающий под застрехами, прокатился вокруг дома глухой рев: его окружила толпа. Топот, шарканье бесчисленных ног. Было слышно, как толпа трется о стены, толкается в них: заглушенный прибой толпы! Мои гостьи перепугались.
      - Не уходите, милые гостьи. Успокойтесь, садитесь!
      Вдруг открылась и захлопнулась наружная дверь. Быстрые шаги. Распахнулась дверь в комнату. А! Это Саламина с нахмуренным лбом.
      Что случилось? В чем дело? Почему она стоит с таким сердитым видом?
      - Саламина, - говорю я, - пожалуйста, дай нам кофе.
      Должно быть, редко бывает, чтобы из гостеприимства требовалось выгонять вон уважаемых гостей. И все же вряд ли было хорошо удерживать двух растерявшихся, испуганных женщин, чтобы они выпили чашку яду, поданную моей ведьмой.
      Да, Саламина повиновалась. Она подала нам кофе, но она толкала стол и стулья, с треском ставила-таки чашки, топала по комнате, глаза ее горели, молчала все время. О нет, она бесновалась. Прекрати это, Саламина, прекрати, хватит!
      Нет, она продолжала бесноваться.
      - А что, - вставил я наконец в ошеломляющий поток ее слов, - что, если позвать сюда Мартина, Петера, ну и... Бойе?
      Какое отношение к происходящему имели Мартин и Петер, кроме того, что оба они раньше добивались ее руки, я не знаю.
      Но, да, Бойе она согласна.
      - Отлично, сходи за Бойе.
      И действительно, Саламина ринулась исполнять это поручение. Гостьи мои ухмылялись. Становилось весело.
      Что именно было передано Бойе, я не знаю, но приглашали его срочно прийти. И он скоро пришел. Вид у него был дикий и отчаянный, такой же, как и мой призыв. Я приветствовал его с жаром, он казался удивленным.
      - Садитесь, - сказал я, усаживая его рядом с собой. - Саламина, еще кофе!
      Бойе через стол напряженно, вполголоса заговорил с Сарой. Он был взволнован, рассержен, но сдерживался. Я восхищался его выдержкой. Бойе взял чашку кофе, но отказался от предложенной мной сигареты. Я положил перед ним сигару, но он к ней не притронулся. Наступило молчание. Саламина шагала по комнате. От этого было ничуть не легче! Шаги Саламины, толпа за стеной, тяжелое, невыносимое молчание. Но как прервать его? Как? Конечно, сладостными мелодичными звуками, музыкой - гармоникой и флейтой.
      Я положил губную гармонику перед Бойе и стал просить его сыграть. Грустная улыбка появилась на его трагическом лице.
      - Нет, - сказал Бойе. - Нет, незачем.
      Снова наступило молчание.
      Ребенок Марты, наливший уже на пол и ей на колени, начал капризничать и плакать. Под прикрытием этого меланхолического шума, когда внимание было сосредоточено на кормлении младенца, я рискнул настроить инструмент; начал играть. О серебряная флейта! Ты мало услаждала слух людей, и все же у тебя были моменты торжества. Такой момент наступил. Сидите, гости, погрузившись в мрачные думы. Шагай, старая скандалистка. Молчите все, думайте, что хотите, но слушайте. Я играл, как будто моя жизнь держалась на тоненькой ниточке мелодии. Что я играл? Неважно что я играл. Уши любят то, к чему привыкли. Я играл для них, играл вещи, которые они знали: "Дом, милый дом", "Ближе к тебе, господи", "Ах, мой милый Августин", "Встретимся ли мы за речкой", "Мне надоело жить одному". (О, ирония слов последней песни!) Я играл, не смея остановиться. А когда мой репертуар таких вещей истощился, я с отчаянием стал рыться в своей памяти и извлек из ее глубин "Сон Эльзы" и "Грезы". Вдруг Саламина, чтобы снова обратить на себя свет прожектора, кинулась к задернутым занавескам, как будто она раньше не замечала этого ужасающего неприличия, и отдернула их. Я прервал "Милую, желанную луну" и снова плотно задернул их. Бешеный протест Саламины я задушил "Садом роз".
      Тем временем Сара начала ублажать Бойе, показывая ему фотографии, которыми в начале вечера я занимал ее и Марту. Среди них была и моя фотография, ужасная, но Саре она понравилась.
      - Хорошо, - сказал я тогда, - это будет Бойе от меня.
      Теперь Сара отыскала ее.
      - Вот эту, - сказала она, - Кинте подарил тебе.
      Бойе, до сих пор не отвечавший ей ни слова, протянул руку, взял карточку, посмотрел на нее. "Сейчас, - подумал я, - он порвет ее", и заиграл веселую песню. Бойе посмотрел на фотографию, затем положил ее. Снова взял, долго глядел на нее, положил рядом со своей шапкой. Он принял подарок. Я перешел снова на "Ближе к тебе, господи". Бойе спокойно взял губную гармошку и стал играть. Потом играла Марта. Мы играли, а Бойе пел. Один гренландец, кажется помощник пастора или пастор из Годхавна, увидел во сне ангела, который стоял перед ним и пел. Мелодия и слова ангельской песни были так трогательны, что он проснулся и записал их:
      "Гутерпут кутсинермио налагнарассингардле нуна эркигссинекардле!" (Слава в вышних богу, и на земле мир!) Этими словами начиналась песня.
      Может быть, этот ангел был Шуберт, который сделал на небе то, что не успел сделать на земле.
      Бойе пел эту песню. Мы играли. Мир сошел на землю, и вечер окончился благополучно.
      XIX. ЛЮДИ
      Очень много лет тому назад я ехал в гости в деревню. Последний отрезок пути предстояло проделать на лошадях. Меня встретил мальчик с коляской. Мы поехали. Вскоре проехали мимо домика с треугольным фронтоном, заросшего, видимо, вьющимися бобами. Домик казался особенно очаровательным. Мне почему-то представилось, что он служит кровом милым, счастливым, культурным людям. Я воскликнул:
      - Смотри! Вон тот дом, кто живет в нем?
      Мальчик посмотрел на меня так, как будто я внезапно помешался, и сказал:
      - Кто? Да простые, обыкновенные люди.
      Это была отповедь, какой заслуживаем все мы, когда позволяем себе глядеть на окружающее глазами туристов.
      Турист видит различия и преувеличивает их. Он замечает покрой платья, особенности прически. Он наслаждается живописностью и своеобразием, питается новизной. И, сосредоточив внимание на созерцании экзотических подробностей, подает нам во имя науки картину огромного несходства людей. До чего только не доходят люди, стремясь найти значительный смысл в мелочах!
      Нетрудно заметить, что гренландки часто сидят, вытянув ноги вперед, или иногда с ногами забираются на нары, на стол, на скамью.
      - Мне объяснили, - рассказывал один путешественник, - что женщины делают это из суеверия, будто бы под нарами прячутся демоны.
      Почему ему не пришло в голову, что, может быть, женщины испытывают неудобство от жесткой шкуры сапог, образующей складки под голыми коленями? Или почему он не замечает, что ярко-красная краска, покрывающая сапоги, трескается там, где на коже получаются складки? Что женщины стараются, чтобы красивые новые камики оставались новыми и ровными и не теряли формы? Или что пол холодный, а из-под нар дует?
      Беда в том, что мы, считая несомненным рациональный характер всех наших поступков, даже когда они не рациональны, склонны находить неразумными и странными, требующие объяснения, не похожие на наши обычаи других народов. И вот, прямое следствие всего прочитанного нами о нравах и табу, мы приступаем к самостоятельному изучению их, мало чем вооруженные против непонимания. Мы приближаемся к нашей цели, к сердцу, разуму, душе нашего брата по далекому кружному пути, начинающемуся от его манеры держать себя за столом.
      Сделав такое вступление, надеюсь, я теперь могу сознаться, что я не интересовался выходкой Саламины как выражением свойственного якобы примитивной женщине представления о праве собственности на мужчину, а считал все это доказательством того (впрочем, я не нуждался в доказательствах), что она просто обыкновенная женщина. И при подведении итогов, которое вскоре последовало, я вел себя не с бесстрастной сдержанностью хранителя музея, но громогласно, напыщенно, гневно демонстрировал оскорбленное мужское достоинство. И, конечно, это подействовало. Мы жили замечательно!
      Возьмем, например, наши вечеринки, которые мы еженедельно - или даже чаще - устраивали для ограниченного круга нашего общества, состав которого определила Саламина. Я считал разумным положиться на ее знание людей своего народа и, во всяком случае, должен был из осторожности по своему выбору не включать в число гостей ни одной женщины.
      Итак, все решала Саламина. В полном соответствии с ее характером и вкусами, с ее снобизмом выбор пал на "местную аристократию". Нашими друзьями стали лучшие люди и их благородные жены. Я должен благодарить врожденный здравый смысл Саламины за то, что избежал многочисленных ловушек, связанных со случайной дружбой. Перечислить членов нашего круга значит, составить список игдлорсуитского общества.
      Нашими самыми лучшими, самыми близкими друзьями, с которыми мы раньше, чем с другими, установили теплые отношения, были Рудольф и Маргрета Квист. Торговцы в Гренландии считаются самым высоким по происхождению сословием. Выше их стоят, может быть, только незаконнорожденные потомки важных датчан: таковы пэры Гренландии. И Рудольф, и Маргрета были пэрами, так как отец Рудольфа был по профессии бондарем и одно время торговцем, а мать - дочерью старого датчанина Нильсена, занимавшего некогда пост начальника торгового пункта в Игдлорсуите. Маргрета же была не только дочерью торговца, но и сестрой Иохана Ланге, самого хитрого из торговцев округа Уманак. Хорошая кровь: как ни странно, это было в них заметно. Рудольф красив, с прекрасными темными серо-синими глазами под густыми бровями, широкоплеч, строен, высок. Держался он сдержанно и гордо. Рудольфу принадлежали две сети на китов и двенадцать собак, первая упряжка в поселке, а возможно, лучшая во всем округе. Дела Рудольфа процветали. Он работал бондарем при торговом пункте. Маргрета не выделялась красотой, но она умела держаться и обладала внушительной фигурой. У нее был тройной подбородок, и когда она сидела, живот ее лежал двумя валиками, как спасательные круги. Маргрете не нравилась ее полнота, но она смеялась над ней. Она хорошо одевалась, хорошо вела хозяйство, все в ее доме содержалось в порядке и чистоте.
      Об Абрахаме Зеебе я уже говорил. Он тоже был внуком старого торговца Нильсена, маленького черноволосого датчанина, у которого от жены-эскимоски родилось целое племя рослых мужчин и женщин Игдлорсуита.
      Жена Абрахама, Луиза, - сестра Рудольфа и двоюродная сестра собственного мужа. Смотреть на нее было приятно, танцевать с ней легко, но разговаривать невозможно: она была непроходимо глупа.
      Были еще Гендрик, брат Рудольфа, и его жена Софья, приходившаяся ему двоюродной сестрой. Рудольф разговаривал иногда, Луиза редко, Хендрик никогда. Низкого роста, он отличался невероятной силой, проявлял способности ко всему, включая обзаведение детьми. Но Хендрик принадлежал к тем, кто преуспевает. В Гренландии очень многое зависит от того, как ведет хозяйство женщина, а Софья не только постоянно рожала детей, но была еще хромой. На мой взгляд, это была самая очаровательная из игдлорсуитских женщин, возможно, единственная очаровательная, не так красива, как именно очаровательна.
      К числу наших друзей принадлежали и мать Софьи, Элизабет, и ее муж Ионас. Элизабет, дочь старого Нильсена, обладала мужским телосложением, ростом и таким характером, какой нам нравится считать мужским. Характер этот за сорок лет вылепил черты ее, врезался в складки и морщины обветренного лица. Крупная, костлявая амазонка с прямой, как доска, спиной; Ионас обожал ее. И она могла гордиться тем, что ей принадлежит самый красивый парень в поселке. Хороший человек Ионас и джентльмен. Впервые прибыв в Игдлорсуит, я воспользовался с согласия муниципального совета свободным в то время домом Ионаса и устроил там склад своего имущества. Ионас и его семья вернулись неожиданно рано и нашли свой дом занятым. Ионас сразу же пошел ко мне.
      - Я пришел, - сказал он, - поблагодарить вас за то, что вы воспользовались моим домом. - И, не позволив мне убрать вещи, отправился с семьей жить в другое место.
      Северин Нильсен не был похож на гренландца. Он так поразительно походил на одного моего американского друга, что как-то вечером на прогулке я подошел к нему и просто для компании привел к себе домой.
      Достав виски, налил ему и себе по стаканчику и, выпивая, сказал:
      - За твое здоровье, Джек!
      Он был мал и худ, внешне приятен и чувствителен в высшей степени. Женой и двоюродной сестрой его была Саламина, сестра Рудольфа. Живая, веселая, разговорчивая, очаровательная, бойкая маленькая женщина, она нарушала обет молчания семьи Квистов.
      Еще заходил к нам Мартин, но, увы, без жены, ее у него не было. Он был стойко и грустно предан моей Саламине и вследствие этого странным образом и мне. Лицо Мартина - как полная луна, улыбка - как восходящее солнце, а слезные железы - как Ниагарский водопад. Не один раз мы видели, как он при неудачном упоминании о его безнадежной любви вставал из-за стола и выходил, чтобы скрыть от нас слезы, которые не мог удержать.
      Наш дом был действительно приспособлен к приему важных гостей, потому что после здания конторы Троллемана это несравненно лучший из всех остальных домов в поселке. Прежде всего он деревянный. Это производило сильное впечатление на жителей, которые, как и все люди, предпочитали мерзнуть в приличном доме, чем находиться в тепле в другом месте. Дом наш холодный, но во многих отношениях удобный. В нем было так много места для хранения вещей, что главная комната оставалась незагроможденной. Внутри дом выглядел очень милым, веселым. Розовые стены, оконные занавески и альков синие, а занавеси алькова пурпуровые. Вся мебель была изготовлена на месте; грубая, основательная, неказистая и удобная, она придавала комнате уютный непринужденный вид, и гости чувствовали себя в ней свободно.
      Мы принимали гостей не так, как они привыкли. Им было бы неинтересно есть вареные тюленьи ребрышки прямо из кастрюли или же, придя разодетыми, как на торжественный прием, увидеть те же обычаи, что у себя дома. Наши гости, входя, видели длинный стол, накрытый белой скатертью, ярко освещенный лампами и свечами, сверкающий серебром (или тем, что сходило за него), стеклом и фарфором, ломящийся под тяжестью хорошей еды. Они входили - как они входили? Ну застенчиво, не зная, конечно, как себя вести. Но не волнуйтесь, оставьте их просто в покое. Не забывайте об их неуверенности в себе и подавайте пример того, как нужно вести себя. Усаживайте их:
      - Луиза, сюда! Маргрета, садитесь здесь! Вы, Рудольф, в конце стола! София, рядом!
      Теперь, Саламина, передавай тарелки - мне, сначала мне...
      Это очень важно: надо подать пример. Они следят за каждым моим движением.
      Когда все наедятся досыта, стол отодвигается и превращается в стойку бара: на нем расставляется пиво. Начинаются танцы; они продолжаются, пока не кончится пиво.
      Время не дорого в темные ноябрьские и декабрьские дни: работы нет, делать нечего. Море - не вода и не сплошной лед: бушуют штормы. Долго спать, редко есть, гулять и танцевать - таков порядок дня. Мы танцуем. Каким-то образом благодаря еде, пиву, свету от лампы, уютной комнате, массе людей, жаре, духоте, табачному дыму, испарине, непрестанному ритму гармонии, головокружительному движению в танце, а больше всего благодаря открытому, беззаботному, веселому, добросердечному характеру наших гостей мы веселились на редкость хорошо.
      И когда наступал серый рассвет и мы перед расставанием стояли на склоне горы, ощущая прикосновение чистого, холодного утреннего воздуха к нашим разгоряченным лицам, всем нам приходила в голову мысль: как хорошо! Мы обнимали за плечи друг друга, нам не хотелось расставаться.
      Спокойной ночи, дорогие друзья!
      XX. СЛЕЗЫ
      Что ж, возьмем наши вечеринки: кто их устраивал? Благодаря чему я мог спокойно сидеть вот так, как сидел? Стоило мне постучать костяшками пальцев по длинному самодельному дощатому столу и крикнуть: "Столик, накройся!", как он действительно, будто чудом, оказывался покрытым едой? А затем, поев и угостив гостей, крикнуть: "Столик, приберись!", как столик тотчас же оказывался прибранным, мусор подметенным, комната превращенной в зал для танцев? Кто следил за тем, чтобы наши стаканы всегда были наполнены? Кто подавал сигары, прислуживал гостям, опорожнял пепельницы, смотрел за порядком, делал до последней мелочи все, что нужно было делать? Кто же, как не Саламина. Все хлопоты, связанные с приемом гостей, начиная от подготовки к их приему и кончая уборкой после их ухода, все, от мытья полов утром до мытья их на следующий день, - все лежало на ней. И как она все делала! С какой точностью и ловкостью, с какой неослабной энергией, с каким совершенством! Не как служанка, а как хозяйка дома, не поглощенная целиком работой, а умудряясь как-то и работать, и обедать, и танцевать. Спасибо за эти дни веселья и пиву, и еде, и тому, и сему, но главное спасибо Саламине. Абрахам, выражая мысли всех жителей Игдлорсуита, обращаясь от их имени к виновнику счастливых дней, сказал, пожимая мне руку:
      - Спасибо, Кинте, за то, что вы привезли в Игдлорсуит Саламину.
      Да, работать она, умела. Взгляните на нее: прямая, как тростник, сильная, как бык, гибкая, как кошка. Руки у нее были шероховатые, загрубевшие. Когда она сгибала руку, то мускулы вздувались, как бейсбольные мячи, круглые, крепкие. Эскимоски скроены для работы, во всяком случае некоторые из них. Для таких женщин в работе вся жизнь. О них не думаешь как о слабом поле, кажется, им не должно быть свойственно понимание тонкостей. Трудно судить об этом.
      Однажды, не помню по какому делу, к нам в дом пришла эта несчастная Карен, и я отругал ее за одну из ее мелких, низких, тайных проделок, за какое-то жульничество, ставшее возможным благодаря моему хорошему отношению к ее мужу Давиду. Как следует отчитав ее, отправил домой. Саламина почувствовала, насколько отвратительна эта сцена. Она накрыла стол, мы поели. Она была очень молчалива. После ужина Саламина перешла на мою сторону, села рядом и положила руку мне на плечо. Немного спустя заговорила:
      - В двадцать седьмом году умер мой муж. Это было ужасно. И двадцать восьмой был плох, а двадцать девятый немногим лучше. В тысяча девятьсот тридцатом я жила спокойно, и в моей жизни не было мужчины. В тридцать первом приехал в Уманак Кинте, попросил Саламину поехать в Игдлорсуит и жить в его доме. В тридцать втором Кинте уедет в Америку и никогда не вернется в Гренландию. И я не перенесу этого, потому что больше ничего не будет в моей жизни.