Давид был моим оракулом.
      - Завтра, - наконец сказал он, - мы трогаемся в путь.
      Было прекрасное раннее утро, безлунное, но светившееся звездами, девственной белизной земли и замерзшего моря. Дымка снежной пыли, низко висевшая над землей, скорее чувствовалась, чем была видна. Сани уложены, собаки пойманы и запряжены. Готово? Пошел! Стремительным броском с горы вниз, через ровный участок, через прибрежную полосу с треском и толчками через нагромождения прибрежного льда - выехали! Сани плавно скользят по равнине. Из темноты перед нами возникает человеческая фигура: старый Томас осматривает свои удочки на акул.
      - Инувдлуарна, Томас, желаем счастья!
      - Ивдлудло! И вам того же!
      Темнота проглатывает его, мы одни. Высоко вверху, позади нас, к югу, северное сияние машет рдеющим занавесом над снежными вершинами нашего острова.
      По воде до Уманака пятьдесят миль. Кружной путь, по которому мы ехали, втрое длиннее. Мы рассчитывали проехать его за три дня с двумя ночевками в пути. Более детально зимнюю дорогу не планируют. Из Игдлорсуита выехали в восемь.
      Теперь в оправдание за подробное описание арктического путешествия, которому будут посвящены эти страницы, я должен сказать следующее: если эта книга хоть чем-нибудь напоминает настоящую жизнь, то прежде всего тем, что главное в ней не достигнутая цель, а случившееся попутно. Гренландская жизнь прекрасна тем, что здесь совсем не думают о жизни ради достижения какой-нибудь цели. Все идет само собой. Приятно не нести с собой флага, не тащить глупого плаката со странным лозунгом, чувствовать, как хорошо остановиться по дороге в никуда и оглянуться назад. Завесы северного сияния над снежными вершинами Игдлорсуина так же трогают меня, как и звезды над туманом, окупающим наш путь. Последуйте за мной, ибо мы с вами в путешествии по Арктике, и разделите со мной, если это возможно, удовольствия и тревоги, восторги и усталость - все, что мы испытываем в пути миля за милей.
      Нас двое, Давид и я. У нас семь собак. В Гренландии обычно двое мужчин не ездят на одних санях. Но у Давида нет собак, а я не мог и не хотел путешествовать один. Два человека при хорошей дороге - это для семи собак не груз. Мы не везли с собой ничего тяжелого, немного одежды, оборудование для привалов, фотоаппарат, киноаппарат, провизия, корм для собак.
      На пути до Кангердлугсуака не было других препятствий, кроме редких нагромождений торосов или отдельных больших обломков ледникового льда, которые мы могли легко обогнуть. Собаки взяли такой аллюр, что я, решив бежать позади саней, скоро был вынужден поддерживать темп, моментально меня измотавший. Насквозь мокрый от пота, я, задыхаясь, бросился наконец на сани рядом с Давидом. "Ты схватишь смертельную простуду", - сказали бы мы всякому, кто сел бы такой мокрый и разгоряченный, как я. Почему-то там, на севере, не простужаешься. Просто делается холодно. Я замерз и скоро опять был на ногах, собираясь бежать. Снова разогрелся и взмок. Жарко, холодно, жарко, холодно. Хорошо бежать так, если только хочется. Мне же следовало бы помнить, что в этот день нам предстоит проехать сорок пять - пятьдесят миль до ночлега и что жизнь в течение трех месяцев на маленьком острове как в клетке, - плохая подготовка к марафонскому бегу. Черт с ней, с осторожностью! Мыслимо ли было сидеть с таким пылом внутри? С такой телеграммой, какую я вез прижатой к груди? "Лопум, дубку, дубев, дубме, дубог", - говорилось в ней. Пылающие, магические слова. Написанные кодом? Конечно. Пусть так и остаются.
      До Кангердлугсуака было пятьдесят миль. Оглянувшись назад, когда огибали мыс, мы увидели южное небо, освещенное дневным светом. Здравствуй, день! Прощай! Перед нами был мрак каньона. Мы въехали в него и сразу как будто съежились до размеров насекомого рядом с подавляющей грандиозностью горных обрывов.
      Казалось, что мы ползем. И действительно, мы почти ползли. Покрытую снегом равнину внезапно сменила ледяная поверхность, ровная, гладкая, без единого препятствия, как только что замерзший пруд. Молодой черный лед был едва прикрыт белым инеем: "Снег", - подумал я; но это были кристаллы соли, выделившейся, как я предположил, при замерзании. Собаки налегли; железные полозья саней скрипели по соли, как по наждачной бумаге. Теперь мы оба должны положиться на свои ноги.
      Облегченные от груза собаки могли бежать рысью. Собачья побежка, мы в тот день изучили этот аллюр, слишком быстра, чтобы человек мог идти шагом, но слишком медленна, чтобы он мог бежать. Этот темп, заданный ногам человека, может довести до исступления. Милю за милей мы терпели и наконец скорее от умственного утомления, чем от настоящей усталости, не выдержали и решили ехать на санях. Только один из нас садился на сани, другой бежал. Мы ехали на санях поочередно, не делая остановок. За этот день и вечер нужно было проехать еще много. Полная темнота настигла нас скоро - мы не проехали по фьорду и полдороги. С этого момента мы могли ориентироваться только по свету, который падал от маленькой полосы безлунного неба, видневшейся в зените между горными обрывами; ничего, кроме этого света и освещенных звездами вершин.
      Мы двигались уже несколько часов, большей частью пешком, рысью, по поверхности, твердой и неподатливой, как бетонное шоссе. Мы были обуты в эскимосскую обувь - камики на подкладке из собачьего меха и снизу набитые травой, но для той нагрузки, которую несли наши ноги, подошвы камиков были недостаточно мягки. Мы оба начали хромать - больно топать натруженными ногами по твердому льду. Но, когда я пытался сочувствовать Давиду, тот только ухмылялся. "Аюн-улак", - говорил он и продолжал ковылять дальше.
      Тьма впереди была непроницаема; время для меня тянулось бесконечно, бесконечными представлялись и льды, и мили, и расстояния. Впереди на фоне неба виднелась громадная черная масса. "Там, - сказал Давид - мы устроим привал". Но прошло уже много часов с того времени, как он сказал это, а до привала, казалось, было все так же далеко, как и раньше. Мы смотрели вперед и жили ради достижения цели. В ту ночь мы считали, что достижение цели имеет значение. Естественно! Что значило для нас окружавшее черное однообразие? Если вы должны жить ожиданием будущего, то сделайте для себя настоящее унылым, заставьте его в истинно христианском духе превратиться в юдоль скорби и живите надеждой на рай. Можно сказать, что пылкость веры в блаженство рая обратно пропорциональна способности человека весело проводить время.
      Не помню, как мы наконец добрались до черной массы - скалы высотой около тысячи футов. Дорога была усыпана упавшими с горы камнями, и мы подумали: что если глыба свалится сейчас! Миновали скалу, въехали в небольшую пещеру позади нее, остановились.
      - Подождите здесь, - сказал Давид и скрылся в темноте. Я зажег спичку, посмотрел на часы. Было девять часов.
      Давид, вернувшись, сказал, что в пещере, где устраивают привал охотники, мокро. Спать там нельзя. Значит, нам нужно поставить палатку.
      Я совсем не знал, как ставят палатки на льду. Никогда не ставил и даже не читал об этом. Я не торопился начинать, но, глядя, как Давид привязывает собак, понял, что надо делать. Он взял пешню и ловко вырубил глубокий клинообразный паз во льду. Принимая во внимание, что этот паз был рассчитан на то, чтобы держать на привязи семь собак, я счел задачу установки палатки разрешенной. Несколько таких клиньев, несколько камней, валявшихся под рукой на берегу, сани; за несколько минут мы поставили палатку. Я разостлал полотнище, положил на него оленью шкуру, внес спальные мешки - ах, нет, только один, свой - где же ваш мешок, Давид? Зажег примус, поставил на него кастрюлю со снегом. Через пять минут в палатке стало так тепло, что мы начали стаскивать с себя верхнюю одежду. А Давид не знал - я не хотел, чтоб он знал, - что я в этом новичок.
      Мы ели - что едят в книжках об Арктике? - мы ели пеммикан. Первоначально пеммикан приготовлялся американскими индейцами из толченого сухого мяса, смешанного с жиром. В наше время его покупают в консервных банках. Мой пеммикан был высокого качества, какое только могут обеспечить первоклассные датские повара. Я приготовил кастрюлю пеммикана с рисом. Наелись досыта.
      - Давид, а где же ваш спальный мешок?
      Я спрашивал его об этом еще перед отъездом.
      - Да, - сказал он тогда, - мешок есть. Сейчас Давид ухмыльнулся.
      - У меня нет мешка.
      Насколько я мог заметить, у Давида всего было мало: не было спального мешка, не было мехов, очень мало одежды. На нем штаны из тюленьей шкуры, но под ними, вероятно, нет ничего; свитер и выношенный бумажный анорак, вязаная шерстяная шапка, сапоги. Вот и все. Ночь была морозная.
      - Аюнгулак, - сказал Давид со смехом.
      Я отдал ему все, что только мог, залез в свой теплый спальный мешок из оленьего меха и задул свечу.
      "Замерзнет, бедняга, не заснет", - думал я, лежа в мешке.
      - Хррр! - ответил Давид.
      Так прошло четырнадцатое января.
      XXXV. ВТОРОЙ ДЕНЬ
      Не было еще девяти часов, когда мы следующим утром снова тронулись в путь. Все было в порядке, мы выспались, выпили кофе; затем снялись, погрузились, запрягли собак, выехали. Предстоял подъем на гору.
      Поискав некоторое время место для того, чтобы выбраться на берег, мы нашли наконец подходящий участок близ устья замерзшей речки и двинулись вглубь по крутому склону. Странная это была езда по скользкому склону. Мы трогались, но тут же теряли скорость, так как собаки начинали скользить. Мгновение сани держались на месте, пока собаки и мы отчаянно цеплялись за лед, затем соскальзывали назад. Все кончалось злобным рычанием собак и людей. У нас не было альпийских кошек с шипами, и мы не могли удержаться. Наконец, привязав к саням бечеву, один из нас впрягся в нее и, взобравшись на крутой берег речки, оказал собакам ту небольшую помощь, которая им требовалась.
      Преодолев подъем, мы вышли на участок тонкого льда, оболочку, под которой была пустота. Проваливаясь на каждом шагу, мы шли по колено в воде по бегущему под этой ледяной коркой горному потоку. Дорога все время круто поднималась. Но все трудности кончились у его истока, у озера, превратившегося в гладкую, твердую снежную равнину. Собаки перешли на рысь, мы прыгнули в сани. Езда на санях снова стала удовольствием.
      Местность за озером была неровная. Мы шли по извилистому ущелью, спускались вниз, поднимали сани, толкали их сквозь сугробы снега на склонах гор, взбираясь все выше, выше. Господи, неужели здесь нет вершины? Выше, выше, вершина наконец!
      - Это вершина?
      - Нет еще, - ответил Давид и кивнул головой в ту сторону, куда мы направлялись.
      Да, я уже раньше видел этот изумрудный ледниковый обрыв.
      - Разве мы должны взбираться на этот обрыв, Давид?
      - Да.
      Это был язык большого ледника. Стекая с гор вправо от нас, язык простирался поперек пути и преграждал нам его обрывом. Дальше ледник, сужаясь, спускался к югу, к Кангердлуарсуку, и кончался, не доходя до фьорда. Наш путь шел через ледник.
      Благоговение перед гренландскими собаками почти заставило меня поверить, что они взберутся на нависший над нами обрыв, но у самого обрыва мы свернули в сторону. В том месте, где собаки взобрались на ледник, подъем шел под углом почти в шестьдесят градусов. Со строением склона, скрытого от наших глаз снегом, мы познакомились на ощупь, руками и ногами, по мере подъема: это была куча ледяных глыб, отколовшихся от ледника. То, что эта дорога, которой пользовались люди в своих зимних поездках на протяжении жизни многих поколений, не превратилась в пологий склон из человеческих костей, объясняется изумительными качествами гренландской собаки и ее хозяина. Вот этот подъем высотой всего в сто футов, из них шестьдесят футов невероятной крутизны, мы преодолели.
      Мы почти лежали ничком на этой стене и ползли вверх по снегу. Опереться ногой было не на что, разве только на глыбы льда. Собаки, напрягая силы, подтягивали сани на один-два фута. Затем, поскользнувшись, беспомощно барахтались, запутывались в упряжи и начинали драться. В дело вступал бич, его пистолетные выстрелы, его укусы, подобные удару шпаги. Собак разнимали, они снова принимались тащить. Мы, люди, помогали по мере своих слабых сил. Мы не только подталкивали сани кверху, чуть ли не неся их на головах, но и удерживали их на месте, когда среди собак возникал беспорядок. Изнурительный подъем; мы преодолели его!
      Дорога по поверхности ледника оказалась тяжелой. Снегу было мало, а гравий, вмерзший в лед, мешая скользить полозьям саней, терзал наши усталые ноги и действовал на нервы. Б-рр, скрежет полозьев саней по гравию. Неважно, Кангердлуарсук уже виден; дорога к нему шла вниз. Но, чтобы достичь его, нужно много времени. Медленно продвигались мы по старому, покрытому гравием и усеянному трещинами леднику и по его длинной морене. Когда наконец достигли фьорда, было уже за полдень.
      По фьорду движение не ускорилось. Как и накануне, поверхность льда казалась покрытой песком. Усталые собаки шли шагом, порожние сани были для них свинцовым грузом. Это нас устраивало: такая скорость вполне подходила для охромевших.
      День был облачный, и вскоре стемнело. Дул резкий восточный ветер. В шесть часов остановились, чтобы дать отдохнуть собакам и подкрепиться. Горячая пища, как это было вкусно! Спустя сорок минут мы уже снова в пути.
      Давид, знавший эти ледяные пустыни, как мы знаем лужайку перед своим домом, опасался, хорош ли будет лед за мысом Акпатсиайт, который нам предстояло обогнуть после выхода из фьорда. Опасения его оправдались. Лед был молодой, гладкий, сани легко скользили по нему. Но чувство облегчения от езды сидя мы могли бы сдобрить приятными размышлениями о смерти, была у нас к тому склонность. Лед был тонок. Он стал так тонок, что Давид, всегда благоразумный, скоро слез с саней и пошел впереди. Поверхность льда прогибалась о нашей тяжести, и при каждом ударе длинная пешня проходила насквозь. Два дюйма? Может быть, три? Измерил. Но лед был тонкий.
      Я уже говорил о послушности гренландских собак в такие минуты; она производит сильное впечатление.
      Давид тихонько свистел, подавая собакам сигнал остановиться. Они мгновенно останавливались и ложились, спокойно глядя, как он уходит вперед, в темноту. По сигналу, поданному почти шепотом, псы опять вскакивали на ноги и направлялись вслед за хозяином, снова останавливаясь по его тихому свисту. Мне абсолютно нечего было делать, и, убедив себя, что под опекой Давида можно ни о чем не беспокоиться, я растянулся на санях и вскоре задремал.
      Это был почти сон, пребывание на самой грани сна и сознания; в моей голове цепью проходили чудесные сновидения. Сновидения, великолепный мрак и легкое, спокойное движение саней по гладкому льду сделали этот час незабываемым. Временами, в полусне, неясные фигуры собак представлялись мне двухмерными силуэтами на светящемся темном фоне. Я не чувствовал движения саней вперед, не проезжал мимо чего-нибудь, что позволяло бы судить о нашем продвижении, и мне чудилось, будто собаки выстроились в ряд и пляшут предо мной. Они казались человечками, а не собаками; чудными, похожими на гномов, маленькими людьми. Иллюзия была настолько полной, что я вынужден был заставить свой разум разобраться в ней. Но и тогда, когда я понял что к чему, увидел, что эти подпрыгивающие головы человечков - хвосты, их плечи спины, засунутые в карманы руки - бока собак, ноги людей - тоже ноги, но только задние ноги собак, даже когда усилием мысли понял все это, я снова с наслаждением возвращался к той же иллюзии. Когда мы нагоняли Давида, он возвышался над нами, как великан. Да, я устал.
      Но вот выбрались на крепкий старый лед. Вскоре показались огни Увкусигсата. Собаки оживились и помчались, как будто бежали домой. Мы сидели на санях. Так пересекли фьорд. Земля простерла свои объятия, охватила нас. Прогремели по прибрежному льду и выехали на берег. Нас окружила толпа. Прибыли!
      Куда мы денемся со всеми пожитками? Куда нам направиться? Но Давид, считая несомненным, что мне будут рады в доме начальника торгового пункта, повел туда. Когда мы вошли через калитку, дверь дома открылась, и начальник торгового пункта любезно встретил нас.
      Начальник торгового пункта в Увкусигсате, Флейшер, двоюродный брат и деверь Саламины, он не похож на Павиа. Флейшер не разражается умными приветствиями, в нем нет мещанской фамильярности или пиратского широкого размаха. В нем вообще нет ничего, насколько можно судить.
      С тех пор я много раз гостил у Флейшера и всегда встречал радушный прием. Он также бывал у меня в гостях, я много общался с ним. И все же, несмотря на гостеприимство и положительные отзывы его друзей, у меня нет оснований думать, что он хороший человек. Но нет оснований думать и обратное. Редко можно встретить более безжизненного, молчаливого, угрюмого человека. Приличный, трезвый человек, хороший муж и все такое; не блестящий, не очень знающий свое дело, но честный, справедливый и порядочный - так мне говорили. Вот он перед нами, длиннолицый, мрачный. Я сказал, что он любезно встретил нас? Я солгал. Он любезно встретил меня.
      - Входите, - сказал он. А когда Давид сложил свою ношу в сенях у входа, Флейшер закрыл перед ним дверь и присоединился ко мне.
      Эти образованные гренландцы из хороших семейств чванятся, как самые худшие из нас. У нас хоть есть кухонная дверь, в которую приглашают войти наемных работников. Впрочем, такие двери есть и в Увкусигсате, их там сколько угодно. Давид прошел через одну из них и, несомненно, сейчас уже сидел в облюбованной им кухне и рассказывал поселку все новости. Мы были первые приезжие с севера.
      Несмотря на позднее время, было уже больше десяти, в доме начальника торгового пункта послышалась возня, загремела посуда, вкусно запахло из кухни. Немного спустя мы уже все сидели за накрытым как полагаете столом Флейшеры, муж, жена, дети, и я - и жадно ели, как будто целый день ничего не брали в рот. Хорошо готовит жена Флейшера!
      И какая симпатичная, чистенькая, умелая молодая хозяйка! Она получила хорошее воспитание, у нее были хорошие манеры. Никак нельзя было определить по ней, что она гренландка. Впрочем, она только наполовину гренландка, так как ее отец, как при первом подходящем случае сообщил мне с гордостью Флейшер, был... ну, неважно, кем он был, - это все сплетни. Значение всегда имеет то, каков он был, а я могу на основание личного знакомства сказать о нем, что это весьма упитанный и любезный джентльмен, пользовавшийся общей любовью и уважением. Но когда во время одного из своих путешествий я, находясь у него в гостях, сидя с ним за кофе, начал говорить о жене начальника увкусигсатского торгового пункта, отзываясь о ней с заслуженной похвалой, какая, думалось, может быть приятна для отцовских ушей, он выскочил из-за стола и, сославшись на неотложное дело, выбежал из комнаты. "Странно", - подумал я.
      Могу здесь отметить, что упорство, с каким многие датчане, отцы хороших гренландских детей (секрет происхождения которых знают все), продолжают вести себя подобно страусам, представляет любопытное психологическое явление. Люди склонны охранять погребенные тайны, даже когда скелет их давно побелел на свету на открытом воздухе или загорел и покрылся румянцем (что-то в моей аллегории неладно).
      Ой, как уже поздно! Нельзя же сидеть и болтать всю ночь. Спать! Как, на этом ложе? На этом возвышающемся горой ложе? И я разостлал свой спальный мешок на таком матрасе, на каком мне не приходилось спать уже многие месяцы. Спокойной ночи!
      XXXVI. ТРЕТИЙ ДЕНЬ
      Мы выехали в десять: нехорошо каждый раз позволять ночи отхватывать у дня лишний час. Но это последний день. Слава богу! Мы оба хромали от боли и смешно ковыляли за санями. Собаки устали. Мы ехали не спеша.
      В нескольких милях от Увкусигсата миновали маленький поселок, огни которого вселили в нас бодрость накануне вечером: три домика из дерна на скалистом мысе. Миновали поселок; жители стояли и смотрели на нас. Мы помахали им на прощание и обогнули мыс.
      День проходил без всяких событий, как бывает в дни хорошего санного пути. Снег лежал плотный, сани легко скользили; мы ехали на санях поочередно. Еще в сумерках стал виден Сатут, многочисленные огни этого процветающего поселения и высокие крыши его складских построек. Мы находились в одной или двух милях от Сатута, когда неожиданно одна из собак вышла из строя. Она просто легла или упала и осталась лежать. Сани пронеслись дальше, потащив собаку за собой. Давид остановил упряжку, начал бить животное рукояткой бича, пинками заставил встать на ноги. Собака вернулась на свое место, и мы поехали дальше. Вскоре он снова легла, вернее грохнулась, обессилев. Она лежала и терпела побои Давида. "Убейте меня, казалось, говорили ее глаза, - я не могу встать". Мы положили ее на сани; привязывать к саням не было нужды. Подъехав к дому начальника торгового пункта, мы распрягли собак и отпустили их. Собаки знали свой дом.
      Иохан Ланге, беспринципный жулик, который содрал с меня по пятидесяти крон за каждую собаку, этот твердокаменный гренландский торгаш, не только один из самых хитрых и умных жителей Гренландии, белых и эскимосов, но и самый любезный и щедрый хозяин, какого только можно найти, если вы ему понравитесь. Его не было дома; уехал только час назад в Уманак. Все равно, мы вошли. Элизабет, его молодая - что считать годы? - его очаровательная, похожая на девочку жена, была дома.
      С той легкостью, с какой, по-видимому, она всю жизнь все делает - от рождения детей до оказания помощи им в уходе за их детьми, - со своей милой и добродушной манерой держаться, благодаря которой все еще казалась похожей на старшую сестру собственных детей, Элизабет приняла и накормила нас обоих. Усталость наша испарилась, ноги перестали болеть. Пришли девушки, завели граммофон; мы танцевали. Как трудно снова пускаться в путь.
      Дорога была тяжелая. На протяжении всех шестнадцати миль - неровный лед, замерзшее ледяное месиво, все из выступов и кусков с острыми краями, о них мы ушибали пальцы, из-за них растягивали связки на ступнях. Хромающие, усталые люди, вымотавшиеся собаки, во тьме, в беспросветной тьме! Да что терзаться тем, что уже прошло! В десять часов мы достигли поселка, ворвались в него: собаки на последнем участке шли бегом, сани гремели, мы приосанились. Проснись, мертвый Уманак, прибыли первые сани с севера!
      - Что это у вас с волосами? - спросил мой хозяин датчанин, уставившись на меня, когда мы вышли на свет, и рассмеялся.
      Мои волосы? Чем плохи мои волосы? Саламина подстригла меня вечером накануне отъезда.
      "Сделай меня таким красавцем, - сказал я ей, - Чтобы девушки в Уманаке влюблялись в меня с первого взгляда".
      - Что с моими волосами? - ответил я хозяину, - не знаю. Я не смотрелся в зеркало.
      - Посмотрите.
      Боже! Саранча или моль, по-видимому, трудилась над моими волосами и бросила работу, не закончив ее. Замечательная женщина Саламина, способная, по-деловому распоряжающаяся всем ей принадлежащим! На следующее утро я уже был в конторе.
      - Когда отправляется почта на юг? - спросил я.
      - Со дня на день, скоро, - ответили мне.
      Я подал свою телеграмму. И с тем душевным спокойствием, какого достигаешь, лишь когда сделаешь все, что в твоих силах и закончишь начатое дело, я вытянул ноги, откинулся на спинку.
      Мы пробыли в Уманаке четыре дня.
      XXXVII. ЭСКИМОССКАЯ ЛАЙКА
      Активная, бдительная, умная, по типу близкая к чау или ненецкой лайке. Говорят, что она происходит от волка. Но от этого не осталось и следов. Может ли такое незаконнорожденное потомство размножаться? Не знаю. Как бы то ни было, каковы бы ни были отдаленные предки лайки, сейчас она гренландская собака, уже много столетий не смешивающаяся с другой породой; а столетия в жизни собак - это очень много поколений. Тем не менее здесь речь пойдет о совершенно определенной породе с более длинными ногами и с более удлиненной и заостренной мордой, чем у других. Цвета они бывают разного - белые и черные, рыжие или каштановые. Они бывают и пегими, с белыми пятнами на черной или коричневой шерсти или наоборот. Из моих собак шесть было белых и одна серая с темными полосами.
      В Игдлорсуите каждый день, сидя у окна за работой, я время от времени отвлекаюсь и смотрю, как сука моего соседа Хендрика открывает сама себе дверь в дом. Наружная дверь дома навешена так, что открывается во двор, и ее щеколда или какой-то запор отодвигается, если потянуть снаружи за сыромятный ремешок. Каждый раз, как сука хочет войти в дом, - а это бывает всякий раз, как ее оттуда выгонят, - она становится на задние лапы, упирается передними в дверь, берет ремешок от запора в зубы и, крепко зажав его, опускается вниз в сторону от двери. Дверь приоткрывается. Собака отпускает ремешок, широко открывает дверь носом и входит внутрь. Дверь за собой она не прикрывает. Все собаки Хендрика умеют проделывать этот фокус, но не так ловко, как эта.
      Трудно сказать, есть ли у гренландской собаки какие-либо особые данные для работы в упряжке и перевозки грузов. Она вырастает на этой работе; это одно из условий ее существования, к которому собака довольно охотно приспосабливается. Если ее еще щенком не запрягают и не заставляют кнутом возить себя жестокие маленькие мальчишки, то вскоре ее непременно ставят на настоящую работу с обученной упряжкой. А если у животного отсутствуют побуждения бежать вперед и оно не обращает внимания на то, что привязано сзади, то стимулом служат щедрые удары бича. Бича собака боится, и не без оснований.
      Позвольте нам в описании такого великолепного животного, как гренландская собака, рассмотреть всю ее жизнь с тем же вниманием, какое биографы уделяют людям. Рождение, родители, ранние годы, ранние влияния все это такие же обстоятельства в жизни собаки, как и в жизни человека, которые определяют черты характера в зрелом возрасте. Возьмем к примеру одну отрицательную черту, за которую порицают нашу героиню: общее мнение давно осудило ее за свирепость. Я буду защищать ее против этого обвинения. Представьте себе собаку, лучше даже двух собак. Пусть это будут собаки Хендрика, потому что я наблюдаю за ними сейчас, когда пишу.
      Передо мной две собаки Хендрика, два пятинедельных щенка. Я часто вижу, как они играют с матерью, той самой сукой, что открывает двери. Только что один из них схватил мать за хвост в тот момент, когда она поднималась по ступенькам. Собака потеряла равновесие и скатилась вниз. Но сейчас она в доме. Народ там гуманный и терпит ее. А один из щенков сидит на верхней ступеньке и посматривает вокруг.
      Дверь открывается, из нее выходит мальчик Хендрика (если бы мы писали о мальчике, а не о щенке, то пришлось бы сделать оговорку относительно отцовства, но пусть остается, как сказано). Это складный, крепкий восьмилетний мальчик с золотыми серьгами в ушах, как у Хендрика. Мужественный малыш. Когда он вырастет, то будет хорошим охотником, хорошим мужем, хорошим отцом. Итак, он выходит, видит щенка. Небрежно, не вынимая рук из карманов, дает щенку ловкий пинок, от которого тот летит кувырком вниз с четырех ступенек. Не думайте, что собаке не полагается здесь сидеть или что она мешала пройти; ничего подобного. Просто мальчику захотелось дать пинок. Но щенок не обратил на это особенного внимания. Он встал на ноги и минуту спустя уже носился по двору, резвился вокруг малыша, только что лениво спустившегося со ступенек. Мальчик размахивает ногой, попадает щенку в нос, тот отлетает футов на шесть. Вот это больно! Пес скулит и убегает. "О-оо!" - зевает мальчик. Ну, теперь чем заняться?
      Подходит юный сын помощника пастора, ему лет десять или двенадцать. Эти дети всегда играют вместе. Но чем заняться? Давай, поиграем с собаками. А где щенки? Вот они, внизу, под ступеньками. Ну-ка, бери палку и гони их оттуда. Несколько раз как следует пошуровать палкой, и они вылезают. Ах, так, ты так! И сын помощника пастора лупит одного из щенков палкой. Теперь в руках каждого мальчика по щенку, которых они держат за хвосты. Они вертят их кругом себя, кругом, кругом, кругом. Наконец опускают на землю; щенки пытаются идти и не могут. У них кружится голова, они как пьяные. Страшно весело! Затем дети, вращая щенков вокруг себя, ударяют их друг о друга. Шлеп! Удар! Здорово, давай еще раз. Мальчики берут их за ногу, вращают и стукают друг о друга. Давай посмотрим, говорят дети, кто забросит дальше. Раскрутив щенков, сорванцы запускают их по касательной, и те плюхаются на землю. Но и это уже неинтересно: попробуем забросить на крышу.
      Крыша у Хендрика покатая. Застреха ее находится на высоте пяти футов от земли. Взяв щенков за ноги, мальчики по очереди швыряют их на крышу как можно дальше. Щенки шлепаются, скатываются обратно, грохаются наземь. Еще раз! Еще! Опять! Животные уже совсем очумели.
      Сыну Хендрика приходит в голову новая мысль. Он приносит веревочку, два куска, по одному каждому. Мальчики затягивают петлями челюсти щенков и раскачивают псов на веревочках. Если взять веревку подлиннее, то можно раскачать сильнее. А! Попробуем вот как: поднять и держать их на весу на веревке - сколько времени они выдержат. Собаки выдерживают долго, слишком долго. Детям становится скучно. Бросив очумевших щенков на землю, они дают им по основательному пинку. Потом мальчики и собаки расходятся в разные стороны.
      Иногда делаются попытки утопить бедных животных в сточной канаве. Ну не совсем утопить, их просто погружают в канаву, поглубже запихивая в грязь палками. Или вот еще расскажу вам веселую штуку! Щенка загоняют в угол, из которого ему невозможно выбраться, и полосуют кнутом. Отличный способ поупражняться с кнутом.
      Несмотря на проделки мальчиков, щенки вырастают. И растут они гораздо быстрее мальчиков. Они становятся такими большими, что сорванцам уже не хочется затевать с ними подобные шутки. Больших собак дети оставляют в покое. И собаки, не знаю почему, оставляют своих мучителей в покое. Бывает иногда, что ребенок неожиданно споткнется о собаку или, поскользнувшись, упадет среди собак. Псы могут искусать его. Случалось, что и загрызали ребенка. От взрослых собак лучше держаться подальше, хотя, если смело идти прямо на них, они обычно отходят в сторону. Собаки запуганы, в этом все дело. Среди собак, как и среди людей, кусаются только трусы.
      Характер собак зависит от хозяина, которого они всегда боятся. И недаром. Они получают от хозяина не только побои, но и корм. При виде хозяина у них начинает течь слюна, псы толпятся вокруг него. Хозяин щупает их спины, проверяя состояние животных. Для собак это ласка. Он щиплет их шерсть, выдергивает свалявшуюся, прошлогоднюю. Это щекочет их нервы, они это любят. Поведение собак зависит от того, как ухаживает за ними хозяин. Собаки любят своих хозяев и не слишком сильно ненавидят людей вообще.