Старуха все утро бегала взад-вперед, как встревоженная курица. Сначала она хотела ехать, потом не хотела. Да, она поедет; нет, не поедет. Последнее слово было "нет". Очень жаль, мы хотели, чтобы она поехала с нами. И вот в конце концов она едет. Конечно, пришлось ждать ее. А там, вдали, по снегу ползли сани. Черт бы побрал женщин!
      Наконец, появилась Беата, смешная фигурка, бегом спускающаяся с холма. Она тащила перину, почти полностью закрывавшую ее. Из-под перины виднелись проворные, согнутые, как у краба, ножки; над периной выступала большая голова, повязанная платком; закрученный вихор прыгал на голове. Трубка с отпиленным мундштуком была, конечно, у нее во рту.
      - Ладно, Беата, садись. Вот так, милая. Пусть Саламина закутает тебя в одеяло.
      Сразу с места взяли быстрый темп, но вскоре езда замедлилась. Хороша ли дорога? Отвратительная. Снег почти превратился в шугу. Вначале на протяжении нескольких миль мы двигались с умеренной скоростью благодаря силе и бодрому настроению собак. Тяжелая работа им нравилась. Мы настигали и обгоняли одни сани за другими и наконец оказались в числе ведущих. Эти упряжки не сразу пустили нас в свою компанию. Сначала они заставили нас побороться за первые места, но потом сжалились над моими собаками и остановились, ожидая нас. На одних из передних саней сидел Мартин, опять один. Я дал ему в дамы старую Беату. С этого места мы, передовые, держались вместе, образуя авангард великой армии вторжения в Нугатсиак.
      Мы были уже несколько часов в пути, но еще на расстоянии многих часов езды до цели, когда стемнело. Дорога становилась все хуже и хуже. Собаки с трудом тащили нагруженные сани по шуге, а мы, вставая на ноги, при каждом шаге погружались в нее по колени. Проваливаться было нетрудно. Трудно было вытаскивать ноги. Временами мы двигались со скоростью не больше одной-полутора миль в час. Но даже при этой черепашьей скорости я, отстав, чтобы поднять упавшую варежку, с большим трудом снова нагнал сани, опередившие меня на двенадцать футов. "Если оставить в этом море шуги, подумал я, - сильного мужчину, одного, без саней, то он больше мили не прошел бы".
      Я захватил с собой снегоступы. Вид их вызвал любопытство и, может быть, даже веселье у гренландцев. Странно, что они совершенно неизвестны в Гренландии. Я надел их, все каюры остановили сани, чтобы посмотреть, что будет. Это был триумф снегоступов. Я легко бежал по снегу, а они с трудом пробирались вперед с черепашьей скоростью. Мои снегоступы оказались слишком хороши: пришлось одалживать их всем по очереди, пока Саламина не положила этому конец, убежав вперед. Мгновенно она оставила всех далеко позади, а затем - чтоб ее! - ушла в сторону от нашего курса, будто не видела огней на снежной равнине впереди. Она или не слышала, как мы ей кричали, или не хотела слышать. И только когда убедилась, что мы за ней не последовали, возвратилась назад, заявив в виде оправдания, что жители Нугатсиака в январе расставляли там удочки на акул и там должна быть дорога. Все смеялись.
      Когда мы приблизились к Нугатсиаку, навстречу нам вышел на лыжах человек по имени Эскиас.
      - Вам следовало ехать вот тем путем, - сказал он, указывая на направление, взятое Саламиной.
      Весь поселок, конечно, высыпал на улицу, чтобы встретить нас и развести по домам. Войдя к Павиа, я взглянул на свои часы: было семь тридцать. Двадцать две мили за девять с половиной часов! Это расстояние случалось покрывать за два часа. Арьергард каравана будет еще несколько часов в пути.
      Наше вторжение в Нугатсиак напоминало поездку на родину. Только наоборот: жители Нугатсиака были выходцами из Игдлорсуита. Было бы очень приятно представить подобный визит как установившийся старинный народный обычай, но я должен признаться, что родился он недавно, только в этом году. Гренландцы, живущие маленькими отдельными группами на изолированных островах в пустынном краю, казалось бы, должны были бы как-то общаться. Но этого нет, если не считать сидения на похоронных кафемиках и танцев с двоюродными сестрами, спанья с ними и женитьбы на них. Мы можем, конечно, сегодняшнюю культуру Гренландии называть переходной, и то, что видим, называть и мы называем это прогрессом...
      Проклятый прогресс наступил. Библия, образование - все эти красивые вещи уже ни к чему: евангелие прогресса выражено в слове "торговля". Гренландские торговцы так гоняются за своей маленькой выгодой в виде процентного начисления на жир и шкуры, а благожелательная администрация так упорно стремится измерять прогресс Гренландии в кронах, что первые слишком часто противятся общественным развлечениям, а вторые не удосуживаются о них подумать.
      Троллеман отказывал в выдаче ключа от помещения для танцев с сознанием собственной правоты: они-де должны работать. С меньшим правом он заставлял поселкового бондаря работать два года без единого дня отдыха, а теперь отказывался разрешить ему ехать с нами. Это было большим ударом для Рудольфа и Маргреты и очень неприятно для нас (но все уладилось вовремя; об этом будет сказано в своем месте).
      Празднества в течение двух вечеров и одного дня, из которых состояла наша "неделя", были разнообразны и многочисленны. Были, конечно, кафемики, и множество, но какие кафемики! Хозяев оживило присутствие гостей. У людей развязались языки; они разговаривали, смеялись. Вы теперь не просто заходили, садились, проглатывали блюдечко напитка, высиживали приличествующее число минут, вставали и уходили. Теперь вы оставались посидеть. И, раньше чем вы были готовы уйти из одного дома, кто-нибудь уже настойчиво звал вас в другой.
      Вторым по значению после дома Павиа был дом Беньямина, помощника пастора. Дом начальника торгового пункта пользуется уважением сам по себе; не так обстоит дело с домом помощника пастора. А этот маленький паяц, Беньямин, ничего не значил ни в чьих глазах, кроме собственных. Дому его придавала достоинство его мать: она царствовала там, как королева. И все, чем замечателен был этот дом, исходило от нее. Она была великолепна: лет шестидесяти, почти без морщин на лице, с крепкими зубами, а какая улыбка. Одежда на ней безукоризненно чистая, волосы причесаны по старинке: собраны узлом на макушке. Черный шелковый шарф, которым она повязывала голову на манер тюрбана, подчеркивал одновременно и восточный тип ее лица, и королевское достоинство манер.
      Еще следует упомянуть о доме Эскиаса - Эскиаса и Деборы. Эскиас во многих отношениях достойный человек. Будучи помощником пастора на далеком юге Гренландии, он, говорят, был так любим женщинами и сам так их любил, что в конце концов церковь не захотела больше терпеть его. Не удивительно, что для церкви дело кончается тем, что у нее остается мало людей, которых кто-нибудь любит. Но оказалось, что Дебора мудрее церкви. Эта пара, несмотря на кучу детей, входит в число наиболее преуспевающих семейств района. Эскиас был искусным охотником, несмотря на полученное образование, которое не заставило его возгордиться, и сохранил Дебору, несмотря на любовь женщин. А Дебора, несмотря на свою внешность и очаровательность, имела голову на плечах. Их дом нравился мне больше всех других; там я и устроил свой кафемик.
      Мы упомянули о домах богатых, посмотрим теперь на дом бедняка, на дом, пещеру, трущобу, жалкое логово Мортона. Мортон - низкого роста, сильный, с приятными, хотя несколько мягкими, чертами лица, ласковыми глазами и склонностью слюняво распускать губы. Мортон был грязен: лоскутья его одежды связывал лишь ее основной материал - сало. У Мортона были своеобразные манеры.
      - Моя фамилия Мортон, - говорил он на приличном датском языке, обращаясь к незнакомому человеку. - Как ваша фамилия? - Затем пожимал вам руку. - Я участник экспедиции, - продолжал он, - путешествовал с Лауте Кохом. Говорят, вы отличный человек. Я отличный человек. Вы должны взять меня к себе.
      Но вы не берете его к себе. Мортон самоуверен, вы ему не вполне доверяете. А потом вы кое-что о нем узнаете. У него наихудшая репутация во всей округе. Гренландцы не рассказывают вам всего, что знают, так как склонны скрывать от чужих случайные темные проделки, которые не делают чести их соотечественникам. Такая солидарность у них есть: они не говорят дурно о своих. Самый лучший ваш друг из их числа может предоставить вам самим убедиться в хорошо ему известной непригодности человека, которого вы наняли. Кто-то однажды шепнул мне, что Мортон убил жену. Я попробовал разузнать об этом и натолкнулся на молчание. Но многие говорят, что он дурной человек - настолько он дурной. Мне рассказывали, что пьяные гренландцы дерутся. Не многие, добавил мой собеседник, не так, как европейцы. Кулачные драки для гренландцев - табу. Но я видел, как Мортон, трезвый, совершил жуткий поступок: ударил человека по лицу твердыми костяшками кулака.
      Случилось это в Нугатсиаке, когда Павиа был в отъезде и его кифак (служащий) налил себе пива из хозяйской бочки и выпил столько, сколько смог: он напился вдрызг. Пьяный вышел, шатаясь, на улицу, на потеху толпе. Не знаю, что именно там произошло, я стоял в отдалении. Мортон был в толпе и, может быть, сказал ему что-нибудь вызывающее, а мальчик - тот был еще почти мальчик - ответил ему тем же. Во всяком случае, Мортон подошел к нему, сильно ударил его по лицу и свалил наземь. Мальчик поднялся на ноги и бросился на Мортона. Мортон снова сбил его с ног. Мальчик опять пошел на него, нарываясь на удары. Мортон избил его, страшно избил. Мальчик перестал нападать и ушел в дом. "Кончилось", - подумал я. Все это произошло очень быстро, я сразу не сообразил, что творится. Толпа отошла в сторону, драка напугала ее. Но вот люди зашевелились и начали разбегаться: из дому выскочил мальчик с ружьем в руках. Мортон попятился в мою сторону. Мальчик последовал за ним, остановился, навел ружье, долго целился, потом отбросил его в сторону. Как я после сообразил, ружье, конечно, не было заряжено. Наверное, пьяный об этом и не подумал, решив убить Мортона. Прицелившись, он нажал курок, нажимал долго, настойчиво, но потом понял в чем дело. Отбросив ружье, он подобрал несколько камней и кинул их в Мортона. Мортон двинулся на него, но я уже пришел в себя и подбежал к Мортону.
      - Бросьте! - крикнул я ему, - прекратите драку, идите домой!
      Мортон повиновался. Мальчик, продолжая швырять камни, стал приближаться. Он что-то выкрикивал. Как я догадываюсь, это не было признание в любви. Слов я не понимал, но чувствовал их смысл по тону. Тон вполне соответствовал окровавленному, искаженному бешенством лицу. Раньше мне не приходилось слышать такой ритмической речи. Как будто бы затрудненное дыхание и тяжелые удары пульса навязывали словам свой ритм; с точки зрения искусства - героическая картина. То, что он говорил мне, когда я остановил его, звучало как бешеное песнопение. Но оставим мальчика за исполнением этой литании и последуем за Мортоном.
      Его конура вряд ли выше пяти футов, а размер ее не более чем шесть футов на восемь. Стены из дерна. Пол был когда-то из дерна, но теперь его состав не поддается анализу. Крыша из дерна поддерживается жердями вместо балок. Более половины площади дома занимают нары; на них сидят две женщины и четверо детей. Постели, такие же засаленные, как и одежда женщин, сложены у стены за их спиной. В комнате стоит нечто, бывшее когда-то маленькой круглой железной печкой; она залатана старыми жестянками и замотана проволокой. Дверцы у печки нет, зола высыпается и лежит около нее кучей. В золе стоит грязная кастрюля, а в углу на полу - грязное мясо. Ух, как здесь воняет! Выйдем отсюда. Во всей области мало найдется домов хуже этого. Но Мортон не глуп. Из Копенгагена он вернулся с медалью, которую ему дал король, так он говорит. Медаль он продал за пять крон. Медаль не стоила пяти крон. Она стоила две: это была монета в две кроны.
      XLI ТУМАН
      Торжественное празднование "недели на родине" было устроено вечером в день нашего приезда. В доме Павиа к нему готовились столько дней, сколько требуется, чтобы поспело пиво. В Гренландии пиво создает праздник. И Павиа сварил пиво. Его было достаточно. Пива достаточно, когда все забывают о своих заботах и о самих себе, когда все любят своих ближних и показывают это, когда не умеющие петь поют, а те, кто умеют, не сердятся на них, когда все смеются по любому пустяку, когда все хотят, чтобы этот миг длился вечно и чтобы океан был полон пива, когда все думают, что стоящее на полу ведро полно пива, но вдруг кто-нибудь говорит: "Глядите, как я его опорожню единым духом", а подняв, убеждается, что оно пустое, - вот тогда пива достаточно. Так и было с ведром, со всеми бутылками, кувшинами, бочонками и бочками. Хорошо, черт возьми, что в океане вода, а не пиво: они бы стали откупоривать его, пробивая лед, и либо осушили бы океан, либо утонули в нем.
      Это опять был вечер стариков. В своем репертуаре они оказались на высоте. Шестеро стариков танцевали: трое были из Игдлорсуита, трое из местных - гротескные таланты. Вначале выступили трое местных: один в кругу танцевал с барабаном, а двое других аккомпанировали его пению и танцу громким ритмическим уханьем: "Ух, а! Ух, ух, ух!". Толпа присоединилась к ним, и уханье разрослось в пульсирующий рев. Беата плясала и завоевала все сердца своей фантастической грацией. Эмануэль внес в исполнение фривольный оттенок. Петер Сокиассен превзошел всех своим совершенным актерским мастерством. Затем заиграла гармония, и от предыдущих впечатлений не осталось и следа. Топот ног в такт биению сердец. И сколько этих ног, какой топот! Темп был бешеный. За время обычного счета быстрого танца - раз, два, три, четыре - молодые люди успевали сделать шестнадцать па, по восьми в секунду, как я сосчитал. Не переступание с носка на каблук, а отдельный звучный удар всей ногой. Когда это проделывает сразу дюжина танцующих, то звук напоминает низкие глухие раскаты отдаленного грома. От мелькания пар, от топота кружилась голова. Все выполняется с поразительной точностью: кружащиеся пары в переполненной комнате сталкиваются не чаще, чем кони карусели. Мы пили пиво и танцевали: пиво, танцы, пиво, танцы и пот. Ох, и жарко же было в зале!
      На следующий день началась буря: сильный снегопад и крепкий ветер. В промежутках между кафемиками мы работали, изготовляя новые, более широкие полозья для саней, так как снегопад сулил скверную дорогу на обратном пути. Вечером в просторном помещении торгового склада были устроены танцы для всех. Мы, гости, изголодались по ним. Насколько мне известно, танцы продолжались всю ночь. Так закончились большие празднества "неделя на родине".
      Холодно, ветрено, густой туман, глубокий снег. Можно было бы проехать и без новых полозьев - некоторые так и сделали, - но на протяжении двух третей пути они облегчали езду. Мы выехали в десять; к полудню ветер затих, и вокруг повис низкий, густой туман. Земли не было видно, и только по слабо светящемуся участку горизонта мы могли ориентироваться, считая, что это юг. На свежевыпавшем снегу, конечно, не было никаких следов полозьев.
      Некоторые считают, что люди, близкие к природе, обладают особыми способностями, помогающими им преодолевать трудности в дикой местности. Говорят, что они инстинктивно определяют направление. Но в этот день, когда мы ехали по неезженной снежной равнине в густом тумане, среди шести или восьми каюров нашей колонны обнаружилось достаточное расхождение во мнениях, чтобы рассеять всякую надежду на то, что хоть кто-нибудь знает, куда ехать. Их догадки расходились между собой в пределах дуги в девяносто градусов, и никто не высказывался уверенно. Никто, пока не заговорила Саламина.
      - Вон там, - сказала она тем решительным тоном, которым говорила, когда, по ее мнению, сказанное не допускало обсуждения. - Хотите соглашайтесь, хотите нет - там Игдлорсуит, а там Ингия.
      Она указала пальцем оба направления. Абрахам, всегда относившийся с уважением к Саламине, согласился с ней и направился впереди нас в ту сторону, где, как она указывала, должна быть Ингия.
      Я все время мучился со своими собаками. Из собак Иохана Ланге осталось всего пять, остальные были набраны из разных мест. Собаки не хотели держаться вместе и непрестанно то отходили, то возвращались обратно, как будто в поисках пропавших товарищей по упряжке. Я продал одну из абсолютно безнадежных Эскиасу и вместо нее подобрал превосходную другую. Но это была собака с норовом: она уперлась сразу, как только отъехали. Я водворил ее на место и бичом заставил бежать. Через сто ярдов она повернула назад, а когда упряжь остановила ее, легла, предоставив другим тащить себя. Этот фокус она проделывала много раз. Понадобилось несколько дней, чтобы заставить ее работать. Однако со временем она заняла свое место среди пяти аристократок - единственная чужая собака, принятая в число избранных. Она была белого цвета и хорошо подходила к ним по росту и виду. Может быть, у собак внешность имеет значение. Я отдал ее немецкой кинематографической съемочной группе, и когда собаку, посадив в шлюпку, повезли на моторный катер, то остальные пять все разом вошли в воду и поплыли за ней. Осенью все шестеро опять соединились. Их отвезли в Швейцарию, где снимали в отвратительной пародии на приключения в Гренландии. Один-два вечера они мелькали на экранах Бродвея, а затем исчезли, пав жертвами судьбы, которая заслуженно постигла актеров, игравших вместе с ними.
      Мы ползли, зарываясь в снег, стараясь ехать по прямой. Мы направлялись к точке на суше, иголке в стогу сена. Достаточно было уклониться в сторону на пятьсот ярдов, чтобы не заметить ее. Следующая точка, если бы мы прошли мимо, оставив нашу цель справа, была бы каким-то пунктом на Баффиновой Земле. Но наконец перед нами выросла земля: Ингия! Саламина никогда не заявляла, что она что-то знает. Если ее хвалили за почти сверхъестественное чутье, она честно, в сильном смущении отклоняла похвалу. Но, по-видимому, она была наделена исключительно острыми чувствами, так тонко и верно согласованными между собой, что могла мгновенно получить ясное, полное представление о вещи, которая, казалось бы, еще оставалась скрытой. Ее восприятия получались как бы подсознательно и потому заслуживали еще большего доверия.
      Теперь наш путь лежал вдоль берега. Собаки, чувствуя близость дома, приободрились. В пять тридцать мы уже были в поселке.
      - Маргрета, есть для меня телеграмма? Нет? О господи!
      XLII. КАЛЕНДАРЬ
      Точно выгравированный, хранился в моей памяти календарь. Весь прошедший месяц я каждый день рассматривал его, будто это была книга прорицаний. Все пророчества его не сбылись. Телеграмма не пришла.
      - Завтра, - сказали мне в Уманаке, - завтра, в первый хороший день почта отправится.
      Это было двадцать первого января. От Уманака до Годхавна пять дней езды по хорошему льду при благоприятной погоде. Накинем еще три дня. Передача моей телеграммы в Америку, ответная телеграмма, передача ее по радио в Игдлорсуит, тоже три дня. Всего самое большее - одиннадцать дней. Значит, я должен получить ответ первого февраля. Человек, назначающий в Гренландии определенные сроки, дурак. Я этого не знал.
      Весна торжественное время, год начинается весной. Его обещания не так реальны, как несбывшиеся, неоправдавшиеся надежды, которые улетучились вместе с последней перевернутой страницей. 29 февраля я записал:
      "Последние два дня были по-настоящему весенними. Дует теплый южный ветер, снег на крышах домов стаял. Глубокий рыхлый снег снизу превратился в шугу. На льду снег так осел, что проложенные санями дороги выступают будто дамбы. Все на улице: женщины развешивают выстиранную одежду и постельные принадлежности, девочки таскают за спиной грудных детей, повсюду мальчишки. Вчера вечером ходил на снегоступах на холм над гаванью, чтобы поглядеть в сторону Уманака. Залив покрыт льдом, но кое-где видны большие пятна разводий чистой воды. Когда я вернулся, мне было так жарко, что я вынес стул на улицу и, сидя на нем, курил".
      Ночью ударил мороз; но весна уже наступила, я чувствовал это сердцем.
      XLIII. СТАРИНА
      Наверно, хорошо быть старым, чтобы не испытывать волнения, когда переворачивается страница и открывается весна, хорошо примириться с мыслью "что прошло, то прошло" и наслаждаться прошлым, вспоминая, чем оно было. Старики в Гренландии так и делают. В зимние вечера они собираются вокруг яркого света лампы из стеатита, дающей немножко тепла и, быть может, гораздо более древней, чем времена, о которых помнят старики. Они вызывают в памяти прошлое, рассказывают старинные предания, передавая Ветхий завет своего племени. То, что эти старинные предания сохраняются в памяти и рассказываются сегодня, свидетельствует о симпатии гренландцев к языческому духу, а может быть, и о подлинной их вере в реальность описываемых в преданиях событий и действующих лиц. Конечно, наш Священный завет, кроме верующих, мало кто читает, и мы, совершенно не веря в суеверия эскимосских легенд, находим мало интересного для себя в их преданиях. Другим доказательством веры современных гренландцев-христиан в рассказы об их прошлом служит усердие, с которым многие из этих рассказов передавались несчетное число раз, из поколения в поколение. Народ, не знающий искусства, почитает только истину. Для гренландцев их предания - история.
      Для старого Эмануэля, этого бодрого внука ангакока, предания были семейными воспоминаниями; место действия - край, в котором он жил, действующие лица - его предки. Время действия - прошлое, но недалекое от настоящего. Предания эти показывают нам корни настоящего. Послушаем Эмануэля.
      "В 1869 году я впервые заметил, что у меня есть старая бабка. По гренландскому обычаю я спал вместе с ней. Таким образом, я все время находился с ней до ее смерти в 1876 году.
      Когда она была жива, я часто вечерами, ложась спать, просил рассказать мне о ее предках. Она начинала рассказывать мне истории: 1) о том, что она сама видела и испытала, 2) о том, что она слышала.
      Эту женщину (мою бабку) не крестили в детстве (но окрестили, когда она выросла). Языческое имя ее было Арнапе. При крещении ее назвали Карен. Замуж она вышла за язычника, его звали Эрсакило.
      Бабка часто рассказывала мне, как убили ее отца - это зрелище она не могла забыть.
      - Однажды, тотчас же после прибытия торгового судна в Уманак, - так начинала бабка свой рассказ, - отец вместе с другим охотником стал готовиться к поездке в колонию, то есть из Кекертата в Уманак. Каждый из них отправлялся на своих санях, а я должна была сопровождать отца; в то время я еще не была замужем. Моего отца звали Нернак, спутника его - Айе...
      Дальше события разворачивались так:
      Жена Нернака предупреждала их, чтобы они не ездили - ходили слухи, будто люди, жившие дальше по берегу фьорда, замышляют убийство Нернака. Но Нернак сказал: "Я не могу избежать встречи с ними". Они уехали. В Уманаке сделали закупки, а затем отправились обратно на север.
      Путь их проходил мимо острова Агпат. Жители острова, увидев путешественников, пригласили их остановиться и отдохнуть. Когда Нернак вошел в дом, он увидел, что там нет женщин - одни мужчины. Тут он понял, что эти люди замыслили убить его. Сначала они дали Нернаку мяса, и он ел, пока не насытился. Затем он и его спутник покинули дом, намереваясь ехать дальше.
      Нернак дошел до саней, собрал собак и беспрепятственно отъехал. Но тут один из жителей острова, по имени Эртагссиак, побежал за ним, нагнал сани и, ухватившись за копылья, перевернул их. Только он сделал это, как все остальные подбежали к саням и схватили Нернака. У Эртагссиака был длинный нож. Рассказывают, что он пытался вонзить нож в сердце Нернаку, но тот ухватился за лезвие. Убийца дернул нож к себе и перерезал Нернаку сухожилия на руке. После этого все набросились на него и мгновенно убили.
      Что делали в старину гренландцы, когда убивали кого-нибудь
      Если в старину гренландцы убивали кого-нибудь, убийца съедал кусок печени убитого. Это и сделали убийцы Нернака (говорят, если кто не хотел есть печень убитого, тот мог выпить его кровь). Убив Нернака, убийцы бросили его тело в расселину скалы.
      Айе, оставив мертвого товарища, продолжал свой путь на север. Он попытался захватить с собой вещи убитого, но убийцы забрали себе те узлы, в которых, как им показалось, было больше всего добра. На самом деле в них была только соль.
      Тем временем семья Нернака томилась в ожидании его возвращения. Наконец сыновья его, Кивиулик и Атате, увидели приближающиеся две упряжки саней. Сани скрылись за айсбергом, а когда снова стали видны, то братья поняли, что они ошиблись, вернулись только одни сани. Айе, прибыв домой, рассказал о горькой участи своего спутника, сообщив при этом, что все вещи Нернака пропали.
      Эту историю Арнапе рассказывала с глубокой грустью. Домашние тщетно добивались получить хотя бы вещи Нернака, раз он убит.
      (Что делала во время этих событий бабка Эмануэля - я совершенно не знаю, так же как и то, каким образом в период санного пути в Уманаке могло оказаться судно.)
      Как потомки Нернака отомстили за его смерть
      Прошло с тех пор много лет. Сыновья Нернака, Кивиулик и Атате, росли и крепли, втайне пробуя свою силу.
      Как-то весной один из жителей острова приехал в Кекертат на санях убитого Нернака. Проснувшись утром, приезжий не нашел саней. Возможно, это старшая дочь Нернака, Унасален, узнала отцовские сани и ночью, когда все спали, спрятала их в расселине во льду.
      Через несколько лет после этого происшествия два молодых человека явились к вдове Нернака. Они сказали, что в их поселке живет женщина, родственница убийцы ее мужа. Вдова должна отомстить за мужа, убить эту женщину, а они ей помогут.
      Вдова Нернака решилась действовать. Была весна, пригревало солнце. Жители поселка оставили дома и раскинули палатки. Крыши палаток были из тюленьих шкур, а стенки из тюленьих кишок. И вот настал день, когда вдова увидела женщину, которую собиралась убить. Та стояла лицом к солнцу у входа в палатку. Вдова незаметно подкралась сзади и схватила ее за плечи. Молодые люди, подбившие вдову Нернака на убийство, стояли поблизости, но напрасно она пыталась поймать их взгляд. Они ей не помогли.
      Тогда вдова уперлась коленом между лопатками женщины и оттянула ее плечи назад, изо рта женщины потекла кровь, все окрасилось в красный цвет.
      (Обычно в то время, когда ставят палатки, жители переходят на новые места. Таким образом, вдова Нернака смогла оказаться по соседству со своим врагом.)
      Когда сыновья Нернака; Кивиулик и Атате, выросли, стали хорошими охотниками, они покинули Кекертат и отправились в Саркак; они оба уже были крещены.
      В Саркаке еще стоял лед, они поселились там. Весной лед близко подходил к их дому. Братья ходили на лед охотиться на белух и нарвала. Когда солнце начало пригревать, они расставили палатку и стали в ней жить. Дальше в глубь страны тоже в палатке жил человек по имени Этаркуток.
      Однажды охотники, находясь на кромке льда, где охотились на нарвала, услышали крик: "Судно!" Оказалось, это были английские китобойные суда. Семья Кивиулика очень обрадовалась, увидев их. Она много зарабатывала, продавая на судах пустяковые вышивки. В обмен на них семья получала кусочки железа, иголки и разную старую одежду.
      Говорят, в старое время в фьордах близ Игдлорсуита водилось много китов. Родные Кивиулика рассказали об этом английским китобоям, и те добывали китов. Когда английские суда ушли, случилось одно происшествие.
      Из Карнуссака прибежала в Саркак белая собака. Когда она захотела вернуться домой, родственники Кивиулика повязали ей на голову платок, полученный от англичан, и собака побежала домой. Она принадлежала, надо сказать, любимой младшей дочери самого старого человека в Карнуссаке. Когда собака вернулась с платком на голове, старик убил ее, велел жене снять с нее шкуру и как можно скорее высушить.
      Кивиулик и его младший брат к этому времени уже лишились матери и должны были заботиться только о старшей сестре - Унаралак.
      Когда собачья шкура высохла, мать хозяйки собаки в присутствии мужа разрезала шкуру на полоски, какие употребляются для вышивания женских штанов, и отнесла их Унаралак. Унаралак сшила из них штаны и, когда они были готовы, надела их. Едва она это сделала, как у нее отнялись ноги и она начала вся трястись. Старейшие жители Карнуссака знались с нечистой силой и делали много злых дел, и вот теперь Унаралак, надев новые штаны с вышивкой, начала ходить на четвереньках, как собака.
      Доведя Унаралак до такого состояния, Этаркуток, самый старый человек в Карнуссаке, послал и в Накердлок несколько полосок собачьей шкуры в подарок Эсераюк, старшей незамужней дочери Кассиака, жившей там со своим отцом.
      Но Кассиак, прослышав о том, как у Унаралак отнялись ноги, взял полоски и отнес их вверх по фьорду, выше Накердлока. От дочери Кассиак это скрыл, но ночью, когда они укладывались спать, сказал:
      - Я обошел с этими полосками вокруг дома, а потом выбросил их.
      Позже им стало известно, что у всех жителей Карнуссака отнялись ноги, так что их дурные замыслы обратились против них самих.
      Кунак и Эви
      В начале этого рассказа мы говорили о двух мужчинах, отправившихся в колонию торговать, и о том, как одного из них, по имени Нернак, убили. У жены Нернака было два брата, Кунак и Эви. Эви женился, и у его жены родился сын. Когда сын начал ходить, Эви, по языческому обычаю, надел бусы на завязки его камиков. Сын подрастал. Можно было видеть, что он станет хорошим ходоком. Когда посторонние удивлялись быстроте его бега и хвалили его, отец, бывало, говорил:
      - Когда бусина покатится, она не скоро останавливается. (Сын стал хорошим ходоком благодаря бусам, которые носил как амулет.)
      Эви быстро ездил на санях, у него были быстроногие собаки, которых он натренировал, заставляя гоняться за мячом. Сын подрос и стал вместе с отцом ездить на санях. Иногда во время поездки отцу становилось холодно. Он слезал с саней и, чтобы согреться, бежал, держась за стойки. А сын в это время сидел впереди, втянув руки в меховые рукава. Случалось, он тоже слезал с саней и бежал слева впереди собак, размахивая меховыми рукавами, как крыльями. Тогда отец сравнивал его с соколом, летящим быстро и низко надо льдом. В то время они жили в Кекертате.
      Сын получил каяк и стал с отцом выходить на нем в море. В те времена вокруг Кекертата водилась масса оленей. Когда отец и сын, плывя вместе на каяках, замечали на суше оленей, отец приказывал сыну выходить на берег и гнать оленей в воду.