На следующий день они посетили летнее стойбище. Задолго до того, как стали видны палатки, путешественники могли различить множество резко выделявшихся на фоне неба фигурок, которые быстро бежали по гребням холмов, торопясь встретить лодку. Фигурки добрались до мыса и остановились в ожидании. Затем, когда лодка приблизилась, они бегом спустились с холма и последовали за лодкой, карабкаясь по каменистому берегу, радостно приветствуя ее.
      Стойбище состояло из трех или четырех палаток и двух дерновых домиков. Оно напоминало, насколько это возможно вообще для остатков прошлого на западном берегу Гренландии, о временах, предшествовавших приходу христианства. Палатки из шкур, две большие "женские лодки", вытащенные на берег и перевернутые вверх дном, чтобы можно было спать под ними. Местность такая же, как и везде: низкие безлесные волнистые холмы, карликовый кустарник и трава, скудная почва, всюду выходящие на поверхность каменные уступы. Унылый, однообразный и величественный вид.
      Пока люди толпами отправлялись на холмы, чтобы увидеть лодку, пока они стояли на берегу, приветствуя посетителей, одна старая женщина, болевшая уже много дней, тихо ушла из жизни. Одинокая странница.
      Тем временем Регина села в лодку, готовясь высадиться на берег. Гребцы подвели лодку к борту моторки, вытерли насухо сиденье и, оказывая всяческие знаки внимания, помогли войти в нее несколько неловкой, стесненной своей одеждой девушке. Троллеман, умытый, чисто одетый, гордо стоял рядом с ней. Они достигли берега. Гребцы вошли в воду, вытащили лодку на сушу; Регина и Троллеман перебрались на берег. И пока Регина стояла, окруженная своими соотечественниками, пялящими на нее глаза и хором требующими новостей, веселого начальника торгового пункта повели в дом.
      Троллеман низко нагнулся и почти ползком, на ощупь протиснулся в темный, как могила, проход. Что впереди? Рука его натолкнулась на шероховатую жирную поверхность, должно быть дверь. Не найдя щеколды, Троллеман толкнул дверь: она отлетела, как будто развалившись на куски, и открыла перед ним низкое, слабо освещенное помещение. Это было нечто вроде четырехугольной земляной пещеры с грязным полом, грязными стенами, с крышей из дерна, поддерживаемой прогибающимися жердями. Слабый свет проникал через оконце, затянутое пузырем. Две женщины встали при входе Троллемана, предложили ему сесть на ящик. Половину маленькой комнаты занимали спальные нары. На нарах в беспорядке валялась грязная перина, из-под нее виднелись голова и плечи старой женщины. Желтая кожа туго обтягивала широкие кости лица, глаза были закрыты. Она лежала безжизненно, как мертвая.
      Следом за Троллеманом вошло много народу; помещение заполнилось до отказа. Все стояли, выжидающе глядя на Троллемана. Ему ниспослана большая уверенность в себе; внимание посторонних не смущало, а подбадривало его. Он встал и приблизился к смертному ложу. Откинув одеяло, высвободил из-под него руку, взял эту безжизненную руку в свою. Немного подняв рукав, нащупал пульс. Так Троллеман стоял долго, и в доме не слышно было ни звука, кроме тихого покашливания. Он отпустил руку, и она тяжело упала на перину. Повернувшись к людям, Троллеман торжественно и медленно покачал головой.
      К этому времени все уже вошли в дом; в маленьком помещении теснилась густая толпа. В дверях стоял человек из команды моторной лодки. Троллеман обратился к нему, пользуясь знаками и немногими известными ему эскимосскими словами. Речь его была чудовищна, бессмысленна, но никто не смеялся. Видимо, он хотел послать человека за какой-то коробкой на лодке. Пытаясь описать коробку, он совершенно некстати употребил слово "кивиток". Слово это обозначает человека, охваченного своего рода сверхъестественным безумием. Матрос отправился выполнять поручение, а Троллеман, повернувшись к безжизненному телу, устремил на него долгий пристальный взгляд. Посланец вернулся. Толпа расступилась, давая ему пройти. Троллеман взял у матроса коробку и поставил ее на нары, развязал ремешок, которым она была стянута. Затем повернулся лицом к трупу. Все молча следили за ним. Троллеман медленно поднял руки и протянул их вперед, ладонями вниз. Когда руки оказались над лицом покойницы, Троллеман начал проделывать странные движения. Казалось, он гладит нечто невидимое, исходящее из трупа. Его неподвижные глаза чудовищно выкатились, зрачки превратились в точки на блестящих полушариях. Что если бы женщина сейчас открыла глаза? Смогло бы ее старое сердце выдержать это?
      Медленно, продолжая как бы гладить руками исходящую из женщины эманацию, Троллеман отступил к коробке. Он наклонился и открыл ее; быстро вынул и откупорил бутылку. Приблизившись к женщине, Троллеман поднес откупоренную бутылку к ее носу.
      Прошло несколько секунд. Все затаили дыхание. Затем присутствующие увидели, как затрепетали безжизненные веки, открылись глаза. Женщина слегка повернула голову, оглядела безразличным взглядом стоящих вокруг. Пошевелила морщинистой рукой, натягивая одеяло. Женщина очнулась, она жива!
      Это событие произвело глубокое впечатление на присутствующих. Все они знали, что чудеса совершались и могут совершаться. Нынешнее близкое знакомство гренландцев с бессильными священниками христианской церкви только укрепило воспоминания о языческом прошлом народа, усилило их благоговение перед памятными им сверхъестественными силами древних жрецов. Вот, значит, явился снова тот, кто может воскрешать мертвых, - ангакок, так назвали они Троллемана. Слава его, как круги на тихой поверхности пруда от брошенного камня, распространилась далеко и достигла наконец самых отдаленных поселений на берегах Гренландии.
      Страх охватил сердце Регины при виде жуткой власти того, с кем она была так тесно связана. Девушка вспомнила его повадки, которые раньше казались ей странными и почти смешными. Ее воображение наделяло их теперь устрашающей значительностью. Они казались ей выражением сверхчеловеческой натуры. Регина боялась Троллемана и в то же время гордилась, что в какой-то мере принадлежит ему. Ее маленькая душа пела от восторга перед вниманием, которое привлекала к ней близость к Троллеману. Благоговейный страх перед Троллеманом, боязнь обратиться к нему заставили людей толпиться вокруг нее, требовать таких сведений, какие только она могла знать и передать им.
      Поздней ночью, когда Троллеман, устав ждать Регину, улегся спать, когда свет новой зари уже показался в небе и все заснули, девушку подвезли по спокойной воде на лодке, высадили на борт моторки и шепотом пожелали ей спокойной ночи. Крадучись, чтобы не разбудить спящего хозяина, Регина спустилась в каюту и начала тихонько раздеваться. Она сняла свои белые сапоги, засунула руку в каждый из них поочередно и расправила носы. Осторожно сняла бусы и плюшевый анорак, любовно свернула его, положила. Обычно она спала в штанах, но сейчас на ней были новые. Регина сняла их. В рубашке, с голыми ногами, она стала на рундук, чтобы забраться на постель. Обернувшись, Регина взглянула на Троллемана и схватилась за койку, едва не упав от страха: глаза хозяина были открыты, он смотрел на нее.
      Не в силах шевельнуться и отвести испуганный взор от этого сверхъестественного взгляда, Регина стояла, уцепившись за койку.
      Он заговорил:
      - Берегись, Регина, я видел кивитока в твоем спальном мешке.
      Регина отпрыгнула, затем резко обернулась и уставилась на занятую бесом постель. Долгое время она вглядывалась в постель, наконец, задыхаясь, проговорила:
      - Нет, нет. Там нет ничего.
      Робея, Регина рискнула приблизиться, протянула руки, как будто снова хотела попробовать забраться на койку.
      - Берегись, - сказал Троллеман.
      И она отпрянула.
      Прошло некоторое время. Не было слышно ни звука, кроме плеска прилива. Все замерло. Регина стояла, широко раскрыв глаза. Троллеман наблюдал.
      - Троллеман, - сказала Регина тонким голоском, не спуская глаз с постели, - можно мне лечь спать с тобой?
      * * *
      За несколько недель до рождения ребенка Троллеман с достойным уважения пренебрежением к стараниям соотечественников предотвратить мезальянс гордо повел Регину к алтарю и обвенчался с ней. А для Регины это было свершением честолюбивой мечты. Она сперва лишь прислушивалась к робкому шепоту ее, но потом прижала эту мечту к груди и вскормила. Она не только осмелилась надеяться, она хотела добиться этого. В ход были пущены все средства, которыми она располагала от природы: остроумие и здравый смысл, слезы и улыбки, красота, грация, очарование. С инстинктивным умением пользуясь своими природными данными, она поддерживала во влюбленном страсть и отчаянный страх потерять ее. Она победила, если это можно назвать победой. Это было шесть лет тому назад.
      Шесть лет. Регина - жена датчанина, начальника процветающего торгового пункта в поселке Игдлорсуит, хозяйка большого дома, одетая в "датское платье". На ней ситцевое платье до колен, свободное, как мешок, в талии и узкое внизу. Сзади выглядывает фланелевая нижняя юбка. На кривые ноги натянуты бумажные клетчатые чулки, собирающиеся в складки над дешевыми высокими ботинками на шнурках.
      - Она должна стать датчанкой, - говорит мой хозяин.
      Регина робко прерывает своего господина, объявляет, что обед подан.
      - Садитесь, - кричит Троллеман и хлопает меня по спине. - Садитесь, не говорите ничего, будьте как у себя дома.
      Ох, какой веселый, добродушный парень!
      - Ешьте, - кричит он, - кладите себе побольше. Нет, нет, вы должны есть.
      Он наваливает мне на тарелку еще еды.
      - Пива?
      - Спасибо, налейте.
      Он наполняет мой стакан.
      - Не надо сахару, спасибо.
      - Нет, вы должны положить сахару. - Он всыпает мне столовую ложку. Ешьте, ешьте! Пейте до дна. Вот так! - орет он и швыряет пустую бутылку, которая с грохотом катится по полу и ударяется о кухонную дверь.
      Елена, младшая сестра Регины, волоокая с красными, как яблоки, щеками служанка, скромно входит с новой бутылкой пива.
      - Она должна, вы должны, они должны! - Если когда-либо Троллеман знал что-нибудь, кроме повелительной формы, то он давно все забыл. - Они должны повиноваться!
      Две сестры Регины жили в доме служанками. Они спали вместе наверху на узкой низкой койке. Комнатой им служило местечко площадью в несколько квадратных футов на чердаке среди набросанного хлама. Елена живее и в своем роде привлекательнее другой сестры - Лии, которой было всего пятнадцать, но младшая обещала стать еще красивее, чем была замужняя сестра в своем расцвете. Несомненно, Лия робка и молчалива от природы, но, кроме того, она находилась в очень подавленном состоянии; это наводило на мысль о том, что она чувствует себя несчастной в обстановке, в какой ей приходится жить. Казалось удивительным, что можно быть несчастным там, где господствует такое щедрое гостеприимство.
      В обязанности Лии входило утром будить хозяина и хозяйку. Как бы поздно она ни легла в солнечную летнюю ночь, как бы она ни любила свою полночную свободу после шестнадцати часов отупляющей домашней работы; Лия старалась как можно дольше наслаждаться этой свободой, до той поры, пока солнце не подымется высоко и жестяной будильник рядом с кроватью не вызовет ее снова на работу. Она вставала в семь утра, одевалась и бежала вниз, чтобы, пройдя через мою комнату, разбудить Троллемана.
      Как-то я проснулся утром рано - во всяком случае, так мне казалось. В доме тишина, все было недвижно и снаружи. Я лежал в столовой на диване, служившем мне постелью, и смотрел в окно на начинающийся солнечный день. День, но весь мир спит. Вдруг я услышал, как надо мной кто-то спрыгнул на пол и раздались чьи-то шаги. "Лия", - подумал я.
      Спустя мгновение она пробежала над моей головой, затем спустилась вниз по чердачной лестнице. Открылась дверь. Лия пересекла мою комнату и вошла к Троллеману, что-то сказала. В ответ послышался его голос, он спрашивал о чем-то. Лия поспешно прошла назад. Было слышно, как она взбиралась по лестнице на чердак, быстро пробежала надо мной. Снова шаги наверху, по полу чердака, вниз по лестнице, снова открылась моя дверь. Лия вошла с будильником в руке. Входя к Троллеману, она прикрыла за собой дверь. В доме тихо, слышно, как Лия что-то говорит. Затем, как львиный рык, - голос Троллемана. Он с ревом соскакивает на пол. Звуки тяжелых ударов, и снова тишина. Дверь открывается, и маленькая Лия, опустив голову и пряча лицо, проходит через мою комнату в кухню. Одеваясь, я слышу ее подавленные рыдания.
      Лия солгала...
      IV. ФУНДАМЕНТ
      Тот, кто привык жить в стране, где каждый фут земли чья-то собственность, при виде никому не принадлежащих пустынных просторов испытывает желание владеть ими. Безлюдные горы и долины, девственные луга, места, с которых открывается вид на целый мир, и уединенные лесные поляны, где можно укрыться от этого мира, - все это по-своему наводит на мысль поселиться здесь и задуматься над тем, во что превратят друг друга человек и окружающий его мир. Не сатана, а бог, взяв человека за руку, привел его на вершину горы, откуда видна пустыня.
      - Все это, - сказал бог, - принадлежит тебе. Поступай как знаешь. - И, может быть, бог добавил: - И ты падешь и поклонишься мне.
      Сознание, что стоит только захотеть, и этот вид, земля, могут стать твоими, - вызывает любовь к ним. Пусть вы всегда мечтали о жаре и о роскошной тропической природе, а то, что вам достанется, будет голая, пустынная, холодная земля, совсем не похожая на земной рай, о котором вы грезили, - все же ваша душа-хамелеон восклицает:
      - Господи, я люблю эту бесплодную землю!
      Иначе почему бы люди уходили от удобств и удовольствий городской жизни, от красот возделанной, освоенной земли и находили счастье в невзгодах и бедности, в непрестанном труде, в тяжелых условиях жизни где-нибудь на неосвоенных землях. Почему люди любят дикие места? Ради гор? Их может и не быть. Ради лесов, озер и рек? Но ведь это, может быть, пустыня, и все равно люди будут ее любить. Пустыня, однообразный океан, нетронутые снежные равнины севера, все безлюдные просторы, как бы они ни были унылы, единственные места на земле, где обитает свобода.
      Свободная земля вокруг маленького поселка Игдлорсуита мало чем могла привлечь, разве только тем, что она была свободна и что отсюда открывался красивый вид. Желающий построить здесь дом мог воспользоваться крутым, поросшим травой склоном горы, сложенной из сланцев; низкой горизонтальной площадкой, которую местные строители, по-видимому, избегали; пологим восточным склоном Игдлорсуитской впадины и плоской, покрытой гравием прибрежной полосой к западу от поселка. Но ровная прибрежная полоса носила явные признаки того, что веснами она превращалась в русло бурных потоков. Восточный склон и площадка, где избегали строить дома, были заболочены. А сухой участок у подножия горы, судя по усыпавшим землю камням, был бы не менее опасен, чем поле битвы. Эти камни, откалываемые от горы морозом, обрушивались с нее весной и вечно угрожали крайним домам поселка. Некоторые из них подвергались ударам камней, а один недавно был разрушен. Даже в пределах застройки валялись глыбы величиной чуть ли не в кубический ярд, постоянно напоминая о том, что на спящий дом без предупреждения может обрушиться уничтожающий удар.
      Я мог бы, выбирая участок для строительства, найти свободное место в пределах поселка, но боялся нарушить уединенность жилищ и заслонить вид, так как, судя по расположению домов, с этим здесь считались. Кроме того, я рассчитывал быть в Гренландии наблюдателем, а не предметом наблюдения и, естественно, предпочитал смотреть на других сверху вниз, а не быть внизу, чтобы они смотрели на меня. Я остановился на возвышенном поле битвы и, насколько мог судить, выбрал для застройки участок, лежащий по возможности выше от скатывающихся камней. Место оказалось удачным, хотя и небезопасным. Если не считать того, что участок был открыт для бомбардировки, он оказался вполне подходящим. Расположенный на склоне выше поселка, мой участок отстоял достаточно далеко от других домов; я мог рассчитывать на уединенность, и все же он находился не слишком далеко и не вызывал мысли об умышленной изоляции. Из моего окна, как и из окон всех домов поселка, откроется вид на море. Но на первом плане у меня будет сам поселок, зрелище его повседневной жизни на открытом воздухе. Жизнь вне дома! Мне предстояло узнать, чем она может быть для человека.
      Здесь, в северных условиях, наблюдая жизнь из своего окна, я как будто впервые стал ощущать красоту мира! Как много значил для выросших здесь этот вид с горы, этот кусок горизонта между мысами, образующими дугу бухты, это морское пространство, эти горы! Как много событий и настроений в жизни этих людей было связано с изменчивым видом этого неизменяющегося мира! Там, на севере, они наблюдали смену времен года, дня и ночи, восход и закат летнего солнца и зимней луны, приливы, перемены погоды, дождь, снег, лед. Во всем этом жители Игдлорсуита находили указания для своей повседневной деятельности в течение многих лет, в течение жизни поколений.
      Насколько глубже это преклонение, выражавшееся в непрестанном обращении к северу, искусственных поз верующих перед лицом господа! Здесь были и лик бога, и свет этого лика, и величие его формы, и власть его над жизнью и смертью. Лик его так прекрасен, что люди устраивали на открытом берегу игры, встречались там, отдыхали, гуляли, влюблялись. Мы гордимся своей любовью к природе. Но что значит наша любовь к природе по сравнению с любовью ее северных детей? Как я убедился потом, летом и зимой, в солнечные и облачные дни, в дождь и снег, в бурю, в жестокие холода, в любое время дня и поздно ночью жители толпились на берегу. Бессознательно, как вдыхают воздух, они вбирали в себя всю эту красоту. Разве воздух менее полезен оттого, что мы дышим им, не думая о нем?
      Гёте писал о такой совершенной красоте искусно выдуманного окружения, что юноши и девушки, выросшие в этом окружении, обретали душевную прелесть, никогда не встречающуюся во внешнем, обычном мире. А что же красота Гренландии? Нет, это не дворцы, парки, статуи, обои, ковры, занавеси, музыка и картины - вся эта переработка человеческого опыта, которую мы называем искусством. Это - вечный источник всего прекрасного в искусстве и в человеке - девственная вселенная. Как общение с ней днем и ночью должно было повлиять на души этих бедных людей!
      Лето. Я стою на своем участке. Синяя спокойная вода пролива раскинулась предо мной. Там и сям видны айсберги, они громадны, как горы, но просвечивают синевой более нежной, чем самые прелестные бледно-синие цветы. По ту сторону пролива, в восьми милях, непривычному глазу кажется, что гораздо ближе, виден гористый остров Упернивик. Крутая стена его гор прорезана ледниковыми долинами. Ледники, словно широкие извивающиеся дороги из нефрита, ведут от лета у воды к вечной зиме высокогорных льдов в глубине острова. За северным мысом Упернивика открывается уходящая вдаль перспектива синих хребтов, подымающихся из моря; вершины их покрыты снегом. Это волшебный край Умиамако: воды его - круглый год ледяные пустыни, суша населена злыми духами. На фоне этих далеких гор выступает готическая громада острова Каррат, недалеко от него - большой остров Какертарсуак с его Фудзиямой в пять тысяч футов. За Какертарсуаком земля снова уходит за путаные лабиринты обрамленных горами фьордов, затем опять быстро приближается. Это полуостров Свартенхук, который заметен в укороченном в перспективе виде и теряется из виду за северным мысом Игдлорсуитской бухты. Там, где горы сходятся с небом, оно золотое. На горах, на море и на льдах лежит золотистый закатный свет незаходящего летнего солнца.
      Везде, где есть богатые и бедные, белые и цветные, привилегированный класс и прочие, существует барьер, препятствующий взаимному пониманию. Сровнять с землей этот барьер мне помогли жители поселка благодаря строительству дома, развернувшемуся с самого начала моего пребывания в Игдлорсуите. Тесное общение друг с другом, работа на стройке бок о бок укрепляли наши дружеские связи. Сама по себе постройка дома уже была событием в здешней, почти лишенной событий жизни; для многих жителей строительство служило источником заработка, для остальных - зрелищем. Стройка притягивала мужчин, женщин, детей - всех от мала до велика. Они толпились на склоне моей горы, валялись там, курили, болтали, наблюдая в течение долгих, ничем не занятых часов днем и вечером столь приятное для спокойно бездельничающих зрелище - работу других. В дни ожидания прибытия материалов все они разделяли со мной мое нетерпение, вызванное этой первой длительной задержкой. Участок для дома найден, место размечено - что делать дальше? Дни проходили. Шхуна должна была привезти лес, гвозди, цемент, мои вещи, все удивительные предметы домашнего обихода, которые гренландцы привыкли связывать с прибытием европейцев, множество новых и часто странных предметов. Из-за чего шхуна задерживается? Пожалуй, ни днем, ни ночью не проходило и часа, чтобы кто-нибудь не высматривал шхуну, стоя на холме над гаванью и вглядываясь в синюю спокойную воду, простирающуюся на пятьдесят миль в ту сторону, где за одинокой сердцевидной горой Уманак находилась шхуна. Стоя на холме над гаванью, люди смотрели на восток, не появится ли она, и на юг, за уходящие вдаль береговые выступы острова, не идет ли моя моторная лодка, которой давно уже пора было прибыть. Я же, не теряя даром времени, делал что мог.
      Предполагается, что гренландские торговые пункты должны быть снабжены всем необходимым и нужным для элементарных удобств европейского быта. На своем пути к просвещению здешние жители научились испытывать нужду в таких вещах, как ружья и патроны, ножи, кастрюли и чайники, тарелки, мануфактура, кофе, табак, сахар, печенье, пшеничная и овсяная мука, рис, сушеный горошек и фасоль, инжир, сухие сливы, патока, шоколад, веревки, лески и крючки, пиленый лес и гвозди, бусы, картинки, сувениры и игрушки и всякие бесполезные безделушки. Род и количество товаров, имеющихся на складе торгового пункта, зависят от того, в какой степени опыт научил начальника торгового пункта определять потребности жителей, от его личного мнения, от ума и доброй воли управляющего колонией и его помощников в Уманаке, от их настроения, прихоти и памяти, в общем от вещей, совершенно неподдающихся учету. Лавка в Игдлорсуите получала запас товаров на сезон тогда, когда уманакские власти находили отправку их не слишком хлопотной для себя - с середины лета до осени. Удивительно, с каким терпением в течение весенних месяцев и начала лета жители поселка продолжали покупать на маленькие, медные монетки, полученные за добытые ими шкуры и жир, залежалые остатки европейских товаров - единственное, чем их могла теперь снабжать почти опустевшая лавка.
      - У нас нет печенья, нет сухарей, но есть свечи. Овсяной муки нет, но есть фасоль. Кофе есть, но нет сахара. Патока? Да что вы, осенью всю прикончили.
      Не было бус, но был ассортимент старых потемневших и позеленевших колец, почти такого размера, что они годились гренландке на запястье. Не было никакой мануфактуры, кроме испачканных на фабрике остатков скучных бесцветных рисунков. Считалось, что незачем завозить в лавку хорошую одежду. Начальник торгового пункта не одобрял торговли сигаретами - для других, но что вы скажете о никелированном портсигаре с красивой картинкой, изображающей француженку в трусах? Масла, конечно, не было, но, может быть, есть маргарин? Нет, тоже нет. А пиленый лес? Есть, самый дорогой, не по карману гренландцам. Цемент? Две бочки. Он никому здесь не нужен. Гвозди? Извините, вот уже несколько месяцев в лавке нет ни одного гвоздя.
      Есть пиленый лес для опалубки, есть цемент - можно начинать работу. Весь поселок обошло известие, что мне нужны гвозди, и люди стали приносить свои гнутые ржавые сбережения. Поставили мальчика за работу: выправлять их. Троллеман нашел куски проволоки, оставшейся от ящиков. У меня в дорожном мешке были карманный ватерпас, молоток, ручной топорик. Один гренландец одолжил мне старую пилу. И вот десяток людей начали таскать на место работы лес, песок и гравий.
      Дорога на гору крутая, но никто на это не жалуется. Настроение веселое, груз, который они берутся тащить, подстать их настроению. Работа для них - праздник, они так и вели себя. Иногда шутки ради кто-нибудь брал тяжеленный груз и, пошатываясь, брел с ним при общем смехе остальных, взбирался на уклон и сбрасывал груз на назначенное место. Затем он и все остальные ложились, развалясь, на траву, по-видимому, чтобы воспользоваться заслуженным отдыхом. Они приходили в семь и оставались на работе до пяти, точно соблюдая рабочие часы и составляя превеселое общество. Оказывается, они продавали мне за заработную плату свое время, а не свой труд. Таким образом, каждый день превращался в затянувшуюся вечеринку, где я знакомился со многими очаровательными людьми. Между прочим, немного подвигалась и текущая работа.
      Я был благодарен за то, что в мое распоряжение поступало столько народу, поэтому не обращал внимания на ежедневные изменения в личном составе. Если, проработав один-два дня, человек решал отдохнуть и отправлялся на рыбную ловлю или, устав от однообразия своей работы по найму, предпочитал просто полежать на склоне горы и посмотреть, как работают другие, то об этом не стоило беспокоиться. Народ, никогда не знавший принуждения, естественно поступал так, как ему хотелось. Не научившись любить материальные удобства так же сильно, как они ненавидели скучную работу, нужную, чтобы добыть эти удобства, имея достаточно еды на каждый день, они были бы дураками, если б захотели работать.
      Рассказывают, что один датский подрядчик, сооружавший в Гренландии радиостанцию, думал побороть лень эскимосов, предложив им двухдневную заработную плату за один день работы. Гренландцы с энтузиазмом откликнулись на это предложение. Они проработали день и получили плату. На следующий день не явился ни один человек. Зачем, заработав за день двухдневную плату, работать следующий день? В самом деле, зачем?
      Когда наконец на гору было перенесено достаточно песку и гравия, я поставил всех на сбор камней на крутом склоне за домом. Дело двигалось неважно. Если бы я случайно не напал на мысль о том, чтобы поручить эту работу мальчишкам, дом мог бы еще строиться и по сей день. Мальчишки превратили сбор камней в игру, и вокруг нас, подпрыгивая, покатились камни такой лавиной, что пришлось спасаться бегством. К тому времени как закончилась работа грузчиков, я уже знал, кто из рабочих ест свой хлеб недаром. Оставив у себя на работе четверых, отпустил остальных. Позвольте представить вам эту четверку.
      Янус Эйверт Енс Николай Упернангиток - имя его обличает в нем нарушителя закона, который ограничивает число имен гренландца тремя. Во всех остальных отношениях он был мирный, скучный, дисциплинированный, почтенный гражданин, пользовавшийся несколько недостаточным уважением сограждан из-за незначительной провинности - он прибыл в Игдлорсуит вместе с Троллеманом. Это был самый темнокожий из эскимосов. У него было прозвище Дукаяк.
      Людвиг, впрочем, зачем перечислять все его имена, Людвиг Вилле отличался маленьким ростом и слезящимися глазами. У него умелые руки и работал он усердно. Он не был охотником, поэтому не имел ни каяка, ни саней, ни собак. Это был веселый, славный юноша, из которого, вероятно, никогда ничего особенного не получится.
      Томас Лёвстром считался стариком, хотя ему исполнилось всего пятьдесят шесть. Может быть, то, что он перестал охотиться, так как не мог плавать на каяке из-за приступов головокружения, навело его на мысли о своей бесполезности и заставило держаться тихо, со старческой покорностью судьбе. Он считал себя стариком, годы охоты прошли, и, следовательно, жизнь кончена. Пожалуй, я никогда не видал на человеческом лице выражения такой мягкой доброты, как у Томаса.
      Карл Тобиас Паулюс Стрит, по прозванию Олаби, - исключительное явление в Гренландии. Ни разу в жизни он не садился в каяк, никогда не бывал на охоте, не имел собак и совершенно не умел ими править. Вся область чисто мужской деятельности была вне сферы его опыта. Однако Олаби был прилежный работник. Он ходил собирать топливо с женщинами, возвращаясь с таким тяжелым грузом, какой большинству из женщин был не под силу. Он носил воду, готовил пищу, выполнял домашнюю работу. Вместе с мальчишками и женщинами Олаби ловил акул, что и было основным источником его средств к существованию. Он превосходно умел шить, проявляя в придумывании фасонов и изготовлении одежды оригинальный вкус, отличавший его от других гренландцев, неуклонно следовавших давно установившимся модам. Он вышивал белье, вязал кружева, делал на заказ вязаные шапочки и шарфы, изготовлял вышивки из бус. Олаби был ладно скроенный, крепкий мужчина, среднего роста. Ходил он мелкими шажками, несколько жеманно, покачивая бедрами. Опыт его по части европейских манер не больше, чем у самых некультурных мужчин и женщин поселка, но манеры у него вообще и в частности за столом в моем доме были деликатные. Олаби жил вдвоем с матерью, дряхлой, но энергичной старой вдовой. Когда-то, много лет назад, Олаби жил у гренландца Ганса Нильсена и, так как дом был переполнен, спал на полу с сыновьями Ганса. Раз ночью он сделал попытку пристать к одному из них и тут же получил отпор. Кажется, в жизни Олаби это единственный известный явный проступок; о нем помнят. Волосы Олаби спускаются длинными локонами на плечи. Лицо усеяно преждевременными морщинами - ему всего тридцать девять лет. Можно было бы отметить, что лицо Олаби, когда оно спокойно, бывает грустно, но гренландские лица часто выражают грусть. Пожалуй, его улыбка смягчает грустное выражение. Об Олаби говорят, что он похож на женщину, но никто этим его не дразнит. Как будто жители поселка жалеют его за то, что он должен чувствовать себя одиноким.
      Вот эта четверка замешивала и укладывала бетон, возводя стены моего подвала. Когда опалубки заполнились до половины, а наш запас цемента - две бочки - иссяк, мы были вынуждены прекратить работу. С этого времени значительную часть дня из длинного ряда дней, остававшихся до прихода шхуны, мы проводили на холме над гаванью, обозревая вместе со многими другими пятидесятимильное пространство спокойного моря между нами и Уманаком.