Внешне Карен была скорее оригинальной, чем хорошенькой. Круглое, как луна, лицо ее сияло проказливым весельем, но иногда становилось отвратительным от бешенства. Маленькие глазки превращались тогда в щелки, кожа покрывалась пятнами, как лежалый сыр. Так бывало, когда ей в чем-нибудь перечили; это случалось не часто. А если кто и начинал перечить ей, к примеру Давид, то очень быстро прекращал: слишком хорошо все знали, что за этим последует.
      Жители поселка забавлялись положением Давида, искренне жалея его. Он, несчастный, часто бывал дома, когда Карен, лежа в постели, брыкала ногами все, что подвернется, и выла, как стая собак. Никуда нельзя было скрыться от этого унылого воя, он заполнял весь поселок. И самое большее, на что решался Давид, - это тихонько выйти вон, прислониться к стене дома и ждать, если потребуется часами, пока она успокоится.
      В их семье, состоящей из них самих и двух детей, жила Аннеке со своим ребенком от неизвестного отца. Аннеке - бедное, полусумасшедшее, неопределенного вида существо, никому не нужное и очень грязное. Она отрицательно влияла на ведение домашнего хозяйства и, вероятно, своей безалаберностью расхолаживала рабочее настроение. В маленьком доме было тесно и грязно, и что эти две женщины делали все время - никто не знал. Карен, быстрая и ловкая, умела работать, но не хотела. Она искусно шила, но тот, кто поручал ей работу, никогда не мог быть уверенным, что она будет выполнена хорошо и даже вообще когда-нибудь закончена. Она была транжиркой и обжорой, и бульшая часть основательного заработка Давида уходила на вкусную еду из лавки для Карен и Аннеке. Карен довольно хорошо одевалась, а Давид часто ходил чуть ли не в тряпье. Постоянно можно было видеть, как ее маленькие дети шлепают в старых отцовских камиках. В Гренландии существует поговорка: суди о девушке по ее камикам, о женщине по камикам ее мужа. Это сказано прямо про Карен.
      Спустить бы штаны и задать ей крепко и вдоволь палкой. Народ считал, что это прекратит ее припадки. Возможно и так. Во всяком случае, стоило бы попробовать. Но истребитель тюленей Давид был слишком мягок для принятия таких мер.
      Рассказывают об одном человеке из Скансена, на острове Диско: как он женился на хорошенькой девушке из столицы Годхавн, как ей наскучила уединенная сельская жизнь и она начала шляться и ездить в гости к своим родным и друзьям в столицу и подолгу жить там. Из-за непрестанных поездок в Годхавн и обратно и из-за того, что мужу все больше приходилось управляться дома одному, семейная жизнь его была не совсем такая, как хотелось бы. Ему надоело препираться с женой, и он в конце концов побил ее. Бесполезно, не помогло. Ага, кричат мягкосердечные, это никогда не помогает. Постойте. Через некоторое время, когда они только что вернулись из Годхавна, муж вывел жену на улицу и на глазах у всех среди бела дня избил палкой. Говорят, что с тех пор, а это произошло много лет тому назад, она стала примерной любящей женой.
      Каждый год, весной, когда тюленей очень много, Давид и Карен, у которых еще свежа память о зимних холодах, принимают и приводят в исполнение решение: утеплить свою жалкую хижину, пристроив к ней сени. Давид обращается в муниципальную кассу за получением необходимого кредита в торговом пункте, покупает доски и возводит пристройку. Проходит лето, снова наступает осень. Теперь-то наконец сени пригодятся. В особенности потому, что Карен не собрала хвороста, не запасла дерну и не скопила денег на покупку топлива. Не скопила на топливо? Ну и что же, ведь есть сени. Итак, с наступлением зимы они сжигают их, доску за доской. Мудрое осеннее решение превращается в дым. Вот вам одна пара: отличный охотник и мотовка жена. Живут в нищете. А вот другая пара.
      Ионас, маленький джентльмен, о котором уже говорилось, жил со своей женой, старой Элизабет, и двумя взрослыми детьми в одном из самых больших домов поселка. Хозяйство в этом доме было одно из лучших. Из двух детей один, Исаак, не мог охотиться из-за случавшихся с ним иногда эпилептических припадков. Он зарабатывал немного денег ловлей акул, очень немного. Его сестра Дорте, шестнадцати лет, хорошая прилежная девушка, помогала, когда нужно, по хозяйству. Денег она не зарабатывала, а ела много. Ионас был настоящий человек, но из-за болезни глаз неважный охотник. Общая сумма доходов в этом хозяйстве составляла не больше половины заработков Давида. Семья жила хорошо, хорошо одевалась; зимой у нее было топливо и круглый год было что есть. Почему? Потому, что Элизабет хорошо вела хозяйство и умела все делать.
      Повидав в Гренландии множество богатых, живущих прескверно, и множество бедных семей, живущих хорошо, самый убежденный женоненавистник женился бы.
      XXVI. О ВЕЩАХ
      Вернее, разговор пойдет не столько о вещах, сколько об их отсутствии. Если сравнивать здешнюю жизнь с нашей, то отсутствие вещей - одна из основных особенностей Гренландии. Вещи здесь не имеют значения; домб и жизненный уровень сравнивают здесь в основном качественно. Без торговли не может быть прогресса, без вещей нет торговли. Пренебрежительное отношение к вещам должно исчезнуть в Гренландии.
      Но гренландец странным образом упорствует в вопросе о количественном значении ценностей. Он не видит какого-либо преимущества в том, чтобы у него было больше вещей, чем он может использовать, или в том, чтобы использовать больше вещей, чем ему необходимо. Довольно просто было отучить его от обычая изготовлять - с большой затратой любовного труда - деревянные ведра, инкрустированные резной костью, предложив ему ведра из оцинкованного железа. Железные ведра были лучше, и стоимость их, трудовая, ниже. Но заставить его пользоваться двумя ведрами вместо одного - это уже другое дело. Конечно, ружье ему нужно. Но не два! Ведро, ружье, кофейник, кастрюля, ночной горшок, печь, чашка нужны по одному предмету взамен тех, что он раньше изготовлял. Казалось бы, не так уж плохо, но это пока только начало торговли. Нужно создать у них спрос на множество вещей, вызвать потребность сидеть на стульях, есть за столом, иметь полные ящики столовых принадлежностей. Господи, их нужно цивилизовать: это значит, заставить иметь вещи. Но они очень упорны.
      По-видимому, гренландцы не могут усвоить принцип владения собственностью ради самого владения, даже когда перед ними, как в Игдлорсуите в доме Троллемана, пример, дающий в миниатюре образец представляемой нами сегодняшней культуры, великолепной культуры безделушек, дешевых украшений, всяких механических мелочей. Смотрите, вот столовая-гостиная Троллемана: ее размеры десять или двенадцать футов на четырнадцать. В ней помещаются следующие вещи: два дивана; маленький обеденный стол; гарнитур из четырех стульев, обитых красным плюшем, гарнитур из четырех стульев, по викторианской моде обитых декоративным желтым плюшем и увешанных кистями (этот гарнитур приставлен парами к стене); гарнитур из двух больших вычурных плетеных кресел и подходящего к ним диванчика; один большой, круглый, полированный, украшенный решетками и резными бордюрами стол из орехового дерева отличного качества (на нем: одна скатерть из зеленого сукна с бахромой и кистями, вышитая маргаритками; одна вязаная салфетка в середине; одна вышитая бисером накладка на этой салфетке; одна подставка с бумажными цветами; пять подобранных одна к другой ваз, две вазы из томпака; два медных флагштока с датскими флагами, завернутыми в папиросную бумагу; две пепельницы - бабочка и полярный медведь; одно пресс-папье); один столик с граммофоном; один столик с радиоприемником; один выпиленный кронштейн с отделанным украшениями громкоговорителем; один детский плетеный стол и два стульчика к нему; один матросский рундук - красавец; один ореховый комод с зеркалом; на комоде... неважно, хватит... одна печь.
      Кажется все. Ах, нет! Стены! На одной стене пять картин масляными красками, по словам Троллемана, "написанные от руки". И на всех стенах, повсюду, литографии, цветные репродукции, фотографии претенциозного вида людей, с которыми Троллеман не был знаком, и скромного вида людей, знакомых Троллемана. Там же ретушированный увеличенный портрет Троллемана с бородой (плохой) и другой его портрет без бороды (еще хуже); прекрасная фотография Регины с новорожденным ребенком - снята в больнице.
      Мы заканчиваем описание комнаты кружевными занавесями и бесчисленными плюшевыми подушечками на диване с изображениями американских индейцев и... Нет! Нет! Мы еще не кончили. А потолок с люстрой! Люстра своим великолепием затмевала всю комнату. Это главная драгоценность: вся комната была только ее оправой. Может быть, это самый изумительный из всех шедевров из меди, которые когда-либо создавали человеческий ум и фантазия. Лабиринт завитушек, цепей и подвесок, как бы отходящих в стороны от основной цели устройства, от света, казалось, символизировал в изделии из символического металла, меди, эксцентричный ум Троллемана. Честное слово, это был символ. Потому что в самой середине, почти спрятанная в пышных убранствах из меди, висела абстрактная идея самого разума - лампа. Эта лампа никогда не будет светить. Она не заправлена, это запрещено законом. Лампа керосиновая.
      Вот вам комната. Большинство жителей Игдлорсуита видело ее. В субботу утром женщины поселка, вымыв или, возможно, не вымыв свою кастрюлю и не помыв полов, стоят без дела около лавки и смотрят, как Регина и Елена стирают пыль с этих вещей и чистят их, вытащив все на улицу. Женщины, прогуливаясь на солнышке, смотрят, как Регина работает. В их сердцах нет зависти. Они видят, как Регина стирает и развешивает на веревках свои платья - такое множество платьев, простынь, накидок для подушек и всяких вещей. Но они не завидуют ей. Они вполне довольны своими маленькими однокомнатными домиками. У них есть бульшая часть нужных вещей.
      Нужды их невелики, имущество так скудно, что все, чем владеет семья, можно перечислить в считанных строках.
      Печь, лампа, кастрюля, кофейник, сковорода для поджаривания кофе, ночной горшок, деревянная ложка, зеркало и гребешок, чашка с блюдцем (возможно, две или три), миска, ружье, каяк и принадлежности к нему, снасти для ловли акулы и удочка, по одной смене одежды на каждого из живущих в доме (может быть, больше, может быть, и меньше), стол и комод (не всегда), деревянный сундук, несколько старых жестянок, пила, кухонный нож, карманный нож, часы (не всегда), сани, шесть собак, постели - вот и все.
      Таким может быть имущество в хозяйстве со скромными средствами и одним работником в семье. У Давида и некоторых других имущества гораздо меньше; кое у кого несколько больше. Если в одних домах больше людей, то это не значит, что больше и вещей.
      Площадь дома Петера Сокиассена примерно восемь на десять футов, и я не могу выпрямиться в нем во весь рост. Так вот, в этом доме живет четырнадцать человек; конечно же, они не могут иметь много свободного места для вещей. В семье три охотника, у каждого из них каяк, однако на всех только пять собак и одни сани.
      И все же как ни мало значат вещи в Гренландии, сама бедность, в какой живут многие из эскимосов, теснота домиков свидетельствуют об изменениях и, можно сказать, о прогрессе. Гренландцы постигли первый основной принцип прогресса: у них частная собственность. Все эти домишки отражают стремление людей отделиться, чтобы индивидуально пользоваться всем тем, чем в наше время они имеют удовольствие владеть на правах собственности. Пусть это засвидетельствует один из них. Я приведу слова молодого гренландца, который в третьей четверти прошлого столетия писал следующее:
      "В детстве я никогда не покидал Какертока и рос, совершенно ничего не зная об условиях жизни в других местах. Поэтому долгое время я не имел представления о бедности моих соотечественников. Но теперь, достигнув зрелости и много поездив, сделал следующие наблюдения: гренландцы начали жить более раздельно и соответственно уменьшили свои дома. Думаю, что в этом причина их упадка, потому и пишу эти строки, так как хочу, чтобы они как следует подумали над необходимостью снова жить вместе, взаимно любить друг друга и помогать друг другу. Когда ребенком я жил в Какертоке, там были очень большие трехоконные дома, обитатели их любили друг друга, помогали друг другу добывать все, что составляет основу жизни. Если в каяках появлялись течи, их, бывало, вносили в дом по три штуки зараз, чтобы зашить и высушить. Когда каяк обтягивали шкурой, это делалось в помещении. Все жившие в доме оказывали друг другу поддержку, не обращаясь за помощью к европейцам. На всех была одна общая кладовая, и обычно самая старая женщина следила за запасами. Весной, отправляясь на далекие острова или в места рыбной ловли, они брали с собой палатки и жили в них. Видя, как хорошо живут мои земляки, я считал, что по всей Гренландии люди пребывают в таком же благополучии. Убеждение мое усиливалось во время прибытия судна. Все жители округи собирались в Какертоке, чтобы посмотреть на судно, и разбивали на берегу свои хорошие палатки.
      Упадок гренландцев - следствие отказа их от прежней совместной жизни в больших домах; в этом причина их нужды. С другой стороны, некоторые считают, что причиной перехода гренландцев к раздельной жизни послужило то, что они стали покупать европейские лакомства и одежду. Родственников уже не устраивала взаимопомощь и общая собственность на вещи, от которых можно получить лишь кратковременное удовольствие. Когда для одних такое удовольствие кончалось, для других оно только наступало. Первые сердились и обижались, и в этом, возможно, причина того, что они расходились. Но мы осуждаем такое решение, так как эти люди не принимают во внимание того, что следует за весельем и что за нуждой".
      Ни того, что следует за так называемой цивилизацией, хотя я и пытался не раз рассказать им об этом.
      - В Америке, - начал я, обращаясь к друзьям, задававшим мне часто множество вопросов о нашей жизни, о том, что у нас есть и сколько что стоит, - в Америке почти все работают на кого-нибудь. Есть, скажем, человек, которому принадлежит автомобильный завод, и на заводе сто тысяч человек, которые на него работают.
      Эти люди только изготовляют автомобили, вот как вы только охотитесь. Случается, что кладовщик человека, которому принадлежит завод, приходит к нему и говорит: "Автомобилей больше не покупают. У людей достаточно автомобилей". "Хорошо, - отвечает этот человек, - пойди и скажи девяноста тысячам рабочих, что они мне больше не нужны". Тот так и делает. Тогда рабочие пытаются получить другую работу, но другой работы они делать не умеют. Да, кроме того, есть еще сотни тысяч других людей, ищущих и не находящих работы. Ну что ж, они идут домой. Они голодны. Но в Америке вы не можете пойти и убить тюленя или оленя: их там нет. Кроме того, вся земля кому-нибудь принадлежит. Ходить можно только по дорогам. Застрелить эти люди ничего не могут, поэтому они идут в лавку, чтобы купить еды. Хозяин лавки говорит им: "Если вам нужна еда, то вы должны мне за нее заплатить". - "Но, - отвечают они, - у нас нет денег, так как у нас нет работы". - "Значит, вы не получите еды". Они идут домой. А дома застают человека, который их ждет. Он говорит: "Вы должны заплатить мне, если хотите жить в этом доме".
      - Как, - спрашивает кто-то из слушателей эскимосов, - разве дома не принадлежат этим людям?
      - Нет. И вот им приходится уходить из дому, и они не могут пойти на чью-нибудь землю.
      - Что же они делают?
      - Ну, люди дают им несколько эре или они получают немного из муниципальной кассы. Вот и все. Им конец.
      Собеседники сидят, уставившись на меня, смотрят друг на друга, пораженные, с недоверием.
      - Ну, - говорит кто-то от имени всех, - я думаю, что в Гренландии все в порядке.
      XXVII. О ВЗАИМОПОМОЩИ
      Та любовь и взаимопомощь, о которых писал молодой гренландец, должно быть, в свое время были трогательными. И та и другая составляют основные черты жизни первобытных общин; они исчезают с наступлением прогресса. В современной Гренландии от них сохранились лишь остатки. Тем не менее чужестранец поступит правильно, умерив гордость, испытываемую им при мысли о собственной щедрости, если он призадумается над бесчисленными случаями бесплатной помощи, которую ему постоянно оказывают эскимосы.
      В Игдлорсуите выгрузили на берег прибывшие для меня вещи; их немедленно взваливает себе на плечи целая толпа и в одно мгновение доставляет ко мне в дом. Если даже предположить, что для жителей поселка вскрывать ящики и переносить их содержимое в дом интересное занятие, то все равно они помогают мне. Это обязательно должно быть интересным занятием: тот, кто получает от него пользу, должен сделать его интересным. Должен, да, но в обществе, стоящем на низкой ступени развития, когда помогают друзья и соседи, это не столько обязанность, сколько подходящий случай. Вы встречаете гостей; естественно, что за этим должно последовать угощение.
      Празднество, каким была отмечена установка стропил моего дома, несомненно, ведет свое начало от пира, устраивавшегося в старину в Европе и в Америке по случаю завершения общинных работ по строительству каркаса дома. Постройка моего дома в Игдлорсуите была как раз такой общинной работой, потому что каждый день, а в последний особенно, моя маленькая наемная бригада пополнялась множеством бесплатных рабочих. Как девушки и женщины сбежались толпой в этот последний день, чтобы помочь убрать! С какой охотой они лазали по горам собирать ползучие растения и яркие цветы для гирлянд! С какой гордостью украшали дом! Это был их праздник.
      К сожалению, всеобщий интерес к дому, бывший мне в тягость, вызывался любопытством, предвкушением удовольствий и пользой от созерцания работы американского плотника, тем, что я казался им занятным, сигаретами и табаком, всем, чем угодно, но только не общинным духом. Потому что один из гренландцев, возводивший домик неподалеку от моего, сам копал тяжелые дерновины и таскал их на спине, накладывал их на стены, и никто не протянул ему руку помощи.
      Но за работу, невыполнимую в одиночку, берется бесплатно столько народу, сколько потребуется. Все помогают вытаскивать тяжелую лодку на берег или отгонять лед, когда в начале осени он угрожает стоящей на якоре лодке или пристани. Работа по обтяжке шкурами каяка, о которой писал молодой гренландец, и сейчас производится бесплатно отборной бригадой женщин. Это срочная работа: шкуры мокрые, сшить их нужно раньше, чем они высохнут и сядут. Работницам может быть предложена на обед большая кастрюля полной комков тепловатой каши из овсяной муки. Такой обед - праздник.
      В общем в Гренландии ненамного больше взаимопомощи, чем в других странах мира, где время стали мерить и мерой служат деньги. Но непривычность представления о времени, как о деньгах, для народа, лишь недавно освоившегося даже с самими деньгами, сказывается при найме рабочих. Они продают вам свое время, видимо не думая о подлежащей выполнению работе.
      Гренландцы - народ, сбитый с толку навязанными новыми представлениями, не только отличающимися от старых, но не подходящими к условиям жизни в Гренландии. Можно, конечно, оценить время, выразить его цену в виде стольких-то эре в час и напечатать эту цену в прейскуранте товаров, но кто будет покупать время? И хотя нам кажется резонным поставленный прогрессом вопрос: "Зачем расходовать драгоценное время на изготовление инкрустированных резной костью ведер, когда можно купить ведро за одну крону", но ошибка здесь в том, что время было драгоценным в Гренландии только тогда, когда приходилось делать инкрустированные костью ведра и тому подобные вещи. Администрация, обладающая божественной мудростью, сказала бы гренландцам: "Мы будем покупать у вас нужные нам вещи, которые вы можете уступить, и продавать вам то, в чем вы нуждаетесь, но сами не можете изготовить". В чем они нуждаются, есть ли такие вещи? В чем вообще люди нуждаются! Кто знает! И, во всяком случае, теперь уже говорить об этом поздно.
      XXVIII - СУМЕРКИ
      То, что называют полярной ночью, скорее не ночь, а растянувшиеся на весь день сумерки. Она наступает на севере не столько вследствие увеличения нормального для суток периода темноты, сколько благодаря такому постепенному удлинению предрассветных и вечерних сумерек, что они наконец встречаются. В момент встречи сумерек в полдень и наступает полярная ночь. Воображаемый зимний мрак полярных областей как контраст летнему полуночному солнцу так сильно владеет воображением людей, что большинству мало известно явление зимней полуденной луны. Непрерывный день и непрерывная ночь на зимнем полярном небе - это символы непостоянства. Зимняя ночь на севере озаренные луной сумерки, в которых самая темная часть ландшафта, незамерзшее еще море, может быть не темнее самого неба.
      Игдлорсуит обращен к северу, и горы, как уже говорилось, охватывают поселок с трех сторон. Даже летом солнце, проходя по небу, как будто становилось на цыпочки, чтобы заглянуть через горы. Скоро это ему надоело. В середине осени началась наша "ночь". Но еще целый месяц мы как бы глядели из затемненного зала на освещенную сцену, видели, как удлиняются солнечные тени и как на горные склоны снизу наползает долгое двухмесячное затемнение. Наступил последний день. Последняя вершина вспыхнула на мгновение и погасла. Настала полярная ночь.
      Теперь не столько из-за темноты, сколько из-за совокупности других сезонных явлений у людей начинается период безделья, от которого можно было бы сойти с ума, если б долгая ночь действительно влияла на психику так угнетающе, как об этом иногда говорят.
      Море - место их охоты - лежит в родовых муках преобразования, и, пока не закончится его превращение в сплошной лед, у охотника лишь изредка появляется возможность покинуть сушу. Сумерки и безделье. Прибавьте к этому угрозу голода, настолько реальную, что для наименее предусмотрительных наступление голода сдерживается только маленькими пособиями из обедневшей муниципальной кассы и в период моего кратковременного пребывания здесь займами из банка. Эта угроза настолько реальна, что в соседнем торговом, пункте, Нугатсиаке, в начале декабря многие жители были вынуждены есть своих собак, камики и шкуры, покрывающие каяки. Всех этих трудностей достаточно, чтобы вызвать подавленное состояние, если бы оно таилось в людях. Но зима здесь самое веселое время года. Чем темнее становится, тем веселее живут гренландцы. Веселье достигает высшей точки в рождественские праздники.
      Подавленное состояние? Нет. Разве что загрустит в своем большом доме старый Троллеман, погрузивший красный нос в скандальную хронику прошлогодних газет. Он читал, размышлял, обдумывал свои обиды. Дни мрака донимали его. Троллеман вынашивал тайные планы, придумывал способ уморить меня голодом и холодом. Воспользовавшись нехваткой товаров в лавке, он отказал мне в продаже таких предметов первой необходимости, как масло для лампы, уголь и основные продукты питания. Дурацкий способ. Он мог бы сообразить, что я обойду его с помощью друзей.
      Здесь нам хорошую услугу оказал Рудольф, он помогал в лавке, знал, что есть на складе, и держал нас в курсе дела. Больше того, Рудольф делал для нас покупки. Мы смеялись над всей этой затеей, она помогала нам коротать темное время.
      Конечно, у Троллемана были свои огорчения: во-первых, я поднял цены на белых куропаток. Он болезненно переживал это. В прошлом он закупал их по пятнадцати эре за штуку. Из-за меня цена поднялась до двадцати пяти кстати, такова цена по прейскуранту.
      - Вы нарушаете правила игры, - сказал торговец Троллеман.
      - Чьей игры? - спросил я.
      И все куропатки, подстреленные этой осенью охотниками, были мои. А куропатки - вкусная еда. То же было и с крабами: с пяти эре их цена поднялась до десяти; и то дешево. Гигантский северный морской краб восхитительное блюдо. Наша великая война цен нравилась всем, кроме Троллемана.
      А вот и еще история с бивнем нарвала. Позвольте мне рассказать ее полностью, сейчас пора развлечений - обычные занятия в темное время.
      Когда-то в дни дружбы я сказал Троллеману:
      - Мне отчаянно хочется достать бивень нарвала, чтобы отвезти его домой.
      - Здесь, - сказал Троллеман, - их никогда не бывает. Но если попадется, будьте спокойны.
      И вот как-то в конце ноября, в очень темную облачную ночь, когда Саламина, маленькая Елена и я сидели в уютной комнате и ели овсяную кашу, вдруг раздался многоголосый крик на берегу. Мы побросали ложки и выбежали на улицу.
      - Эмануэль, - кричали отовсюду, - Эмануэль поймал нарвала!
      Эхо еще повторяло этот крик, когда я отправил Саламину на берег купить бивень; я научился не доверять Троллеману.
      - Стой там, - сказал я ей, - и встреть Эмануэля, когда он пристанет к берегу. Войди в воду, чтобы встретить его, если придется. Достань мне бивень!
      Через полчаса она вернулась сияющая. Эмануэль - не тот старый внук ангакока, а другой - обещал ей бивень.
      - И как раз, когда я уходила, - добавила Саламина с удовольствием, прибежала взволнованная Регина.
      - Мне кажется, - сказал я Саламине, - нам следует пойти туда опять.
      Мы пошли. Зрелище было дикое: толпа, мужчины, наклонившиеся над гигантской тушей, которую они резали на куски, черная кровь на снегу, стая собак вокруг. И так как свет временами выхватывал только кусочки этой сцены, казалось, что ночь и весь мир полны толпами, собаками и кровавым мясом. Да, вот и Регина, в самой гуще. И Троллеман, поодаль, с задранным носом. О, этот нос - барометр. "Тут что-то затевается", - подумал я.
      - Вмешайся и узнай!
      Саламина, к чести ее, не из тех, кто проталкивается нахально вперед, но в тот вечер я пожалел, что она не из таких. Дождавшись, как и следовало, конца работы, когда Эмануэль освободился, и рискнув подойти к нему, Саламина узнала, что все-таки, несмотря на обещание Эмануэля, бивень собственность Троллемана. Он потребовал бивень, основываясь на правах начальника торгового пункта.
      Не думаю, чтобы Троллеман, который спустя полчаса снова погрузился в свои старые газеты, узнал раньше следующего дня, что я перехватил бивень, дав за него больше, и что в тот же вечер унес его к себе домой.
      XXIX. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЕЛЕНЫ
      А танцы в темное время! Все равно, холодна ли ночь, наполнена ли она ветром и снежной метелью, темна ли: если гренландцам давали возможность танцевать, они танцевали. В этой "танцевальной берлоге" танцевать разрешалось только тогда, когда у кого-нибудь был день рождения. С начала рождественского поста по распоряжению церкви танцы прекращались. Однако детей, родившихся в ноябре, было очень много; в их числе значилась и маленькая Елена. Ноябрь - посмотрим в записную книжку - двадцать восьмое. День приходился на субботу, Елене исполнялось пять лет.
      В честь ее мы устроили большой прием. Мы не привыкли к празднованию подобным образом дня рождения ребенка, это был праздник, устроенный в ее честь, где все, между прочим и сама Елена, имели причины радоваться тому, что она родилась. Наверное, она получила удовольствие от праздника, хотя всегда было трудно прочесть мысли на замкнутом спокойном личике тихого, как мышь, ребенка. В этот день ей понравился пирог со свечками на нем, понравились подарки - хотя очень многие из них представляли собой кусок мыла или носовой платок - и новенькие, с иголочки, камики, и чистое праздничное платье, в которое она была одета весь день. Кроме того, она была до известной степени хозяйкой: обошла знакомых и позвала их на кофе.
      Праздник, конечно, был кафемиком, на который приглашались все жители поселка поочередно, партиями из стольких лиц, сколько наш дом мог вместить. Особенностью праздника был разукрашенный пирог, вернее два пирога, достаточной величины, чтобы каждый гость мог получить по куску. Пироги с горящими на них свечами и надписями "Елена", сердечками и всякими другими украшениями выглядели так красиво, что Саламина неохотно принялась разрезать их. Да, пироги были прекрасны! Но, как мы сообщили всем, не в этом состояло их главное достоинство, и даже не в их вкусе. Я не могу особенно похвалить его. Их прелесть была тайная - в них мы запекли деньги! То, что последовало после раздачи кусков, больше всего на свете походило на золотую лихорадку на Юконе. Съесть пирог? Да, потом, но сначала раскопки. Гости разрывали ломти на части, растирали их в крошки. Два эре, десять эре, пять эре, пять, десять - все это только мелкие приманки, а главным приз, крону, нужно еще найти. Гостям страшно нравилась эта игра, они оставались, чтобы посмотреть, как в ней будет участвовать следующая смена; дом был набит до отказа.
      Слух об этой забаве распространился по всему поселку; не было нужды посылать Елену за гостями: они шли сами, толпились в передней, скапливались на улице. Возбуждение росло с каждым новым отрезанными куском пирога: крону еще предстояло откопать. Внезапно раздался пронзительный крик. Старая Абелона - ведьма с двумя зубами, громко кричала. Она держала крону в поднятой вверх костлявой руке.
      - Ая, аяяя! - пела Абелона, и все возбужденно орали.
      В этот вечер нужно было обязательно устроить танцы. Когда пришло время, отправились к Троллеману просить ключ.
      - Нет, - сказал Троллеман.
      Невозможно пустить всех жителей поселка к себе в дом. Конечно, наш дом больше, чем берлога для танцев, а часть людей могла бы подождать, как и там, на улице; дело было не в размерах помещения. Дело было в самом характере помещения, в его чистоте, в том, что мы ее всегда поддерживали, и в том, что на полках стояли мои вещи, хорошие вещи. Мой рабочий стол, мои рукописи, мои книги - все это было открыто для грязи, которую натащит публика. Нет, мы не могли, конечно, позвать их всех - только некоторых.
      - Давай, Саламина, позовем кое-кого на танцы.
      Так как день рождения Елены пришелся на субботний вечер, а танцев не устраивали уже больше недели, то мы решили пригласить на маленькую танцевальную вечеринку несколько человек. Я думаю, мы пригласили, ну, может быть, человек двадцать.
      Двадцати было предостаточно. Но едва лишь звуки гармонии Петера донеслись до поселка, как пустынная улица заполнилась толпой. Она скопилась у окон, запрудила вход, захлестывала дом, как прибой заливает риф. Мы задернули занавеси, закрыли двери и продолжали танцевать. Дым, пыль, жара стали удушливыми, невыносимыми. Задыхаясь от недостатка воздуха, мы ринулись на улицу. О чистый холодный ветер, о роскошная ночь, о луна, о сверкающие снег и лед, о север - твоя красота! И ты, большая толпа, дружественно настроенная, с улыбками терпеливо стоящая снаружи! Я не мог устоять и пригласил с дюжину людей в дом. Вот когда стало тесно.