Хлипкая неустойчивая палатка из мучных мешков поставлена ее владельцами с невероятным равнодушием к тому, что под ней окажется. Место было довольно ровное, но так как сухая возвышенность, на которой мы разбили палатку, оказалась по существу скоплением ледниковых валунов, то камни были разбросаны не только по поверхности земли. Под верхним рыхлым влажным слоем почвы всего на глубине нескольких дюймов тоже лежали камни всевозможных размеров.
      Расчистка и выравнивание места, произведенные мной для нашего с Анной удобства, мало что значили сейчас при размещении в этом тесном пространстве шести человек.
      Полночи я мучился в бреду. Мне представлялось, будто бы я существо гигантских размеров с острой чувствительностью, возлежащее головой и плечами на Скалистых горах, а спиной на Сьерра-Неваде. Икры мои опирались на Береговой хребет, а ступни - шел дождь - были в Тихом океане.
      Не удивительно, что подсознательно, устраиваясь поудобнее, как это делается во сне, я ухитрился забраться на перину к Анне и что сонная Анна, стремясь лечь посвободнее, спихнула Иохана под капель, стекавшую с края палатки, и что утомленный Иохан продолжал спать как ни в чем не бывало. Не удивительно и то, что спавшие по другую сторону от меня Мартин, Петер и Нильс притиснулись ко мне, чтобы согреться. Боже мой! Мы должны были сгрудиться. Вы думаете, эти ребята привезли хоть что-нибудь, на чем спать или чем укрываться? Почти ничего. Детскую перинку для Анны и мешки для себя. Поэтому широкая, к счастью, шкура ламы, взятая мной для себя, стала одеялом для всех. Рыбаки очень устали, и не мудрено. Вши - оказалось, немного вшей у них есть - делали все, что могли, чтоб разбудить своих хозяев. Но тщетно. Храп спящих доказывал это, и еще как! Я не подозревал, что люди могут так храпеть во сне и оставаться в живых.
      Что за ночь, полная звуков! Дождь, ветер. Хлопали полотнища палатки, шумели набегающие на берег волны. Периодически раздавались громовые удары раскалывающихся айсбергов, которые буря сгоняла в кучу на мелкие места. Царапанье почти до исступления чесавшихся людей. Они храпели, как в агонии. Храп начинался с высокого носового звука, снижался до горлового, усиливался, вызывал удушье, удушье разражалось приступом кашля. Все это происходило в темноте, в переполненной палатке и во мраке казалось еще ужаснее.
      Мы с Анной лежали рядом, бок о бок, и не спали. Как дети в сказке, заблудившиеся в бурю в заколдованном лесу, мы прижались как можно теснее, обхватив друг друга руками. В конце концов я, должно быть, уснул.
      На следующий день я спросил Анну:
      - Неужели все гренландцы так отвратительно храпят по ночам?
      - Может быть. Да ведь вы тоже спали, - ответила она.
      Пять мужчин, одна женщина, сорок рыб. Рыбы должно хватить на два дня. Через два дня мы будем уже на обратном пути, зачем трудиться и ловить еще? Так, по-видимому, рассуждали гренландцы. Несомненно, они так настроились. И вот, хотя все предприятие было затеяно, чтобы наловить рыбы на зиму, рыбаки стали поедать улов. Они бродили по острову, собирали ягоды и спали. Я занимался рисованием, ел рыбу и ягоды, спал. В палатке было сыро, ноги мерзли. Отправляясь на рыбную ловлю, я взял с собой примус, уступив в последнюю минуту требованию компании, желавшей этого удобства, но я разрушил их намерения, захватив очень мало керосина. Мне хотелось прожить эти дни на гренландский лад. И мы, как истые гренландцы, обобществили наше телесное тепло, держась поближе друг к другу.
      Все мужчины были в высшей степени внимательны к Анне, но вечером, когда мы сидели в палатке, она усаживалась между двумя лучшими местами. Эти почетные места предоставлялись Иохану и мне. А если случалось, что свободное место было только с одной стороны от Анны и его занимал Иохан, то он неизменно уступал мне место за небольшое вознаграждение в виде сигарет. Не такой был человек Иохан, чтобы упустить хоть малейшую возможность извлечь выгоду. Когда Иохан предложил мне жену в обмен на мою трубку, то этим только показал, как мало сделало христианство для изменения старинных воззрений людей его племени. Ему нравилась моя трубка.
      - За эту трубку, - сказал он, - вы можете взять с собой Анну в горы и жить с ней сколько вам захочется.
      Можно сказать, довольно выгодное предложение, но я отклонил его, ссылаясь на особую привязанность к трубке. И он меня вполне понял.
      Как чудесно, ритмично и гармонично пели эти люди! Как хорошо думается о драгоценностях, скрытых в темных океанских пещерах, о невиданных цветах, о фиалках у мшистых камней под аккомпанемент этой ночной музыки в пустыне! Взгляни, о боже, на северный мир, присмотрись внимательно. Пусть твое небесное око привыкнет к этой кромешной тьме, к ветру и дождю. Кромешная тьма? Нет, взгляни еще раз туда, где находится Гренландия. Видишь, вон бесконечная, извивающаяся, дрожащая светлая нить? Прибой? Он отмечает линию берега. За этой линией, за ее петлями и изгибами действительно тьма: это суша. Живут ли тут люди? Есть ли тут вообще жизнь? Посмотри еще раз внимательно - вон там, в темноте, что-то похожее на большой полуостров, вглядись! Мы, люди, испытывая свою веру, всматривались в даль, напрягая зрение, чтоб видеть бога. Мы всматривались в беззвездное небо, стараясь найти хоть какой-нибудь проблеск надежды, одну звезду. Смотри и ты! А, нашел? Да, он слаб этот свет сальной свечи в палатке. Ночь бурная. Свеча оплывает на ветру. Какие звуки! Ветер, рев прибоя на тысячемильном берегу. Это твой громкий глас, боже. Приклони ухо свое, как мы иногда приклоняем свое, чтобы услышать твой спокойный тихий голос. Наклонись к палатке и прислушайся. Слышишь? Песня! Она прекрасна. Слова непривычны для твоего воспитанного европейского слуха; мелодию ты знаешь. Ты любишь ее, господи. В этой пустыне она для тебя слаще, чем хоры соборов святого Петра и святого Павла. Что? Ты плачешь, господи? Понятно. Они действительно ближе к тебе, чем думают?
      Этой ночью палатка завалилась. Что-то, должно быть ветер, проникло под полотнище, приподняло палатку и швырнуло ее в сторону. Мы очутились под дождем. Все продолжали лежать, смеясь над таким веселым происшествием, но я вскочил в бешенстве, чтобы поставить палатку снова. Это заставило встать и остальных мужчин. Не будь меня, они, чтобы не возиться, просто сгрудились бы потеснее и спали бы под дождем.
      Проходили ночи и дни. На четвертый день мы, сложив все, сидели допоздна: должна была прийти моторная лодка. Легли, заснули. Наступило утро. Лодки не было. В этот день лодка не пришла. Небольшое количество кофе, привезенное нами, кончилось. Мы питались рыбой. Лососина съедена. Мужчины принялись ловить около берега треску. Мы питались только вареной рыбой. Шел дождь; палатка, наша одежда и обувь промокли и не высыхали. Ночью было лучше: мы сбивались в кучу и спали.
      Наступила седьмая ночь. Который это был час? Кто знает? Темно, тихо. Мелкий дождь шуршит по палатке, волны лижут берег, храпят спящие мужчины, два сердца стучат. "Тук, тук, тук, тук", - работают сердца; так они бьются в течение многих часов полубодрствования. "Тук, тук, - бьются сердца, тук, тук, та-та, та-та, тата". Анна села.
      - Ш-ш-ш, слушайте!
      Пробиваясь сквозь все звуки до нашего слуха ясно донесся стук мотора: лодка!
      Периодические посещения гренландским доктором отдаленных поселков его округа редко совпадают с моментами наибольшей нужды во враче. Да и как бы это могло случиться? Самое большее, что он в состоянии сделать, это произвести общий осмотр, оставить местной повивальной бабке свежий запас лекарств, пожелать жителям всего хорошего и отправиться дальше. Совершенно неожиданно, очень поздно в эту бурную осень, доктор посетил Игдлорсуит.
      - Хорошо, что вы приехали, - сказали ему жители. - В Умивике пять эскимосов и Кинте. Неисправная лодка стоит в гавани, и они никак не могут вернуться.
      Домой нас доставила докторская лодка.
      Ели мы продукты, щедро присланные доктором: хлеб и мясо. Пили горячий кофе. Когда наконец даже Иохан наелся и напился до отвала, я вынужден был отослать всех (сделав исключение для Иохана и Анны) в моторный отсек, на корму, где они уселись кучкой.
      * * *
      ...Саламина была не из тех, кому какие бы то ни было объяснения кажутся удовлетворительными. Если в такой критический момент, как наше возвращение домой, она и снизошла до выслушивания моих дифирамбов моему собственному поведению, то ее скептическая улыбка при этом вызывала такое смущение, что моя вера в собственное алиби поколебалась.
      - Имака, может быть, - сказала она, когда я, запинаясь, договорил до конца.
      Вот и все. В тот день она встретила меня на берегу и повела домой.
      - На мне кое-что есть, - сказал я. - Они кусаются.
      Их не так много.
      Саламина быстро расправилась с ними.
      - Вот, - сказала она, кончив работу, - вот что получается, когда водишь компанию с такими людьми.
      Вечером, уложив ребенка спать, подоткнув одеяло на постланной мне на полу постели, она, погасив свет, подошла ко мне и опустилась рядом со мной на колени.
      - Что... - начал я.
      Но Саламина прервала вопрос, закрыв мне рот холодным мокрым полотенцем. Она вытерла мне полотенцем рот, наклонилась и поцеловала меня: спокойной ночи!
      X. БЕЛУХА
      Сентябрь, конец сентября. Холодно. Северное небо светится под тяжелым пологом низких, черных туч. Северный ветер проникает сквозь одежду, пронизывает тело, добирается до костей.
      Рядом со мной, ошеломленный моим бешеным темпом, стоит, дрожа, засунув руки в карманы, тугодум, сын Тукаджака. Ну-ка, наступи на нее, Лукас! Оторви-ка эту доску. О бесценный Тукаджак, ляпай сюда краску. Что? Холодно? Доковыляй до дому и надень варежки. Но поторапливайся, работа не ждет. Мы сегодня все кончим. Я подгоняю и навешиваю две двери в кладовой, вставляю раму в подвале, проконопачиваю щели и зашиваю окно наглухо досками. Давай сюда все портящиеся продукты. Укладывай вот это и это в солому. Так! Теперь беремся за двор. Счистить лопатой лед с досок. Уложить их в штабель, прокладывая между ними бруски. Подмести стружки. Ух, как их носит! Вихри, поднятые северным ветром. Готово! Шесть часов, тридцатое сентября. Пусть теперь приходит зима.
      Многим, наблюдавшим весь день нашу работу, пришло в голову, что подготовка дома к зиме здравая мысль и что сами они как-нибудь тоже этим займутся. Как-нибудь? Вечно будет лежать цветущий дерн на лугах, не нарезанный на зиму, а стены домов будут разваливаться. Наконец пришпоренные необходимостью, каждый год слишком поздно, полузамерзшие жители поселка отдирают от мерзлой земли несколько комьев, чтобы заткнуть ими дыры под застрехой, через которые свищет ветер, и на этот год тем ограничиться.
      И все же в поселке достаточно беспорядочной возни, чтобы дополнить визгом пил, стуком молотков и видимостью работы осеннее зрелище надвигающейся перемены. Люди действительно работают. Некоторые из них восполняют недостаток заботы о своих домах проверкой и починкой снастей, которые потребуются в ближайшее время. Внизу на ровной прибрежной полоске расстилают и чинят сети, большие сети из бечевки с восьмидюймовыми ячеями. Видимо, октябрь обещает какой-то невероятный улов.
      Странно, как мало наше воображение бывает занято миром под поверхностью моря; странно, что воображение парит и никогда не плавает. Мысленно мы охотно погружаемся в стихию, в нижних слоях которой не живут млекопитающие, а в верхних вообще невозможна никакая жизнь, но редко даже в мечтах представляем себе, что находимся в подводном мире, где обитают наши родичи. И в то время как поэты восторженно воспевают пернатых низших позвоночных и украшают ангелов крыльями, близкие наши родственники по плоти и крови, как, например, Delphinapterus leucas, такой милый, гладкий и приятный (если судить по его глупой морде) огромный родственник, какого только можно иметь, рождается, к чему-то стремится и, проплавав всю жизнь, умирает. И никому до него нет дела.
      Но если б мы мысленно последовали за ним в водную стихию, составляющую его мир; мысленно посмотрели бы из глубины вверх и увидели бы сквозь меняющуюся прозрачную толщу синее небо, солнце, луну, северное сияние, день и ночь, звезды; если б вознеслись мысленно на поверхность сквозь перевернутую пустыню льдов - опрокинутых айсбергов, этих сталактитами свисающих с неба гор, вышиной в восемь раз больше наших; если б прорвались, вспенивая воду, на ослепительный дневной свет и на мгновение почувствовали бы горячие лучи солнца, вдохнули бы воздух; если б мы могли постигнуть всю гамму этих переживаний и в мыслях охватить один день того, что составляет жизнь неразумного кита, то эта жизнь могла бы, пожалуй, оказаться не под силу нашему разуму. Не удивительно, что у китов тупой вид.
      Может быть, мозг кита съежился, а тело его увеличилось, чтобы он был в состоянии ежедневно выдерживать такое зрелище, подобно тому, как сокращается зрачок, когда мы смотрим на свет? В опасных условиях подводного существования киты должны иметь чудовищные размеры. Представьте себе, как осенью затуманиваются арктические глубины, когда над ними образуется лед, внезапное наступление гробовой тишины, угрозу, которую лед несет для всех плавающих существ, дышащих нашим воздухом. Тюлени устраивают себе отдушины и держат их чистыми ото льда. Киты этого делать не могут. Для них толстый лед означает смерть. Иногда эти чудовища в отчаянии скопляются в широком чистом разводье во льду и упорно держатся там, выставив головы, чтобы дышать, несмотря на то, что их убивают. Это говорит о безвыходном положении китов.
      Миграция на юг Delphinapterus leucas, белухи, происходит так регулярно и по такому неизменному пути, что не приходится удивляться тому, что с белухой происходит. Жира у нее много, и он вкусный, мясо хорошее, шкура сочная. Человек знает повадки белухи, помогай ей бог! Жители Игдлорсуита поставили сети 2 октября. Уже 3 октября раздались крики: "Катакак! Киты появились!" Одного поймали. Из домов высыпают все жители. Они бегут вдоль берега к месту, где в трех-четырех десятках футов от уреза воды над чем-то трудятся несколько человек в лодке. Утро мрачное, серое; пронизывающий холод. Холодно даже смотреть на работу людей, не говоря уже о том, чтобы погрузить руки в ледяную воду, как делают они. Медленно, сажень за саженью, вытаскивается тяжелая сеть из воды, передается дальше. Люди напряглись, тянут. Под их тяжестью борт опустился, и невысокие волны захлестывают лодку. Появляются белые плавники; вокруг хвоста обвязывают канат, закрепляют его. Кита освобождают от сети и опускают ее в воду. Передышка, чтобы растереть закоченевшие пальцы. Теперь за весла. Они гребут вдоль берега до места против дома Троллемана, и здесь лодка врезается носом в берег. Толпа хватается за лодку, вытаскивает ее на сушу. Затем все мужчины, женщины, дети, - ухватившись за канат, привязанный к киту, тянут его на берег, но... р-раз! Канат лопнул, и все повалились на землю. Взрыв хохота, но кит уже на берегу.
      Из дома выходит только что вставший с постели Троллеман. Укутанный в меха, он важно шагает с гордым видом.
      - Ну, ну! - кричит он. - Что тут такое? Что тут такое? Видите, как я работаю, мистер Кент?
      - Как вы работаете? - говорю я изумленно, так как самый малый из ребят, видимо, имеет большее отношение к киту, чем Троллеман.
      - Конечно, мистер Кент. Моя сеть - мой кит.
      - Ах так, понимаю! Это ваша артель.
      Троллеман остановился, все это время он важно шагал с гордым видом распорядителя.
      - Артель? - восклицает он с возмущенным удивлением. - Никакой артели нет. Я ловлю китов. Я всегда ловлю их. Нет, мистер Кент, никакой артели.
      - Понимаете, мистер Кент, - продолжает он конфиденциальным тоном, если у вас артель, то вы с ней делитесь. Это не годится. Нет, нет. Я работаю сам. Ну, конечно, - произносит он несколько неодобрительно, - я позволяю помогать мне. Им это нравится. Нет, мистер Кент, нет, нет, нет, нет; никакой артели.
      Тем временем кита искусно разделали: жир и мясо отнесли и сложили у хозяина в сарае, а шкуру, она называется матак, съели с такой скоростью, на какую способны полсотни челюстей. Хотя зрелище напоминало бойню и все до единого основательно измазались в крови, но я должен сразу же оговориться, что шкура белухи, сырая или приготовленная, - один из самых вкусных деликатесов на свете.
      Но как описать матак? Жесткий? Сырая шкура идет на бичи и ремни, она почти так же жестка, как сыромятная кожа, упруга, как резиновая лента. Чтобы узнать, какое ощущение вызывает еда матака, пожуйте резину или представьте себе, что жуете ее. На вкус матак сладковат, напоминает арбуз. Конечно, это сравнение несколько неточно, но скажем так: сладковатый неопределенный вкус. Приготовленный матак совсем иной. В супе, нарезанный маленькими кубиками, он несколько напоминает зеленую черепаху. Нарезанный полосками величиной с мизинец и изжаренный, он красиво сворачивается в спираль и приобретает твердость довольно жесткого жареного двустворчатого моллюска, но вкус другой, хотя не менее изысканный. Тушеный с жирной подливой, просто вареный или, лучше, вареный с гарниром из риса в остром соусе, матак молодого кита настолько нежен, что его не нужно резать ножом, и настолько вкусен, что может навеки прославить французского повара. Но понимающие люди говорят, что лучше всего есть матак холодным, вынимая его из ледяной воды; захватывать зубами, отрезать кусок ножом снизу вверх, к носу, и глотать, почти не жуя. Именно этот великолепный способ и применялся, пока Троллеман не прекратил пиршество, унеся оставшиеся большие квадраты шкуры.
      Когда убрали все, что интересует человека, подпустили свору собак, которую до той поры все время держали в отдалении при помощи бича. Собаки ринулись, послышалось рычание сотни глоток. Псы кишели в два ряда, они рылись в кишках, купались в лужах крови. С белухой было покончено.
      Мою сеть - я, конечно, намеревался поставить сеть, добыть матак, жир, мясо для людей и собак, разбогатеть (широкие у меня были планы) - еще не сплели. Сезон лова наступил раньше, чем я понял, какое это имеет значение в жизни местного населения, и сообразил, что тоже могу ловить китов. Но я не собирался, как Троллеман, заняться этим делом в одиночку. Китоловный промысел представляешь себе как коллективную спортивную игру. Именно поэтому мне хотелось заняться этим делом. Как и полагается изучающему род человеческий, я прежде всего - ловец людей. Итак, начнем рассказ с людей, с артели, которую я заполучил.
      Посторонний человек, попадающий в общество, занятое разными делами, не может рассчитывать на то, что в его распоряжении окажутся лучшие работники. Поэтому я удивился и обрадовался, найдя в Игдлорсуите именно в тот момент, когда мне были нужны люди и когда я меньше всего мог надеяться их найти, такого на редкость выдающегося человека, как мой ближайший сосед Абрахам Абрахамсен. Это порядочный, честный и прилежный человек, хороший охотник, вообще человек, шедший своей дорогой и не совавшийся в чужие дела. Я с первого взгляда почувствовал к нему доверие и сделал затеянное предприятие нашим общим. А кого он подберет в артель и будет ли, кроме него, еще один работник или два, сколько он будет им платить из своей половины доходов все это его личное дело. Я брал на себя расходы по приобретению сети и прочего оборудования. Все совсем просто, как мне казалось.
      Тем не менее я немного обеспокоился, узнав, что подобранная Абрахамом артель состоит не из одного и не из двух, а из трех человек, и все они люди такого рода, что в совокупности, при сложении их отрицательных величин индивидуальная ценность каждого не повышается, а понижается. Сын моего доверенного, Лукас, мог бы неплохо проявить себя в хорошей компании, такой, как он и Абрахам. Но что значило их не слишком горячее желание работать предположим, что оно у них было, - против природной, врожденной, выпестованной и взлелеянной профессиональной лени Йорна и Йоаса, против инертности слабоумного от рождения в одном случае и бездельника по натуре в другом. Держу пари, что не Абрахам выбрал Йорна и Йоаса, а они выбрали его. Они почуяли уютное местечко и расположились поспать на нем.
      Предложение артели поставить сети в Ингии, в пяти милях от поселка, предложение, очень понравившееся мне вначале как проявление большой энергии, было попросту - поскольку дело касалось этой милой пары - хитрым планом разбить лагерь там, где никто не сможет помешать им отдыхать. Но даже такая заинтересованность не могла служить им опорой против угрозы гнева Исаака. Кто же такой Исаак?
      Семья Исаака Зееба находилась в родственных связях с многочисленным и могущественным игдлорсуитским родом Нильсенов. Сам Исаак (хотя из-за преклонного возраста он уже удалился от активной деятельности) пользовался репутацией смельчака, тем более замечательной, что был он крохотного роста, человека мудрого, высоких личных качеств. Это подтверждалось деловитостью его сыновей, их уважением к нему.
      Его взрослых сыновей звали Абрахам, Иохан и Мартин. Старший, Абрахам, всеми уважаемый, умевший хорошо работать, честный, был старшиной поселка. Зеебы, действуя сообща под руководством Исаака, в течение многих лет пользовались северо-восточной оконечностью острова Убекент, называемой Ингия, как базой для лова китов. Они соорудили два грубо сложенных из дерна домика и жили в них в сезон лова.
      Это была дальновидная забота о своих нуждах. Удаленность Ингии от Игдлорсуита и невозможность проехать туда сушей иначе, как в момент низшей точки отлива, сделали Зеебов исключительными обладателями одной из стратегических позиций для перехватывания белух. По этим же причинам они чувствовали себя собственниками всего северного берега, что привело к столкновению с ними нашей китоловной артели. Короче, Исаак запретил нам лов в Ингии. Во всяком случае, я сделал такой вывод из рассказа разношерстной артели, столпившейся в моем доме, явно смущенной и, как мне показалось, немного напуганной.
      - Почему же мы не можем? - спросил я. - Как он смеет нам запрещать?
      - Он говорит, - стал объяснять Абрахам, - что вы, как американец, не имеете права заниматься промыслом в Гренландии.
      "Исаак Зееб прав", - подумал я.
      Было совершенно ясно, что возражение это чисто академического характера. Оно не направлено против угрозы истребления белух моими сетями и выдвинуто не против меня лично, а против нас, как рыбаков, вторгающихся в Ингию. Просто старый Исаак хочет оставить за собой весь северный берег. Вся его аргументация подмочена, а сам он - эгоистичный старый черт, защищающий собственные исключительные права с хитростью заправского юрисконсульта акционерного общества. Похоже было, что мы получили шах и мат в один ход.
      - Абрахам, - сказал я, - если б сеть была ваша, если б она принадлежала вам, вы бы поставили ее в Ингии?
      - Да, - ответил Абрахам.
      - Сеть ваша, - сказал я. - Вам нужно только выплачивать мне за нее взносы по полулова.
      Все смотрели на Абрахама, стоявшего в раздумье.
      - Нет, - сказал он, - я в Игдлорсуите новый человек и не хочу затевать ссоры.
      Раньше у меня не было намерения отправиться в Ингию, но теперь ничто уже не могло меня остановить.
      - Давайте поедем, - сказал я. - Сеть ваша. Я отвечаю за то, что мы делаем.
      Возбудив таким образом подобие боевого духа в моей полудохлой артели, я отправил их собирать принадлежности для лова.
      Итак, совершенно взбешенный, я распрощался со здравым смыслом. Час спустя мы сели в лодку. В эту грязную дырявую старую лохань, на которой мы отправились 19 октября, было погружено такое превосходное, ни разу не испробованное спортивное оборудование, какому было подстать служить украшением витрины магазина. О палатка, девственной белизны! О блестящие кастрюли, о золотой примус! Какой профанации подвергнется все это добро! А продовольствие: кофе, сахар, сухари, пеммикан в банках, рис! Я буду кормить как следует своих боевых парней! Отчаливай!
      Грести в гренландской лодке - нелегкое дело. Гибрид от плоскодонки и умиака домашнего производства, построенный людьми, среди которых не было ни матросов, ни плотников, неустойчивый, неуклюжий, наполненный водой. Уключины для весел: в одном гнезде ржавая шпилька, там кусок веревки, а там старая погнутая уключина, хлюпающая в безмерной дырке. Весла? Молоденькие сосенки с привязанными к ним плицами от колес парохода "Миссисипи". Не забава и не работа. Грести сильно невозможно, я пробовал.
      - Навались, ребята, навались! - крикнул я и опрокинулся на спину: моя сосенка переломилась. Мы расхохотались и кое-как связали ее. Вид у этого весла, да и у всех прочих был как у старых штанов, которые иногда встречаются: сплошные заплаты, а штанов не видно.
      Начало зимы. Стояла приятная погода, не холодная для того, кто работает, но пробирающая до костей праздного наблюдателя. У нас было три весла; мы мерзли по очереди. Наконец после двух с половиной часов беспорядочной гребли мы обогнули мыс Ингию и вышли из тени на свет предзакатного солнца. Здесь, сразу за скалистым мысом, стояла крепость Зеебов. Мы увидели их умиак, вытащенный далеко на берег, два дерновых дома и дым домашних очагов (не для нас), выходящий из двух труб. Продолжая грести, мы не поздоровались с женщинами и детьми, вышедшими поглядеть на нас. Не поздоровались и они с нами.
      Больше часа шли вдоль северного берега - растянувшейся на много миль полосы песка или гальки. Мы прошли, продолжая грести, мимо трех сетей Зеебов. Наконец недалеко от того места, где песчаная полоса заканчивалась мысом, промерили глубину (оказалось ровно четыре морских сажени) и пристали к берегу. Тем временем поднялся сильный северный ветер, на нас стали накатываться все волны Баффинова залива; мы здорово промокли в прибое.
      В этот день артель работала по-настоящему: холод заставил нас. Мы разостлали сеть на песке, прикрепили по всей длине снасти, пять поплавков, сделанных из тюленьей шкуры, а в углу большой поплавок из целой тюленьей шкуры. Подыскали два тяжелых камня для якорей и обвязали их проволокой. Для грузил отобрали камни величиной с кулак, приделали к ним петли и прикрепили их к сети. Готово? Ставить сеть!
      Ветер и прибой все усиливались; было время прилива. Несмотря на все старания, мы не могли во время погрузки удерживать лодку носом в сторону моря, а когда нагрузили, не могли спустить ее на воду. За полчаса мы все запутали. Наконец, сняв все, что привязали, втащили по одному в воду камни, служившие якорями, уложили их и снабдили поплавками. Затем, по мере того как ставили сеть, привязали грузила, все-таки закончив работу, и притом хорошо. После этого вытащили нашу неуклюжую лодку далеко на берег к гравийному холмику за береговой песчаной полосой, поставили ее на кучу камней, привязали и, взвалив себе на спину вещи, отправились разбивать лагерь. Я не знаю, как бы мы потащили все наше имущество, если б из "вражеской" цитадели Ингии не пришли, очень кстати для нас, два юноши. Один из них, Йозеф, от избытка сил и чтобы показать нам, на что он способен, взял груз, посильный лишь взрослому мужчине, и потащил его. Если б нас не вел Йорн, который, не взяв почти ничего, убежал вперед так далеко, что совершенно не слышал нас, мы бы не прошли весь путь до Ингии без остановки. "Йорн знает удобное место для лагеря, - думал я, - и ведет туда". Он действительно знал такое место: уютный, крепко сбитый с запасом топлива домик, который сдавался путешественникам за две кроны в день. Во всяком случае, Йорн стоял около дома, поджидая нас. Я же отказался дать разрешение поселиться в нем, чем глубоко разочаровал артель.
      Все приключение начинало терять военный блеск. Мы не только собирались расположиться прямо у ворот врага, но и сам враг, казалось, не расположен был сражаться. Вы только послушайте: на полдороге к Ингии, когда тяжесть наших нескладных грузов становилась уже невыносимой, полуослепшими от снега и песка глазами мы увидели приближающихся к нам пять человек, пять Зеебов. "Сейчас начнется", - подумал я. Они приблизились, а я, свирепо уставившись перед собой, прошел мимо, не сказав ни слова и не взглянув на них. Что же сделали эти люди? Они повернули назад, нагнали меня, любезно поздоровались и настояли на том, чтобы взять мою ношу. Я был совершенно сбит с толку создавшимся положением. Опасаясь, что Зеебы окончательно испортят дело тем, что пригласят нас жить с ними, я заставил всех заняться установкой палатки, что и было сделано при помощи клана Зеебов, быстро и отвратительно.
      Абрахам Зееб - приземистый, широкоплечий, широкогрудый человек, темнолицый с черными бровями, густой гривой; черты лица у него тяжелые, губы игдлорсуитских Нильсенов, как у Бурбонов. Внешность суровая. Он вошел, завязал входной полог палатки, повернулся к нам и приветливо улыбнулся. Суровая внешность? Лицо его просто сияло приветливым дружелюбием. Абрахам сел и разделил с нами то, что мы могли предложить гостю, - сухари, намазанные маслом, кофе. Еда показалась ему, как и нам всем, вкусной. Из вежливости он посидел с нами немного, потом ушел. Час спустя вернулся и принес в подарок солидный кусок матака.
      С этого момента между соперничающими артелями установилась самая тесная дружба. Полог все время поднимался, чтобы пропустить бурный поток посетителей, наших друзей. Сколько бы ни горел наш маленький примус, в палатке все время было холодно. Наконец, согревшись изнутри и насытившись пеммиканом и рагу из матака с рисом, мы соединили в одно целое все наши постели и растянулись, чтобы поспать.
      Ночь была холодная, бурная. Полотнища палатки бешено хлопали под аккомпанемент непрестанного грохота моря. Тяжелые волны бились о северный берег по всей его длине. Мы расположились так, что я лежал между Абрахамом (не Зеебом) с одной стороны и Йорном - с другой, а Лукас и грустный Йоас с флангов. Абрахам захватил с собой нечто вроде большой подушки размером два фута на четыре, Лукас настоящий спальный мешок из собачьей шкуры. У меня был недошитый мешок из оленьей шкуры, шкура ламы, дополнявшая то, чего не хватало у мешка, и шерстяное пончо для подстилки. У остальных двоих не было ничего. Я дал им пончо. Они завернулись в него, обняв друг друга. Шкурой ламы я накрыл себя и Абрахама. Так мы и проводили ночи в Ингии.
      Я говорил о ночных звуках: ветер, хлопанье полотнищ, шум моря.