Все это не заглушало страшное бормотание и взвизгивание Йорна. Что за несчастная, истерзанная душа заставляла его визжать во сне! Несомненно, он мерз; во сне он так брыкался и размахивал руками, что я ради самозащиты наконец стал бить его. Но Абрахам не просыпался. При свете продолжавшей гореть свечи, в вязаной шерстяной шапке, натянутой на голову до бровей, в капюшоне анорака, закрывавшем его подбородок, он был похож на бронзовое изваяние доблестного благородного рыцаря, душа которого вкушает покой. Когда серый рассвет просочился в палатку, он уже не застал Абрахама: Абрахам тихонько вышел, чтобы осмотреть сеть.
      Со всеми сетями дело было неблагополучно. Буря продолжалась. Работа, которую нам пришлось проделать, чтобы спасти сети от повреждения льдом, показала, насколько рисковал я, вложив капитал в это предприятие. Но к тому времени, как встали Йорн и Йоас, работа была уже закончена.
      Ветер дул не ослабевая весь следующий день и всю ночь. Нам решительно нечего было делать, разве что спуститься иногда к берегу. Мы все время сидели в палатке. Сидели, время от времени пили кофе, готовили и ели пищу. Сидеть, курить и принимать гостей, то есть просить их войти в палатку, где они стояли, глазели на нас и курили наши сигареты. Сидеть или выскакивать из палатки, чтобы навалить еще камней, прижимающих края палатки к земле. Днем палатка была холодным убежищем. Вечером при свете свечей она становилась горячим рдеющим сердцем вселенной. Она вызывала в нас лень и настраивала на спокойное наслаждение трубками и обществом друг друга.
      И вот, когда на второй вечер, уютно сгрудившись, завязав входной полог, мы все сидели в палатке с нашими друзьями Зеебами - Анна тоже была здесь, - молодой Лукас начал рассказывать историю:
      - Вот, - сказал Лукас, - история о Далаге.
      XI. ДАЛАГЕ
      Однажды пропала королевская дочь. Король разослал людей на поиски, но королевну никто не нашел. Тогда сын другого короля отправился искать ее по свету. Он шел и шел. Наконец однажды увидел замок с тремя башнями. Королевич приблизился к замку. Вокруг не было ни души. Он вошел внутрь и там заметил женщину, такую бледную и худую, какой никогда не видывал. Она спросила, что ему нужно. Он ответил:
      - Я ищу тебя.
      Королевна рассказала ему свою историю:
      - Меня похитил Далаге. Вот его изображение, - указала она на висевшую на стене картину, на которой было нарисовано существо, похожее на большую птицу с хвостом.
      - Далаге можно вызвать, - продолжала королевна, - прикоснувшись к изображению. Если прикоснуться осторожно, он появится и будет очень добр, если же притронуться грубо, Далаге, появившись, будет очень сердит.
      - А я его вызову, - сказал королевич.
      - Нет! - воскликнула королевна. - Пусть, если он хочет, явится по собственному желанию.
      Королевич протянул руку и, хотя королевна пыталась помешать ему, все же притронулся к картине.
      - Скорей спрячься, - испуганно прошептала королевна.
      Только королевич успел спрятаться под кровать, как появился Далаге. Он в бешенстве закричал:
      - Зачем ты вызвала меня так внезапно? Когда я нахожусь далеко, твой вызов меня тревожит.
      Далаге схватил королевну и бросил ее на пол так, что потекла кровь.
      Увидев это, королевич вылез из-под кровати и сказал:
      - Это не она тебя вызывала, а я.
      - Что ж, все возможно, - ответил Далаге и дохнул на кровь.
      Только он сделал это, как королевна сразу ожила, но при этом стала еще бледнее, чем была раньше. Далаге схватил королевича и улетел с ним из замка.
      Долгое время они летели и наконец долетели до такой высокой горы, которую нельзя было миновать. Здесь Далаге сказал:
      - Теперь ты будешь обезьяной, - и, бросив пленника, улетел.
      Королевич посмотрел на себя и убедился, что он в самом деле превратился в обезьяну. Он обошел гору кругом.
      Ниже того места, где находился королевич, гору окружали скалы; вниз к фьорду вела речка. Королевич обнаружил, что внизу есть расщелина, в которую он мог бы спрыгнуть. Внизу были деревья, по-видимому плодовые.
      "Я теперь большая обезьяна, - подумал королевич, - и что из того, если я погибну. Надо попытаться прыгнуть".
      Он, ухватившись за выступ скалы, полз до тех пор, пока не достиг края расщелины.
      "Могу ли я, - снова подумал королевич, - рисковать, прыгая в эту пропасть?" Но тут же отбросил сомнения: "Подумаешь, какая важность, если я умру?"
      И королевич бросился в пропасть. Он упал на живот и совсем не ушибся. Встал, подошел к реке и долго пил воду. Потом в лесу он насытился плодами. Королевич поселился на берегу реки, в лесу, в котором было много плодов.
      Однажды он увидел в устье фьорда мачты корабля. Королевич проследил за тем, как корабль вошел в устье фьорда и стал на якорь; пока матросы набирали воду из реки, королевич-обезьяна сорвал несколько веток с деревьев. Часть их он бросил в воду, а часть разложил на прибрежных камнях. Затем, когда начался прилив, он взобрался на ветви и поплыл на них по ветру.
      Матросы набрали воды и собирались уже поднять паруса, но шкипер, увидев плывущую по волнам обезьяну, велел команде взять ее на борт. Существует примета, что если на борту есть обезьяна, то всю дорогу будет дуть попутный ветер. Шкипер взял обезьяну к себе в каюту. Подул попутный ветер, и корабль отплыл. Примета оправдалась: попутный ветер дул все дни. В пути обезьяна, как и всякая обезьяна, подражала морякам.
      Корабль прибыл в королевство, в котором только что умер секретарь короля. Король потребовал от всех находившихся на борту корабля, от юнги до шкипера, образчики их почерков. Если бы нашелся кто-нибудь, кто мог писать так же хорошо, как и умерший секретарь, король взял бы его к себе на службу.
      Спустившись в свою каюту, шкипер сел за стол и начал писать. Обезьяна, находившаяся тут же, стала ему подражать. Услышав скрип пера, шкипер оглянулся и увидел, как она пишет. Ее почерк показался шкиперу очень красивым, ничей другой не мог бы с ним сравниться.
      Шкипер собрал написанное всеми матросами, а также и то, что написала обезьяна, и отправился к королю. Он показал королю все образцы. Перед королем лежала бумага, написанная покойным секретарем, с которой он сравнивал представленные образцы. Но все они были отвергнуты.
      - Тогда взгляните на образчик письма моей обезьяны, - сказал шкипер и протянул лист бумаги.
      Король разгневался.
      - Не делай из меня дурака. Незачем показывать мне образчик письма твоей обезьяны, - сказал он.
      Но шкипер настаивал:
      - Все же попробуйте взглянуть на него.
      - Покажи! - согласился король.
      Сравнив этот образчик с написанным покойным секретарем, король нашел, что почерки совершенно одинаковы. Он улыбнулся и сказал шкиперу:
      - Продай мне эту обезьяну.
      Так обезьяна стала королевским секретарем. Король осмотрел ее и убедился, что это необыкновенная обезьяна..."
      При этих словах один из слушателей прервал рассказчика:
      - А как можно узнать: настоящая обезьяна или нет? - спросил он.
      - По волосам, - высказал кто-то предположение. - У настоящей обезьяны как полагается был бы мех, а не волосы.
      - Нет, - сказал Йорн, - можно отличить по половым органам. У обезьяны они как у собаки. Ведь правда? - спросил он, обращаясь ко мне.
      Я не знал. Последовало длительное серьезное обсуждение этого вопроса; он, несомненно, представлял большой интерес. Но так как из всех присутствовавших только я один видел настоящую обезьяну, а другие не видели даже поддельной, вопрос остался нерешенным.
      - Во всяком случае, так было дело, - заявил Лукас и продолжал свой рассказ перед затаившим дыхание внимательным кружком слушателей.
      "Король призвал свою дочь и сказал ей:
      - Хочешь посмотреть обезьяну?.."
      Йорн обвел нас взглядом, как будто бы вопрос решился в его пользу, но никто не обратил на это внимания.
      "Королевская дочь, осмотрев обезьяну, сказала отцу:
      - Это не обезьяна, это - королевич.
      Тогда король спросил дочь, можно ли превратить обезьяну снова в человека.
      - Это можно сделать, - ответила дочь, - но если мы это сделаем, то тот, кто превратил его в обезьяну, захочет драться с нами.
      Но так как король настаивал на своем, дочь уступила и сказала:
      - Уйдем отсюда.
      Они пришли в сад и уселись лицом друг к другу. Из-за дерева появился петух. Когда петух дышал, из его клюва высовывался маленький меч. При каждом вздохе меч поблескивал и сверкал.
      Вдруг дочь короля встала и вступила в бой с петухом. Сражаясь, они скрылись за деревом. Внезапно король и королевич услышали, как кто-то вздохнул: "аи, я", и обнаружили, что королевна уже снова сидит на своем стуле.
      - Я победила его, но он скоро вернется, - сказала она.
      Немного спустя вниз по склону поползла большая змея, самец. Каждый раз, как змея делала вздох, изо рта ее выходил огонь. Огонь этот поблескивал и сверкал. Вдруг королевна встала и вступила в бой со змеей.
      Сражаясь, они скрылись, спустившись по склону, а немного спустя король и королевич услышали, как кто-то вздыхает: "аи, я", и обнаружили, что королевна снова уже на своем стуле.
      - Я победила ее, - сказала она. - Но когда я уходила, змея дохнула на меня, и теперь у меня внутри огонь.
      Едва она успела сказать это, как тут же превратилась в пепел.
      Король собрал его в спичечную коробку. Пепла было так мало, что коробка оказалась незаполненной. Королевну похоронили в саду, там, где они сидели. Затем король вырвал глаза у королевича, один глаз у его кучера и один у его лошади. И в таком виде изгнал их в пустыню умирать с голоду".
      - Вот какая история, - сказал Лукас.
      Несколько секунд все сидели молча. Легкость и неподдельное красноречие, с которыми была рассказана эта история, повторяющийся ритм речи, вдохновенное выражение лица юноши - все это произвело глубокое впечатление. Какой, должно быть, силой обладали древние скальды!
      XII. КИТЫ И ЛЮБОВЬ
      Так как у меня дела были помимо того, чтобы посиживать в холодной палатке в Ингии, ожидая, пока киты удавятся, запутавшись в сети, то на третий день я скатал свою постель, перекинул ее за спину и отправился с наступлением отлива в поселок. Меня сопровождали Йорн, который хотел забрать еще еды, Абрахам, собиравшийся навестить жену, Лукас, нуждавшийся в табаке, и Йоас, не желавший оставаться в одиночестве. Поскользнувшись не один раз на обледеневших валунах и пройдя несколько десятков футов в воде выше колена, чтобы обогнуть скалу, мы пришли в поселок. "В конце концов, думалось мне, - я отправился в Ингию только из-за войны, а войны-то и не было. Теперь пусть справляются мои ребята, артель".
      Абрахам нашел жену в добром здравии, довольную обществом молодого эскимоса, которому оставалось только перебраться в дом Абрахама, чтобы лучше заботиться о его жене; Лукас получил - от меня, конечно, - табак; Йорн - от меня - провизию; Йоас - еще запас провизии, а все они: табак, кофе, керосин, еду - все решительно от меня, и вернулись назад во время следующего отлива. Если не считать частых случаев, когда один из них или все вместе опять приходили ко мне, чтобы пополнить запасы, я больше их не видел три недели - до конца сезона ловли белухи. Я выдержал все до конца, хотя терпение, гордость и мой бумажник почти истощились.
      Наступил день, когда в море показался нагруженный умиак клана Зеебов, а позади наша старая, набравшая через течи воды лоханка, которая по контрасту казалась легко пляшущей на волнах. Возвращение лодки домой было для меня приятным зрелищем. Я сбежал на берег, чтобы приветствовать прибывающих.
      - Эй! - крикнул я. - С чем поздравить?
      - Два кита, - крикнул мне в ответ Абрахам (у Зеебов их было двенадцать).
      Неважно; киты большие.
      - Тащите наверх мясо, - кричу я и бегу домой очистить место в кладовой: для китов же нужна уйма места.
      И вскоре действительно появляется Абрахам. Он что-то несет в одной руке.
      - Ак, - говорит Абрахам.
      "Ак" значит: я даю тебе это, возьми, это твое. И взяв "это", я вижу завернутую в кусок матака размером в один квадратный фут рубиново-красную драгоценность, кусок мяса.
      "Особо лакомый кусок для меня", - подумал я.
      - Молодец, Абрахам! Заходите. Выпейте кофе, шнапсу, вот сигары. Нет, берите все, всю горсть. - Он так и сделал. - Теперь несите сюда мясо.
      - Вот, - говорит Абрахам, указывая на кусочек, блестевший на тарелке, - вот мясо.
      - Нет, нет, Абрахам, мой милый, вы меня не так поняли. Я должен высказаться яснее. Я хочу сказать, все мясо китов. Вы поймали двух китов. Один принадлежит мне. Ну, выкладывайте его мясо.
      Отпустив несколько растерянного Абрахама с этим поручением, я стал ждать.
      Жизнь не драма. Если немного подумать о бесчисленных причинах, не имевших заметных последствий, о первых и вторых актах, оставшихся без продолжения, о неудавшихся намерениях, о несбывшихся надеждах, то начинаешь удивляться тому, как могло прийти в голову считать ее драмой. Я смотрю через окно своего гренландского дома на панораму моря, далекой земли и неба - на сцену, где разыгрываются события моей книги. Здесь, хочется мне думать, в самой природе, в этом окружении заложена драма. Когда на море, как вчера, - штиль, море, как стекло, а небо мрачное, свинцовое, угрожающее, - я знаю, что все это предвещает. Я могу предсказать: завтра будет буря.
      Наступает следующий день - боже мой! - какой солнечный, мирный, тихий, спокойный, какой прекрасный. Случилось так, что в истории о моей китоловной артели нет последнего акта - нет кита. Киты, оба кита, их плоть и кровь от головы до хвоста, их кишки, их шкура, мозг их костей и голов - все это было в Лукасе, Йоасе, Йорне и Абрахаме.
      Палатка? Мои вещи? Кое-что я получил обратно. Палатка была черного цвета, глубокого, насыщенного цвета черного бархата, свойственного чистой саже. Неисправимо. Примус был испорчен. От кастрюль воняло. Их можно было почистить, что и было сделано. Кажется, это все, что вернулось...
      Тем временем в странной связи со всей историей ловли белухи, может быть на самом деле как подоплека того, что казалось мелкой враждой, - этого я никогда не узнаю, развертывалось действие романа. Анна? Да, конечно, она была в Ингии. Можно сказать, там сияло ее солнце, ее слава. Но это вздор; то, о чем я говорю, было реальным событием.
      На следующий день после моего возвращения из Ингии несколько человек из семейства Зеебов, среди них была Анна, пришли в Игдлорсуит пополнить запасы. Анна, как сообщила Саламина, повредила себе руку. К моему удивлению, Саламина предложила привести Анну к нам в дом, чтобы я осмотрел повреждения и полечил.
      Эти забота и доброта, даже привязанность к возвратившейся Анне, настолько расходились с обычным резким и беспощадным обращением Саламины с предполагаемой соперницей, что я преисполнился удивлением перед этой переменой и с удовольствием мечтал о грядущих безмятежных днях. Подумать только, эта ненавидящая друг друга пара сидела, смеясь и болтая за кофе, как милые подруги.
      - Видишь, как Анна весела, когда ты с ней обращаешься по-хорошему, сказал я потом Саламине, потому что она с удовольствием высмеивала Анну за унылую молчаливость, причиной которой в сущности была сама.
      - Да, - ответила Саламина, но так рассеянно, что я, удивленный ее настроением, посмотрел вопросительно.
      Тогда Саламина мне все рассказала.
      В этот день ей принесли письмо от Мартина.
      - Вот оно, - открыв свою шкатулку, Саламина вынула его и подала мне.
      Письмо было аккуратно написано карандашом и начиналось словами "Асассара Саламина" (дорогая Саламина), но тут же переходило на такой гренландский язык, что ни к чему было даже пытаться понять его без словаря. Саламина, конечно, и не хотела, чтобы я его понял, так как, когда, пользуясь словарем, я стал как будто немного разбираться она забрала письмо обратно и немедленно сожгла его. Но кое-что я успел прочесть!
      "Дорогая Саламина! Наконец-то, яблочко моего глаза (так нелепо выходило по словарю), я могу сказать тебе, что чувствую. Пришло время, когда ты должна приехать ко мне в Ингию..."
      Она сожгла письмо.
      - Так вот в чем дело, - сказала Саламина тоном человека, проникшего наконец в подлый замысел. - Вот почему они приглашали меня к себе пить кофе и посылали мне в подарок матак. Вот оно что, теперь я все понимаю. - И со слезами она подошла решительными шагами к своему сундуку с одеждой, сокровищнице всего, что ей принадлежало, вынула оттуда флакончик духов и презрительным жестом швырнула его на стол. - Это он мне прислал!
      Да, возможно, так оно и было: Зеебы пытались помешать нам, не пустить нас. Невеста была одобрена, свадьба намечена на семейном совете, путь северный берег - свободен для похищения, а тут как назло наша поездка в Ингию! Как она могла расстроить все планы! Они угрожают нам - тщетно; они ждут, выжидают подходящего случая. И только я выехал, тут же за моей спиной они подожгли запал. Что же - Саламина его потушила. Она задула его, утопила в слезах.
      Теперь Саламина плакала по-настоящему, не в силах сдержаться. Но почему?
      - Я отошлю ему обратно, - воскликнула она и, схватив флакончик, выбежала вся в слезах.
      - Стой, Саламина, подожди!
      Мартин, надо сказать, был хороший солидный человек. Я сказал ей это. Саламина только сильнее заплакала и посмотрела на меня укоризненно.
      - И если ты выйдешь за него замуж сейчас или потом, - продолжал я, то получишь этот дом со всем, что имеется в нем.
      Нет!
      Что касается духов, которые, как я узнал из слов Саламины, Мартин купил и прислал ей, то, объяснял я, она не может теперь отослать их назад. Как это будет глупо! Каким дураком будет себя чувствовать Мартин с духами и без женщины. Наконец я убедил Саламину послать ему за духи сотню сигарет.
      - На, пошли ему вот эти.
      Саламина так и сделала. И так как вопрос с предложением, как она мне сообщила, был уже решен в длинном, ранее написанном ею письме и письмо это было отправлено, то она подчеркнула характер заключительной операции запиской. Саламина вбила гвозди в крышку гроба любви.
      Как я узнал, поведение Зеебов в Ингии по отношению к моей артели было не вполне дружественным. В смысле общения все было в порядке: мой кофе способствовал этому. Но Кентов-китоловов бессовестно обманули. Мартин в отместку за то, что мы поставили свою сеть в одной миле от его, переставил свою так, чтобы она прикрывала нашу: в каких-нибудь пятидесяти ярдах от нас он ловил наших белух. Единственный возможный для моих ребят ход, который бы позволил нам победить в этой борьбе, они не сделали. Для этого нужно было поработать.
      Мартин выиграл кампанию; это было его право. Но любовь его не прошла. Из-за этой любви я со временем хорошо с ним познакомился. И в итоге благодаря великодушию Мартина мы с ним тесно сдружились.
      XIII. АННА УХОДИТ СО СЦЕНЫ
      Очень редко в эти дни мне удавалось взглянуть на Анну даже издали, так как взгляд Саламины не менее остро, чем мой, ловил соперницу. Приветливость Саламины пылала ярким светом: как бы хитро я ни маневрировал, чтобы устроить свидание, оно неизменно оказывалось встречей троих.
      Жители Игдлорсуита имели обыкновение каждый вечер прогуливаться по берегу, даже в конце лета, когда вечерами бывало очень темно; здесь был их бульвар, их место для гулянья. И я и Саламина также нередко выходили на прогулку. Частенько мне бывало не так уж приятно маршировать взад-вперед в одиночестве с Саламиной за спиной. Без сопровождающей я веселился бы в беззаботно резвящейся толпе молодежи. И все же я привык к этому. Тропинка была узка, мы шли гуськом.
      Однажды вечером, когда светили только звезды, я, как описано выше, маршировал по берегу. Меня обогнала гулявшая в одиночестве Анна. Она прошла мимо. Мы не повернули головы и не заговорили - побоялись. Я продолжал шагать вперед.
      Я шагал, сохраняя прежний ритм, но увеличил шаг. Раз, два, раз, два так ровно, медленно, чтобы она, моя Немезида-Саламина, следовавшая сзади в темноте, не могла заметить, что я пошел быстрее. Каждый шаг я увеличил вдвое. Я несся вперед. Вскоре, убежденный, что расстояние, разделявшее нас, увеличилось, я осмелился оглянуться: темно и пусто. Я остановился - ни звука.
      Один! Неслышными шагами я побежал вперед, туда, где совсем близко от дорожки стояло несколько бочек с жиром. Присел за ними, спрятался и стал ждать. Подошла Саламина. Я слышал ее быстрые, осторожные шаги, видел, как ее темная фигура приблизилась, прошла мима и исчезла в темноте. Теперь вперед! Держась несколько в стороне от берега, чтобы избежать встречи с другими гуляющими, не производя, как мне казалось, ни звука - гренландские сапоги такие мягкие, - я пошел вслед за Анной и нагнал ее в темноте. Она успела уйти далеко.
      - Анна! - шепнул я.
      Анна услышала, остановилась. Повернулась ко мне. Я видел только, что она насторожилась, вглядываясь мимо меня в темноту.
      - Анна...
      Она сделала мне знак молчать. Она слушала - не меня, вздрогнула. Я схватил ее за руку.
      - Школа. Жди меня там, - прошептала Анна, высвобождаясь.
      - Но почему? Почему ты уходишь? - спросил я, отпуская ее.
      - Саламина, - сказала Анна. И исчезла.
      Когда Саламина приблизилась ко мне, я, ни слова не говоря, прошел мимо по той дороге, по которой пришел, Саламина двинулась за мной следом. Я стал растягивать шаг, она шла по пятам. Я побежал, она тоже побежала! Черт возьми, я оторвусь от нее! Я понесся, как спринтер. Некоторое время Саламина держалась вблизи, но потом немного отстала. Я пробежал двести ярдов, добежал до бочек с жиром и спрятался за ними. Через каких-нибудь пять секунд появилась Саламина. Тяжело дыша, направилась к бочкам. Когда она завернула за бочки с одного конца, я выбежал из укрытия с другого. Саламина увидела меня, бросилась вдогонку. Я свернул круто вправо, побежал прочь от берега, заскочил за какой-то дом. Саламина обежала его с другой стороны и едва не настигла меня. Неподалеку находился большой, разваливающийся складской сарай. Я направился к нему. Обежал вокруг него, круто повернул назад и на половине пути встретился с Саламиной! Она перехитрила меня.
      Тогда, оставив поселок, я устремился в сторону холмов, Саламина продолжала преследовать меня.
      По мокрым травянистым склонам трудно бежать в темноте, но я, оступаясь, продолжал двигаться вперед, наверх. Перевалив через гребень, пробежал немного вниз, свернул резко влево и, пробежав в темпе спринтера сто ярдов, бросился плашмя на землю за могильной насыпью на кладбище, которое было на вершине холма. Боже мой, я задыхался.
      Прошла минута. Затем на фоне звездного неба ясно вырезалась темная фигура Саламины. Она достигла вершины холма, остановилась и огляделась. Позади нее в темной долине мерцали редкие огоньки поселка. Впереди в полной темноте расстилалась "ничейная" земля: болота, сланцы, русла потоков, усыпанные валунами. Саламина остановилась передохнуть, затем прошла мимо меня и скрылась в темноте.
      Через некоторое время я наконец осмелился выйти из своего укрытия. Беззвучно, низко пригибаясь, боясь быть обнаруженным на фоне неба, я стал спускаться по противоположной стороне холма. Наконец-то я на свободе!
      До школы можно было добраться, минуя поселок, так как она стояла выше поселка, у самой горы, нависавшей над ней. Место было темное и пустынное. Школа занимала лишь третью часть здания. В главной, центральной части помещалась церковь, а на другом конце здания - покойницкая. Всему этому хорошо бы подошла вывеска: "От колыбели до могилы".
      Анна была здесь.
      После усиленного упражнения в беге я приближался к школе не спеша. Направление, по которому я шел, так ясно говорило об успехе обходного маневра, что Анна, по-видимому, совсем освободилась от страхов, недавно терзавших ее. Она снова смеялась, как и прежде. Мы с легким сердцем, но все же шепотом приступили к объяснениям, которые я давно собирался высказать, выражая друг другу сочувствие и обмениваясь поздравлениями. Трудности объяснения на ее языке - ох, уж этот мой эскимосский жаргон! - не уменьшали трогательности и очарования высказываемого. Это была радостная встреча... Тсс!
      Мы стояли, затаив дыхание. Кромешная тьма. Полная тишина. Затем мы ясно услыхали звук, подобный шороху мыши в тихой комнате, хруст мелкого сланца под ногами, звук осторожных шагов. Хруст прекратился. С быстротой мысли, беззвучно Анна повернула ручку школьной двери. Повернула ее, толкнула дверь и вошла. Я следовал за ней по пятам. Мы закрыли дверь, раздался скрип. Теперь, спрятавшись в передней, мы стояли и прислушивались, затаив дыхание.
      Ясно послышались приближающиеся шаги, затихли у двери, потом удалились. Через минуту нам показалось, будто снаружи ходит на цыпочках уже не одна пара ног. Затем мы услышали шепот. В западне - но еще не пойманы.
      Позади была другая дверь. Анна открыла ее. Беззвучно я вошел следом за ней внутрь и притворил дверь. Заперся на ключ, торчавший в двери. Это произвело шум.
      Теперь по почти нескрываемому шарканью ног и голосам, доходившим до нас сквозь две двери, нам стало ясно, что снаружи ходят не двое: их там гораздо больше. Шум усиливался. До нашего сознания наконец дошло: перед школой собирается толпа.
      Мы стояли в тесном коридорчике. Здесь было не светлее, чем в кромешной тьме передней, из которой мы пришли. Наши ноги упирались в лестницу. Одновременно нам обоим пришла одна и та же мысль: мы начали подниматься по лестнице. В потолке был люк. Мы открыли его, пролезли через него, опустили за собой и оказались на темном большом, не перегороженном чердаке. Во фронтоне над школой находилась дверь, а по бокам ее - два маленьких окна; на противоположной стене имелось лишь небольшое, грубо прорубленное под самой крышей отверстие. Через него виднелось звездное небо, но сюда, внутрь, свет не проникал.
      Теперь уже не приходилось сомневаться, что вокруг здания толпится половина всего населения поселка. Стая загнала нас в угол. Хотя, видит бог, свидание было исключительно нашим делом и притом абсолютно невинным, мы своим необдуманным бегством в святилище не только возвестили всем о нашем романе, но еще и нарушили обычаи, если не закон. Мы были уличены по всем пунктам. Снаружи не стали немедленно штурмовать нашу крепость. Этот факт сам по себе подчеркивал, что мы дурно повели себя, проникнув в здание: штурмующие ждали разрешения, чтобы войти.
      Самуэль, помощник пастора, уже лег, когда пришли за ним. Он вскочил, натянул штаны на свои длинные, шерстяные кальсоны, обул камики, надел свитер и выбежал из дому. Не часто помощнику пастора в Гренландии, да и вообще духовным лицам в наше время представляются такие возможности. Распоряжаться? Самуэль обожал это. Толпа расступилась. Самуэль прошел сквозь нее решительным шагом, открыл наружную дверь, вошел. В передней, конечно, пусто. Всем это было известно. Помощник пастора попробовал вторую дверь, которая - мы хорошо знали - была заперта. Тогда он загремел:
      - Эй вы, откройте! Спускайтесь оттуда, выходите!
      Но с чердака не раздалось ни звука. Можете мне поверить? Я в это время думал.
      Дверь во фронтоне находилась над классной комнатой на высоте десяти футов от края площадки, на которой стояла толпа. Выход наружу был только по лестнице через дверь, которой мы воспользовались, забравшись на чердак. Карабкаясь через ящики, груды сетей и веревок - ими был завален чердак, - я пробрался к отверстию в другом фронтоне, над покойницкой. Бесполезно и думать выбраться через него. Отверстие это сделано для того, чтобы можно было только просунуть руку, в случае если потребуется привязать новую веревку к висевшему снаружи колоколу. Колокол!
      Уловка, так же как и способность укрываться от опасности - лучшие средства приспособления к окружающей среде. Самка-куропатка, спрятав своих птенцов, выходит из укрытия, чтобы увести преследователя в сторону. Об уловке не следует забывать, когда борешься за спасение. Моим птенцом, скажем, была Анна: спасти ее и себя!
      В куче веревок, валявшихся на темном чердаке, нетрудно было найти кусок толстого шпагата, достаточно длинного, чтобы протянуть его от одного фронтона до другого. На это, конечно, понадобилось время. Самуэль внизу бесновался. Ладно, пусть!
      Взяв конец шпагата, я взобрался на фронтон над покойницкой, просунул руку сквозь отверстие и очень осторожно, чтобы не звякнул колокол, надел петлю на его рычаг, затянул ее. Затем я спустился, стараясь, чтобы веревка не натянулась, и чрезвычайно осторожно пошел к другому концу чердака, разматывая шпагат на полу. Беснуйся, Самуэль, беснуйся: у нас все готово.
      Даже в такие критические минуты грозящей опасности все же сохраняешь ощущение драматизма положения; великолепно осознаешь необходимость поступать именно так, как ты должен поступить. В моем понимании это представление должно было начаться подобно бетховенской Пятой симфонии: никакого постепенного вхождения в тему. В соответствии с этим я взял другой конец веревки в обе руки и, прыгнув вперед, дернул ее. Начался адский шум. "Бум, дзинь, дзинь, бум!" Я продолжал звонить.
      Как только начался звон, толпа ринулась к покойницкой. И как бы втянутая в образовавшуюся пустоту, распахнулась наружу дверь нашего фронтона.
      - Ну-ка, Анна, скорей!
      Анна выползла на животе ногами вперед, повисла, спрыгнула.
      "Бум, дзинь, дзинь, бум!" - звонил колокол. Теперь моя очередь. Я бросил веревку, выкарабкался, повис на руках, отпустил их.
      - Анна, - шепнул я, очутившись в объятиях.
      - Да? - сказала Саламина.
      Вот как бывает в жизни.
      Саламина не была неласкова, когда вела меня домой, крепко держа за руку. Она не была неласкова и дома. Строга, невесела, но нельзя сказать, что неласкова. Невозможно побоями заставить собаку любить свой дом. Моя постель была уже постлана. Саламина стащила с меня сапоги, подоткнула кругом одеяло.
      - Покойной ночи, Кинте.
      XIV. О ТРОЛЛЕМАНЕ
      Тип этот стал надоедать мне. Конечно, он был замечательным парнем: умел показывать карточные фокусы, умел извлекать китов из океана, как извлекают кроликов из шляпы; умел делать множество разных вещей, причем казалось, что он не делает ничего; и ничего не делать с сумасшедшей энергией. По существу он делал все напоказ: в его понимании быть начальником торгового пункта значило походить на начальника. Ух, с каким жаром он приветствовал утро - позднее!